Эра милосердия Аркадий Александрович Вайнер
        Георгий Александрович Вайнер
        В книгу «Эра милосердия» вошли роман и три повести. История проведения труднейшей операций по ликвидации шайки особо опасных преступников — основное содержание романа «Эра милосердия». «Двое среди людей» — «повесть, основанная на фактах и документах». Она содержит много размышлений о том, что может привести человека к преступлению. В повести «Ощупью в полдень» рассказывается о долгом и опасном пути расследования убийства корреспондента газеты.
        Повесть «Часы для мистера Келли» — это история раскрытия крупнейшей спекуляции.
        А.А. Вайнер, Г.А. Вайнер
        Эра Милосердия. Часы для мистера Келли. Ощупью в полдень. Двое среди людей. Книга 1
        Эра Милосердия
        роман
        Объявление
        В учреждения и на предприятия требуются: старшие бухгалтеры, инженеры и техники-строители, инженеры-механики, инженеры по автоделу, автослесари, шоферы, грузчики, экспедиторы, секретари-машинистки, плановики, десятники-строители, строительные рабочие всех квалификаций…
        ОБЪЯВЛЕНИЕ
        — А ты пока сиди, слушай, набирайся опыта,  — сказал Глеб Жеглов и сразу забыл обо мне; и, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, я отодвинулся к стене, украшенной старым выгоревшим плакатом: «Наркомвнуделец! Экономя электричество, ты помогаешь фронту!» Фронта давно уже не было, но электричество приходилось экономить все равно — лампочка и сейчас горела вполнакала. Серый сентябрьский день незаметно перетекал в тусклый мокрый вечер, желтая груша стосвечовки дымным пятном отсвечивала в сизой изморози оконного стекла. В кабинете было холодно: из-под верхней овальной фрамуги, все еще заклеенной крест-накрест белыми полосками, поддувало пронзительным едким холодком.
        Я не обижался, что они разговаривают так, словно на моем венском стуле с нелепыми рахитичными ножками сидит манекен, а не Шарапов — их новый сотрудник и товарищ. Я понимал, что здесь не просто уголовный розыск, а самое пекло его — отдел борьбы с бандитизмом — и в этом милом учреждении некому, да и некогда заниматься со мной розыскным ликбезом. Но в душе оседала досадливая горечь и неловкость от самой ситуации, в которой мне была отведена роль школяра, пропустившего весь учебный год и теперь бестолково и непонятно хлопающего ушами, тогда как мои прилежные и трудолюбивые товарищи уже приступили к решению задач повышенной сложности. И от этого я бессознательно контролировал все их слова и предложения, пытаясь найти хоть малейшую неувязку в рассуждениях и опрометчивость в выводах. Но не мог: детали операции, которую они сейчас так увлеченно обсуждали, мне были неизвестны, спрашивать я не хотел, и только из отдельных фраз, реплик, вопросов и ответов вырисовывался смысл задачи под названием «внедрение в банду».
        Вор Сенька Тузик, которого Жеглов не то припугнул, не то уговорил — этого я не понял,  — но, во всяком случае, этот вор пообещался вывести на банду «Черная кошка». Он согласился передать бандитам, что фартовый человек ищет настоящих воров в законе, чтобы вместе сварганить миллионное дело. Для внедрения в банду был специально вызван оперативник из Ярославля: чтобы ни один человек даже случайно не мог опознать его в Москве. А сегодня утром позвонил Тузик и сказал, что фартового человека будут ждать в девять вечера на Цветном бульваре, третья скамейка слева от входа со стороны Центрального рынка.
        Оперативник Векшин, который должен был сыграть фартового человека, мне не понравился. У него были прямые соломенные волосы, круглые птичьи глаза и голубая наколка на правой руке: «Вася». Он изо всех сил старался показать, что предстоящая встреча его нисколько не волнует, и бандитов он совсем не боится, и что у себя в Ярославле он и не такие дела проворачивал. Поэтому он все время шутил, старался вставить в разговор какие-то анекдотики, сам же первый им смеялся и, выбрав именно меня как новенького и безусловно еще менее опытного, чем он сам, спросил:
        — А ты по фене ботаешь?
        А я командовал штрафной ротой и повидал таких уркаганов, какие Векшину, наверное, и не снились, и потому свободно владел блатным жаргоном. Но сейчас говорить об этом было неуместно — вроде самохвальства,  — и я промолчал, а Векшин коротко всхохотнул и сказал Жегдову:
        — Вы не сомневайтесь, товарищ капитан!  — И мне послышался в его мальчишеском голосе звенящий истеричный накал.  — Все сделаю в лучшем виде! Оглянуться не успеют, как шашка прыгнет в дамки!
        От долгой неподвижности затекла нога, я переменил позу, венский стул подо мной пронзительно заскрипел, и все посмотрели на меня, но поскольку я сидел по-прежнему каменно молча, то все снова повернулись к Векшину, и Жеглов, рубя ладонью стол, сказал:
        — Ты запомни, Векшин: никакой самодеятельности от тебя не требуется, не вздумай лепить горбатого — изображать вора в законе. Твоя задача проста, ты человек маленький, лопушок, шестерка на побегушках. Тебя, мол, отрядили выяснить — есть ли с кем разговаривать? Коли они согласны брать сберкассу, где работает своя баба-подводчица, то придет с ними разговаривать пахан. Ищете связи потому, что вас, мол, мало и в наличии только один ствол…
        — А если они спросят, почему сразу не пришел пахан?  — Круглые сорочьи глаза Васи Векшина горели, и он все время потирал одна о другую красные детские ладони, вылезавшие вместе с тонкими запястьями далеко из рукавов мышиного кургузого пиджачка.
        — Скажешь, что пахан их не глупее, чтобы соваться как кур в ощип. Откуда вам знать, что с ними не придет уголовка? А сам ты, мол, розыска не боишься, поскольку на тебе ничего особого нету и про дело предстоящее при всем желании рассказать никому ничего не можешь — сам пока не в курсе…
        Лицо у Жеглова было сердитое и грустное одновременно, и мне казалось, что он тоже не уверен в парнишке. И неожиданно мне пришла мысль предложить себя вместо Векшина. Конечно, я первый день в МУРе, но, наверное уж, все, что этот мальчишка может сделать, я тоже сумею. В конце концов, даже если я провалюсь с этим заданием и бандит, вышедший на связь, меня расшифрует, то я смогу его, попросту говоря, скрутить и живьем доставить на Петровку, 38. Ведь это тоже будет совсем неплохо! Перетаскав за четыре года войны порядочно «языков» через линию фронта, я точно знал, как много может рассказать захваченный врасплох человек. В том, что его, этого захваченного мною бандита, удастся «разговорить» в МУРе, я совершенно не сомневался. И поэтому вся затея, где главная роль отводилась этому желторотому сосунку Векшину, казалась мне ненадежной. Да и нецелесообразной.
        Я снова качнулся на стуле (он пронзительно взвизгнул — дурацкий стульчик, на гнутой спинке которого висела круглая жестяная бирка, похожая на медаль) и сказал, слегка откашлявшись:
        — А может, есть смысл захватить этого бандита и потолковать с ним всерьез здесь?
        Все оглянулись на меня, мгновение в кабинете стояла недоуменная тишина, расколовшаяся затем оглушительным хохотом. Заходился тонким фальцетом Векшин, мягко похохатывал баритончиком Жеглов, лениво раздвигая обветренные губы, сбрасывал ломти солидного сержантского смеха Иван Пасюк, вытирал под толстыми стеклами очков выступившие от веселья слезы фотограф Гриша…
        Я не спеша переводил взгляд с одного лица на другое, пока не остановился на Жеглове; и тот резко оборвал смех, и все остальные замолчали, будто он беззвучно командовал: «Смирно!» Только Векшин не смог совладать с мальчишеской своей смешливостью и хихикнул еще пару раз на разгоне… Жеглов положил руку мне на плечо и сказал:
        — У нас здесь, друг ситный, не фронт! Нам «языки» без надобности…
        И я удивился, как Жеглов точно угадал мою мысль. Конечно, лучше всего было бы промолчать и дать им возможность забыть о моем предложении, которое, судя по реакции, показалось им всем вопиющей глупостью, или нелепостью, или неграмотностью. Но я уже завелся, а заводясь, я не впадаю в горячечное возбуждение, а становлюсь упорным, как танк. Потому и спросил, спокойно и негромко:
        — А почему же вам «языки» без надобности?
        Жеглов повертел папироску в руках, подул в нее со свистом, пожал плечами:
        — Потому что на фронте закон простой: «язык», которого ты приволок,  — противник, и вопрос с ним ясный до конца. А бандита, которого ты скрутишь, только тогда можешь назвать врагом, когда докажешь, что он совершил преступление. Вот мы возьмем его, а он нас пошлет подальше…
        — Как это «пошлет»? Он на то и «язык», чтобы рассказывать, чего спрашивают. А доказать потом можно,  — убежденно сказал я.
        Жеглов прикурил папироску, выпустил струю дыма, спросил без нажима:
        — На фронте, если «язык» молчит, что с ним делают?
        — Как что?  — удивился я.  — Поступают с ним, как говорится, по законам военного времени.
        — Вот именно,  — согласился Жеглов.  — А почему? Потому что он солдат или офицер вражеской армии, воюет с тобой с оружием в руках и вина его не требует доказательств…
        — А бандит без оружия, что ли?  — упирался я.
        — На встречу вполне может прийти без оружия.
        — И что?
        — А то. В паспорте у него не написано что он бандит. Наоборот даже — написано, что он гражданин. Прописка по какому-нибудь там Кривоколенному, пять. Возьми-ка его за рупь двадцать!
        — Если всерьез говорить, то крупный преступник сейчас много хуже фашиста,  — сказал, вращая круглыми желто-медовыми бусинками глаз, Векшин.  — Вот с этим самым паспортом он грабит и убивает своих! Хуже фашистов они!  — повторил он для убедительности.
        «Много ты про фашистов знаешь!» — подумал я, но говорить ничего не стал, поняв уже, что сделал глупость, вступив в спор: теперь уже не осталось никаких шансов — после того как я проявил такую неграмотность,  — что меня могут послать вместо Векшина на встречу с бандитами.
        И совещание скоро закончилось. Время тянулось невыносимо медленно. Жеглов дал мне талон на обед, и все сходили в столовую на первом этаже, кроме Векшина, который на всякий случай из жегловского кабинета не выходил, и ему принесли полбуханки хлеба и банку тушенки, и он все это очень быстро уписал, запивая водой из графина и облизывая худые пальцы в заусеницах. Рядом с неровными буквами «Вася» на руке у него была россыпь цыпок, и, глядя на них, я почему-то вспомнил мальчишескую примету, будто цыпки вырастают, если в руки берешь лягушек. «Пацан еще,  — подумал я снисходительно, уже простив Векшина за его высокомерные наскоки.  — Совсем пацан».
        Тогда я еще не знал, что на счету у «пацана» значились не только три десятка изловленных воришек, но и грабительская шайка Яши Нудного, повязанная благодаря исключительному умению Векшина влезть в душу уголовника.
        — У тебя оружие с собой?  — спросил его Жеглов.
        — А как же?  — Векшин приподнял полу своего люстринового пиджачка и похлопал ладонью по кобуре револьвера.  — Я без него никуда.
        Жеглов ухмыльнулся:
        — Надо будет его оставить. Он тебе там ни к чему…
        — Неужели нет?..  — ответно ухмыльнулся Векшин и отстегнул кобуру.
        Тягуче сочилось время, капали ленивые минуты, и, если бы позеленевший медный маятник не качался монотонно в длинной коробке стенных часов, можно было подумать, что они остановились навсегда. Дождь дудел в окно, как в сломанную губную гармошку, невыносимо однообразно: «бу-бу-бу», пугающе-яростно прокричала на улице «Скорая помощь», шаркали и неровно топотали в коридоре тяжелые шаги, и в половине девятого, когда Жеглов, встав, сказал: «Все, пошли!» — все вскочили, шумно завозились, натягивая плащи и кепки, затолпились на миг перед дверью.
        Жеглов щелкнул выключателем, и желтую слабую колбочку лампы словно раздавила прыгнувшая из углов тьма, и в этой чернильной мгле невидимая тарелка радиодинамика прошелестела своим картонным горлом нам вслед:
        «Московское время — двадцать часов тридцать минут. Передаем романсы и арии из опер в исполнении заслуженной артистки РСФСР Пантофель-Нечецкой…» В Колобовском переулке Векшин ушел вперед, а мы шли за ним метрах в ста, потом и мы растянулись; и, когда Вася занял скамейку на Цветном бульваре, третью слева от входа со стороны Центрального рынка, одиноко стоявшую в просвете между кустами, далеко видную со всех сторон, мы с Жегловым пристроились у закрытой москательной лавочки, за будкой чистильщика, заколоченной толстой доской.
        Отсюда нам был виден тщедушный силуэт Векшина, сгорбившегося на скамейке под холодным моросящим сентябрьским дождиком. Гость, которого все ждали, появиться незаметно не мог, да и уйти незаметно ему не предвиделось. Прохожих почти совсем не стало на улице. Подсвеченный изнутри синими лампами, проехал трамвай. Я взглянул на свои трофейные часы со светящимся циферблатом и шепнул Жеглову:
        — Четверть десятого…
        Жеглов сильно сжал мне руку, и я увидел, что рядом с Векшиным остановился высокий мужчина, постоял немного и уселся рядом. Я никак не мог сообразить, откуда тот взялся: все подходы просматривались, и он не мог подойти незамеченным. Я взглянул на Жеглова, и тот шепнул совсем тихо, будто бандит мог его услышать отсюда:
        — С трамвая на ходу спрыгнул…
        Не мог я потом вспомнить, сколько прошло времени, ибо в эти не очень долгие минуты все кипело во мне от досады и возмущения: вот он сидит, бандит, в ста шагах, протяни руку — и можно взять за шиворот, а надо сидеть почему-то здесь, за будкой, затаившись, говорить шепотом, изнемогая от нетерпения узнать, как с ним договорится Векшин.
        От Трубной площади со звоном и скрежетом приближался трамвай, и я подумал, что, когда вагоны поедут мимо нас, на какой-то миг мы потеряем из виду Векшина с бандитом. Но бандит вдруг встал, похлопал Васю по плечу, и мне показалось, будто он пожал Векшину руку, потом повернулся, перепрыгнул через железную ограду бульвара и, пробежав несколько шагов рядом с грохочущим и дребезжащим вагоном, ловко прыгнул на подножку. Красные хвостовые огни уносились к Самотеке, а Вася спокойно сидел на скамейке.
        Прошло пять минут, а Векшин почему-то не хотел уходить оттуда. Жеглов протяжно и тоненько свистнул, но Вася и головы не повернул…
        — Может, они договорились, что еще кто-нибудь подойдет?  — предположил я.
        Жеглов только пожал плечами.
        Прошло еще десять минут, мы поднялись и медленно пошли в сторону Векшина, по-прежнему сидевшего спокойно и неподвижно. Когда мы подошли к нему вплотную, то я, перевидав на войне много всякого, сразу понял, что Вася мертв. Он смотрел на нас широко открытыми круглыми глазами, на реснице повисла слезка, маленькая, прозрачная, и тонкая струйка крови сочилась из угла рта. Длинный нож-«заточка» вошел прямо в сердце, он пробил насквозь все его худенькое мальчишеское тельце и воткнулся в деревянную спинку скамейки; и потому Вася сидел прямо, как примерный ученик на уроке, и сразу стал он такой маленький, беззащитный и непоправимо, навсегда обиженный, что у меня мороз прошел по коже.
        — Расколол его бандит проклятый!  — глухо сказал Жеглов.
        — Это нам за него надо головы расколоть,  — сказал я и, повернувшись к онемевшему Пасюку, велел: — Вызывай «Скорую».
        Юридический факультет Московского ордена Ленина государственного университета им. Ломоносова объявляет, что 10 октября 1945 года в 18 часов на заседании Ученого совета состоится публичная защита диссертации Евсиковым X. П. на тему: «Показания обвиняемого как источник доказательств в советском уголовном процессе», представленную на соискание ученой степени доктора юридических наук.
        ОБЪЯВЛЕНИЕ
        Вернулись на Петровку мы около полуночи, и Жеглов сразу отправился по начальству. Расселись в кабинете так же, как три с половиной часа назад: Пасюк — в углу на продавленном пыльном кресле, Коля Тараскин — на мрачно блестевшем дерматиновом диване с откидными валиками, фотограф Гриша — на подоконнике, откуда все время дуло, фотограф чихал, но с подоконника почему-то слезать не хотел, а я — на своем венском стульчике с медалью ХОЗУ. Только Васи Векшина не было. И хотя стул Жеглова за обшарпанным канцелярским столом тоже пустовал, но по разбросанным бумажкам, сдвинутым чернильницам, открытым папкам было ясно, что хозяин куда-то выскочил на минуту и скоро явится на свое место. А Векшин пробыл здесь слишком мало, чтобы оставить хоть какой-то, пускай самый маленький, следок в этом и так безликом служебном помещении. И от этого казалось, будто он и не приходил сюда, и не было подготовки к операции и спора насчет взятия «языка», не смеялся он здесь тонким мальчишеским голосом. Но на окне еще стояла банка из-под американской тушенки, которую Векшин ел несколько часов назад, облизывая худые пальцы в цыпках.
И за бронированной дверцей сейфа лежала его кобура с револьвером.
        Я сидел, прикрыв ладонью глаза, и меня не покидало воспоминание, как носилки с уже застывающим Васиным телом вкатили в «Скорую помощь», люк машины, белый, с толстым красным крестом, захлопнулся с глухим лязгом, будто проглотил свою добычу, и «ЗИС», жадно урча, помчался прочь, обдав нас сладким дымком непрогоревшего бензина.
        Место преступления не фотографировали, не описывали, ничего не измеряли и протокола не составляли, а в моем представлении это были основные действия уголовного розыска, и потому, что ими сейчас пренебрегли, в меня снова вошло это ощущение войны, где не было места никаким формальностям и процедурам.
        Я думал о том, что Вася Векшин погиб как на фронте, и то, что не стал Жеглов на Цветном бульваре под ночным противным дождиком разворачивать уголовное представление с протоколом, осмотрами, фотографированием сбоку, сверху, крупным планом, в глубине души считал правильным. Обязательно собралась бы толпа зевак, и тогда, казалось мне, смерть Васи была бы чем-то унижена, словно он не разведчик, погибший в бою, а какой-то беззащитный прохожий, несчастный потерпевший, а мы сами — Жеглов, Пасюк, Тараскин и остальные,  — суетясь около Васиного тела на глазах прохожих, казались бы им необычайно сильными, смелыми муровцами, которые уж наверняка не попали бы под нож бандита, а, наоборот, бесстрашно ловят его, в то время как этот бедолага не смог защититься.
        Я ушел на фронт мальчишкой и весь свой жизненный опыт приобрел на войне. И, наверное, поэтому смотрел на мир глазами человека, у которого в руках всегда есть оружие; и от этого безоружные мирные люди невольно казались мне слабыми и всегда нуждающимися в защите. И Вася Векшин, который сознательно хотел сделать беззащитность своим оружием, не должен был, с моей точки зрения, становиться поводом для сочувственных или испуганных вздохов толпы случайных прохожих, а поскольку нельзя было этим людям крикнуть, что он умер, приняв в себя нож, который, в сущности, был направлен в них всех, то надлежало, забрав тело товарища, уйти, чтобы без лишних слов, клятв и обещаний сцелать все нужное, что на войне полагается, дабы воздать достойно за все…
        В общем, так оно и получилось. Только когда приехала карета «Скорой помощи», Жеглов отодвинул на один шаг молодую врачиху в накинутой на плечи шинели, бормотнул быстро: «Одну минуточку, доктор»,  — снял с себя шарфик, очень осторожно обернул им ручку ножа и резко выдернул его из раны. Врачиха с оторопью посмотрела на него, а Жеглов протянул Пасюку завернутый в шарф нож и сказал:
        — Держи аккуратно, Иван, на ручке, может быть, «пальцы» остались…
        А сейчас Жеглов ходил по начальству докладывать о провале операции. И хотя я никого из начальников на Петровке не знал, но легко представлял себе, каково сейчас достается Жеглову…
        Текли минуты, часы. Коля Тараскин задремал на диване. и сны ему снились, наверное, неприятные, потому что он еле слышно постанывал, тоненько и протяжно: «ой-ой-ой»… Пасюк расстелил на столе газету и, разобрав свой ТТ, смазывал каждую детальку. Гриша невесело насвистывал что-то. Я выпрямился на стуле, спросил у Пасюка:
        — А что это за банда такая — «Черная кошка» эта самая?
        Пасюк поднял на меня прозрачные серые глаза, пошевелил бровями, сказал медленно:
        — Банда.  — Помолчал, добавил: — Банда — вона и есть банда. Убийцы та грабители.
        Сволочье отпетое. Поймаем, Бог дасть, уси под «вышака» пойдуть. Тоби вон Шесть-на-девять пусть лучше расскажет, он говорун у нас наиглавный…
        Фотограф, видимо, уже привык к своему необычному прозвищу, или мнение Пасюка его мало волновало, или желание рассказать было в нем сильно, но, во всяком случае, Пасюку он ничего не ответил, только рукой махнул на него и протянул презрительно:
        — Ба-анда — она и есть ба-анда! Она ни на одну другую банду не похожа, потому нам и поручено ее разрабатывать…
        — Особо тоби,  — разлепил в усмешке обветренные узкие губы Пасюк.  — На тебя сейчас уся надежда…
        А фотограф сказал мне:
        — Банду эту второй год ищут, а выйти на след не удается. Был бы я Лев Шейнин — обязательно об этом деле книгу бы написал!
        — А о чем же писать, коли следов никаких нет?  — поинтересовался я.
        — Нет, так будут!  — уверенно сказал Шесть-на-девять.  — Хотя, конечно, увертливые они, гады. Грабят зажиточные квартиры, продовольственные магазины, склады, людей стреляют почем зря. И где побывали — или углем кошка нарисована, или котенка живого подбрасывают.
        — А зачем?  — удивился я.
        — Для бандитского форсу — это они вроде бы смеются над нами, почерк свой показывают…
        Распахнулась дверь, вошел Жеглов, мы все повернулись к нему, и он сказал:
        — Значитца так: ты, Пасюк, завтра с утра поедешь с телом Векшина в Ярославль, от нас всех проводишь его в последний путь, мать его постараешься успокоить. Хотя какое к чертям собачьим тут придумаешь успокоение!
        Лицо у него было черное, подсохшее, будто опаленное, и камнями ходили желваки на скулах.
        Пасюк вытер жирные от ружейного масла пальцы о кусок газеты, аккуратно свернул его и бросил в корзину, встал, коротко сказал:
        — Есть, будет сделано…
        — Вы, Тараскин и Шарапов, со мной завтра дежурите в группе по городу.
        — А я?  — обиженно спросил Гриша Шесть-на-девять.  — А я что буду делать?
        — Ну и ты с нами, конечно, куда ж тебя девать? Всем спать немедленно.
        Сон был неплотен и зыбок, как рассветный туман, и лишь на мгновение, кажется, прикрыв глаза, я испуганно вскочил на кровати — показалось, что я проспал. В комнате было темно и очень холодно, и мне жаль было вылезать из нагретой за ночь постели. Я вытащил из-под одеяла руку и посмотрел на мерцающий зеленым светом циферблат: стрелки плотно слиплись на половине седьмого. Я досадливо крякнул — пропало полчаса сна; и я подумал о том, что утрачиваю фронтовую привычку спать до упора, используя каждую свободную минуту, возмещая вчерашний недосып и стараясь хоть миг вырвать у завтрашнего.
        Со стула рядом с кроватью взял папиросу «Норд», чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся. Ничего нет слаще этой первой утренней затяжки, когда горячий сухой дым ползет в легкие, заливая голову мягкой одурью, и тело наполняется радостным ощущением бездельного блаженства, когда точно знаешь, что у тебя есть несколько свободных от беготни, суеты и забот минут, отданных всецело пустому глядению в потолок и удовольствию от горьковато-нежного табачного вкуса.
        Окно комнаты выходило на перекресток у Сретенских ворот, и когда машины на улице, сдержанно урча, сворачивали с бульвара на Дзержинку, свет их фар белыми плотными столбами таранил стекло и, ворвавшись в комнату, упирался в стену, на одно мгновение замирал, словно в раздумье, куда ему дальше деваться, и затем стремительно прыгал на потолок яркими сполошными пятнами, прочерчивал его наискось и прятался в углу за карнизом, будто там была дырка, через которую он навсегда исчезал из комнаты.
        Я лежал, глазел на прыгающие со стены на потолок пятна голубоватого света, курил папироску и думал о том, что в МУРе мне, наверное, придется нелегко. Чуть больше суток минуло с того момента, как я вошел в желтый трехэтажный особняк Управления милиции, предъявил в подъезде пропуск, поднялся на второй этаж, разыскал комнату номер 64 и постучал в дверь.
        — Открыто!  — крикнули тонким голосом из кабинета. Я вошел и представился по-уставному:
        — Оперуполномоченный старший лейтенант Шарапов для прохождения службы прибыл!
        Хозяин кабинета, по-видимому тот самый знаменитый старший оперуполномоченный Глеб Жеглов, начальник оперативной бригады отдела по борьбе с бандитизмом, к которому меня направили для стажировки, сидел за письменным столом, заваленным папками и исписанными на машинке листами. Меня удивило, что у знаменитого сыщика такой невзрачный вид — был он очень тощ, очень длинен, и очень сильные очки в роговой оправе сидели косо на хрящеватой переносице. И наверное, от сознания физической своей немощности держался он очень важно. Смотрел поверх меня, откидывая голову и задирая высоко подбородок, и, хотя происходило это скорее всего от недостатка зрения, вид у него при всей его нескладности все равно был крайне высокомерный.
        — Ну, здравствуй, Шарапов!  — сказал он наконец.  — Из кадров о тебе уже звонили.
        В общем, мы таким тебя и представляли…
        Я не понял, кто это «мы», но отчего-то мне стало неловко, и я ответил, пожав плечами:
        — Обыкновенный…
        — Конечно, обыкновенный, только вот такие обыкновенные фронтовые ребята и нужны нам. Чем занимаемся, знаешь?
        Я кивнул, но, видимо, не совсем уверенно, потому что оперативник важно сказал, подняв вверх палец:
        — Бандитизм. Убийства. Разбой. А это тебе не фунт изюма. Ты на фронте разведчиком был?
        — Точно. Командир разведроты.
        — Приживешься. Весной будет набор в юршколы — мы тебя туда быстренько затолкаем…
        В этот момент с шумом растворилась дверь, и в кабинет влетел парень — смуглый, волосы до синевы черные, глаза веселые и злые, а плечи в пиджаке не помещаются.
        Мельком взглянул, засмеялся — как пригоршню рафинада рассыпал:
        — Ты Шарапов? Здорово! Жеглов моя фамилия…
        Я удивленно посмотрел на человека за столом, а Жеглов крикнул ему:
        — Ну-ка, отец Григорий, кыш со стула!
        — Я тут поработал немного,  — сказал задумчиво, важно Григорий, медленно разогнул свои бесчисленные суставы и выпрямился, как штатив на пляже.
        — Вы тут уже, наверное, познакомились?  — спросил Жеглов.
        — Ну, более-менее,  — пробормотал я, а Григорий солидно покачал головой:
        — Я пока кое-что объяснил товарищу про нашу работу…
        Жеглов искоса посмотрел на него, засмеялся и сказал:
        — Шарапов, ты запомни — это великий человек, Гриша Ушивин, непревзойденный фотограф, старший сын барона Мюнхгаузена. Мог бы зарабатывать на фотокарточках бешеные деньги, а он бескорыстно любит уголовный розыск…
        — Ну знаешь, Жеглов, мне твои оскорбительные выходки надоели!  — закричал Гриша; он покрылся неровными красными пятнами, и стекла очков у него запотели.  — Если ты хочешь со мной поругаться…
        — Упаси Бег, Гриша!  — захохотал Жеглов.  — Шарапов — человек военный, он тебя лучше всех поймет. Не твоя же вина, что медкомиссия тебя до аттестации не допускает. Но разве дело в погонах? А, Гриша? Все дело в бесстрашном сердце и быстром уме! Так что ты еще нами всеми здесь покомандуешь!
        Гриша хотел было дать достойный ответ Жеглову, но в кабинет вошли двое — квадратный человек с неприметным серым лицом и совсем молоденький парнишка, и я узнал, что их фамилии — Пасюк и Векшин, а еще через минуту прибежал Коля Тараскин и задыхающимся шепотом сообщил, что звонил Сенька Тузик: бандиты назначили встречу…
        Так я вошел в группу Жеглова, и было это двадцать часов назад, и произошло с нами всеми за этот день такое, что у меня теперь не будет времени на привыкание, учебу и притирку — надо с ходу заменять погибшего сотрудника…
        На кухне огромной коммунальной квартиры оказался только один человек — Михаил Михайлович Бомзе. Он сидел на колченогом табурете у своего стола — а на кухне их было девять — и ел вареную картошку с луком. Отправлял в рот кусок белой рассыпчатой картошки, осторожно макал в солонку четвертушку луковицы, внимательно рассматривал ее прищуренными близорукими глазами, будто хотел убедиться, что ничего с луковицей от соли не произошло, и неспешно с хрустом разжевывал ее. Он взглянул на меня также рассеянно-задумчиво, как смотрел на лук, и предложил:
        — Володя, если хотите, я угощу вас луком — в нем есть витамины, фитонциды, острота и общественный вызов, то есть все, чего нет в моей жизни.  — И, покачав лысой острой головой, тихо заперхал, засмеялся.
        — В нем полно горечи, Михал Михалыч,  — сказал я, усаживаясь напротив.
        — Так что давайте я лучше угощу вас омлетом из яичного порошка!
        — Спасибо, друг мой, вам надо самому много есть — вы еще мальчик, у вас всегда должно быть чувство голода.  — Он смотрел на меня прищурясь, и все его лицо было собрано в маленькие квадратные складочки, а кожа коричневая — в темных старческих пятнах. И может быть, потому, что Михал Михалыч вытягивал сильно голову из коротенького плотного туловища с толстыми лапками-руками и маленькими ногами, казался он мне очень похожим на старую добрую черепаху. И носил он к тому же коричневый костюм в клетку, цветом и мешковатостью напоминавший ячеистый панцирь.
        Я бросил на сковороду комок белого свиного лярда, разболтал в чашке яичный порошок — желтая жижа с бульканьем и шипением разлилась на черном чугуне,  — потом принес из комнаты буханку черного хлеба и сохранившиеся шесть кусков сахару, а у Бомзе был чай на заварку. Так что завтрак у нас получился замечательный.
        Старик ел мало и медленно, и я видел, что еда не доставляет ему никакого удовольствия — ест, потому что если не есть, то, наверное, скоро умрешь. Вот он и ел, не ощущая вкуса, равнодушно и неторопливо, будто выполнял скучную, надоевшую работу. Потом отложил вилку и сказал:
        — Впрочем, вы уже не мальчик. Вы уже мужчина. Сколько вам минуло?
        — Двадцать два.
        — Двадцать два, двадцать два…  — старик высунул из-под панциря и снова спрятал острую головку.  — Как я был счастлив в двадцать два года!
        От воспоминаний он прикрыл тонкие синеватые перепоночки век, и со стороны можно было подумать, что старик заснул. Но он не спал, потому что зашевелились лапки на столе и он спросил:
        — Володя, а вы счастливы в свои двадцать два?
        Я пожал плечами:
        — Не знаю, вроде бы все нормально.
        — А я точно знал, что счастлив. И счастье, когда-то огромное, постепенно уменьшалось, пока не стало совсем маленьким — как камень в почке…
        Я посмотрел на него искоса: в уголке черного мутного глаза застыла печаль, едкая, как неупавшая слеза. Жалко было старика — уж больно тоскует.
        — Михал Михалыч, ну что вы здесь один маетесь? У вас же есть какие-то родственники или друзья в Киеве — вы бы поехали к ним, все-таки веселее…
        Бомзе покачал своей маленькой сухой изморщиненной головой, грустно усмехнулся широким черепашьим ртом.
        — Сколько улитка по земле ни ходит, от своего дома все равно не уйдет. Кроме того,  — сказал он, минутку подумав,  — они все уже старые, а старикам вместе жить не надо. Старикам надо стараться притулиться где-нибудь около молодых — это делает прожитую ими жизнь более осмысленной…
        Сына Бомзе — студента четвертого курса консерватории — убили под Москвой в октябре сорок первого. Он играл на виолончели, был сильно близорук и в день стипендии приносил матери цветы. В нашей квартире никто никому никогда не дарил цветов, и эти букетики пробуждали к юноше чувство одновременно жалостливое и почтительное, ибо при всей очевидной нелепости траты денег на цветы, когда их за городом можно нарвать сколько угодно, соседи ощущали именно в этих цветочках нечто возвышенное и трогательное.
        Цветы приобрели наглядный смысл, когда старики Бомзе получили извещение о смерти сына. Мать, никогда не болевшая раньше, прожила после этого три дня и умерла ночью, во сне, и обряжавшие ее, и хоронившие на Немецком кладбище соседи почему-то больше всего вспоминали про эти цветы, словно они были самым главным, что запомнилось им из короткой жизни мальчика, быстрого, близорукого, извлекавшего из своей виолончели трепетно-тягучие, волнующие и не очень понятные мелодии…
        — А вы довольны своей новой работой, Володя?  — спросил Михал Михалыч.
        — Как вам сказать… Я еще и сам не разобрался,  — уклончиво ответил я, вспомнил Васю Векшина и подумал, что вряд ли тот был старше сына Михал Михалыча. И больше ничего говорить не стал, потому что старику вовсе не следовало знать, как я провел свой первый день в МУРе. Посмотрел на часы и стал торопливо собираться.
        — Оставьте, Володя, я сам потом вымою посуду — я ведь на свою работу не опоздаю, ибо удачно пошутить никогда не поздно…  — сказал старик.
        Работа у Бомзе была необычная. До войны я вообще не мог понять, как такую ерунду можно считать работой: Михал Михалыч был профессиональный шутник. Он придумывал для газет и журналов шутки, платили ему очень немного и весьма неаккуратно, но он не обижался, снова и снова приносил свои шутки, а если они не нравились — забирал или переделывал.
        Он любил повторять, что, к счастью, за самые лучшие шутки и анекдоты ему не назначали гонорара. Называлась его профессия «юморист-малоформист», и меня всегда удивляло, как может придумывать действительно смешные шутки и истории такой унылый и тихий человек…
        Мне показалось, что Михал Михалыч хочет сказать что-то важное, но на кухню ввалилась Шурка Баранова со всеми пятью своими отпрысками, и сразу поднялся здесь невыразимый гвалт, суета, беготня, топот, крики, смех и плач одновременно, дети хватали из тарелки картошку Бомзе, дергали меня за ремень, один подлез под полу шинели, чтобы пощупать кобуру пистолета, другой забрался к старику на колени, все они хотели кричать, бегать, есть, они хотели жить, и я понял, почему старик не желает уезжать отсюда в Киев не то к друзьям, не то к родственникам.
        Клев рыбы
        На подмосковных водоемах изо дня в день усиливается клев рыбы. Щука берет лучше всего на Истринском водохранилище. Здесь попадаются экземпляры весом 4 -5 кг. Хорошо клюет и окунь, нередко довольно крупный, 600 -700 граммов.
        «Вечерняя Москва»
        В отделе было шумно: опердежурный Соловьев выиграл по довоенной еще облигации пятьдесят тысяч. Счастливчик, очень довольный и гордый, слегка смущаясь, благодарил за поздравления, с которыми к нему приходили даже люди малознакомые. Торжество достигло вершины, когда явился редактор управленческой многотиражки с фотографом. Правда, тут Соловьева обуяла скромность, и он стал отказываться, бормоча, что ничего особенного он не сделал, но редактор быстро урезонил его, подсказав, что помещать его портрет в газете будут не от восхищения замечательными соловьевскими глазами, а потому, что это дело политически важное.
        Потом пришел Жеглов, которому Соловьев в тысячный раз поведал, как он вчера «так просто, от скуки, чтоб время, значит, убить» проверил номера облигаций по первому послевоенному тиражу:
        — Смотрю, братцы вы мои, серия сходится! А как увидел выигрыш — полтинник,  — так и номер проверять опасаюсь: вдруг, думаю, не тот, получи тогда «на остальные номера выпали…». Отложил я газету на диван, пошел перекурить…
        — А сердце так и бьется,  — сочувственно сказал Жеглов.
        — Ага…  — простодушно подтвердил Соловьев.  — Зову Зинку. Зинк, говорю, у тебя рука счастливая, проверь-ка номер… Да, братцы, это не каждому так подвалит…
        — Еще бы каждому!  — подтвердил Жеглов.  — Судьба, брат, она тоже хитрая, достойных выбирает. А как тратить будешь?
        — Ха, как тратить!  — Соловьев залился счастливым смехом.  — Были б гроши, а как тратить — нет вопроса.
        — Не скажи,  — помотал головой Жеглов,  — «нет вопроса». К такому делу надо иметь подход серьезный. Я вот, например, полагаю, что достойно поступил Федя Мельников из Третьего отдела…
        — А чего он?  — спросил Соловьев озадаченно.
        — А он по лотерее перед самой войной выиграл легковой автомобиль «ЗИС-101», цена двадцать семь тысяч.
        — И что?
        — Что «что»? Как настоящий патриот, Федя не счел правильным в такой сложный международный момент раскатывать в личном автомобиле. И выигрыш свой пожертвовал на дело Осоавиахима, понял?
        Лицо Соловьева сильно потускнело от этих слов Жеглова, как-то погасло оно от его рассказа, помялся он, пожевал губами, обдумывая наиболее достойный ответ, и сказал:
        — Мы с тобой, товарищ Жеглов, люди умные, должны понимать, что война кончилась, государство специально тираж разыграло, чтобы людям, за трудные времена пообтрепавшимся, облегчение сделать. Да и Осоавиахима уже нет никакого…
        Жеглов ухмыльнулся, потрепал Соловьева по плечу, сказал не то всерьез, не то шутейно:
        — Это, Соловьев, только ты умный, а я так, погулять вышел… Конечно, вместо Осоавиахима я бы тебе другой адресочек мог подбросить, но, вижу, ты к этой идее относишься слишком вдумчиво. Поэтому, так и быть, ограничимся коньячком с твоего выигранного капитала. Сделались?
        Соловьев явно обрадовался благополучному исходу.
        — Что за вопрос между друзьями!  — сказал он важно.  — Обмоем, как водится!
        — Не обманешь? А то на посуле, как на стуле: посидишь, да встанешь,  — недоверчиво покачал головой Жеглов и, будучи не в силах угомониться, добавил: — К тому же теперь будет у кого перехватить до получки, а?
        Соловьев готовно покивал, но в глазах его я особой радости по поводу жегловских планов не заметил.
        — Теперь дочке пианино куплю,  — сказал он.  — А то в школу на трех трамваях ездит, покою нету… Жене, Зинке, отрез панбархата возьму, в комиссионке на Столешникове видел. Ши-икарный отрез, розовый, две с половиной стоит…
        — А слоники у тебя на комоде есть?  — поинтересовался Жеглов.
        — Какие еще слоники?  — не понял дежурный.
        — Семь таких слоников, мал мала меньше, они еще счастье приносят.
        — А у тебя эти слоники есть?  — спросил, подумав, Соловьев.
        — Есть,  — соврал Жеглов и «подставился». Радостно захохотав, Соловьев заорал:
        — Вот у тебя есть, а у меня нет, а счастье все равно мне подвалило! Суеверие одно, товарищ Жеглов, ты на них, на слоников, не надейся…
        — Ну и дурак,  — сказал Жеглов и хотел еще что-то добавить, но зазвонил телефон.
        Глеб снял трубку, и по ходу разговора улыбка сошла с его лица, вытянулось оно, и жестко сжались губы.  — Хорошо,  — отрывисто сказал он в трубку.  — Сейчас выезжаем.  — Дал отбой и скомандовал.  — Бригада, на выезд. В Уланском — труп ребенка!
        Во дворе около столовой стоял старый красно-голубой автобус с полуоблезшей надписью «милиция» на боку. Шесть-на-девять крикнул мне:
        — Гляди, Шарапов, удивляйся: чудо века — самоходный автобус! Двигается без помощи человека…
        Трофейный «опель блитц» наверняка за долгую свою жизнь повидал виды. От старости и того невыносимо тяжелого груза, что пришлось ему повозить за долгие годы, просели рессоры и высохли амортизаторы, машина будто припала к земле громоздким брюхатым кузовом на хилых перелатанных баллонах и неуклюжей статью своей и плоской придавленной мордой походила на огромного больного бульдога.
        Водитель автобуса Копырин ходил вокруг машины, задумчиво пиная колеса, и недовольно качал головой, не обращая внимания на подначки оперативников.
        Взглянул на меня и, может, потому, что я один не смеялся над его транспортом, сказал мне доверительно:
        — Эх, достать бы два баллона от «доджа», на задок поставить — цены бы «фердинанду» не было.
        — Какому «фердинанду»?  — спросил я серьезно. Копырин засмеялся:
        — Да вот они, балбесы наши, окрестили машину, теперь уж и все так кличут. Мол, на самоходку немецкую, «фердинанд», сильно смахивает…
        Я улыбнулся: и верно, в приземистой, кургузой машине было что-то общее с тупым, напористым ликом самоходного орудия.
        — Ты-то сам против них стоял когда?  — спросил Копырин.
        — Случалось,  — ответил я, и в этот момент прибежал Жеглов.
        Копырин влез в кабину. Пассажирскую дверь он отпирал длинным рычагом, когда-то никелированным, а теперь облезшим до медной прозелени и все-таки не потерявшим своего шика — гнутая ручка на фигурном кронштейне.
        Первым в автобус прыгнула огромная дымчатая овчарка Абрек, степенно залез проводник-собаковод Алимов, нырнул ловко Коля Тараскин, загремел на ступеньках своей аппаратурой и нескладными суставами Шесть-на-девять, осторожно, будто в лодку входил, подался судмедэксперт, я шагнул — раз-два, к переднему сиденью в углу. Жеглов встал на подножку, молча оглядел всех, словно еще раз проверил, есть ли смысл брать нас с собой, и только тогда кивнул шоферу.
        Копырин нажал ногой на педаль, стартер завыл так тонко и горестно, так скулил он от истощения и старости аккумулятора, что пес Абрек тревожно поднял голову, дыбком воздел уши и ответил ему низким рыком. Шесть-на-девять, восседавший на кондукторском месте, уже открыл рот, чтобы оценить должным образом ситуацию, но Жеглов бросил на него короткий взгляд, быстро сказал:
        — Помалкивай…
        И мотор наконец чихнул, затем еще раз, еще — вспышки разрослись в частый треск,  — заревел громко и счастливо, заволок двор синим едучим угаром, и «фердинанд» тронулся, выполз на Большой Каретный и взял курс на Садовую.
        Жиденькая толпа стояла у дверей подъезда во дворе пятиэтажного дома в Уланском переулке. Копырин лихо затормозил, проводник выскочил с Абреком первым, за ним, дробно грохоча каблуками по металлическим ступенькам автобуса, вывалились остальные. Навстречу им шагнула девушка в милицейской форме, четко вскинула руку к козырьку:
        — Здравия желаю! Докладывает младший сержант Синичкина: вызов оказался ложным, ребенок жив, это просто подкидыш.
        — А что же сразу не могли разобраться — жив ребенок или нет?  — недовольно спросил Жеглов.  — Какого черта дергаете по пустякам муровскую бригаду?
        Девушка покраснела, быстро ответила:
        — Вызов к дежурному по городу был сделан соседями еще до того, как я прибыла на место происшествия. Я пришла со своего поста десять минут назад и сразу позвонила на Петровку, но вы уже выехали…
        — А где сейчас ребенок?  — поинтересовался Жеглов.
        — Его в квартиру пока внесли, там наверху,  — показала Синичкина рукой.  — Чего же ему еще на холоде терпеть?
        — А почему вообще решили, что он мертвый?  — все еще сердито допытывался Жеглов.
        — Его обнаружил на лестничной клетке около чердачной двери слесарь Миляев…
        Из-за ее спины вырос невысокий парень в замызганной черной краснофлотской шинели, на деревянной ноте, затараторил бойко-бойко, сглатывая концы фраз:
        — Елки-моталки, а чего ж мне еще-то думать, когда иду я на чердак, магистраль бандажить, а оно здеся и лежит, кулечек махонький, люля запеленутая, и тишина гробовая — ни тебе крика, ни сопения, а сплошное молчание,  — и взял меня страх, что какая-то стервоза, извергиня, собственное дите жизни лишила, ну, я тут сразу же бегом в тридцать вторую квартиру — телефон у них — и вызвал власти милицейские, чтобы дознались они про этого демона в женском обличье…
        — Все понятно,  — кивнул Жеглов.  — Ну, раз приехали, давай, Шарапов, поднимемся с тобой, взглянем на найденыша…
        — А что же делать-то с ним, с маленьким?  — спросила Синичкина.  — Он ведь такой крошечный, как будет без матери — непонятно…
        — Чего непонятного — вырастет!  — сказал Жеглов, быстро перепрыгивая со ступеньки на ступеньку.  — Не бросит его страна, государство вырастит, еще неизвестно, может быть, станет лучше других, в холе взлелеянных деток.
        Синичкина спросила:
        — А мать искать будем? Жалко маленького…
        — На кой она нужна, такая мать!  — хмыкнул Жеглов.  — Хотя личность ее надо попробовать установить, от такой паскуды можно чего угодно ожидать…
        На площадке пятого этажа нас встретил басистый могучий рев, дверь в тридцать вторую квартиру была приоткрыта, старушка качала на руках завернутого в одеяло младенца.
        — Проснулся вот — есть просит,  — сказала она, протягивая нам сверток, будто мы могли его накормить. Я очень осторожно взял ребенка на руки и удивился, какой он легонький. Личико его покраснело от крика, он сердито открывал свой крошечный беззубый ротишко, издавая пронзительный гневный крик. Я сказал ему растерянно:
        — Ну, потерпи, карапуз, потерпи немного… Потерпи, кутька, чего-нибудь придумаем…
        Жеглов взглянул на меня, усмехнулся:
        — Ты веришь в приметы?
        — Верю,  — сознался я.
        — Добрый тебе знак. Мальчишка-найденыш — это добрая примета,  — сказал, улыбаясь, Жеглов и велел Синичкиной распеленать ребенка.
        — Зачем?  — удивилась девушка, и я тоже не понял, зачем надо разворачивать голодного и, наверное, замерзшего ребенка.
        — Делайте, что вам говорят…
        Синичкина быстрыми ловкими движениями распеленывала мальчика на столе, и мне приятно было смотреть на ее руки — белые, нежные, несильные, какие-то особенно беззащитные оттого, что слабые запястья вырисовывались из обшлагов грубого шинельного сукна. Синичкина сердито хмурила брови, сейчас совсем немодные — широкие и вразлет, а не тоненькие, выщипанные и чуть подбритые в плавные, еле заметные дуги.
        Жеглов взял малыша на руки, и тот заревел еще пуще. Держа очень осторожно, но крепко; Жеглов бегло осмотрел этот мягкий орущий комочек, вынул из-под него мокрую пеленку и снова передал мальца Синичкиной:
        — Все, заворачивайте. Смотри, Шарапов, у него на голове родимое пятнышко…
        На ровном пушистом шарике за левым ушком темнело коричневое пятно размером с фасолину.
        — Ну и что?
        — Это хорошо. Во-первых, потому, что будет в жизни везучим. Во-вторых, вот здесь, в углу пеленки — полустершийся штамп,  — значит, пеленка или из роддома, или из яслей. Пеленку заверни, отдадим нашим экспертам — они установят, что там на штампе написано было. А тогда по родимому пятнышку и узнаем, кто его хозяин.
        Кстати, как думаешь, сколько времени пацану?
        — Я думаю, недели две-три,  — неуверенно предположил я.
        — Ну да! Как же!  — усомнился Жеглов.  — Ему два месяца.
        — Мальчику — месяц,  — сказала Синичкина.  — Он ведь такой крошечный…
        — Эх вы, молодежь!  — засмеялась старуха, до сих пор молча наблюдавшая за нами.  — Сразу видать, что своих-то не нянчили. Три месяца солдату: видите, у него рожденный волос уже полез с головы, на настоящий меняется,  — значит, четвертый месяц ему…
        — Ну, и хорошо, скорее вырастет,  — ухмыльнулся Жеглов.  — Значитца, так: ты, Шарапов, с Синичкиной махнешь сейчас в роддом. Какой здесь поближе? Наверное, на Арбате — имени Грауэрмана. Пусть осмотрят пацана — не заболел ли, не нуждается ли в какой помощи — и пусть его накормят там чем положено. А к вечеру договоримся — переведут его в Дом ребенка…
        — Слушай, Жеглов, а могут не принять ребенка в роддоме?  — спросил я.
        Жеглов сердито дернул губой:
        — Ты что, Володя, с ума сошел? Ты представитель власти, и в руках у тебя дите, уже усыновленное этой властью. Кто это посмеет с тобой спорить в таком вопросе?
        Если все же вякнет кто полслова, ты его там под лавку загони… Все, марш!
        Я нес ребенка, и, угревшись в моих руках, мальчик замолчал. Жеглов шагал по лестнице впереди и говорил мне через плечо:
        — …Батяня мой был, конечно, мужик молоток. Настрогал он нас — пять братьев и сестер — и отправился в город за большими заработками. Правда, нас никогда не забывал — каждый раз присылал доплатное письмо. Один раз даже приехал — конфет и зубную пасту в гостинец привез, а на третий день свел со двора корову. И, чтобы следов не нашли, обул ее в опорки. Может быть, с тех пор во мне страсть к сыскному делу? А, Шарапов, как думаешь?
        Я что-то такое невразумительное хмыкнул.
        — Вот видишь, Шарапов, какую я тебе смешную историю рассказал…  — Но голос у Жеглова был совсем невеселый, и лица его в сумраке полутемной лестницы было не видать.
        Мы вышли из подъезда. Здесь все еще стояли зеваки, и Коля Тараскин говорил им вяло:
        — Расходитесь, товарищи, расходитесь, ничего не произошло, расходитесь…
        А слесарь Миляев, в краснофлотской шинели, покачиваясь слегка на своей деревяшке, водил перед носом Копырина черным сухим пальцем и доверительно объяснял:
        — Я тебе точно говорю: в человеке самое главное — чтобы он был человечным…
        Жеглов тряхнул головой, словно освобождаясь от воспоминания, пришедшего к нему на лестнице, и по тому, как он старательно не смотрел на меня, я понял, что он жалеет вроде бы о том, что разоткровенничался. И засмеялся он как-то резко и сердито, сказав шоферу:
        — Слушай, Копырин, поскольку ты у нас самый человечный человек, то давай побыстрее отвези Шарапова с сержантом Синичкиной на Арбат в роддом. И мигом назад — в 61-е отделение милиции, это рядом, мы пешком дойдем. Я позвоню на Петровку, и мы вас там дождемся…
        Синичкина вошла в автобус, я протянул ей ребенка. Жеглов придержал меня за плечо, шепнул на ухо:
        — А к сержанту присмотрись! Девочка-то правильная! И адрес роддома запомни — может, еще самому понадобится…
        Я почему-то смутился, я ведь на нее как на женщину и не посмотрел даже, милиционер и милиционер, их сейчас, девушек-милиционеров, больше половины управления. Вся постовая служба, считай, ими одними укомплектована.
        «Фердинанд» тронулся, Жеглов помахал нам рукой. Синичкина, прижимая к себе ребенка, смотрела в зату — маненное дождем стекло. И лицо ее — круглое, нежное, почти детское — тоже было затуманено налетом прозрачной печали, легкой, как дымка, грусти. И я неожиданно подумал, что нехорошо разглядывать ее вот так, в упор, потому что от слов Жеглова ушло то простое и естественное удовольствие, с которым я смотрел давеча, когда она пеленала мальчика, на ее быстрые, ловкие руки. Но все равно смотрел, с жадностью и интересом. Хорошо бы поговорить с ней о чем-нибудь, но ни одной подходящей темы почему-то не подворачивалось. А она молчала.
        — Вы почему так погрустнели?  — наконец спросил я. Она посмотрела на меня, улыбнулась:
        — Задумалась, кем станет этот человечище, когда вырастет…
        — Генералом,  — сказал я.
        — Ну, необязательно. Может, он станет врачом, замечательным врачом, который будет спасать людей от болезней. Представляете, как здорово?
        — Да, это было бы прекрасно,  — согласился я.  — А может быть, он станет милиционером? Сыщиком?
        Синичкина засмеялась:
        — Когда он вырастет, уже никаких жуликов не будет. Вам сколько лет?
        — Двадцать два.
        — А ему двадцать два исполнится в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году.
        Представляете, какая замечательная жизнь тогда наступит?
        — Да уж, наверное…
        — Вы давно в уголовном розыске служите? Мне было как-то неловко сказать, что сегодня фактически второй день, и я бормотнул уклончиво:
        — Да нет, недавно. Я после фронта.
        — А я просилась на фронт — не пустили. Вы не слышали, скоро будет демобилизация женщин из милиции?
        — Не слышал, но думаю, что скоро. Когда я в кадрах оформлялся, слышал там разговор, что сейчас большое пополнение идет за счет фронтовиков.
        — Ой, скорее бы…
        — А что будете делать, когда шинель снимете?
        — Как что? В институт вернусь. Я ведь со второго курса ушла.
        — А вы в каком учились — в медицинском?
        — Нет,  — вздохнула Синичкина.  — Поступала и не прошла, приняли меня в педагогический. Но мне кажется, что это тоже хорошая профессия — детей учить.
        Ведь правда, хорошая?
        — Правда,  — улыбнулся я.
        Автобус проехал через собачью площадку и затормозил у роддома. Синичкина сказала:
        — Вы не теряйте со мной времени, поезжайте назад, а за парня не беспокойтесь — я сама справлюсь… Мне очень хотелось спросить у Синичкиной, как ее найти, или хотя бы телефон записать, но Копырин уже распахнул дверь своим никелированным рычагом-костылем и, откинувшись на спинку сиденья, смотрел на нас с ухмылкой, и я представил себе, как, вернувшись, он будет всем рассказывать, что новенький опер, вместо того чтобы делом заниматься, стал клинья подбивать к симпатичному сержанту, и как все начнут веселиться и развлекаться по этому поводу, и от этого сказал неожиданно сухо:
        — Хорошо. Оформите все как полагается, и пришлите рапорт, а мы поедем.
        Девушка посмотрела на меня удивленно, ресницы ее дрогнули:
        — Слушаюсь. До свидания.
        Тоненькая высокая ее фигурка скрылась за дверью роддома, а я все смотрел ей вслед, пока Копырин не сказал за спиной:
        — Дуралей ты, Шарапов. Дивчина какая, а ты ей — «пришлите рапорт». Я бы на твоем месте ей сам каждый день рапорт отдавал…
        На заводе, где начальником цеха ширпотреба тов. Голубин, начали изготовлять керосинки, известные под названием «керогаз». Они отличаются от обычных керосинок не только внешней формой и хорошей отделкой, но и новой конструкцией, экономичностью и бесшумным горением.
        «Вечерняя Москва»
        Около двух часов Жеглов заглянул в комнату, сказал:
        — На выезд — мужика застрелили… Давайте быстро!  — И закрыл дверь.
        Я торопливо натянул шинель и вместе со всеми побежал к автобусу. В салоне было сыро, холодно, пронзительно воняло махоркой, и я с сочувствием посмотрел на пса — тот судорожно разевал громадную пасть и тряс головой. Я подумал, что, если бы собаки могли падать в обморок. Абрек, при его тонком нюхе, запросто лишился бы чувств. Но Абрек позевал, поерзал и, удобно устроив здоровенную башку на коленях у проводника, задремал, изредка открывая глаза, когда шофер включал пронзительно завывающую сирену. Автобус мчался с большой скоростью — пятьдесят, не меньше,  — и я с удовольствием видел, как при звуках сирены прочие машины сбавляли скорость, сторонились, пропуская «фердинанда». По окну медленно скатывались грязноватые капли дождя, стекло было мутное, но я заметил, что каждый раз, когда пассажир из обгоняемой машины смотрел в нашу сторону, Шесть-на-девять принимал озабоченно-серьезный вид утомленного исключительными, первейшей государственной важности делами человека, хотя его и разглядеть-то никто не мог, потому что на улице было пасмурно, а автобус освещался одной-единственной крохотной автомобильной
лампочкой в пятнадцать свечей.
        Жеглов, пользуясь случаем, спал, судмедэксперт, обернувшись к Тараскину, о чем-то тихо с ним беседовал, и даже Шесть-на-девять угомонился, поднял бархатный воротничок своей куртки, натянул на глаза клетчатую кепку и о чем-то сосредоточенно думал…
        Где-то в районе Нижних Котлов автобус заскрежетал, дернулся пару раз и остановился. Копырин своим рычагом открыл переднюю дверь, и я выскочил наружу первым, потом потянулись остальные. Нас встречал участковый — высокий худющий лейтенант в старой, заношенной шинели. Участковый поискал глазами среди прибывших начальство, и длинное унылое лицо его выражало растерянность и недовольство. Решив, видимо, что старший я, поднес руку к козырьку:
        — Покушение на убийство, товарищ начальник. При помощи огнестрельного оружия в лице охотничьего ружья…  — И представился: — Участковый уполномоченный лейтенант милиции Воробьихин!
        Жеглов усмехнулся мимолетно, приказал:
        — Конкретно докладывай: где, когда, кого, кто?.. Ну! Охрана места происшествия обеспечена?
        Воробьихин, оттого что не опознал начальника, смутился, растерянность его возросла, он неловко щелкнул большими кирзовыми сапогами и начал путано объяснять, показывая рукой на одноэтажный домик, около которого толпились люди:
        — Вот в этом, значит, доме дело было… Фирсов тут живет, Елизар Иваныч.
        Фронтовик, человек положительный. В общем, гость у него сегодня был, друг его.
        Они, значит, за столом сидели, потом Елизар Иваныч плясать стал, а друг его на гармони играл. Глядь, ни с того ни с сего выстрел через окно, стекло — чпок!  — конечно…
        — Попал?  — спросил Жеглов.
        — В Елизар Иваныча — в голову, в плечо… дробью.
        — Ну?..
        — «Скорая» увезла — жив был, только без сознания.
        — Пошли!  — махнул рукой Жеглов, двинулся к домику, уже на ходу спрашивая дальше:
        — Кто-нибудь видел преступника?
        — Не видели…  — вздохнул огорченно участковый.  — Друг-то его сразу кинулся к Елизару Иваиычу, а уж как жена в комнату вбежала, он тогда на улицу подался…
        Да где там, этого, кто стрелял, уже и след простыл…
        — Подозреваешь кого?  — спросил Жеглов, входя через калитку за палисадник и направляясь не к дверям домика, как я ожидал, а к окнам. Одно было разбито, и Жеглов задержался около него.
        — Трудно сказать…  — неопределенно отозвался Воробьихин.  — Есть у нас, конечно, шпана разная, но ведь в лицо-то не видели. Как тут привлекать?..
        — Привлекать погодим,  — согласился Жеглов.  — Сначала лицо надо определить подходящее… Значитца, так-с… Тараскин, Гриша, ну-ка посветите перед окном фонарями!
        Мягкая мокрая земля перед окном вся была истоптана. Уловив недовольный взгляд Жеглова, Воробьихин сказал, разведя руками:
        — Это еще до моего прибытия, товарищ начальник. Народу тьма под окном побывала.
        Жеглов хмыкнул, вопросительно посмотрел на проводника Алимова, тот, в свою очередь, посмотрел на Абрека и пожал плечами:
        — Я его от палисадника пущу, товарищ капитан. Все ж таки меньше там натоптали…
        — И, намотав на руку ремень-поводок, побежал с собакой за калитку.
        Жеглов внимательно осмотрел раму разбитого окна, обернулся, заметил меня, подозвал к себе:
        — Иди сюда. Видишь, дыра в наружном стекле не очень большая, внутреннее стекло разбилось сильнее. В деревянной раме следов от дроби совсем мало. Это что означает?
        — Кучно заряд летел,  — сказал я.
        — Значит?..
        — Значит, близко стреляли, из палисадника.
        — Правильно,  — одобрил Жеглов.  — А посему обыщите с Тараскиным весь палисадник перед окнами, особенно вон тот крыжовник, и найдите мне следы ног преступника.
        Ежели найдете пуговицу его или там носовой платок — поощрю особо!
        Тараскин кивнул совершенно серьезно — ясно, мол, будет сделано,  — но мне не казалось таким очевидным, что преступник специально приготовил для нас против себя улики, и я спросил:
        — А если там ничего этого не будет?..
        — Тогда там обязательно будет пыж. Знаешь, что такое?  — прищурился Жеглов.  — Кто ищет, тот всегда найдет. Валяйте, а я пойду в дом, там пора осмотреться…
        К великому моему удивлению, через несколько минут в гуще крыжовника действительно нашли незатоптанные следы обуви, особенно отчетливым был след правого сапога, глубоко отпечатавшийся в глинистой податливой почве.
        — Вот отсюда он и стрелял, паразит,  — сказал Тараскин.  — Видишь, прямая линия к окну проходит и все, по в комнате,  — как на ладони. А его самого с улицы за кустами не видно. Шарахнул — и ходу!
        Освещая землю фонариком, мы старательно, сидя на корточках, просматривали весь участок перед окнами, но ничего интересного больше не находили. Уже собрались заканчивать, когда я углядел вдавленный чьим-то каблуком в глину комочек бумаги.
        Аккуратно выковыряв его ножом, осветил фонарем вплотную, осторожно расправил на ладони — кусок рваной газеты, резко отдававший кислой пороховой гарью. Это был пыж.
        Вернулся с улицы проводник с собакой. Абрек следа не взял, и Алимов ворчал себе под нос насчет того, что несознательный народ не создает ну никаких тебе условий для работы. Из дома появился Жеглов. Я уже вошел в азарт и даже слегка волновался в предвкушении похвалы за свой первый успех. Но Жеглов воспринял мой рапорт о находках как нечто должное.
        — Ага. Ладно,  — сказал он только и повернулся к фотографу Грише: — Сейчас Копырин в больницу поедет. Ты отправляйся с ним, заедешь в нашу многотиражку, там есть подшивки газет, в первую очередь «Правду», «Известия» и «Вечерку» надо тебе будет смотреть. А пыж приведи в божеский вид и попробуй узнать, от какой газеты кусок. Если удастся, постарайся найти тот самый номер газеты и быстро-быстро вези сюда. Понял?
        — Понял,  — кивнул Шесть-на-дсвять.  — Я один раз по страничке, вырванной из книги, владельца определил…
        — Во-во,  — перебил Жеглов.  — Все, двигай. Одна нога здесь, другая там!
        Гриша пошел к автобусу, а Жеглов спросил участкового:
        — Воробьихин, у кого на твоем участке ружья охотничьи имеются?
        — Да вроде бы и не припомню,  — сказал, подумав, Воробьихин.  — У нас как будто охотников нету, у нас больше рыбалкой занимаются…
        — Пронин Сенька ружьишком баловался,  — неожиданно подал голос молчавший до сих пор сухопарый мужичонка в серой телогрейке — сосед Фирсова, взятый Жегловым в понятые.
        — Про-онин?  — переспросил участковый.  — Не-ет, он еще когда свою «тулку» на велосипед поменял.
        — Все равно надо с ним повидаться,  — сказал я.  — Они с Фирсовым-то в каких отношениях?
        — В нормальных, ничего промеж ними не было,  — ответил Воробьихин.
        — Ну, коли и не было, он небось про охотников-то побольше твоего знает,  — сказал участковому Жеглов.  — Рыбак рыбака, как говорится, видит издалека. И охотник то же самое.
        Пронин подтвердил слова участкового и даже велосипед показал — старенькую ободранную «украинку» с разноцветными шинами: одной черной, другой — видимо, трофейной — зеленой. И насчет охотников уверенно сказал:
        — Нет ни одного во всей округе, я, может, потому «тулку» и продал, что не с кем в компании, значит, на охоту сбегать…
        А когда шли уже по улице, возвращаясь к дому Фирсова, Пронин догнал нас и, запыхавшись, поведал:
        — Совсем из головы вон! У меня недели две назад Толик Шкандыбин порох и дробь одалживал — патронов на пять. Я еще его спросил: «Ты что, полевать задумал?» А он говорит: «В деревню собираюсь, может, и поброжу по лесу с ружьишком. Там охота,  — говорит,  — раньше богатая была».
        — Так у него ружье есть, выходит?  — спросил Жеглов, иронически взглянув на Воробьихина.
        — Нету, нету у него ружья,  — торопливо сказал Пронин.  — Я потому и забыл про него. У деда, говорит, двустволка, он колхозную конюшню сторожит.
        Жеглов одобрительно похлопал Пронина по плечу и отпустил его. Воробьихин сказал задумчиво, вполголоса, будто сам с собой советовался:
        — Вот Шкандыбин — это как раз шпана отпетая. Сидел не раз и поныне элемент уголовный. И живет с Фирсовым по соседству…
        — Какие-нибудь счеты, споры между ними были?  — деловито спросил Жеглов.
        — Насчет этого не скажу, не слыхал. Заявлений от граждан не было.
        Похоже было, что Жеглову надоел бестолковый участковый, потому что он сказал весело-зло:
        — Слушай, Воробьихин, ты вообще-то для чего здесь проедаешься, а? Насчет этого ты не слыхал, того не видал, прочего не знаешь, а в остальном не в курсе дела.
        Воробьихин обиженно скривил рот, забубнил что-то в свое оправдание, но Жеглов больше его не слушал. Он шел по улице широким, размашистым, чуть подпрыгивающим шагом, за ним безнадежно пытался угнаться участковый Воробьихин, который перестал интересовать Жеглова, словно и не существовало его никогда, и не говорили они ни о чем, и сроду нигде не встречались.
        Именно тогда, в тот вечер, мне впервые пришло в голову, что Жеглов никогда не остановится на полпути, и человеку, в чем-либо разочаровавшему или рассердившему его, лучше отступить с дороги. И тогда, в тот незапамятно далекий вечер, я еще не знал, нравится мне это или вызывает глухое раздражение, поскольку меня восхищал жегловский опыт и умение заставить работать всех быстро и с полной отдачей и в то же время пугала способность вот так мгновенно и бесповоротно вычеркнуть человека, словно тряпкой с доски слово стереть.
        Войдя в дом, Жеглов спросил жену и соседей пострадавшего:
        — Ну-ка, друзья, вспоминайте, думайте, говорите — имел Толик Шкандыбин за что-нибудь зуб на Елизара Иваныча, а?
        Жена ничего определенного сказать не могла, но вездесущий сосед сообщил:
        — А как же! Была меж них крупная баталия… Толик этот, Шкандыбин, как вернулся последний раз из лагеря, заскучал: дружков его всех почти прибрали ваши, значит, милицейские товарищи. У него только и делов осталось — по вечерам ворота подпирать… Теперь завел он новую моду: соберет на лавочке пацанов-малолеток и давай про жизнь блатную, вольготную сказки рассказывать. Пацаны, известно, варежки разевают, а он им, гад, травит и травит. Елизар-то Иваныч сразу сообразил, зачем он компанию себе сколачивает, папиросами да винцом мальчишек угощает. На той неделе проходит Елизар Иваныч мимо сборища этого, услышал — кто-то из мальцов матом кроет. Невтерпеж ему, видать, стало, подходит он к ним и говорит Толику: «Ты вот что, кончай это дело, сам себе живи как хочешь, не маленький, а ребят оставь в покое». А Толик смеется. «Я,  — говорит,  — их не зову, они сами ко мне липнут, что ж мне, гнать их, что ли?» Ну, Елизар Иваныч в дискуссию с ним вступать не стал, он человек простой — поднес к его роже кулачище свой пудовый и пояснил: «Я тебе слово свое сказал. Не послушаешь — милицию звать не буду, сам тебя
отработаю так, что мать родная не узнает!» Шкандыбин вскочил, распсиховался, на губах пена — авторитета, видать, жалко,  — и кричит Фирсову: «Ты потише, так твою и растак, пока пера моего не пробовал! Я те все кишки наружу выпущу!» Елизар Иваныч нервничать не стал, вмазал Толику легонько по морде, тот кровью и залился, на ногах не устоял. А Елизар Иваныч ребятишек прогнал по домам, на том все и кончилось…
        — Видать, не кончилось,  — задумчиво сказал Жеглов и поднялся.  — Давайте-ка Толика этого пощекочем…
        В дверях появился шофер Копырин — он доложил, что рана, к счастью, оказалась неопасной и через недельку-другую врачи обещают Фирсова выписать.
        — Мелкий текущий ремонт,  — заверил Копырин.  — Смена масла, шприцовка, шпаклевка, легкая подкраска — и пожалуйте в рейс…
        — Какого масла?  — испугалась жена. Жеглов засмеялся:
        — Не обращайте внимания — наш Копырин уверен, что Господь Бог сотворил человека по образу и подобию автомобиля…
        Я нетерпеливо дернул Жеглова за руку:
        — Не смотается Шкандыбин-то, пока мы здесь толчемся?
        — Идем, идем,  — кивнул Жеглов и сказал соседу: — А тебя, дружок, попрошу проводить нас к этому деятелю…
        Подойдя к дому Шкандыбина, Жеглов остановился.
        — Иди с Абреком вперед,  — сказал он проводнику.  — Пусть пес его облает хорошенько.
        — Глеб Георгиевич, шутите?  — укоризненно спросил Алимов.  — Абрек на кого попало лаять не станет. Если бы его след вывел…
        — Если бы след вывел,  — нетерпеливо перебил Жеглов,  — я бы Шкандыбина сам облаял получше твоего пса. Делай что говорят!
        — Есть,  — сказал проводник, поджав и без того тонкие сухие губы, пошел вперед, и по лицу его я видел, что он все равно поступит по-своему.
        Абрек, войдя в комнату, заворчал и разок гавкнул, но сделано это было, по-моему, чисто формально, только чтобы команду проводника выполнить. Однако чернявый парень, развалившийся на кровати, покрытой лоскутным одеялом, отнесся к появлению огромной собаки иначе. Он сел и, глядя с опаской на пса, спросил нахально и в то же время трусливо:
        — Чего надо? Кто такие?
        Поскольку вместе с оперативниками в комнату вошел Воробьихин, вопрос его прозвучал фальшиво; парень, видно, сообразил это, сморщился, как от кислого, и сказал протяжно:
        — Ну что вяжетесь? Нет за мной ничего, я в артели работаю…
        — Одевайся, Шкандыбин,  — тихо, зловеще сказал Жеглов.  — Мы из МУРа…
        — Вижу, что не из церкви. И чего вы ко мне липнете?
        — Одевайся, тебе говорят,  — еще тише сказал Жеглов, и я вдруг заметил, что сам испугался голоса своего шефа. Видимо, побоялся спорить и Шкандыбин — молча натянул штаны, обул щегольские сапоги гармошкой, взял со стула пиджак.
        — А теперь скажи нам, друг ситный, где ружье,  — спокойно предложил Жеглов.
        — Нет у меня никакого ружья,  — быстро ответил Шкандыбин.  — Хоть весь дом обыщите!
        — Обыщем,  — пообещал Жеглов.  — Но лучше сэкономь нам время — тебе же зачтется.
        Помоги, как говорится, следствию…
        — Я сказал — нету. Ничего такого у меня в доме нет.
        — Тараскин, присмотри за ним,  — распорядился Жеглов.  — А мы поищем…
        Обыск еще продолжался, когда в комнату вошел Шесть-на-девять и молча положил перед Жегловым газету. Жеглов распорядился очистить стол, развернул на нем газету, и я увидел, что это старый номер «Вечерней Москвы» за второе сентября с дырочками от подшивки на полях. Жеглов погладил газету, спросил Шкандыбина равнодушно:
        — «Вечернюю Москву» читаешь?
        — На кой мне?  — отозвался Шкандыбин.  — Я папиросы курю.
        — Понял,  — сказал Жеглов, подошел к платяному шкафу, который я уже осматривал, и вытянул бельевой ящик. В ящике лежали рубашки, носки, майки. Жеглов, брезгливо оттопырив мизинец, вытащил их, достал из ящика застеленную на фанерном дне газету с грубо оторванным углом.  — Сам газетку застилал или попросил кого?
        — Сам,  — сказал с удивлением Шкандыбин.
        — Чудненько,  — кивнул Жеглов, оглядел внимательно газету и, положив ее на стол, разгладил поверх «Вечерней Москвы». Я оторвался от этажерки, которую в это время осматривал, подошел к столу. Газета из ящика тоже была «Вечерней Москвой», а вглядевшись, я с удивлением обнаружил, что и она за второе сентября.
        — Иди-ка сюда, Шкандыбин, смотри и слушай меня внимательно,  — сказал Жеглов.  — Вот эту газету я велел привезти мне из редакции еще до обыска, она за второе сентября. У тебя из ящика мы добываем такую же газету, гляди, гляди. Так?
        — Так,  — хмуро кивнул Шкандыбин.
        — Вот и спрашивается: каким же макаром я так в цвет попал, а?
        — Не знаю,  — пожал плечами Шкандыбин.
        — Ты вот что, мил друг, плечиком не дергай, когда тебя Жеглов спрашивает. Ты думай и отвечай по делу!
        — Да я ей-богу не знаю!  — взмолился Шкандыбин, и было видно, что ему и в самом деле невдомек, как такое могло случиться. Не понимал пока и я, к чему ведет Жеглов.
        — Ну, не знаешь — сейчас узнаешь,  — пообещал Жеглов и кивнул Грише: — Давай сюда конверт!
        Шесть-на-девять протянул Жеглову конверт. Жеглов вынул из него неровный клок газетной бумаги.
        — Видишь, бумажка эта была сильно смята, а потом разглажена,  — сказал Жеглов.  — Это мы ее разгладили. А до того, как мы ее разгладили, вот этот товарищ…  — Жеглов показал на меня,  — нашел ее в скомканном и слегка подпаленном виде под окном товарища Фирсова, тобою подстреленного…
        Говоря все это, Жеглов примерял обрывок к верхней газете, к неровному ее краю.
        Когда наконец в одном месте обрывок аккуратно сошелся с краем, Жеглов довольно ухмыльнулся:
        — Бумажечка скомканная — это пыж, дорогой мой гражданин Шкандыбин, пыж из твоего ружьишка, которое мы теперь несомненно разыщем. Погляди, полюбуйся, как бумажечка к твоей газете подходит — вот отсюда, с этого самого местечка, ты ее и оторвал, когда снаряжал свой поганый патрончик. Да не вышло — с МУРом, брат, шутки плохи!..
        — Сколько скостят, если я ружье сам выдам?  — глухо спросил Шкандыбин.
        — А вот это уже мужской разговор. Я ж тебе с самого начала предлагал нам сэкономить время,  — коротко всхохотнул Жеглов и уверенно закончил: — Треть, я думаю, скостят непременно, сам позабочусь!..
        Стемнело совсем. За окном, не переставая, моросил мелкий слякотный дождик, в кабинете было холодно, у меня даже ноги замерзли, и, когда я сказал об этом, Жеглов рассмеялся: «Зато летом будет не жарко, с улицы раскаленной сюда вваливаешься, как в рай божий…» Это не слишком меня утешило, но отвлекаться было некогда — вызов следовал за вызовом, телефон звонил непрестанно.
        — Я отлучусь ненадолго,  — сказал Жеглов, одернул гимнастерку, причесался перед зеркалом, вделанным почему-то во внутреннюю дверцу сейфа, и испарился.
        Не успели еще затихнуть его шаги в длинном коридоре, как зазвонил телефон.
        Я снял трубку:
        — Оперуполномоченный Шарапов слушает. Докладывал дежурный из 37-го отделения:
        — Явился к нам тут гражданин один, сам он строитель. Сегодня ремонтировали домишко на Воронцовской и в стене, под штукатуркой, как дранку вырвали, тайник обнаружился, а в нем банка стеклянная… Алло…
        — Слушаю, слушаю,  — торопливо сказал я.
        — Двадцать золотых десяток захоронено, николаевских…
        — Ну?..
        — Напарник этого гражданина — он же первый банку и вытащил — дал ему пять червонцев и велел помалкивать. А остальное золотишко себе забрал. Какие будут указания?
        — А какие указания?  — удивился я.  — Брать надо этого шкурника с поличным, и все дела…
        — Есть!  — сказал дежурный и положил трубку. И вот тут-то меня взяло сомнение: сегодня я уже не раз имел случай убедиться, что некоторые вещи, которые выглядели бесспорными и очевидными, с точки зрения уголовного розыска оказывались не такими уж простыми и требовали решений, вовсе не обязательно вытекавших из житейского опыта. Я еще подумал, что дежурный 37-го отделения не первый, наверное, день в милиции, а счел нужным запросить указаний — значит, дело не представляется ему таким простым, как мне кажется… Я покряхтел немного и набрал номер нашего коммутатора, вызвал тридцать седьмое. Дежурный отозвался немедленно.
        — Алло,  — сказал я натужно и покашлял.  — Это Шарапов из МУРа, насчет золотишка…
        — Сей секунд выезжаем,  — отрапортовал дежурный.
        — А ты погоди,  — сказал я.  — Тут, может, с кондачка решать не стоит. Я, понимаешь, человек здесь новый…
        — Да-а?  — радостно удивился дежурный.  — Вот и я тоже новый, вторую неделю всего-то и дежурю, таких дел еще не встречалось! И начальства никакого, как на грех, нету…
        — Вот и погоди,  — степенно сказал я.  — А то мы стобой еще наворотим, чего, может, не надо. Я сейчас посоветуюсь, не отходи…
        Я положил трубку на стол и пошел в соседний кабинет к Тараскину, который только что вернулся из ресторана «Москва», где две подвыпившие компании схлестнулись между собой в просторном вестибюле. Сейчас он, набычившись, вел душеспасительную беседу с ярко размалеванной девицей, из-за которой весь сыр-бор разгорелся.
        Девица безутешно рыдала, а Тараскин строго отчитывал ее:
        — Пришла с людьми — веди себя как положено. А то что же получается? Глазки посторонним строишь, можно сказать, авансы раздаешь, вместо того чтобы в свою, значит, тарелку глядеть…
        — Тараскин, пошептаться бы,  — сказал я. Это словечко — «пошептаться» — я услышал от Жеглова, и оно чем-то мне понравилось, потому что шептаться при людях всерьез вроде неловко, а если сказать как бы в шутку — тогда ничего, можно.
        — Котова, выйди в коридор на минуту,  — сказал Тараскич девице. Та мгновенно перестала рыдать, поднялась, и я с изумлением увидел, что ее нарядное платье располосовано чуть ли не до пояса, а в руках толстая красивая коса, видать, накладная, вырванная из прически в драке.
        Я торопливо изложил суть вопроса, и Тараскин, ни на секунду не задумываясь, продекламировал, явно подражая жегловским интонациям:
        — Сокровище, то есть клад, сокрытый в земле или в стене, есть единая и неделимая собственность государства. Как таковая подлежит обязательной сдаче органам власти за вычетом вознаграждения нашедшему. Присвоение клада карается по закону.
        — Тараскин передохнул и сказал уже обычным своим голосом: — Указание ты, Шарапов, дал правильное, нас — в масштабе МУРа — это происшествие не касается.
        Продолжай в том же духе. Эй, Котова, заходи!..
        Я закончил разговор с дежурным и вернулся к методическому письму по криминалистике, в котором излагались неотложные действия следователя в случае обнаружения фактов незаконного пользования знаками Красного Креста и Полумесяца.
        К тому времени, когда я освоил методику расследования этого преступления, пришел Жеглов — свежевыбритый, благоухающий одеколоном «Кармен», сверкающий белоснежным полотняным подворотничком. Он открыл сейф, снова покрасовался перед засекреченным зеркалом, явно остался собою доволен, поскольку, захлопывая дверцу, запел, сильно фальшивя: «Первым делом, первым делом самолеты… Ну, а девушки? А девушки потом…» Прошелся, скрипя блестящими сапогами, по кабинету, остановился передо мною:
        — Ну что, друг ситный? Служим?
        — Служим,  — невозмутимо сказал я.
        — А тем временем у Ляховского «эмку» украли.
        — Чего?  — спросил я.  — Какую «эмку»?
        — Обыкновенную. Легковой лимузин «М-1», довоенная цена девять тысяч рублей. Не в том дело…
        — А в чем?..  — не понял я.
        — А в том, у кого украли. Герой, орденоносец, летчик Ляховский — знаешь?
        — О-о! Я сразу и не сообразил. Как же это получилось?
        — Очень просто…
        Зазвонил телефон. Дежурный сообщил Жеглову, что на Масловке, около «Динамо», горит одноэтажный дом.
        — Деревянный?  — переспросил Жеглов.  — Сильно горит?
        Дежурный подтвердил, что дом деревянный и горит сильно.
        — Пока доедем, сгорит, значит, совсем, а? Дежурный подтвердил и это.
        — Значитца, так,  — сказал Жеглов.  — Пока криминала не видно, нам там и делать нечего: пусть занимается доблестная пожарная охрана…
        — Да я что,  — сказал дежурный.  — Я так, к сведению…
        — Ну бывай…
        Жеглов положил трубку и сказал мечтательно:
        — Была у начальства одна мысль толковая — разделить службы, чтобы карманниками один отдел занимался, домушниками — другой, аферистами там, валютчиками — третий, бандитами, вот как наш,  — четвертый… Ан нет, всякую мелочь на тебя валят, нет времени про главное подумать…
        — Так у нас и есть ОББ — отдел борьбы с бандитизмом?  — удивился я.  — Так или нет?
        — Так, да не так. Сам видишь, чем занимаешься.
        — Вижу,  — сказал я.  — Но ведь дежурство сегодня. И потом, бандиты небось не в парниках выводятся. Они, я полагаю, с другими всякими жуликами связаны, помельче…
        Жеглов изогнул соболиную бровь:
        — Ну-ка, ну-ка…
        — Я к чему веду?  — немного смущенно сказал я.  — Ведь вот на фронте, скажем, артиллеристы, пехота, разведка, ну, и так далее — они в полном контакте действуют: артиллерия огоньку подбросит, пехота живой силой поддержит, разведка сведения доставит… А враг и там разнообразный — и мелочь всякая бывает, ну, вроде, скажем, карманников, и крупный зверь водится — например, помню, отборная егерская часть против нас стояла, действительно головорезы, их в одиночку, как говорится, голыми руками, не возьмешь.
        Жеглов поставил ногу на стул, подтянул щегольский сапог, чтоб не морщил, одобрительно оглядел его, сказал:
        — Ты вот представь, что тебя, вместо того чтобы за егерем-головорезом послать, в тыл за сапогами направили, а?..
        — А что? И такое бывало, подобное,  — невозмутимо сказал я.  — Солдат без сапог не солдат — личный состав должен быть одет, обут, накормлен и так далее… Не все же на переднем крае геройствовать… Карманник, я так понимаю, он тоже людям здорово настроение портит.
        — Ох и каша у тебя в голове!  — ухмыльнулся Жеглов.  — И главное, на всякий случай теория. На фронтовом, так сказать, опыте…
        Я хотел возразить, но снова зазвонил телефон, и Жеглов, выслушав, объяснил собеседнику, не особенно стесняясь в выражениях, что тот звонит в МУР, который не то что игнорирует кражи голубей из отдельно взятых голубятен, а имеет некоторые свои, специфические задачи по искоренению особо тяжких преступлений, тогда как отделения милиции на то и существуют, чтобы оперативно разбираться с фактами местного масштаба.
        — …А то вы скоро совсем мышей перестанете ловить.
        — Жеглов искоса глянул на меня, и я понял, что лекция предназначалась главным образом мне. Рассудив, что еще успею вернуться к спорному вопросу, я спросил:
        — Так что с «эмкой» Ляховского?
        — А, с «эмкой»… Заехал он, значит, домой переодеться…
        Дверь отворилась, заглянул дежурный:
        — Жеглов, на выезд! Квартирная кража в Печатниковом переулке…
        Закончили дела около трех часов ночи. Однако в коридорах управления людей не только не стало меньше, чем днем, но, пожалуй, суета еще усилилась. Во всех кабинетах горел свет, сновали туда и обратно сотрудники в форме и в штатском, конвойные милиционеры без конца водили задержанных воров, спекулянтов, изо всех дверей доносился булькающий гул голосов, а из крайнего кабинета раздавался истошный завывающий вопль грабителя Васьки Колодяги, симулирующего эпилептический припадок. Я был еще в дежурной части, когда привезли Колодягу и он начал заваривать волынку.
        Я пошел в туалет, открыл водопроводный кран и долго с фырканьем и сопением умывался, и мне казалось, что ледяные струйки, стекающие за воротник, хоть немного смывают с меня невыносимый груз усталости сегодняшнего долгого дня.
        Потом расчесал на пробор волосы — в зеркале они казались совсем светлыми, почти белыми, и дюралевая толстая расческа с трудом продиралась сквозь мои вихры,  — утерся носовым платком и подошел к Жеглову.
        Видать, даже его за последние двое суток притомило. Он сидел за своим столом, сосредоточенно глядя в какую-то бумагу, но со стороны казалось, будто написана она на иностранном языке — так напряженно всматривался он в текст, пытаясь проникнуть в непонятный смысл слов. Я подошел к столу, он поднял на меня ошалелые глаза, сказал:
        — Все, Володя, конец, отправляйся спать. Завтра с утра ты мне понадобишься — молодым и свежим!
        — А ты что?
        — Вон на диване сейчас залягу. Мне в общежитие на Башиловку ехать нет смысла. А ты-то где живешь?
        — На Сретенке.
        — Молоток! Хорошо устроился.
        — Пошли ко мне спать. Тут тебе и вздремнуть не дадут — вон гам какой стоит!
        — Ну, на гам, допустим, мне наплевать с высокой колокольни. Кабы дали, я бы под этот гам часов тридцать и глаз не открыл. Но дома спать лучше. А у тебя душ есть?
        — Есть. Да что толку — воду в колонке надо согревать.
        — Это мне начхать, и холодной помоюсь. В общежитии неделю никакой воды нет. А на твоей жилплощади кто еще проживает?
        — Я один, место есть. Выделю тебе шикарный диван.
        Жеглов отворил сейф, достал оттуда и протянул мне три книжки:
        — Возьми их и читай каждую свободную минуту — это сейчас твой университет. Вложи в них чистый лист бумаги и все, что тебе непонятно, записывай, потом спросишь. А коли дома читать будешь, хотя на это надежды мало, в тетрадочку конспектируй…
        На дне сейфа он отыскал еще две плоские банки консервов, засунул в карманы пиджака и стал одеваться, а я листал книжечки. «Уголовный кодекс РСФСР», «Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР», «Криминалистика». Кодексы были небольшого формата, толстенькие, с бесчисленным количеством статей, и в каждой много пунктов и параграфов, я прямо ужаснулся при мысли, что все их надо выучить наизусть. В «Криминалистике» хоть, по крайней мере, было много картинок, но все они тоже были невеселые: фотографии повешенных, зарезанных, слепков следов, обрезков веревок и проводов, наверное висельных, изображения разных марок пистолетов, всевозможных ножей, кастетов, какие-то схемы и таблицы.
        — Пошли?  — спросил Жеглов. Я рассовал книжки по карманам и, направляясь к двери, сказал:
        — Слушай-ка, Жеглов, неужели ты все это запомнил?
        — Ну, более-менее запомнил — нам без этого никак нельзя. Закон точность любит: на волосок сойдешь с него — кому-то серпом по шее резанешь.
        — А ты где учился? Что закончил? Жеглов засмеялся:
        — Девять классов и три коридора. Когда не курсы в институте заканчиваешь, а живые уголовные дела, то она — учеба — побыстрее движется. А вот разгребем с тобой эту шваль, накипь человеческую, тогда уж в институт пойдем, дипломированными юристами будем. Знаешь, как называется наша специальность?
        — Нет.
        — Правоведение! Вот так-то!
        — Ну, пока еще из меня правовед…
        — Запомни, Шарапов: главное в нашем деле — революционное правосознание! Ты еще права не знаешь и знать не можешь, но сознательность у тебя должна быть революционная, комсомольская! Вот эта сознательность и должна тебя вести, как компас, в защите справедливости и законов нашего общества!..
        На лестнице было пусто и сумрачно, и от этого слова Жеглова звучали очень громко; гулко перекатывались они в высоких пролетах, и со стороны могло показаться, что Жеглов говорит с трибуны перед полным залом, и я невольно оглянулся посмотреть, не идет ли следом за нами толпа молодых сотрудников, которым усталый, возвращающийся с дежурства Жеглов решил дать пару напутственных советов.
        Мы зашли в дежурку, где сейчас стало потише и Соловьев пил чай из алюминиевой кружки. Закусывал он куском черного хлеба, присыпанного желтым азиатским сахарным песком.
        Жеглов написал что-то в дежурном журнале своим четким прямым почерком, в котором каждая буковка стояла отдельно от других, будто прорисовывал он ее тщательно тоненьким своим перышком «рондо», хотя на самом деле писал он очень быстро, без единой помарки, и исписанные им страницы не хотелось перепечатывать на машинке.
        И расписался — подписью слитной, наклонной, с массой кружков, крючков, изгибов и замкнутою плавным круглым росчерком, и мне показалась она похожей на свившуюся перед окопами «спираль Бруно».
        — Ну, Петюня, прохлаждаешься?  — протянул он, глядя на Соловьева, и я подумал, что Глебу Жеглову, наверное, досадно видеть, как старший лейтенант Соловьев вот так праздно сидит за столом, гоняя чаи с вкусным хлебом, и нельзя дать ему какое-нибудь поручение, заставить сделать что-нибудь толковое, сгонять его куда-нибудь за полезным делом — совсем бессмысленно прожигает сейчас жизнь Соловьев.
        Рот у дежурного был набит до отказа, и он промычал в ответ что-то невразумительное. Жеглов блеснул глазами, и я понял, что он придумал, как оправдать бестолковое ночное существование Соловьева.
        — А откуда у тебя, Петюня, такой распрекрасный сахар? Нам такой на карточки не отоваривали! Давай, давай, колись: где взял сахар?  — При этом Жеглов смеялся, и я не мог сообразить, шутит он или спрашивает всерьез..
        Соловьев наконец проглотил кусок, и от усердия у него слезы на глазах выступили:
        — Чего ты привязался — откуда, откуда? От верблюда! Жене сестра из Коканда прислала посылку! Человек ты въедливый, Жеглов, как каустик!
        Жеглов уже открывал один из ящиков его стола, приговаривая:
        — Петюня, не въедливый я, а справедливый! Не всем так везет — и главный выигрыш получить, и золовку иметь в Коканде! Вот у нас с Шараповым родни — кум, сват и с Зацепы хват; и выигрываю я только в городки, поэтому мы с трудов праведных и чаю попить не можем. Так что ты уж будь человеком, не жадись и нам маленько сахарку отсыпь…
        Соловьев, чертыхаясь, отсыпал нам в кулек, свернутый из газеты, крупного желтого песка, и, пока он был поглощен этим делом, понукаемый быстрым жегловским баритончиком: «Сыпь, сыпь, не тряси руками, больше просыплешь на пол», Жеглов вынул из кармана складной нож с кнопкой, лезвие из ручки цевкой брызнуло, быстро отрезал от соловьевской краюхи половину и засунул в карман.
        Соловьев сердито сказал:
        — Знаешь, Жеглов, это уже хамство! Мы насчет хлеба не договаривались…
        — Мы насчет сахара тоже не договаривались,  — засмеялся Жеглов.  — Скаредный ты человек, Петюня, индивидуалист, нет в тебе коллективистской жилки. Нет, чтобы от счастья своего, дуриком привалившего, купить отделу штук сто батонов коммерческих! Комсомольская организация с тобой недоработала, надо будет им на это указать!
        — Ты на себя лучше посмотри!  — недовольно пробормотал Соловьев.  — Вместо того чтобы спасибо сказать, оскорбил еще…
        — Вот видишь, Петюня, и с чувством юмора у тебя временные трудности. Нет, чтобы добровольно поделиться с проголодавшимися после тяжелой работы товарищами…
        — А я тут что, на отдыхе, что ли?  — спросил Петюня и улыбнулся, и я видел, что вся его сердитость уже прошла и что удальство и нахрапистость Жеглова ему даже чем-то нравятся — наверное, глубинным сознанием невозможности самому вести себя таким макаром, чтобы чужой хлеб располовинить и тобой же довольны остались.
        — У тебя, Петюня, работа умственная, на месте, а у нас работа физическая, целый день на ногах, так что нам паек должны были бы давать побольше. А засим мы тебя обнимаем и пишем письма — пока! Да, чуть не забыл: утром придет Иван Пасюк, скажи ему, чтобы никуда не отлучался, он мне понадобится…
        В дверях я оглянулся и увидел, что на круглом веснушчатом лице Соловьева плавает благодушная улыбка и покачивает он при этом слегка головой с боку на бок, словно хочет сказать: ну и прохвост, ну и молодец!..
        На улице сразу прохватило мокрым, очень резким ветром, и мы шли к бульвару, наклоняясь вперед, чтобы ветром не сорвало кепки. На полдороге к Трубной площади нас догнал какой-то шальной ночной трамвай, пустой, гулкий, освещенный внутри неприятными дифтеритно-синими лампами. На ходу вскочили на подножку, и до самой Сретенки Жеглов лениво любезничал с молоденькой девчонкой-вагоновожатой.
        Вошли ко мне, я щелкнул выключателем, и Жеглов быстро окинул комнату глазом — от двери до окна, от комода до кровати, словно рулеткой промерил, потом, не снимая плаща, устало сел на стул и сказал довольно:
        — Хоромы барские. Как есть хоромы. В десяти минутах ходу от работы. Ты не возражаешь, я у тебя поживу немного? А то мне таскаться на эту Башиловку проклятущую, в общежитие — душа из него вон,  — просто мука смертная! Времени и так никогда нет, а тут, как дурак, полтора часа в день коту под хвост. Значитца, договорились?
        — Договорились,  — охотно согласился я. Жить вместе с Жегловым будет гораздо веселее, да и вообще Жеглов казался мне человеком, рядом с которым можно многому научиться.
        — Ты как насчет того, чтобы подзаправиться перед сном?  — спросил Жеглов.  — У меня кишка кишке фиги показывает.
        Я отправился в кухню ставить чайник, а Жеглов выложил на стол кулек с сахаром, краюху хлеба, банки с американским «ланчен мит». На днищах ярких жестяных коробочек были припаяны маленькие ключики. Жеглов крутил ключик, сматывая на него ленту жести быстро и в то же время осторожно, и, оттого что держал он банку перед глазами, мне казалось, что он заводит мудреные часы и следит внимательно, чтобы, не дай бог, не перекрутить пружину, иначе часы сломаются навсегда. Но Жеглов справился с пружиной хорошо — звякнула крышка, и он выдавил на тарелку кусок неестественно красного консервированного мяса, которое видом и запахом не похоже было ни на какие наши консервы.
        — Говорят, их американцы из китового мяса делают специально для нас.
        — Я зачарованно глядел на мясо и чувствовал, как слюна терпкой волной заполняет рот.
        — Уж наверное, не из парной говядины,  — мотнул головой Жеглов.  — Они говядинку сами жрать здоровы. Ух и разжиреет на нашей беде мировой империализм! Нам кровь и страдания в войне, а им барыши в карман!
        — Это как водится,  — кивнул я, с наслаждением глотая очень вкусные консервы.  — Мы им в июле в городке Обермергау передавали «студебеккеры», что по ленд-лизу за нами числились. Так они их требовали в полном порядке и комплекте, без гайки одной не примут. А потом они их на наших глазах прессом давили. Свинство!
        — Во-во! А у нас в деревнях бабы на себе да на коровах пашут, мать мне недавно отписала, как они там вкалывают, хозяйство поднимают. Да ничего, погоди маленько, понастроим своих машин, получше их «студеров». Будет еще такая пора, это я тебе, Шарапов, точно говорю: каждый трудящийся сможет зайти в универмаг и купить себе лимузин. Ты-то сам в автомобилях смекаешь? Любишь это дело?
        — Очень! Для меня машина — как существо живое,  — сказал я.
        — Ну, тогда будет тебе со временем машина,  — пообещал твердо Жеглов и распорядился: — Давай волоки сюда чайник… Очень вкусная китятина, ничего не скажешь…
        Выпили сладкого чая, который от желтого песка чуть-чуть припахивал керосином, съели толстые ломти бутербродов. Жеглов встал, хрустко потянулся, сказал:
        — Я на диване спать буду, не возражаешь? Быстро разделись, улеглись, и я обратил внимание, что Жеглов совершенно автоматическим жестом вынул из кобуры пистолет — черный длинный парабеллум — и сунул его под подушку.
        Уже в темноте, умащиваясь под одеялом, я сказал:
        — А хорошо ты сегодня отработал Шкандыбина…
        — Это которого? Того болвана, что из ружья пальнул?
        — Ну да! Как-то все у тебя там получилось складно, находчиво, быстро.
        Понравилось мне! Вот бы так научиться!
        — Научишься. Это все не дела — это семечки. Тебе надо главное освоить: со свидетелями работать. Поскольку в нашем ремесле самое ответственное и трудное — работа со свидетелями.
        — Почему?  — Я приподнялся на локте.
        — Потому что, если преступника поймали за руку, тебе и делать там нечего. Но так редко получается. А главный человек в розыске — свидетель, потому что в самом тайном делишке всегда отыщется человечек, который или что-то видел, или слышал, или знает, или помнит, или догадывается. А твоя задача — эти сведения из него вытрясти…
        — А почему же ты умеешь добывать эти сведения, а Коля Тараскин нс умеет?
        — Потому что, во-первых, он еще молодой, а во-вторых, не знает шесть правил Глеба Жеглова. Тебе уж, так и быть, скажу.
        — Сделай милость.  — Я заранее заулыбался, полагая, что он шутит.
        — Запоминай навсегда, потому что повторять не стану. Первое правило — это как «отче наш»: когда разговариваешь с людьми, чаще улыбайся. Первейшее это условие, чтобы нравиться людям, а оперативник, который свидетелю влезть в душу не умеет, зря рабочую карточку получает. Запомнил?
        — Запомнил. Вот только щербатый я слегка — это ничего?
        — Ничего, даже лучше, от этого возникает ощущение простоватости. Теперь запомни второе правило Жеглова: умей внимательно слушать человека и старайся подвинуть его к разговору о нем самом. А как следует разговорить человека о нем самом, знаешь?
        — Трудно сказать,  — неуверенно пробормотал я.
        — Вот это и есть третье правило: как можно скорее найди в разговоре тему, которая ему близка и интересна.
        — Ничего себе задачка — найти интересную тему для незнакомого человека!
        — А для этого и существует четвертое правило: с первого мига проявляй к человеку искренний интерес — понимаешь, не показывай ему интерес, а старайся изо всех сил проникнуть в него, понять его, узнать, чем живет, что собой представляет; и тут, конечно, надо напрячься до предела. Но, коли сможешь, он тебе все расскажет…
        Голос Жеглова, мятый, сонный, постепенно затухал, пока не стих совсем. Он заснул, так и не успев рассказать мне остальных правил. Спал он совершенно неслышно — не сопел, не ворочался, со сна не говорил, ни единая пружинка в стареньком диване под ним не скрипела,  — и, погружаясь в дрему, я успел подумать, что так, наверное, спят — беззвучно и наверняка чутко — большие сильные звери…
        Розничные склады Мосгортопснаба полны дров
        Москвичи могут получить топливо без спешки, без опасения, что его не хватит. Однако вполне естественно, что каждый покупатель дров не хочет откладывать это дело: наступают холода. Поэтому на складах сейчас царит оживление…
        «Вечерняя Москва»
        Первые дни работы в МУРе ошеломили меня количеством событий, людей, тем потоком человеческих горестей и бед, которые суждено мне отныне разбирать, устанавливать, решать и возмещать. Мои туманные представления о работе уголовного розыска были в один день уничтожены — романтики в охране справедливости и людской безопасности было совсем мало, а были изнурительный труд, бессилие незнания, неловкость от ощущения своей бесполезности, обузности для бригады. И еще опасение, что мне никогда не обрести бронебойной хитрости и цепкости Жеглова, неспешной, но всегда неожиданной сметливости Пасюка, настырной энергичности Тараскина… Но прошел еще один день, за ним — следующий, потом закончилась неделя без выходного, и эти мысли как-то сами по себе ушли: для них просто не оставалось времени — целый день на работе не было ни минуты свободной, а когда за полночь мы возвращались с Жегловым домой на Сретенку, то не оставалось сил даже чаю выпить — камнем падал я в глухой, вязкий, как нефть, сон без сновидений, чтобы вынырнуть из него полуоглушенным от глубокого забытья под душераздирающий треск старого будильника,
подаренного мне Михал Михалычем. Жеглов уже подружился со всеми обитателями квартиры. Шурка Баранова смотрела на него с восхищением, потому что он был не только «исключительно представительной внешности», но и сумел угомонить ее мужа — пьяницу и скандалиста Семена. В первый же раз, как только Семен напился и начал безобразничать, Жеглов вышел на шум в коридор, каким-то перехватывающе-мягким движением вывернул ему руку, плавно усадил в очень неудобной позе на пол и сказал негромко, но внятно — Семен-то его наверняка понял:
        — Еще раз хвост поднимешь — услышу я, или Шурка пожалуется, что ты ее лупил,  — в тот же миг я тебя посажу. Ты, черт гугнивый, уже года полтора на свободе лишнего ходишь.
        То ли тихий и злой голос Жеглова подействовал, то ли унизительность положения, в которое он так мгновенно и легко был приведен,  — во всяком случае, Семен, даже напившись, воздерживался буянить.
        Другим соседям Жеглов нравился за аккуратность и чистоплотность — по утрам он влезал в ванну и поливался из душа ледяной водой, оглушительно ухая, крякая и даже подвизгивая от удовольствия и холода. Потом он выходил на кухню и, пока заваривался кофе или вскипал чайник, ставил длинную стройную ногу на табурет и наводил окончательное солнечное сияние на свои хромовые сапоги. Он еще даже и рубашки на голубую майку не натягивал, а пистолет был уже в кобуре на поясе его галифе. И соседи косились на кобуру опасливо и уважительно. И вообще он им был сильно симпатичен: хоть и был он явно большой начальник, но все-таки простой и к ним, людям маленьким, вполне снисходительный и даже доступный — мог пошутить или из своей необыкновенной жизни рассказать что-нибудь поучительное и интересное.
        Один лишь Михал Михалыч держался с Жегловым как-то отчужденно, сталкиваясь с ним на кухне или в коридоре, бормотал:
        — …Люди, которые повстречали меня на своем пути…
        Или что-нибудь совсем малопонятное:
        — …К звездам идут через тернии, но не мимо них…
        Наверное, придумывал свои малоформатные шутки. Всем же остальным соседям Жеглов был по душе. Не было в нем зазнайства или какого-то особого воображения о себе — так и объясняли мне соседи о моем приятеле, и мне нравилось, что все так вышло.
        А двадцать первого числа, собираясь утром на работу, Жеглов сказал:
        — Ну, Володя, сегодня дела надо кончить пораньше…
        — Почему?  — удивился я, хотя и не возражал кончить дела пораньше.
        — Сегодня «день чекиста» — получка. А для тебя она в МУРе первая, вот мы и обмоем тебя по всем правилам…
        Но закончить в этот день дела пораньше нам не удалось, и обмыть мою первую зарплату мы тоже не смогли, потому что, собственно говоря, и не получили ее.
        Тогда я даже не представлял, какое значение для всей моей жизни будет иметь этот пасмурный сентябрьский день, и уж тем паче не подозревал, какое он окажет влияние на наши взаимоотношения с Жегловым.
        И произошло все потому, что убили в тот день Ларису Груздеву. Вернее, убили ее накануне, а нам только сообщили в этот день, и эксперт так и сказал:
        — Смерть наступила часов восемнадцать-двадцать назад, то есть еще вчера вечером.
        Когда мы вошли в комнату, то через плечо Жеглова я увидел лежащее на полу женское тело, и лежало оно неестественно прямо, вытянувшись, ногами к двери, а головы мне было не видать, голова, как в детских прятках, была под стулом, и одной рукой убитая держалась за ножку стула.
        Глухо охнула у меня над ухом, зашлась криком девушка — сестра убитой. «Надя»,  — сказала она, протягивая Жеглову ладошку пять минут назад, когда мы поднялись уже по лестнице, чтобы вскрыть дверь, из-за которой со вчерашнего дня никто не откликался. Надя оттолкнула меня, рванулась в комнату, но Жеглов уже схватил ее за руку:
        — Нечего, нечего вам там делать сейчас!  — И, даже не обернувшись, крикнул: — Гриша, побудь с женщиной на кухне!..
        А та враз обессилела, обмякла и без сопротивления дала фотографу отвести себя на кухню. Ослабевшие ноги не держали ее, и она слепо, не глядя, осела на стул, и крик ее стих, и только булькающие судорожные рыдания раздавались сейчас в пустой и безмолвной квартире.
        Из ее объяснений на лестнице я понял, что Надя живет с матерью, а здесь квартира ее сестры Ларисы и они договорились созвониться. Она звонила ей вчера весь вечер, никто не снимал трубку, и сегодня никто не отвечал, и она стала сильно беспокоиться, поэтому приехала сюда и с улицы увидела, что на кухне горит свет — а с чего ему днем гореть?..
        Дверь вскрыли, вошли в прихожую, тесную, невразворот, и с порога я увидел голые молочно-белые ноги, вытянувшиеся поперек комнаты к дверям. Задрался шелковый голубой халатик. И мне было невыносимо стыдно смотреть на эти закоченевшие стройные ноги, словно убийца заставил меня невольно принять участие в каком-то недостойном действе, в противоестественном бессовестном разглядывании чужой, бессильной и беззащитной женской наготы посторонними мужиками, которым бы этого вовек не видеть, кабы убийца своим злодейством уже не совершил того ужасного, перед чем становятся бессмысленными и ненужными все существующие человеческие запреты, делающие людей в сово — купности обществом, а не стадом диких животных.
        Жеглов вошел в комнату, он на мгновение остановился около распростертого на полу тела, будто задумался о чем-то, затем гибко, легко опустился на колени, заглянул под стул, и со стороны казалось, что он согласился поиграть в эти ужасные прятки и скажет сейчас: «Вылезай, мы тебя увидели»,  — но Жеглов повернулся к нам и сказал эксперту:
        — Пулевое ранение в голову. Приступайте, а мы пока оглядимся… Тараскин, понятых, быстро. А потом по всем соседям подряд — кто чего знает…
        Мне казалось невозможным что-то делать в этой комнате — ходить здесь, осматривать обстановку, записывать и фотографировать,  — пока убитая лежит обнаженной. Я наклонился, чтобы одернуть на ней халат, но Жеглов, стоявший, казалось, ко мне спиной, вдруг резко бросил, ни к кому в отдельности не обращаясь, но я сразу понял, что он кричит это именно мне:
        — Ничего руками не трогать! Не прикасаться ни к чему руками…
        Я выпрямился, пожал плечами и, чтобы скрыть смущение, уставился на стол, накрытый к чаепитию. На чашке с чаем, чуть начатой, остался еле видный след губной помады, и вдруг резкой полнотой ощутил я неодолимый приступ тошноты. Я быстро вышел на кухню и стал пить холодную воду, подставив рот прямо под струю из крана. Вода брызгала в лицо, и тошнота ослабла, потом совсем прошла, осталось лишь небольшое головокружение и невыносимое чувство неловкости и вины. Я понимал, что приступ вызвал у меня вид мертвого тела, и сам в душе подивился этому: за долгие свои военные годы я повидал такого, что давно должно было приглушить чувствительность, тем более что особенно чувствительным я вроде сроду и не был. Но фронтовая смерть имела какой-то совсем другой облик. Это была смерть военных людей, ставшая за месяцы и годы по-своему привычной, несмотря на всегдашнюю неожиданность. Не задумываясь над этим особенно глубоко, я ощущал печальную, трагическую закономерность войны — гибель многих людей. А здесь смерть была ужасной неправильностью, фактом, грубо вопиющим против закономерности мирной жизни. Само по себе было
в моих глазах парадоксом то, что, пережив такую бесконечную, такую смертоубийственную, кровопролитную войну, молодой, цветущий человек был вычеркнут из жизни самоуправным решением какого-то негодяя…
        На кухне громко звучало радио — черная тарелка репродуктора тонко позванивала, резонируя с высоким голосом Нины Пантелеевой, старательно вытягивавшей верха «Тальяночки». Надя, прижимая платок к опухшему от слез лицу, протянула руку, чтобы повернуть регулятор репродуктора. Неожиданно для себя я взял девушку за руку:
        — Не надо, оставьте, Наденька, пусть все будет… это… как было..
        В кухню заглянул Жеглов:
        — Надюша, мне вас надо расспросить кой о чем…
        Девушка покорно кивнула.
        — Чем занималась ваша сестра?
        Надя судорожно вздохнула, она изо всех сил старалась не плакать, но из глаз снова полились слезы.
        — Ларочка была очень талантливая… Она мечтала стать актрисой… Ей после школы поступить в театральное училище не удалось, это знаете, как трудно… Но она занималась все время, брала уроки…
        — И не работала?
        — Нет, работала. Она устроилась в драмтеатр костюмершей, у нее ведь вкус прекрасный… Ну, и училась каждую свободную минуту… Все роли наизусть знала…
        Я вспомнил трофейный фильм, который недавно видел: зловредная зазнавшаяся актриса, пользуясь своим влиянием, не допускает талантливую соперницу на сцену.
        Но перекапризничала однажды и не пришла в театр. Режиссер вынужден был дать роль девушке, работающей в театре невесть кем — парикмахершей, что ли,  — и та блестящей своей игрой покоряет всех: и труппу, и режиссера, и публику… Цветы, овации, злые слезы поверженной актрисы… Вот и эта бедняга мечтала, наверное, как однажды ее вызовут из костюмерной и попросят сыграть главную роль вместо заболевшей заслуженной артистки.
        — А муж ее кто?  — спросил Жеглов. Надя замялась:
        — Видите ли… Они с мужем разошлись.
        — Да?  — вежливо переспросил Жеглов.  — Почему?
        — Как вам сказать…  — пожала плечами Надя.  — Женились по любви, три года жили душа в душу… а потом пошло как-то все вкривь и вкось.
        — Ага,  — кивнул Жеглов.  — Так почему все-таки?
        — Понимаете, сам он микробиолог, врач… Ну… не нравилось ему Ларочкино увлечение театром… то есть, по правде говоря, даже не совсем это…
        — А что?
        — Понимаете, театральная жизнь имеет свои законы… свою, ну, специфику, что ли… Спектакли кончаются поздно, часто ужины… цветы…
        — Поклонники,  — в тон ей сказал Жеглов.  — Так, что ли?
        — Ну, наверное…  — неуверенно согласилась Надя.  — Нет, вы не подумайте — ничего серьезного, но Илья Сергеевич не хотел понимать даже самого невинного флирта…
        — М-да, ясно…  — сказал Жеглов, а я прикинул, что даже легкий флирт мне лично тоже был бы не по душе.
        — Ну вот,  — продолжала девушка.  — Начались ссоры, дошло до развода…
        — Они развелись уже?  — деловито спросил Жеглов.
        — Нет, не успели. Понимаете, Ларочка не очень к этому стремилась, а Илья не настаивал, тем более…  — Надя запнулась.
        — Что «тем более»?  — резко спросил Жеглов.  — Вы поймите, Наденька, я ведь не из любопытства вас расспрашиваю. Мне-то лично все ихние дела ни к чему! Я хочу ясную картину иметь, чтобы поймать убийцу, понимаете?
        — Понимаю» — растерянно сказала Надя.  — Я ничего от вас не скрываю… Видите ли, Илья Сергеевич нашел другую женщину и хотел на ней жениться. А Ларочке это было неприятно, в общем, хотя она его и разлюбила, и разошлись они…
        Из комнаты выглянул Иван Пасюк, увидел Жеглова, подошел:
        — Глеб Георгиевич, от таку бумаженцию в бухаете найшов, подывытесь.  — И протянул Жеглову листок из записной книжки. На листке торопливым почерком авторучкой было написано: «Лара! Почему не отвечаешь? Пора решить наконец наши вопросы. Неужели так некогда, или у тебя нет бумаги? Решай, иначе я сам все устрою…» И неразборчивая подпись.
        Жеглов еще раз прочитал записку, аккуратно сложил ее и спрятал в планшет, кивнул Пасюку:
        — Продолжайте.  — И повернулся к Наде: — Так-так. Дальше.
        — Да что дальше? Все,  — вздохнула Надя.
        — Вы кого-нибудь подозреваете?  — спросил Жеглов.
        — Нет, боже упаси!  — воскликнула девушка, подняв к лицу, как бы защищаясь, руки.
        — Кого же я могу подозревать?
        — Ну, хотя бы Груздева Илью Сергеевича,  — раздумчиво сказал Жеглов.  — Ведь, если я правильно вас понял, Лариса не давала ему развода, а он хотел жениться на другой… А?
        — Что-о вы!  — выдохнула с ужасом Наденька.  — Илья Сергеевич хороший человек, он не способен на… такое!..
        — Ну-у, разве так вот сразу скажешь, кто на что способен?.. Это вы еще в людях разбираетесь слабо…  — протянул Жеглов, и я видел, как вцепились выпуклые коричневые глаза его в Наденькино лицо, как полыхнул в них огонек, уже раз виденный мною в Перовской слободке, когда брал Жеглов Шкандыбина, выстрелившего в соседа из ружья через окно…  — У них, у Ларисы с Груздевым то есть, какие сложились отношения в последнее время?
        — Отношения известно какие…  — сказала Наденька медленно.  — Известно, какие отношения, когда люди разводятся.
        — Ну вот видите!  — сказал Жеглов.  — Значитца, так и запишем: плохие отношения.
        Но Наденька почему-то заупрямилась, не соглашаясь с выводом Жеглова.
        — Конечно, их отношения хорошими не назовешь,  — сказала она.  — Но Ларочка еще совсем недавно при мне говорила Ире — это приятельница ее по театру,  — что интеллигентные люди и расходятся по-интеллигентному: тихо, мирно и вежливо. Илья Сергеевич деньги Ларочке давал, продукты, квартиру оплачивал…
        — А чья квартира?  — сразу же спросил Жеглов.
        — Квартира его была, Ильи Сергеевича. А когда разошлись, Илья Сергеевич решил, что Ларе неудобно к маме возвращаться, да и тесно там — мы с ней на двенадцати метрах живем…
        — И что?..
        — Но ему самому тоже деваться некуда, он пока в Лосинке комнатку с террасой у одной бабки снимает. Решили эту квартиру на две комнаты в общих разменять.
        — Па-анятно…  — протянул Жеглов, и я видел, что какая-то мыслишка плотно засела у него в голове. Жеглов спросил Наденьку, где работает Груздев, и отправил за ним милиционера, наказав ничего Груздеву не сообщать, объяснить только, что какая-то в его доме произошла неприятность. Потом достал из планшетки записку, которую нашел Пасюк, показал ее Наденьке:
        — Вам эта рука не знакома? Наденька прочитала записку, помедлила немного, сказала:
        — Это Илья Сергеевич писал…
        Не глядя на записку, Жеглов сказал:
        — «…Решай, иначе я сам все устрою…» Это он насчет чего, как думаете?
        — Я думаю, насчет обмена. Илья Сергеевич нашел вариант, но Ларочке он не очень нравился, и она… ну, никак не могла решиться.
        — А сама она не занималась обменом?  — спросил Жеглов.
        — Нет-ет… Вы не знали Ларочку… Она была такая непрактичная…  — Наденька судорожно всхлипнула.
        — А… м-мм… скажите…  — начал Жеглов медленно, и по лицу его, по сузившимся вдруг глазам я понял, что он напал на какую-то новую мысль.  — Скажите, это был первый вариант обмена или…
        — Честно говоря, нет, не первый,  — сказала Наденька просто.  — Илья Сергеевич уже несколько комнат хороших находил, сами понимаете, на отдельную квартиру желающих много…
        — Понятно…  — протянул Жеглов и принялся заново разглядывать записку, он даже подальше от глаз ее отставил, как это делают дальнозоркие люди, хотя и дефектами зрения, безусловно, не страдал.  — Угрожает он в этой записочке, как вы считаете?
        — Да что вы…  — начала Наденька, но в это время на лестничной клетке раздался топот, и Жеглов перебил ее:
        — Вы не торопитесь, подумайте… Мы еще потолкуем попозже… А пока, я вас прошу, походите по квартире, осмотритесь, все ли вещи на месте, не пропало ли что — это очень важно…
        Хлопнула входная дверь, и в квартире сразу стало многолюдно: приехал следователь прокуратуры Панков, а за его спиной маячил Тараскин, который привел понятых — дворничиху и пожилого бухгалтера из домоуправления.
        — Мое почтение, Сергей Ипатьич,  — сказал Жеглов Панкову, и в голосе его мне послышалась смесь почтительности и нахальства. Панков спустил на кончик носа дужку очков и смотрел на нас поверх стекол, и от этого казалось, что он решил боднуть Жеглова и сейчас присматривается, как сделать это ловчее.
        — Здравствуй, Жеглов,  — сказал Панков, и в его приветствии тоже неуловимо смешались одобрение и усмешка,  — видимо, они давно и хорошо знали друг друга.
        Потом он оглядел нас и сказал бодро: — Здорово, сыскари, добры молодцы!..
        Следователь прокуратуры Панков был стар, тщедушен, и выражение лица у него было сонное. А может, мне так казалось из-за того, что глаза у него все время были прищурены под старомодными очками без оправы. Панков снял и аккуратно поставил в углу прихожей галоши, вовсю светившие своей алой байковой подкладкой. И большой черный зонт он раскрыл и приспособил сушиться на кухне. Потом вошел в комнату, мельком глянул на убитую, потер зябнущие ладони, что-то шепнул Жеглову и наконец распорядился:
        — Благословясь, приступим. Слушай мою команду: не суетиться, руками ничего не хватать, обо всем любопытном информировать меня. Начинайте.
        Жеглов повернулся ко мне:
        — Ты, Шарапов, будешь писать протокол…
        — Я?!!
        — Конечно ты. Бери блокнот наизготовку, пиши быстро, но обязательно разборчиво.
        Привыкай…
        «…Осмотр производится в дневное время,  — записывал я под диктовку Жеглова,  — в пасмурную погоду, освещение естественное… комната размером 5x3,5 метра, прямоугольная, окно одно, трехстворчатое, обращено на северо-запад… входная дверь и окна в комнате и на кухне к началу осмотра были заперты и видимых повреждений не имеют…» Немного погодя вышли на кухню перекурить, и я спросил Жеглова, какой толк от старичка Панкова, который, отдав еще несколько распоряжений, на мой взгляд довольно пустяковых, уютно устроился в кресле и, казалось, отключился от всего, происходящего в квартире.
        — Э, нет, друг ситный,  — сказал Жеглов,  — этот старичок борозды не испортит, старый розыскной волк. Он такие убийства разматывал, что тебе и не снилось. Одно — в Шестом проезде Рощинском мы вместе раскрывали, обоих нас потом поощрили: по путевке дали в дом отдыха… Да и закон требует, чтобы дела по убийству вела прокуратура. Но это, так сказать, оформление, а розыск, вся оперативная работа все разно за нами остается.
        Будто учуяв, что о нем речь, в кухню вошел Панков, положил перед Жегловым на газете продолговатый кусочек металла:
        — Ну-с, Глеб Георгиевич, имеется пуля. Какие будут суждения?  — И вдруг засмеялся старческим перхающим смехом.
        Жеглов достал из кармана лупу, взял у Панкова пинцет и, поворачивая в разные стороны, принялся рассматривать вещдок. Крутил он ее, вертел, присматривался, чуть ли не нюхал, я все ждал, что он ее на зуб попробует. Чего там рассматривать — пуля как пуля, обычная пистолетная пуля…
        — Надо гильзу поискать, оно надежней будет…  — сказал Жеглов.
        Панков, ухмыляясь, заметил:
        — Еще лучше было бы посмотреть само оружие.
        Жеглов, поскрипывая щегольскими своими сапожками, прошелся по кухне, крепко потер обеими ладонями лоб и сообщил:
        — Значитца, так, Сергей Ипатьич: пуля эта — 6,35, от «омеги» или «байярда».
        Я от удивления раскрыл рот — каких уж только я пуль не навидался и, конечно, могу отличить винтовочную от револьверной. Но назвать систему оружия — это действительно номер! Как бы сочувствуя мне, Панков скромно спросил Жеглова:
        — Из чего сие следует, сударь мой?
        — Из пули, Сергей Ипатьич,  — хладнокровно сказал Жеглов.  — Шесть нарезов с левым направлением, почерк вполне заметный!
        — Тогда как вы объясните это?  — Панков достал из кармана аккуратный газетный пакетик, развернул его, вынул из ваты гильзу, небольшую, медно-желтую, с отчетливой вмятиной от бойка на донышке.  — Гильза, судя по маркировке, наша, отечественная…
        — А где была?  — торопливо спросил Жеглов.
        — Там, где ей положено, слева от тела; надо полагать, нормально выброшена отражателем.
        — Хм, гильза наверняка отечественная. Ну что ж, запишем это в загадки…  — Жеглов задумался.  — Все равно надо оружие искать. Пошли…
        Большая часть комнаты — по стенам — была уже осмотрена, оставался только главный узел — центр комнаты, тело и стол.
        Жеглов спросил Надю, было ли в доме оружие. Она покачала головой, молча пожала плечами; тогда Жеглов сказал Пасюку и Грише:
        — Разделите между собой помещение и еще раз пройдитесь по всем укромным местам, поищите оружие и все, что к нему может иметь отношение. Быстро!  — Потом повернулся ко мне: — Записывай!
        «…Квартира чисто убрана, беспорядка. ни в чем не наблюдается, по заявлению сестры убитой, предметы обстановки находятся на обычных местах…
        …В центре комнаты стол, круглый, покрытый чистой белой скатертью…
        …Вокруг стола четыре стула, N 1, 2, 3 и 4 (см. схему). Стулья N 2 и N 4 от стола отодвинуты каждый примерно на 50 см…
        …В центре стола — банка с вареньем (по виду вишневым), фаянсовый чайник, нарезанный батон (на ощупь — вчерашний), столовый нож, половина плитки шоколада «Серебряный ярлык» в обертке…
        …На столе против стула № 2 чашка с жидкостью, похожей на чай, наполненная на две трети. На краю чашки след красного цвета,  — вероятно, от губной помады…
        Рядом блюдце с вареньем и рюмка, до середины наполненная темно-красной жидкостью,  — по-видимому, вином…
        …На столе против стула № 4 чашка с жидкостью, похожей на чай, полная. Блюдце с вареньем… Рюмка, на дне которой темно-красная жидкость,  — по-видимому, вино… Бутылка 0,5 л с надписью: «Азербайджанское вино. Кюрдамир», почти полная, с темно-красной жидкостью, сходной по виду с вином в рюмках… На отдельном блюдце — половина плитки шоколада, надкусанная в одном месте…
        Хрустальная пепельница, в которой находятся три окурка папирос «Дели» с характерно смятыми-концами гильз… Чайная ложка…» К Жеглову подошла Надя, робко тронула его за руку:
        — Извините… Вы просили вещи Ларисы посмотреть…
        — Ну?
        — Мне кажется… Я что-то не нахожу… У нее был новый чемодан, большой, желтый, и его нигде не видно.
        — Ага, понял,  — кивнул Жеглов.  — А вещи?
        — В шкафу была ее шубка под котик… Платье красное из панбархата… Костюм из жатки, темно-синий, несколько кофточек. Я ничего этого не вижу…
        — А во всех остальных местах смотрели? Может, еще где лежит?
        Наденька залилась слезами: — Нет нигде, я смотрела… И драгоценности ее пропали из шкатулки. Вот, посмотрите…
        Она подвела Жеглова к буфету, открыла верхнюю створку, достала оттуда большую шкатулку сандалового дерева, инкрустированную буком, откинула крышку — на дне лежали дешевенькие на вид украшения, пуговицы, какие-то квитанции, бронзовая обезьянка.
        — Какие именно здесь были драгоценности?  — спросил Жеглов деловито.
        — Часики золотые… серьги с бирюзой… ящерица…
        — Какая ящерица?  — переспросил Жеглов.
        — Браслет такой, витой, в виде ящерицы с изумрудными глазками… Один глаз потерялся…  — пыталась сосредоточиться девушка.  — Кольца она на руках носила…
        Жеглов повернулся в сторону убитой, сорвался с места, быстро нагнулся над телом — колец на пальцах не было. Надя с ужасом посмотрела на сестру, закрыла лицо руками и снова зашлась в глухих рыданиях, сквозь которые прорывались слова:
        — Ее ограбили!.. Ограбили… Убили, чтобы ограбить… Бедная моя…
        Пасюк, стоя на стуле, перед книжным шкафом, сказал:
        — Глеб Георгиевич, патроны…  — И протянул небольшую синюю коробку Жеглову.
        Рассмотрев коробку, Жеглов довольно улыбнулся и показал ее Панкову — на коробке большими желто-красными буквами было написано: «БАЙЯРД». Панков открыл коробку — из решетчатой, похожей на пчелиные соты упаковки, как шипы, торчали остроносые сизые пули. Однако торжество Жеглова длилось недолго, и нарушил его как раз я.
        — Пули-то от «байярда», это точно,  — заметил я.  — Но коробка полная. Все пули на месте — ни одного свободного гнезда…
        — Ничего,  — твердо сказал Жеглов,  — Здесь уже, как говорится, «тепло, поищем — найдем. Ты, Шарапов, запомни себе твердо: кто ищет — находит, в уныние не имей привычки вдаваться, понял?
        Я кивнул, а Жеглов уже нашел мне дело:
        — Вон, видишь, Иван достал из шкафа пачку бумаг? Разбери-ка их по-быстрому, может, чего к делу относится.
        Надя сказала торопливо:
        — Это личные письма Ларисы, не стоит…
        Но Жеглов перебил ее властно:
        — Сейчас неважно, личные там или деловые, а посмотреть надо,  — может, в них следок какой покажется. Читай, Шарапов, все подряд, потом для меня суммируешь…
        Надя слабо махнула рукой, поднесла к глазам платок и снова горько заплакала, но Жеглов уже отвернулся от нее и стал заворачивать в бумагу патроны. Мне было как-то неловко оттого, что надо читать чужие письма, но все-таки Жеглов, наверное, прав: если не случайный какой грабитель залетел в эту уютную квартиру, чтобы убить и обобрать хозяйку, то корни всей этой истории могли уходить именно в личные дела Ларисы, а письма — это как-никак в личных делах лучший подсказчик.
        Усевшись за письменный столик около окна, я неторопливо и фундаментально стал сортировать бумаги, среди которых кроме писем были и телеграммы, и записки, и счета за коммунальные услуги, раскладывая их по отправителям в отдельные пачечки. Пачек этих оказалось немного, потому что отправители были в основном одни и те же: мать Ларисы, муж ее Груздев, какая-то женщина, видимо подруга, по имени Ира и некий Арнольд Зелентул, с которого и решил начать. Первое же письмо начиналось пылких признаний в вечной, неутолимой и рыцарской, со ссылками на классиков, любви,  — «помнишь, как у Шиллера?..» — и поскольку мне ни читать, ни тем более писать таких писем никогда к доводилось, я с большим интересом пробегал и глазами, пока они мне не приелись, потому что накал Арнольдовой страсти от письма к письму угасал, сменившись вскоре житейской прозой вроде объяснений о трудностях совместной жизни на его скромную интендантскую зарплату… Мне как-то вчуже стало совестно, и я взял последнее по датам письмо — написано оно было больше года назад и заканчивалось жалобами на злую судьбу, которая никак не позволяет им с
Ларисой соединиться в обозримом будущем и, следовательно, их дальнейшие встречи бесперспективны… Эх, птички божьи!
        Отложил я письма Арнольда в сторону, взялся было за письма Ирины, но в комнату быстро вошел милиционер.
        — Товарищ капитан, гражданина Груздева привезли. Можно войти?  — обратился он к Жеглову.
        Да, собственно, Груздев и так уже вошел. Он стоял в дверях, уцепившись за косяк, и я почему-то в первый момент смотрел не на его лицо, а именно на эту судорожно сжатую, белую, словно налившуюся гипсом, руку. Каждый сустав выступил на ней желтоватым пятном, и располосовали ее синие полоски вен, и в этой руке жил такой ужасный испуг, в недвижимости ее было такое волнение, что я никак не мог оторваться от нее и взглянуть Груздеву в глаза и очнулся, только услышав его голос:
        — Что это такое?..
        Все молчали, потому что вопрос не требовал ответа. С криком бросилась к нему на грудь Надя, увидев в нем единственного здесь близкого человека, с которым можно разделить и утишить боль потери.
        Груздев отцепил руку от двери, он словно отлеплял каждый палец по отдельности, и все движения его походили на замедленное кино, а рука совершила в воздухе плавный круг, слепо нащупала голову Нади и бесчувственно, вяло стала гладить ее, а сухие обветренные губы шептали еле слышно:
        — Вот… Наденька… какое… несчастье… случилось…
        Не отрываясь, смотрел он на Ларису, и нам, конечно, было неведомо, о чем он думает — о том, как они встретились или как последний раз расстались, или как она впервые вошла в этот дом, или как случилось, что она лежит здесь наполовину голая, на полу, с простреленной головой, и дом полон чужих людей, которые хозяйски распоряжаются, а он приходит сюда опоздавшим зрителем, когда занавес уже поднят и страшная запутанная пьеса идет полным ходом. На его костистом некрасивом лице было разлито огромное испуганное удивление, но с каждой минутой недоумение исчезало, как влага с горячего асфальта, пока не запекся на лице неровными красными пятнами страх, только страх…
        С того момента, как Груздев вошел, Жеглов не сводил с него пристального взгляда своих выпуклых цепких глаз, и Груздев, видимо, в конце концов почувствовал этот взгляд, беспокойно повертел головой, посмотрел на Жеглова и спросил:
        — Что вы на меня так смотрите? Жеглов пожал плечами:
        — Странный вопрос… Обыкновенно смотрю.
        — Не-ет, вы на меня так смотрите, будто подозреваете…  — Груздев покачал головой.
        — Знаете что, гражданин, давайте не будем отвлекаться,  — сказал Жеглов, и по тону его, по оттопырившейся нижней губе я понял, что он рассердился.  — Скажите мне лучше, когда вы с потерпевшей последний раз виделись?
        — Дней десять назад.
        — Где?
        — Здесь.
        — С какой целью?
        — Мы размениваем квартиру — я привез Ларисе планы нескольких вариантов…
        Груздев говорил медленно, еле разлепляя сухие губы, и я не мог понять: он что, раздумывает так долго над ответами или все еще опомниться не может?
        К разговору подключился Панков:
        — Вы кого-нибудь подозреваете?
        Груздев вскинул на него недобрый взгляд:
        — Чтобы подозревать, надо иметь основания. У меня таких оснований нет.  — Он сказал это раздельно, веско, и в голосе его скрипнула жесть неприязни.
        — Это конечно,  — простецки улыбнулся Панков.  — Но, возможно, есть человек, к которому стоит повнимательней присмотреться, вы как думаете?
        — Таких людей вокруг Ларисы последнее время вилось предостаточно,  — сказал Груздев зло, помолчал, тяжело вздохнул.  — Я ее предупреждал, что вся эта жизнь вокруг Мельпомены добром не кончится…
        — Вы имеете в виду ее театральное окружение…  — уточнил Жеглов и как бы мимоходом спросил: — У вас сейчас как с жилплощадью, нормально?
        — Ненормально!  — отрезал Груздев и с вызовом добавил: — Но к делу это отношения не имеет…
        Он вытащил из кармана пальто носовой платок и вытер вспотевший лоб.
        — Как знать, как знать,  — неожиданно тонким голосом сказал Жеглов и достал из планшета записку, повертел ее в руках и спрятал обратно.  — У вас оружие имеется?
        Я мог бы поклясться, что при этом неожиданном вопросе Груздев вздрогнул!
        Взволновался-то он наверняка, потому что снова полез за носовым платком, и я впервые увидел, что до синевы бледный человек может одновременно покрываться испариной.
        — Нет…  — сказал Груздев медленно и протяжно.  — Не может быть… Я как-то не подумал…
        — О чем не подумали?  — спросил Жеглов спокойно.
        — Я совсем забыл о нем…
        — Ну-ну…  — поторопил Груздева Панков.
        — Неужели это из него?.. У меня был наградной пистолет…  — Груздев говорил невнятно и с трудом, будто у него сразу и губы, и язык онемели.  — Я совсем забыл о нем…
        Он встал и направился к буфету, но на середине комнаты остановился и повернулся к Панкову:
        — Вы нашли?.. Это из него?..
        — Покажите, куда вы его положили,  — спокойно сказал Панков.
        Груздев подошел к буфету, открыл верхнюю створку, достал оттуда шкатулку, из которой, по словам Нади, пропали драгоценности. Трясущимися руками откинул крышку, тупо уставился внутрь шкатулки. Панков встал, направился к Груздеву, подошли оперативники.
        — Его здесь нет… Я хранил его в шкатулке.
        — А взяли когда?  — осведомился Жеглов.
        Груздев, словно не желая разговаривать с Жегловым, ответил Панкову:
        — Я не брал… Поверьте, я не знаю, где он!
        Панков развел руками, будто хотел сказать:
        «Не знаете, так не знаете, поверим…» — а Жеглов развернул газетный сверток и показал коробку с патронами Груздеву:
        — Вам вот этот предмет знаком?
        — Да-а…  — глядя куда-то вбок, сказал Груздев.  — Знаком… знаком… Это мои патроны…
        Трясущимися пальцами он положил в блюдце, стоявшее на буфете, окурок, достал из пачки-десяточка «Дели» папиросу, дунул в мундштук, примял пальцами конец его, закурил. Я видел, как он переживает, мне было тяжело смотреть на него, я отвел глаза и уперся взглядом в хрустальную пепельницу на столе. Там по-прежнему лежали окурки, и я вспомнил, что под диктовку Жеглова записал в свой блокнот: «три окурка папирос «Дели».
        Я пригляделся к окуркам, и в груди что-то странно ворохнулось, перехватило дыхание: мундштуки, наподобие хвостовика-стабилизатора бомбы, только без поперечной планки, были примяты крест-накрест. Точно так же примял сейчас свою папиросу Груздев! Уставившись в одну точку, он курил, затягиваясь часто и сильно, так что западали щеки и перекатывался кадык. «Это улика»,  — подумал я, и сразу же вдогонку пришла новая мысль: он ведь говорит, что здесь не был, выходит, врет? Впрочем, может…
        И неожиданно для себя сиплым голосом я спросил:
        — Гражданин Груздев, скажите… ваша жена курит? То есть курила?..
        Жеглов с удивлением и недовольно посмотрел на меня, но мне это было сейчас безразлично, я находился у самой цели и, не обращая внимания на Жеглова, нетерпеливо переспросил медлившегося с ответом Груздева:
        — Папиросы она… курила?  — И я неловко кивнул на тело Ларисы.
        Груздев внимательно посмотрел на свою папиросу, потом, не скрывая недоумения, сказал уныло:
        — Не-ет… Она даже запаха не переносила табачного. Я на кухню всегда выходил…
        — Тогда как же вы объясните…  — начал было я, но Жеглов неожиданно встал между нами, приподняв руку жестом фокусника, громко и сухо щелкнул пальцами, врастяжку сказал:
        — Од-ну ми-нуточку!.. Вы, гражданин Груздев, сейчас с другой женщиной живете?
        Косо глянув на него, Груздев сухо, неприязненно кивнул, словно говоря: «Ну и живу, ну и что, вам какое дело?»
        — Адресочек позвольте,  — попросил Жеглов.
        — Пожалуйста,  — скривил губы Груздев.  — Я надеюсь, вы не собираетесь ее допрашивать? Она никакого отношения не имеет…
        — Мы разберемся,  — неопределенно пообещал Жеглов.  — Запиши, Володя.
        Груздев продиктовал адрес и, пока я записывал его в свой блокнот, сказал, обращаясь скорее к Панкову, чем к Жеглову:
        — Я просил бы не информировать квартирную хозяйку… Нам еще жить там… Вы должны с этим считаться.
        — Я пока ничего обещать не могу,  — сухо, неопределенно как-то сказал Панков, жуя верхнюю дряблую губу.  — Следствие покажет…
        Груздев возразил злым, тонким голосом:
        — Вы меня извините, я не специалист, но мне кажется… В общем, не хватит ли следствию крутиться вокруг моей скромной персоны? Время-то идет.
        Жеглов, не глядя на него, сказал равнодушно:
        — Ну почему же вашей персоны? Разбираемся… как положено.
        — Да что вы мне голову морочите?!  — закричал Груздев.  — Что я, не вижу, что ли, вы меня подозреваете? Чушь какая! Пистолет, патроны… окурки глядишь, в ход пойдут.  — Груздев презрительно посмотрел на меня, прикурил от своей папиросы новую, окурок раздраженно швырнул в блюдце, не попал, и тот, дымясь, упал на ковровую дорожку.
        Жеглов поднял окурок, аккуратно загасил его в блюдце.
        — Да вы не нервничайте, товарищ Груздев,  — сказал он мягко, почти задушевно.  — Мы вас понимаем, сочувствуем, можно сказать… горю. Но и вы нас поймите, мы ведь не от себя работаем. Разберемся. Пойдем, Шарапов, я тебе указания дам. Повернулся, пошел к дверям быстрой своей, пружинящей походкой и уже на выходе попросил Груздева: — Не серчайте, Илья Сергеич, лучше помогите товарищам с вещами разобраться — все ли на месте?
        В коридоре, прижав меня к вешалке, Жеглов сказал быстро и зло:
        — Ты вот что, орел, слушай внимательно. Значитца, с вопросами своими мудрыми воздержись пока. Твой номер шестнадцатый, понял? Помалкивай в трубочку…
        — Да я…  — вздыбился я на него.
        — Помолчи, тебе говорят!  — заорал Жеглов и сразу перешел почти на шепот. Папиросы заметил — хвалю! Я их между прочим, как он только вошел, усек, но, обрати внимание, виду не подал. Ты усвой, заруби на своем распрекрасном носу раз и навсегда: спрос, он в нашем деле до-орого стоит! Спрашивать вовремя надо, чтобы в самую десятку лупить, понял?
        Я покачал головой, пожал плечами: не понял, мол.
        — Ну, сейчас не время, я тебе потом объясню, это штука серьезная,  — пообещал Жеглов.  — Наблюдай пока, мотай на ус. Как там у вас в армии говорят: делай, как я! И все! И давай без партизанщины, понял?
        Я кивнул; и чувствовал я себя как собака, перед носом которой подбросили кусок сахару и сами же его поймали и спрятали в карман: на какую вескую улику я вышел, сейчас бы как в атаке — раз-два, быстрота и натиск! Черт побери, оказывается, не так это просто. Жеглову, наверное, виднее…
        — Есть, товарищ начальник, делать, как ты. Перехожу на прием.
        Жеглов улыбнулся, ткнул меня кулаком в живот и распорядился:
        — Вон Тараскин какого-то суслика приволок, пошли расспросим…
        Тараскин, которому Жеглов велел обойти соседей, расспросить их, не слышали ли чего, не видели ли кого, какой разговор промеж людьми насчет происшествия идет, приволок свидетеля очень интересного.
        Свидетель, сосед Груздевых по лестничной клетке, и впрямь похожий на суслика — маленький, сутуловатый, с узкими плечиками,  — рассказывал, поблескивая быстрыми черными глазками из-под косматых бровей:
        — Меня, этта, жена послала ведро вынести на помойку, н-ну… Выхожу я на парадную, аккурат Илья Сергеич по лестнице идут… Встренулись мы конечно, я с ими, этта… поздоровкался: здравствуйте, говорю, Илья Сергеич, н-ну, и он мне — здравствуй, мол, Федор Петрович… Было, граждане начальники, было…
        — А потом что?  — спросил Жеглов ласково.
        — Этта… Известно чего… Я с ведром — на черный ход. А Илья, значит, Сергеич — в парадную, на улицу.
        Жеглов сощурился, оглянулся на комнату, в которой оставил Груздева, и широко расставил руки, будто собираясь всех обнять:
        — Ну-ка, орлы, здесь и так повернуться негде. Давай обратно…  — И соседа вежливо очень спросил: — Мы не помешаем, если к вам в квартиру вернемся? Если это удобно, конечно…  — И вид у него при этом был такой серьезный, такой начальственный, что сосед быстро-быстро закивал головой, словно обрадовал его своей просьбой Жеглов, польстил ему очень:
        — Да господи, какой разговор, заходите, товарищи начальники, жилплощадь свободная!..
        Мы прошли в комнату соседа, расселись за небольшим колченогим столом, покрытым старой клеенкой.
        — Ну вот, здесь поспокойней будет,  — сказал Жеглов и обратился к соседу, будто день подряд они разговаривали, а сейчас просто так прервались на минутку: — Значит, Илья Сергеевич на улицу вышел, а вы — черным ходом…
        — Точно!  — подтвердил сосед.
        — Когда, вы говорите, дело-то было?
        — А вчерась, к вечеру… Я аккурат после ночной проспался, картошку поставил варить, а сам с ведром, как говорится…
        Я почувствовал легкий озноб: похоже, что все врет Груздев, сейчас очную ставку ему с соседом — и деваться будет некуда. Подобрался, еще более посерьезнел Жеглов, а Тараскин ухмыльнулся, не умея скрыть торжества. Жеглов поднялся, прошелся по комнате, посмотрел в окно — все молчали, ожидая вопросов начальника.
        А он сказал, обращаясь к хозяину, веско, значительно:
        — Мы из отдела борьбы с бандитизмом. Моя фамилия Жеглов, не слыхали?
        — Хозяин почтительно привстал, а Жеглов протянул ему руку через стол: — Будем знакомы.
        Хозяин обеими руками схватился за широкую ладонь Жеглова, потряс ее, торопливо сообщил:
        — Липатниковы мы. Липатников, значит, Федор Петрович, очень приятно…
        Не садясь, поставив по обычной привычке ногу на перекладину стула, будто предлагая всем полюбоваться щегольским ладным своим сапожком, Жеглов, глядя соседу прямо в глаза, сказал доверительно:
        — Вопрос мы разбираем, Федор Петрович, наисерьезный, сами понимаете…  — Сосед покивал лохматой головой.  — Значит, все должно быть точно, тютелька в тютельку…
        — Все понятно, товарищ Жеглов,  — сразу же уразумел сосед.
        — Отсюда вопрос: вы не путаете, вчера дело было? Или, может на днях?
        — Да что вы, товарищ Жеглов!  — обиделся сосед.  — Мы люди тверезые, не шелапуты какие, чтобы, как говорится, нынче да анадысь перепутывать! Вчерась, как бог свят, вчерась!
        — Так, хорошо,  — утвердил Жеглов.  — Пошли дальше. Припомните, Федор Петрович, как можно точнее: времени сколько было?
        Сосед ответил быстро и не задумываясь;
        — А вот это, товарищ Жеглов, не скажу — не знаю я, сколько было время. К вечеру — это точно, а время мне ни к чему. У нас в дому и часов-то нет, вон ходики сломались, а починить все не соберемся…
        Старые ходики на стене действительно показывали два часа, маятника у них не было.
        — А как же вы на работу ходите?  — удивился Жеглов.
        — Я не просплю,  — заверил сосед.  — Я сроду с петухами встаю. И радио вон орет — как тут проспать?
        Жеглов глянул на черную, порванную с одного края тарелку допотопного репродуктора, из которого Рейзен гудел в это время своим густым голосом арию Кончака, подумал, снова посмотрел на репродуктор уже внимательней, сказал недоверчиво:
        — Что ж он у вас, круглосуточно действует?
        — Ага, он мне не препятствует, я после ночной и сплю при ем,  — заулыбался Федор Петрович, показывая длинные передние зубы.
        Глаза у Жеглова остро блестнули, он спросил быстро:
        — Может, припомните, чего он играл, когда вы с ведром-то выходили, а, Федор Петрович?
        Сосед с удивлением посмотрел на Жеглова — странно, мол, в какую сторону разговор заехал,  — и все же задумался, вспоминая, и немного погодя ее сообщил:
        — Матч был, футбольный.  — И добавил для полной ясности заученное: — Трансляция со стадиона «Динамо».
        До меня дошло наконец, куда гнет Жеглов, я на него просто с восхищением посмотрел, а Жеглов весело сказал:
        — Так мы с вами, выходит, болельщики, Федор Петрович? Какой тайм передавали?
        Федор Петрович тяжело вздохнул, покачал головой:
        — Не-е… Я не занимаюсь, как говорится… Так просто, слушал от нечего делать, вы уж извините. Не скажу, какой… этта… передавали.
        — Ну, может быть, вы хоть момент этот запомнили, про что говорилось, когда с ведром-то выходили?  — спросил с надеждой Жеглов.
        Сосед пожал плечами:
        — Да он уже кончился, матч, значит. Да-а, кончился, я пошел картошку ставить, а потом уж с ведром…
        — А точно помните, что кончился?  — снова заулыбался Жеглов.
        — Точно.
        — С картошкой вы долго возились?
        — Кой там долго, она уже начищена была, только поставил, взял ведро…
        — Значит, как матч кончился, вы минут через пять — десять с Ильей Сергеевичем и встретились?
        Федор Петрович поднял глаза к потолку, задумчиво пошевелил губами:
        — Так, должно…
        Жеглов сузил глаза, снял ногу со стула, походил по комнате, что-то про себя бормоча, потом спросил Тараскина:
        — Кто вчера играл, ну-ка?
        — ЦДКА — «Динамо»,  — уверенно сказал Тараскин.
        — Правильно,  — одобрил Жеглов.  — Счет 3:1 в пользу наших. Значитца, так: начало в семнадцать плюс сорок пять плюс минут пятнадцать перерыв — восемнадцать часов.
        Плюс сорок пять, плюс десять минут… Та-ак… Восемнадцать пятьдесят, максимум девятнадцать… Потом чаепитие и другие рассказы… Все сходится! Ты улавливаешь, Шарапов?
        Я-то улавливал уже: около семи вечера Наденька звонила Ларисе, и та попросила ее перезвонить через полчаса, пока она занята важным разговором. Теперь ясно, с кем этот разговор происходил…
        Душевно, за ручку, распрощались мы с Федором Петровичем и вернулись в квартиру Груздевых, где процедура уже заканчивалась. Судмедэксперт диктовал Панкову результаты осмотра трупа, следователь прилежно записывал в протокол данные, переспрашивая иногда отдельные медицинские термины. Пасюк, любитель чистоты и порядка, расставлял по местам вещи, задвигал ящики, закрывал распахнутые дверцы.
        Приехала карета из морга, санитары прошли в комнату, и, чтобы не видеть, как поднимают и выносят тело Ларисы, я пошел на кухню, где за столиком, под надзором Гриши Шесть-на-девять, склонив голову на руки и уставившись глазами в одну точку, сидел Груздев.
        Через несколько минут на кухню пришел Панков, которому разговор с соседом был, по-видимому, уже известен, и сразу спросил Груздева:
        — Илья Сергеевич, где вы были вчера вечером, часов в семь?
        Груздев поднял голову, мутными узкими глазками неприязненно оглядел нас всех, судорожно сглотнул:
        — Вчера вечером в семь я был дома. Я имею в виду — в Лосинке…  — Помолчал и добавил: — Вы напрасно теряете время, это не я убил Ларису.
        — Следствие располагает данными,  — сказал железным голосом Глеб,  — что вчера в семь часов вы были здесь!
        — Следствие!  — повторил с ненавистью Груздев.  — Вам бы только засадить человека, а кого — неважно. Вместо того чтобы убийцу искать…
        — Слушайте, Груздев,  — перебил Панков.  — Соседи видели вас, зачем отпираться?
        — Они меня видели не в семь, а в четыре!  — запальчиво крикнул Груздев.
        — Но в начале разговора вы сказали, что уже десять дней здесь не были,  — с готовностью напомнил Жеглов, и я видел, что он недоволен Панковым так же, как был недоволен мною, когда я спрашивал Груздева про папиросы.
        — Я этого не говорил,  — сказал Груздев, и я перехватил ненавидящий блеск в его глазах, когда он смотрел на Жеглова.  — Я сказал, что Ларису не видел дней десять…
        — А вчера?  — лениво поинтересовался Жеглов.
        — И вчера я ее не видел,  — нехотя ответил Груздев.  — Я ее дома не застал.
        — Все ясно, значитца…  — Жеглов заложил руки за спину и принялся расхаживать по кухне, о чем-то сосредоточенно размышляя.
        Панков пошел в комнату, дал понятым расписаться в протоколе, отпустил их и вернулся с Пасюком на кухню.
        — Вас я тоже попрошу расписаться.  — Он протянул Груздеву протокол, но тот отшатнулся, выставив вперед ладони, резко закачал головой.
        — Я ваши акты подписывать не намерен,  — угрюмо заявил он.
        — Это как же понимать?  — спросил Панков строго.  — Вы ведь присутствовали при осмотре!
        — Как хотите, так и понимайте,  — ответил Груздев резко, подумал немного и добавил: — Кстати, когда я приехал, вы уже все тут разворотили…
        Панков поджал и без того тонкие губы, укоризненно покачал головой:
        — Напрасно, напрасно вы себя так ставите… Груздев досадливо махнул рукой в его сторону и отвернулся к окну. Паузу разрядил Жеглов, он спросил непринужденно:
        — Илья Сергеевич, а в Лосинке могут подтвердить, что вы вчера вечером были дома?
        — Конечно…  — презрительно бросил Груздев, не оборачиваясь.
        — Позвольте спросить кто?
        — Ну, если на то пошло, и жена моя, и квартирохозяйка.
        — Понятно,  — кивнул Жеглов.  — Они на месте сейчас?
        — Вероятно… Куда они денутся?..
        — Чудненько…  — Жеглов поставил сапог на табуретку, подтянул голенище, полюбовался немного его неувядающим блеском, проделал ту же операцию со вторым сапогом.  — Пасюк, сургуч, печатка имеются?
        — А як же!  — отозвался Иван.
        — Добро. Надюша, вас я попрошу освободить, временно, конечно, вот этот чемодан — для вещественных доказательств.
        Надя кивнула, открыла чемодан и стала перекладывать вещи в шкаф, а Жеглов приказал мне:
        — Сложишь все вещдоки. Упакуй только аккуратно и пальцами не следи. Бутылку заткни, чтоб не пролилась. Да, не забудь письма — упакуй всю пачку, у себя разберемся…
        — А бутылку на что?  — удивился я.
        — Бутылка — это след,  — сказал Жеглов.  — Наше дело его представить. А уж эксперты будут решать, пригоден он или нет.  — И, повернувшись к Груздеву, сказал как нельзя более любезно: — Ваши ключики, Илья Сергеевич, от этой квартирки попрошу.
        Груздев по-прежнему молча смотрел в окно, и я подумал, что ни за что в жизни не догадался бы спросить про ключи так, будто заранее известно, что они имеются; наоборот, я бы начал умствовать, что раз люди разошлись, значит, и ключей у него быть не должно.
        Но Груздев молчал, и Жеглов, открыв планшет, вынул какой-то бланк, протянул его Панкову. Тот стал писать на нем, и, приглядевшись, я увидел, что это ордер на обыск. А Жеглов без малейшей нетерпеливости снова сказал Груздеву:
        — Ключики нам нужны, Илья Сергеевич.  — И пояснил: — Квартиру придется временно опечатать.
        Груздев резко повернулся:
        — Ключей у меня нет. И быть не могло. Постарайтесь понять, что интеллигентный человек не станет держать у себя ключи от квартиры чужой ему женщины! Чужой, понимаете, чужой!
        — Напрасно вы все-таки так…  — неприязненно сказал Панков и отдал ордер Жеглову.  — Ну да ладно, давайте заканчивать.
        — Все на выход!  — коротко приказал Жеглов.  — Вам, гражданин Груздев, придется с нами проехать на Петровку, 38. Уточнить еще кое-что…
        На лестнице Жеглов поотстал с Пасюком и Тараскиным, дал им ордер, сказал негромко:
        — Езжайте в Лосинку. По этому адресу произведите неотложный обыск — ищите все, что может иметь отношение к делу, ясно? Особенно переписку — всю как есть изымайте. Потом сожительницу его и хозяйку квартиры поврозь допросите — где был он вчера, что делал, весь день до минуточки, ясно? И назад, рысью!..
        В столице сейчас сто одиннадцать многодетных матерей, удостоенных высшей правительственной награды — ордена «Мать-героиня». Каждая из них родила и воспитала десять и более детей.
        «Московский большевик»
        Панков отправился домой, попросив завтра с утра показать ему собранные материалы. Быстро прогромыхав по ночным улицам, приехали мы на Петровку. Всю дорогу молчали, молча поднялись и в дежурную часть. Жеглов усадил Груздева за стол, дал ему бумаги, ручку, сказал:
        — Попрошу как можно подробнее изложить всю историю вашей жизни с Ларисой, все ваши соображения о происшествии, перечислить ее знакомых, кого только знаете.
        Отдельно опишите, пожалуйста, весь ваш вчерашний день, по часам и минутам буквально.
        — Моя жизнь с Ларисой — это мое личное дело,  — запальчиво сказал Груздев.  — А что касается ее знакомых, то поищите кого-нибудь другого на них доносы писать. А меня увольте, я не доносчик…
        — Слушайте, Груздев,  — устало сказал Жеглов.  — Мне уже надоело. Что вы со мной все время препираетесь? Вы не доносчик, вы по делу свидетель. Пока, во всяком случае. И давать показания, интересующие следствие, по закону обязаны. Так что давайте не будем… Пишите, что вам говорят…
        Груздев сердито пожал плечами; всем своим видом он показывал, что делать нечего, приходится ему подчиниться грубой силе. Обмакнул он перо в чернильницу и снова отложил в сторону:
        — На чье имя мне писать? И как этот документ озаглавить?
        — Озаглавьте: «Объяснение». И пишите на имя начальника московской милиции генерал-лейтенанта Маханькова. Мы потом эти данные в протокол допроса перенесем… Пошли, Шарапов,  — позвал Жеглов, и мы вышли в коридор.
        — А зачем на имя генерала ты ему писать велел?  — полюбопытствовал я.
        — Для внушительности — это в нем ответственности прибавит. Если врать надумает, то не кому-нибудь, а самому генералу. Авось поостережется. Идем ко мне, перекусим.
        Зашли мы в наш кабинет, поставили на плитку чайник, закурили. Я посмотрел на часы — пять минут первого. Жеглов взял с подоконника роскошную жестянку с надписью нерусскими буквами «Принц Альберт» — в ней, поскольку запах табака уже давно выветрился, он держал сахарный песок,  — достал из сейфа буханку хлеба, которую я успел «отоварить» незапамятно давно — сегодня, а вернее, вчера перед обедом, собираясь отмечать «день чекиста». Своим разведческим, острым как бритва ножом с цветной наборной плексигласовой рукояткой я нарезал тонкими ломтями аппетитный ржаной хлеб, щедро посыпал его сахарным песком, а Жеглов тем временем заварил чай. Ужин получился прямо царский. Я свой ломоть нарезал маленькими ромбами — так удобнее было держать их в сложенной лодочкой ладони, чтобы песок не просыпать. Прихлебывая вкусный горячий чай, я спросил:
        — Что насчет Груздева думаешь, а, Глеб?
        — Его это работа, нет вопроса…  — И, прожевав, добавил: — Этот субчик нетрудный, у меня не такие плясали. Один хмырь, помню, бандитское нападение инсценировал: приезжаем — жена убитая, он в другой комнате, порезанный да связанный, с кляпом во рту лежит, в квартире полный разгром, все вверх дном перевернуто, ценности похищены. Стали разбираться, он убивается, сил нет: жизни, кричит, себя лишу без моей дорогой супруги!  — Жеглов аккуратно смел ладонью крошки с газеты и отправил их в рот, задумался.
        — Ну-ну, а дальше?..
        — А дальше разведал я, что у него любовница имеется. А поскольку был он мне вот так,  — Жеглов провел ребром ладони по горлу,  — подозрительный, я ему напрямик и врубил: «Признавайтесь, за что вы убили дорогую супругу?» Ну, что с ним было — это передать тебе невозможно, куда он только на меня не жаловался, до Михаила Иваныча Калинина дошел.
        — А ты что?
        Жеглов поднялся, потянулся всем своим гибким сильным телом, удовлетворенно погладил живот и хитро ухмыльнулся:
        — А я его под стражу взял, чтобы он охолонул маленько. Деньков пять он посидел без допроса, а я тем временем его любовницу расколол: она домишко купила, да непонятно, на какие шиши. Пришлось ей все ж таки признаться, что деньги — тридцать тысяч — любовник дал. А он-то плакался, что аккурат эти деньги подчистую грабители забрали, ни копейки ему не оставили. Поднимаю я его из камеры очную ставочку с любименькой. Да-а… Как он ее увидел, так сразу:
        «Отпустите меня с допроса, подумать надо…» Хорошо. Вызываю через день, не успел он рта раскрыть, я ему заключение экспертизы..
        — Какой экспертизы?  — не понял я.
        — Там, понимаешь, среди прочего на полу приемник валялся, «Телефункен», как сейчас помню трофейный. И тип этот вовсю разорялся, что искали грабители в приемнике деньги, не нашли и со злости грохнули его об пол со всей силой. А эксперты пишут категорически, что коли грохнулся бы приемник об пол, то произошли бы в его хрупкой конструкции непоправимые перемены и работать он бы ни в жисть не стал. А приемник, между прочим, работает как миленький…
        — Ага, он значит его на пол поставил, чтобы создать видимость разгрома…
        — Точно. Я ему так и сказал, он на полусогнутых: «Жизнь мне сохраните, умоляю, вину искуплю…» Вот такие типы, значитца, имеют место, и ты привыкай вести с ними беспощадную борьбу, как от нас требует народ.
        — А Груздев?
        — Испекся,  — небрежно махнул рукой Жеглов.  — Покобенится — и в раскол, куда ему деваться? Все улики налицо, а мужичишко он хлипкий, нервный…
        Я поднялся:
        — Пойду его проведаю — как он там?
        — Ни в коем разе,  — остановил Жеглов.  — Ему сейчас до кондиции дойти надо, наедине, как говорится, со своей совестью. Но, между прочим, ты не думай, что все уже в порядке, такие дела непросто делаются, тут еще поработать придется…
        — Есть,  — охотно согласился я и попросил: — Ты обещал насчет следственных вопросов поподробней…
        — А-а,  — вспомнил Жеглов.  — Это можно. Конечно, тут все на словах не объяснишь, ты еще пройдешь эту теорию на практике…
        Я усмехнулся.
        — Ну что ты, как медный самовар, светишься?  — рассердился Жеглов.  — Дело серьезное! Ты пойми, когда преступника допрашивают, он весь, как зверь, в напряжении и страх в нем бушует: что следователь знает, что может доказать, про что сейчас спросит? Вот это самое напряжение, страх этот его надо вплоть до самого ужаса завинчивать, понял? А как это делается? Очень просто. Вопросы должны идти по нарастающей: сначала про пустячки, то да се, мелочишку — тот сказал, та видала, этот слыхал… Преступник уже видит, что ты в курсе дела и пришел не так просто, поболтать про цветы и пряники. Ладно. И тут ты ему фактик подбрасываешь, железный…
        — Ну, а он, представь себе, отпирается,  — сказал я.
        — И хорошо! И прекрасно! Он отпирается, а ты ему очняк — р-раз! Кладет его, допустим, подельщик на очной ставке…
        — А он все равно отпирается…  — подзадорил я его.
        — А ты ему свидетеля — р-раз, экспертизку на стол — два! Вещдок какой-нибудь покрепче — тр-ри! И готов парнишечка, обязан он в этом фактике признаться и собственноручно его описать, и к тому же с объяснением, почему врал доселе.
        — Ну, допустим,  — кивнул я.  — Что потом?
        — Потом ты ему предлагаешь самому рассказать о своей преступной деятельности. Он тебе, конечно, тут же клянется, что сблудил один-единственный разок в молодой своей жизни, да и то по пьянке. А ты сокрушаешься, головой качаешь: опять, мол, заливаешь ты, паря, мне тебя просто до невозможности жалко, что с тобою при твоей неискренней линии станется? Он говорит: «А что?» — а ты краешком, осторожненько, называешь, к примеру. Шестой Монетчиковский, где, как тебе известно, кражонка была, но доказательств ни на грош не имеется.
        — Так он тебе навстречу и разбежался!
        — А вот и разбежался! Я ведь про первый эпизод тоже его спрашивал с прохладцей, издалека. Он мне семь бочек арестантов, а я ему факты, очные ставки и все такое прочее, после чего и сознаваться пришлось, и оправдываться. Поэтому он встает, смотрит в твои красивые голубые глаза, бьет себя в грудь и «чистосердечно» сознается в последнем из преступных фактов своей жизни. Протокол, значитца, подписи и другие рассказы…
        Зазвонил телефон — Панков из дому интересовался, не сознался ли Груздев.
        — Нет пока,  — сказал Жеглов.  — Да вы не беспокойтесь, Сергей Ипатьич, развалится…  — Положив трубку, Жеглов пошутил: — Спи спокойно, дорогой товарищ… Стар стал прокурорский следователь Панков. Раньше, бывало, пока сам обвиняемого не расколет, хоть ночь, за полночь, хоть до утра, хоть до завтра будет пыхтеть. Смешно…
        — Ты не отвлекайся, Глеб. Про следственные вопросы ты рассказал. Мне ведь по книжкам некогда учиться.
        — Молодец, Шарапов!  — похвалил Жеглов.  — При твоей настырности будешь толковый орел-сыщик. Слушай. Значитца, раскололся наш клиент на второй эпизод, ты ему без промедления третий адресок шепчешь. Притом снова железный. А он в это время приходит в соображение, что про второе дело он ни на чем развалился, без доказательств, и охватывает его, конечное дело, досада. И вскакивает он на ножки молодецкие, ломает свои ручки белые, христом-богом и родной мамой клянется, что нет на нем ничего больше, все как есть отдал! Тогда ты, как и в первый раз, всю карусель ему по новой прокручиваешь: и свидетеля-барыгу, и прохожего-очевидца, и подельщика на очной. И снова ему деваться некуда, и снова он тебе покаяние приносит полное, с извинениями и всяческой божбой. Тут тебе самое время в негодование прийти, объяснить ему, поганцу, что коли каждый эпизод таким вот макаром придется доказывать, клещами из него тянуть, то у народного суда сроков не хватит для подобного отъявленного нераскаявшегося вруна-негодяя. «И на Якиманке, выходит, ты не был, и в Бабьегородском не твоя работа, и Плющиха тебя не касается, и так
далее, и тому подобное» — всю сводку ему, короче, за год вываливаешь, лишь бы по почерку проходило…
        — Так ведь он с перепугу и чего не было признает?  — обеспокоился я.  — В смысле — чужие дела себе припишет?
        — Будь спок.  — Жеглов налил себе в стакан остывшего чаю и отхлебнул сразу половину.  — Чужое вор в законе сроду на себя не возьмет… Я имею в виду, при таком следствии. Да и ты на что? Проверять надо! А он, когда его вот так, по-умному, обработаешь, все делишки свои даст, как говорится, за сегодня, за завтра и за три года вперед! Учись, пока я жив!  — И он самодовольно похлопал себя по нагрудному карману.
        — Учусь,  — сказал я серьезно.  — Я этот метод вот как понял! А ты мне еще всякое рассказывай, я буду стараться…
        В коридоре раздался гулкий топот, я открыл дверь, выглянул — быстрым шагом, почти бегом, приближались Пасюк и Тараскин. Пасюк первым вошел в кабинет, пыхтя, подошел прямо к столу Жеглова, вытащил из необъятного кармана своего брезентового плаща свернутые трубкой бумаги, аккуратно отодвинул в сторону хлеб, положил трубку на стол и сказал:
        — Ось протокол обыска… та допросы жинок.
        — Нашли чего?  — спросил с интересом Жеглов.
        — Та ничего особенного…  — ухмыльнулся Иван.
        — А что женщины говорят?
        — Жинка його казала, шо був он у хати аж с восемнадцати годин…
        — А квартирная хозяйка?
        Заговорил наконец Тараскин:
        — Хозяйка показала, что с утра его не видела и вечером на веранде ихней было тихо. Так что она и голоса его не слышала. Как с утра он на станцию ушел, мол, так она его больше не видела.
        — Ясненько,  — сказал Жеглов.  — Значитца, не было его там.
        — А жена?..  — спросил я.
        — Наивный ты человек, Шарапов!  — засмеялся Жеглов.  — Когда же это жена мужу алиби не давала' Соображать надо…
        Да, это, конечно, верно. Я взял со стола протоколы допросов — почитать, а Жеглов походил немного по кабинету, посоображал, потом вспомнил:
        — Да, так что вы там «ничего особенного»-то нашли?
        Пасюк снова полез в карман плаща, извлек оттуда небольшой газетный сверток, неторопливо положив его на стол рядом с протоколами. Жеглов развернул газету.
        В его руках холодно и тускло блеснул черной вороненой сталью «байярд»…
        Это был пистолет «байярд»!
        В комнате было невероятно накурено, дым болотным туманом стелился по углам; глаза слезились и я, несмотря на холод — топить еще не начинали,  — открыл окно.
        Дождь прекратился, было похоже, что ночью падет заморозок, и небо очистилось от лохматых, низко висевших целый день над городом туч, в чернильной глубине его показались звезды. Стоя у окна, я глубоко вдыхал свежий ночной воздух и раздумывал о сложных хитросплетениях человеческих судеб. На фронте все было много проще, даже не говоря об отношениях с врагом — да и какие это были, собственно говоря, отношения: «Бей фашистского зверя!» — и точка! А тут я сколько ни силился, все равно мне было не сообразить, не понять, как это интеллигентный культурный человек, да еще к тому же врач, может убить женщину, свою, пусть бывшую, но жену, близкого человека, из-за какой-то паршивой жилплощади. И не в приступе злости или гнева, и не из желания избавиться от опостылевшей обузы, даже не из ревности, а из-за какой-то квартиры!
        Этот мотив никакого сомнения не вызывал. Жеглов в этом именно духе и высказался, да я и сам полагал точно так же. Правда, некоторые сомнения вызывал страховой полис на имя Ларисы, который был обнаружен в Лосинке там же, где лежал и пистолет «байярд», в выемке за электросчетчиком. Страховка была оформлена накануне убийства, на крупную сумму, и, как объяснил Жеглов, формально оставаясь мужем Ларисы, Груздев имел все законные основания на получение страховой суммы в виде наследства. И на мой взгляд, был еще важный момент — пропажа самых ценных вещей и украшений Ларисы; но когда я спросил Жеглова, как это понимать, он, улыбаясь, объяснил:
        — Понимаешь, Володя, неслыханных преступлений не бывает: каждый раз что-то подобное где-то когда-то с кем-то уже было. На том наш брат сыщик и стоит — на сходности обстоятельств, на одинаковых мотивах, на уловках одного покроя…
        — А ты уже расследовал такое?  — спросил я.
        — И не раз, и не два,  — кивнул Жеглов.  — К примеру, застал муж свою жену с любовником. Голова кругом, сердце наружу выпрыгивает, выхватил револьвер: бах! бах!  — и два трупа. Придет в себя, возрыдает и к нам бежит — казните, граждане, я только что жену убил! А бывает и по-другому, вот как нынче: обдумает человек все неторопливо, как сделать да как от себя отвести, а иной раз и как навести на другого. Приготовит все заранее, хладнокровно сделает — и на дно. Знать не знаю, ведать не ведаю, как случилось, а вы, орлы-сыщики, ищите, носом землю ройте, но убийцу человека моего единственного и на все времена любимого найдите!
        — И вещи, выходит, он взял, чтобы мы решили, будто грабеж был?  — догадался я.
        — Точно!  — одобрил Жеглов.  — Правильно мыслишь. Они, шмотки-то, может, ему и ни к чему… Для отвода глаз, значит. А может быть, и к чему. Меня на эту мысль наводит пистолет его. Другой на его месте выкинул бы оружие к чертовой матери — от улики избавиться,  — а этот, вишь, припрятал: значит, к вещам относится трепетно, жалеет их, понял?.. Да и кольцо у Ларисы на пальце, Надя говорит, цены необыкновенной, от бабки ей досталось…
        Тараскин привел Груздева. Весь он как-то сник, съежился, зябко поводил плечами, спрятав подбородок в поднятый воротник пальто. И лицо его за эти часы совсем усохло, приобрело землистый оттенок, будто он уже месяц сидел в тюремной камере, а не приехал час назад с воли. Набрякли, покраснели веки, притух злой блеск глаз, и только плотно сжатые узкие губы его выдавали твердую решимость и уверенность в себе.
        — Немного же вы написали за столько времени,  — посетовал Жеглов, принимая от него два редко исписанных корявым, каким-то неуверенным почерком листочка. Груздев сжал губы еще теснее, ничего не ответил, но Жеглов, не обращая на это ни малейшего внимания, уселся в кресло и стал читать, подчеркивая что-то в объяснении карандашом. Прочитал, встал, прошелся по кабинету, подошел вплотную к Груздеву, который сидел — это как-то не нарочно даже получилось — на одиноком стуле посреди кабинета, так что даже облокотиться было не на что; и сказал Жеглов веско:
        — Значитца, так, гражданин Груздев, будем с вами говорить на откровенность: правды писать вы не захотели.  — И он небрежно помахал в воздухе листочками объяснения.  — А напрасно. Дело-то совсем по-другому было, и враньем мы с вами только усугубляем, понятно?
        — Да как вы смеете!  — вскочил со стула Груздев.  — Как вы смеете со мной так разговаривать? Я вам не жулик какой-нибудь, с которыми, я наслышан, в вашем учреждении обращаются вполне бесцеремонно. Я врач! Я кандидат медицинских наук, если на то пошло! Я буду жаловаться!  — Бледное лицо его снова запеклось неровными кирпичными пятнами страха и волнения, он стоял вплотную к Жеглову и, казалось, готов был вцепиться в него.
        Жеглов сделал — даже не сделал, а скорее обозначил — неуловимое движение корпусом вперед, на Груздева, и тот невольно отступил, но позади был стул, и он неловко, мешком, шлепнулся на него. Как бы фиксируя это положение, Жеглов небрежно поставил ногу на перекладину стула, сказал жестко и в голосе его послышалась угроза:
        — Насчет жалоб, я уже слыхал, доводилось. А вот насчет жуликов — это верно. Ты не жулик. Ты убийца…
        У меня перехватило дыхание — настолько неожиданным был этот переход. Я понял, что начинается самое ответственное: сейчас Жеглов будет раскалывать Груздева!
        А пока была тишина, плотная, вязкая, напряженная, и нарушало ее лишь хриплое дыхание Груздева да мерное поскрипывание стула под ногой Жеглова. Щегольским сапогом своим он прихватил полу пальто Груздева, и, когда тот попробовал повернуться, пальто, натянувшись, не пустило его — Жеглов словно пришпилил Груздева к стулу…
        — Ты долго готовился…  — прервал наконец молчание Жеглов, и голос у него был какой-то необычный, скрипучий, и слышалось в нем одно только чувство — безмерное презрение.  — Хи-итрый… Только на хитрых у нас, знаешь, воду возят…
        — Да вы… Да что вы такое несете!  — Груздев давился словами от возмущения, наконец они вырвались наружу в яростном крике: — Вы с ума сошли!
        — Ну-ну, утихомирься…  — жестко ухмыльнулся Жеглов.  — Будь мужчиной: попался — имей смелость сознаться. Оно к тому же и полезно — в законе прямо сказано: чистосердечное признание смягчает вину…
        В кодексе, который я читал вчера утром, формулировка была несколько иная, но мысль эта мелькнула и пропала, потому что заговорил Груздев:
        — Слушайте, это какое-то ужасное недоразумение… Я не верю… Вы со мной разговариваете, будто я в самом деле убийца…  — Голос его звучал хрипло, прерывисто, на глазах выступили слезы.  — Но ведь, если вы м н е не верите, то это как-то доказать надо?!
        — А что тут еще доказывать?  — легко сказал Жеглов.  — Главное мы уже доказали, а мелочи уж как-нибудь потом, в ходе следствия подтвердятся. Ну, например, тем, что пуля выстрелена из вашего пистолета. Я, кстати, это сразу же на глаз определил, на месте…
        — Но из пистолета мог выстрелить кто-то другой! Вы же сами убедились, что его на месте не оказалось!  — сказал Груздев, и мне послышалась в его голосе вопросительная интонация. Я посмотрел на Жеглова, и он еле заметно подмигнул мне: «Чувствуешь, как прощупывает?» — а сказал опять вежливо и терпеливо, как учитель, объясняющий несложную задачу совсем уж непонятливому ученику:
        — Я ведь сказал, это мелочь. Разберемся, не беспокойтесь, гарантирую. При раскрытии преступления главное — определить, кому оно выгодно. Это любой студент знает. Ну-ка глянем: выгодно вам это преступление?..
        Груздев рванулся с места; на сей раз ему удалось высвободить пальто, и он поднялся:
        — Но это же абсурд! Таким путем можно черт знает что обосновать! С вашей точки зрения получается, что детям выгодна смерть родителей, жене — мужа и так далее только потому, что все они наследники…
        — Но у вас немного другой случай,  — перебил Жеглов.  — Наследником вы являетесь, а мужем — давно уже нет…  — И приказал: — Садитесь! И внимательно слушайте, что я вам скажу. Для вашей же пользы…
        Он снял ногу с перекладины стула, прошелся по кабинету, снова остановился перед Груздевым и стал говорить, жестко отрубая взмахом ладони каждую свою фразу:
        — Жить с прежней женой — Ларисой — вы больше не желаете…
        Вы находите другую женщину — Галину Желтовскую, вашу ассистентку…
        При этом повсюду, где только можно, вы создаете видимость доброго отношения к бывшей жене, даете ей деньги, продукты, вносите квартплату…
        Но Ларисе некуда деваться — и вы объявляете о решении разменять отдельную квартиру на две комнаты в коммунальных…
        На самом деле вам вовсе не улыбается перспектива толкаться с соседями на общей кухне…
        Да и квартира, в сущности, ваша — еще родительская…
        А Лариса даже обмениваться не торопится…
        Расходы растут: жизнь на две семьи до-орого стоит…
        И вы принимаете решение…
        Груздев закашлялся, а может, засмеялся — не понять было,  — отер глаза носовым платком и сказал, зло скривив рот:
        — Все это было бы смешно…
        — Когда бы не было чистой правдой,  — перебил Жеглов уверенно.  — Вы принимаете решение избавиться от Ларисы да еще заработать на этом. Угрожающей запиской, вот этой,  — Жеглов достал из планшета листок, обнаруженный при осмотре, и помахал им перед глазами Груздева,  — вы заставляете ее пойти наконец навстречу вашим интересам… в обмене и еще кое в чем… Приходите к ней с вашим любимым вином, с шоколадом, пьете чай, беседуете и, улучив момент, стреляете… Потом, создав видимость ограбления,  — похищены самые ценные вещи, даже кольца с рук!  — тихо захлопываете дверь и убываете в Лосинку, где договариваетесь с Желтовской, что весь вечер были дома. Алиби!
        Жеглов намертво вцепился своим тяжелым, требовательным, пронзительным взглядом в глаза Груздева, и тот, не выдержав, отвернулся, сказал глухо:
        — Вся эта дурацкая басня — плод вашего воспаленного воображения. Я еще не знаю, как мне доказать… Я растерялся что-то… Но вы не думайте…
        — Да вы, оказывается, упрямец…  — посетовал Жеглов.  — Ну что ж, придется с вами разговаривать шершавым языком… протокола, коли вы нормальных слов не понимаете. Шарапов, возьми-ка бланк постановления. Пиши…
        Разгуливая по кабинету, Жеглов неторопливо продиктовал суть дела, анкетные данные Груздева, потом, остановившись около него и неотрывно глядя ему в глаза, перешел к доказательствам. Я старательно записывал:«…Помимо изложенного, изобличается: запиской угрожающего содержания (вещественное доказательство N 1); показаниями Надежды Колесовой, сестры потерпевшей; продуктами питания (вещественное доказательство N 2); окурками, папирос «Дели», обнаруженными на месте происшествия, которые курит и гр. Груздев (вещественное доказательство N 3); показаниями свидетеля Липатникова, видевшего Груздева выходящим с места происшествия в период времени, когда была убита Груздева Лариса; показаниями свидетельницы Никодимовой, квартирохозяйки Груздева, опровергающими его алиби; пулей, выстреленной из оружия типа пистолета «байярд» (вещественное доказательство N 4), каковой пистолет, по признанию подозреваемого, хранился у жены…» Жеглов остановился, крутанулся на каблуке, подошел к своему столу, достал из ящика исписанный лист бумаги, протянул Груздеву:
        — Ознакомьтесь, это протокол обыска у вас в Лосинке… Подпись Желтовской узнаете?
        — Д-да,  — выдавил из себя Груздев.  — Это ее рука…
        — Читайте,  — сказал Жеглов и незаметно для Груздева достал из того же ящика «байярд» и полис.
        — Что за чертовщина?..  — всматриваясь в протокол, сипло сказал Груздев, у него совсем пропал голос.  — Какой пистолет? Какой полис?..
        Жеглов, не обращая на него внимания, сказал мне:
        — Пиши дальше: «…и пистолетом «байярд», обнаруженным при обыске у Груздева в Лосиноостровской (вещественное доказательство N 5); страховым полисом на имя Ларисы Груздевой, оформленным за день до убийства, обнаруженным там же (вещественное доказательство N 6)…» — И, повернувшись к Груздеву, держа оружие на раскрытой ладони правой руки, а полис — пальцами левой, крикнул: — Вот такой пистолет! Вот такой полис! А? Узнаете?!
        Лицо Груздева помертвело, он уронил голову на грудь, и я скорее догадался, чем услышал:
        — Все… Боже мой!..
        Жеглов сказал отрывисто и веско, словно гвозди вколотил:
        — Я предупреждал… Доказательств, сами видите, на десятерых хватит!
        Рассказывайте!
        Долгая, тягучая наступила пауза, и я с нетерпением ждал, когда нарушится эта ужасная тишина, когда Груздев заговорит наконец и с а м объяснит, за что и как он убил Ларису. В том, что это сейчас произойдет, сомнений не было, все было ясно. Но Груздев молчал, и поэтому Жеглов поторопил его почти дружески:
        — Время идет, Илья Сергеевич… Не тяни, чего там…
        В кабинете по-прежнему было холодно, но Груздев расстегнул пальто, пуговицы на сорочке — воротничок душил его, на лбу выступила испарина. Острый кадык несколько раз судорожно прыгнул вверх-вниз, вверх-вниз, он даже рот раскрыл, но выговорить не мог ни слова.
        Жеглов сказал задушевно:
        — Я понимаю… Это трудно… Но снимите груз с души — станет легче. Поверьте мне — я зна-аю…
        — Вы знаете…  — выдохнул наконец Груздев с тоской и ненавистью.  — Боже мой, какая чудовищная провокация!  — И вдруг, повернувшись почему-то ко мне, закричал, что было силы: — Я не убива-ал!! Не убива-ал я, поймите, изверги!..
        Я съежился от этого крика, он давил меня, бил по ушам, хлестал по нервам, и я впал совершенно в панику, не представлял себе, что будет дальше. А Жеглов сказал спокойно:
        — Ах так, провокация… Ну-ну… Хитер бобер… Пиши дальше, Шарапов:
        «…Принимая во внимание… изощренность… и особую тяжесть содеянного… а также… что, находясь на свободе… Груздев Илья Сергеевич… может помешать расследованию… либо скрыться… избрать мерой пресечения… способов уклонения от суда и следствия… с о д е р ж а н и е п о д с т р а ж е й …» Груздев сидел, ни на кого не глядя, ко всему безучастный, будто и не слышал слов Жеглова. Глеб взял у меня постановление, бегло прочитал его и, не присаживаясь за стол, расписался своей удивительной подписью — слитной, наклонной, с массой кружков, закорючек, изгибов и замкнутой плавным округлым росчерком. Помахал бумажкой в воздухе, чтобы чернила просохли, и сказал Пасюку:
        — В камеру его…
        ЛЕНИНГРАД, 11 ОКТЯБРЯ, ТАСС. В Ленинград из Свердловска прибыли, два эшелона, в которых доставлены все экспонаты сокровищницы мирового искусства — Государственного Эрмитажа, эвакуированные в начале войны.
        Следователь Панков позвонил ровно в десять и осведомился, как идут дела с Груздевым.
        — Да куда он денется?..  — сказал Жеглов беззаботно и снова заверил Панкова, что все будет как надо.
        Положил трубку, закурил, подумал, потом велел мне и Тараскину пойти проведать арестованного.
        — В беседы всякие вы с ним не пускайтесь,  — сказал он.  — Напомните про суровую кару и зачитайте из Уголовного кодекса насчет смягчения оной при чистосердечном раскаянии. В общем, пощупайте, чем он дышит, но интереса особого не надо. Как, мол, хочешь, тебе отвечать…
        Тараскин охотно оторвался от какой-то писанины — всякий раз, когда требовалось написать даже пустяковый рапорт, он норовил сбагрить эту работу кому-нибудь другому,  — и мы пошли к черной лестнице, ведущей во двор, где находится КПЗ. Еще в кабинете он начал рассказывать постоянному и верному своему слушателю Пасюку содержание новой картины, а по дороге решил приобщить и меня. Обгоняя меня на лестнице, он заглядывал мне в лицо и торопливо, словно боялся, что я остановлю его, излагал:
        — А тут приходит Грибов, ну, этот… Шмага, в общем, и говорит: «Пошли, Гришка!
        Наше место,  — говорит,  — в буфете!» Тараскин залился счастливым смехом, быстрые серые глазки его возбужденно блестели.  — В буфете! Понял? И Дружников его обнимает, понимаешь, за талию, и они гордо выходят. А Тарасова — в обморок, но они все равно уходят и ноль внимания!..
        Мы вышли во внутренний дворик, слабо освещенный вялым осенним солнцем, успевшим, однако, подсушить с утра лужи на асфальте, прошли мимо собачника, из которого доносились визг, лай, глухое басовитое рычание — собак, видно, кормили, потому что в другое время они ведут себя тише. Подошли к кирпичному подслеповатому — из-за того что окна наполовину были прикрыты жестяными «намордниками» — зданию КПЗ.
        — И чего же ты радуешься?  — спросил я Колю.
        — Как чего?  — удивился он.  — Тарасова-то думала, что он запрыгает от счастья, а они — на тебе — в буфэ-эт…
        Лязгнула железными запорами тяжелая дверь, надзиратель проверил документы, пропустил внутрь. В караулке он отобрал пистолеты, положил их в сейф и провел нас на второй этаж, открыл одну из камер:
        — Груздев! На выход!
        Я впервые видел камеру изнутри и с любопытством оглядывал ее. Небольшая, довольно чистая комната с зарешеченным окном и двумя нарами — деревянными крашеными полатями. На одной из них лежал Груздев, повернувшись к нам спиной.
        Еще по дороге сюда я размышлял о том, с каким напряженным ожиданием вслушивается, должно быть, Груздев в каждый звук, в каждый шорох из коридора — не за ним ли идут, нет ли новостей с воли?..
        На окрик надзирателя Груздев отозвался не сразу, зашевелился, медленно поднял голову и только потом повернулся к нам. И тут я понял, что он спал. Спал! Даже мне после вчерашнего далеко не сразу удалось уснуть, а уж насчет него-то и сомнений никаких не было: где ж ему хоть глаза сомкнуть? И вот тебе — спит как сурок, будто ничего не случилось. Ну и нервы! От такого действительно всего можно ожидать…
        — Собирайтесь, Груздев, на допрос,  — повторил надзиратель, замкнул дверь камеры и проводил нас в следственный кабинет — узкую тесную каморку с подслеповатым оконцем, маленьким колченогим столиком и привинченными к полу стульями — зто чтобы их нельзя было использовать как оружие, догадался я.
        Вошел Груздев, неприветливо мазнул сонным взглядом по моему лицу, даже не кивнул. А на Тараскина он вообще внимания не обратил. Но я решил волю чувствам не давать: что ни говори, он сейчас все одно что военнопленный, считай — лежачий, так что надо быть повежливей. Я и сказал ему культурно:
        — Здравствуйте, Илья Сергеевич. Как вы себя чувствуете?
        Он усмехнулся недобро, да я и сам понял, что глупость сморозил — какое уж тут самочувствие! А он сказал, скривив рот:
        — Вашими молитвами. Ну-с, что скажете?
        — Да вот спросить вас хотели: может, облегчите душу-то? Пора бы, вам же лучше станет…
        Он посмотрел на меня — глазки маленькие, со сна припухшие, а тут совсем в щелочки превратились:
        — Тоже мне, исповедник с наганом…  — И скрипуче засмеялся.
        Но не стал я на него обижаться, я ему просто разъяснил статью сорок восьмую — о чистосердечном раскаянии и так далее,  — а он все слушал, не перебивал, пока я не закончил. Потом сказал и ладонью по столу постучал, будто припечатал:
        — Вы, молодой человек, уясните себе наконец, что не на такого напали — каяться, в чем не виноват, во имя ваших милостей. Правда — она себя покажет. И лучше всего будет, если вы от меня отвяжетесь, и будете искать настоящего убийцу, а не того, кто к вам поближе оказался, для следствия поудобней, ясно?  — Он подумал немного, потер ладонью лоб, будто соображал, не забыл ли чего. Видно, сообразил, потому что заулыбался даже, и говорит: — Я придумал, как самому себе помочь.
        Официально вам заявляю, что больше давать вам никаких показаний не буду, сюда напрасно не ходите. Может быть, хотя бы это побудит вас оглядеться окрест себя повнимательней. Все!..
        И сколько я ему ни объяснял после этого, что он себе же делает хуже, что на суде не обрадуются такому его неправильному поведению и так далее, и тому подобное, он даже бровью не повел, отвернулся от нас к окну, будто его не касается, и больше ни слова не произнес, как глухонемой.
        Я бы еще, может, поразорялся, но Тараскину надоело, он зевнул пару раз и сказал:
        — Ну ладно, Володь, чего там. Не хочет человек говорить — не надо. Пожалеет потом, да поздно будет. Как Дружников вон — не сказал матери сразу, что к чему, а потом какая некрасивая история получилась! Пошли…
        И мы вернулись в Управление. Я пересказал Жеглову наш с Груздевым разговор, если, конечно, это можно назвать разговором. Думал, он ругаться будет, но Жеглов ругаться не стал, а наоборот, ухмыльнулся криво этак — он один, по-моему, только так и умеет — и сказал:
        — Вольному воля, не в обиду Груздеву будь сказано. По нашим законам обвиняемый имеет право на защиту. Хочет молчать — его право, это ведь тоже способ защиты. Наверное, на моем лице выразилось удивление, потому что Глеб пояснил: — Ты не удивляйся, орел, у нас ведь не только рукопашная. Приходится частенько, как бы это сказать, умом, понимаешь, хитростью схватываться. И когда обвиняемый молчит, он как бы приглашает: валяйте вы свои карты на стол, а я свои приберегу, имею право не в очередь ходить, понял? Я ваши карты погляжу, а потом свои козыри обмозгую. Так что пусть молчит…
        — А как же мы будем?  — спросил я.
        — А очень просто. У нас свое дело — будем с уликами работать. Панков сейчас приедет — даст указания. А Груздев пусть сидит себе, думает. Денечков пять его совсем трогать не надо — пусть поварится в собственном соку. Он всю свою жизнь за это время переберет, все свои прегрешения вспомнит! Да еще прикинет, в чем мог ошибиться, промашку дать, что мы еще вынюхали, что ему на стол выложим завтра. Это он сейчас от нервного шока спал, а вскорости спать перестанет, это уж будь спок…
        Приехал Панков. Жеглов отрядил меня в его распоряжение, а сам умчался куда-то с Тараскиным.
        Панков поставил в угол свои шикарные галоши, на гвоздь повесил зонтик и посмотрел на меня поверх стекол очков, и снова вид у него был такой, будто он прикидывает, боднуть меня посильнее или можно повременить.
        Видимо, решил не бодать меня пока, потому что пожевал усердно верхнюю губу и распорядился:
        — Дайте мне протокол осмотра…
        Я принес ему дело, раскрыл на первой странице, а Панков снял с переносицы и принялся тщательно протирать очки. Делал он это очень неспешно, чистеньким ветхим носовым платком, и я снова подумал, что очки у него какие-то совсем старинные, таких теперь и не носит никто: круглые, без оправы, с желтенькой пружинкой и шнурком. Нацепил он окуляры, рассеянно махнул мне рукой — рядом, мол, садись — и принялся читать протокол, делая маленьким золоченым карандашиком какие-то непонятные отметочки на полях. Дочитав, сказал:
        — Классическое корыстное убийство. Обратите внимание, молодой человек: при эмоциональных преступлениях, то есть под воздействием сильных страстей, виновные откровенны. Напротив, при корыстных мотивах они зачастую отрицают вину до последней возможности. Вчера я уже говорил об этом нашему другу Глебу Георгиевичу, но он был несколько… э… самонадеян. Отсюда следует, что, не дожидаясь признания обвиняемого, мы должны доказать его вину при помощи улик, прямых, а также косвенных. Вы ведь только начинаете?  — Он снял очки, и на переносице от пружинки остался глубокий красный след. Я кивнул, а он, не глядя на меня, продолжил: — Это дело мне кажется достаточно хрестоматийным для того, чтобы вы могли получить первое глубокое впечатление об основных признаках работы, которой собираетесь посвятить себя…
        — Сергей Ипатьич, а почему вы считаете это дело хрестоматийным?
        — Да потому, что преступление совершено человеком неопытным и он оставил нам улики, достаточные для трех убийств. Нам остается только исследовать их, закрепить и законным порядком привязать, так сказать, к данному делу. И тогда можно его направлять в суд, даже если обвиняемый и не соизволит сознаться: улики обвинят его сами!
        — А если улики не подтвердятся?  — спросил я.
        — Как это «не подтвердятся»?  — удивился Панков.  — Должны подтвердиться!..
        Впрочем… э… не будем загадывать, мы же не на семинаре.
        Но я человек дотошный и, несмотря на то что Жеглов уже не раз ругал меня за въедливость, все-таки переспросил:
        — Хорошо, как все сойдется, а если нет? А Груздев не колется…
        Панков покашлял, пожал узкими плечиками, словно я бог весь какой глупый вопрос задал:
        — Гм… Гм… Ну-у… если не сойдется… и обвиняемый отрицает вину… Суд тогда оправдает его.
        — А как же убийство?  — допытывался я.  — Кто отвечать-то будет?
        — Видите ли, молодой человек, наука считает, что не существует нераскрываемых преступлений… Так сказать, теоретически. Так что нам с вами надо поднатужиться…
        — Так давайте поднатужимся,  — сказал я, потому что и мне эта волынка уже начала надоедать.  — Какие будут указания?
        Панков, словно обрадовавшись, что я отстал от него со своими дурацкими вопросами, удовлетворенно покивал головой и сказал:
        — Берите бумагу, ручку, пишите…
        Ручки я не нашел, но в планшете у меня — я его с войны привез — был командирский карандаш, взял я его наизготовку, а Панков начал диктовать.
        — Баллистическая экспертиза. Вопросы. Являются ли пуля и гильза, обнаруженные на месте происшествия, частями одного патрона? Можно ли выстрелить этим патроном из пистолета «байярд», обнаруженного в Лосиноостровской? Выстрелена ли пуля из того же пистолета? Выброшена ли гильза из того же пистолета? Пригоден ли к стрельбе тот же пистолет? Следственным и оперативным путем искать ответ на вопрос, почему преступник при наличии фирменных патронов «байярд» воспользовался патроном другой марки…
        Я торопливо записывал, боясь упустить хоть одно слово, хотя мне и непонятно было, кому нужны эти тонкости, и без того очевидные. Но Панкову, думаю я, лучше известно, что надо делать.
        — Медицинская экспертиза,  — диктовал он.  — Вопросы. Возможно более точное установление времени смерти… Стоматологически — изготовить слепок следа укуса на шоколаде для последующего сравнения с контрольными образцами… Получить таковой у обвиняемого Груздева… Далее. Исследовать групповую принадлежность слюны на окурках папирос «Дели»… Дактилоскопическая экспертиза. Проявить все обнаруженные отпечатки пальцев, сравнить с отпечатками потерпевшей, ее мужа, сестры на предмет идентификации… Комплексная химическая и органолептическая экспертиза. Выявить тождественность жидкости в бутылке с этикеткой «Азербайджанское вино. Кюрдамир» этому вину, установить наличие либо отсутствие каких-либо примесей в исследуемой жидкости, в положительном случае исследовать примеси…
        Я так много и так быстро писать не привык — пальцы замлели, и я потряс ими.
        Панков пообещал:
        — Скоро закончим. Пишите: графическая экспертиза. Установить, кем исполнена — не Груздевым ли?  — записка угрожающего содержания. Для чего изъять образцы произвольного письма Груздева, контрольный текст свободного письма и текст, исполненный обвиняемым под диктовку… Дальше: следственным путем проверить содержание всех письменных документов, изъятых с места происшествия. Допросить сослуживцев потерпевшей и обвиняемого, его сожительницу. Оперативным и следственным путем — активные и неотложные меры розыска имущества потерпевшей, похищенного из ее дома… Все.  — И Панков с облегчением, хотя и не без самодовольства, посмотрел на меня.
        — Более или менее понятно,  — сказал я.  — Это мы будем исполнять?
        — Со мной в контакте. Для начала я вынесу постановление об экспертизах, а вы свяжитесь с экспертами.
        Оставив для нас целый список неотложных «оперативных и следственных мероприятий», Панков положил в футлярчик очки, надел свои резиновые броненосцы, взял зонтик, отбыл; и почти сразу же пришел Жеглов, чем-то весьма довольный. Но расспрашивать его я не стал: захочет — сам расскажет, а показал ему панковский списочек.
        — Солидно,  — хмыкнул Жеглов.  — Но все правильно. Черт старый, следственные дела мог бы и себе оставить, нам оперативных выше головы хватает. Да ладно уж, у них дел по тридцать на одного следователя в производстве. Если мы станем дожидаться, пока он сам сделает… Э-эх, ладно. Пошли питаться?
        Питаться — это хорошо! Я питаться в любой момент был готов, прямо ненормально есть все время хотелось, как троглодиту какому-то. Я уж и курить побольше старался,  — говорят, аппетит отбивает, но у кого, может, и отбивает, да только не у меня. Американцы, когда мы с ними на Эльбе встретились, все время резинку жевали. Не от голода, конечно, мы все там сытые были, куда уж, а от баловства; привычка это у них такая. Эх, сейчас бы иметь запас такой резинки, я бы ее все время жевал, все ж не так голодно. Да чего там, где она, та резинка, да и харчи наши фронтовые вспоминать не хочется…
        — Есть, товарищ начальник, питаться. Разрешите идти?
        Не успел Жеглов рта раскрыть, в дверь постучали. Вошел генерал, летчик, плащ на руках. И орденов тьма-тьмущая,  — у летчиков-то их всю жизнь больше всех было!  — и Звезда Героя. Мы оба по стойке «смирно»:
        — Здравия желаем, товарищ генерал!
        А он сказал:
        — Вольно. Это МУР?
        — Так точно, товарищ генерал,  — сказал Глеб и представился: — Старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан Жеглов!
        — Очень приятно,  — улыбнулся генерал.  — Моя фамилия Ляховский.
        — А-а, как же, как же, товарищ генерал…  — тоже заулыбался Глеб, а я сразу вспомнил, что он мне на дежурстве рассказывал, да не дорассказал про украденную у генерала «эмку».  — Нашли вашу голубушку, уж постарались как положено…
        — Точно. Все в полном порядочке. А я-то расстроился — привык к ней, и вообще обидно: из-под носа увели, мерзавцы. Но доблестная милиция оказалась на высоте…
        — Иначе невозможно, товарищ генерал,  — гордо сказал Жеглов.  — Неужели дадим распоясаться преступному элементу в нашей славной столице? Да еще машины у наших замечательных героев воровать? Никогда!
        Ляховский подошел, взял Жеглова за руку, сказал с чувством:
        — Вот я и зашел — дай, думаю, лично поблагодарю товарищей. Молодцы.
        — Правильно, Александр Васильевич!  — одобрил Жеглов.  — А то у нас работают ребята как звери, а благодарности сроду не дождешься. Конечно, мы не за «спасибо» работаем, но слово доброе, а уж от такого человека, как вы, особенно дорого.
        Генерал добродушно улыбался, и было видно, что слова Глеба ему приятны. А тот уже совсем обжился:
        — Александр Васильевич, нам ничего такого — ни письма в газету, ни разных там других подобных вещей — не нужно. А вот зашли — и это нам исключительно радостно и приятно…
        В лице Ляховского появились сразу и озабоченность и облегчение:
        — Слушайте, да ведь это мысль — насчет газеты! Мне самому как-то в голову не пришло. У вас своя газета!
        — Да, «На боевом посту», здесь же и находится.
        — Прекрасно. Просто прекрасная мысль. Вы меня извините, я не расслышал — ваша как фамилия?
        — Жеглов, капитан милиции,  — скромно сказал Глеб.
        — А ваша?  — повернулся генерал ко мне.
        — Старший лейтенант Шарапов, товарищ генерал-майор,  — по-уставному ответил я и добавил: — Только, разрешите доложить, я к этому делу ни малейшего отношения не имею…
        — Ясно,  — кивнул генерал, что-то записал в маленькую книжечку в алюминиевой обложке, попрощался с нами за руку и ушел.
        — Глеб, ты что?  — спросил я.  — Мы-то здесь при чем? Ведь машину, как я понимаю, ребята из розыскного отделения ОРУДа нашли, нет?
        Жеглов удивленно посмотрел на меня:
        — Ну и что? Как это «мы здесь при чем»? Что ж, по-твоему, ребята из ОРУДа посторонние нам? Ты эти закидоны брось, Шарапов, мы одно дело делаем. Нас хвалят,  — значит, их хвалят. Их ругают,  — значит, нас ругают. И я не знаю, где ты привык, Владимир, вот так выставляться — на разведчика даже и не похоже…
        Мне как-то совестно стало, но потом я вспомнил про газету и сказал:
        — Вот напишет он в газету, что ты его «эмку» нашел, тогда покрутишься…
        — Кабы ты чуток умнее был, Шарапов, то знал бы, что фамилии оперативных работников газета не оглашает. Напечатают заметку, вырежут и направят кому следует. А Жеглов, коли надо будет, пригласит на комсомольское собрание героя-летчика Ляховского — это всем полезно и интересно. Уразумел?
        Все это он произнес уже по дороге в столовую, и мне оставалось только подивиться находчивости Жеглова и его быстромыслию. Я ему так и сказал и добавил, что у нас в разведке очень не хватало такого парня, как он. А Глеб засмеялся, ему мои слова понравились, он обнял меня по-дружески за плечи и сказал:
        — Ладно уж, мыслитель! Давай подзаправимся — и марш к экспертам, нам с груздевским делом телиться нечего, закончим его по-быстрому и пора всерьез «кошками» заняться, что-то надоедать они мне стали…
        Товары для населения. Новые изделия
        В продукции артели «Метпромсоюз» видное место занимают врезные дверные замки, инструменты, металлоизделия, алюминиевая посуда. Освоены стулья, шкафы, пружинные матрасы Среди новинок, которые появятся еще в текущем году.  — металлические детские сани, трехколесные велосипеды, электропроигрыватели, шашки и домино из пластмассы.
        «Труд»
        На другое утро, едва мы вошли в дежурную часть, Соловьев бросил телефонную трубку на рычаг и крикнул:
        — По коням, ребята! «Черная кошка» опять магазин взяла…
        И пока наш старый верный «фердинанд» катил в сторону Савеловского вокзала, я думал о том, что у Жеглова наверняка есть дар предчувствия — только вчера перед вечером он говорил со мной о «кошках». Сейчас он сидел впереди у окна, нахохлившийся, сердитый, мрачно смотрел на нас. Тараскин спросил у Гриши:
        — А почему картина называется «Безвинно виноватая»?..
        Гриша захохотал, а Жеглов сказал сердито:
        — Вот если я еще раз узнаю, что ты сторублевку от жены в ствол пистолета заначиваешь, я тебя сделаю по вине виноватым…
        — А как быть, Глеб Георгиевич?  — взмолился Коля.  — Ей бы с нюхом-то ее у нас работать! В прошлый раз в кобуре спрятал — нашла! А пистолет трогать она все-таки опасается…
        Я устроился на задней скамейке и куском проволоки силился прикрепить подметку — ботинок вовсю просил каши. Проволока, к сожалению, была сталистая — она пружинила, вылезала из шва и держала неважно. Но я надеялся дотянуть хоть так до вечера, а дома уже разобраться с подметкой всерьез…
        Это был, собственно говоря, не магазин, а склад: мелкооптовая продбаза на Башиловке, недалеко от милицейского общежития. Старый двухэтажный кирпичный дом без окон, длинный навес для машин и подвод, небольшой грязный двор, огороженный для блезиру хлипким забором. Во дворе, около забранной жестью двери, ведущей в склад, толпились люди в телогрейках поверх белых халатов, их сердито расспрашивал о чем-то небольшого роста мужчина в кожаном пальто и комсоставской фуражке. По тому, как почтительно ему отвечали, я сообразил, что сытый кожаный дядя и есть какое-то высокое продовольственное начальство. Рядом с дверью стоял участковый с безучастным, скучающим лицом — охранял место происшествия.
        — Сторож где?  — спросил Жеглов участкового, и тот кивнул на древнего дедка с зеленой от махорки бородой. Жеглов подозвал его, и дед, шамкая, непрерывно сморкаясь из-под руки, начал длинно и путано объяснять, что шел дождь, что он укрылся от него под навесом — с фасада,  — что он недослышит по старости — «вот они, жулики, знать, сзаду и подобрались». Ни того, как вошли в склад воры, ни как вышли, дед не слышал, по-видимому, крепко спал и покражу обнаружил, когда рассвело и он увидел вырванный вместе с петлями навесной амбарный замок.
        Пасюк остался осматривать дверь и замок, остальные в сопровождении директора прошли внутрь базы. Еще на двух дверях были взломаны замки: вскрыли винно-бакалейную и мясную секции. Сначала осмотрели мясную, внутри которой от холодильных установок был декабрьский мороз.
        На перевернутом ящике сидел совершенно окоченевший котенок; маленький, черный, он разевал красный треугольный рот и жалобно мяукал.
        Директор сказал растерянно:
        — Вот он — их бандитский знак…
        Глупость, конечно: ну какой там знак — обычный маленький котишка! Но оттого, что подбросили этот жалкий мяукающий комочек бандиты, все смотрели на него с удивлением, интересом, а некоторые — просто со страхом, будто был этот несчастный котенок ядовитым.
        Жеглов поднял его за шкирку и вглядывался в него, будто прикидывал, нельзя ли получить от него какие-нибудь сведения. Но кот только мяукал, судорожно поводя растопыренными лапками.
        — А не мог кто-нибудь из сотрудников его здесь оставить?  — спросил Глеб.
        — Что вы, товарищ начальник!  — взмахнул блестящими кожаными рукавами директор. Санинспекция запрещает, да и некому тут…
        Жеглов сунул котенка Тараскину, Коля спрятал его за пазуху, и кот сразу затих.
        — Тогда считать мы стали раны…  — сказал Жеглов.  — Давайте смотрите, что взяли…
        Завсекцией, здоровенный красноносый мужик с медвежьими глазками, оглядываясь по сторонам, бормотал:
        — Так, вроде все на месте… Ага… Ага… Вторая камера и была отпертая, нет в ей ничего… Ага…  — И вдруг голос его упал; он повернулся к директору, и на лице его был испуг: — Вартан Иваныч, меланж!
        — Что «меланж»?  — раздраженно спросил директор — Украли?!
        — Украли…  — тихо сказал завсекцией и пояснил нам: — Банка здесь была, двадцатикилограммовая, к праздникам держали…
        — Меланж — это что?  — спросил Жеглов.
        — Яичный порошок,  — торопливо сказал директор.  — Высшего качества, импортный…
        Ай-ай-ай, для госпиталя приготовили, а они, сволочи…
        — Консервов нет,  — объявил завсекцией.  — Три ящика американских, с ключами…
        — Мясо?  — коротко спросил директор.
        — Не, бекон, мясо уже распределили…
        — Ящики большие?  — спросил Жеглов.  — Тяжелые?
        — Метровые,  — буркнул завсекцией.  — В ширину по полметра будут. Примерно, конечно.
        А вес брутто я вам точно сейчас скажу…  — Он достал из кармана пачку накладных, пошелестел ими.  — Вот… Двенадцать дюжин банок… так… нетто… Вот, брутто — семьдесят два кило, без ящика…
        — Понятно,  — кивнул Жеглов.  — Остальные в сохранности?
        — Да вроде…  — неуверенно протянул завсекцией.  — Инвентаризацию надо делать…
        В винно-бакалейной секции преступники взяли ящик наливки «Спотыкач», коробку шоколада «Серебряный ярлык», ящик сахарина — тридцать пять килограммов, пять пачек папирос «Герцеговина Флор».
        — А почему вы думаете, что пять пачек?  — спросил Жеглов молоденькую заведующую, испуганно глядевшую на оперативников.
        — Я не думаю, я точно…  — сказала она уверенно.  — В одной вязке — двадцать пачек.
        Всего вязок было три, две вон лежат, а одна была начатая, я лично десять пачек в Наркомат заготовок отпустила. Значит, десять еще оставалось, а в наличии — видите?  — только пять.
        — Так-так…  — Жеглов походил по секции, обратился ко мне: — Ну, орел, какие есть соображения?
        Мне сделалось неловко, потому что никаких особых соображений не было и я уже пару раз ловил себя на пустом мечтании, что если бы можно было залететь на место происшествия в тот момент, когда там жулики шуруют, вот тут бы я себя показал, я бы им, сволочам, устроил! Но поскольку все это было несерьезно, я для солидности покашлял в кулак:
        — Я так полагаю, что жуликов человек пять было: каждый себе взял по пачке «Герцеговины». А больше брать не стали, потому — баловство и руки товаром, понимаешь, заняты… Так?  — И поскольку Жеглов ничего не говорил, сам себе ответил: — Я полагаю, так. Теперь: им тут ночевать некогда, а ящики тяжелые, вдвоем еле унесешь… сколько их, мест, значит, постой… Три да одно — четыре, да еще три — семь мест, семь ходок, значит, если вдвоем. А сюда ходить, что ни говори,  — риск, в любой момент могут застукать. Значит, вчетвером — всего три-четыре ходки… Надо во дворе следы искать, они от тяжести должны быть глубокие, да пролом в заборе — там, где добро вынесли…
        Когда, выйдя во двор, мы обнаружили близ забора четыре пары явственных следов, а в конце их цепочки три доски, выбитые из забора, а потом аккуратно вставленные обратно, Жеглов сказал, усмехаясь:
        — Следопыт! Везет тебе — вон какая погода стоит сырая, земля каждый отпечаток сохраняет. Только вот с асфальтом как будем?..
        Действительно, с асфальтовым тротуаром за забором оказалось сложнее: был он грязен, безнадежно затоптан сотнями с утра прошедших здесь людей и о том, куда двинулись отсюда воры, судить было трудно. Впрочем, мы все сошлись на одном, наиболее вероятном: жулики прямо к пролому в заборе подогнали машину, быстро погрузили похищенное и скрылись.
        Пока эксперт гипсовал следы во дворе, Жеглов в кабинете директора базы провел небольшое собрание.
        — Значитца, так, товарищи,  — сказал он коротко и ясно.  — О том, как вы охраняете народное добро, об этом будет отдельный разговор, и виновные ответят по всей строгости. Я тут прикинул — взяли у вас товаров тысяч на восемьдесят. По рыночным ценам, конечно. Это раз. Дальше: организуйте комиссию, чтобы снять остатки и навести учет — все ли похищенное зафиксировали и так далее. Без обид и, как говорится, без личностей хочу предупредить: не дай вам бог — кому-нибудь из матерьяльщиков — вздумать примазать чего-нито к похищенному: воры, они ведь все как есть покажут, когда возьмем мы их…
        И столько было несокрушимой уверенности у Жеглова в том, что он возьмет воров, будто за угол выйдет и из соседнего дома дворника приведет, что кладовщики враз и согласно закивали, прижимая к сердцу руки: мол, дело ясное, всем понятное и как же может быть иначе?
        А он продолжал свою речь:
        — Это, значитца, два. И третье: нынче же обеспечьте охрану социалистической собственности должным образом, а то вас вчерашние гости по новой оглоушат!
        Все…
        Я приехал в Управление около шести часов и сразу же направился в столовую. Я уже заметил, что все последнее время испытываю неутихающее чувство голода — даже не голода, а какой то хронической несытости. Наверное, мой здоровый организм бунтовал против скудного городского пайка, привыкнув к доброму армейскому приварку, который к тому же разведчики ухитрялись усиливать и разнообразить за счет «боевой подвижности и тактического маневра по тылам врага», как выражался старшина Форманюк.
        Над окошком кассы клочок бумаги доводил до сведения сотрудников: «Имеются в продаже белковые дрожжи (суфле) в качестве дополнительного бескарточного блюда».
        Я охотно выбил чек на три порции суфле, рассудив, что после долгого пребывания на воздухе полезно поддержать гаснущие силы любыми средствами, и пошел в зал. У раздачи назревал скандал; красный от возмущения Пасюк, держа на огромной ладони тарелку, допрашивал молоденькую веснушчатую повариху:
        — Шо це таке за суп, перший раз бачу — холодная вода с рисом та сухохфруктамы?
        Як его исты?!
        — Да вы поймите,  — оправдывалась курносая,  — это заграничное ресторанное блюдо, очень вкусное и полезное,  — фруктовый суп!
        — Та плювать мени на заграныцю, я ее усю ногами пройшов! Якой то суп, як вин сладкий, то не суп, а компот! А з рыса гарна каша, а не компот, тю… Борщ мени давайте!  — И Пасюк решительно сунул девушке тарелку.
        — Вот народ несознательный,  — посетовала повариха, но спорить не стала и налила Пасюку полную до краев тарелку борща; и он пошел, довольный, за столик, а несознательный народ вокруг, досыта насмеявшись, стал просить девушку выдавать борщ на первое, а новомодный суп — на третье.
        Мне удалось получить у нее оба супа, у другой раздатчицы я взял гуляш и три стакана суфле — густой серой жидкости с фиолетовым оттенком, не слишком аппетитной на вид,  — и пристроился на освободившееся место у окна, рядом с Пасюком, который, покончив с борщом, сообщил мне последние новости. По заданию Жеглова он побывал на работе у Ларисы Груздевой, в драмтеатре, и узнал, что за день до убийства она уволилась. В костюмерной она говорила, что собирается для начала отдохнуть на юге.
        — А где именно, с кем?  — поинтересовался я.
        — Вона казала, що у Крым пойдет, чи как… Або з кем — невидомо. Кажуть ти костюмеры, шо дуже гарная була вона баба, добра та несварлива. Принесла, кажуть, на прощание торт, та була дуже в гарном настроении…
        Я обсосал мослы, которые назывались гуляшом, подумал вслух:
        — Странно… Надя ничего насчет ее увольнения и поездки на юг не говорила. Надо бы ее переспросить — не могла же она не знать о таких планах Ларисы?
        — Должна була знаты,  — согласился Пасюк.  — Тем более шо у тот же день Лариса сняла со сберкнижки уси свои гроши…
        — Какие гроши?  — удивился я.  — У нее разве были деньги?
        — Булы,  — подтвердил Пасюк.  — Жеглов по телефону разузнав, иде воны булы, в якой касси, а я поехав. Кассирша справку дала — от, бачь…
        Пасюк вынул из кармана гимнастерки сложенный вчетверо листок — справку сберкассы. Счет Ларисы был заведен в тридцать девятом году, постепенно пополнялся и достиг к двадцатому октября восьми тысяч пятисот рублей, которые в этот день были получены полностью.
        — Сразу все деньги сняла?..  — удивился я.
        — От и кассирша мени казала, шо просыла ее счет нэ закрывать, хоть пьять червонцив оставить… Алэ Груздева отказалась…
        Попробовал суфле — это было довольно вкусно, и я с удовольствием выпил все три стакана. Пасюк дождался меня, и мы поднялись в кабинет. Пасюк устроился за столом писать рапорт о проделанной работе, а я, сытый и вполне удовлетворенный сегодняшним обедом, который был одновременно и ужином, принялся расхаживать по кабинету, размышляя о новостях, добытых Иваном. Мне казалось, что они имеют какую-то связь с происшедшими событиями, но уловить эту связь я пока не мог…
        Нужен уксус — бери «Кабуль»!
        Странные порядки существуют в продмаге N 3 (Старопетровский пр.) Если потребителю нужен уксус, то его можно купить только в комплекте с соусом «кабуль». Витаминная паста продается с таким же количеством фруктово овощного повидла (по карточкам). На протесты потребителей, завмаг отвечает: «У нас такой порядок. Не нравится — не берите!»
        Из письма в редакцию
        К вечеру движение и суета в коридорах Управления усилились. Я уже начал ощущать внутренние ритмы своего непростого учреждения и поэтому сообразил, что готовится очередная городская операция. Жеглов в таких случаях объяснял: «Изменилась оперативная обстановка в городе». Его самого с полчаса назад вызвали к руководству, и я видел, как по длинному коридору, ведущему к кабинету начальника МУРа, потянулись начальники отделов, бригад и опергрупп. Тараскин сидел за большим столом, писал какие-то запросы. То ли бумага была дрянная, то ли перо царапало, а скорее всего, с письменностью у Коли было не слава богу, но строки на листе расплывались, задирались буквы, помарки и кляксы росли, пока, чертыхаясь, Коля не взял новую страничку и не принялся писать запрос заново.
        Иван Пасюк читал учебник истории. Время от времени он, поднимая голову и раздумчиво чмокая сухими губами, говорил, ни к кому не обращаясь:
        — Елки палки, це ж надо — Столетняя война! Це ж надо — сто лет воевать! С глузду зъихать можно…
        Пасюк учился в шестом классе вечерней школы, учился безнадежно плохо, и его грозились перевести обратно в пятый класс. По литературе учительница уже отказалась аттестовать его в первой четверти, потому что в домашнем сочинении «Почему мы любим Гринева и ненавидим Швабрина?» Пасюк написал: «Я не люблю Гринева, потому что он бестолковый барчук, и не скажу, что ненавижу Швабрина, потому как он хотя бы вместе с Пугачевым стоял против ненавистного царизма».
        Жеглов, узнав об этом сочинении, хохотал до слез и сказал, что Пасюка правильно выгонят из школы — если ты такой умный, то ходи в Академию наук, а не в шестой класс…
        Шесть на-девять рассказывал мне какую-то невероятную историю, о том, как его безумно любила известная укротительница зверей, но ее отбил у него поляк фокусник, обращавшийся к дрессировщице не иначе как «наипенькнейшая паненка»…
        Врал Гриша безыскусно, но вдохновенно, и, глядя сейчас на его толстые очки, запотевшие от возбуждения, вздымающуюся цыплячью грудь и широкие взмахи тощих рук, я не сомневался, что фотограф и сам верит в эту небывалую любовь с укротительницей. Гриша наверняка бы еще многое припомнил из их замечательного романа, но пришел ухмыляющийся Жеглов и скомандовал:
        — Подъем, братва! Общегородская операция… Начальство распорядилось проверить опергруппами — при поддержке территориальной милиции — все неблагополучные места, где имеет обыкновение собираться преступный элемент, «безопределенщики» и девицы сомнительного поведения.
        Жеглов похохатывал своим звонким баритончиком и мотал головой, будто его кто-то щекотал.
        — Ничего смешного не бачу,  — сказал Пасюк.  — Опэрация як опэрация. Нормальная прочистка…
        — Это-то точно, но вот другое смешно,  — веселился Жеглов.  — Поп из церкви у Покровки, епископ Филимон, вчера двух девок домой пригласил, уж не знаю, каким макаром он их там исповедовал, только издергались они сливянки. Поп, естественно, так жрать наливку не может, как эти девицы, и заснул. А они махнули у него наперсный крест золотой и подорвали оттуда когти…
        — Что же это, выходит, из-за попа какого-то блудного весь сыр-бор загорелся?  — возмущенно вздыбился за столом Тараскин, которому уже до смерти надоела писанина.
        Жеглов резко оборвал смех, будто швейной машинкой губы сострочил. Посмотрел на Тараскина сверху вниз, потом, избочась, словно разглядеть хотел, откуда этот фрукт тропический здесь взялся, сказал не спеша и каждое словечко, как семечко, через губу сплевывал:
        — А по-вашему, товарищ Тараскин, выходит, что если он не токарь, а культовый служитель, то ему в нашей стране и правозащита не гарантирована?
        — Пусть с бабами срамными не валандается,  — мрачно сказал Коля.
        — Твоя забота, Тараскин, преступление раскрывать, а не за моральным обликом епископов следить. А уж синод ихний пусть разбирается по части блуда… Мы же с тобой должны разыскать вещь, имеющую огромную художественную ценность, понял?
        Они завтра этот византийский крест сплавят барыгам, а те его в лом перемнут, им наши культурные ценности до лампочки.
        Мне было не очень понятно, чего это так Глеб сердцем ударяется об украденный епископский крест, но я уже научился улавливать оттенки жегловских интонаций, особенно когда тот «воспитывал» опергруппу, и мне показалось, что весь этот разговор — просто так. Еще утром я видел в дежурной части попа — дряблого тряпочного мужичишку с постным благостным лицом, без признаков возраста или особых примет. И мне показалось неправдоподобным, чтобы такой невзрачный человек еще интересовался женщинами.
        А сейчас, слушая Жеглова, я понял, что уж конечно не из-за неудачных похождений попа руководство назначило общегородскую операцию. Видимо, по чьей-то разработке ищут какого-то преступника, связанного с женщинами, а информировать аппарат шире считают нецелесообразным. А уж заодно велено приглядеться к девкам, которые могли украсть крест.
        И окончательно убедился я в своем предположении, когда Жеглов сообщил приметы — приметы трех женщин. Взглянул я на Пасюка и по его спокойному и невыразительному лицу понял, что тот думает так же, как я. Тараскин еще бурчал что-то себе под нос, но его уже поволок за собой увлеченный азартом предстоящей облавы Шесть-на-девять…
        В коммерческом ресторане «Нарва» было намечено закончить наши бесполезные вечерние странствия — попадалась все больше мелочь, шушера. Мы подошли к дверям, и швейцар с красным костистым лицом закричал сердито, так, что жилы веревками надулись на висках:
        — Заняты все места! И не ломитесь, граждане! Имейте совесть и честь!
        Жеглов засмеялся:
        — Вот как раз у тебя и займем маленько! Открывай, мы из МУРа…
        Опали жилы на висках, и засветился масляной улыбкой, душой возрадовался, желто оскалился швейцар, будто папа родной забежал на огонек, стопку дернуть, о дорогом поговорить:
        — Заходите, товарищи, заходите, для вас местечко мигом сорганизуем…
        Тараскин гордо сказал:
        — Наше место давно без вас сорганизовано!
        Жеглов покосился на него, хмыкнул, сказал негромко и веско:
        — Дверь на замок, никого не выпускать — проверка документов. Ты, Шарапов, стой у дверей…
        Плотной литой группой ввалились они в зал. Жеглов махнул рукой оркестру, наяривавшему модную «Роза-мунду», и музыканты послушались его сразу, как хорошего дирижера. Еще мгновение глухо бубнил и бился о потолок ресторанный волглый шум и в углу сильно хмельной мордач орал блажным голосом: «О-о, Роза-мунда!..»
        — Граждане, прошу прощения,  — сказал Жеглов.  — Простая формальность — приготовьте свои документы и сидите спокойненько на своих местах…
        Он быстро обходил столики небольшого ресторана и, внимательно прочитав документы, тщательно осматривал владельцев паспортов и удостоверений; и взгляд его был так плотен и тяжел, что даже мне со стороны казалось, будто Жеглов ощупывает лица людей. И чувствовали они себя под его взглядом, наверное, неуютно, потому что, получив назад документ, многие облегченно вздыхали и говорили «спасибо».
        Тем, у кого документов не было, Жеглов вежливо и бесповоротно твердо предлагал отходить в сторону, где их ждал безмолвный и несокрушимый Пасюк. Все они возмущались и доказывали Пасюку, что задерживать их не имеют права. Пасюк кивал головой согласно:
        — Совершенно верно. Абсолютно справедливо. Але документы трэба носить с собой.
        Я так увлекся этим зрелищем, что подошел к дверям в зал и не сразу услышал, как позади скрипнула входная дверь. Мгновенно я обернулся и увидел, что костистый швейцар тихонько задвигает вновь щеколду, а дверь в дамский туалет еще приоткрыта. Я крикнул громко:
        — Тараскин, на мое место!  — оттолкнул швейцара и выскочил на Самотеку. Впереди меня через Садовое кольцо бежала женщина. Я рванул за ней, но у скоса тротуара зацепился левым ботинком за камень, и проклятая подошва, которая все эти дни дышала на ладан, с треском отлетела. Бежать с оторванной подметкой было очень неловко, но я ведь все равно бежал гораздо быстрее женщины — смешно и говорить, непонятно, на что она рассчитывает!
        — Гражданка, остановитесь!  — крикнул я сердито, но она побежала еще быстрее, и судя по скорости, это была совсем молодая и очень здоровая женщина.
        Из музыкальной детской школы на углу высыпала целая толпа детворы с родителями.
        Я почему-то подумал о том, что дети занимаются в три смены — до позднего вечера,  — и эта совершенно неуместная сейчас мысль меня разозлила. Девица, которая и так была плохо видна в темноте, врезалась в толпу людей со скрипичными футлярами и папками. Но мои глаза уже привыкли к сумраку, и я разглядел ее светлую косынку и еще увидел, что она схватила за руку какого-то пацана, взяла у него нотную папку и чинно зашагала рядом. Проволакивая за собой совсем отлетающую подошву, я догнал их и схватил ее за плечо:
        — Эй, мадам, вас касается! Я вам кричу!
        — Мне?  — подняла она белесые, подкрашенные карандашом брови.  — А чего надо?
        Мальчишка с футляром, обалдевший от происходящего, онемело смотрел на нас.
        — Отдайте ребенку папку и следуйте за мной!  — строго сказал я.
        Девица посмотрела на меня с прищуром, видимо соображая, что открутиться не удастся и номер ее не выгорел, хрипло засмеялась и сказала:
        — Вот же суки, консерваторию кончить не дадут!..  — сунула папку в руки мальчику и пошла вместе со мной.
        Я ввел ее в вестибюль ресторана, держа за руку, и грозно придвинулся к швейцару, пятившемуся к своей тумбочке у входа в туалет:
        — Вы почему выпустили отсюда эту женщину?
        — Так я… значит… думал… я не понял… решил, что с вами…  — млел и блеял старик, и лысая хрящеватая голова его, как китайский фонарик, меняла постепенно цвета от блекло-серого до воспаленно-багрового. В это время вышел из зала Жеглов и, как ни в чем не бывало, сказал:
        — Молодец, Шарапов, хорошо бегаешь. Маленько внимательности еще — цены тебе не будет. Ба! Да это же знакомые мне лица!  — воскликнул он, широко разводя руки, словно хотел обняться с задержанной девицей, но обниматься и не подумал, а сказал жестко: — Я вижу, Маня, мои разговоры на тебя не действуют, ты все такая же попрыгунья-стрекоза. Считай, что лето красное ты уже отпела, пора тебя за сто первый километр выселять…
        Я только сейчас как следует рассмотрел Маню: хорошенькое круглое личико с круглыми же кукольными глазами, губы накрашены сердечком, и завитые желтые локоны уложены в модную сеточку с мушками. Под круглым зеленым глазом светился наливной глянцевитый фингал, переливающийся, словно елочная игрушка.
        Жеглов обернулся в зал и скомандовал:
        — Пасюк, Тараскин, усаживайте беспаспортных в автобус!  — Потом повернулся ко мне: — Вот, Володя, довелось тебе поручкаться с Манькой Облигацией — дамой, приятной во всех отношениях. Только работать не хочет, а наоборот, ведет антиобщественный образ жизни…
        — А ты меня за ноги держал, мент проклятый, чтобы про мой образ жизни на людях рассуждать?!  — бешено крикнула Манька Облигация и выругалась матом так, что я, глядя на эти губы сердечком, выбросившие в один миг залп выражений, не всякому артиллерийскому ездовому посильных, просто ахнул от неожиданности.
        Манька сморгнула начерненными длинными ресницами, а глаза остались неподвижными, пустыми, без выражения:
        — И чего из этого? Не отказываюсь! Память мамочкину папа мне передал, погибший на фронте, и сказал, уезжая на войну: «Береги, доченька, единственная память по маме нашей дорогой». И сам тоже погиб, и осталась я сироткой — одна-единственная, как перст, на всем белом свете. И ни от кого нет мне помощи или поддержки, а только вы стараетесь меня побольнее обидеть, совсем жуткой сделать жизнь мою, и без того задрипанную…
        Жеглов поморщился:
        — Маня, не жми из меня слезу! Про маму твою ничего не скажу — не знаю, а папашку твоего геройского видеть доводилось. На фронте он, правда, не воевал, а шниффер был знаменитый, сейфы громил, как косточки из компота.
        — Выдумываете вы на нашу семью,  — сказала горько Маня.  — Грех это, дуролом ты хлебаный…  — И снова круто заматерилась.
        — Ну ладно,  — сказал Жеглов.  — Надоело мне с тобой препираться.
        Маня открыла сумочку, достала оттуда кусок сахару и очень ловко бросила его с ладони в рот, перекатила розовым кошачьим языком за щеку и так, похожая на резинового хомячка в витрине «Детского мира» на Кировской, сидела против оперативников, со вкусом посасывая сахар и глядя на них прозрачными глазами.
        Жеглов устроился рядом с ней, наклонив чуть набок голову, и со стороны они казались мне похожими на раскрашенную открытку с двумя влюбленными и надписью:
        «Люблю свою любку, как голубь голубку». И совсем нежно, как настоящий влюбленный, Жеглов сказал Мане:
        — Плохи твои дела, девочка. Крепко ты вляпалась…
        И Маня спокойно, без всякой сердитости сказала:
        — Это почему еще?  — И бросила в рот новый кусок сахару и при этом отвернулась слегка, словно стеснялась своей любви к сладкому.
        — Браслетик твой, вещицу дорогую, старинную… третьего дня с убитой женщины сняли.
        Жеглов встал со стула, прошел к себе за стол и стал с отсутствующим видом разбирать на нем бумажки, и лицо у него было такое, будто он сообщил Маньке, что сейчас дождик на дворе — штука пустяковая и всем известная,  — и никакого ответа от нее он не ждет, да и не интересуют его ни в малой мере ее слова.
        А я вытащил из ботинка эту поганую проволоку и стал прикручивать бечевкой отрывающуюся подметку, но и с бечевкой она не держалась; я показал Жеглову ботинок и сказал:
        — Наверное, выкинуть придется. Сапоги возьму на каждый день…
        — А ты съезди на склад — тебе по арматурному списку полагается две пары кожаных подметок в год.
        — Где склад-то находится?
        — На Шелепихе,  — сказал Жеглов и объяснил, как туда лучше добраться.  — Заодно получишь зимнее обмундирование.
        Мы поговорили еще о каких-то пустяках, потом Жеглов встал, потянулся и сказал Маньке:
        — Ну, подруга, собирайся, переночуешь до утра в КПЗ, а завтра мы тебя передадим в прокуратуру…
        — Это зачем еще?  — спросила она, перестав на мгновение сосать сахар.
        — Маня, ты ведь в наших делах человек грамотный. Должна понимать, что мы, уголовный розыск, в общем-то пустяками занимаемся. А подрасстрельные дела — об убийствах — расследует прокуратура.
        — По-твоему, выходит, что за чей-то барахловый браслет мне подрасстрельную статью?  — сообразила Маня.
        — А что же тебе за него — талоны на усиленное питание? Угрохали вы человека, теперь пыхтеть всерьез за это придется.
        — Не бери на понт, мусор,  — неуверенно сказала Маня, и я понял, что Жеглов уже сломал ее.
        — Маня, что за ужасные у тебя выражения?  — пожал плечами Жеглов.  — Я ведь тебе сказал, что это вообще нас не касается. Ты все это в прокуратуре говори, нам — до фонаря…
        — Как до фонаря?!  — возмутилась Маня.  — Ты меня что, первый день знаешь? Ты-то знаешь, что я сроду ни с какими мокрушниками дела не имела…
        — Знаю,  — кивнул Жеглов.  — Было. Но время идет — все меняется. А кроме того, я ведь оперативник, а не твой адвокат. Кто тебя знает, может, на самом деле убила ты женщину, а браслетик ее — на руку. Как говорят среди вашего брата, я за тебя мазу держать не стану.
        — Да это мне Валька Копченый вчера подарил!  — закричала Манька.  — Что мне у него, ордер из Ювелирторга спрашивать, что ли? Откуда мне знать, где он браслет взял?..
        — Перестань, Маня, это не разговор. Ну, допустим, мог бы я за тебя заступиться.
        И что я скажу? Маньке Облигации, по ее словам, уголовник Валька Копченый подарил браслет? Ну кто это слушать станет? Сама подумай, пустая болтовня…
        — А что же мне делать?  — спросила Манька, тараща круглые бестолковые глаза.
        — Ха! Что делать! Надо вспомнить, что ты не Манька, а Мария Афанасьевна Колыванова, что ты человек и что ты гражданка, а не черт знает что, и сесть вот за этот стол и внятно написать, как, когда, при каких обстоятельствах вор рецидивист Валентин Бисяев подарил тебе этот браслет…
        — Да-а, написать…  — протянула она.  — Он меня потом за это письмо будет бить до потери пульса!
        — Ты напиши, а я уж обеспечу, чтобы пульс твой он оставил в покое. Ему в этом кабинете обижать тебя будет затруднительно.
        — Ему-то затруднительно, а дружки его? Они как узнают, что я его завалила, так сразу меня на ножи поставят…
        — Поставят на ножи — это как пить дать,  — согласился Жеглов.  — Правда, они тебя могут поставить на ножи, если ты его и не завалишь. Это в том случае, если ты по прежнему будешь шляться по их хазам и малинам, по вокзалам и ресторанам. Тебе работать надо — смотреть на тебя срамотно: молодая здоровая девка ведет себя черт те как! Паскудство сплошное…
        — Ты меня не совести и не агитируй! Не хуже тебя и не меньше твоего понимаю…
        — Вот и видать, допонималась. Ну ладно, мне домой пора. Ты будешь писать заявление, как я тебе сказал?
        Манька подумала и твердо кивнула:
        — Буду! Чего мне за них отвечать? Он меня чуть под тюрьму не подвел, а я тут за него пыхти!..
        Она удобно устроилась за столом Жеглова, глубокомысленно глядела в лист бумаги перед собой и, начав писать, вытянула губы трубочкой, словно ловила кусок сахару, который должен был прыгнуть со строки.
        Жеглов подошел ко мне и сказал тихонько:
        — Дуй в дежурную часть, приведи двух понятых — будем оформлять изъятие браслета… И найди Пасюка и Тараскина — пусть они едут на квартиру брать Копченого…
        Рим, 30. ТАСС
        РИМ, 30. ТАСС
        По сообщениям печати со склада в города Комо похищены находившиеся там на хранении 27 ящиков содержавших архив Муссолини, в частности его обширную переписку с Гитлером, Чиано, Черчиллем.
        Валентина Бисяева, по кличке Копченый, доставить ночью в МУР не удалось — у себя дома он не был две недели, и Пасюк с Тараскиным, объехав несколько дам, у которых он мог, по их предположению, ночевать, вернулись ни с чем.
        Его розыски могли бы затянуться, кабы не Манька Облигация, уже начавшая томиться от одиночества — ее пугало, что все никак не привозят Копченого, дабы он подтвердил и опознал свой подарок, освободив ее тем самым от обвинения в убийстве и грабеже; вот Манька и сказала утром Жеглову: — А вы бы съездили в Парк культуры, он там часто сшивается, в бильярд катает…
        Жеглов, взявший уже старые розыскные дела на Копченого, чтобы наметить план поиска, поднял на нее взгляд и сказал задумчиво:
        — Вот это дельная мысль, Маня. Я вижу, что в тебе просыпается гражданское сознание!
        — Чихала я на твое сознание! Он там закопался промеж картежников, как клоп в ковре, а я за него отдувайся! Мне тоже нет резона за чужие дела здеся париться!
        Жеглов выписал из дел несколько адресов и имен, дал листочек Пасюку и велел им с Тараскиным объехать кандидатов.
        — Вызывайте Копырина и жарьте на «фердинанде». А мы с Шараповым и Гришей на место прокатимся. Часа через два вернемся, ты с дороги позвони — какие там вести…
        Пока мы катили в вагоне, шли через Крымский мост и по набережной, срезая наискосок выставку трофейной фашистской техники, Шесть-на-девять рассказывал о том, как он замечательно играл раньше на бильярде — «ну, если по честному, просто жил с этого заработка»… Рассказ был очень длинный, запутанный, и краем уха я слышал, что оторвала его от этой игры любимая женщина-лилипутка, которая жила на Новослободской и имела постоянную прописку.
        — А на кой тебе была лилипутка?  — лениво, с ухмылкой спрашивал Жеглов.
        — Так она, собственно, была не лилипутка, а такая ма-а-а-ленькая женщина и сложена была как богиня…
        Я смотрел на разбитые немецкие машины, и меня не покидало удивление, что эти уродливые неповоротливые обгоревшие груды металла в аляповатой пятнистой раскраске, бессильные и отвратительные, еще полгода назад могли меня убить.
        И не стало для меня больше ничего — ни этого серого, мягкого осеннего дня, которым мы шли ловить рецидивиста Копченого, ни дремлющего полуоблетевшего парка и свинцовой неподвижной воды в реке, по которой бежал белоснежный речной трамвай с голубой надписью на узкой рубке «МОЛОКОВ». А был апрельский вечер в берлинском районе Панков, где мы лежали под эстакадой городской железной дороги и в тыл к нам неожиданно прорвались «пантера» и два тупорылых бронетранспортера с эсэсовцами и огнем своим смели нас с гранитной эстакады, как метлой. Я тогда сразу понял, что они прорываются к Шенхаузераллее, там у немцев еще было мощное опорное укрепление. И если проскочат, то с ходу ударят в тыл нашей еще не развернувшейся противотанковой батарее и «пантера» передавит за минуту все орудия вместе с прислугой. Вместе с якутом Митрофаном Захаровым мы быстро поползли по обе стороны эстакады к перекрестку навстречу танку — он ведь, проклятый, уже разворачивался, готовясь нырнуть в переулок. Хлестко, с дробным грохотом ударила над нашими головами по рельсам очередь из крупнокалиберного пулемета, и я невольно припал к
шпалам, а когда поднял голову, увидел, что из витрины разбитого магазинчика на углу выскочил Парахин, тихий немолодой солдат, вологодский конюх, вечно озабоченный человечек с бледным отечным лицом. И бежал он наискосок, через улицу, прямо к танку, и в руке у него не было автомата, а держал он только связку, и я сообразил, что Парахину больше автомат не понадобится — он знал это и бежал, чуть пригнувшись, клонясь вперед от страха и ожидания страшного удара, но бежал, ни на миг не задерживаясь, дерганой нервной рысцой, и была в Парахине, тщедушном и сгорбленном, решимость и готовность умереть такая, что я уже не сомневался: «пантера» не налетит сзади на батарейцев, не примнет стволы к лафетам, не намотает человеческое мясо на гусеницы.
        С бронетранспортера заметили Парахина, и пулемет развернулся к нему злым острым рыльцем, плюнул огнем, и пули, казалось, подкинули в воздух солдата, и в последнем этом мучительном парении он бросил связку в упор в ведущее колесо гусеницы…
        — …Шарапов, пошли! Чего ты тут застрял — танка, что ли, не видел?  — услышал я крик Гриши. В самом деле, танка, что ли, я не видел? И побежал догонять.
        В бильярдной, несмотря на ранний час, народу было немало. От порога Жеглов внимательно осмотрел играющих и сказал мне:
        — Вон там, в углу, за четвертым столом — Копченый…
        Матерчатые квадратные абажуры нависали над зелеными столами, и лица были скрыты в дымном полумраке. Наклонился, примеривая кий для удара, парень, нырнул в колодец света, ударил и, выпрямившись, опять растворился в багрово-серой темноте. Я рассмотрел чистое смуглое лицо, «политический зачес», худые руки и значок ГТО на лацкане. В светлый квадрат вплыл узбек в тюбетейке, ударил. Прилив темноты смыл и его со стола. Парень со значком ГТО фальцетом выкрикивал перед ударами:
        — От двух бортов в угол!.. Чужого режу в угол направо, своего в середину!..
        Клопштосс!
        Узбек проиграл, заплатил и стал снова расставлять шары, но Жеглов заявил непререкаемо:
        — Одну минуточку! Проигравший выбывает. Теперь моя очередь…
        Парень со значком взглянул на Жеглова, усмехнулся:
        — Мое почтение, гражданин начальник. Что это вы, катать начали?
        — А что же делать? Если гора не идет к Магомету…
        — Никак, я вам понадобился?
        — Понадобился — партнера хорошего ищу…
        — Так вы бы мне свистнули — я бы сам к вам пришел.
        — Тебе, пожалуй, досвистишься.  — Жеглов смотрел с прищуром.  — С тобой как в детской считалочке: Валька — дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует…
        — Спички я сроду не воровал,  — серьезно сказал Копченый.
        — Это я знаю,  — кивнул Жеглов.  — Ты ведь наверняка правила бильярдной нарушаешь: игра на деньги? А-а?
        — Так это только дети на шелобаны играют, а настоящие игроки — на интерес, засмеялся Копченый.  — По полкосой скатаем?
        Жеглов брезгливо оттопырил нижнюю губу:
        — Это ты с Жегловым хочешь по полсотенке играть? Сморкач!
        — А по скольку?  — заинтересовался Копченый.
        — По тысяче.
        — По куску? Идет,  — охотно согласился вор. Наверное, его в принципе согревала перспектива ободрать на бильярде знаменитого Жеглова — эта легенда годами передавалась бы блатными как образец уголовной доблести.
        — Ты прежде, чем на тысячу примазывать, покажи мне — есть она у тебя или ты со мной в долг играть собираешься?
        Копченый обиделся:
        — Что же я, порядка не знаю?  — И выволок из кармана пачку денег.
        — Тогда ладно. Разбивай.
        — Пирамиду или американку?
        — Пирамиду.
        Жеглов взял кусок мела, аккуратно натер набойку кия, плавными круговыми движениями намелил его и вытянул перед собой, примерил на глазок прямизну, потом повернулся к Грише и сказал:
        — Иди к директору бильярдной, там есть телефон, позвони к нам в контору и скажи, чтобы Пасюк с Тараскиным ехали сюда, как только объявятся. Встретишь их у входа…
        — Вы бы, гражданин Жеглов, скинули пиджачок, а то вам не с руки играть-то будет.
        Или вы за пушку свою опасаетесь?  — вежливо спросил Копченый.
        — Не учи ученого,  — дипломатично отозвался Жеглов.  — И о пушке моей не заботься.
        Давай начинай…
        Копченый не ударил шаром в пирамиду, а толкнул его о борт, шар плавно откатился и еле-еле растолкал укладку. Жеглов присел, глазом прикинул линию к средней лузе и бархатным неощутимым толчком направил туда шестерку.
        — С почином вас, Глеб Георгиевич,  — сказал Копченый.  — Мне надо было у вас фору попросить…
        — А мне безразлично, просил бы ты али нет,  — я по пятницам не подаю.  — Жеглов снова ударил, но на этот раз довольно сильно, и бил он поперек стола с левой руки и, вкатив крученый шар, довольно засмеялся: — Очень глубоко смири свою душу, ибо будущее человека тлен…
        Я завороженно смотрел, как свой шар, крестовик, оттянулся обратно к Жеглову, на свободную сторону стола, так, чтобы ему бить было удобнее. Но третий удар не вышел — желтый колобок шара прокатился по ослепительной зелени сукна, ткчулся в жерло лузы и вылетел обратно.
        Копченый нырнул в освещенный квадрат над бильярдом и почти лег на стол, стараясь достать дальний шар — такой соблазнительно прямой перед узким устьицем лузы.
        — Ноги с бильярда!  — скомандовал Жеглов.  — Ты в валенках сюда ходи, не видно будет, что у тебя копыта над полом висят!
        Копченый сполз со стола и заново стал умащиваться удобнее и уже совсем было пристроился ударить, когда Жеглов негромко сказал у него над ухом:
        — Ты где взял браслетик?
        Вздрогнул Копченый, рука сорвалась, кий скользнул по шару — тот мимо лузы прокатился, тюкнулся о борт и замер.
        — Какой браслетик?
        — Что ж ты киксуешь? Я тебе покиксую! Туза в угол направо!  — заказал Жеглов, очень мягко вкатил шар и пояснил: — Золотой браслетик в виде ящерицы червленой с одним изумрудным глазом.
        — Понятия не имею, о чем вы говорите, начальник!  — ответил Копченый, светя своими голубыми доверчивыми глазами; и, встреть я его здесь случайно, голову дал бы наотрез, что это не вор «жуковатый», а студент-заочник, отличник, скромный производственник и спортсмен-общественник.  — Понятия, значит, не имеешь?..протянул Жеглов.  — Ну, тогда поедем мы сейчас к нам, и я с тобой вот так поговорю!  — И он вдруг чудовищной силы ударом с треском загнал шар в середину. Вот какой у меня с тобой сейчас разговор произойдет!  — приговаривал Жеглов, скользя мягко в своих сияющих сапогах вокруг стола и нанося новый ужасный удар, от которого зазвенела и затряслась луза.  — Десятку в угол! Поговорю я с тобой вот так, сердечно, вразумительно, чтобы до тебя дошел мой вопрос — до ума, до сердца, до печенок, до почек и всего остального твоего гнилого ливера! Поиграешь со мной — сразу сообразишь, что это тебе не Маньку Облигацию до потери пульса лупить… Абриколь семеркой налево!
        Семерка сильно ткнулась в борт, отлетев, ударилась о другой шар и юркнула в лузу. Копченый побледнел, сильнее заострилось его тонкое лицо, вспотевшей ладонью он гладил свою роскошную шевелюру.
        — Гражданин Жеглов, я чего-то не пойму, про что вы толкуете…
        Жеглов остановился, передохнул, сочувственно поглядел на Копченого, покачал сокрушенно головой:
        — Не понимаешь?  — Честное вам благородное слово даю — не понимаю!
        — Слушай, Копченый, а может быть, ты не виноват? Это, наверное, про тебя в учебнике судебной психиатрии написано: «Идиотия-самая сильная степень врожденного слабоумия»? Ты что, не того?  — И покрутил пальцем у виска.
        Удары у Копченого были волглые, мятые, шары катились как попало, зато перед каждым его ударом Жеглов задавал очередной вопрос, что никак не придавало Копченому собранности и меткости.
        — Да ты не киксуй, твое дело хана!  — зло усмехнулся Жеглов.  — У меня в последнем шаре — партия…
        Он подошел к Копченому, словно нечаянно наступил ему на ногу своим хромовым сапогом и, близко наклонившись, сказал:
        — Ты же ведь чердачник, Копченый, а не мокрушник, поэтому, пока не поздно, колись — где взял золотой браслет? И если ты надумаешь мне забивать баки, то про наш предстоящий разговор я тебе все объяснил…
        Так они разговаривали негромко, наклонившись друг к другу, словно два приятеля-партнера, сделавшие перекур после трудной и неинтересной партии; и с соседнего стола игроки, кабы было у них время и желание, могли бы залюбоваться на таких дружков, которые и в перерыве шепчутся — оторваться не могут.
        Они стояли на противоположной от меня стороне стола, и я не все слышал, долетали до меня только обрывки фраз. Я видел только, как Копченый прижимал к груди руки, таращил свои ясные глаза, даже рукавом слезу смахнул и для убедительности перекрестился. И слова, как брызги, вылетали из горячей каши их разговора:
        — …В карты… бура и очко… Котька Кирпич… денег не… у Модистки… не знаю его… вор в законе… Костя — щипач… век свободы не видать…
        Что отвечал Жеглов, я не слышал, пока тот не повернулся ко мне и не сказал с кривой ухмылкой:
        — Божится, гад, что выиграл браслет в карты у Кирпича. Что будем делать, Шарапов? Идеи есть?
        — Есть,  — кивнул я.  — Надо Кирпича брать.
        — Замечательно остроумная идея! Главное, что неожиданная!  — Потом спросил Копченого: — Слушай, Бисяев, а где «работает» Кирпич?
        — Он в троллейбусах щиплет — на «втором», на «четверке», на «букашке»…
        Жеглов стоял в глубокой задумчивости, раскачиваясь медленно с пятки на мысок.
        Появился Шесть-на-девять, за ним шли Пасюк и Тараскин.
        — «Фердинанд» здесь?  — спросил Жеглов.
        — Да, мы на нем прикатили,  — ответил Пасюк.
        — Это хорошо, хорошо, хорошо,  — бормотал Жеглов, явно думая о чем-то другом, потом неожиданно сказал Бисяеву — Слушай, Валентин, а ты не хочешь со мной покататься на троллейбусе?
        — Зачем это еще?
        — Ну, может, встретим Кирпича,  — познакомишь, дружбу сведем,  — блеснул белым оскалом Жеглов.
        — Вы уж меня совсем за ссученного держите!  — обиделся Копченый.  — Чтобы я блатного кореша уголовке сдал — да ни в жисть!
        — А ты его уже и так сдал,  — радостно засмеялся Жеглов.  — Эх ты, босота! Я ведь Кирпича не сегодня завтра прихвачу и обязательно подробно расскажу, как я тебя на испуг взял, словно сявку сопливого расколол…
        Копченый горько, со слезой вздохнул:
        — Эх, гражданин Жеглов, злой вы человек! Я вам рассказал по совести, можно сказать, как своему, а вы мне вот как ответили…
        — Не ври, не ври! С каких это пор Жеглов уголовникам своим человеком стал? Душил я вас всю жизнь по мере сил и впредь душить буду — до полного искоренения! А рассказал ты мне, потому что знаешь — за браслетом мокрое дело висит. И я с тебя подозрения пока не снимаю, буду с тобой дальше работать, коли ты мне помочь не хочешь. Поваляйся пока на нарах, про жизнь подумай…
        Копченый гордо поднял голову:
        — Ничего, жизнь, она покажет…  — Залез в карман, достал деньги, отсчитал тысячу рублей и протянул Жеглову: — Проигрыш получите, а в остальном сочтемся… со временем.
        Копченый стоял, протягивая Жеглову деньги, а тот, подбоченясь, все перекатывался с пятки на мысок и внимательно смотрел ему в лицо, и от этого казалось, что жулик не расплатиться хочет, а словно подаяния просит.
        Выждав долгую паузу, будто закрепив ею их положение, Жеглов хрипло засмеялся:
        — Я вижу, ты и впрямь без ума, Копченый! Ты что же, думал, Жеглов возьмет твои поганые воровские деньги? Ну о чем мне с тобой разговаривать в таком случае?  — Жеглов обернулся к Пасюку: — Иван, у него полный карман денег — оформите актом изъятия за нарушение правил игры в бильярдной. А самого окуните пока в КПЗ, я приеду — разберемся…
        Когда оперативники увезли Копченого, Жеглов сказал мне:
        — Глупостями мы с тобой занимаемся! Ерунда и пустая трата времени!..
        — Почему?
        — Потому, что нам надо искать доказательства вины Груздева, а не с этими ничтожествами возиться!
        — Но ведь браслет…
        — Что «браслет»? Пойми, тебе это трудно пока усвоить: щипач, карманник — это самая высокая уголовная квалификация, она оттачивается годами, и поэтому никогда в жизни ни один из них близко к мокрому делу не подойдет. Они с собой на кражи даже бритву безопасную не берут, а пользуются отточенной монетой! Поэтому заранее можно сказать: Кирпич никакого отношения к убийству Ларисы Груздевой не имеет…
        — А браслет как к нему попал?
        — Но откуда тебе известно, что браслет пропал до убийства? Она могла его потерять, продать, подарить, выменять на сливочное масло, его могли у нее украсть,  — может быть, тот же Кирпич!
        — Тогда мы должны постараться найти его — Кирпича, значит!
        — Но для удовлетворения твоего любопытства нам придется потратить черт знает сколько времени — это ведь я только Копченому так лихо пообещал найти завтра Кирпича. А кабы это было так просто, мы бы их давно уже всех переловили!
        Я помолчал, подумал, потом сказал медленно:
        — Знаешь, Глеб, тебе пока от меня толку все равно на грош. Если ты не возражаешь, я сам попробую найти Кирпича…
        Жеглов разозлился:
        — Слушай, Шарапов, вот чего я не люблю, просто терпеть не могу в людях, так это упрямства. Упрямство — первый признак тупости! А человек на нашей работе должен быть гибок, он должен уметь применяться к обстоятельствам, событиям, людям! Ведь мы же не гайки на станке точим, а с людьми работаем, а упрямство в работе с людьми — последнее дело…
        — Это не упрямство,  — сказал я, стараясь изо всех сил не показать, что обиделся. Но ты вот сам говоришь, что мы с людьми работаем, и я считаю, что нельзя человека лишать последнего шанса…
        — Это какого же человека мы лишаем последнего шанса?
        — Груздева.  — А ты что, не веришь, что это он убил жену?  — удивился Жеглов.
        — Не знаю я, как ответить. Вроде бы он, кроме него некому. Но этот браслетик — его шанс на справедливость.
        — Как прикажешь понимать тебя?
        — А так: если он убил жену и унес из дома все ценности, то он не побежит на другое утро продавать браслет. Лично мне этот Груздев — неприятный человек, но он же не уголовник, не Копченый и не Кирпич, чтобы назавтра пропить и прогулять награбленное. Тут что-то не клеится у нас. Поэтому я и хочу разыскать этого карманника и узнать, как попал к нему браслет.
        — Я бы мог привести сто возражений на твои слова, но допустим, что ты прав. И вот ты нашел Кирпича — дальше что?
        — Допрошу его — откуда взял браслет?
        — И если он тебе скажет, то прекрасно. А если он облокотится на тебя? И пошлет подальше?
        — Как это?!  — возмутился я.  — А показания Валентина Бисяева?
        — А Валентину Бисяеву Кирпич просто плюнет в рожу и скажет, что впервые видит его. Дальше что?
        — Дальше?  — задумался я. Дальше действительно ничего не получалось, но, как говорится, печенкой я ощущал, что и после этого тупика должен существовать какой-то следующий ход, приближающий меня к правде, но догадаться сам я не мог, потому что знание этого хода зависело не от моей сообразительности или находчивости, а определялось точными законами игры, мне еще неведомыми и называющимися оперативным мастерством.
        И еще я понимал, что Жеглов должен знать такой ход, я был просто уверен в этом.
        Но Жеглов не считал его целесообразным, делать не хотел, и мне оставалось поблагодарить его за то, что он не запрещал мне самому подумать над ним. Так мы и разъехались по своим делам, недовольные друг другом, и на прощание я лишь спросил:
        — Глеб, а кто занимается в МУРе карманниками?
        Жеглов засмеялся:
        — О, это могучая фигура — майор Мурашко! Зайди к нему, посоветуйся,  — может, что дельное тебе скажет…
        Майор Кондрат Филимонович Мурашко выслушал меня с сочувствием и пониманием. Но конкретной помощи не обещал.
        — Мы с реальными делами не управляемся, где уж нам Кирпича искать по хлипкому подозрению,  — разводил он маленькими сухонькими руками. И весь он был седенький, чистенький, невзрачный, в тщательно заштопанной сатиновой рубашке с белесыми пятнами на локтях.  — И работа у нас стала сильно бестолковая…
        — Это почему же?
        — Да как вам объяснить, молодой человек, вы же у нас в МУРе личность новая, старые дела вам неведомы…
        — А вы расскажите — станут ведомы!  — плотнее уселся я на стуле.
        — Вот работаю я на этом месте двадцать два года — на моих глазах, считайте, все этапы борьбы с преступностью проходили. Так что перед войной мы с полным основанием говорили, что организованная преступность у нас совершенно разгромлена. До тла вывели шнифферов, ликвидировали сонников, клюквенников следа не осталось…
        — Что такое клюквенники?
        — А это воришки, которые церкви грабили. Ух, лютые ребята были!.. Значит, в основном покончили с прихватчиками. А вот с моей публикой, со щипачами,  — никак; тут штука тонкая, настоящий щипач — всегда воровской аристократ, специалист высшей квалификации…
        — Забавно,  — покачал я головой.  — Я раньше думал, что карманники — это самые ничтожные воришки, низший сорт…
        — Ошибочка!  — Кондрат Филимонович вздернул острый птичий носик.  — Вот подумайте сами, какая должна быть отточенная техника, ловкость пальцев, точность движений и нервная выдержка,  — какая!  — глазом дабы не моргнуть и у нормального человека, который не спит, не пьяный, не под наркозом, вытащить все из карманов! А он при этом — ни сном, ни духом.
        — А почему же вы говорите, что работа сейчас стала бестолковая?
        — Потому что совесть меня ест. Война, голод, безотцовщина, сиротство горькое — подались в карманники люди, которым подчас просто есть охота. Вот они-то главным образом и попадают к нам, и так их много, что делами руки завалены — настоящих щипачей ловить нет времени…
        — Как же это так получается?
        — Так и получается — людей у меня совсем мало, и тех-то уголовщина в лицо наперечет знает…
        — Так это же хорошо?!  — удивился я.  — Хорошо, что в лицо знают?
        — Чего ж хорошего? Вот патрулирует свою зону сотрудник в троллейбусе, заскочил туда щипач. Он первую остановку вообще ничего не делает, а только осматривается.
        Пригляделся, увидел нашего сотрудника, раскланивается с ним чинно — здрасьте, Петр Иваныч — и на следующей остановке выскочил…
        — И вы их отпускаете?
        — А что прикажете делать? Иногда задерживаем на полдня, беседу проводим — он несколько дней после такой встречи таится. А потом снова вылазит на охоту.
        — А у вас есть фотография Кирпича?
        — Конечно. Это Константин Сапрыкин, двадцатого года рождения, трижды судим, пять месяцев назад за паразитический образ жизни и отсутствие определенных занятий выслан из Москвы за сто первый километр, но, по имеющимся у меня данным, он регулярно обитает в городе…
        — Кондрат Филимонович, а почему у него такое прозвище?
        Майор Мурашко пожал щуплыми плечиками:
        — Трудно сказать. Может быть, потому, что у него голова такая — прямоугольная.
        Длинная, бруском…  — Он перелистал толстый альбом, потом на несколько страниц вернулся назад.  — Вот он, полюбуйтесь на красавца…
        По фотографии было не видать, что у Сапрыкина голова бруском: просто длинное лошадиное лицо с тяжелой челюстью, маленькими глазами, полностью смазанными с лица тяжелыми скулами и нависающими бровями. Курносый нос с широкими ноздрями…
        Напоследок Мурашко пообещал:
        — Я своим ребятам скажу. Коли попадется кому Кирпич, к вам доставим…
        Когда я вернулся в отдел, Жеглов встретил меня весело:
        — Ну, как успехи, сыскной орел?
        — Да успехов пока никаких. Я с Мурашко разговаривал…
        — И что тебе рассказал наш Акакий Акакиевич?  — засмеялся Жеглов, и, видимо, ему самому понравилась эта шутка, потому что он повторил: — Майор милиции Акакий Акакиевич…
        А мне шутка не понравилась, и я сказал, глядя в сторону:
        — Мне он не показался Акакием Акакиевичем. Он человек порядочный. И за дело болеет. По-моему, он хороший человек…
        И совершенно неожиданно вдруг подал голос Пасюк:
        — Я с Акакием Акакиевичем не знався, но Мурашко свое дело добре робыть. Я знаю, што его щипачи як биса боятся, хочь он и есть такой чоловик малэнький. Это ты, Глеб Георгиевич, с него зря смеешься…
        — Если он так замечательно робит, что же ты к нему не пойдешь в бригаду?  — спросил Жеглов, поглядев на Пасюка искоса.
        — Бо у мене пальцы товстые!  — протянул к нам свою огромную ладонь Пасюк.  — Мне шо самому в щипачи, шо ловить их — невможно, бо я ловкости не маю.
        Мы с Жегловым расхохотались.
        — А у тебя какие пальцы?  — спросил Жеглов.
        — Щипать не смогу, а вот насчет поймать — есть идея,  — сказал я, улыбаясь.
        — Давай обсудим,  — кивнул Жеглов.
        — Я Сапрыкина хорошо запомнил по фотоснимку. Мне надо поездить на его маршрутах и постараться поймать за руку во время карманной кражи — тогда нам легче будет заставить его разговориться по части браслета Груздевой…
        Жеглов задумчиво смотрел на меня, лицо его было спокойно и строго, и ничего я не мог по нему определить: нравится ли ему мой план, или считает он его полнейшей ерундой и глупистикой, или, может быть, планчик ничего, его надо только додумать до конца? Ничего нельзя было прочитать на лице Жеглова во время бесконечной паузы, к концу которой я уже начал ерзать на стуле, пока вдруг не перехватил взгляд подмигивающего мне одобрительно Пасюка, и понял я этот взгляд так, что надо сильнее напирать на Жеглова. Но Жеглов сам разверз уста и сказал коротко, негромко, четко:
        — Молодец, догадался…
        И не больно уж какая великая была эта догадка, не решала она никаких серьезных проблем, да и неизвестно, как еще удастся ее реализовать, но я вдруг испытал чувство большой победы, ощущение своей нужности в этом сложном деле и полезности в свершении громадной церемонии правосудия — и это чувство затопило меня полностью.
        Жеглов, будто угадав, о чем я думаю, сказал:
        — Завтрашний день я выделю тебе — покатаемся на гортранспорте вместе. Глядишь, чем-нибудь смогу и пригодиться…
        И я совершенно искренне, от всей души, ответил:
        — Спасибо тебе, Глеб. Я просто уверен, что с тобой мы его поймаем!
        Жеглов встал, церемонно поклонился:
        — Благодарю за доверие. Значит, считаешь, что и я чего-то умею?
        Может быть, показалось это мне, а может, было и на самом деле, но послышалась мне в голосе Жеглова досада. Или раздражение…
        В Москве минувшей ночью минимальная температура была -2 градуса Сегодня в два часа дня +6. Завтра в Москве, по сведениям Центрального института прогнозов, ожидается облачная погода без существенных осадков. Температура ночью -3-5, днем +5 +8 градусов.
        Сводка погоды
        Утром, перед тем как отправляться в долгое путешествие на троллейбусах, Жеглов еще раз вызвал из камеры Бисяева. Вид у того был помятый, невыспавшийся и голодный.
        — Ну что, не нравится житуха у нас?  — спросил Жеглов.
        — А чего же тут у вас может нравиться?  — ощерился Бисяев.  — Не санаторий для малокровных…
        — Но, скажу тебе по чести, ты мне здесь нравишься…
        — Да-а?  — неуверенно вякнул Бисяев.
        — Очень ты мне тут нравишься. Смотрю я на твои руки и диву даюсь!
        — И что же вы в руках моих нашли такого интересного?  — спросил Бисяев, бессознательно пряча ладони в карманы.
        — Не профессор ты, не писатель, не врач, одним словом — мурло неграмотное. А ручки у тебя нежные, белые, гладкие, пальчики холеные, ладошки без морщин, и ни одной жилочки не надуто. А почему?  — Бисяев промолчал.  — Молчишь? А я тебе скажу — ты сроду своими руками ничего путного не делал. Вот прожил ты почти три десятка лет на земле и все время чего-то жрал, крепко пил, сладко спал, а целый народ в это время на тебя горбил, кормил тебя, обувал и ублажал. И воевал, пока ты со своей грыжей липовой в тылу гужевался. От этого ручки у тебя гладкие, не намозоленные, трудом не натертые, силой мужской не налитые…
        — Воспитываете?  — тряхнул шелковистой шевелюрой Бисяев.  — Так это зря — поздно.
        — Поздно?!  — удивился Жеглов.  — Как это поздно? Уж на этот раз я постараюсь изо всех сил, чтобы дали тебе в руки кайло, лопату или топор-колун с пилой. Пора тебе на лесоповал ехать или канал какой-нибудь строить. Ты здесь, в шумном городе, зажился сильно…
        — У вас, кстати, гражданин Жеглов, руки тоже не шахтерские!  — криво улыбаясь, выкрикнул Бисяев и сам испугался. Жеглов вылез из-за стола, подошел к нему вплотную и, снова раскачиваясь с пятки на мысок, сказал, глядя ему прямо в глаза:
        — Это ты правду сказал. Копченый. А вся правда состоит в том, что я, сильный и умный молодой мужик, трачу свою жизнь на то, чтобы освободить наш народ от таких смрадных гадов, как ты! И хотя у меня руки не в мозолях, но коли я за год десяток твоих дружков перехватаю, то уже людям больше своей зарплаты сэкономил.
        А я, по счастью, за год вас много больше ловлю. Вот такой тебе будет мой ответ, и помни. Копченый: ты меня теперь рассердил всерьез!
        — А что, а что, уже и пошутить нельзя?  — завертелся Бисяев.  — Ну чего в шутейном разговоре не скажешь? Вы пошутили, я тоже посмеялся — а вы к сердцу принимать…
        — Я с тобой не шутил,  — отрезал Жеглов.  — Ты мне ответь лучше — думал ты над моими вопросами о Константине Сапрыкине?
        — А кто это?  — совершенно искренне удивился Бисяев.
        — Константин Сапрыкин — это твой дружок, по кличке Кирпич.
        — Да? А я и не знал, что он Сапрыкин. И не дружок он мне — так, знакомец просто; знаю, что зовут его все Кирпичом…
        — Ну и народ же вы странный, шпана!  — покачал головой Жеглов.  — Вы как собаки-жучки: ни имени, ни роду, а только какие-то поганые клички. Так что можешь сказать про Кирпича? Про Сапрыкина то есть?
        — Ей-богу, не знаю я. Он где-то в Ащеуловом переулке живет, там у него хаза…
        Больше ничего толкового мы от Бисяева не добились и отправились в город.
        — Ну что, Шарапов, есть у нас три троллейбусных маршрута. Какой выберем? Или в орла-орешку сгадаем?
        Я обстоятельно подумал, потом предложил:
        — Давай поедем на «девятке» по Сретенке. Поездим часа два, пересядем на «букашку».
        — Почему?
        — Кирпич в Ащеуловом переулке живет,  — значит, ему ближе всего со Сретенки начинать свою охоту. Или доедет до Колхозной площади и оттуда подастся на Садовое кольцо.
        — Не-ет. У своего дома он воровать не будет. А вот от Колхозной — пожалуй.
        Поехали…
        Мы проезжали на троллейбусе одну остановку, внимательно вглядываясь в пассажиров, на следующей сходили и пересаживались в очередную машину. Первый час это занятие было мне даже любопытно, на втором я почувствовал, что стал уставать, через три у меня уже все гудело в голове от шума троллейбусов, толкотни пассажиров, запаха горелой резины и завывающего гула мотора, треска переключаемого педалью реостата, беспрерывного мелькания тысяч лиц, в которые надо было внимательно вглядываться — в каждое в отдельности. И четвертый час, и пятый крутили мы километры по Москве. Скользили за окнами улицы, отчаянно фанфарили легковушки, стало смеркаться, подтекал неспешный осенний вечер, снова заморосил дождь, а конца и краю этой бесконечной езде в никуда не было видно.
        У меня кружилась голова, и смертельно хотелось есть, но, глядя на невозмутимое лицо Жеглова, которого, казалось, ничуть не утомил сегодняшний день, я стеснялся попросить отбоя.
        А Жеглов методично переходил из троллейбуса в троллейбус, и мне даже стало казаться, что это решил он так проучить меня за то, что сунулся поперед батьки в пекло.
        Жеглов только усмехался:
        — Радуйся, что у нас проездные билеты литер «Б», а то бы весь твой оклад содержания сегодня ухнул…
        В половине седьмого мы вошли в троллейбус «10» на Смоленской площади, и я сильно толкнул в бок Жеглова — в проходе стоял высокий крепкий парень с безглазым лицом и лошадиной челюстью. Он держался рукой за поручень и дремал, сжимаемый со всех сторон пассажирами.
        — Гражданин, передайте за проезд,  — громко сказал Жеглов, протягивая мне монету и беззвучно шепнул: — Дурило, ты меня от счастья чуть из троллейбуса не выкинул.
        Пробирайся вперед и встань к нему спиной в трех шагах…
        — А как же…
        — Никак. Выполняй!..
        Я стал продираться через плотно забитый проход и, когда обогнул в толкучке Сапрыкина, понял, кого он пасет: рядом стояла полная, хорошо одетая женщина с большой кожаной сумкой. Булькала, глухо гомонила, перекатываясь в троллейбусном чреве, людская каша, пассажиры сопели, толкались, передавали по цепочке деньги и возвращали назад билеты со сдачей, яростно вспыхнул и так же мгновенно погас скандал из-за чьей-то отдавленной ноги, от кого-то нестерпимо разило чесноком, жаркое слитое дыхание полусотни людей оседало густой пузырчатой испариной на стеклах, загорелся неяркий салонный свет, человек в пенсне и с портфелем, удобно облокотившись на мою спину, читал «Вечерку», кондукторша монотонно выкрикивала:
        — Следующая остановка — Новинский!.. Следующая — площадь Восстания!.. Следующая — Спиридоньевский переулок!..
        Я помирал от любопытства, мне не терпелось узнать, что там происходит, сзади, за моей спиной. Но я уже усвоил понятие оперативной целесообразности, и коли Жеглов поставил меня впереди Кирпича и спиной к нему, значит, так надо и моя святая обязанность — неуклонно выполнять распоряжение.
        Непонятно было, чего ждет Кирпич, но то, что он стоял на месте, рядом с женщиной в коричневом пальто, убеждало меня в правильности догадки.
        — Следующая — Маяковская… Следующая — Лихов переулок…
        И тут неожиданно раздался голос Жеглова, тонкий, звенящий от напряжения:
        — Ну-ка стой! Стой, я тебе говорю! Гражданка, взгляните на свою сумку!
        Я мгновенно развернулся и принял вырывающегося из цепких жегловских рук Кирпича, тряхнул его за плечи и заорал, будто мы в казаки-разбойники играли:
        — Не дергайся, ты взят!
        И Кирпич сразу послушался меня, перестал рваться и сказал громко, удивленно и растерянно:
        — Граждане!.. Товарищи!.. Помогите!.. Посмотрите, что эти два бандита среди бела дня с человеком вытворяют!..
        На мгновение в троллейбусе воцарилась глухая тишина, только бубнили с гудом и шелестом о мостовую колеса, а в следующий миг тишина эта раскололась невероятным гамом и криками. Пассажиры впереди и сзади вообще ничего не видели и, карабкаясь по спинам остальных, гомонили безостановочно:
        — Что там?..
        — Кто?..
        — Вора поймали!
        — Где?
        — Грабят двое!
        — Кого?
        — И женщина с ними — вон какая приличная с виду!
        — Да нет, это вор вон тот, лохматый!..
        — Держите!..
        — Пусть остановят машину!..
        — Кто свидетели?
        — Ножом пырнули…
        А Кирпич, набирая высоту, заорал гугниво и протяжно:
        — Посмотрите, товарищи, как фронтовику руки крутят! Когда я кровь проливал под Берлином, где вы, гады тыловые, отсиживались? Держите их — они преступники!..
        Я видел, как он в сердцах бросил монету па пол, она ударилась в мою ногу и исчезла где-то внизу, на деревянном реечном полу машины.
        Тут очнулась наконец от оцепенения женщина. Она подняла над головой свою тяжелую сумку и пронзительно кричала:
        — Смотрите, порезал, а потом кошелек со всеми карточками вынул! Тут у меня на всю семью карточки были! Да что же это?..
        Вор, припадочно бившийся у меня в руках, кричал ей:
        — Гражданочка, дорогая! Это ведь они у вас слямзили кошелек и на меня спихивают, внимание отвлекают! Вы посмотрите вокруг себя, они, наверное, кошелек ваш сбросили! Их обыскать надо!..
        Троллейбус распирало от страстей и криков, как перекачанный воздушный шар. Один Жеглов невозмутимо улыбался. И я неожиданно вспомнил майора Мурашко и подумал, что он не Акакий Акакиевич, это точно! Работенка у них — хуже некуда, с бандитами и то, наверное, приятнее иметь дело.
        Пассажиры, как по команде, уплотнились, раздался маленький круг вокруг потерпевшей, она огляделась, и вдруг какой-то мальчишка крикнул:
        — Тетя, вон кошелек на полу валяется…
        Кошелек, который Кирпич даже не успел расстегнуть, но зато управился сбросить, валялся на полу. От досады Жеглов закусил губу — все дело срывалось; и закричал он громко и властно:
        — Тихо, товарищи! Мы работники МУРа, задержали на ваших глазах рецидивиста-карманника. Прошу расступиться и дать нам вывести его из троллейбуса. Свидетелей и потерпевшую гражданку просим пройти в 17-е отделение милиции — это тут рядом, в Колобовском переулке…
        Повернулся к Кирпичу и сквозь зубы сказал:
        — Подними кошелек, Сапрыкин. Подними, или ты пожалеешь по-настоящему!
        Кирпич засмеялся мне прямо в лицо, подмигнул и тихо сказал:
        — Приятель-то у тебя дурачок! Чтобы я сам себе с пола срок поднял!  — И снова блажно заголосил: — Товарищи, вы на их провокации не поддавайтесь!.. Они вам говорят, что я вытащил кошелек, а ведь сама гражданочка в это не верит!.. Не видел же этого никто!.. Им самое главное — галочку в плане поставить, человека в тюрьму посадить!.. Да и чем мне было сумку резать — хоть обыщите меня, ничего у меня нет такого, врут они все!..
        И только сейчас мне пришло в голову, что монета, которую бросил на пол Кирпич, это «писка» — пятак, заостренный с одной стороны, как бритва. Положение вдобавок осложнялось тем, что никто из пассажиров действительно не видел, да и не мог видеть, как вор вспорол сумку,  — на то он и настоящий щипач.
        Я стал судорожно оглядываться на полу вокруг себя в поисках монеты, попросил соседей, мальчишка ползал по проходу и под сиденьями — писки нигде не было. И когда наконец мы вывалились из троллейбуса на «Лиховом переулке», то сопровождала нас только обворованная женщина.
        Жеглов нес в руке кошечек-ридикюль, а я держал Кирпича за рукав. Вор не скрывал радости:
        — Нет-нет, начальнички, не выгорит это делишко у вас, никак не выгорит. Вы для суда никакие не свидетели, баба хипеж подняла, уже когда вы меня пригребли, кошель у вас на лапе, писку в жизни вы у меня не найдете — так что делишко ваше табак. Вам еще начальство холку намылит за такую топорную работу. Нет, не придумали вы еще методов против Коти Сапрыкина…
        Жеглов мрачно молчал всю дорогу и, когда уже показалось отделение милиции, сказал ему тусклым невыразительным голосом:
        — Есть против тебя, Кирпич, методы. Есть, ты зря волнуешься…
        У забухшей от сырости тяжелой двери отделения Жеглов остановился, пропустил вперед Сапрыкина:
        — Открывай, у нищих слуг нет…
        Сапрыкин дернул дверь, она не поддалась, тогда он уцепился за нее обеими руками и с усилием потянул на себя.
        В этот момент Жеглов бросился на него.
        Пока обе руки Сапрыкина были заняты, Жеглов перехватил его поперек корпуса и одним махом засунул ему за пазуху ридикюль и, держа его в объятиях, как сыромятной ушивкой, крикнул сдавленно:
        — Шарапов, дверь!..
        Я мгновенно распахнул дверь, и Жеглов потащил бешено бьющегося у него в руках, визжащего и воющего Сапрыкина по коридору прямо в дежурную часть. Оттуда уже бежали навстречу милиционеры, а Жеглов кричал им:
        — Пока я держу его, доставьте сюда понятых! Мигом! У него краденый ридикюль за пазухой! Быстрее…
        Четверо посторонних людей, не считая дежурных милиционеров, видели, как у Кирпича достали из-за пазухи ридикюль, и, конечно, никто не поверил его диким воплям о том, что мильтон проклятый, опер-сволочуга засунул ему кошелек под пальто перед самыми дверями милиции. Онемевшая от всего случившегося женщина-потерпевшая ничего вразумительного выговорить не сумела, только подтвердила, что кошелек действительно ее.
        — Значитца, срок ты уже имеешь,  — заверил Кирпича улыбающийся Жеглов.  — А ты еще, простофиля, посмеивался надо мной. Знаешь поговорочку — не буди лихо, пока оно тихо. Теперь будет второе отделение концерта по заявкам граждан…  — Он набрал номер: — Майор Мурашко? Кондрат Филимоныч, приветствует тебя Жеглов. Мы тут с Шараповым подсобили тебе маленько. Ну да, Кирпича взяли. А как же! Конечно, с поличным! Я вот что звоню — у тебя же наверняка висит за ним тьма всяких подвигов, ты подошли своего человека в семнадцатое, мы тут отдыхаем все вместе, пусть с ним от души разберутся. Да вы навесьте ему все, что есть у вас: жалко, что ли, пусть ему в суде врежут на всю катушку! Чего с ним чикаться! Привет…
        Сапрыкин, сбычившись, смотрел в стену, полностью обратившись в слух, и не видел того, что заметил я: Жеглов набрал только пять цифр! Он ни с кем не разговаривал, он говорил в немую трубку!
        — Ну как, Сапрыкин, придумали мы для тебя методы?  — спросил Жеглов, положив на рычаг трубку.
        — Вижу я, что придумывать ты мастак!  — сказал сквозь зубы Сапрыкин, весь звеня от ненависти.
        — Ты зубами-то не скрипи на меня,  — спокойно ответил Жеглов.  — Хоть до корней их сотри, мне на твое скрипение тьфу — и растереть! Ты в моих руках сейчас как саман: захочу — так оставлю, захочу — стенку тобой отштукатурю!
        — С тебя станется…
        — Правильно понимаешь. Поэтому предлагаю тебе серьезный разговор: или ты прешь по-прежнему, как бык на ворота, и тогда майор Мурашко с тобой разберется до отказу…
        — Кондрат Филимоныч таких паскудных штук сроду не проделывал,  — сказал Кирпич.
        — Это точно. Поэтому он шантрапу вроде тебя ловит, а я — убийц и бандитов. Но дело свое он знает и полный срок тебе намотает, особенно когда ты сидишь с поличняком в этой камере. Усвоил?
        — Допустим.
        — Тут и допускать нечего — все понятно. А есть второй вариант…
        — Это какой же вариант?  — опасливо спросил Сапрыкин, ожидая от Жеглова подвоха.
        — Ты мне рассказываешь про одну вещичку — как, когда, при каких обстоятельствах и где она попала к тебе,  — и я сам, без Мурашко, оформляю твое дело, получаешь за свою кражонку два года и летишь в «дом родной» белым лебедем. Понял?  — внушительно спросил Жеглов.
        — Понял. А про какую вещичку?  — недоверчиво вперился в него Сапрыкин.
        — Вот про эту,  — достал Жеглов из кармана золотой браслет в виде ящерицы.
        Сапрыкин посмотрел, поднял взгляд на Жеглова, покачал головой:
        — Ну скажу я. А откуда мне знать, что ты меня снова не нажаришь?
        — Что же мне, креститься, что ли? Я ведь в бога не верю, на мне креста нет.
        По-блатному могу забожиться, хотя для меня эта клятва силы не имеет…
        — А можешь?
        — Ха!  — Жеглов положил одну руку на сердце, другую на лоб и скороговоркой произнес:
        Гадом буду по-тамбовски,
        Сукой стану по-ростовски,
        С харей битою по-псковски,
        Век свободки не видать!..
        И белозубо, обворожительно засмеялся, и Сапрыкин улыбнулся, и никому бы и в голову не могло прийти, загляни он сюда случайно, что полчаса назад один из них волок другого, визжащего и отбивающегося, прямо в тюрьму!
        — Так верить можно? Не нажаришь?  — снова спросил Кирпич.
        — Ну, слушай, ты меня просто обижаешь!  — развел руками Жеглов.  — Я никогда не вру. А что касается кошелька, то мы то с тобой знаем, что это ты его увел, а я просто обошел некоторые лишние процессуальные формальности. Ты из-за этого мне должен доверять еще больше…
        — Ну, значит, так: браслет этог чистый, его Копченый не воровал. Он его у меня в карты выиграл. В полкуска я его на кон поставил…
        — А ты его где взял?
        — Тоже в картишки — несколько дней назад у Верки Модистки банчишко метнули. Вот я его у Фокса и выиграл…
        — А что, у Фокса денег, что ли, не было?  — спросил Жеглов невозмутимо, и я обрадовался: по тону Жеглова было ясно, что Фокса этого самого он хорошо знает.
        — Да что ты, у него денег всегда полон карман! Он зажиточный…
        — Зачем же на браслет играл?
        — Не знаю. как у вас в уголовке. а у нас в законе за лишние вопросы язык могут отрезать.
        — А сам как думаешь?
        — Чего там думать, зажуковали где-то браслет,  — пожал плечами Сапрыкин, и его длинное лицо с махонькими щелями-глазками было неподвижно, как кусок сырой глины.
        — Ну а тебе-то для чего ворованный браслет?
        Сапрыкин пошевелил тяжелыми губами, дрогнул мохнатой бровью:
        — Так, между прочим, я его не купил — выиграл. И тоже не собирался держать.
        Думал толкнуть, да не пофартило, я его и спустил дурачку Копченому. А он что, загремел уже?
        Жеглов пропустил его вопрос мимо ушей, спросил невзначай:
        — Фокс у Верки по-прежнему ошивается?
        — Не знаю, не думаю. Чего ему там делать! Сдал товар и отвалил!
        — Ну уж! Верка разве сейчас берет?  — удивился Жеглов. Я взглянул на него и ощутил тонкий холодок под ложечкой: по лихорадочному блеску его глаз, пружинистой стянутости догадался наконец, что Жеглов понятия не имеет ни о какой Верке, ни о каком Фоксе и бредет сейчас впотьмах, на ощупь, тихонько выставляя впереди ладошки своих осторожных вопросов.
        — А чего ей не брать! Не от себя же она — для марвихеров старается, за долю малую. Ей ведь двух пацанят кормить чем-то надо…
        — Так-то оно так,  — облегченно вздохнул Жеглов.  — Скупщики краденого подкинут ей на житьишко, она и довольна — процент за хранение ей полагается. Да бог с ней, несчастная она баба!
        И я от души удивился, как искренне, горько, сердобольно пожалел Жеглов неведомую ему содержательницу хазы.
        — Так ты что, больше Фокса не видел?  — спросил Жеглов.
        — Откуда? Мы с ним дошли до дома, где он у бабы живет, и я отвалил.
        — Скажи-ка, Сапрыкин, ты как думаешь — Фокс в законе или он приблатненный?  — спросил Жеглов так, будто после десяти встреч с Фоксом вопрос этот для себя решить не смог и вот теперь надумал посоветоваться с таким опытным человеком, как Кирпич.
        — Даже не знаю, как тебе сказать. По замашкам он вроде фраера, но он не фраер, это я точно знаю. Ему человека подколоть — как тебе высморкаться. Нет, он у нас в авторитете,  — покачал длинной квадратной головой Сапрыкин.
        — А не мог Фокс окраску сменить?  — задумчиво предположил Жеглов.
        — Да у нас, по-моему, никто и не знает, чем он занимается. Сроду я не упомню такого разговора. Он на хазах почти не бывает — в одиночку, как хороший матерый волчище, работает. Появится иногда, товар сбросит — только его и видели…
        Жеглов встал, прошелся по тесной комнатке, потянулся.
        — Эх, чего-то утомился я сегодня!  — Он снял трубку и набрал номер: — Кондрат Филимонович? Жеглов снова беспокоит. Я вызов пока отменяю, мы тут сами с Сапрыкиным разобрались. Нет, он себя прилично ведет. Ну и мы соответствуем.
        Привет…
        Жеглов брякнул трубку и сказал Кирпичу:
        — Жеглов — хозяин своего слова. Все будет, как мы договорились. Лады?
        — Лады!  — довольно кивнул Кирпич.
        — Вот только я сейчас возьму здесь машину, и мы на минутку подскочим, ты мне покажешь дом, где остался Фокс в прошлый раз…
        — Погоди, погоди! Мы об этом не договаривались,  — задыбился Кирпич, но Жеглов уже натянул плащ и совал ему в руки шапку.
        — Давай, давай! Запомни мой совет — никогда не останавливайся на полдороге.
        Поехали, поехали, я ведь и сам знаю, куда ехать, но с тобой оно быстрее будет. И, приговаривая все это, Жеглов теснил его к двери, мягко и неостановимо подталкивал перед собой, и все время ручейком лилась его успокаивающе-усыпляющая речь, парализуя волю Кирпича, который сейчас медленно пытался сообразить, не наговорил ли он чего-нибудь лишнего, но времени на эти размышления Жеглов ему не давал, и, прежде чем вор смог принять какое-то решение, они уже сидели в милицейской «эмке» и призывно-ожидательно рокотал заведенный мотор, и тогда Сапрыкин махнул рукой:
        — Поехали на Божедомку. Дом семь…
        Они осмотрели быстро маленький двухэтажный дом, вернулись назад, уже в МУР, на Петровку, 38, и там Жеглов так же стремительно выколотил из Кирпича адрес Верки Модистки…
        Без четверти девять Жеглов отправил Сапрыкина с конвоем и велел опергруппе загружаться в «фердинанд».
        — Поедем в Марьину рощу, к Верке Модистке,  — сказал он коротко, и никому в голову даже не пришло возразить, что время позднее, что сегодня суббота, что все устали за неделю, как ломовые лошади, что всем хочется поесть и вытянуться на постели в блаженном бесчувствии часиков на восемь-девять. Или хотя бы на семь.
        Все расселись по своим привычным местам на скользких холодных скамейках автобуса, Жеглов с подножки осмотрел группу, как всегда проверяя, все ли в сборе, махнул рукой Копырину, тот щелкнул своим никелированным рычагом-костылем, и «фердинанд» с громом и скрежетом покатился.
        Жеглов сел рядом со мной на скамейку, и было непонятно, дремлет он или о чем-то своем раздумывает.
        Шесть-на-девять устроился с Пасюком и рассказывал ему, что точно знает: изобретатели открыли прибор, который выглядит вроде обычного радиоприемника, но в него вмонтирован экран — ма-а-ленький, вроде блюдца, но на этом экране можно увидеть передаваемое из «Урана» кино. Или концерт идет в Колонном зале, а на блюдце все видно. И даже, может быть, слышно.
        Пасюк мотал от удовольствия головой, приговаривал:
        — От бисова дытына! Ну и брешет! Як не слово — брехня! Ой, Хгрышка!..
        И снова повторял с восторгом:
        — Ой брехун Хгрышка! Колы чемпионат такой зробят, так будешь ты брехун на всинький свит!
        Шесть-на-девять кипятился, доказывая ему, что все рассказанное — правда, а он сам, Пасюк то есть, невежественный человек, не способный понять технический прогресс.
        Жеглов спросил меня, медленно, как будто между прочим:
        — Ты чего молчишь? Устал? Или чем недоволен?
        Я поерзал, ответил уклончиво:
        — Да как тебе сказать… Сам не знаю…
        — А ты спроси себя — и узнаешь!
        Я помолчал мгновение, собрался с духом и тяжело, будто языком камни ворочал, сказал:
        — Недоволен я… Не к лицу нам… Как ты с Кирпичем…
        — Что-о?  — безмерно удивился Жеглов.  — Что ты сказал?
        — Я сказал…  — окрепшим голосом произнес я, перешагнув первую, самую невыносимую ступень выдачи неприятной правды в глаза.  — Я сказал, что мы, работники МУРа, не можем действовать шельмовскими методами!
        Жеглов так удивился, что даже не осерчал. Он озадаченно спросил:
        — Ты что, белены объелся? О чем ты говоришь?
        — Я говорю про кошелек, который ты засунул Кирпичу за пазуху.
        — А-а-а!  — протянул Жеглов, и когда он заговорил, то удивился я, потому что в один миг горло Жегтова превратилось в изложницу, изливающую не слова, а искрящуюся от накала сталь: — Ты верно заметил, особенно если учесть твое право говорить от имени всех работников МУРа. Это ведь ты вместе с нами, работниками МУРа, вынимал из петли мать троих детей, которая повесилась оттого, что такой вот Кирпич украл все карточки и деньги. Это ты на обысках находил у них миллионы, когда весь народ надрывался для фронта. Это тебе они в спину стреляли по ночам на улицах! Это через тебя они вогнали нож прямо в сердце Векшину!
        Ну и я уже налился свинцово тяжелой злой кровью:
        — Я, между прочим, в это время не на продуктовой базе подъедался, а четыре года по окопам на передовой просидел, да по минным полям, да через проволочные заграждения!.. И стреляли в меня, и ножи совали — не хуже, чем в тебя! И, может, оперативной смекалки я начисто не имею, но хорошо знаю — у нас на фронте этому быстро учились,  — что такое честь офицера!
        Ребята на задних скамейках притихли и прислушивались к нашему напряженному разговору. Жеглов вскочил и, балансируя на ходу в трясущемся и качающемся автобусе, резко наклонился ко мне:
        — А чем же это я, по-твоему, честь офицерскую замарал? Ты скажи ребятам — у меня от них секретов нет!
        — Ты не имел права совать ему кошелек за пазуху!
        — Так ведь не поздно, давай вернемся в семнадцатое, сделаем оба заявление, что кошелька он никакого не резал из сумки, а взял я его с пола и засунул ему за пазуху! Извинимся, вернее, я один извинюсь перед милым парнем Котей Сапрыкиным и отпустим его!
        — Да о чем речь — кошелек он украл! Я разве спорю? Но мы не можем унижаться до вранья — пускай оно формальное и, по существу, ничего не меняет!
        — Меняет!  — заорал Жеглов.  — Меняет! Потому что без моего вранья ворюга и рецидивист Кирпич сейчас сидел бы не в камере, а мы дрыхли бы по своим квартирам! Я наврал! Я наврал! Я засунул ему за пазуху кошель! Но я для кого это делаю? Для себя? Для брата? Для свата? Я для всего народа, я для справедливости человеческой работаю! Попускать вору — наполовину соучаствовать ему! И раз Кирпич вор — ему место в тюрьме, а каким способом я его туда загоню, людям безразлично! Им важно только, чтобы вор был в тюрьме, вот что их интересует. И если хочешь, давай остановим «фердинанд», выйдем и спросим у ста прохожих: что им симпатичнее — твоя правда или мое вранье? И тогда ты узнаешь, прав я был или нет…
        Глядя в сторону, я сказал:
        — А ты как думаешь, суд — он тоже от имени всех этих людей на улице? Или он от себя только работает?
        — У нас суд, между прочим, народным называется. И что ты хочешь сказать?
        — То, что он хоть от имени всех людей на улице действует, но засунутый за пазуху кошелек не принял бы. И Кирпича отпустил бы…
        — И это, по-твоему, правильно?
        Я думал долго, потом медленно сказал:
        — Наверное, правильно. Я так понимаю, что если закон разок под один случай подмять, потом под другой, потом начать им затыкать дыры каждый раз в следствии, как только нам с тобой понадобится, то это не закон тогда станет, а кистень! Да, кистень…
        Все замолчали, и молчание это нарушалось только гулом и тарахтением старого изношенного мотора, пока вдруг Коля Тараскин не сказал со смешком:
        — А мне, честное слово, нравится, как Жеглов этого ворюгу уконтрапупил…
        Пасюк взглянул на него с усмешкой, погладил громадной ладонью по голове, жалеючи сказал:
        — Як дытына свого ума немае, то с псом Панаской размовляе…
        И ничего больше не сказал. Шесть-на-девять стал объяснять насчет презумпции невиновности. А Копырин притормозил, щелкнул рычагом:
        — Все, спорщики, приехали. Идите, там вас помирят…
        Дом стоял в Седьмом проезде Марьиной рощи, немного на отшибе от остальных бараков. Был он мал, стар и перекошен. Свет горел только в одном окне. Жеглов велел Пасюку обойти дом кругом, присмотреться, нет ли черного хода, запасных выходов и нельзя ли выпрыгнуть из окна.
        А мы стояли, притаившись в тени облетевшего кустарника. Пасюк, сопя, обошел дом, заглянул осторожно в окна, махнул нам рукой. Жеглов постучал в дверь резко и громко, никто не откликался, потом шелестящий женский голос спросил:
        — Это ты, Коля?
        — Да, отворяй,  — невнятно буркнул Жеглов, и долго еще за дверью раздавался шум разбираемых запоров. Потом дверь распахнулась, и женщина, придерживая в ковшике ладони коптилку, испуганно сказала:
        — Ой, кто это?
        — Милиция. Мы из МУРа. Вот ордер на обыск…
        Мы вошли в дом и словно окунулись в бадью стоялого жаркого воздуха — пахло кислой капустой, жаренными на комбижире картофельными оладьями, старым рассохшимся деревом, прогорелым керосином и мышами. Я заглянул за ситцевую занавеску, там спали в одной кровати два мальчика лет пяти-семи, повернулся к оперативникам, шумно двигавшим по комнате стулья, сказал вполголоса:
        — Не галдите, ребята спят…
        Жеглов усмехнулся, кивнул мне, усаживаясь плотно за стол:
        — Давай, командир, распоряжайся!
        Я взял лежащий на буфетике паспорт, раскрыл его, прочитал, взглянул в лицо хозяйке:
        — Моторина Вера Степановна?
        — Я самая…  — От волнения она комкала и расправляла фартук, терла его в руках, и от беспорядочности этих движений казалось, будто она непрерывно стирает его в невидимом корыте.
        — У вас будет произведен обыск,  — сказал я ей нетвердым голосом и добавил: — Деньги, ценности, оружие предлагаю выдать добровольно…
        — Какое же мое оружие?  — спросила Моторина.  — Все ценности мои на лежанке вон сопят. А кроме этого, нет ничего у меня. Карточки продуктовые да денег сорок рублей.
        — Тогда сейчас пригласят понятых, и мы приступим к обыску,  — предупредил я.
        — Ищите!  — развела она руками.  — Чего найдете — ваше.
        — А вы не удивляетесь, что обыск у вас делают, гражданочка дорогая?  — спросил Жеглов, облокотившись на стол и положив голову на сжатые кулаки.
        — Чего ж удивляться! Не от себя небось среди ночи в мою хибару поехали. Раз ищете, значит, вам надо…
        — А с чего вы живете? С каких средств, спрашиваю, существуете?  — Жеглов, прищурясь, смотрел на нее в упор.
        — Портниха я, дают мне перешивать вещички,  — вздохнула она глубоко.  — Там перехвачу, сям перезайму — так и перебиваемся…
        — Кто дает перешивать? Соседи? Знакомые? Имена сообщить можешь?
        — Разные люди,  — замялась Моторина.  — Всех разве упомнишь…
        — А-а-а!  — протянул Жеглов.  — Не упомнишь! Тогда я напомню, коли память у тебя ослабла: у воров ты берешь вещички, перешиваешь, а барыги-марвихеры их забирают и, пользуясь нуждой всеобщей, продают на рынках да в скупках. Так вот вы все и живете на людской беде и нужде…
        — Ну да,  — кивнула согласно Моторина.  — Вон я как на чужой беде забогатела, мне самой много — хочешь, с тобой поделюсь…
        — А ты меня не жалоби,  — мотнул головой Жеглов.  — Ишь, устроила — клуб для воровских игр и развлечений…
        Он широко взмахнул рукой, как бы приглашая всех полюбоваться на патефон с набором пластинок и гитару с пышным бантом на стене.
        — Тебя, видать, разжалобишь,  — сказала Моторина и, повернувшись ко мне, предложила: — Вы, гражданин, ищите, чего вам надо. А хотите — спросите, может, я сама скажу, коли знаю, чтобы и время вам не терять…
        — К вам когда приходил Фокс?  — наугад спросил я.
        — Фокс? Дня два тому или три…
        — А зачем приходил? Что делал?
        — Ничего не делал. Он у меня вещи свои держит, с женой не живет. Вот он забрал шубу и ушел…
        — Какие вещи?  — посунулся я к ней.
        — Чемодан,  — спокойно сказала Моторина. Зашла за занавеску и вынесла оттуда кожаный желтый чемодан с ремнем посредине — точно по описанию чемодан Ларисы Груздевой.
        — А какую, вы говорите, шубу он взял?
        — Так я разве присматривалась? Черная меховая шуба, под котик она, кажется.
        Сложил ее в наволочку и унес.
        В чемодане оказались чернобурка, платье из панбархата, темно-синий вязаный костюм, две шерстяные женские кофты — почти все вещи, похищенные из квартиры Ларисы. Это была неслыханная удача, в нее было трудно поверить. Оставалось только понять, как эти вещи от Груздева попали к неведомому Фоксу. Если бы его удалось задержать, все встало бы тогда на свои места.
        — А как попал к вам Фокс?  — спросил я.
        — Его привел как-то несколько месяцев назад Петя Ручечник. Сказал, что знакомец его, в Москву он в командировки часто наезжает, а с гостиницами плохо, просил приютить. Он мне платил помаленьку…
        — Фокс в последний раз как выглядел?
        Моторина с удивлением взглянула на меня, неторопливо объяснила:
        — Приличный человек, одет в военное, только без погон. Очень культурный мужчина: слова плохого не скажет или чтобы с глупостями какими приставал — никогда. Но ночевал он редко — все больше принесет вещи, а потом забирает. Нет, ничего плохого про него не скажу — приличный мужчина…
        — Скажите, Вера Степановна,  — начал я, мучительно подбирая слова.  — Вот как бы вы определили, вы же видели здесь жуликов, отличить можете… Фокс этот — преступник или нет?
        — Не думаю,  — рассудительно сказала Моторина.  — Он научной работой занимается…
        И вдруг мне пришла в голову неожиданная мысль, но, прежде чем я открыл рот, Жеглов выхватил из планшета фотографию Груздева — в фас и профиль — и протянул Моториной:
        — Ну-ка, Вера, глянь — он?
        Моторина долго крутила в руках фотоснимок, внимательно присматривалась, потом сказала нетвердо:
        — Нет, не он вроде бы. Этот постарше. И нос у этого длинный… И не такой симпатичный…
        — Что значит «вроде бы»?  — рассердился Жеглов.  — Ты же его не один раз видела, неужели не запомнила?
        — А что мне в него всматриваться? Не замуж ведь! Но все ж таки этот — на карточке — не тот. Фокс — он вроде тебя,  — сказала она Жеглову.  — Высокий, весь такой ладный, быстрый. Брови у него вразлет, а волосы курчавые, черные…
        — Про чемодан что сказал? Когда придет?  — спросил я.
        — На днях обещал заглянуть — перед отъездом домой. Тогда, сказал, и вещи свои заберу…
        Пока оперативники заканчивали обыск, я поинтересовался у Жеглова:
        — Глеб, а кто такой Петя Ручечник?
        — Ворюга отъявленный. Сволочь, пробы негде ставить…
        — Разыскать его трудно?
        — Черт его знает — неизвестно, где искать.
        — А какие к нему подходы существуют?
        — Не знаю. Это думать надо. Через баб его можно попробовать достать. Но он и с ними не откровенничает.  — Жеглов встал и повернулся к Моториной: — У вас останутся два наших сотрудника. Теперь они будут вашими жильцами!
        — Зачем?  — удивилась она.
        — Затем, что в доме вашем остается засада. Вам из дома до снятия засады выходить не разрешается…
        — А сколько же ваша засада сидеть тут у меня будет?..
        — Пока Фокс не заявится…
        Еще не было одиннадцати, когда мы торопливо вывалились на улицу. Шагая к автобусу по немыслимым колдобинам Седьмого проезда, я с наслаждением вдыхал свежий ночной воздух, который казался еще слаще после духовитой атмосферы Веркиного дома, и размышлял о том, какое все-таки чудо — личный сыск, когда в огромном многомиллионном городе не растворился, не исчез в людском скопище тонюсенький ручеек следов, начавшийся в квартире Груздевых, ушедший под землю, забивший нежданным ключиком во второсортном ресторанчике «Нарва», сделавший столько прихотливых извивов и вышедший на ровное место в Седьмом проезде Марьиной рощи. Один лишь вопрос имеется: судя по всему, этот Фокс — тертый калач и, какой бы он ни был окраски, он из преступного мира. А Груздев все-таки врач, кандидат наук, человек почтенной специальности, и совершенно непонятно, что его может связывать с уголовником. Правда, я уже слышал о таком: Груздев мог нанять Фокса или как-нибудь иначе заставить его принять участие в преступлении, но, честно говоря, подобный вариант представлялся мне более похожим на рассказы Гриши Шесть-на девять.
        Дошли до автобуса, молча расселись по своим местам, Копырин лязгнул дверным рычагом, и «фердинанд» тронулся. На улицах было пустынно, и ехали быстро — промелькнул детский парк, заброшенное кладбище, выехали на Трифоновскую, потом на Октябрьскую. На площади Коммуны Тараскин вдруг сказал радостно:
        — Гля, с театра-то камуфляж сымают, а?
        Театр Красной Армии был хорошо освещен — на стройных его колоннах висели малярские люльки. Омерзительные зеленые разводы, маскировавшие театр при воздушных налетах под немыслимые, ненастоящие деревья, теперь тщательно закрашивали, и к огромным колоннам возвращалась их прежняя строгая красота…
        Жеглов сказал мне:
        — Значитца, так, Володя. Мы сейчас в Управление: надо Верку по учетам проверить, чемодан с вещичками посмотрим внимательно. А вы с Тараскиным едете дальше, на Божедомку, выявляете женщину, о которой говорил Кирпич. Сделаешь быстро установочку на нее, оглядишься — и к ней. Только осторожно: если тот орелик у нее, можете на пулю нарваться. А дальше — по обстоятельствам. Жду!
        Автобус по Каретному подкатил к воротам дежурного по городу, ребята выскочили на улицу, а мы с Тараскиным поехали на Божедомку.
        «Фердинанд» мы оставили за квартал до седьмого дома и пошли по тротуару неторопливой, фланирующей походкой, чтобы не привлекать внимания — так, два немного загулявших приятеля. Освещение было тусклое, фонари на редких столбах светили словно нехотя, и разбойно посвистывал в подворотнях пронизывающий, едкий октябрьский ветерок. Под номером семь оказалось, собственно говоря, не один, а целых три дома, и на каждом из них была табличка: «Дом 7, строение 1», «Дом 7, строение 2», «Дом 7, строение З». Домишки неважные, ветхие, скособоченные, обшитые почерневшими трухлявыми досками. Кирпич указал «строение 2», но списка жильцов в подъезде не было, да и что от него толку, когда нам неизвестна фамилия знакомой Фокса? Надо было искать дворника.
        — Эх, за участковым следовало заехать!  — шепотом пожалел Тараскин, и я не успел согласиться, как из двора вышел человек в подшитых валенках, зимней шапке-ушанке, с огромной железной бляхой на фартуке — дворник. Попыхивая невероятных размеров «козьей ногой», он подошел к нам, подозрительно присмотрелся и спросил неожиданно тонким, скрипучим голосом:
        — Ай ищете кого, гражданы? Вам какой дом надобен?..
        Я торопливо достал из кармана гимнастерки свое новенькое удостоверение и с удовольствием — предъявлять его приходилось впервые — показал дворнику. И сказал вполголоса:
        — Нам управляющий седьмого дома нужен. Срочно!
        Дворник пыхнул цигаркой, окутавшись таким клубом едкого дыма, словно дымзавесу химики протянули, и сказал вполголоса, будто огромную тайну нам доверил:
        — Воронов Борис Николаевич. Они тут же, при домправлении проживают. Спят, должно…
        — Веди!  — скомандовал Тараскин, и мы двинулись вслед за дворником к домоуправу, который, как вскоре выяснилось, не спал, а сидел в конторе с большой кружкой чая в единственной руке и читал «Пещеру Лейхствейса», засаленную и растрепанную.
        Мы полистали домовую книгу, такую же древнюю, как «Пещера», только для нас в данный момент более интересную. В строении N 2 проживало четыре семьи. Муж и жена Файнштейн, оба рождения 1873 года. Суетовы — Марья Фоминична, 1903 года рождения, и ее сыновья-близнецы, тридцать пятого года рождения. Фамилия Суетова Ивана Николаевича, 1900 года, была прочеркнута, и сбоку красными чернилами написано: «Погиб на фронте Отеч. войны 17 дек. 1941 года». Курнаковым досталось два таких прочерка, а значились женщины,  — видимо, свекровь и сноха, Курнакова Зиновия, 1890 года, и Курнакова Раиса, 1920 года. Завершался список квартиросъемщиков «строения 2» Соболевской Ингрид Карловной, 1915 года рождения.
        Курнаковы и Соболевская жили на втором этаже, поэтому я сразу же и попросил управляющего:
        — Борис Николаевич, опишите нам коротенько жильцов второго этажа…
        — Пожалуйста.  — Воронов, прижав коробок ладонью к столу, очень ловко чиркнул по нему спичкой, закурил.  — Соболевская — женщина интеллигентная, певицей работает, разъезжает часто. Ведет себя скромно, квартплату вносит своевременно…
        — До войны еще замуж вышла,  — вмешался дворник.  — Переехала к мужу, да, как война началась, он погиб в ополчении. Она и вернулась… Приличная жилица, себя соблюдает, не то что Катька Мокрухина из двадцать седьмой, спокою от нее ни днем ни ночью нет…
        — Постой, Спиридон, что из тебя, как из рваного мешка, сыплется!  — сказал домоуправ, и дворник обиженно замолчал.  — Теперь Курнаковы. Зиновия Васильевна на фабрике работает, ткачиха, а невестка, Рая, та дома по хозяйству — больная она, после контузии видит плохо, ей лицо повредило… А так люди хорошие, простые…
        Мы с Тараскиным переглянулись — выбирать было не из чего,  — попрощались с домоу правом, позвали с собой дворника и вышли. На втором этаже слабо светилось из-за тюлевой занавески одно окно. Дворник показал на него, бормотнул:
        — Соболевская…
        — Слушай, друг!  — Я положил ему руку на плечо.  — Ты не видал, часом, парень к ней ходит, довольно молодой…
        Спиридон почесал затылок, сказал неуверенно:
        — Хто ее знает… Ходют, конечно, люди… Ходют. И молодые ходют. А какой он из себя?
        В спешке у Кирпича не взяли подробного словесного портрета Фокса, да и тактически было неправильно показывать Кирпичу, что ищем мы и сами не знаем кого, и теперь, кроме скупой Веркиной характеристики: «Ладный, брови вразлет, высокий, черный», я ничего о Фоксе и сказать не мог. Так я и объяснил:
        — Высокий, ладный такой, брови вразлет, волосы черные…
        — Вроде заходил наподобие…  — сказал задумчиво дворник, и было видно, что он говорит это скорее из желания сделать приятное работникам милиции, беспокоящимся в такую поздноту. И совершенно бездумно повторил:
        — Высокий, ладный…
        — В военной форме, только без погон,  — вспомнил я.
        — Так ведь сейчас все в военной форме без погон ходют,  — резонно возразил дворник.  — Это я тут слыхал, как один сговаривался по телефону с другим спознаться: я, говорит, буду в галошах и в пиджаке.
        — И то верно,  — согласился Тараскин и сказал мне: — Хватит небось рассусоливать, пошли к ней, там видно будет…
        Мы вошли в подъезд, темный, пропахший старым крашеным деревом, кошками, щами и оладьями из картофельной кожуры, которые все называли тошнотиками. Наверх вела старая перекосившаяся лестница, и от одного только взгляда на нее, казалось, поднимался невероятный скрип. Между этажами горела маленькая пыльная лампочка — уныло, вполнакала, еле-еле самое себя освещала.
        — Вы меня здесь подождите,  — шепнул я и двинулся наверх неслышным плывущим шагом, от которого уже начал на гражданке отвыкать; приник к двери Соболевской. За дверью было совершенно тихо, и я стал прикидывать, под каким предлогом лучше всего стучаться в квартиру.
        С одной стороны. Кирпич мог наврать, показать вовсе и не тот дом, и в этом случае мы сейчас поднимем неповинного человека, одинокую женщину. Невелика радость ей посреди ночи двери открывать кому бы то ни было. С другой стороны, если адрес правильный, Фокс может сейчас быть здесь, а поскольку он мальчишечка серьезный, то и бабахнет за милую душу. Жеглов не зря предупреждал. Конечно, был бы здесь Жеглов, он бы что-нибудь придумал…
        В общем, какие фортели ни перебирай, а входить надо. И если Фокс там, наш приход должен выглядеть понатуральней, а всякие там «примите телеграмму» и все такое прочее сразу наведет его на подозрение.
        Я опять спустился, быстро отдал распоряжения:
        — Тараскин, ты давай под окна на всякий случай — вдруг сиганет, здесь невысоко, так что ты его встретишь. А ты, дед Спиридон, со мной. Она тебя знает?
        — Знает,  — буркнул дворник.
        — Скажешь ей, что с тобой милиция — проверка документов. Извинись.
        Дворник кивнул, и мы пошли наверх. Стучать в дверь пришлось довольно долго, наконец сонный испуганный женский голос спросил:
        — Кто там?
        — Это я, дворник, Спиридон Иваныч,  — сказал дед, прокашлявшись.  — Вы уж извините, гражданочка Соболевская, отворите на минутку…
        Дверь приоткрылась — видимо на цепочке. Соболевскую в темном коридоре не видно было, но она, наверное, разглядела дворника и сказала уже спокойнее, но с раздражением:
        — Что приключилось, Спиридон Иваныч?
        — Да вот из милиции, проверка документов, вы уж отворите,  — сказал виновато дворник, и Соболевская, сняв цепочку, открыла дверь, зажгла свет в прихожей.
        Я поздоровался и сразу же, бормотнув «извините», прошелся по квартире — ни в комнатах, а было их две, ни в крохотной кухоньке, ни в таком же крохотном туалете никого не было. Только убедившись в этом, я вернулся в прихожую, сказал хозяйке:
        — Извините, пожалуйста, гражданочка. Служба!  — И, разведя руками, пояснил: — Время трудное, паспортный режим приходится соблюдать.
        Соболевская хмуро, без всякого сочувствия, кивнула. На ней был толстый махровый халат, голова низко — по самые брови — плотно завязана шелковой косынкой, лицо покрыто таким густым слоем лого крема, что черты толком разглядеть невозможно. Я помялся немного, попросил:
        — Мне бы поговорить с вами хотелось. Можно?
        Соболевская пожала плечами:
        — Н-ну… Если это необходимо… Извините за такой вид… Лицо — мой профессиональный инструмент… Прошу в гостиную.
        Мы прошли в гостиную — небольшую, на мой взгляд, богато обставленную комнатку, очень не похожую на ужасный внешний вид «строения 2». Многое мне здесь понравилось и удивило: красивый пушистый ковер, лежавший на полу, в то время как многие охотно повесили бы такой ковер на стену, кабы достали,  — жалко мне было ногами топтать такую добрую вещь,  — и стоящая на полу лампа в виде узкой длинной китайской вазы с огромным темно-красным пушистым абажуром, и коротконогий столик с хрустальной пепельницей и ворохом красивых заграничных журналов, и низкие мягкие кресла. Я так засмотрелся на все это, что чуть не забыл о цели своего прихода, но хозяйка, даже не предложив сесть, сухо напомнила:
        — Так я слушаю вас…
        Я взглянул на дворника, который столбом замер в прихожей. В предстоящем разговоре он был человеком лишним, и я сказал:
        — Спасибо, Спиридон Иваныч, за службу. Свободен!
        Дворник ушел, а я осторожно присел на краешек кресла — умаялся за день!  — и приготовился спрашивать, не в лоб, конечно, а осторожно, с подходцем.
        Соболевская, скривив губы, закурила длинную пахучую папиросу и тоже села.
        — Ходят последнее время по разным домам разные люди…  — начал я весьма неопределенно, поскольку и сам еще не представлял, как выстроить план атаки, и все слова, подходящие и уместные мысли испарились, и снова я с завистью вспомнил о Жеглове — он-то не растерялся бы,  — но, поскольку Жеглов находился совсем в другом месте, мысленно махнул я рукой и пустился во все тяжкие: — Под видом, значит, государственных этих… служащих, жульничают, ну и… В порядке, так сказать, предупреждения… К вам приходил кто за последнее время?
        — Только мои хорошие знакомые,  — твердо сказала Соболевская и этим ответом напрочь отсекла возможность развития темы о каких-то неизвестных проходимцах. И тогда я плюнул на все подходы и спросил прямо:
        — А четыре дня назад вечером к вам приходил… Кто такой?
        Зажав длинный мундштук папиросы двумя пальцами и красиво отставив мизинец, Соболевская глубоко затянулась, выпустила узкую струю пахнущего медом дыма, не спеша, растягивая слова, сказала:
        — А-а… Во-от вы о чем… Н-ну что ж… Этого человека я действительно мало знаю…  — И надолго замолчала.
        Я добыл из кармана измочаленную пачку «Норда», размял папироску, чиркнув трофейной зажигалкой, тоже закурил. Молчание затягивалось, но молчать — не разговаривать, молчать я могу всерьез и подолгу, и поэтому я спокойно потягивал дымок, аккуратно скидывал пепел в ладонь, пока весь табачок не прогорел и жженой бумагой не запахло; тогда я поднялся, отряхнул мусор в пепельницу и выжидательно посмотрел на Соболевскую.
        — Не скрою, я хотела бы знать его лучше,  — сказала она так, будто никакой паузы вовсе и не было. И огорченно развела руками: — К сожалению, у меня это не получилось…
        Она опять молчала, глубоко вздыхала, думала о чем-то, должно быть, невеселом или неприятном, потому что глаза ее сначала увлажнились, а потом зло сощурились, она с силой раздавила окурок в пепельнице и сказала:
        — Это мой любовник. Бывший. Мы познакомились полгода назад случайно, и мне показалось, что… А-а!..  — Она закурила новую папиросу.  — В общем, у нас ничего не получилось и мы разошлись. Фокс — так его зовут. Вернее, зовут его Евгений, но он предпочитал, чтобы я называла его по фамилии…
        — Работает?..  — осведомился я деловито.
        — Секрет! Он скрывал, где работает, где живет… У него сплошные секреты!
        — Да?
        — Как-то раз он дал мне понять, что имеет отношение к СМЕРЖу.
        — К СМЕРШу,  — поправил я.
        — Может быть,  — равнодушно сказала Соболевская.  — Я в этом не разбираюсь. И не в этом дело. Я не знаю, что он там по вашей линии наколбасил, но я ему… не верила. И всегда думала, что он плохо кончит…
        — Это почему же?
        — Н-ну… не знаю, поймете ли вы меня… Он, как бы это вам сказать… необычен, понимаете? Я имею в виду не внешность, о нет! Хотя он и красивый парень. Но я о другом. Он способен на поступок. Он дерзок. Смел. Силен. Не то что остальная мужская братия…
        Я даже поежился — столько презрения к «остальной мужской братии» прозвучало в ее голосе,  — и с неожиданным сочувствием подумал, что немало, верно, довелось ей горького хлебнуть в жизни, раз она так заостряется. Но что-то мы отвлеклись, и я напомнил:
        — Насчет того, что он плохо кончит…
        — А! У него всех этих качеств — слишком. Таким людям трудно удержаться в границах дозволенного.
        — Понял,  — кивнул я.  — И давно вы разошлись?
        — Три месяца назад. И больше не виделись, кроме того раза, о котором вы спросили.
        — А что случилось? Пришел он зачем?
        — Всего-навсего за бритвенным прибором.
        Я подумал и спросил вроде бы в шутку:
        — Срочно побриться захотел?
        Но Соболевская ответила вполне серьезно:
        — У него «жиллет» — хорошая заграничная бритва, и он ею очень дорожил.
        Довод этот мало меня убедил, но я уже сообразил, что с такой собеседницей не очень-то поспоришь, и сказал мирно:
        — Ага, ясно. Где он живет?
        Соболевская впервые за весь разговор улыбнулась:
        — Мне стыдно за свое легкомыслие, но… он не хотел говорить, а я его не допрашивала…
        И я вдруг понял, что ей действительно стыдно, до слез, до боли, и она подшучивает над своим легкомыслием, чтобы другие первыми не посмеялись над ней.
        А она спросила:
        — Он натворил что-нибудь серьезное? Если не секрет, конечно?
        Она не вызывала у меня подозрений, да и почему-то мне стало ее жалко, но поскольку главная добродетель сыщика, по словам Жеглова, все-таки есть хитрость и сам я полагаю так же, то я слукавил:
        — Да как вам сказать… Здорово похож он на одного злостного алиментщика. Двоих ребят бросил, а сам порхает…  — И, разведя руками, я широко улыбнулся, а потом добавил, понизив голос: — Нам по приметам дворник-то ваш и подсказал…  — На лице у Соболевской появилось прежнее брезгливое выражение, но я, не давая ей времени на размышления, попросил: — Имя-то ничего еще не говорит — вы же в его паспорт не смотрели? Опишите его — какой он?
        Не глядя на меня, Соболевская сказала презрительно:
        — Конечно, роль вы мне отвели малопочтенную… Но ради двух голодных несчастных брошенных детей… Так и быть, слушайте…  — И никакого сочувствия к несчастным брошенным детям Фокса я не уловил в ее голосе, а скорее звенела в нем амбиция отвергнутой любовницы. Уставившись неподвижным взглядом в угол, Соболевская монотонно перечисляла: — Высок, строен, широк в груди, узок в талии, голова красивая, гордая, с пышной шевелюрой вьющихся черных волос… Лицо бледное, лоб высокий, глаза синие, брови соболиные, нос орлиный, рот… Рот, пожалуй, его портит, губы слишком тонкие, но для мужчины это не страшно… Зубы ровные, на подбородке — ямочка… Голос хрипловатый, но нежный. Умен и отважен. Впрочем, вас это не интересует… Все!
        И совершенно неожиданно заплакала.
        Приближается зима, многие москвичи уже озабочены подшивкой валенок. До сих пор эта работа выполнялась вручную. Инженер Дятлов сконструировал для подшивки валенок специальною машину, на которой мастер сможет подшить за день до 150 пар валенок.
        «Вечерняя Москва»
        Я проснулся без четверти шесть от холода,  — укладываясь спать, Жеглов растворял настежь окно и утверждал, что от свежего воздуха человек высыпается вдвое быстрее. На цыпочках я перебежал к окну, ежась от холода, быстро прикрыл раму и начал делать зарядку и чем быстрее махал руками и ногами, тем становилось теплее. Из-за серого дома Наркомсвязи вставало красное, чуть задымленное облаками солнце, сиреневые и серые рассветные тона растекались под карнизы и крыши, и сейчас стало видно, что кровли покрыты серебряной испариной первого утренника. Воздух был прозрачен и тягуч — он слоился струями и имел вкус снега и хвои. Посмотрел я, посмотрел и снова открыл окно. Из-под одеяла вылезла взлохмаченная жегловская голова, и хриплым со сна голосом он спросил встревоженно:
        — Але, мы с тобой не проспали?
        — Давай вылезай скорее, сейчас чай будет…
        К чаю у нас было четыре пакетика сахарина, котелок вареной картошки, холодной правда, но все равно вкусной, с тонкой солью «Экстра», и две банки крабов. Я купил крабы позавчера в соседнем магазинчике — их продавали вместе с белковыми дрожжами без карточек, и весь магазин был заставлен пирамидами, сложенными из блестящих баночек с надписью «СНАТКА» и «АКО».
        — Конечно, краб — это не пища,  — рассуждал Жеглов за столом.  — Так, ерунда, морской таракан. Ни сытости от него, ни вкуса. Против рака речного ему никак не потянуть. Хотя если посолить его круто и с пивом, то ничего, все-таки закусочка.
        Но едой мы его признать никак не можем…
        Я, как ответственный за продснабжение, обиделся:
        — Ты же сам просил меня карточки не отоваривать за эти дни, приберечь к праздникам,  — может толковое что-нибудь выкинут! У нас за целую декаду карточки сохранились, а ты бубнишь теперь!
        — А я разве что? Правильно действовал. Но знаешь, если еду поругать, то себя самого выше понимаешь. А с собой имеем что-нибудь? Там ведь на свежем воздухе жрать как волки возжелаем…
        — Вон я уже в авоську упаковал харчи. Рацион, значит, такой предлагается: два гороховых брикета-концентрата, буханка хлеба, три луковицы-репки, небольшой шматок сала и три куска рафинада натурального. Заварка чайная само собой.
        Хватит?
        — Хватит. Может, крабов еще пару банок возьмем?
        — А тебе там пива к ним не заготовили,  — ехидно сказал я.
        — Стану я на вас надеяться,  — хмыкнул Жеглов и, нырнув за диван, вытащил оттуда поллитровку.  — Подойдет?
        — Живем,  — засмеялся я.  — Вот только ехать мне не в чем — ботинки совсем развалились.
        — А сапоги?
        — Да ты что, Жеглов? Они же у меня теперь единственные — хромовые, офицерские, а я в них по глине там топать стану? В чем мне тогда завтра-то ходить?
        — Плюнь! Живы будем — новые справим.
        — Ну нет,  — не согласился я. И отправился к Михал Михалычу.
        А Жеглов натянул свои щегольские сапожки и почистил их еще на дорогу, словно собирался не на огороды, а к руководству. Он уже совсем был готов, когда я вернулся — в отрезных подшитых валенках с кожимитовой подошвой и простроченными носами. Впридачу они еще были маловаты.
        — Брось людей смешить,  — сказал Жеглов.  — Солнце на улице, а ты в валенках…
        — Ничего, ничего. Я ведь не танцевать еду, а работать, так что посмотрим еще, кто кого насмешит…
        Мы шли по городу, утренне просторному, воскресному, и солнце уже стало желтым, мягким, а воздух я прямо разгребал горстями. На Сретенском бульваре замерли недвижимо липы, и сказал я Жеглову с грустью:
        — Эх, жалко! Сейчас после заморозка солнышко пригреет — сразу лист потечет…
        На Кировской в огромном доме ЦСУ рабочие снимали со стеклянных стен фанеру, которой было забито легкое воздушное здание все долгие военные годы. На Комсомольской площади трещали и гомонили трамваи, бегали люди с мешками и чемоданами, шум и гам стоял невообразимый, и разрывали его только острыми голосами мальчишки, продававшие скупленные заранее журналы «Крокодил», и деньги просили они немалые — червонец за штуку, хотя цена была рубль двадцать.
        Мы с Жегловым направились к седьмой платформе, где должны были встретиться с остальными сотрудниками Управления прямо у электрички. Издали мы увидели плотную компанию, из которой нам призывно махали руками Пасюк и Тараскин. А когда подошли вплотную, какая-то девушка шагнула мне навстречу:
        — Здравствуйте, товарищ Шарапов!  — И поскольку я от растерянности не ответил, спросила: — Вы меня не узнаете?
        Я смотрел на Варю Синичкину и проклинал себя, крестьянскую свою скупость, и вместо того чтобы поздороваться с ней, думал о Жеглове — всегда и во всем тот впереди меня, потому что не бережет на выход свои единственные сапоги и на копку картошки не берет у Михал Михалыча старые подшитые валенки, а натягивает свои сияющие «прохаря», и если судьба дарит ему встречу с девушкой, которую уже однажды по нескладности, неловкости и глупой застенчивости потерял, то ему не придется выступать перед ней в дурацких валяных котах…
        — Моя фамилия Синичкина,  — нерешительно сказала девушка.  — Мы с вами в роддом малыша отвозили…
        На ней была телогрейка, туго перехваченная в поясе ремнем, спортивные брюки и ладные кирзовые сапоги, и вся она была такая тоненькая, высокая, с лицом таким нежным и прекрасным, и огромные ее серые глаза были так добры и спокойны, что у меня зашлось сердце.
        — Вы забыли меня?  — снова спросила Синичкина, и я неожиданно для самого себя сказал:
        — Я вас все время помню. Вот как вы ушли, я все время думаю о вас.
        — А на работе?  — засмеялась Варя.  — Во время работы тоже думаете?
        — На работе не думаю,  — честно сказал я.  — Для меня эта чертова работа все время как экзамен, непрерывно боюсь, чтобы не забыть что-нибудь, сообразить стараюсь, разобраться, запомнить. У меня башка ломится от всей этой премудрости…
        — Ничего, научитесь,  — заверила серьезно Синичкина.  — Мне первое время совсем невмоготу было. Даже на гауптвахту попала. А потом ничего, освоилась.
        — А за что же на гауптвахту?  — удивился я.
        — Я только месяц отслужила, и у подружки свадьба, приехал с фронта ее жених. А я дежурю до самого вечера — никак мне не поспеть прическу сделать. Ну, я думаю: чего там за полчаса-то днем произойдет? И с поста — бегом в парикмахерскую, очень мне хотелось шестимесячную сделать. Прямо с винтовкой и пошла — мы тогда еще на постах с винтовками стояли. А тут как раз поверяющий — бац! И мне вместо свадьбы — пять суток на губе!  — Она весело расхохоталась, и, глядя на влажный мерцающий блеск ее ровных крупных зубов, я тоже стал завороженно улыбаться и с удивлением заметил, что мне совсем не стыдно рассказывать ей о своей неумелости и бестолковости, и то, что я так тщательно скрывал все это время от товарищей, ей открыл в первый же миг, и почему-то незаметно растворилась неловкость из-за проклятых валенок и осталось только ощущение добродушной улыбчивости, незамутненной чистоты этой девушки и непреодолимое желание взять ее за руку.
        Я, наверное, так и сделал бы, но Варя показала мне на человека, идущего по платформе:
        — Этот дядька сейчас упадет…
        Профессорского вида полный пожилой мужчина в толстых очках, щурясь, высматривал место посадки в электричку. В руках у него были завернутые в мешковину саженцы, а по доскам перрона вслед за ним волочились развязавшиеся шнурки бутсов. И прежде чем я открыл рот, Варя Синичкина побежала к нему:
        — Постойте, дядечка, вы сейчас наступите на шнурок!  — Нагнулась и быстро, ловко завязала ему шнурки на обоих бутсах.  — Вот и все в порядке!
        — И раньше, чем смущенный толстяк успел ей сказать что-либо, она уже вернулась ко мне, спрашивая на ходу: — А как вас зовут? А то неудобно мне вас называть «товарищ Шарапов»!
        — Володя,  — отрекомендовался я и снова смутился: как-то глупо это у меня получилось, будто в детском саду! Взрослый человек, двадцать два года, старший лейтенант — и Володя! Сказал бы еще — Вова!
        — Владимир…  — сказала Варя.  — Хорошее имя, старое. Мне нравятся такие имена. А то была мода на иностранные, столько ерунды с этим получалось! Со мной в школе мальчик учился, Кургузов, так его родители назвали Адольфом. Представляете, сколько он мук натерпелся потом — Адольф Кургузов! А мальчишка хороший был, он под Яссами погиб…
        Жеглов постучал согнутым пальцем в мою спину, как в дверь:
        — Можно? Сейчас поезд подадут, так ты очнись, пожалуйста, места надо будет занимать…
        К платформе медленно подъезжала переполненная электричка, тараня плоским своим лбом прозрачный плотный воздух. У открытых дверей толпились люди, пассажиры на перроне невольно отступили на шаг от края. И тогда Жеглов, плавно оторвавшись всем телом от настила, изогнулся в воздухе гибко и легко — и в следующий миг он уже стоял в тамбуре. Сходящие толкали его узлами и сумками, коробками и мешками, кричали на него и обзывали всячески, но он вворачивался в их плотное месиво, отругивался, смеялся и шутил, и еще не все вышли из вагона, когда он высунул голову из окна:
        — Две лавки в нашем распоряжении. Поторапливайтесь…
        Варя от души хохотала, я смотрел на него с завистью, Тараскин все воспринимал как должное, Пасюк качал головой: «От жук, ну и жук!» — а Шесть-на-девять уже рассказывал, как он семь суток вез на крыше пульмана стеклянный бочонок с медом.
        Почти все сотрудники Управления влезли в один вагон, и сразу возник слитный шум от разговора множества знакомых между собой людей.
        Жеглов уже заключил пари с Мамыкиным из второго отдела, что его бригада накопает картошки больше, чем они:
        — Мы в работе лучше, мы и картошкой вас закидаем!
        Шесть-на-девять, устроившийся в середине букета девочек из наружной службы, закончил рассказ про пульман и объяснял, что у него удар правой рукой — девяносто килограммов, а левой — девяносто пять и что чемпион страны по боксу Сегалович уклонился от встречи с ним. Девчонки-милиционерши уважительно щупали его бицепсы и от души заливались. Коренастая блондиночка Рамзина из дежурной части гладила его по сутулой спине и говорила:
        — Гриша, женись на мне, я тебя никому в обиду не дам… А уж Льву Сегаловичу тем более…
        Ребята из ОБХСС играли на перевернутом чемоданчике в домино, а Тараскин искоса взглянул на них и, наверное, из зависти, что ему не нашлось места, высокомерно сказал:
        — Самая умная игра после перетягивания каната!
        Пасюк забрался в угол и сразу же крепко заснул. Варя посмотрела на него и с жалостью сказала:
        — Обида какая! Человек треть своей жизни проводит во сне! Представляете, как досадно проспать двадцать пять лет! Ужасно! Двадцать пять лет валяешься на боку и ничего с тобой интересного не происходит! Хорошо хоть, что сны снятся.
        Владимир, вам часто сны снятся?
        — Редко,  — признался я, и тон у меня был такой, будто это моя вина или есть во мне какой-то ущерб, по причине которого редко сны снятся. И я добавил, оправдываясь: — Устаем мы очень сильно…
        — А мне сны часто снятся!  — радостно сказала Варя, сияя своими серыми глазами, и мне невыносимо захотелось проникнуть в ее сон, узнать, что видит она в голубых и зеленых долинах волшебных превращений яви в туманную дрему неожиданно пришедшей мечты.
        — Сегодня тоже снился?  — спросил я серьезно.
        — Да! Но я его не весь запомнила — он снился мне как раз перед тем, как проснулась. Не помню, как получилось, но снилось мне, что я хожу по огромному дому, стучу во все двери и раздаю людям васильки и ромашки — почему-то были там только ромашки и васильки. И столько я цветов раздала, а букет у меня в руках меньше не становится. И никак не могу вспомнить, знакомые это мне люди или чужие…
        Я взял ее за руку, и она не отняла свою тоненькую ладошку, и мне ужасно захотелось рассказать ей про удивительный сон, который я видел прошлой зимой в полузаваленном блиндаже на окраине польского города Радом: снился мне перед рассветом синий луг с ослепительно желтыми цветами, которые спокойно жевала наша батальонная грустная лошадь Пачка, и я хотел закричать во сне, что надо отогнать ее — там мины,  — но немота и бессилие сковали меня, и через синий луг побежал к Пачке белобрысый конопатый солдат Любочкин, и во сне кричал я и бился, стараясь остановить его, и проснулся от воя и протяжного грохота, располосованного криком: «Любочкина миной разорвало!» Но ничего я не сказал про свой запомнившийся с войны сон, а только, наклонившись к ней ближе, негромко пробормотал:
        — Варя, сказать вам, о чем я мечтаю?
        — Скажите! Мне всегда интересно, кто о чем мечтает!
        — Я мечтаю, что когда-нибудь у меня в доме постучат в дверь, я открою и увижу вас…
        — А ромашки и васильки?  — засмеялась Варя.  — Сейчас уже октябрь…
        — Это неважно. Лишь бы вы пришли…
        Она улыбнулась и мягко, осторожно вытащила свою руку из моей. А Жеглов взял у кого-то гитару и быстрым, ловким своим баритончиком запел песню, отбивая на струнах концы фраз.
        Мне и песня нравилась, еще больше нравилось, как поет ее Жеглов, но совсем не нравилось, как смотрит на него Варя. Будто и не кричал Жеглов на нее когда-то во дворе дома по Уланскому переулку — лучше бы она была позлопамятнее! Жеглов спел еще несколько песен, отдал гитару и стал что-то негромко говорить Варе на ухо; все время посмеивался он при этом, хищно поблескивали коричневые его глаза, и полные губы немного оттопыривались, будто держал он в них горячую картошку. А Варя слушала его с удовольствием, и мне это было непереносимо: я ведь видел, как ей интересны жегловские байки. Потом она махнула на него рукой и сказала:
        — Да бросьте! Сроду ни в одном кинофильме не было хорошего человека в пенсне! Ни в книге, ни в кино — никогда положительный герой не носил пенсне. Вот если бы мне нужны были очки, я бы назло всем пенсне купила!
        — Варя, да какая же ты положительная?  — серьезно спросил Жеглов.  — Ты остро отрицательная — вон, взгляни, как смотрит на меня Шарапов! Зарэжет! И все из-за тебя!
        Я смутился от неожиданности, пробормотал что-то, и Жеглов уже изготовился разобраться со мной как следует, но Тараскин сказал:
        — Станция Софрино. Следующая — Ащукинская, нам сходить…
        До огородов было километра полтора, и шли мы всей гурьбой вдоль железнодорожной насыпи, через перелесок, по берегу уснувшей речки. В заводях пузырчато чешуилась зеленая ряска, а на протоке виднелось полосатое песчаное дно со спутанными космами водорослей. Неостановимо несло ветерком переливающуюся паутину, клейкие ее ниточки садились еле ощутимо на лицо. Стояли уже прибитые первым заморозком травы. Багровел жесткими листочками черничник, замер по сторонам бронзовый багульник, а в лесочке еще видна была среди листвы и трав фиолетовая, словно заиндевевшая, голубика.
        Варя шла впереди с Жегловым, а я нарочно отстал — я понимал, как нелепо выгляжу в своих валенках, каменно молчащий и неуклюжий, рядом с Жегловым. Настроение испортилось, не хотелось смотреть вперед, туда, где рядом с Жегловым вышагивала по плотно убитой дороге своими длинными стройными ногами Варя, а Жеглов одновременно что-то рассказывал, махал руками, свистел, изображал в лицах — целый МХАТ в сияющих хромовых сапогах…
        Пасюк похлопал меня по плечу, широко ухмыльнулся:
        — Гей, хлопче, нэ журывсь!
        — А мне-то что?  — пожал я плечами.  — Какое мое дело…
        — Тож то я и бачу, шо тоби нема дила, як до цыганив, шо твого коня уводилы!
        Не ответил я, только рукой махнул, а Пасюк заметил:
        — Гарна дивчина. Надоест ей Жеглов, дуже он швыдкий. Ее на той фейерверк не пидманишь…  — Посмотрел мне хитро в глаза: — Або и замазка оконная ей не подойдет, ты свой характер покажи…
        Пока я раздумывал, как это мне показать Варе свой характер, да так, чтобы он ей понравился больше жегловского, дошли мы до огородов. Стояла там на меже фанерная хибарка, где жил сторож дед Максим. Встретил старик нас радостно, поинтересовался, не привезли ли чего «старые кости согревающего», роздал нам лопаты, мотыги-тяпки, мешки, указал всем делянки, уселся на перевернутую корзину, задымил короткой толстенькой трубкой и скомандовал:
        — Ну, молодежь, нагулялись, надышались, «шу-шу-шу» — наговорились, а теперя зачинайте…
        Варя подошла ко мне и, заглядывая в лицо, спросила:
        — Володя, можно я с вами рядом буду копать?
        — Пожалуйста!  — обрадовался я.  — Я думал, что вы с Жегловым…
        Варя хитро улыбнулась, покачала головой:
        — Нет. Я с вами хочу…
        А Жеглов уже расставлял ребят из своей бригады в цепь поперек картофельных гряд:
        — Я первый, вторым Пасюк, третьим Тараскин, Гриша, ты следующий, замыкает Шарапов…
        — За мной Варя,  — твердо сказал я.
        Жеглов покачал головой:
        — Этак нас бригада Мамыкина обставит — вон они Рамзину взяли, а на ней бревна можно возить…
        — Меня это не касается,  — сказал я, и Жеглов, мельком взглянув на меня, пожал плечами:
        — Я ведь против Варвары и не возражаю. Я только хотел облегчить ее участь…
        Я с ним больше спорить не стал, сбросил гимнастерку, поплевал на руки и ухватисто взялся за лопату.
        — Начали?  — спросил-скомандовал я, и все дружно воткнули блестящие лезвия лопат в податливую красноватую землю на полный штык.
        Зашуршала, хрустнула, вязко огрузла на железе земля, лопнули с чмоком корешки, нажал я на пружинящий черенок лопаты, дожимая его к самой меже, а левой рукой перехватил поближе к штыку, и раздалась подсохшая корка землицы, выворотил я весь куст целиком, бросил сбоку, и отсыпавшийся грунт открыл большие желто-розовые клубни…
        И сколько было нас в цепи — вынули первые картофелины и заорали дружно что-то восторженное и бессмысленное, как тысячи лет уже орут люди, вместе, сообща взявшие трудную добычу. Выворотил я второй куст, оглянулся на Варю, которая была рядом — только руку протянуть,  — и оттого, что была она рядом, кричащая и смеющаяся вместе со мной, я почувствовал в себе такую силу, будто внутри меня заработал трактор, и в этот момент мог я вполне свободно и сам, один, перекопать все поле.
        Крутанул следующий куст, взглянул на Жеглова — он уже продвинулся на шаг вперед,  — и стало мне смешно: мог ли он в своих распрекрасных сапожках здесь со мной мериться силой? И вогнал я лопату в землю, перевернул, отвалил грунт и клубни, и снова вогнал, и снова, снова…
        Ах с каким счастливым, радостным остервенением копал я влажную красноватую землю! Господи, кому же мог я тогда объяснить, какое это счастье, удовольствие, отдых — копать солнечным тихим утром картошку на станции Ащукинская, когда совсем рядом идет, посмеиваясь и светя своими удивительными глазами, Варя? А не рыть, заливаясь горьким, едучим потом, в июльский полдень под Прохоровкой танколовушку, не останавливаясь ни на миг, не распрямляясь, умирая от жажды и зная, что прикрывает тебя только батарея сорокапятимиллиметровок и побитый взвод петеэров, в уверенности, что если мы не поспеем, то через час или через полчаса, а может, через минуту выползут из-за взлобка «тигры» и сомнут нас, размолотят батарею и гусеницами превратят нас в кровавое месиво… А над плечом моим тонко и просительно гудит пожилой капитан-артиллерист:
        «Три ловушечки, ребяточки, дорогие мои, поспейте, ради бога, только бы лощинку прикрыть, а здесь мы их не пропустим, только вы нам фланг прикройте, родимые…» А я хриплю ему обессиленно: «Валежник, кусты тащите скорее…» И когда перед вечером «тигр», весь багрово-черный от косых лучей падающего солнца, в сизом мареве дизельного выхлопа, накатил на край громадной, нами откопанной ямы, прикрытой жердями и травой, закачался и с ужасным треском провалился, оставив снаружи только пятнистую бронированную задницу, мы вот так заорали все вместе — счастливо и бездумно; и тогда, а может, много спустя, уже в госпитале, но кажется, именно тогда я вспомнил рисунок из школьного учебника: охотники бьют свалившегося в огромную яму мамонта…
        И я кидал картошку с удовольствием, весело, легко и быстро, только дойдя до края гряды, обернулся назад и закричал пыхтящему вдалеке Жеглову:
        — Смотри, без огрехов копай! До последней картошечки!..
        Жеглов выпрямился, помял поясницу и ответил:
        — Ты к нам в ОББ по ошибке попал! Не ту работу себе выбрал…  — И снова стал с остервенением швырять землю.
        Вдруг кто-то положил мне на плечи легонько руки; я даже не подумал сразу, что это Варя, пока не услышал за спиной ее тоненький девчачий голос:
        — Володя, ты не рвись так — устанешь…
        Обернулся я, взглянул на нее и только тут рассмотрел, что глаза у Вари разные — один ярко-серый, а другой зеленоватый,  — и от этого лицо ее было доверчивым и беззащитным, а на носу еле заметные веснушки; и смешливые припухлые губы, и бисеринки пота на переносице. И в этот момент, оттого что она мне сказала первый раз «ты», я неожиданно для самого себя решил жениться на ней. Я подумал, что на всей громадной земле не найти мне лучше Вари. Может быть, есть девушки и красивее, и умнее, но только навряд ли, да и не нужны они мне были, мне нужна была эта. И Жеглову уступать ее я был не намерен.
        А Варе, которая и думать-то не думала, что я уже выбрал ее в жены, и наверняка до упаду стала бы хохотать, скажи я ей об этом,  — ей я ответил:
        — Да я и не рвусь. Мне не трудно…
        — А командовать другими не хочется?  — улыбнулась она, и я снова подумал о том, как нравятся женщинам мужчины-командиры, начальники, говоруны и распоряжалы; и еще я подумал о том, как трудно объяснять женщинам, что если ты в девятнадцать лет становишься командиром ста двадцати трех человек, которые вместе называются ротой, и от твоей команды зависит, скольким из них вернуться из боя, то спустя некоторое время не больно охота чувствовать себя командиром и много приятнее отвечать только за себя. Из всех командиров, которых мне довелось увидеть на фронте, настоящими были только те, кто ощущал свою власть как бремя ответственности, а не как право распоряжаться…
        — Не хочется!  — сказал я совершенно честно. Ей-богу, совсем не хотел я тогда никем командовать.
        — Забавный ты человечек,  — сказала Варя.
        Я пожал плечами:
        — Вот окончите свой институт, пойдете в школу — накомандуетесь.
        — Я хочу в детский дом идти после института — там интересней. И школа, и семья сразу…
        Жеглов крикнул нам:
        — Разговорчики в строю! Команды «вольно» не было! Шашки к бою, лопаты в грунт!
        — Ты лучше насчет обеда иди узнай,  — сказал я ему.
        Перерыв на обед сделали около часу дня. Задымили костры. Располагались группами, доставали из сумок провизию и немудрящую посуду. Жеглов ходил считать мешки Мамыкина и вернулся довольный. В котелках булькала картошка, особенно красивые, ровные клубни засунули в жар. Разложили на газетах харчи. Жеглов достал бутылку водки, лихо — о каблук — вышиб пробку, сказал:
        — Сейчас мы ее отведаем, злодейку, которая и в тени сорок градусов…
        Тогда Коля Тараскин вытащил откуда-то еще одну бутылку с чуть желтоватой жидкостью, протянул Жеглову:
        — Ну-ка, махнем и этого зелья — оно, как говорится, прошло огонь, воду и медные трубы!
        Пасюк радостно потер огромные свои ладони-лопаты:
        — Ох, братцы, люблю я домашнюю горилку…
        Жеглов протягивал Варе алюминиевую кружку, в которой плескалась горькая прозрачная жидкость, а она смешно качала головой и говорила:
        — Не-а! Не-е…
        — Ты немножко выпей — только на пользу. И монахи приемлют!  — говорил Жеглов, а она смотрела на него прищурясь, улыбалась:
        — Вы, товарищ капитан, сейчас похожи на настоящего пиратского капитана…
        Жеглов вздернул бровь и подбоченился.
        — …когда он угощает туземцев «огненной водой»,  — закончила Варя серьезно, и мне показалось, что Жеглов рассердился, а Варя подошла ко мне, присела рядом, взяла из моих рук кружку и пригубила слегка:
        — За твое здоровье!..
        К вечеру, когда солнце уже повисло на острых верхушках черно-зеленого ельника, показался на дороге «фердинанд», раскачивавшийся неуклюже на ухабах, словно Копырин заправлял его не бензином, и самогоном. За ним держались в кильватере два хозотдельских грузовика.
        — Отбой!  — скомандовал нам Жеглов, а Мамыкин со своей делянки кричал, что копать надо до темноты: они все-таки на несколько мешков отстали.
        — Хоть до утра!  — предложил Жеглов.  — Правда, нам уже копать нечего — разве что вам подсобить!
        И тут я впервые за весь день почувствовал, что притомился немного — с отвычки ломило спину и горели ладони.
        Считали мешки. Мамыкин с Жегловым препирались: Мамыкин говорил, что у нас они меньше, чем у них, Жеглов предлагал рассыпать мешок и пересчитать картофелины.
        Потом быстро и весело загрузили мешки в машины, собрали свои вещички, а Копырин все еще недовольно ходил вокруг автобуса, пинал ногами колеса и бубнил, что так никаких амортизаторов не напасешься. Потом машины заурчали и поползли к дороге, а мы всей толпой отправились на станцию.
        Поезд был переполнен, и Варю со всех сторон прижимали ко мне, и никогда еще толчея вагона не была мне так сладостна, потому что не видно было моих нелепых валенок, а только Варины глаза, зеленый и серый, светили прямо перед моим лицом, и что-то говорила она мне, а я ничего не понимал и отвечал невпопад, потому что этот старый, набитый людьми, завывающий вагон бросил мне ее в объятия бездумно и щедро, как только может это сделать судьба, и, оглохнув от счастья, я прижимал ее к себе, и каждой своей мышцей, каждым кусочком кожи я чувствовал ее теплое и упругое тело, и бешено кружилась голова от близости ее полных мягких губ и влажно мерцающих крупных зубов…
        На Ярославском вокзале кипящая толпа вышвырнула нас из вагона, и я крикнул жегловской голове, крутящейся неподалеку в водовороте:
        — Держи, Глеб!  — И кинул ему ключ от квартиры.
        — А ты?  — Голова Глеба вынырнула на аршин из половодья баулов, корзин, лопат, мотыг и даже одной сетки с живым петухом.
        — Я позже буду…
        На Комсомольской площади мы сели с Варей в трамвай «Б», и она показала мне в окно:
        — Смотри, Володя, впервые после войны…
        Над крышей вспыхнула и неровным голубым светом забилась неоновая огромная надпись: «Ленинградский вокзал», и мне почему-то показалось это добрым знаком.
        Кружил нас по всему городу трамвай, громыхая по железным вензелям рельсов, и, когда мы сошли на Палихе, последняя теплая осенняя ночь уже наступила, и мне не хотелось думать ни о каких делах, и никакие страсти больше меня не терзали, но одна мыслишка все время не давала покоя, и я спросил Варю хитро:
        — Правда, Жеглов удивительный мужик?
        Ничего она не ответила и, только когда вошли в ее парадное, сказала, будто все это время раздумывала над моим вопросом:
        — Умный парень. Молодец…  — Интонация странная у нее была, но не успел я опомниться, как она открыла дверь: — Запомни мой телефон… Будет время — позвони…
        В небе носились ошалевшие звезды, крупные и холодные, как неупавший град. Ветер поднимал с тротуаров обрывки газет и палые листья, и я гонялся с ними наперегонки, пел и разговаривал сам с собой и до самого дома шел пешком, забыв, что еще ходят трамваи. И все еще прикидывал и раздумывал, нравится ей Жеглов или нет, а когда вошел в комнату, он спал, накрывшись одеялом с головой и забыв погасить свет…
        Сторожа убили в подсобке. Система охраны большого магазина была такова, что сторожа оставляли на ночь в помещении и он находился там до утра, когда магазин открывался. «Магазин длинный, его пока снаружи обойдешь, в десяти местах могут влезть, со двора в первую очередь»,  — объяснила заведующая, невысокая щуплая женщина в синем драповом пальто с черно-бурой лисой-воротником. Жила она по соседству и прибежала на шум, поднятый бригадиром сторожевой охраны, который как раз проверял объекты на Трифоновской и заподозрил неладное, когда сторож на неоднократные звонки в дверь не отозвался. А сейчас ее била крупная дрожь и она старательно отворачивала взгляд от щуплого тела сторожа, лежавшего на полу, около ряда молочных бидонов, и все старалась объяснить, почему сторож находился внутри магазина, как будто в том, что его убили именно внутри магазина, а не на улице, была ее вина. Пока судмедэксперт, следователь и криминалист колдовали около тела, Жеглов, я и заведующая поднялись в торговый зал. Прилавки, полки за ними, проходы были завалены товарами, денежный ящик в кассе взломан, а на беленой стене
обувного отдела толстым черным карандашом, а может быть, и углем была нарисована черная кошка. Очень симпатичную кошку нарисовали бандюги — уши торчком, глаза зажмурены, и она облизывалась узким длинным языком. А на шее у нее, как на картинках в детских книжках, был пышный бант. Жеглов покачал головой, поцокал языком, и было непонятно, чем он больше недоволен — разбоем или этим наглым рисунком, которым бандиты будто хотели показать милиции, что нисколечко они нас не боятся, плевать на нас хотели и гордятся своей работой.
        — Слушай, Глеб, а для чего же все-таки они это делают?  — Я показал на рисунок. Я так соображаю, что их найти по этой кошке полегче будет, они ведь от остальных грабителей отличаются?
        — Оно вроде и так,  — пожал плечами Жеглов.  — Но здесь можно по-разному прикидывать. Может, они выпендриваются от глупой дерзости своей, не учены еще в МУРе и думают, что сроду их не словят. Может, и другое, похуже: все соображают, но идут на риск, чтобы на людей ужас навести, понимаешь, силы к сопротивлению их лишить — раз, мол, «Черная кошка», значит, руки вверх и не чирикай!..
        — Но это если бы они среди частных, так сказать, граждан шуровали,  — возразил я. А они все больше по магазинам…
        — Во-первых, не имеет значения, среди граждан или в магазине. Завтра пятьдесят продавцов да подсобных из этого магазина по всей Москве разнесут, что «Черная кошка» человека убила и на миллион ценностей здесь взяла. Реклама! А во-вторых, раньше «Черная кошка», до тебя еще, как раз больше по квартирам шарила; это теперь они начинают чего-то по базам да магазинам распространяться. Вообще-то оно выгодней…
        Я еще раз посмотрел на нарисованную кошку, и мне вдруг показалось, что она ехидно подмигнула. Непонятно, по какой линии это навело меня на новую мысль, и я поспешил поделиться с Жегловым:
        — Слушай, Глеб, а ведь может быть и еще похуже — для нас, во всяком случае…
        — Да?
        — Если среди блатных найдутся не такие дерзкие и нахальные, как эти, а, наоборот, похитрее, они ведь под бирку «Кошки» могут начать работать. Мы, как помнишь, с Векшиным-то, кое на какие следишки начинали выходить, а хитрые — в другой стороне. И концы в воду!
        — Не боись!  — Жеглов потрепал меня по плечу.  — От нас все равно никуда не денутся. С такими-то орлами, как ты! Что ты! Конечно, если мы будем работать, а не теории здесь разводить…
        Подсобка была непростая, целый, как выразился Жеглов, Шанхай: в ней требовалось разместить товары большого смешторга — сиречь магазина, торгующего товарами смешанного, промышленного и продуктового, ассортимента. Чего только не было навалено в нескольких больших цементированных боксах с гладкими оштукатуренными стенами! Масло, мука, сахар и другие не пахнущие вещи были строго отделены от предметов пахучих — колбас, специй, рыбы, бочек с селедкой. Отдельно размещались промтовары — рулоны мануфактуры, большущий стеллаж с обувью, стопы готовой одежды. И все это сейчас являло картину хаоса и разорения — преступники искали самое ценное и в спешке вовсе не церемонились с остальным. Главным помещением и местом происшествия была приемка — продолговатая комната, соединенная с двором пологим дощатым тоннельчиком, по которому на подшипниковых тележках свозили в подвал товар. Тоннельчик выходил в приемку двойными широченными дверями, почти воротами, которые запирали изнутри накидным кованым крюком. Наверху, во дворе, тоннельчик заканчивался такими же воротами, а снаружи был здоровенный амбарный замок,
навешенный на толстую железную полосу. Воры легко выворотили замок из подгнившего дерева вместе с петлями. А ворота в приемку взломали: рядом с ними валялся заточенный с одного конца карась — массивный полуметровый воровской ломик,  — которым поддели одну доску двери, расщепили ее, а потом просто скинули крюк. Сейчас трудно было сказать, как попал в приемку сторож — проходил ли ее очередным дозором или, привлеченный каким-то шумом, явился посмотреть, в чем дело,  — но только встретили его здесь в полутьме — сейчас для осмотра и фотографирования вместо тусклой складской лампешки Гриша специально ввернул сильную, стосвечовую. Сторожа ударили сзади топором по голове и, видно, сразу же убили: по брызгам крови на стене, по расположению тела эксперт уверенно определил, что беднягу как свалили с ног, так больше с места и не трогали. Можно было даже представить себе, с какого места это сделали: в боковой стене приемки был этакий аппендикс — закуток вроде кладовки, метра полтора на полтора, с толстой, обитой жестью дверью, открывавшейся наружу; из этой кладовки, скорей всего, и нанесли удар. Я еще заметил, что
на клине и обухе топора есть следы побелки, и внимательно осмотрел стены и потолок кладовки. На потолке я нашел свежую, довольно глубокую борозду,  — видно, убийца чиркнул топором по потолку, доставая жертву.
        В приемку ворвался Абрек, за ним следом — его проводник Алимов. Наверное, они заканчивали круговой осмотр магазина. Абрек обежал комнату, наткнулся на какую-то тряпицу, взвыл и дернул Алимова на выход, в тоннельчик, дернул с такой силой, что проводник еле удержался на ногах.
        — Свежий след взял!  — крикнул он Жеглову.  — Давай кого-нибудь со мной!..
        Мне еще не приходилось видеть, как собака работает по следу, и я, глянув на Жеглова, ткнул себя пальцем в грудь. Глеб кивнул, и я помчался следом за проводником, выскочил на улицу и увидел, что тот уже пересек пустырь, пробежал мимо детской песочницы и устремляется к дровяным сараям в конце двора. Сделал я гвардейский рывок, как учил когда-то старшина Форманюк, и догнал Алимова у крайних сараев. Между ними был широкий проход в следующий двор, расположенный чуть ли не на два метра ниже первого, поэтому мы выскочили на крышу нового сарайчика с убогой голубятней на краю, и Абрек, бежавший на всю пятиметровую длину «вожжи», сделал гигантский прыжок, распластавшись в воздухе, как на картине. Алимов и я сиганули за ним, причем я чуть не свалился, зацепившись ногой за проволочную сетку голубятни. Так же резво пробежав двор, Абрек выскочил в тихий переулок, покрытый неровным булыжником, с земляными обочинами, заросшими грязной пожухлой травой. Оглядевшись, я сообразил, что это не переулок — это тупик, выходящий к товарному двору Ржевского вокзала. А собака, перебежав улочку, рванула снова во двор,
застроенный все теми же сараями, выросшими, как грибы, во время войны: кругом были кирпичные дома с паровым отеплением, и дрова потребовались только в войну, когда пришлось людям греться индивидуально — нескладными железными печурками, жравшими уйму дров, нещадно дымившими и уродовавшими комнаты суставчатыми рукавами труб, упертых в форточки…
        Снова песочница, откос, выходящий на крышу, снова голубятни — и все это в таком немыслимом темпе, что я на ходу расстегнул воротничок гимнастерки и с уважением посмотрел на Алимова, мчавшегося вперед так же неутомимо, как его стремительный мускулистый Абрек. И снова покрытый жухлой осенней травой тупичок, и в конце его приземистая краснокирпичная трансформаторная будка с устрашающим черепом на двери и надписью: «Смертельно!» Около будки Абрек затормозил так же стремительно, как бежал; из-под передних лап его брызнула комьями земля. Прижав огромную голову прямо к земле — хвост торчком,  — он быстро поводил носом налево-направо, а потом вдруг, поднявшись на задние лапы, уперся передними в дверь будки — громадный, в человеческий рост,  — и громко, радостно, басовито гавкнул, оглядываясь на Алимова и как бы приглашая его к немедленным действиям.
        Алимов погладил пса по голове, кивнул мне на дверь:
        — Здесь!
        Честно говоря, я с большим сомнением осмотрел здоровенный навесной замок, потом обошел будку со всех сторон — дверь была одна, кроме нее, отверстий в кирпичной кладке не было. Я взял носовой платок, обернул им замок, потряс его, потянул за дужку, и мне показалось, что она поддается. Я потянул сильнее и, к моему великому удивлению, дужка вышла — замок открылся. Торопясь, я вытащил замок из петель, схватился за ручку, дернул дверь на себя, но меня остановил Алимов:
        — Постой, Володя… А если там кто-нибудь…
        Стоя сбоку от двери, мы осторожно открыли ее, и Алимов на самом коротком поводке запустил в будку собаку. Радостный басовитый лай ее, перемежавшийся неожиданным щенячьим каким-то повизгиванием, возвестил о том, что в будке никого нет, и мы вошли внутрь, широко распахнув дверь для света. Под запыленным трансформатором вдоль стен навалом лежали вещи: два рулона мануфактуры, несколько костюмов, пальто, коробки с обувью, два белых мешка с сахаром и еще много всякого добра — впопыхах все сразу и не разглядеть…
        Я от души хлопнул по плечу Алимова, тот весело подмигнул, и мы разом захохотали, довольные собою, и друг другом, и распрекрасной нашей собачкой. Алимов с сожалением посмотрел на мешки с сахаром, вздохнул и достал из кармана кулек, развернул его — там лежал серый неровный кусок рафинада. Еще раз вздохнув, поглядел Алимов на мешки и бросил рафинад вверх. Абрек, кажется, только чуть-чуть повел широченной своей башкой, лязгнул, словно пушечным затвором, челюстями, и негромкий хруст известил о том, что заслуженная награда принята с благодарностью.
        Я заметил вожделенные взгляды Алимова на мешки и его вздохи.
        — Угостил бы пса от души,  — сказал я.  — Честно заработал небось!
        — Не-е, не дело,  — отозвался Алимов.  — Пес должен без корысти работать, понимаешь?
        Ну, вроде на патриотизме, честно. А то забалуется. Думаешь, он не понимает? Он все понимает…  — И Алимов на мгновение прижал к себе голову Абрека, и столько было в коротком этом движении нежности и ласки, и столько было преданности во взгляде и тихом, еле слышном повизгивании пса, что я почувствовал что-то вроде зависти.
        — Пошли дальше, однако,  — сказал Алимов, и мы вышли из будки. Я снова аккуратно навесил и закрыл замок. Огляделись — было еще раннее осеннее утро, пусто кругом, ни живой души,  — и Алимов скомандовал Абреку: — Ищи!
        И снова началась азартная и утомительная гонка по дворам, сараям, закоулкам и переулкам, пока не вывел теплый еще след на многолюдную Первую Мещанскую, где уже сотни рабочих торопились в этот ранний час на фабрики и заводы и каждый оставлял на сыром утреннем асфальте свой неповторимый и отвлекающий запах, где одинаково непереносимо ранили чуткий собачий нос ядовитый перегар автомобильных выхлопов, резкие ароматы простых женских одеколонов, острый смрад гуталина, щекочущий запах бесчисленных галош; и Абрек замедлил ход, стал оглядываться на хозяина, петлять, всем своим неуверенным видом демонстрируя сложность обстановки, а потом и вовсе остановился, недовольно фыркнул, будто чихнул по-собачьи, и широко, с хрустом зевнул, оскалив свои страшные, но пока совсем бесполезные клыки.
        — Все, кончилась работа,  — сказал Алимов со вздохом.  — Эх, в деревне бы…
        — Сам ты деревня,  — передразнил я.  — Сколько вещей нашла собачка — и за то скажи ей спасибо… Знаешь, Алимов, сказать по-честному, не очень-то я надеялся, что она найдет что-нибудь…
        — Почему же это ты не надеялся?  — всерьез обиделся Алимов.  — У нас собачки есть, которые добра людям возвратили побольше, чем некоторые оперативники за всю свою службу…
        — Загибаешь?  — спросил я.
        — Да что с тобой говорить!  — махнул рукой Алимов.  — Ты про Эриха слыхал? Или про Гету?
        — Не слыхал,  — признался я.
        — То-то! Ордена давать бы им полагалось. Их капитан Гетман дрессировал, у него только Эрих задержал восемь вооруженных бандитов. Убили пса в схватке. Это был такой пес — уж на что мой Абрек хорош, а по совести если, то, конечно, ему против Эриха не сдюжить.
        — А Гета?
        — Та тоже была классная сыскарка. Не чистых кровей она, ее Гетман где-то щенком подобрал. На два миллиона рубчиков отыскала похищенного, понял? Ты и не видал таких денег. А собаки плохо живут,  — закончил он неожиданно.
        — Почему?  — удивился я.
        — Да отношение к ним несознательное — вот вроде как у тебя. Ведь это сейчас стали немного расчухиваться, а раньше, когда было их всего четыре души, гоняли нас с места на место — жилья дать никак не могли. Потом дали пустой свинарник, мы его сами с Гетманом и Рубцовым чистили, ремонтировали, утепляли, для нормального собачьего житья приспосабливали. А нужен настоящий питомник и по всем правилам — они бы все расходы на себя оправдали…
        — Я вижу, любишь ты собак, Алимов…
        — А как же их не любить? Они ведь как люди!  — горячо сказал Алимов и стал мне объяснять тысячелетнюю родословную отбора своего Абрека. Я узнал, что все овчарки — немецкая, английская, бриарская, боснийская и астурийская — имеют предком древнюю азиатскую овчарку, а та произошла от бронзовой собаки, а та является порождением волков и шакалов, общим родителем которых был первобытный томарктус. И как ни хорош английский полицейский пес доберман-пинчер, он все-таки в нашем климате против овчарки не сдюжит — теряет на морозе чутье… И поскольку остановить Алимова было невозможно, я не спеша шагал рядом с ним и думал, что благодаря раннему времени нас около трансформаторной будки, скорее всего, никто не видел и если сейчас там не болтаться, а оставить в пределах зрительной связи засаду, то жулики непременно явятся за товаром — тут их и побрать с поличным. И еще надо выяснить, кто из электриков за этой будкой надзирает, как часто там появляется и, наконец, не причастен ли сам электрик к этой краже.
        Все эти соображения я изложил Глебу, и тот сразу же отправил оперативников оглядеться и присмотреть место для засады, а потом вкратце ознакомил меня с результатами осмотра. Бандиты работали грубо: во дворе обнаружились следы их обуви — эксперт взял гипсовые слепки и уже уехал в лабораторию сравнивать с позавчерашними,  — а на ломике-карасе порошок аргентората выявил три хороших пото-жировых отпечатка пальцев.
        Я слушал Жеглова вполуха, потому что, когда я снова осмотрелся в кладовке, пришла мне в голову интересная идея.
        — Слушай, Глеб, тут вот я проверить хочу…Я взял топор, аккуратно обернув рукоятку платком, и попытался поднять его над собой — ничего не получилось, потолок подсобки был слишком низок, всего на несколько сантиметров выше наших голов. Жеглов с интересом смотрел на мои манипуляции, а я еще несколько раз попытался взмахнуть топором у себя над головой, нанося удар невидимой жертве; ничего не получалось, топор задевал о потолок, даже если я сильно сгибал руку в локте. Я пригнулся, приняв весьма неестественную позу, и только тогда топор описал дугу в воздухе, чиркнув все-таки в верхней точке по потолку.
        — То есть ты хочешь сказать, что убийца очень маленького роста?  — спросил Жеглов.
        — Да вот вроде так получается,  — кивнул я.  — Но эксперт говорит, что удар был нанесен с силой?..
        — И еще…  — Жеглов укрепил мои сомнения: — Человек маленького роста оставляет маленькие следы ног. Ну то есть у низкорослых обычно и нога небольшая, это азбука. А мы ни разу на маленькие следы не натыкались.
        — Это понятно, но факт, сам видишь: человек нормального роста этим топором мог бы только сбоку ударить. А сторожа ударили сверху — факт?
        — Факт,  — признал Жеглов.
        — Нормальному человеку чуть ли не на корточки надо сесть, чтобы так ударить…
        Непонятно что-то…
        — М-да, непонятно… Надо отметить это в протоколе, потом подумаем,  — предложил Жеглов, но меня осенило:
        — Слушай, Глеб, я что вспомнил… Как-то в Польше расположились мы в одной деревеньке,  — кажется, Теплице называется… И вот хозяин, у которого я стоял, поляк он, горбун был. Десять вершков росту, но силищу имел невероятную… То есть на спор один раз подлез под першерона — у нас здоровые такие битюги были, семидесятишестимиллиметровые возили — и, представь себе, свободно поднял конягу!
        Ей-богу, не вру!..
        — Это мысль, Шарапов,  — сказал серьезно Жеглов.  — Это мысль. Молодец, разведка: ты и меня надоумил — у горбунов размер ноги от роста не зависит и может быть очень даже большой. Молодец. Если ты прав, нам это делу может крепко помочь — горбуна-то искать легче… Поимеем в виду…
        Опергруппа разделилась: Тараскин с целым взводом переодетых в штатское милиционеров бросился рынкам — искать оптовых торговцев продуктами и промтоварами, поскольку было очевидно, что трансформаторную будку шайка сложила только то, что не смогла унести, а унесенное попытается сразу же реализовать, благо время такое, что ничего на руках не задерживается. Пасюк с тремя людьми поехал по адресам барыг — людишек, про которых знали, что они приторговывают краденым. А Жеглов, обеспечив снятие остатков и бухгалтерскую ревизию в магазине, дабы иметь точное представление о похищенном,  — чего и сколько?  — отправился со мной в Управление: разобраться в материалах осмотра и доложить о происшествии по начальству.
        Пока Жеглов разговаривал со Свирским, я начертил подробную схему разбойного нападения на магазин, а потом принялся листать толстую папку с делами «Черной кошки», которых я еще не знал. Часа в два вернулся из своего рейда по рынкам Тараскин, и, глянув на его унылую физиономию, я ему даже вопросов задавать не стал. Около трех появился Пасюк, тоже не солоно хлебавши, и Тараскин попросил Жеглова:
        — Договорись с начальством: может быть, нас по домам отпустят? От картошки еще не раздохнули и сегодня всю ночь и весь день на ногах…
        Жеглов обвел нас взглядом, и мы ему, наверное, не понравились, потому что он хмыкнул, надул толстую нижнюю губу и сказал:
        — Эх, слабаки! Меня бы покормили сейчас хорошо, много мог бы я насовершать…Но к начальству идти согласился: — Ползаете тут, как мухи, толку от вас ни на грош.
        Правда, сходить к начальству он не поспел, потому что отворилась дверь и вошел полковник Китаин, замнач МУРа, поздоровался и спросил:
        — Ну как дела, орлы?
        И ответа ждать не стал — все про наши дела он знал, и орлами нас не считал, поскольку сказал Жеглову:
        — Стареешь, брат, стареешь… Цепкость твоя хваленая ослабла, результатов не вижу, одни разговоры и полная сеть всякой уголовной шушеры. Мы от тебя другого ждем…
        Сказал он это добро, с легкой усмешкой, но словно он Жеглова по щекам с размаху хлестнул — налилось темной кровью смуглое его лицо, казалось, от ее напора лопнет сейчас на скулах тонкая кожа и брызнет она цевкой. А глаза Жеглов опустил, и смотрел он вниз не от стыда или застенчивости, а от сдерживаемого бешенства, поскольку дисциплину разумел хорошо, и смирение это было злее гордости, оттого что Китаин распекал его в присутствии подчиненных.
        — Спасибо за доверие,  — только и сказал Жеглов.  — Спасибо, ждете еще чего-то от меня…
        Но Китаин не обратил внимания на жегловские амбиции и на тон его подковыристый даже не чихнул, а велел нам срочно собираться:
        — Ваша бригада будет проходить курс самбо…
        — А шо це за фрухт, и с чем его едят?  — спросил Пасюк.
        — Новая система рукопашного боя,  — усмехнулся Китаин.
        — О це дило!  — обрадовался Пасюк.  — Мэни зараз без борьбы як без хлиба: сидим целые дни на одном месте, спим подолгу — уси косточки замлили. Самый раз размяться трошки, а то аппетиту не будэ…
        …Группа выстроилась в спортивном зале «Динамо», куда нас отвез — большое ему спасибо — Копырин. В зале было холодно, сумрачно, пахло потом и лежалыми волосяными матами. Инструктор, худощавый парень с постным лицом, переставил меня в конец шеренги — по росту, вслед за Тараскиным,  — сказал сухо Грише, который вертелся вокруг с фотоаппаратом:
        — Прошу вас не мешать занятиям.  — Потом повернулся к нам и как-то бесстрастно, глядя поверх наших голов, заговорил тусклым голосом, и мне казалось, что у него зубы болят: — Моя фамилия Филимонов. Занятия будут проходить с вашей группой два раза в неделю. В связи с тем что вас не предупредили, а также в связи с плохим отоплением сегодня будете заниматься в одежде. Впредь на занятия будете приходить в трусиках и тапочках…
        — Я последние шисть лит только в солдатских невыразимых хожу,  — сказал Пасюк в надежде, что его выгонят с занятий, и добавил для убедительности: — В сиреневых…
        Инструктор не повернул головы:
        — Отставить разговоры!
        Я видел, как Пасюк смотрит на неширокие плечи инструктора, на его вытянутое серое лицо. Пасюк его явно жалел. И еще ему было смешно, что этот задохлик будет учить нас борьбе.
        Жеглов катал по спине толстые комья мускулов, стоял он против инструктора, чуть откинув голову и прищурив глаза. У него тоже инструктор не вызывал особого доверия.
        А Филимонов, все так же глядя поверх нас, сказал бесцветно и негромко:
        — Я буду заниматься с вами изучением новой системы борьбы, которая разработана в нашей стране преподавателями физической культуры товарищами Спиридоновым и Волковым.  — Он морщил невысокий лоб под косой челкой, будто сразу не мог припомнить фамилии изобретателей новой борьбы.  — Эта система называется «самбо», что обозначает «самозащита без оружия»…
        Филимонов взял за руку Пасюка, вывел вперед, и они стояли перед нами лицом к лицу на матах; объясняя, инструктор не отпускал руки Пасюка, и выглядели они вместе так уморительно смешно, что нам даже спать расхотелось.
        — Самбо — это система различных приемов борьбы с выходом из равновесия, она включает броски, рывки, удары, используемые в рукопашном и кулачном бою, и основана эта система на знании анатомии человеческого тела…
        — Було бы в руках силенки,  — сказал Пасюк.  — Так и без анатомии можно…
        Филимонов повернулся к нему:
        — Ваша задача — свалить меня.
        — Цэ можно,  — сказал благодушно Пасюк и шагнул навстречу инструктору, протягивая вперед руки, чтобы ловчее ухватиться. Он успел даже зацепить его, а дальше случилось нечто несообразное: инструктор рванулся вперед, как лопнувшая пружина, дернул слегка Пасюка к себе, как серпом секанул его по ногам, и тот с грохотом шмякнулся на мат. Инструктор отступил на шаг и замер неподвижно. Пасюк, кряхтя, поднялся:
        — От бисов сын! Та не успел я…
        — Правильно,  — сказал Филимонов.  — Ваша задача научиться выполнять так приемы, чтобы ваш противник не успевал провести контрприем. Это называется передняя подсечка…
        — Давай еще раз!  — сказал Пасюк.
        — Прошу на мат,  — кивнул Филимонов. На этот раз Пасюк был настороже и сумел простоять секунды четыре: толчок назад, захват, бросок через бедро — Пасюк на полу.
        На Тараскина инструктор произвел такое впечатление, что Коля падал на мат еще до того, как с ним успевали провести прием. А Филимонов поднимал его и заставлял бороться снова, объясняя систему захвата:
        — Передняя подсечка… рывок на себя… двойной нельсон… удар ребром ладони…
        Жеглову инструктор дал картонный нож и велел нападать и каждый раз ловко отводил нож или вообще вышибал из руки, так что Жеглову и не довелось его хоть разик ткнуть картонным острием. Это разозлило Глеба, он неожиданно отступил на шаг и ловко кинул вращающуюся картонку прямо в грудь инструктора.
        — Это не по правилам,  — сказал Филимонов.
        — А мы с уголовниками договорились только по правилам драться?  — спросил Жеглов и, удовлетворенный, отошел в сторону. Но я видел, что борьба эта ему понравилась.
        — Вы чего в стороне стоите?  — спросил меня Филимонов.
        — С духом собираюсь…
        — Идите на мат!
        Я шагнул, и он сразу нырнул вперед, собираясь подцепить меня под коленом. Ну, мы это в разведке и без новой системы знаем. Наклонился я вперед, и, как только он уцепился, я ему сразу правую руку заблокировал. Он — за колено, а я ему руку выворачиваю, и рычаг у меня больше, ему-то наверняка больнее. Тут ошибочку я сделал — надо было мне сразу направо заваливаться, держать его корпусом, отжимая руку. А я хотел его в стойке дожимать. Ну, и он не промах — нижний подсед мне толкает, кувырнулся я на спину, Филимонова — коленями через себя, да только размаху не хватило, или устал я после ночи, или натощак бороться труднее, но во всяком случае перевернулся инструктор через меня и одной ногой руку прижал, а другой — сгибом бедра и голени душит меня, хрип из меня наружу.
        Наверное, сдался бы я Филимонову — это ведь не соревнования, и не бандит на меня насел, и не рыжий фельдфебель в черной форме танкиста из дивизии «Викинг», что спрыгнул на меня из подбитого Грузовика на обочине дороги при въезде в маленький городок Люббенау… Но, задыхаясь в железном прихвате этого тщедушного Филимонова, я видел углом глаза, как ребята сгрудились вокруг нас, а Тараскин просто брякнулся на пол, чтобы лучше видеть, и слышал я баритончик Жеглова где-то над собой, высоко:
        — Володя, Володя-а, Воло-о-дя-я!
        И Пасюк громыхал:
        — Шарапов, дави його, вражину, нехай знае наших!
        Руки у меня сильнее, отжал я все-таки его ногу, и на излом пошло у него колено, и отпустил удавку Филимонов, распрямился в прыжке, вскочил на ноги и сразу же, не давая мне прийти в себя, рванул мне заднюю подсечку, но и я его держал уже поперек корпуса, так вместе и покатились, и еще довольно долго он вил из меня веревки, пока все-таки не заломал на «мельнице» — провернул вокруг себя и привел четко на спину…
        Мы встали, запыхавшиеся, усталые, но оба довольные. Он за свое умение постоял, и я не переживал, что он меня заделал: он ведь как-никак профессионал, инструктор.
        Филимонов похлопал меня по плечу, и следа не осталось от серой унылости его голоса:
        — В разведке учили?
        — Было дело,  — усмехнулся я.
        — Тебе надо заниматься — весной первенство «Динамо»…
        Вот только этого мне не хватало! А ребята от души радовались. Филимонов оглядел нас и, опять посуровев, сказал:
        — Прошу вас, товарищи, относиться к занятиям исключительно серьезно. То, чему вы здесь научитесь, однажды может спасти вам жизнь…
        На том и разошлись.
        Из автомата в вестибюле Жеглов позвонил дежурному и спросил, нет ли новостей с засады в Марьиной роще — третьи сутки все-таки потекли.
        Повесил трубку и сказал мне:
        — Там все тихо пока. Идем выспимся немного…
        — А кто сейчас в засаде?  — спросил я.
        Жеглов засмеялся:
        — Наш миллионер — Соловьев. И Топорков из отделения. Вот сменится Соловьев, надо будет выставить его на шикарный праздник…
        Тараскин горячо поддержал эту идею, Пасюк высказал сомнение, что из Соловьева копейку удастся выжать, Гриша рассказал, что ученые установили: половина бумажных денег заражена опасными микробами, а я сказал, что мне на все наплевать — спать хочется очень…
        В скором времени группа военных преступников — соучастников Гитлера — предстанет перед судом народов — Международным военным трибуналом. На скамью подсудимых сядут ближайшие сподвижники Гитлера по нацистской партии, руководители нацистского государственного и партийного механизма: Герман Геринг, Рудольф Гесс, фон Риббентроп, Альфред Розенберг и другие.
        Нюрнбергский процесс виновников войны будет беспрецедентным в истории событием.
        «Правда»
        …Как в аду, подумал я тогда. Почему-то ад мне представлялся не яростно вопящим красным пеклом, а именно вот таким — безмолвным, судорожно холодным, залитым страшным безжизненным светом. Осветительные ракеты лопались в измочаленных дождем облаках с тупым чмоком и горели невыносимо долго — пять секунд,  — потом рассыпались в яркие маленькие искры, и наступала темнота до следующего шелестяще-мокрого чмока, и тогда тугая маслянистая поверхность реки вновь вспыхивала ненормальным синюшно-белым светом.
        — А ты это точно знаешь, пан Тадеуш?  — спрашивал начальник дивизионной разведки майор Савичев.  — Не может быть ошибки?
        — Не,  — уверенно качал головой поляк, и усы его, прямые и сердитые, делали широкий взмах, как «дворники» на стекле автомобиля.  — До того еще, как мир наш сгинел, до того, как всех поубивали, до великой брани здесь вся округа песок копала. Большая яма, хлопцы там сомов ловили…
        Он протягивал негнущуюся длинную руку в сторону немецкого берега, туда, за остров — ничейный, изожженный, искромсанный, перекопанный кусок земли посреди Вислы,  — за плавный изгиб реки, где на тридцать метров прерывалось врытое прямо в воду проволочное заграждение.
        Немцы поставили заграждение — три ряда колючей проволоки. И по берегу спираль «Бруно». А в этом месте был почему-то разрыв. И за ним сразу — пулеметное гнездо.
        — Не махай руками, дед,  — сказал я Тадеушу.  — Лежи смирно…
        Все равно отсюда разрыв в проволоке не увидать — он ниже по реке на полтора километра. Но попасть в него можно только отсюда. Федотов считал, что разведчика ведут к удаче три ангела-хранителя — смелость, хитрость, внезапность. А я верил в терпение, в огромное, невыносимо мучительное умение ждать. Восьмой день плавает в серой густой воде раздувшийся труп Федотова. Когти проволоки прицепились к гимнастерке, прибывающая от дождей река прижимает Федотова к еловому колу, и немцы развлекаются, стреляя в него, как в мишень. Прошину и Бурыге повезло — их убили еще на середине реки, и хоть тела их не достались гадам на поругание.
        — Володя, «язык» вот так нужен!  — хрипел Савичев, проводя ладонью-лопатой по горлу. Шея у него была морщинистая, обветренная, и жутковато светились глаза, страшные, как сырое мясо. И по тому, что говорил он «Володя», а не «товарищ старший лейтенант», я понимал, что и меня уже видят красные савичевские глаза плавающим в глинистой мутной воде у колючей проволоки перед кольями против немецкого берега…
        Это было такое долгое ожидание! Часами я лежал на переднем крае, переходя с одного НП на другой по всему полуторакилометровому отрезку берега, где — я верил, надеялся, знал — должен быть проход в глубину обороны. Подползал к урезу воды, незаметно сталкивал в воду бревна, немецкие каски и пустые консервные банки и часами следил, как вода вершила их неспешное плавание, пока я нашел это место, где мы лежали с Савичевым и старым поляком. Полузатопленная лодка, которую мы вчера оттолкнули в сумерках от берега, пристала к середине острова. К немцам остров был гораздо ближе, и они хорошо видели, что лодка пустая. И когда взлетали слепяще белые осветительные ракеты, от острова ложилась в сторону немцев длинная черная тень. А на всем расстоянии до нашего берега — недвижимый адов свет.
        Савичев говорил лихорадочно быстро:
        — Не забудь, Володя: как закончите, сразу зеленую ракету против течения. И мы вас огнем отсечем — весь сто сорок третий артдивизион подтянули, передовая немецкая пристреляна…
        А поляк смотрел на нас грустно, и усы его уныло обвисли.
        — Володя, ты уверен — втроем справитесь?  — спрашивал Савичев, заглядывая мне в лицо своими красными глазами.  — Может быть, усилим группу захвата?
        Левченко, стоявший за моим плечом, сказал:
        — Больше людей — скорей заметят…
        И Коробков одобрительно покивал…
        Разделись догола, только шнурком подвязана к руке финка, и без всплеска, без шороха нырнули — сначала Левченко, потом Коробков. А я последним. И холод вошел в сердце нестерпимой болью, залил каждую мышцу раскаленным свинцом, рванулся и затих в горле истошным воплем муки и ужаса, каждую жилочку и сустав неподвижностью сковал, подчинив все непреодолимому желанию мгновенно рвануться назад, на берег, в домовитую вонь овчины, в ласковую духоту круто натопленной землянки, к своим!
        Но спасительная мгла между мертвыми сполохами ракет уже умерла, и снова тупой шлепок раздается в низком грязном небе и растекается молочная слепящая белизна; и она — угроза смертью, она — напоминание о запутанном проволокой раздувшемся теле Федотова, с которого автоматные очереди каждый раз рвут клочья, а скинуть его с елового кола никак не могут. И все трое, каменея от чудовищного палящего холода, мы делали глубокий вдох, и казалось, что легкие заполнены болью и льдом, и одновременно ныряли, отталкиваясь изо всех сил руками и ногами от вязкой, плотной гущи воды.
        Потом ракеты гаснут и можно на несколько секунд вынырнуть, набрать воздуху и снова, ни на мгновение не останавливаясь, буравить воду, потому доплыть ты можешь только в случае, если хватит того тепла, что вырабатывают твои мышцы.
        Вылезли мы на отмели, в тени взгорбка на острове, лодку нашли быстро. На дне ее, придавленные камнями, лежали три заклеенные резиновые камеры от «доджа».
        Закоченевшими тряскими руками выволокли камеры на берег, вспороли их финками, достали флягу со спиртом, автоматы, запасные диски, гранаты, одежду.
        Спирт пили из горлышка, кутались в кургузые ватники, и тепло медленно возвращалось. Касками откачали воду из лодки, и Левченко шептал нам вспухшими губами:
        — Двигайтесь, двигайтесь, согреетесь тогда…
        Отвязали из-под скамеек весла, уключины густо смазаны. Я пролез на нос, Сашка Коробков сел на весла, Левченко столкнул лодку на глубину и неслышно, гибко прыгнул на транцевую банку. До северной оконечности острова плыли спокойно — немцы не могли нас видеть. Здесь в тени надо дожидаться трех часов ночи — в это время смена патрулей и постов на огневых точках и несколько минут не пускают осветительные ракеты.
        Двадцать секунд висела темнота, и тогда я скомандовал:
        — Давай!
        Сашка Коробков ухватисто взмахнул веслами, они неслышно вспороли черную гладь воды, и лодка сделала рывок. Взмах — рывок, взмах — рывок, вода зажурчала вдоль невидимого во мраке борта.
        В детстве я боялся темноты. Господи, как я боюсь теперь света! Свет — враг, свет — это смерть.
        Звякнула под носом лодки проволока, спружинила, оттолкнула назад. Я уцепился за нее, подтягиваясь, повел дощаник вдоль ее колючей линии.
        Чмок! Взвился в небо сияющий пузырь. Он словно медленно уставал, взбираясь в высоту, и от усталости этой постепенно напухал дрожащим магниевым светом, замирал неподвижно, словно раздумывая, что делать дальше на бесприютной пустынной высоте такому слепящему газовому шару, потом со шлепком, в котором была слышна грусть, лопался, осыпаясь красными короткими искрами.
        Но света сейчас мы уже не боялись — лодка вошла в тень берега…
        Я махнул рукой Коробкову — табарь!  — и подтягивал вдоль проволоки лодку руками, и, когда я ошибался, в руку впивался острый ржавый шип. И боли я не чувствовал, потому что всего меня мордовало от неушедшего холода и напряжения. Лодка ткнулась во что-то и встала. Протянул я руку за борт и наткнулся на мокрый тяжелый куль, торчащий из воды, и не сразу сообразил, что ощупываю ватник убитого Федотова. Я перегнулся через нос, так что доска ножом врезалась в живот, уперся ногами в банку и изо всех сил потянул ватник вверх и на себя, и вспухшее тело разорванного автоматными очередями Вальки Федотова сползло с проволоки на еловом колу; и я опустил снова его в воду, плавно, без всплеска, и оттолкнул подальше от берега и еще несколько секунд видел в косом молочном свете ракеты над островом, как серым бугром уплывает он по течению вниз, к нашим позициям.
        Коробков и Левченко смотрели вслед исчезающему в размытой серой мгле Федотову, а я снова ухватился за проволоку и потащил лодку, отпихиваясь от заграждения, стараясь не думать о том, что через несколько минут и мы можем так же поплыть вниз по иссеченной дождем Висле.
        Девять ракет вспыхнуло, пока мы добрались до разрыва в проволоке на месте залитого осенним разливом песчаного карьера, где вкопать колья немцам не удалось из-за глубины. Пристали у высокого берега. Коробков остался в лодке под обрывом, а мы с Левченко поползли вверх по оврагу — где-то здесь, метрах в тридцати, должно быть пулеметное гнездо, и подобраться к нему нам надо с тыла.
        Левченко полз впереди, он неслышно, по-змеиному извиваясь, продвигался вперед на три-четыре метра и замирал; мы слушали, и в этой фронтовой тишине, вспоротой только недалеким пулеметным татаканием и чавканьем осветительных ракет, не было ни одного живого голоса, и я думал о том, как сейчас невыносимо страшно оставшемуся на береговом урезе Сашке Коробкову, потому что на войне страх удесятеряет свои силы против одного человека. И мы были заняты, а он должен был просто ждать, зная, что, если раздадутся выстрелы, мы уже убиты. А он еще жив.
        Голоса мы услышали справа, над оврагом. И сразу же наткнулись на ход сообщения, переползли поближе вдоль заднего бруствера и снова прислушались. Один голос был совсем молодой, злой, быстрый, картавый, а второй — неспешный, сиплый, обиженно-усталый. И мне казалось, будто молодой за что-то ругает простуженного — он говорил сердито и дольше, а второй не то оправдывался, не то объяснял и повторял часто: «Яволь». И подползали мы, не сговариваясь с Левченко, только когда говорил молодой, пока не учуяли за бруствером рядом с собой сигаретный дым. Я ткнул в бок Левченко; мгновение мы еще полежали на вязкой, отрытой из окопа глине, а затем одновременно беззвучно перемахнули через бруствер.
        Это заняло две-три секунды, но мне запомнилась каждая деталь: один фашист сидел на ящике у пулемета, завернувшись в одеяло, а другой сердито размахивал у него перед лицом рукой, и стоял он, на свою беду, спиной к нам, поэтому Левченко с ходу воткнул ему в шею финку, и он молча осел вниз, а я, перепрыгнув через него навстречу поднимающемуся сиплому пулеметчику, ударил его по голове рукоятью пистолета, натянул на него глубже одеяло и мешком подал наверх уже выскочившему из окопа Левченко.
        Мы бегом доволокли «языка» до распадка оврага на берегу. Уже виден был в сумраке силуэт Сашки Коробкова около лодки, когда у самого обрыва мы напоролись на четырех немцев с ведрами — они по темному времени шли за водой. Немцы тоже нас не сразу опознали, и один из них, поднимая «шмайсер», крикнул неуверенно:
        — Хальт! Вер ист да?
        Левченко бросил на меня немца, и, пока я срывал чеку, придавливая «языка» коленом к земле, он уже бросил гранату, и грохот еще не стих, и от вспышки плавали в глазах волнистые червячки, а уже бросил свою гранату Коробков и одновременно выстрелил из ракетницы зеленый сигнал против течения реки — вызвал отсечный огонь.
        Втащили немца в лодку, спихнули ее на глубину, сделали несколько гребков — и все еще было тихо, пока вдруг весь берег на нашей стороне не раскололся пламенем и громом. Завывали жутко минометы, и их «чемоданы» с визгом пролетали прямо над нашими головами и с треском взрывались над обрывом — на немецком переднем крае; стреляли тяжело и резко стомиллиметровки прямой наводкой; на этом кусочке прикрывал наш отход весь сто сорок третий артдивизион…
        Потом и фрицы очнулись — осветительные ракеты уже не гасли ни на миг, воду вокруг нас пороли длинными струями бурунчиков пулеметные очереди, у середины реки стали рваться мины, и, когда они взмывали над нами с долгим, щемящим душу ухающим вскриком, мы закрывали глаза и сильнее рвали веслами воду. Потом дощаник протяжно затрещал, я увидел, как крупнокалиберная очередь сорвала целую доску и вода, густая и черная, хлынула внутрь.
        — Быстрее! Гребите быстрее!  — заорал я и увидел, что Левченко не спеша, словно задумавшись о чем-то, падает через борт. Я вскочил с банки, лодка накренилась и пошла ко дну.
        — Сашка! «Языка» держи!  — успел сказать я Коробкову и нырнул, хватая за шиворот Левченко…
        …И совсем не помню, как нас выволокли — всех четверых — на берег…
        Это был сон или воспоминание, и длился он, как ночной поиск, полтора часа, а может быть, все это, происходившее со мной год назад, привиделось мне вновь в то мгновение, когда я открыл глаза от дребезжавшего долго и пронзительно телефона, гулкого и тревожного в пустоте ночного коридора.
        Босиком пробежал я к аппарату, ежась от холода, сорвал трубку, и бился в ней крик дежурного:
        — Это ты, Жеглов?!
        — Нет, Шарапов слушает.
        — Собирайтесь мигом — засаду в Марьиной роще перебили…
        Жеглов спросонья не мог попасть ногой в сапог, закручивалась портянка, и он сиплым голосом негромко ругался; я натягивал ставшую тесной и неудобной гимнастерку, ремень на ходу, кепку в руки, а под окном уже гудел, бибикал копыринский «фердинанд».
        Копырин захлопнул своим рычагом за нами дверь, будто совком подгреб нас с мостовой, и помчался с гулом и тарахтением по Сретенке.
        — Что-о?  — выдохнул Жеглов.
        — Топоркова тяжело ранили, Соловьев, слава цел остался. А больше я и сам ничего не знаю…
        Завывывая, «фердинанд» повернул против движения на Колхозной площади, прорезал поток транспорта и помчался по Садовой к Самотеке, в сторону Марьиной рощи.
        Копырин тяжело сопел, Жеглов мрачно молчал и только у самого дома Верки Модистки спросил:
        — Свирскому доложили?
        — Наверное,  — пожал плечами Копырин.  — Меня прямо из дежурки к вам послали, сказали, что Соловьев позвонил…
        «Скорая помощь» уже увезла Топоркова, и, кроме тонкого ручейка почерневшей крови у двери, ничто не говорило о том, что здесь произошло час назад. Верка Модистка сидела в углу на стуле, оцепенев от ужаса, и только зябко куталась все время в линялый платок, будто в комнате стало невыносимо холодно. А здесь было очень душно — по лицу Соловьева катились капли пота, крупные, прозрачные, как стеклянные подвесочки на Веркиной люстре. Капли стекали на огромную красно-синюю ссадину под скулой, и Соловьев морщился от боли.
        — Докладывай,  — сказал Жеглов, и по тому, как он смотрел все время вниз, точно хотел убедиться в том, что сапоги, как всегда, блестят, и по голосу его, вдруг ставшему наждачно-шершавым, я понял: он сильно недоволен Соловьевым.
        — Значит, все было целый день спокойно,  — заговорил Соловьев, и голос у него был все еще испуганный, как-то очень жалобно он говорил.  — В двадцать два пятьдесят вдруг раздался стук в дверь, и я велел Вере впустить человека…
        Соловьев передохнул, достал из кармана пачку «Казбека» и трясущимися руками закурил папиросу, а я почему-то невольно отметил, что нам на аттестат не дают «Казбек», а продается он только в коммерческих магазинах по сорок два рубля за пачку.
        — Ох, просто вспомнить жутко!  — сказал Соловьев, судорожно затягиваясь и осторожно поглаживая пальцами кровоподтек на щеке, но Жеглов оборвал его:
        — Что ты раскудахтался, как баба на сносях! Дело говори!..
        — Глебушка, я и говорю! Топорков встал вот сюда, за дверь, а я продолжал сидеть за столом…
        — Руководил, значит?  — тихо спросил Жеглов.
        — Ну зачем ты так говоришь, Глеб? Будто это моя вина, что он в Топоркова попал, а не в меня!
        — Ладно, ладно, рассказывай дальше…
        — Вот, значит, открыла Вера входную дверь, впустила его в комнату, и пока он с темноты на свету не осмотрелся, я ему и говорю: «Предъявите документы!» Топорков к нему со спины подошел, он оглянулся и, гад такой, засмеялся еще: «Пожалуйста, дорогие товарищи, проверьте, у меня документы в порядке» — и полез во внутренний карман пальто. Топорков хотел его за руку схватить, и я тут к ним посунулся, а он вдруг из кармана прямо в упор — раз! В Топоркова! И так это быстро получилось, и выстрел из-под пальто тихий, что я и не понял сразу, что произошло, а он выхватил из кармана пистолет и в лицо мне им как звезданет! И сознание из меня вон! Упал я бесчувственно, а он убежал…
        Я хотел его спросить, как выглядит преступник, но вдруг из угла раздался тихий скрипучий голос:
        — Врет он вам, не падал он в бесчувствии…
        Это Верка сказала.
        Соловьев дернулся к ней, но Жеглов заорал:
        — Молчать! Будешь говорить, когда спрошу!  — И повернулся к Верке: — А как было дело?
        Верка, глядя прямо перед собой, не моргая, заговорила, и лицо у нее было неподвижное, как замороженное:
        — Упал он на четвереньки, когда Фокс его револьвером шмякнул, а Фокс ему говорит и револьвером в затылок тычет: «Лежи на полу десять минут, если жизнь дорогаъ. И мне говорит: «Если узнаю, что это ты, сука, на меня навела лягавых, кишки на голову намотаю, а потом повешу…» И пошел…
        — А этот?  — спросил Жеглов, показывая на Соловьева.
        — А что этот? Полежал маленько и побег по телефону звонить. А я посмотрела вашего раненого — у него кровь ртом идет, в грудь ему пуля попала…
        Жеглов долго молчал, смотрел в пол, и я впервые увидел в его фигуре какую то удивительную обмяклость, ужасную, нечеловеческую усталость, навалившуюся на него горой.
        — Глеб!  — закричал Соловьев.  — Да ты что?! Неужто ты этой воровке, марвихерше противной поверил? А мне, своему товарищу…
        — Ты мне не товарищ,  — сказал тихо Жеглов.  — Ты трус, сволочь. Ты предатель. Вошь ползучая…
        — Не имеешь права!  — взвизгнул Соловьев.  — Меня ранили, ты за свои слова ответишь!..
        — Лучше бы он тебя застрелил,  — грустно сказал Жеглов.  — С мертвого нет спроса, а нам всем — позора несмываемого. Ты нас всех — живых и тех, что умерли, но бандитской пули не испугались,  — всех нас ты продал! Из-за тебя, паршивой овцы, бандиты будут думать, что они муровца могут напугать…
        — Ты врешь! Я не испугался, я потерял сознание!  — блажил Соловьев, и видно было, что сейчас он напугался, пожалуй, сильнее, чем когда его ударил пистолетом Фокс.
        — Ты не сознание, ты совесть потерял,  — сказал все так же тихо Жеглов, и в голосе его я услышал не злобу, а отчаяние.
        Отворилась дверь, и шумно ввалились Пасюк, Тараскин, Мамыкин, еще какие-то ребята из второго отдела, а Свирского все не было, и в комнате звенело такое ужасное немое напряжение, такой ненавистью и отчаянием было все пропитано, что они сразу же замолчали. А Жеглов сказал:
        — Ты, когда пистолет он навел на тебя, не про совесть думал свою, не про долг чекиста, не про товарищей своих убитых, а про свои пятьдесят тысяч, про домик в Жаворонках с коровой и кабанчиком…
        — Да-да-да!  — затряс кулаками Соловьев.  — И про деток своих думал! Убьют меня — ты, что ли, горлопан, кормить их будешь? Ты их в люди выведешь? А я заметил давно: с тех пор как выигрыш мне припал, возненавидел ты меня. И все вы стали коситься, будто не государство мне дало, а украл я его! Я ведь мог и не рассказывать вам никому про выигрыш, но думал, по простоте душевной, что вы, как товарищи, все порадуетесь за удачку мою, а вы на меня волками глядеть, что не пропил я с вами половину, не растранжирил свое кровное. Вижу я, вижу, не слепой, наверное!..
        Все в комнате отступили на шаг, и тишина стала такая, будто вымерли мы все от его слов. И Соловьев спохватился, замолчал, переводя круглые испуганные глаза с одного лица на другое, и, видимо, прочел он на них такое, что обхватил вдруг голову руками и истерически всхлипнул.
        Жеглов встал и сказал свистящим шепотом:
        — Будь ты проклят, гад!
        Секунду еще было тихо в комнате и вдруг сзади, откуда-то из-за наших спин, раздался окающий говорок Свирского:
        — Послушал я ваш разговор с товарищами, Соловьев. Очень интересно…
        Ребята расступились, Лев Алексеевич прошел в комнату, осмотрелся, сел на стул, глянул, прищурясь, на замершего Соловьева:
        — Вы, Соловьев, оружие-то сдайте, ни к чему оно вам больше. Вы под суд пойдете.
        А отсюда убирайтесь, вы здесь посторонний…
        Соловьев двигался как во сне. Он шарил по карманам, словно забыл, где у него лежит ТТ, потом нашел его в пиджаке, положил на стол, и пистолет тихо стукнул, и звук был какой-то каменный, тупой, и предохранитель был все еще закрыт — он даже не снял его с предохранителя, он, наверное, просто забыл, что у него есть оружие, так его напугал Фокс. Неверным лунатическим шагом подошел к вешалке, надел, путаясь в рукавах, свое пальто, сшитое из перекрашенной шинели, направился к двери, и все ребята отступали от него подальше, будто, дотронувшись рукавом, он бы замарал их.
        Он уже взялся за ручку, когда Свирский сказал ему в спину:
        — Вернитесь, Соловьев…
        Соловьев резко повернулся, и на лице у него было ожидание прощения, надежда, что Свирский сочтет все это недоразумением и скажет: забудем прошлое, останемся друзьями…
        А Свирский постучал легонько ладонью по столу:
        — Удостоверение сюда…
        Соловьев вернулся, положил на стол красную книжечку, взял забытый «Казбек» за сорок два рубля и положил в тот карман, где лежал пистолет. И ушел. А шапку забыл на вешалке…
        А мы все молчали и старались не смотреть друг на друга, как будто нас самих уличили в чем-то мучительно стыдном. И неожиданно заговорила Верка, наблюдавшая за нами из своего угла:
        — Он сказал Фоксу, что вы его здесь дожидались…
        — Что, что?  — развернулся к ней всем корпусом Свирский.
        — Ничего — что слышал. Фокс навел на него револьвер и говорит: «Рассказывай, красноперый, кого вы здесь пасете, а то сейчас отправлю на небо…» Ну, ваш и сказал, что сам плохо знает — какого-то Фокса здесь ждут. Тот засмеялся и пошел…
        Через час умер Топорков. Из больницы Склифосовского Копырин повез меня и Глеба домой. Жеглову, видимо, не хотелось с нами разговаривать — он прошел в автобусе на последнюю скамейку и сидел там, согнувшись, окунув лицо в ладони, изредка тоненько постанывая, тихо и зло, как раненый зверь. Я сидел впереди, за спиной Копырина, а он досадливо кряхтел, огорченно цокал языком, вполголоса говорил сам с собой:
        — И отчего это люди так позверели все? Жизнь человеческая ни хрена не стоит. И сколько этой гадости мы уже отловили, а все покоя нет. И снова убивать будут, и конца-края всему такому безобразию не видно… Сейчас-то чего им не хватает?
        Вроде жизнь после войны налаживаться стала…
        — Не бубни зря, старик,  — сказал глухо Жеглов. Балансируя руками, он прошел по раскачивающемуся нашему рыдвану, присел на корточки рядом с Копыриным, крепко взял его за плечо, заглянул в глаза, попросил настойчиво: — Выпить бы сейчас хорошо, Иван Алексеич…
        — Оно бы, конечно, хорошо,  — уклончиво сказал Копырин, мазнув себя кулаком по жесткому щетинистому усу.  — Так ведь ты, Глеб Егорыч, сам знаешь…
        — У тебя дома есть,  — твердо сказал Глеб.  — И хоть сегодня ты своей жены не бойся.
        Скажи, что для меня — я со следующего аттестата отдам.
        — Так не в том дело, что отдашь,  — покачал головой Копырин.  — По мне выпивка хоть совсем пропади. Бабы боязно…
        А сам уже сворачивал на Складочную улицу, к своему дому на Сущевке.
        — Ох, даст она мне сейчас по башке,  — боязливо бормотал Копырин. Притормозил у дома и, не выключая мотора, вышел, будто в случае неудачи собирался удрать побыстрее.
        — Ждите,  — велел он обреченно и нырнул в парадное. Жеглов молча курил, и я не стал ему задавать никаких вопросов. Вот так мы и молчали минут пять, и только папироски наши попыхивали в темноте. Потом вышел из дома Копырин, и в руках у него были две бутылки водки. Он устроился ловчее на своем сиденье, передал бутылки Жеглову, облегченно вздохнул:
        — Домой велела не возвращаться…
        — Это хорошо,  — успокоил Жеглов.  — У нас с Шараповым поселишься.
        — Ну нет уж,  — замотал головой Копырин.  — С вами хорошо, а дома все ж таки лучше.
        Она у меня, старуха-то, не злая. Горячая только, поорет маленько и отойдет. И стряпает очень вкусно, и чистеха — в руках все горит. Нет, бабка она огневая…
        — Тогда живи дома,  — разрешил Жеглов.
        Заходить к нам в гости Копырин тоже не согласился:
        — Какие среди ночи гости? Вот с женой своей помирюсь, налепит она нам вареников, тогда лучше вы ко мне приходите. Завсегда найдется нам о чем потолковать.  — И с лязганием и скрежетом «фердинанд» покатил вниз по Рождественскому бульвару.
        Мы постояли на улице еще немного, вдыхая чистый ночной воздух.
        — Хороший мужик Копырин,  — сказал я.
        — Да,  — сказал Жеглов и пошел в подъезд.
        На кухне сидел Михал Михалыч и читал газету. Он вытянул нам навстречу из панциря свою круглую черепашью голову и сказал:
        — Много трудитесь, молодые люди…
        — Да и вы бодрствуете,  — криво усмехнулся Жеглов.
        — Я подумал, что вы придете наверняка голодными, и сварил вам картофеля…
        — Это прекрасно,  — кивнул Жеглов, а меня почему-то рассмешило, что Михал Михалыч всегда называет нашу дорогую простецкую картоху, картошечку, бульбу разлюбезную строгим словом «картофель».
        — Спасибо, Михал Михалыч,  — сказал я ему.  — Может, выпьете с нами рюмашку?
        — Благодарствуйте,  — поклонился Михал Михалыч.  — Я себе этого уже давно не позволяю.
        — От одного стаканчика вам ничего не будет,  — заверил Жеглов.
        — Безусловно, мне ничего не будет, но вы останетесь без соседа. Если не возражаете, я просто посижу с вами.
        Мы пошли к нам в комнату, и Михал Михалыч принес кастрюльку, завернутую в два полотенца — чтобы тепло не ушло; видимо, он давно уже сварил картошку.
        Посыпали черный хлеб крупной темной солью, отрезали по пол-луковицы, разлили по стаканам. Жеглов поднял свой и сказал:
        — За помин души лейтенанта Топоркова. Пусть земля ему будет пухом. Вечная память…
        И в три жадных глотка проглотил. И я свой выпил. Михал Михалыч задумчиво посмотрел на нас и немного пригубил свой стакан.
        Хлеб был черствый, и вкуса картошки я не ощущал, а Жеглов вообще не стал закусывать и сразу налил снова.
        Мы посидели молча, потом Михал Михалыч спросил:
        — У вас товарищ умер?
        Жеглов поднял на него тяжелые глаза с покрасневшими веками и медленно сказал:
        — Двое. Одного бандит застрелил, а другой подох для нас всех, подлюга…
        Зашевелились клеточки-складки-чешуйки на лице Михал Михалыча:
        — Н-не понял?
        — А-а-а!  — махнул зло рукой Жеглов и повернулся ко мне: — Мы ведь с тобой и не знаем даже, как звали Топоркова…  — Он поднял свой стакан и сказал: — Если есть на земле дьявол, то он не козлоногий рогач, а трехголовый дракон, и башки эти его — трусость, жадность и предательство. Если одна прикусит человека, то уж остальные его доедят дотла. Давай поклянемся, Шарапов, рубить эти проклятущие головы, пока мечи не иступятся, а когда силы кончатся, нас с тобой можно будет к чертям на пенсию выкидать и сказке нашей конец!
        Очень мне понравилось, как красиво сказал Жеглов, и чокнулся я с ним от души, и Михал Михалыч согласно кивал головой, и легкая теплая дымка уже плыла по комнате, и в этот момент очень мне был дорог Жеглов, вместе с которым я чувствовал себя готовым срубить не одну бандитскую голову. Жеглов и второй стакан ничем не закусил, только попил холодной воды прямо из графина, багровые пятна выступили у него на скулах, бешено горели глаза, и он теребил за руку Михал Михалыча:
        — Они и меня могут завтра так же, как Топоркова, но напугать Жеглова кишка у них тонка! И я их, выползней мерзких, давить буду, пока дышу!.. И проживу я их всех дольше, чтобы самому последнему вбить кол осиновый в их поганую яму!.. У Васи Векшина остались мать и три сестренки, а бандит — он, гадина, где-то ходит по земле, жирует, сволочь…
        Все вокруг меня плавно, медленно кружилось. Я встал, взял со стола графин, пошел за водой на кухню и почувствовал, что меня тихонько, как на корабле, раскачивает, и веса своего я не ощущаю — гак все легко, будто накачали меня воздухом.
        — …Вашей твердости, ума и храбрости — мало,  — говорил Михал Михалыч, когда я вернулся в комнату и, сделав небольшой зигзаг, попал на свой стул.
        — А что же еще нужно?  — щурился Жеглов.
        — Нужно время и общественные перемены…
        — Какие же это перемены вам нужны?  — подозрительно спрашивал Жеглов.
        — Мы пережили самую страшную в человеческой истории войну, и понадобятся годы, а может быть, десятилетия, чтобы залечить, изгладить ее материальные и моральные последствия…
        — Например?  — уже стоял перед Михал Михалычем Жеглов.
        — Нужно выстроить заново целые города, восстановить сельское хозяйство — раз.
        Заводы на войну работали, а теперь надо людей одеть, обуть — два. Жилища нужны, очаги, так сказать, тогда можно будет с беспризорностью детской покончить. Всем дать работу интересную, по душе — три и четыре. Вот только таким, естественным путем искоренится преступность. Почвы не будет…
        — А нам?..
        — А вам тогда останутся не тысячи преступников, а единицы. Рецидивисты, так сказать…
        — Когда же это все произойдет, по-вашему? Через двадцать лет? Через тридцать?  — сердито рубил ладонью воздух Жеглов, а сам он в моих глазах слоился, будто был слеплен из табачного дыма.
        — Может быть…  — разводил черепашьими ластами Михал Михалыч.
        — Дулю!  — кричал Жеглов, показывая два жестких суставчатых кукиша.  — Нам некогда ждать, бандюги нынче честным людям житья не дают!
        — Я и не предлагаю ждать,  — пожимал круглыми плечами Михал Михалыч.  — Я хотел только сказать, что, по моему глубокому убеждению, в нашей стране окончательная победа над преступностью будет одержана не карательными органами, а естественным ходом нашей жизни, ее экономическим развитием. А главное — моралью нашего общества, милосердием и гуманизмом наших людей…
        — Милосердие — это поповское слово,  — упрямо мотал головой Жеглов.
        Меня раскачивало на стуле из стороны в сторону, я просто засыпал сидя, и мне хотелось сказать, что решающее слово в борьбе с бандитами принадлежит нам, то есть карательным органам, но язык меня не слушался, и я только поворачивал все время голову справа налево, как китайский болванчик, выслушивая сначала одного, потом другого.
        — Ошибаетесь, дорогой юноша,  — говорил Михал Михалыч.  — Милосердие не поповский инструмент, а та форма взаимоотношений, к которой мы все стремимся…
        — Точно!  — язвил Жеглов.  — «Черная кошка» помилосердствует… Да и мы, попадись она нам…
        Я перебрался на диван, и сквозь наплывающую дрему накатывали на меня резкие выкрики Жеглова и журчащий тихий говор Михал Михалыча:
        — …У одного африканского племени отличная от нашей система летосчисления. По их календарю сейчас на земле — Эра Милосердия. И кто знает, может быть, именно они правы и сейчас в бедности, крови и насилии занимается у нас радостная заря великой человеческой эпохи — Эры Милосердия, в расцвете которой мы все сможем искренне ощутить себя друзьями, товарищами и братьями…
        Подготовка к встрече воинов
        В районах столицы идет деятельная подготовка к встрече возвращающихся из Красной Армии демобилизованных 2-й очереди.
        Депутаты райсоветов с активом проводят учет квартир демобилизуемых. Там, где это необходимо, будет сделан ремонт.
        Предприятия готовят для демобилизованных и их семей подарки. Обувная фабрика No. 3 шьет 400 пар обуви, а валяльная фабрика — 300 пар валенок для школьников — детей фронтовиков. 200 шапок изготовила меховая фабрика…
        «Вечерняя Москва»
        Тараскин встретил меня в коридоре и строго предупредил:
        — Сегодня в пять часов комсомольское собрание. Отчетно-перевыборное. Ты уже встал на учет?
        — Нет. Из райкома еще не переслали мою учетную карточку.
        Тараскин был важен и исключительно озабочен:
        — Ты позвони в райком, поторопи. Надо активнее включаться в общественную жизнь. Он придирчиво осмотрел на меня и внушительно добавил:
        — Это я тебе как член бюро говорю. И на собрание обязательно приходи…
        — Хорошо,  — сказал я.  — А ты у Жеглова отпросился?
        — Что значит «отпросился»?!  — возмутился Коля — Поставил в известность — и точка! Собрание — важное политическое мероприятие, и Жеглов сам обязан присутствовать…
        — А Жеглов комсомолец?  — удивился я.
        — Конечно! Правда, ему уже двадцать шестой год… Скоро будем его рекомендовать кандидатом партии.
        Я как-то и не задумывался над тем, что Жеглову всего на три года больше, чем мне,  — почему-то он во всем казался намного опытнее, умнее, старше…
        Собрание проходило в актовом зале; и залом-то он считался только по названию — такой он был маленький. Набилось туда народу, как селедок в бочку. Я хотел устроиться у входа на подоконнике, но увидел, что из середины зала мне машет рукой Варя, и стал пробираться к ней ближе; и полз я по чьим-то ногам, спинам, на меня ругались, чертыхали меня по-всякому, толкали и пинали. Наконец я добрался до Вари и устроился рядом с ней — две ее подружки подвинулись, косясь на меня и усмехаясь.
        Председатель позвонил в колокольчик и сказал:
        — Товарищи! Прошлое наше отчетно-выборное собрание состоялось еще во время Великой Отечественной войны — 20 сентября 1944 года. Многое пережила страна — и мы вместе с нею — за этот год. Об этом подробно доложит докладчик. А сейчас память погибших с прошлого собрания я предлагаю почтить вставанием…
        Зал единым махом поднялся, стало тихо, только тяжело дышал кто-то у меня за спиной и гремел звонкий мальчишеский голос председателя:
        — Аникин, Багаутдинов, Векшин, Гринберг, Седова, Топорков, Увалов, Яковлев…
        Вечная память комсомольцам, павшим с оружием в руках за счастье нашей Родины!
        Слово для отчетного доклада получил наш секретарь Степа Захаров — белобрысый курчавый опер из ОБХСС. И шум понемногу улегся в зале. Я сидел рядом с Варей, ощущая ее теплое мягкое плечо и поглядывая на нее все время сбоку. Она толкнула меня тихонько локтем — слушай, мол, а не вертись!
        Степа хорошо говорил — не по бумажке, а на память, только изредка заглядывая в блокнот, когда ему надо было привести какие-то цифры. Голос у него был громкий, раскатистый, и говорил он с выражением, а не бубнил, и когда ему казалось, что он голосом чего-то не дожал, не разъяснил и не убедил, то он еще рукой махал резко и решительно, будто саблей отсекал этот вопрос.
        — …Больше пятнадцати тысяч килограммов крови дали доноры столичной милиции для воинов Красной Армии,  — гремел Степа с трибуны. И сам хлопал в ладоши, и по лицу его было видно, что он так доволен, будто его самого спасли кровью доноров-милиционеров.  — И особый низкий поклон нашим дорогим девушкам — комсомолкам-донорам, среди которых я хотел бы назвать Середину, Акимову, Леонтьеву, Рамзину, Попрядухину, Кикоть и многих других, которые сдавали свою кровь по двадцать — тридцать раз!
        Зал гремел аплодисментами, я наклонился к Варе и спросил тихонько:
        — А ты, Варя, тоже сдавала кровь?
        — Семь раз,  — смущенно улыбнулась Варя, будто стеснялась того, что вроде Кати Рамзиной не сдала кровь тридцать раз.
        Я пожал слегка ее пальцы и шепнул:
        — Варюша, а может быть, во мне и твоя кровь течет?..
        — …Исключительно важное значение имело проведение огородной кампании для улучшения продуктового снабжения работников милиции,  — взмахивал сразу двумя руками Степа Захаров.  — И, безусловно, надо признать, что лучше всех с этим ответственным мероприятием справились сотрудники 78-го отделения милиции, которые на своем огороде в Измайлове накопали по шестнадцать-семнадцать мешков картошки с каждого участка. А работники ОБХСС Калининского района провалили это дело, поскольку у них собрано не более двух-трех мешков…
        Степа покритиковал еще немного транспортников, не обеспечивающих своевременный ремонт автомашин, потом сделал остановку, помолчал и сказал негромко:
        — К сожалению, не обошлось без ЧП…  — И зал, как по команде, затих, а Степа продолжал: — Один из наших… оказался трусом.  — Тишина в зале напрягалась до предела.  — Выполняя боевое задание, лейтенант Соловьев струсил, предал товарищей…
        Зал взорвался возмущенными криками:
        — Позор! Подлец!
        Девчушка в сержантских погонах, сидевшая перед нами, наклонилась к подруге, громко шепнула ей:
        — В засаде они сидели, и он убийцу выпустил, испуга-ался…
        А зал гремел:
        — Вон из комсомола!
        Захаров постучал карандашом по графину, объявил:
        — Тихо, товарищи. Персональное дело комсомольца Соловьева будет рассматриваться особо. А сейчас — к повестке…
        Он еще говорил о наших задачах, о повышении профессиональной подготовки, укреплении дисциплины, и когда он кончил, то председатель совершенно неожиданно для меня сказал:
        — В прениях первое слово предоставляется председателю шефской комиссии бюро комсомола сержанту Синичкиной…
        Варя встала, одернула юбку и сказала:
        — Товарищи, у меня голос громкий, я буду с места говорить, а то на трибуну не пробраться.  — И говорила она действительно очень звонко, отчетливо, и мне пришло в голову, что это только я один такой куль — двух слов на людях связно сказать не могу.
        — Пусть на сцену идет!  — услышал я выкрик Жеглова и стал его искать глазами, пока не разглядел, что он сидит в президиуме — вторым слева от председателя.
        — Пусть с места говорит!  — кричали из зала.  — А то все время уйдет на хождение туда и обратно!
        И я, конечно, закричал:
        — С места! Тут лучше!
        Жеглов увидел меня, усмехнулся и развел руками:
        — Воля масс — закон для президиума!..
        — Товарищи! Шефская комиссия проделала за истекший отчетный период немалую работу, хотя нерешенных вопросов еще остается тьма. Основное внимание мы уделяли детям и семьям наших погибших товарищей — тех, кто пал на фронте или здесь при исполнении служебных обязанностей. В клубе Управления мы провели большой праздничный утренник, на который к детям приехали замечательные наши артисты Качалов, Москвин и Хмелев, Всем детям мы приготовили праздничные гостинцы — хлеб с повидлом, орехи и очень вкусные соевые конфеты. К предстоящему празднику 28-й годовщины Великой Октябрьской революции мы тоже постарались сделать подарки для детей наших погибших товарищей. Мы распределили сто пятьдесят кусков мыла, сорок три ордера на промтовары,  — в основном, на обувь и пальто,  — и в каждую такую семью уже завезли по сто пятьдесят килограммов картофеля, пятьдесят кило капусты и по два кубометра дров…
        Лицо у Вари раскраснелось, блестели огромные серо-зеленые глаза, она говорила быстро и весело, и, когда я смотрел на нее, лицо мое невольно расплывалось в блаженную, счастливую улыбку.
        — …Замечательно проявил себя комсомолец старшина Иванов, имеющий гражданскую профессию сапожника. Он очень хорошо и быстро починил к наступающей зиме обувь всем нуждающимся детям сотрудников Управления и многим нашим товарищам, у которых не кончился еще срок носки форменной обуви, а она уже пришла в негодность…
        Это был, наверное, тот самый Иванов из комендантского взвода, к которому меня обещал отвести Тараскин; так мы до сих пор к нему и не собрались.
        — …Коновалов, который отвечает за организацию подарков раненым в московских госпиталях, халатно относится к своим обязанностям. Если бы не инициацива девушек из отдела РУД — ГАИ, вопрос этот стал бы под угрозу срыва, а это неслыханный позор! Надо отстранить Коновалова от такого важного дела…
        Варя села на место, и я сказал ей:
        — Ты замечательно выступала…
        Потом вышел на сцену из-за стола президиума Жеглов, и на трибуну он не пошел, а говорил, расхаживая по крошечной свободной полоске перед столом:
        — Когда год назад партия и правительство оказали огромную честь, наградив нас орденом Красного Знамени, комсомол поставил перед нами задачу: «Каждому работнику милиции — семилетнее образование!» Оправдываем ли мы доверие?
        Выполняем ли мы лозунг о семилетнем образовании? Со всей прямотой надо признать: пока еще с этим вопросом у нас плохо! Начальник бригады Мамыкин никак не закончит семилетку, оперуполномоченного Флегонтова исключили из школы, оперуполномоченный Пасюк третий год числится в шестом классе…
        — Ты еще про деда моего вспомни!  — крикнули из зала.  — Пасюку уже за тридцать!
        — Ну и что, если Пасюк уже немолодой человек? Что же, ему из-за этого так и пребывать во тьме невежества? Задача более подготовленных сотрудников — подтянуть на свой уровень менее грамотных товарищей. Милиционер — представитель Советской власти, а власть можно дискредитировать не только непотребным поведением, но и своей серостью…
        — Ты у нас больно ясный!  — кричал все тот же голос из угла зала.  — Пасюк в твоей бригаде работает, ты бы его и подтягивал к себе!
        — И подтяну! А ты хочешь говорить — выходи на трибуну и говори, а оратора не смей перебивать…
        — 0-ра-тор!  — засмеялись несколько человек.
        Но Жеглова с толку не собьешь.
        — Вот ты, Сапегин, смеешься, а сам на политзанятиях заявил, что помнишь Антарктиду потому, что в этом государстве нет столицы! В твоей зоне планетарий находится, люди поглядеть его за пять тысяч километров приезжают. Ты же семь раз на дню мимо таскаешься, а ведь в нем наверняка ни разу и не был, а?
        Все дружно захохотали. Сапегин, растерянно качая головой, говорил:
        — Ну не был, схожу еще. Я вокруг планетария не под ручку прогуливаюсь…
        — …Нам надо всем развивать культуру в себе, и самые верные пути для этого — учеба, чтение книг, участие в художественной самодеятельности. В сентябре был общегарнизонный смотр, а начальники десятого и сорок второго отделений милиции не отпустили своих сотрудников на него. Как это нам понимать?
        Особенно оживленно загомонили девушки. Жеглов успокаивающе поднял руку и закончил:
        — Владимир Ильич Ленин сказал, что машина советской администрации должна работать аккуратно, честно, быстро. И если к нашей честности приложить необходимое образование, то мы все обязательно будем успешно работать — аккуратно и быстро!..
        И под единодушные аплодисменты закончил свою речь.
        Потом поднялся Мамыкин:
        — Товарищи, многие или, может, некоторые посчитают неважным, что я скажу, но я думаю, это очень важное дело.  — Он остановился на минуту, попил воды из стакана. Находится у нас немало молодых товарищей, и комсомольцев в их числе, готовых истратить десятки рублей на мороженое, папиросы и конфеты. Эти транжиры забывают, что оклад в 478 рублей не бесконечен, и потом они бегают занимать у сослуживцев на обед. Не к лицу это работнику милиции!  — закончил он под общий смех и аплодисменты.
        После Мамыкина говорили еще часа полтора, в маленьком зале уже дышать стало нечем — стекла запотели, и по ним сочились тоненькие струйки.
        Потом полковник Карасев вручил сержанту Маше Колесниковой ценный подарок начальника Управления милиции — отрез бостона — за то, что она одна задержала двух вооруженных грабителей.
        И началось голосование. Орали до хрипоты, добиваясь одних и отводя кандидатуры других, жалобными голосами отбивались самоотводчики, список все рос, и только я не участвовал в этой сумятице — они все друг друга хорошо знали, а я их видел всех вместе впервые.
        Перед подсчетом голосов объявили перерыв. Я сказал Варе:
        — Варь, я тебя провожу?
        Она кивнула, но в этот момент подошел Жеглов и, улыбаясь, заявил:
        — Варвара, придется мне вас разлучить…
        — Это почему еще?  — набычился я.
        Жеглов подмигнул:
        — По делишку нам с тобой сейчас надо сбегать…
        Я повернулся к Варе:
        — Я позвоню?
        — Да. Будь здоров.  — И ушла в зал.
        А мы пошли с Жегловым к себе в кабинет, и он все посматривал на часы, будто боялся опоздать куда-то. Набрал номер телефона и говорил как-то странно:
        — Это ты?.. Ага, привет… Хорошо… Как договорились… Все, буду…
        Он взглянул на меня, засмеялся:
        — Ну что, орел, сопишь? Недоволен мною?
        Я пожал плечами.
        — Слушай, Шарапов, а как же ты с Варей разговариваешь? Из тебя же слова за деньги тянуть приходиться.
        — Ничего, как-нибудь без твоего краснобайства обойдусь…
        — Да ты не сердись! Оторвал я тебя, конечно, от Варвары, но сам знаешь: «первым делом, первым делом самолеты…»
        10 октября 1945 года в Октябрьском зале Дома Союзов состоится 34-й тираж Государственного займа 2-й пятилетки, выпуска четвертого года.
        Объявление
        Мы вышли с Петровки около девяти вечера, и ночь, разжиженная желтыми тусклыми огнями на бульварах, непроницаемо расползлась по окрестным переулкам. Накрапывал мелкий дождь, ветер с грохотом рвал на крышах отставшие листы толя и жести, и мы зябко кутались в свои тощие плащи. С Каретного вышли на Колобовский, спустились к цирку, перепрыгнули через забор огромного недостроенного дома, мрачно темневшего провалами оконных проемов. В этом здании должен был разместиться не то какой-то новый театр, не то новый цирк, но из-за войны стройку забросили, не успев положить кровлю, и время обошлось с ним не хуже, чем хорошая бомбежка. Мне это здание сильно напоминало развороченный собор святого Николая в Берлине, в котором немцы установили противотанковую батарею, и мы их выкуривали оттуда просто мучительно — долбили храм прямой наводкой. Эту заброшенную стройку тоже будто брали приступом — повсюду были навалены груды битого кирпича, дыбились катушки старых кабельных барабанов, надолбами торчали треснувшие бетонные балки. Мы присели с Жегловым на перевернутый ящик, и я спросил его:
        — А кого мы тут ждем?
        — Знающих людей…  — коротко сказал Жеглов, и мне в темноте показалось, будто он усмехается.
        — Они нас тут в темноте не углядят, твои знающие люди.
        — Я их сам угляжу,  — хмыкнул Жеглов.
        — Но ведь…  — собрался я пуститься в обсуждение, но Жеглов положил мне руку на плечо и шепнул:
        — Давай помолчим. Так лучше будет…
        И мы с ним молчали. Довольно долго. Пока я вдруг не услышал шорох — сыпались обломки под ногами, шаркали подметки по мусору. Я толкнул Жеглова в бок — идут!
        Глаза мои уже привыкли к темноте, и я увидел, как Жеглов вытянул шею, тщательно прислушиваясь, и осталось у меня слабое утешение — со слухом у меня лучше, чем у него. В черном сумраке я увидел силуэт человека. Жеглов еле слышно присвистнул два раза: «фью-фью!» И тот ему ответил так же. Жеглов мне сказал:
        — Подожди меня тут…
        Он неслышно скользнул в темноте к знающему человеку, и мне тоже было на него любопытно взглянуть, но у Жеглова были, по-видимому, в этом смысле другие планы.
        Тихо здесь было, за забором. Из-за домов проникал сюда отсвет фонарей, с улицы доносился дребезг колес на разбитой мостовой. И в слабом отсвете я видел четкие фигуры Жеглова и его знающего человека, будто вырезанные из черной бумаги, как это очень ловко делал в фойе «Урана» инвалид всем желающим за рубль: вырезали и забыли наклеить на картон, и от этого они все время в разговоре шевелили руками, наклонялись друг к другу, и мне казалось, что они играют в китайский бокс — потычут пальцами, побарахтаются, разойдутся и снова бросаются в бессильную атаку.
        Потом этот человек быстро и незаметно исчез, а Жеглов свистнул и помахал мне рукой. Я подошел и, хотя мне очень хотелось узнать, что сказал знающий человек, спрашивать все-таки не стал — Жеглов ведь не хотел, чтобы я слышал их разговор, будто я посторонний и мог кому-то растрепаться.
        Мы вышли на Цветной бульвар, и я подумал о том, как мы все время неотвратимо крутимся вокруг места, где убили Васю Векшина; что бы ни происходило, мы так или иначе выходили сюда, и я не мог понять, случайность это или есть какой-то тайный смысл в том, что мы снова и снова попадаем на Цветной.
        Перешли мы через трамвайную линию и отправились в глубь Сухаревского переулка.
        Жеглов покосился на меня и спросил:
        — Ты чего надулся, как мышь на крупу?
        — Я? Ничего я не надулся! Это тебе показалось…
        — Ха, показалось! А то я не вижу.
        — А если видишь, то чего спрашиваешь?
        — Ох, Шарапов, беда мне с тобой — сколько же еще тебя надо будет учить? Со временем ты уразумеешь, что оперативная работа требует доверия собеседников, спокойствия в разговоре, что всякий третий гораздо более лишний, чем в любви!
        — Зачем же ты меня с собой взял? Чтобы с места на место не скучно было ходить?
        Жеглов весело засмеялся:
        — Как зачем? А если мой собеседничек захочет меня ножиком потрогать? Они ведь люди ужасно грубые и нервные…
        И я так и не понял, всерьез говорит Глеб или шутит, потому что он оставил меня неожиданно в какой-то подворотне, пробормотав:
        — Одну минутку…  — И постучал в окно бельэтажа — «тук-тук». И еще три раза подряд — «тук-тук-тук». В окне погас свет, мелькнуло чье-то лицо за стеклом, приплюснулось блином и исчезло. Жеглов пошел во двор, сказав мне:
        — Ты тут на лавочке посиди пока…
        Всклокоченная старуха прошагала от дверей к сараям, в тени которых пристроился Жеглов, и что-то они там долго бурчали промеж себя, и старуха рокотала, как мотор на больших оборотах, и Жеглов ее укрощал все время:
        — Понятно, понятно… Бабаня, не определяйте голосом… Тише… Да не гудите вы так!..
        Потом мы поднялись по Сухаревскому, пересекли Сретенку и через Даев переулок начали петлять по проходным дворам, по каким-то задворкам вышли на Ананьевский.
        Я не выдержал и спросил:
        — Ну что?
        — А ничего!  — беззаботно сказал Жеглов.  — Не знают они ни хрена…
        И здесь с кем-то разговаривал Жеглов в подъезде, и лица этого мужика я тоже не видел. В троллейбусе проехали по Мещанке и сошли на Капельском, и тут возобновился наш головокружительный обход по бесчисленным проходным дворам, тупикам, по баракам, старым покосившимся домишкам, и только по своей военной привычке ориентироваться в направлении я смекал, что мы постепенно смещаемся к Каланчовке, к трем вокзалам.
        Было, наверное, уже около полуночи, когда весело насвистывающий Жеглов спустился с чердака шестиэтажного дома около железнодорожной насыпи у Ленинградского вокзала. Он подталкивал перед собой невероятно чумазого парнишку и говорил ему:
        — Ты, Рублик, не шелапутничай больше — иди и скажи, что от меня, там примут, а я завтра позвоню обязательно, все будет в порядочке. Усек?
        — Усек,  — хрипло сказал парнишка.  — Не наврете, гражданин Жеглов?
        — Хамский ты шкет, Рублик. Ты разве от кого слышал, чтобы Жеглов врал? Беги, пока не передумал. Брысь!
        И парень побежал в сторону вокзалов, а Жеглов хлопнул меня ладонью по спине и сказал:
        — Все, можем идти спать. Петя Ручечник завтра будет в Большом театре…
        Я действительно очень удивился и спросил Жеглова, не скрывая восхищения:
        — Ну ты и даешь! А откуда узнал?
        — От верблюда!  — находчиво сказал Жеглов и потащил меня к трамвайной остановке.
        К сведению граждан города Москвы
        С 16 октября 1945 года будут выдаваться талоны на приобретение керосина.
        Керосин выдается всему населению города по 2 литра на человека. Выдача талонов будет производиться по месту получения основных продовольственных карточек через уполномоченных карточных бюро учреждений.
        Продажа керосина в нефтелавках начинается 17 октября с. г. Срок действия талонов — до 1 ноября 1945 года.
        Зав. Мосгорторготделом Филиппов
        Извещение Московского городского отдела торговли
        Я подписал кадровичке пропуск на выход и взглянул на часы: половина первого. День проходил в трудах праведных, но совершенно без толку. По списку, который мы составили со следователем Панковым, я вызывал и допрашивал сослуживцев Груздева и Ларисы, и все это было довольно нудно, хотя бы потому, что я не знал толком, о чем их спрашивать. «Что вы можете сказать о нем как о человеке?», «Какой он работник?», «Известно ли вам что-либо об их взаимоотношениях?» — глупости какие-то. Груздев ведь при всех условиях не был этим самым… Синей Бородой…
        Как там ни расспрашивай, убил-то он впервые и вряд ли советовался об этом с сослуживцами или делился с ними своими переживаниями. А уж о Ларисе и говорить нечего…
        Вчера пришла справка на наш запрос о судимомостях Груздева — «нет, не судим, к уголовной ответственности не привлекался, приводов не имел». Сослуживцы и вовсе в один голос твердят, что мужчина он порядочный, выдержанный, работник замечательный — награды у него и все такое прочее. Что от жены ушел, не таил, сказал только, что она нашла себе другого человека… Так с кем, знаете ли, не бывает, дело житейское. А угроз каких в ее адрес или чего-нибудь подобного — боже упаси! И Ларисины сослуживцы показывают, что никаких жалоб на Груздева от нее сроду не слышали, наоборот, даже когда он от нее съехал, говорила она как-то, что таких порядочных мужчин нынче поискать…
        Заведующий труппой сказал, что Ларису уже несколько раз на срочные роли вводили.
        Второстепенные, конечно, но подумывали о зачислении в творческий штат. Вот тут, правда, неувязка одна получается. Кадровичка, та, что от меня сейчас ушла, показала мне приказ об увольнении Ларисы по собственному желанию. И рассказала, что она ни с того ни с сего явилась в кадры с заявлением в субботу, восемнадцатого, а попросила ее рассчитать с двадцатого. И на вопрос, что случилось, отвечать не стала, сказала только, что по личным причинам. Странно это: она ведь мечтала стать актрисой, и вроде к тому шло дело — и вдруг уволилась. Надя, сестра ее, ничего об этом не знает, и, сколько мы с ней тут голову ни ломали, ничего путного не сообразили…
        К часу я вызвал почтальоншу — тут еще одна штука любопытная. Я начал с бумажками Ларисиными разбираться, до писем руки не дошли, а телеграмма одна попалась интересная, время прибытия указано: двадцатого октября в восемнадцать часов ноль пять минут. Насчет текста: «МУСЕНЬКИН ВЫЕЗД ОТКЛАДЫВАЕТСЯ ДЕКАБРЯ, ЦЕЛУЮ, ТЕТЯ ЛИЗА» — мне Наденька дала объяснение — это должна была приехать по делам их родственница из Семипалатинска, да что-то помешало. А вот с временем доставки я хотел разобраться абсолютно точно: по нашим-то сведениям, если почтальонша телеграмму принесла вовремя, она могла застать в квартире Груздева…
        Разговор у нас состоялся короткий, но вещи выяснились удивительные.
        — Квартиру эту я хорошо знаю,  — сказала пожилая почтальонша, водрузив на остренький носик большие, должно быть, мужские очки и раскрывая разносную книгу.  — Слава богу, не первый год корреспонденцию доставляю на этот участок. Вот поглядите — телеграмма Груздевой Ларисе, из Семипалатинска. Время доставки — девятнадцать двадцать, число -20 октября, и подпись ее, Ларисы, собственноручная.
        До меня даже не сразу дошло — что же это получается-то? Ведь этого никак не может быть: сосед Липатников видел выходящего из дома Груздева после матча, то есть в девятнадцать часов плюс-минус несколько минут. Этот момент и есть предполагаемое время убийства. А еще через двадцать минут Лариса лично принимает телеграмму и расписывается в книге. Не вяжется, никак этого не может быть!
        — Вы уверены, что доставили телеграмму именно в это время?
        Почтальонша даже обиделась:
        — Сроду на меня жалоб не было! Да и живу я в соседнем доме, так что доставляю все без задержки!
        — А может, кто другой принял телеграмму, не Лариса?
        — Да нет, она сама, лично, я же вам говорю. Знала я ее хорошо, тут никакой ошибки! Она еще всегда приглашала чайку выпить, приятная очень женщина, вежливая, обходительная…
        Я подумал: что бы еще узнать у почтальонши? И спросил:
        — Вы не обратили внимания, она в обычном была состоянии или, может, возбуждена, расстроена?..
        — Ой, что вы! Наоборот, очень веселая была, все напевала что-то, затащила меня на кухню — у них коридорчик очень маленький… Там, на кухне, она и телеграмму при мне прочитала, и расписалась, только что чаю не предложила — я потому и заметила, что она обычно-то предлагает.
        — А в квартире никого не было?
        Почтальонша задумалась ненадолго, наморщив лоб,  — припоминала, видимо, расположение квартиры,  — потом уверенно сказала:
        — Не было никого, точно: двери в комнату настежь были, и там никого…
        Да-а, озадачила меня эта история с телеграммой! Если сосед Липатников не ошибается, то Груздев вышел из дому, когда Лариса была еще жива. Притом находилась одна в квартире. Но если Груздев вышел, оставив Ларису в живых, то почему он врет, что не встречался с ней? Почему опровергает показания соседа?
        Надо обязательно посоветоваться с Глебом. Да и его, наверное, эта история озадачит — он-то полагал, что все здесь проще пареной репы, а получается…
        Глеб толкует, что Груздев убил Ларису из-за квартиры, ну и попутно вещички забрал. Но тогда при чем здесь Фокс этот самый? Разве что Груздев действительно нанял его и назначил плату как раз вещами? Но зато сколько народу вокруг допрошено — и никто никогда около Груздева не видел человека с приметами Фокса.
        Конечно, сговор подобный — дело тайное, но и то нужно взять в рассуждение, что снюхаться им негде было, поскольку Фокс уголовник, бандюга, а Груздев — интеллигент, доктор и ничего между ними общего не должно быть. Хорошо бы, конечно, самого Груздева спросить, но еще неизвестно, как посмотрит на это Жеглов.
        М-да, непонятно. Совсем непонятно. И все равно сейчас главное узнать, был там Груздев или не был. Он ведь мог прийти, наладить разговор — не зря же Надя говорит, что и вино, и шоколад на столе любимой марки Груздева,  — а потом, подготовив плацдарм для Фокса, отвалить: пожалуйте, мол, артподготовка проведена, танки к бою!.. Кстати, шоколад Панков велел эксперту передать, совсем из головы выскочило…
        Спасибо старшине из комендантского отдела, который оказался на вещевом складе с машиной, а то бы в жизни мне не вывезти добро, которым меня в неслыханном количестве снабдили суровые складские интенданты в полном соответствии с арматурным списком и сроком на два года. Чего только не было в трех здоровенных тюках, которые я целый час паковал на длинном неструганом прилавке: шинель, мундир, гимнастерки, галифе, белье, сапоги, валенки, шапка, фуражка, портянки, подметки, новенькая скрипящая и сверкающая «сбруя» — ремень с портупеей — и даже блестящие серебряные погоны с красными кантами — четыре пары, и на каждый погон по три звездочки,  — пожалуйте, товарищ старший лейтенант Шарапов, к несению службы по всей положенной форме! Когда я впервые попал в армию, меня, конечно, тоже обули-одели, но времена были тогда совсем тяжелые, получил я, помню, кирзачи, комплект обмундирования: шинельку поношенную, гимнастерку и бриджи «х/б, б/у» — «хлопчатобумажные, бывшие в употреблении» да пилотку — вот и весь наряд; и только потом, постепенно, до-обмундировался по-человечески и вид имел боевой, не хуже других, а в
Пренцлау, что под Берлином, даже штатский костюм справил, чисто коверкотовый, на шелковой подкладке, спортивного фасона — с широкими ватными плечами, накладными карманами и хлястиком… Но в милиции своя форма, и на зеленый мой парадный мундир милицейские погоны не привесишь — вот и чувствовал я себя вроде не в полную цену, гостем, что ли. А теперь настроение у меня было «на большой», теперь — извините, подвиньтесь — на праздничном вечере вы, дорогие новые соратники мои, увидите, как гвардейцы умеют форму носить!
        Старшина был настолько любезен, что подбросил меня домой, на Сретенку, помог мне занести в комнату вещи, и мы вернулись на Петровку. Времени было восемнадцать тридцать, и Жеглов уже ждал меня, отутюженный, свежевыбритый, благоухающий одеколоном «Кармен», а уж сапоги — лучше новых. Он критически осмотрел меня снизу доверху и я, похоже, понравился ему чуть меньше, чем он мне. Он пожевал губами,  — может, чего сказать хотел, но ничего не произнес, только покачал головой, и я подумал, что завтра-то уж ему качать головой не придется — заблещу медалью новой, как на строевом смотру.
        Я ему объяснил:
        — На вещевом складе был, отоварился согласно арматурному списку. Я сейчас, позвоню только…И набрал телефон баллистов.
        — Из этого «байярда» стреляли,  — сразу же сообщил эксперт.  — Безусловно и категорически. Из-за того, что патрон нестандартный — он побольше немного, чем фирменный,  — все индивидуальные признаки оружия выявились особенно рельефно, хоть в учебник криминалистики снимки помещай. Акт подошлем, как договорились.
        Приветик…
        Сегодня под председательством французского коменданта генерала де Бошена состоялось 14-е заседание союзной комендатуры города Берлина. Заседание решило дать распоряжения полицейпрезиденту относительно:
        а) организации ШУТЦПОЛИЦАЙ — охранной полиции и КРИМИНАЛЬПОЛИЦАЙ — уголовной полиции; б) полномочий берлинского полицейпрезидента вообще.
        Берлин, 11. ТАСС
        — Если хочешь, можем пешком пройтись,  — предложил Жеглов.
        Вечер был ясный, теплый, и мы не спеша пошли с ним по Петровке к центру. Около «Эрмитажа» толпился народ — с большим концертом выступали Лев Миров и Евсей Дарский, и шустрые ребята сновали в толпе с криком: «Хватайте билеты! Шутят Миров — Дарский, со своим джаз-оркестром выступает Эдди Рознер». Я подумал, что хорошо бы сходить на такой концерт с Варей, но до получки это было нереально: билеты стоили от тридцатки и выше.
        — Эх, кабы нам с тобой заловить сегодня Ручечника…  — сказал мечтательно Жеглов.
        — Трудно небось…
        — Что значит «трудно»? Наша работа, как и его промысел, зависит от удачи. У меня вся надежда на то, что он нас с тобой в лицо не знает.
        — А ты его знаешь?
        — Видел я его. И потом, напарница его найти поможет,  — усмехнулся Жеглов.
        — Это как понять?
        — Ну, когда высмотришь самую красивую женщину в театре,  — значит, где-нибудь и он поблизости шьется.
        — Почему?
        — А у него метод такой — он на подхвате только красавиц держит. Приходят они в театр или в коммерческий ресторан и начинают пасти парочку в дорогих шубах. При первой возможности он вынимает у кавалера номерок от гардероба, а красулька его получает шубу. И отваливают. Вот и весь фокус…
        — Можно подумать, что некрасивой не дадут пальто по номеру,  — усомнился я.
        — Дать-то дадут, но психология в том, что красивая женщина сама по себе отвлекает внимание, для нее всегда хочется сделать что-нибудь приятное. Да и барыши с красавицей делить, наверное, приятнее, чем с уродкой…
        — Вот в этом наверняка и есть вся его психология,  — сказал я мрачно. Мне почему-то стало обидно, что какому-то мерзкому воришке достаются красивые женщины и он их использует как воровской инструмент, когда они, может быть, какому-то хорошему человеку счастье жизни могли составить.
        — Да нам с тобой плевать, почему он так поступает,  — сказал Жеглов.  — Важен факт!
        — Слушай, Глеб, а откуда у него кличка такая — Ручечник?
        — А-а, это смешно. Мы сперва думали, от его первой профессии — ручки вышибать.
        — Это как?
        — А вот так: подходит он к любому джентльмену, желательно иностранцу, и начинает его радостно хлопать по плечам, по груди, хохочет, кричит: «Здорово, Боря!» — или там Коля, Вася — как хочет. Декорация такая, что он, мол, обознался, принял человека за старого друга. Потом выясняется — у него аж слезы от стыда на глазах. Извиняется, уходит…
        — А смысл?..
        — В том, что он так ловко хлопает человека, что вышибает из кармана авторучку, а если повезет, то и бумажник. Между прочим, хороший «паркер» с золотым пером тысячу стоит…
        — Силен бродяга!
        Жеглов кивнул:
        — Ну да. А как его установили да взяли, оказалось, что и фамилия у него подходящая — Ручников.
        В театр мы вошли через служебный вход, где с Жегловым стал препираться толстый взмыленный администратор в очках, сдвинутых на затылок. Но Жеглов как-то очень быстро его окоротил: взял за пуговицу и, подтягивая к себе с такой силой, что нитки трещали, сказал:
        — Вы мне не контрамарки дадите и даже не билеты, а записку к капельдинеру с распоряжением посадить меня там, где я ему скажу. И делайте это, почтеннейший, незамедлительно, у меня нет для вас времени…
        — Сумасшедшие люди!  — взмахнул руками администратор.  — Вы что, думаете, что я места из воздуха делаю?
        — Я об этом ничего не думаю!  — оборвал его Жеглов.  — Меня это не интересует! Мне на ваши танцы-арии вообще наплевать, сроду бы я к вам не пошел, если бы меня не привело сюда дело государственной важности…
        От такого святотатства в храме искусства администратор слегка обалдел. Он молча смотрел на Жеглова, разевая беззвучно рот, будто Жеглов у него весь воздух отобрал.
        — Вы читать по-русски умеете? Вот и читайте тогда, что здесь написано, протягивал ему Жеглов свое удостоверение, где было сказано, что он начальник бригады отдела Московского уголовного розыска по борьбе с бандитизмом.  — И пришли мы к вам не развлекаться, а по делу…
        Минут за сорок до начала «Лебединого озера» мы устроились с Жегловым в гардеробе за большущим пожарным шкафом; мы стояли за ним, просматривая почти весь длинный проход перед барьерами, за которыми сновали чистенькие старички и старушки в вишневой униформе с желтыми табличками на карманах: «ГАБТ». Мы приобрели у них театральную программу, и Жеглов удивил меня своим размахом, взяв на червонец два перламутровых маленьких бинокля. Сначала Жеглов смотрел в дальний конец прохода через биноклик, подкручивая все время отходящее фокусирующее кольцо, а потом так же, как и я, сунул бинокль в карман:
        — Ерунда сплошная, а не техника!
        — Ты бы меня сразу предупредил, можно было мой армейский взять, восьмикратный.
        — Это тебе не передовая!  — огрызнулся Жеглов.  — Ты бы еще стереотрубу сюда приволок.
        — А ты что думал?  — засмеялся я.  — Выставили бы над шкафом оптику, а сами сидели бы здесь в тишине да уюте…
        Неспешно переговаривались мы с Жегловым, а сами зыркали все время на проходящих театралов, и я все нервничал, что Ручечник опоздает или не появится совсем и тогда я из-за него так и не посмотрю даже одним глазком на «Лебединое озеро», а это мне было ужасно обидно, потому что я до сих пор ни разу не был в Большом театре. Мне хоть бы зал посмотреть…
        Я уж совсем отчаялся повысить свой культурный уровень, к чему призывал меня Жеглов на комсомольском собрании, когда он сипло сказал:
        — А вот и красавец наш пожаловал…
        Отчаянно всматривался я в поток людей, шествующих по гардеробу: офицеры при всех своих орденах и регалиях, служащие в заутюженных шевиотовых костюмах, женщины с модной шестимесячной завивкой и в панбархате, а некоторые даже с чернобурками через плечо, иностранцы, одетые вроде бы скромно, но чем-то сразу отличающиеся от наших…
        — Не туда смотришь,  — шепнул Жеглов.  — Вон он, у того прилавка, в сером костюме.
        Смотрел я на Ручечника и не мог поверить. Я уж начал привыкать к тому злому маскараду, на котором мы все время вертимся с Жегловым, приподымая на людях маски, чтобы выволочь волков из-под овечьей шкуры, но с каждым разом продолжал удивляться, как много сил затрачивают люди, чтобы выглядеть не тем, кем они являются в жизни на самом деле…
        Ручечник был похож на иностранца — в замечательно красивом сером костюме, в белой глаженой рубахе с полосатым галстуком, на котором ярко искрилась булавка, в толстых башмаках «шимми» и с красивой палкой, на которую он грузно опирался.
        — Он что, хромой?  — спросил я Жеглова.
        — Ну да! Ты с ним побегай наперегонки! Он трость для понту носит, солидности добирает!
        Настоящим иностранцем выглядел Ручечник. Вот только его женщина была не похожа на сухоногих очкастых жен дипломатов — была она белая, ленивая, невероятно красивая, с огромной короной из темно-русых кос. Ручечник подал ей руку, и они чинно пошли по гардеробу к выходу в фойе: ни дать ни взять — варяжский гость прибыл. Лишь ненадолго задержались они в толчее у гардероба, где раздевались зрители из лож бенуара — там прямо и висела таблица: «Ложи бенуара».
        Жеглов дернул меня за руку:
        — Ну-ка давай! Ходу!
        Мы пристроились за ними и так и слонялись метрах в десяти до самого звонка.
        Жеглов велел мне не спускать с них глаз, исчез на несколько минут, и я видел, как он тряс за лацкан администратора. Не знаю, что он ему говорил, но, во всяком случае, когда мы подошли к ложе номер четыре, капельдинер пропустил нас без звука на два свободных места в глубине ложи. С этого места мне не очень хорошо было видно всю сцену, потому что она была огромная — высотой этажей в пять, наверное,  — но зато из сумеречной глубины нам было хорошо видно Ручечника с его дамой, которые сидели точно в такой же ложе, но на противоположной стороне зала.
        Я хотел придвинуться поближе к барьеру, чтобы получше разглядеть зал, который я до этого видел только в кино, но Жеглов дернул меня и сердито сказал:
        — Не лезь! Сиди тут, в глубине.
        — Интересно посмотреть — когда еще попадем сюда?
        — Тоже мне, театрал отыскался!  — фыркнул негромко Жеглов.  — Твое дело шестнадцатое — за клиентом смотреть…
        — А чего на него сейчас смотреть? Куда он денется до антракта?
        — Ну и даешь же ты, Шарапов? А чего он, по-твоему, в гардеробе около англичан терся?
        Честно говоря, я там никаких и англичан не разглядел, а уж тем более не видел, что Ручечник около них терся. Он как разделся, так и пошел в фойе, задержавшись на секунду в толкучке у выхода из гардероба.
        Жеглов сказал задумчиво:
        — Я не очень уверен, конечно, но сдается мне, что он у того бобра номерок уже увел…
        Пришли три женщины на передние места в нашей ложе. Жеглов их очень галантно пропустил, пододвинул стулья, пошутил с ними, обещал принести в антракте лимонад, и тут погас наконец свет.
        На освещенную трибунку перед оркестром взошел седой толстый старик в черном костюме с красивыми блестящими лацканами, поклонился залу и взмахнул палочкой.
        Играла прекрасная музыка, потом раздвинулся огромный занавес, расшитый темно-золотыми колосьями, и открыл исключительной красоты вид. Чего там только не было: старинный замок, заснеженные горы, озеро — как настоящее. Не знаю, сколько прошло времени, но так нравилось мне представление, что показалось, будто все это промелькнуло в один миг, как из окна мчащегося поезда, жаль только, Вари со мной не было. Жеглов толкнул меня сильно в бок, я встрепанно помотал головой, взглянул в ложу напротив — Ручечника с его красавицей там не было.
        Жеглов уже выходил из ложи в коридор, я проскользнул за ним следом, наши соседки, по-моему, и не заметили, как мы исчезли. Жеглов быстро шел по коридору, говоря мне на ходу:
        — Я возьму Ручечника, он где-нибудь неподалеку пасется, а ты дай ей надеть шубу.
        Перехвати у дверей и зови сразу гардеробщиков…
        Она шла мне навстречу, высокая, шикарная, с развевающимися полами переливчато-блестящей коричневой шубы, голова ее была гордо закинута назад, она небрежно помахивала сумочкой на ремешке с таким видом, будто, мол, сто раз она видела такие балеты, не понравилось ей,  — стало быть, сидеть тут, скучая, и не подумает! От мысли, что мне надо ее арестовывать, всю такую из себя прекрасную, я даже оробел; у меня не только вроде нее знакомых сроду не бывало, но и разговаривать с такими королевами не доводилось. Но все-таки сказал я довольно твердо:
        — Подождите, гражданочка, мне поговорить с вами надо…
        Не останавливаясь, вздернув еще выше голову, она бросила мне на ходу:
        — Я с незнакомыми мужчинами не разговариваю!..
        И почему-то эти слова сняли с меня неловкость, рассеялось ощущение, что я совершаю какую-то глупость и все это вообще происходит по недоразумению. Я взял ее под руку и сказал:
        — Я незнакомый мужчина из МУРа, так что поговорить придется.  — И уже манил к себе седенького прилизанного гардеробщика.
        Она вдруг сделала неуловимое движение, струйкой воды скользнула из гладкой шубы и уже почти успела сбросить ее, но я крепко держал ее за локоть, так что номер не вышел: шуба повисла на правой руке женщины.
        — Очень я вас прошу, не устраивайте, пожалуйста, фокусов, мне будет совестно к вам применять силу,  — сообщил я ей и повернулся к гардеробщику: — Эта женщина взяла чужую шубу, я вас прошу пройти со мной к администратору…
        Сказал и сам пожалел, потому что старичка чуть удар не хватил. Краска волнами заливала его лицо — он бледнел, синел, багровел, причитая тонким голосом:
        — Душегубцы! Злодеи! Да нам за эту норку десять лет не расплатиться! Сволочь! А какая приличная с виду!..
        Он блажил, а я не знал, волочить ли мне мою красавицу или старика на руки брать.
        Но в этот момент из-за угла появился Жеглов, и я понял, что его-то проблемы все уже решены: завернув Ручечнику кисть правой руки за спину болевым приемом, он в очень быстром темпе гнал его перед собой по коридору, не обращая внимания на крики и угрозы, что сейчас сюда приедет городской прокурор и нас, как собак, выгонят со службы к чертовой матери… В левой руке у него болталась щегольская трость, бросить которую он не решался — маскарад поломается. Картина от всего этого получалась совершенно и окончательно нелепая.
        Администратор, который раньше не хотел давать Жеглову надлежащих мест, проникся сейчас важностью нашей задачи. Он метался по кабинету, воздымал руки, грозил Ручечнику и его подруге ужасными карами, предлагал всю необходимую помощь Жеглову, беспрерывно повторял:
        — Какой позор! Какой позор! Так осрамить нас перед иностранцами!
        Очень он мешал, и Жеглов, осмотревшись слегка, скомандовал:
        — Прошу всех посторонних на некоторое время оставить кабинет! Кто понадобится — позову.
        Администратор, наверное, не привык, чтобы его вот так бесцеремонно выставляли из собственного кабинета, и не чувствовал он себя здесь посторонним, но Жеглов уже внушил ему ощущение бесполезности спорить или возражать. И, вздохнув, администратор вышел.
        — Пусть гардеробщики подождут, не отпускайте их!  — крикнул ему вслед Жеглов, снял телефонную трубку, вызвал дежурную часть и велел пригнать «фердинанд»,  — …Пусть Пасюк с Тараскиным едут сюда тоже, им сейчас найдется работа.
        Одной рукой он держал трубку, а другой перевернул сумку воровки и вытряхивал из нее на стол все, что там было.
        А я смотрел на соучастников — лица у них были отчужденные, будто полчаса назад не они шли под руку, тесно прижимаясь друг к другу,  — совсем незнакомые, чужие люди, испытывающие взаимную неприязнь оттого, что свело их вместе противное случайное обстоятельство.
        Жеглов рассматривал какой-то пропуск или удостоверение, выпавшее из сумки, потом опять набрал номер и сказал:
        — Это снова Жеглов. Ну-ка, браток, запроси в адресном установочные сведения на Волокушину Светлану Петровну, двадцать первого года рождения. А может быть, двадцать второго — я ее не крестил, а она со мной еще не откровенничала. Ну, привет. справочку дайте Тараскину, побыстрее шевелитесь. Ага…
        Положил трубку и сел в кресло администратора — большущее, красиво изогнутое, обитое полосатым коричневым шелком,  — и по тому, как лениво-хищно потянулся в этом кресле Жеглов, я видел, что кресло ему нравится. Честно говоря, Жеглов и впрямь хорошо выглядел за этим огромным красным столом в дорогом старинном кресле. Потянулся он, погулял комьями мышц на плечах, будто разминался после короткой схватки с Ручечником, весело заулыбался и сказал:
        — Ну-с, дорогие мои граждане уголовнички, приступим к нашим играм?
        И Ручечник, и Волокушина даже не посмотрели на него, а ему хоть бы хны — видно было, что совсем его не обижает воровское пренебрежение,  — и он, быстро выбив пальцами дробь на полированном столе, как на барабане, спросил:
        — Вы мне разрешите раскрыть вам одну маленькую служебную тайну?
        Ручечник и его распрекрасная дама и бровью не шевельнули, но Жеглова это, наверное, устраивало, поскольку он по-прежнему дружелюбно, почти по-товарищески, продолжил разговор:
        — Молчание — знак согласия. Так, по-моему, говорится? Значитца, очень я вам признателен за то, что вы согласились меня выслушать. В первую очередь это касается вас, гражданочка Волокушина, или как вас там по-настоящему? Жаль, что я не художник, а то бы я с вас картины писал…
        Волокушина зло усмехнулась уголком рта, но особого испуга я в ней не заметил. А Жеглов разливался соловьем:
        — Рисовать не сподобил меня создатель, а одарил он меня умением угадывать всякие маленькие людские тайны. И одну такую тайну из вашего прошлого, не очень давнего, я вам поведаю…
        Они одновременно подняли на Жеглова глаза, и это понятно — тайн у них из не очень давнего прошлого было предостаточно.
        — Когда замечательный молодец Петр Ручников уговаривал вас, Волокушина, совершить с ним первый вынос, вы, как всякая женщина, естественно, сильно боялись, плакали и говорили, что никогда этого не делали. А он отвечал, что все раньше никогда этого не делали, надо просто попробовать, и вы убедитесь, до чего это легко и просто, поскольку вам и делать-то нечего — главное в его умении взять номерок у фраера ушастого. Вы это помните, Волокушина?
        Жеглов заглядывал ей в глаза добро и заботливо, как исповедник — заблудшей овце, а она упорно отворачивалась от его взгляда, и только мочки ушей начали наливаться тяжелым багровым цветом.
        — Значит, помните,  — удовлетворенно вздохнул Жеглов.  — Но вы ему еще не совсем верили, и он вам даже Уголовный кодекс показывал, доходчиво объяснял, что за кражу личной собственности полагается трешник — это уж в самом пиковом случае, а с его мастерством да с вашей красотой и случая такого никогда быть не может. И однажды уговорил…
        — Тебе бы, мент, не картины, а книжки писать,  — сказал неожиданно из своего угла Ручечник, тяжело двигая нижней челюстью.
        А Жеглов будто забыл про Ручечника. Журчал его баритончик над ухом у Волокушиной, и слушала она его все внимательнее.
        — С этого момента возникло преступное сообщество, именуемое в законе шайкой, которая с большим успехом начала бомбить фраеров. Я уже велел подобрать материалы по кражам в Третьяковской галерее, в зимнем театре «Эрмитаж», в филармонии в Ленинграде и все прочие песни и рассказы — с этим мы позже будем разбираться. Но сегодня вышла у вас промашка совершенно ужасная, и дело даже не в том, что мы сегодня вас заловили…
        — А сегодня что, постный день?  — подал голос Ручечник.
        — Да нет, день-то, как все будни, скоромный. А вот номерок ты не тот ляпнул…
        — Это как же?  — прищурился на него Ручечник.
        — Вещь-то вы взяли у жены английского дипломата. И по действующим соглашениям, стоимость норковой шубки тысчонок под сто — всего-то навсего — должен был бы им выплатить Большой театр, то есть государственное учреждение. Ты, Ручечник, усекаешь, про что я толкую?
        — Указ «семь — восемь» мне шьешь…  — ни на миг не задумался Ручечник.
        Жеглов выскочил из своего роскошного кресла и воздел руки вверх, совсем как недавно это делал здесь администратор:
        — Я шью? При чем здесь я? Поглядел бы ты на себя со стороны — ты бы увидел, что Указ от седьмого августа, то, что ты «семь — восемь» называешь, уже у тебя на лбу напечатан!  — Сделал паузу и грустно добавил: — И у подруги твоей Волокушиной тем паче! По десятке на жало! По десятке!
        Лицо у Волокушиной уже не было неподвижно-каменным, как у мраморного бюста полуголой богини, что стоял в углу кабинета на высокой деревянной тумбе. Она испуганно переводила взгляд с Жеглова на Ручечника, потом снова смотрела на спокойное доброжелательное жегловское лицо. Глеб сочувственно цокал языком, грустно качал головой, и весь вид у него сейчас был такой: ай-ай-ай, какая беда приключилась с вами, дорогая гражданочка Волокушина! А она снова всматривалась в серые глаза Ручечника, надеясь, что засмеется он, достанет из кармана Уголовный кодекс и так же быстро, весело и ловко, как в рачгоьооах с ней, объяснит Жеглову, что ничего тот в законах не смыслит, что все там написано по-другому и уж коли вышла такая проруха, то так тому и быть, свои три годика он уж отсидит, а с нее-то и вообще спрос невелик — так, пособница, пустяками занималась…
        Но Ручечник на нее совсем не смотрел, а вглядывался он пристально, тяжело в сокрушенного их горем капитана Жеглова и что-то быстро прикидывал. Долго тянулось это молчание, пока Ручечник медленно, врастяжку не спросил:
        — А тебе-то какая забота про нас думать? Ты чего от нас хочешь?
        — Помощи. Советов. Указаний,  — коротко и спокойно сказал Жеглов.
        — Не понял…  — хрипло бормотнул Ручечник.
        — Чего непонятного? Я с вами был откровенен. Геперь хочу, чтобы ты со мной пооткровенничал про дружка твоего Фокса…  — Жеглов говорил легко, без нажима, даже весело, и так это звучало, будто пустяковее не было у него на сегодня дел.
        — Клал я на твою откровенность!  — так же легко казал Ручечник.
        Жеглов блеснул своими ослепительными зубами:
        — Невоспитанный ты человек. Ручников. Прошу тебя выражаться при женщинах прилично, а не то я тебя очень сильно обижу. Огорчу до невозможности!
        — Ты меня и так уже обидел!  — хмыкнул Ручечник.  — Ты объясни, мне-то какой резон с тобой откровенничать?
        — Полный резон. Ты мне интересные слова шепнешь, а я вешаю на место шубу.
        Махнем?
        Ручечник сидел на стуле, опустив руки меж колен, и долго, тяжело думал. Потом поднял голову:
        — Ничего я тебе не скажу. Не купишь ты меня на такой номер. По зекалам твоим волчьим вижу — подлянка. Так что я лучше помолчу, здоровее буду…
        — Здоровее не будешь,  — заверил Жеглов.  — Снимешь свой заграничный костюмчик, наденешь телогреечку — и на лесосеку, в солнечный Коми!
        — Может быть,  — пожал плечами Ручечник.  — Только лучше в клифту лагерном на лесосеке, чем в костюмчике у Фокса на пере!
        Жеглов встал, сложил руки на груди и стоял, покачиваясь с пятки на носок, внимательно глядя на Ручечника; и длилось это довольно долго, пока Ручечник не выдержал и тонко, с подвизгом, крикнул:
        — Ну что пялишься! Я вор в законе, корешей не продавал, да и тебя не побоюсь!
        Жеглов помолчал, потом задумчиво сказал:
        — Я вот как раз сейчас и думаю о том, что ты закона опасаешься меньше, чем своих дружков бандюг. Пожалуй, правильно будет тебя… отпустить.
        От неожиданности даже я чуть не вякнул, а Ручечник спросил медленно:
        — То есть… как?
        — Как, как! Обычно. На свободу. Никто ведь не видел, как ты номерок у англичанина увел, а с шубой задержана Волокушина — тебя ведь там и поблизости не было. Так что мы ее будем судить, а ты иди себе. Иди спокойно…
        — А я?!  — закричала Волокушина.
        — Вы, милая моя, будете отвечать по всей строгости закона,  — развел руками Жеглов.  — А приятеля вашего, Светлана Петровна, мы отпустим. Ты, Ручечник, свободен. Пошел вон отсюда…
        — Но я не хотела! Я не виновата! Я думала…  — забилась в вопле Волокушина.
        — Иди, Ручечник, иди, не свети здесь. Ты нам мешаешь,  — сказал резко Жеглов, и Ручечник вялой, скованной походкой двинулся к выходу, все еще не веря в то, что ему разрешили уйти.
        — Шарапов, проводи его на улицу,  — кивнул мне Жеглов и еле слышно, одними губами, добавил: До автобуса…
        Я вытолкнул Ручечника в коридор, и он все еще двигался сонным заплетающимся шагом, но не прошли мы и половины коридора, как он повернулся ко мне:
        — Спасибо, я дорогу знаю…
        — Да нет уж,  — засмеялся я.  — Со мной будет надежнее.
        Мы прошли несколько шагов, и я ему доверительно сказал:
        — Через день-другой поймаем мы Фокса, вот он порадуется, что взяли тебя за руку, поговорили о нем немного и сразу отпустили, а подельщицу посадили…
        — Я вам, суки лягавые, ничего не говорил!  — заорал Ручечник.
        — Не говорил, так скажешь,  — пообещал я и увидел, что навстречу мне идут Пасюк и Тараскин.  — Вот вам особо ценный фрукт.
        — Это что за персонаж?  — поинтересовался Тараскин.
        — Настоящий уголовный кореш. Он Фокса сдавать не хочет, ножа от него словить опасается, а женщину, которую втравил в уголовщину, оставил за себя отдуваться.
        — Парень гвоздь — сам в стену лезет,  — ухмыльнулся Тараскин.  — Что с ним делать?
        — Отведи его в «фердинанд» и подожди нас — мы скоро все придем. На обыск поедем, к ним домой…
        — Меня отпустили!  — заблажил Ручечник.  — Не имеешь права меня задерживать — тебе старший приказал!
        — Иди, иди, не рассуждай,  — сказал Тараскин.  — Твое место в буфэте!
        Я вернулся назад, в кабинет администратора, и в этот момент в полутемных коридорах загорелся пригашенный свет, зашумели люди, зашаркали подошвами, засуетились вокруг — это окончилось первое действие, антракт. Вот те на! Мне показалось, что минули часы — столько всякого напроисходило с нами,  — а там только одно действие протанцевали.
        Жеглов устроился на ручке кресла, в котором сидела Волокушина, и голос у него был такой, будто они в парке на скамеечке про жизнь и про чувства свои высокие беседуют.
        — Светлана Петровна, вы мне глубоко симпатичны, только поэтому я веду с вами эти занудные разговоры. Вы поймите, что проще всего мне было бы отправить вас сейчас в тюрьму, а дней через двадцать ваше дело уже кувыркалось бы в суде. Вы ведь не маленькая, сами понимаете, что с того момента, как вас предал Ручечник, нам и доказывать нечего — задержали вас в манто, пять свидетелей, «Встать, суд идет!».
        Дальше как в песне: «И вот опять передо мной параша, вышка, часовой…»
        — Чего же вы от меня хотите?  — спрашивала она, и все ее лицо расплывалось, текло, слоилось от обильных слез. И все равно она была ужасно красивая, может быть, даже сейчас, несчастная и заплаканная, она была еще лучше.
        — Чтобы вы сами себе помогли в суде, а путь для этого у вас только один.
        Абсолютно чистосердечным раскаянием, рассказом обо всем, что вас связывало с позорным прошлым, вы расчистите себе дорогу к новой жизни…
        В общем-то Жеглов объяснял правильно, но меня удивляло, что он все это проповедует больно уж красиво, в таких возвышенных тонах, и я никак не мог сообразить, то ли у него на это есть расчет какой-то, то ли просто не может удержаться, чтобы не погарцевать маленько перед очень привлекательной женщиной, пускай хоть и воровкой.
        — Я расскажу обо всех… обо всех…  — Она явно не решалась выговорить «кражах» и все подыскивала какое-нибудь подходящее, не такое ужасное слово.  — Обо всех случаях, когда мы брали… чужое…
        — Верю!  — вскочил с ручки кресла Жеглов.  — Верю, что вы многое поняли и сможете пройти через этот отрезок вашей жизни, как через ужасный сон. Но для начала у меня к вам вопрос — я хочу еще раз проверить вашу искренность.
        — Пожалуйста, спрашивайте!
        — Вы ведь не единожды вместе с Ручечником встречали Фокса? Когда это было последний раз?
        — Мне кажется, это было дня три назад. Или четыре.
        — Где?
        — В коммерческом ресторане «Савой».
        — Фокс был один?
        — Нет, с Аней…
        — Кто назначал встречу в «Савое»? Ручников? Или Фокс?
        — Фокс. Я это точно знаю. Ручников говорил с ним по телефону.
        — А кто кому звонил?
        — Фокс ко мне домой позвонил, и я слышала, что Ручников его спросил: «Где встретимся?»
        — А сколько раз вы видели Фокса?
        Она пожала плечами:
        — Точно я не помню, но, наверное, раз пять… Они ведь с Петром вроде дружков.
        Жеглов наклонился к ней вплотную и спросил задушевно:
        — Светлана Петровна, а может быть, делишки у них есть общие?
        — Нет-нет, я уверена, что Ручников ни с кем никаких дел не имеет. Он мне всегда говорил, что у него специальность ювелирная и компаний ему не надо…
        — А Аня, она всегда с Фоксом бывает?
        Я смотрел на Жеглова — очень хорошо он допрашивал, в его вопросах не было угловатой протокольной жесткости, он давил ее очень мягко, настырно, словно любознательный сосед-сплетник в домашнем разговоре за стаканом чая, и сыпались вопросы безостановочно, вроде бессистемно, но таким образом, что она сосредоточиться не успевала.
        — Аня?  — переспросила Волокушина.  — Кажется, всегда. Она ему жена. Или полюбовница, точно уж не могу сказать.
        — А где живут они?
        Волокушина руки прижала к груди:
        — Честное слово, не знаю!
        — Она блатная?  — быстро и жестко спросил Жеглов.
        — Нет, она похожа на приличную женщину…  — удивилась Волокушина, и я видел, что Жеглов усмехнулся уголком рта: по тону Волокушиной было очевидно, что она и себя считает безусловно приличной женщиной.
        — Они при вас разговаривали о своих делах?  — поинтересовался Жеглов.
        — Ну как-то так, между прочим. Они вообще о своих делах мало говорили. Но и от нас вроде бы не таились…
        — Понятно…  — протянул Жеглов.  — Понятно… А чем Аня занимается?
        — По-моему, она на железной дороге работает.
        — На железной дороге?  — Жеглов вцепился в нее бульдогом.  — Кем? Стрелочницей?
        Проводницей? Кочегаром?
        — Нет, что вы! Она как-то говорила — я не придала этому значения,  — про вагон-ресторан. Может быть, она официанткой работает? Или на кухне?..
        — На кухне, на кухне, на кухне…  — быстро повторял Жеглов, потом поднял на меня взгляд, через голову Волокушиной спросил: — Володя, смекаешь?
        — Продукты с базы и магазина,  — кивнул я.
        — Это ведь Эльдорадо, Клондайк, золотые россыпи — через вагон-ресторан пропустить такую тьму продовольствия — покачал головой Жеглов, потом поднял тяжелый взгляд на Волокушину и сказал очень внушительно: — А теперь вспоминайте, Светлана Петровна, очень старательно, изо всех сил припоминайте — от этого, может быть, вся ваша судьба зависит… Как они связывались — Ручников с Фоксом?
        В глазах у Волокушиной была затравленность насмерть перепуганного животного.
        Жеглов, с его плавными движениями, мягкими жестами, вкрадчивым голосом, приковывал к себе ее внимание, как удав, и, если бы из дырки в полу вдруг вылетел Змей Горыныч, наверное, он не привел бы ее в такой ужас.
        — Ручников звонил пару раз к Ане по телефону,  — срывающимся голосом говорила Волокушина.  — Но обычно Фокс сам звонил ко мне домой…
        — Так, хорошо,  — мотнул головой Жеглов.  — Давайте, давайте припоминайте: о чем говорил Ручников с Аней по телефону?
        — Я не уверена, но мне кажется, что он с ней и не разговаривал…
        — А как же?
        — Он говорил, один раз я это точно слышала: «Передайте Ане, что звонил Ручников».  — И я видел, что Жеглов добился от нее искренности, она сейчас наверняка говорила правду.
        — И что, Аня перезванивала вам после этого?  — Жеглов стоял около нее, и я все ждал, когда он поставит свой хромовый сапожок на перекладину ее стула, но он удержался, а может, это было излишним — он уже достиг с ней контакта.
        — Нет, после этого звонил Фокс; мне кажется, что Аня никогда к нам не звонила…
        — Прекрасно, прекрасно, очень хорошо,  — бормотал себе под нос Жеглов, потом быстро спросил: — Как выглядит Фокс? Внешность, во что одевается?
        Волокушина, припоминая внешность Фокса, задумалась, а Жеглов подошел ко мне и шепнул:
        — Отвези Ручечника на Петровку и выколоти из него телефон Ани. Чтобы телефон был во что бы то ни стало! Крути его как хочешь, но расколи — душа из него вон!
        «Фердинанд» сразу верни за нами…
        Я задержался в дверях, потому что услышал слова Волокушиной:
        — …Всегда ходит в военной формэ без погон, но форма дорогая, как у старших офицеров. И на кителе у него орден Отечественной войны. И две нашивки за тяжелые ранения…
        Это меня почему-то очень разозлило и даже как то обидело — тварь такая, носит ворованный орден! Я и мысли не допускал, что у него могут быть свои награды.
        Бандит, тыловая сволочь, крыса…
        И весь свой заряд злости на Фокса я разрядил в Ручечника. Он сидел с очень гордым и обиженным видом на задней скамейке в нашем автобусе и выстукивал за зубариках какую-то грустную мелодию. Копырин кивнул на него головой:
        — Талант у личности пропадает, мог им кормиться заместо воровства.
        А Тараскин не очень к случаю вспомнил особо понравившееся место из «Без вины виноватых»:
        — Им, бросающим своих детей, все до лампочки…
        Я подошел к Ручечнику и негромко сказал:
        — Встать!
        Он сердито и удивленно посмотрел на меня и, покрываясь красными пятнами досады и озлобления, крикнул:
        — Ты тут не командовай! Найду на вас, псов проклятых, управу!
        — Фоксу, что ли, на меня пожалуешься?  — спросил я его серьезно и дернул за ворот красивого серого макинтоша: — Встать, я тебе сказал!
        Он, видимо, сообразил, что у меня рука не легче, чем у дружка его Фокса, и проворно вскочил, злобно бубня себе что-то под нос. Я сказал Копырину:
        — Давай на Петровку.  — И стал быстро обыскивать Ручечника. В кармане у него нашел большой шелковый платок и велел Тараскину свернуть его кульком. Все остальное из карманов складывал в этот узелок. А себе оставил только его записную книжку — в красном кожаном переплете, с фигурным зажимом-замочком и маленьким золотым карандашиком. Необычная это была книжечка: на всех страницах алфавита только номера телефонов, без имен и фамилий. Штук сто номеров, и некоторые из них были с какими-то пометками — галочками, звездочками, крестиками, восклицательными знаками. Проверять их все — на месяц крутовни хватит. Но, правда, нам сейчас проверять их все и не надо было, этим можно будет позже, не спеша заняться. Две страницы меня интересовали — на «А» и на «Ф». Я рассуждал таким образом: если телефон Ани записан не на ее имя, то на имя Фокса. Так что или на «А», или на «Ф».
        Автобус остановился в Каретном переулке, я взял Ручечника под руку и сказал ему таким тоном, будто мы уже с ним обо всем договорились заранее:
        — Идем, Ручечник, сейчас мы с тобой Ане наберем, попросим к нам звякнуть.
        Он дернулся, вроде бы руку хотел вырвать, но я его держал железно и тащил быстро за собой в подъезд. И он пробормотал только:
        — Вот ты ей сам и звони и сам договаривайся…
        На страничке «А» было три телефона, а на страничке «Ф» один. И пока шли по лестницам и коридорам, я быстро соображал, на какой номер мне надо точно указать Ручечнику, чтобы свалить его одним ударом.
        Скорее всего, нужный мне телефон на букве «Ф», поскольку Ручечника Аня нисколько не интересует, это канал связи с Фоксом, он по нему Фокса достигает, а не договаривается о чем-то с Аней.
        И прямо с дверей кабинета я сказал Тараскину:
        — Коля, не хочешь позвонить очень милой женщине? Если понравишься ей, она тебя в вагоне-ресторане покатает, до отвала накормит…
        — Всегда пожалуйста,  — согласился Коля.  — Давай номерок, наладим связь!
        Я заглянул в книжечку, на страницу «Ф», и с замирающим от ужаса сердцем сказал:
        — Номерок такой: К 4-89-18. — Захлопнул книжку и спросил у Ручечника:
        — Ну, что нам передать от тебя Ане? Привет? Или Фоксу поклон?
        Ручечник скрипнул зубами, и я понял, что попал в цвет. А он сказал:
        — Кабы мне по моей работе бабы не нужны были, сроду бы с ними, шалавами противными, слова не сказал! Языком, паскуды, как метлой, машут!
        Он начал длинно, забористо ругаться матом; я понял, что сейчас-то уж мы из него ничего не вытянем, и отправил его в камеру. А вскоре приехал Жеглов. Он сел на свое место за столом, набрал номер телефона:
        — Пасюк, это ты? Да. Не кончился еще спектакль? Ага! Значитца, когда появится этот англичанин, проводи его вежливенько к администратору, оформи заявление, протокол опознания шубы составь и возьми у них обязательно расписку, что шуба ими получена в полной сохранности. А какие еще разговоры? Ты ему тогда скажи, что у них там, в Англии, воруют не меньше. Да-да. И правопорядок определяется не наличием воров, а умением властей их обезвреживать! Вот так, и не иначе! Ну, привет…
        Он положил трубку, прикрыл на миг глаза и спросил глухо:
        — Успехи есть? Давай хвались…
        — Телефон Ани имеется. Надо узнать через телефонный узел, где он установлен, и ехать туда смотреть на месте.
        Жеглов отрицательно покачал головой.
        — Что, не надо?  — удивился я.
        — Адрес телефона узнать надо. А ехать туда рано. Там сначала установку оперативную необходимо сделать…
        Я не совсем сориентировался — то мы гнали как оглашенные, а то вдруг Глеб начал зачем-то тормозить. Он посмотрел на меня, усмехнулся, и в улыбке его тоже была усталость и горечь.
        — Не понимаешь?  — спросил он спокойно, словно у меня на лбу были расписаны мои мысли.
        — Не понимаю!
        — Там никакой Ани нет. И скорее всего, никогда она там не бывает.  — И замолчал он, вроде ничего интересного и не сказал.
        — А кто же там бывает?
        — Не знаю,  — пожал Жеглов своими покатыми литыми плечами.  — Это связной телефон, я уж с такими штуками сталкивался.
        — Тогда объясни!  — Я рассердился на него, мне казалось, что он нарочно так говорит, чтобы совсем уничтожить результат моей крошечной победы.
        — Не сердись,  — сказал Жеглов.  — Я просто устал маленько за эти дни. А насчет телефона думаю так: кто-то там есть у аппарата, совсем никчемный человек, попка, он спрашивает, кто звонил, а потом туда звонят Аня или Фокс и узнают, кто ими интересовался. Понял?
        — Понял,  — протянул я разочарованно, но с поражением мне очень не хотелось смиряться: — А все-таки надо попытать этот вариант! Вдруг это не так, как ты говоришь?
        — Обязательно попытаем,  — успокоил Жеглов.  — Тем более что нам эту Аню теперь найти — во, позарез! Если мы с тобой ее высчитаем каким-нито макаром, то мы и Фокса возьмем. Как из пушки! Это тебе не Ингриды разные — тут у него серьезно, тут у него любовь с интересом, тут у него лежбище должно быть…
        — А почему ты думаешь, что его на лежбище брать удобнее?
        Жеглов посмотрел на меня, засмеялся:
        — Я пятый год с этим дерьмом барахтаюсь, так что кое-какие наблюдения имею…
        — Тогда со мной поделись.
        — Уголовник — он, как зверь, инстинктами живет. У него нет такого понятия, как у нас: совесть, долг, товарищество. У них это просто: больно или приятно, сытно — голодно, тепло — холодно…
        — Ну и что?
        — А то, что я еще до войны побывал в уголке Дурова и очень поразила меня там железная дорога, на которой мыши ездят. Видел?
        — Видел. Выбегают мышки из вокзала, рассаживаются по вагонам и гоняют по кругу.
        Смешно!
        — Смешно,  — согласился Жеглов.  — А вот скажи мне, как добились, что бессмысленные мыши все до единой усаживаются в вагоны? А? Можешь объяснить?
        — Откуда? Я же не дрессировщик!
        — Я тоже не дрессировщик. Но меня так долго занимал этот вопрос, пока я не сообразил. Мыши живут в этих вагончиках, а перед самым представлением их достают оттуда, и пустой поезд подъезжает к вокзалу. Открывают дверь — и мыши с радостью бегут в дом, в свою норку…
        — И ты хочешь перехватить Фокса, когда он однажды вернется в норку?
        — Вроде того. И главная нора у него — у этой самой Ани!..  — Жеглов встал из-за стола, хрустко потянулся, зевнул.  — Ох, беда, спать хочется…
        — Иди тогда домой и спи,  — предложил я.
        — Не могу. Мне надо по кой-каким делишкам еще сбегать. Ты установи адрес телефонного номера, оформи протоколы задержания Ручечника и Волокушиной, запиши ее показания — закончи, короче, всю сегодняшнюю канцелярию. А думать завтра будем…
        Жеглов скинул свой довольно поношенный пиджачишко, оглядел его критически и спросил:
        — Шарапов, ты не возражаешь, если я сегодня твой новый китель надену?
        — Надевай,  — кивнул я и взглянул на часы: половина одиннадцатого. Но спрашивать Жеглова, куда это он так среди ночи форсить собрался, не стал. И он ничего не сказал.
        — Все, я двинул…  — помахал мне рукой Жеглов.  — Приду поздно…
        Во сколько он пришел, не знаю, но когда я заявился домой в половине третьего, Глеб уже спал. На стуле рядом с его диваном висел мой новенький парадный китель, на который Жеглов привинтил свой орден Красной Звезды, значки отличника милиции, парашютиста и еще какую-то ерунду. Я чуть не завыл от злости, потому что, честно говоря, уже точно рассчитал, что если выпороть из мундира канты, то можно будет перешить его в приличный штатский костюм, который мне позарез нужен — ведь не могу же я повсюду таскаться в гимнастерке!
        Расстроился я из-за этого проклятого кителя. Мне было и непошитого костюма жалко, и зло разбирало на Жеглова за его нахальство, а главное, сильнее всего я сердился на самого себя за собственную жадность, которую никак не мог угомонить.
        Ну, в конечном счете, эка невидаль — костюм перешитый, наплевать и растереть! А я еще полночи из-за него уснуть не мог, все стыдил себя за жадность, потом говорил всякие ехидные слова Жеглову, а пуще всего жалел, что долго еще не придется мне пройтись в новом темно-синем штатском костюме. Может быть, Ручечнику с его заграничным шикарным нарядом и показался бы мой перешитый из формы костюм барахлом, но мне плевать на его воровские вкусы — я знал наверняка, что мне к лицу был бы синий штатский костюм, в котором мы с Варей куда-нибудь отправились бы — в кино, в театр и теде, и тепе. Но перешивать пиджак из продырявленного в четырех местах кителя просто глупо. И придется мне носить теперь парадную форму самому.
        На радиозаводе, где до сих пор выпускались репродукторы «Рекорд», сейчас приступили к подготовке производства пяти ламповых радиоприемников-суперов типа «Салют».
        «Московский большевик»
        Тараскина с утра забрали во второй отдел — людей у них катастрофически не хватало, а на улице Стопани среди бела дня раздели ребенка, и Колю бросили на это дело. А я вынул из сейфа уголовное дело на Груздева, взял из него связку документов Ларисы и стал детально знакомиться с письмами от ее наставницы — Иры. Писем было четыре: два из Москвы, местных, а два из Рузы. Ничего особо интересного в этих листочках, испещренных мелким торопливым почерком, я не обнаружил — так, ерунда, обычная дамская болтовня. Лишь одна деталь привлекла мое внимание — в первом письме из Рузы Ира писала: «Изредка навещает «Мое приключение», но все это абсолютно бесперспективно… Разница в возрасте дает себя знать, и я поминутно ловлю его взгляды на ножки проходящих мимо молодых актрисочек…» Во втором письме, датированном двумя неделями позже, Ира с какой-то странной интонацией сообщала: «Слава тебе, господи, я снова как ветер свободна! «Мое приключение» благополучно почило — в том смысле, что он объявил о полном нашем разрыве. Знаешь его привычку говорить готовыми блоками: «Разбитого не склеишь…», «Мы разошлись, как в море
корабли..». И укатил. Честное слово, я чувствую какое-то облегчение, с ним меня все время что-то угнетало, давило…
        Если он появится на твоем горизонте, будь с ним поосторожнее, голубушка».
        Последняя фраза настораживала, и я отложил оба письма в сторону, бегло просмотрел письма матери — все они были давние — и принялся за счета и телеграммы. Среди них тоже вроде ничего не было интересного.
        Нет, все-таки это письмишко любопытное. «Если он появится на твоем горизонте, будь с ним поосторожнее, голубушка». Мимо такой фразы проходить, пожалуй, не стоит, хотя, скорее всего, подруга имеет в виду дела амурные. Но такие вещи, как убийство, придают даже обычным выражениям довольно мрачную окраску. Интересно, кто такой этот самый «Мое приключение»? Наверное, только актриса и может так назвать своего знакомого! Кстати говоря, и с нею, с этой Ирой, тоже следует потолковать: судя по письмам, она была Ларисе довольно близким человеком… Я посмотрел обратный адрес Иры на конверте: «Москва, Божедомка, 7, кв. 4» и невразумительная закорючка. Ну, фамилию я у Нади спрошу, это не проблема… И в то же мгновение в голове ослепительно полыхнуло воспоминание: Божедомка, 7!
        Божедомка, 7! Ведь там живет женщина, любовница Фокса! Ингрид Карловна Соболевская!
        Я в растерянности встал. Ничего себе сыщик, прах тебя побери! «Мое приключение»… Вот оно, приключение-то! Я, как дурак, выламываюсь: «Алиментщика ищем, то да се», точно она не знает, какой нам алиментщик нужен. Не зря же она Ларису об осторожности предупреждала. Вот оно как все сомкнулось, а?.. Хорош же я, дубина стоеросовая, неделю такое письмо в сейфе держу! Ну конечно же подпись «Ира» — сокращенное от «Ингрид», как же мне в голову-то не пришло? Ой, Глеб когда узнает, стыдухи не оберусь!..
        Но сюрпризы в этот день хлынули косяком, и, если Жеглов решит мне оторвать голову, прав будет стопроцентно. Дверь в квартиру четыре дома семь на Божедомке мне отворила молодая красивая женщина, тихо сказала:
        — Я знала, что вы вернетесь…
        Вгорячах хотел я ответить ей, что коли знала, то нечего было занятым людям голову морочить, а выкладывала бы все как есть, но сдержался — старшина Форманюк говаривал в таких случаях: «Ротный, ты сердишься,  — значит, ты не прав». Мало ли какие у нее были причины помалкивать! Но дипломатничать я с ней не стал и спросил прямо:
        — Вы мне почему не сказали, что ваше замечательное «приключение» — Фокс — причастен к убийству Ларисы Груздевой?
        Она и так бледная была, а тут совсем побелела, стиснула руки, прошептала, словно криком прокричала:
        — Нет! Не-ет!.. Я только тогда об этом подумала, когда вы ко мне пришли…
        — Неправда! Вы Ларису давным-давно предупреждали об опасности в письме.
        Она досадливо покачала головой:
        — Не то, не то… Я совсем другое имела в виду…
        — А именно?
        Она поднялась, взяла папиросы, закурила. Отвернулась к окну, долго молчала, и по ее прерывистому дыханию я догадался, что она плачет. Но мне ждать некогда было, я поторопил ее:
        — Так что же вы имели в виду, когда написали: «Будь с ним поосторожнее, голубушка»?
        Не поворачиваясь ко мне, она сказала:
        — Есть вещи, о которых женщине очень трудно говорить… И я бы никогда вам не сказала того, что сейчас скажу, если бы не смерть Ларочки… Перед этим все меркнет, все теряет смысл… Все становится таким мелким и жалким… Одним словом, Фокс бросил меня, чтобы заняться Ларисой… Она ведь на десять лет моложе. Это очень горько и было бы невыносимо, если бы… А-а!.. Поверьте, я не сердилась на Лару, я жалела ее. И предупреждала, что это кончится плохо. Но, поверьте, я не могла предвидеть такого ужаса…
        — А сейчас?
        — Сейчас я знаю то, что знают все: Илья Сергеевич арестован за убийство Ларисы… И еще я знаю, что вы ищете Фокса. Но каким образом пути их переплелись, я не представляю. Они ведь не встречались раньше.
        — А потом?
        — Не знаю! Но убеждена, Фокс должен был совершить что-то ужасное, чтобы Илья Сергеевич при его выдержке решился…
        Я сообразил конструкцию, которую рисует мне Ингрид, и спросил:
        — Илья Сергеевич ревнив?
        — Трудно сказать… Даже при его внутреннем благородстве возможны ситуации, когда характер вырывается наружу…
        Я решил, что секретничать мне нечего, и сказал в открытую:
        — Боюсь, что вы себе не совсем правильно представляете картину преступления.
        Ведь вы думаете, что Груздев убил Ларису из ревности, так?
        Ингрид тряхнула решительно головой. Пышные пепельные волосы, собранные высоким шиньоном, рассыпались по плечам, она досадливо отбросила их за спину:
        — У вас все как-то упрощенно получается. Не забывайте, что они мирно разошлись и Илья Сергеевич жил с новой женой. Тут все много сложнее. Я думаю, Фокс устроил какую-то невероятную, оскорбительную каверзу — он мастер на такие штуки…
        — А если предположить кое-что другое?
        — Например?  — осведомилась Ингрид.
        — Ну, скажем, что он нашел общий язык с Груздевым… против Ларисы.
        Она вскинула ладони, будто отталкивая от себя даже возможность подобной мысли:
        — Да что вы говорите! Это… это просто нелепо! Я повторяю: они не были знакомы; во всяком случае, Лара до последнего момента ничего об этом не знала.
        — Тогда как вы объясните то, что у Фокса обнаружились некоторые вещи Ларисы?
        — Так вы его все-таки нашли?!
        — Нет, к сожалению, пока только вещи…
        Она подумала немного, потом сказала:
        — Знаете, несмотря на то, что между нами произошло, Лара была со мной откровенна. Незадолго до смерти она сказала мне мимоходом, что Фокс сделал ей предложение. И уговаривал бросить эту серую, слякотную Москву, поселиться на его родине, в Крым, где у него есть на примете недорогая, но очень хорошая дача. И что директор местного театра — его друг, который ему всем в жизни обязан, значит, карьера Ларе обеспечена…
        Эге, это уже как-то вяжется с тем, что она уволилась и закрыла вклад в сберкассе.
        — Я не очень ее отговаривала,  — продолжала Ингрид.  — Сами понимаете, она могла подумать, что я из ревности… ну, и так далее. Впрочем, боюсь, что она так и думала, потому что хотя и выслушивала мои советы, но явно пренебрегала ими.
        Ингрид надолго замолчала, и было видно, что теперь, после того как она выговорилась, мое присутствие ей невыносимо. Но я сказал:
        — Понимаете, Ингрид Карловна, Фокс и Груздев действительно связаны чем-то в этой истории. Но нам пока еще не понятно до конца, чем именно. И объяснить это может один человек — Фокс…
        — А Груздев?  — перебила Ингрид.
        Я подумал, что такие карты не стоит раскрывать женщине, пережившей любовь к Фоксу, мало ли, бывает, что старое кострище вдруг снова пойдет дымком, а там, глядишь, и огнем вскинется…
        — Знаете, мы тут одну сложную комбинацию проводим,  — сказал я.  — Как-нибудь после я вам расскажу, а сейчас нам нужен Фокс. Где он бывает?
        — В ресторанах…  — бездумно, почти механически, сказала она, глядя в окно, и тут же, видимо, пожалела, прикусила губу.
        — В каких?  — вежливым голосом осведомился я.
        — Да не знаю я…  — сказала она с досадой.  — В музеи он не ходит и в библиотеки не записан. Где же ему еще бывать?..
        — Ну вы лично в каких бывали с ним ресторанах?  — настырничал я.
        — В разных… Да и всего-то дважды…
        — Так в каких все-таки?
        — В «Астории» и… и в «Гранд-отеле»…  — пробормотала она, глядя в сторону, и я видел, что она врет. Но почему? Почему?
        — Вот что, мы вас попросим поехать с нами в ресторан и опознать его,  — сказал я решительно.
        — Я? С вами?! Опознавать в ресторане?!  — переспросила она с огромным удивлением.  — Да вы с ума сошли! За кого вы меня принимаете?
        — Как за кого?  — опешил я.  — За знакомую человека, которого мы подозреваем как соучастника в убийстве.  — И добавил сколько можно было ядовитее: — Вашей подруги, между прочим…
        Ингрид презрительно выпятила нижнюю губу, процедила:
        — Вы можете подозревать кого угодно… Хотя у вас нет для этого ни малейших оснований — разве несчастного Груздева мало? Ведь не зря же вы его посадили?
        — Конечно, не зря,  — обозлился я.  — Но это вовсе не значит, что все остальные в стороне… Соучастие — это… это сложная вещь…
        Может, оттого, что я несколько туманно объяснил ей про соучастие, которое и сам еще толком по учебнику не проработал, но она сказала:
        — Ловить близкого мне человека, каким бы он прохвостом потом ни оказался, я не стану. Вы меня плохо знаете…
        Я запальчиво перебил ее:
        — Мы вас можем заставить!
        Она засмеялась:
        — Нет. Я делаю в этой жизни только то, что сама хочу. А если я не хочу, то вы меня хоть расстреляйте…
        И я понял, что заставить ее опознать Фокса не удастся. Да и при таком ее характере это было опасно — она могла нас в самый острый момент подвести. Я встал, довольно. невежливо махнул рукой вместо «до свидания» и вышел.
        В Управлении никого из наших не было. Я сел за свой стол, записал в блокнот для памяти основные факты из разговора с Ингрид и решил еще раз перечитать ее письма. Однако ни дела Груздева, ни писем оставленных в спешке на столе, уже не было,  — видимо, Жеглов убрал бумаги в сейф. Собственным ключом, который пару дней назад Жеглов торжественно, будто орден, вручил мне, я отпер замок и раскрыл тяжелую стальную дверцу. В коридоре в это время послышались голоса, и в кабинет вошел Тараскин, а за ним следом еще двое: маленькая девочка лет шести-семи с растерянным, испуганным лицом — она держала в одной руке грязную тряпичную куклу, а другой размазывала слезы по бледному худенькому личику — и женщина, бедно одетая, молодая еще, с испуганными глазами-вишенками, такими же, как у девочки.
        Тараскин возмущенно заорал с порога:
        — Представляешь, Шарапов, до чего же мерзавцы распоясались — детей обворовывают!
        — А что?  — спросил я.
        — Представляешь, гуляет этот ребенок себе во дворе, мать — вот эта гражданочка — на работе. Все тихо-мирно. Вдруг подходит к девочке мужчина и спрашивает: «Как твоя фамилия?»
        — Не-ет, дяденька спросил: «Как тебя зовут?» — поправила девочка.  — Я сказала:
        «Лидочка».  — А фамилия?» Я говорю: «Воробьева…» Смышленое личико девчушки скривилось, задрожали, запрыгали губы, она горько заплакала, а мать бросилась ее утешать. Тараскин, понизив голос, досказал за нее:
        — У них отец, понимаешь, на фронте погиб. Ну, девчонке, ясное дело, не говорили — зачем ребенку знать? Так вот, подходит к ней некий хмырь в военной форме: «Ах Лидочка, значит, Воробьева? Очень хорошо! Твой папа где?» — «На фронте».  — «А вот и нет, он ранен, его привезли с фронта в госпиталь. Теперь он вылечился и собирается домой. А я поехал вперед — все ли готово для встречи раненого героя?..» Я остолбенело слушал — с такими номерами мне встречаться еще не приходилось.
        — То да се,  — продолжал Тараскин.  — Значит, мерзавец этот говорит: «Давай поднимемся в квартиру, приберемся к приезду отца, порядок наведем…» Поднялись, навели порядок, он девочке предлагает: «Я тут стол накрою, а ты беги эскимо купи. И дает ей тридцатку. Ясное дело, обрадовалась девчонка и побежала. А как вернулась, его и след простыл. В квартире все разворочено — что было мало-мальски ценного, все увез, все вытащил, сволочь… Тут такая истерика была, Шарапов, ты и не представляешь: и мать, и дочка не столько по вещам, сколько по отцу голосили — обида из них рвалася, ну, просто невыносимая…
        Он уселся за наш стол и принялся оформлять происшествие, а я вернулся к сейфу.
        Как назло, дело Груздева не попадалось, пришлось ворошить здоровенную стопу всяких бумаг на верхней полке, потом на средней, наконец, на нижней. Но дела все не видно было. Куда же оно запропастилось? Я уже медленно начал перекладывать все папки и бумаги внутри объемистого сейфа, пока не убедился, что дела там нет.
        И я как-то забеспокоился: не понравилось мне, что нет его на месте — ни на столе, ни в сейфе.
        — Коля, ты не видел случайно, здесь дело на столе лежало?  — спросил я Тараскина и тут же подумал, что он ушел из кабинета еще раньше меня — как он мог видеть?
        Тараскин оторвался от бумаги и сказал рассеянно:
        — Откуда? Меня ж не было…
        Я заглянул в соседние кабинеты в надежде найти Пасюка или хотя бы Гришу Шесть-на-девять, но их нигде видно не было, и я даже подумал, не заглянуть ли к Свирскому, но тут же отогнал эту мысль: только этого не хватало — разыскивать документы у начальника отдела! В конце коридора показался Жеглов, и я вздохнул с облегчением,  — наверное, он-то в курсе, носил кому-нибудь по начальству дело, или, может быть, Панков приезжал, пока я беседовал с Соболевской. Поскрипывая сапогами, Жеглов приблизился ко мне, хлопнул по плечу:
        — Ну, орел, чего слыхать на белом свете и его окрестностях?
        Не отвечая на его праздный вопрос, я сказал как можно безразличней:
        — Мне с делом работать надо, а ты забрал, не сказавши адреса…
        — Что, что?  — не понял Жеглов.  — Какого адреса?
        — Ну, дело уголовное, груздевское…  — забормотал я, пытаясь сохранить остатки видимости спокойствия.  — На столе у меня лежало…
        — Груздевское? На столе лежало?  — зловеще переспросил Жеглов и зыркнул на меня острыми своими глазами.  — И что? Где оно теперь?
        Я развел руками:
        — Нету… Я думал, ты взял…
        — Да ты что, Шарапов?! Соображаешь, что говоришь? Ну-ка, ну-ка…  — И он бегом устремился в наш кабинет.  — Где, говоришь, лежало — на твоем толе? Когда?  — И лицо у него при этом было такое, что меня начала бить крупная дрожь.
        — Ну-ну… это… когда я письма Соболевской… подруги читал… А потом сразу к ней поехал — дело на столе оставалось…
        Глаза у Жеглова превратились в узкие щелочки, лицо окаменело. Он сказал негромко:
        — Тараскин, возьми людей, перейди с ними в соседний кабинет… а то мы тебе помешаем…
        И пока Тараскин собирал бумажки протокола, уводил потерпевшую и девочку, Жеглов тяжело молчал, и молчание это давило меня тысячепудовой глыбой, давило просто невыносимо; чувствовал я, случилось что-то ужасное. И после ухода Тараскина Жеглов еще сколько-то молчал, грузно опустившись на стул, о чем-то сосредоточенно думал, наконец спросил:
        — В сейфе смотрел? Нету?
        Я покачал головой.
        — В кабинете был кто, когда ты уезжал?
        — Нет. Я его запер…
        — Беги к тете Нюше, уборщице. Ключ только у нее есть…
        Я побежал в каптерку, где тетя Нюша неспешно попивала чаек. Но в кабинет она не заходила и, следовательно, ничего про дело знать не знала. Я вернулся к себе.
        Жеглов по-прежнему сидел за своим столом и зло сопел.
        — Куда ж оно могло деться, Глеб?  — спросил я с ужасом. Я ведь и не представлял себе, что какая-то вещь может пропасть из запертого кабинета в МУРе!
        — Куда могло деться?  — прошипел он.  — А плакатик около входа в столовую видел?
        Видел я этот плакат, он еще в первый день привлек мое внимание: нарисована коричневая кобура красным шнуром, из нее торчит рукоятка нагана, рядом скрючилась когтистая волосатая лапа, и надпись в два метра: «Товарищ! Береги оружие! К нему тянется рука врага!»
        — Видел,  — сказал я понуро.
        — Дело-то поважнее нагана будет, а?.. Ты когда-нибудь у меня на столе документы видел? Вот так, чтобы меня за столом не было, а дело бы лежало?
        Я действительно не видел.
        — Ты его целиком и в руки-то не брал,  — сказал я угрюмо.  — Работаем с ним мы — то я, то Пасюк или Тараскин…
        — Правильно,  — сказал Жеглов.  — Ну а с отдельными документами я работаю?
        — Работаешь. Ну и что?
        — Вот ты, к примеру, прочитал у меня на столе хоть один документ, с которым я работаю?
        Я вспомнил уже давно удивившую меня привычку Жеглова — если кто-нибудь подходил к его столу, он незаметно переворачивал бумагу, которую читал в то время, или накрывал ее каким-нибудь другим листом, газетой, пустой папкой. Спрашивать об этом я постеснялся, да и знал с детства, что чужое письмо читать неприлично. Вот он вроде такому неприличию и препятствовал, загораживая документы…
        — Нет, не читал, ты их всегда переворачиваешь,  — буркнул я, еще не понимая, куда он клонит.
        — А вот почему — над этим ты не задумывался? Я тебе объясню. За иную бумажку на моем столе или на твоем — это безразлично — жулик подчас готов полжизни отдать, понял? От вас-то у меня секретов нет и быть не может, сам понимаешь. Но это привычка, железная привычка, отработанная годами, понял? Никогда никакого документа постороннему глазу!  — Жеглов поднялся и стал расхаживать по кабинету, потом сказал устало: — А тут целое дело пропало… Боже мой, что же это будет?
        Я впал в какое-то отупение. Представлялось мне, как сейчас потащат меня к Свирскому, а потом и к самому начальнику Управления, грозному генерал-лейтенанту Маханькову, вспомнил испуганное, растерянное лицо Соловьева в доме у Верки Модистки, и представлял я сейчас себя где-то рядом с ним, на какой-то длинной некрашеной скамье. Словно угадав мои мысли, Жеглов сказал:
        — История-то подсудная… Объясни-ка начальству, кто теперь это читает? А?
        У меня буквально зубы застучали от его вопроса; и не потому, что я начальства боялся, как-то нет этого в характере у меня, а было мне невыразимо стыдно, точно доверили мне пленного караулить, а я заснул и он убежал и чего теперь может натворить — бог весть…
        — Что же делать, Глеб?  — спросил я и оглянулся на Пасюка и Тараскина, ища в товарищах поддержки; и они по-прежнему смотрели на меня с волнением и сочувствием. А Жеглов сказал:
        — Не знаю я, что делать. Думай…  — И вышел, крепко стукнув дверью.
        Пасюк спросил:
        — Мабуть, ты його с собою возил, когда уезжал к той дамочке?
        Я суетливо и совсем уж глупо отстегнул кнопку планшета, куда дело никак не могло поместиться, но все-таки открыл я его и посмотрел, потом снова — в двадцатый раз — стал перебирать сейф, и все, конечно, попусту. Так и стоял я, тупо упершись взглядом в полки сейфа, когда дверь отворилась, по кабинету проскрипели сапоги Жеглова — я этот звук научился отличать уже не глядя — и раздался звучный шлепок о стол. Холодея, я оглянулся: на моем столе лежала знакомая зеленая папка груздевского дела, а рядом стоял Жеглов и осуждающе качал головой. Я бросился к столу, схватил папку, трясущимися руками раскрыл ее — все было на месте!
        — Где ты ее нашел, Глеб?  — спросил я, заикаясь от волнения.
        Жеглов презрительно скривил губы и передразнил:
        — Наше-ол… Тоже мне стол находок! Я ее в учетную группу сдавал для регистрации. И заодно тебя, салагу, поучил, как дела на столе бросать…
        Совершенно обалдев от всего, что произошло, я стоял посреди кабинета и беспомощно смотрел то на Жеглова, то на Пасюка, но на Тараскина. На лице Тараскина было написано огромное облегчение, Пасюк сморщился, глаза его зло поблескивали, а Жеглов уже широко и добродушно, по своему обыкновению, ухмылялся. И на смену непроизвольной радости оттого, что нашлось дело, на меня вдруг нахлынуло чувство огромного, небывалого еще в жизни унижения, будто отхлестали меня по щекам прилюдно и плакать не велят. Я задохнулся от злости и пошел на Жеглова:
        — Т-ты… скотина… Ты что же это такое надумал? Я, можно сказать, с ума схожу, в петлю лезть впору, а ты шуточки шутишь?
        Жеглов отступил на шаг, вздернул подбородок и сказал:
        — Ну-ну, не психуй! Для твоей же пользы, наука будет…
        А меня уже несло, не мог я никак остановиться:
        — Это кто же тебе дозволил меня таким макаром учить? Я тебе что, сопляк беспорточный? Слов человеческих не понимаю? Я боевой офицер, разведчик! Пока ты тут в тылу своим наукам сыщицким обучался, я за линию фронта сорок два раза ходил, а ты мне выволочки устраивать… Знать тебя больше не желаю… Все!  — Я бросил дело на его стол и пошел к выходу, но в дверях вспомнил, повернулся к нему и сказал: — Чтобы духу твоего на квартире моей не было! Нынче же, слышишь?!
        Нынче же! Сматывайся к чертовой матери!..
        …Три бани находятся в Таганском районе, в в любую из них нелегко попасть. В постоянных очередях люди теряют многие часы.
        — Ремонтируем,  — оправдываются директора бань.  — Вот закончим ремонт, тогда станет посвободнее…
        Однако ремонт идет слишком медленно. Необходимого внимания этим коммунально-бытовым предприятиям районные организации не уделяют.
        «Известия»
        Я спустился по лестнице, и всего меня еще сотрясало уходящее напряжение, злость и ужасная обида. Было стыдно, больно, а самое главное, очень досадно, что я только-только начал нащупывать тоненькую тропку тверди в этом мутном и запутанном деле Груздева, какие-то не совсем оформившиеся догадки бились в моем мозгу, ища крошечную лазейку, которая вывела бы нас всех к истине,  — и вот, пожалуйте бриться! Жеглов меня теперь точно отстранит от этого дела, он мне не простит такого поведения в присутствии всей группы. Ну и черт с ним! Конечно, по существу я не прав, но и он не имел права на такую подлую выходку. Шкодник! Злобный шкодник!..
        — Володя! Володя!..
        Я обернулся и увидел Варю — она была в светлом легком пальто, в модных лодочках и держала в руке зонт, и зонт, именно зонт, подсказал мне, что она уже не младший сержант Синичкина, а просто Варя. Зонт — штука исключительно штатская.
        — Володя, я из управления кадров…
        — Демобилизация?
        — Точно! С 20 ноября.
        — Поздравляю, Варя. Что теперь?
        — Завтра поеду в институт за программами.
        — И забудешь нас навсегда?
        — Во-первых, еще неделю работать. А во-вторых, завтра управленческий вечер. Ты придешь?
        — Если мне Жеглов какого-нибудь дела не придумает,  — сказал я и, вспомнив наш скандал, добавил: — А скорее всего, приду…
        — У тебя неприятности?  — спросила Варя, и я подумал, что человек моей нынешней профессии должен был бы лучше уметь скрывать свое настроение.
        — Как сказать…  — пожал я плечами.  — Особо хвалиться нечем…
        — Тебе не нравится эта работа?  — спросила Варя. Она взяла меня под руку и повела к выходу, и получилось у нее это так просто, естественно, может быть, ей зонтик помогал — никакой она уже не была младший сержант, а была молодая красивая женщина, и мне вдруг ужасно захотелось пожаловаться ей на мои невзгоды и тяготы, и только боязнь показаться нытиком и растяпой удерживала меня.
        — Что с тобой, Володя? Расскажи — может быть, вместе придумаем,  — снова спросила Варя.
        Мы вышли на улицу, в дымящийся туманом дождливый сумрак, и я, чувствуя в сердце острый холодок смелости, крепко взял ее за руку и притянул к себе:
        — Варя, нельзя мне, наверное, говорить тебе это — женщины любят твердых и сильных мужчин… Но мне, кроме тебя, и сказать-то некому!..
        Она не отстранилась и сказала ласково:
        — Много ты знаешь, кого любят женщины! И тебе никогда не научиться лицедейству…
        От измороси фонари казались фиолетовыми; звенели капли, и протяжно пел над головой троллейбусный провод.
        — Варя, я не могу к этому привыкнуть — часы, минуты, стрелки, циферблаты; гонит время, как на перекладных, все кругом кого-то ловят, врут, хватают, плачут, стонут, шлюхи хохочут, стрельба, воришки, засады; никогда не знаю, прав я или виноват…
        — Володя, дорогой, а разве на войне тебе было легко?
        — Варя, я не про легкость! На войне все было просто — враг был там, за линией фронта! А здесь, на этой проклятой работе, я начинаю никому не верить…
        Никого не было на вечерней, расхлестанной дождем, синей улице. Варя неожиданно двумя руками взяла меня за лицо и поцеловала, и это было как сладостный обморок; на губах ее был вкус яблок и дождя.
        Она прижимала к себе мою голову и быстро, еле слышно говорила:
        — Ты еще мальчик совсем, ты устал очень и не веришь в себя, потому что еще только учишься делу, еще показать себя как следует не можешь… Ты мне верь — женщины чувствуют это лучше: ты на своем месте нужнее Жеглова. Ты как черный хлеб — сильный и честный. Ты всегда будешь за справедливость. Ведь если нет справедливости, то и сытость людям опостылеет, правда?..
        У нее глаза были огромные, морозные, один серый, а другой ярко-зеленый, и я знал, что никогда в жизни не смогу обмануть ее, и нежность теплым облаком билась во мне, как огонь в фонаре. Теряя сознание от счастья, я целовал под проливным дождем ее глаза, и во мне обрывалось что-то, когда я вспоминал, что скоро кончится наш путь — мы дойдем до ее дома и мне надо будет уйти.
        Варя раскрыла зонт, и мы шли под ним оба; я первый раз в жизни шел под зонтом, мне всегда это казалось ужасно стыдным — стыднее было бы только носить галоши, и я бы охотно поклялся теперь ходить всю жизнь под зонтом, если бы со мной была Варя.
        — Володенька, пройдет невыносимо много лет — двадцать, тридцать,  — мы уже совсем состаримся, и в каком-нибудь семьдесят пятом году здесь тоже пройдут влюбленные, и любовь их останется такой же внезапной и пугающей, как крик в ночи, но бояться они будут только своих чувств, потому что не станет уже в те времена воров, бандитов и шлюх, и людям придется плакать разве что от счастья, а не от страха.
        Никто никого не станет ловить и хватать, и этим будут тогдашние влюбленные тоже обязаны тебе, мой солдатик…
        Ее запрокинутое лицо было холодно и светло, а ночь вокруг нас влажно блестела на черных, как жегловские сапоги, тротуарах, и как я ни был счастлив, в сердце ледышкой позванивал беззвучный лет времени…
        У дверей ее дома я сказал:
        — Не могу без тебя…
        — Мы увидимся завтра. Ты же собирался прийти на вечер…
        — Нет, я не об этом. Я хочу всегда, все время… Каждую минуту.
        Она поцеловала меня и нежно, будто умывая, провела своими длинными прохладными ладошками по лицу:
        — Не спеши…
        И ушла.
        Медленно брел я домой, и ощущение счастья постепенно утекало, и какое-то тайное беспокойство уже точило меня неотступно. Кислый вкус досады лежал на губах, и я не мог понять, что меня изводит, пока вдруг не пришло мрачное озарение — Жеглов!
        Я же выгнал его! Я сказал, чтобы он сегодня же сматывался. А ведь это свинство, наверное… Конечно, слов нет, сволочной номер он отколол. Допустим, обиделся я на него. Да будь я человеком, взял бы и сам ушел. Что мне, переночевать негде? А то сначала позвал к себе жить бездомного человека, а потом взбесился и вышиб из дома в один хлоп!
        Случись у меня такая штука с Тараскиным или Пасюком, все было бы проще — можно было бы извиниться и позвать обратно. А с Жегловым-то ужасно — он ведь может подумать, что я перетрусил и решил к нему подлизаться. Ой, стыдуха! Что же придумать? Как теперь выкручиваться? А главное, Жеглов ведь наверняка уже выписался из общежития. К Тараскину или Копырину пошел ночевать. Черт бы меня побрал с моим проклятым языком! Тоже мне купчишка нашелся: «Убирайся с моей жилплощади!» Тьфу!
        Ругая себя, я поднялся на второй этаж, отпер квартиру, тихонько прошел по коридору, отворил свою дверь и зажег свет. Накрывшись с головой, на диване уютно похрапывал Жеглов, на столе валялось несколько банок консервов и четыре плитки шоколада. А посреди комнаты стояли его ярко начищенные сапоги.
        Жеглов отбросил край одеяла, приподнял с подушки заспанное лицо и сердито буркнул:
        — Гаси свет! Нету от тебя покоя ни днем ни ночью…
        Откинулся и сразу же крепко заснул. И ощущение счастья опять нахлынуло на меня.
        Так я и уснул в твердой уверенности, что весь мир удивительно прекрасен…
        ИППОДРОМ. Ленинградское шоссе, 25.
        24 октября.
        РЫСИСТЫЕ ИСПЫТАНИЯ. Начало в 3 ч. дня.
        Буфет. Оркестр.
        Объявление
        Проснулся я от ужасного истошного крика, словно прорезавшего дверь дисковой пилой. Очумелый со сна, пытался я сообразить, что там могло случиться, и подумал, что в квартире у нас кто-то помер. И пока я старался нашарить ногой сапоги, Жеглов уже слетел с дивана и, натягивая на бегу галифе, босиком выскочил в коридор. В коридоре, заходясь острым пронзительным криком, каталась по полу Шурка Баранова. На ее тощей сморщенной шее надувались синие веревки жил, красные пятна рубцами пали на изможденное лицо, и такое нечеловеческое страдание, такие ужас и отчаяние были на нем, что я понял — случилось ужасное.
        Жеглов, стоя перед Шуркой на коленях, держал ее за костистые плечи.
        — Дай воды!  — крикнул мне Глеб.
        Я так ошалел от ее крика, так испугался, что побежал почему-то не на кухню, а в комнату, и никак не мог найти кружку, потом схватил кувшин, и Жеглов, набирая воду в рот, брызгал ей в лицо. Жались по углам перепуганные соседи, тоненько скулил старший Шуркин сын Генка, и замер с нелепой бессмысленной улыбкой ее муж инвалид Семен.
        — Карточки! Кар-то-чки!  — кричала Шурка страшным нутряным воплем, и в крике ее был покойницкий ужас и звериная тоска.  — Все! Все! Продуктовые кар-то-чки!
        Укра-ли-и-и-и!.. Пятеро малых… с… голоду… помрут!.. А-а-а! Месяц… только… начался… За весь… месяц… карточки!.. Чем… кормить… я… их… бУДУ! А-а-а!..
        Четвертое ноября сегодня, двадцать шесть дней ждать до новых карточек, а буханка хлеба на рынке — пятьдесят рублей.
        Жеглов, морщась от крика, словно ему сверлили зуб, сильно тряхнул ее и закричал:
        — Перестань орать! Пожалеет тебя вор за крик, что ли? Детей, смотри, насмерть перепугала! Замолчи! Найду я тебе вора и твои карточки найду…
        Шурка и впрямь смолкла, она смотрела на Жеглова с испугом и надеждой, и весь он — молодой, сильный и властный, такой бесконечно уверенный в себе — в этот миг беспросветного отчаяния казался ей единственным островком жизни.
        — Глебушка, Глебушка, родненький,  — зарыдала она снова.  — Где же ты сыщешь эту бандитскую рожу, гада этого проклятого, душегуба моих деточек? Чем же мне кормить их месяц цельный? И так они у меня прозрачные, на картофельных очистках сидят, а как же месяц-то проголодуем?
        — Перестань, перестань!  — уверенно и спокойно говорил Глеб.  — Не война уже, слава богу! Не помрем, все вместе как-нибудь перезимуем…
        Он повернулся ко мне и сказал:
        — Ну-ка, Володя, тащи-ка наши карточки. И, не дожидаясь, пока я повернусь, проворно вскочил и побежал в нашу комнату, и никто из онемевших соседей еще не успел прийти в себя, как он сунул Шурке в руки две наши рабочие карточки с офицерскими литерами.  — На, держи! Половину ртов мы уже накормили, с остальными тоже что-нибудь придумаем…
        Шурка отрицательно мотала головой, отводила в сторону его руки, отталкивала от себя розовые клетчатые бумажечки карточек, искусанными губами еле шевелила:
        — Не-е, не возьму… А вы-то сами?.. Не могу я…
        — Бери, тебе говорят!  — прикрикнул на нее Жеглов.  — Тоже мне еще, церемонии тут разводить будешь…
        Он сходил снова в комнату и принес банку консервов, кулек сахару, пакет с лярдом — из того, что мы сэкономили и он вчера отоварил к празднику.
        — Ешьте на здоровье,  — милостиво сказал он, и я видел, что он самому себе нравится в этот момент и всем соседям он был невероятно симпатичен; да и мне, честно говоря, Глеб был очень по душе в этот момент, и он это знал, и хотя босиком у него был не такой внушительный вид, как в сверкающих сапогах, но все равно он здорово выглядел, когда сказал Шурке строго: — Корми ребят, нам еще солдаты понадобятся. Эра Милосердия-она ведь не скоро наступит…
        Старческая серая слеза ползла по ячеистой клетчатой щеке Михал Михалыча, который быстро-быстро кивал головой, протягивая Шурке авоську с картошкой и луком — у него все равно больше ничего было.
        Шурка бессильно, тихо плакала и бормотала: Родненькие, ребятушки мои дорогие, сыночки, век за вас бога молить буду, спасли вы деточек моих от смерти, пусть все мои горести падут на голову того ворюги проклятого, а вам я отслужу — отстираюсь вам, убираться буду, чего скажете, все сделаю…
        — Александра!  — рявкнул Жеглов.  — Чтобы я больше таких разговоров не слышал.
        Советским людям, и притом комсомольцам, стыдно использовать наемную силу!  — Повернулся ко мне и сказал сердито: — Чего стоишь? Иди чайник ставь, мы с тобой и так уже опаздываем…
        Шагая рядом с Жегловым на работу, я раздумывал о том, что мы с ним будем есть этот месяц. За двадцать шесть дней брюхо нам к спине подведет — это как как пить дать. Раз мы не сдали карточки в столовую, то нас послезавтра автоматически снимут там с трехразового питания. Правда, остается по шестьдесят талонов на второе горячее блюдо. Еще нам полагается, наверное, не мешьше мешка картошки с общественного огорода. Несколько банок консервов осталось. У Копырина можно будет разжиться кислой капустой, а Пасюк хвастался, что ему прислали приличный шмат сала, он нам наверняка кусок отжалеет. Хлеба, даже если покупать его на рынке — по полсотни за буханку,  — тоже хватит. В крайнем случае, кто-нибудь из обмундирования загоним, часы… В общем, ничего, перебьемся…
        Прикидывал я все это в уме и сам себя стыдился. Ну никогда, видимо, мне не стать таким человеком, как Жеглов — взял и вот так, запросто, отдал весь месячный паек Шурке Барановой и идет себе, посвистывает, думать об этом уже позабыл, а я, как крохобор какой-то, все считаю, и считаю, и прикидываю, и вычисляю! Тьфу, просто противно смотреть на самого себя! Видимо, каким человек родился — его уж не переделаешь. И даже мысли о том, что Жеглов не только свои, но и мои карточки тоже отдал, не утешали меня в сознании своего крохоборства.
        На Трубной мы сели в трамвай. Жеглов сказал кондукторше:
        — Служебный, литер «Б»…  — Мы с ним устроились на задней площадке, и, когда уже подъезжали к Петровке, он постучал меня по плечу: — Володя, ты все же чего-нибудь померекуй — нам ведь с тобой месяц жрать хошь-не хошь, а надо…
        Полдня пролетело незаметно в текущих хлопотах, а после обеда явился взмыленный Тараскин — усталый, но довольный собой. Он ухитрился-таки повязать на Зацепе жулика, обокравшего семью погибшего военнослужащего с улицы Стопани: тот не успел еще спустить сиротское барахлишко и был прихвачен, можно сказать, с поличным — вещдоки мирно лежали у него дома. О своем успехе он еще вчера вечером доложил Глебу по телефону, и тот сразу же запряг его на установку хозяев телефона К 4-89-18. Сложность заключалась в том, чтобы все разузнать по-тихому, чтобы никто не заподозрил, будто кто-то интересуется владельцем телефона, тем более из МУРа; и разведку следовало вести под какой-нибудь легендой. Коля Тараскин такую легенду выдал и сведения собрал довольно полные, только, как мне казалось, совсем для нас бесполезные.
        — Телефон личный,  — докладывал Коля, томно развалясь за столом, который занимал пополам со мной.  — Владелец — Задохина Екатерина Петровна, семидесяти лет.
        Проживает по Чистопрудному бульвару, дом тринадцать, квартира пять…
        По лицу Жеглова я видел, что он не хочет лишать Колю ощущения триумфа — Тараскин, прямо сказать, был не из самых удачливых в личном сыске,  — но и дожидаться всего рассказа по порядку тоже терпения не имел, поэтому перебивал Колю короткими точными вопросами:
        — Квартира отдельная, коммунальная?
        На что Коля отвечал обстоятельно:
        — Квартира коммунальная, помимо Задохиной имеется еще четверо соседей: Иволгины, Сергеевы…
        — Соседи пользуются телефоном?
        — В одну сторону…
        — В смысле?
        — Чтобы сами звонили, бабка разрешает. А номер давать, чтобы им звонили, категорически нет.
        — Ага. Ясно. Дальше.
        — Бабка живет в этой квартире всю жизнь, до революции служила в Расходовских номерах на Сретенке горничной. Последнее время — в разных столовых, сперва официанткой, потом судомойкой…
        — Потеплее где, значит…  — заметил Жеглов.
        — Ага. В общественном питании…  — не стал спорить Тараскин, хотя видно было, что он не разделяет иронии начальника, поскольку — то ли Жеглов забыл об этом, то ли церемониться не стал — жена Тараскина Вера тоже была официанткой, ввиду чего Тараскин постоянно был в курсе дел общественного питания, да и аппетит у него был всегда поменьше нашего. А Жеглов спросил:
        — Родственники, знакомые какие у бабки?
        — По домовой книге родственников у ней с тридцать девятого года не значится.
        — А из других источников?
        — Племянница к ней иногда наезжает. По сведениям соседей, проживает на Брянщине, в деревне то ли Новые, то ли Нижние Ляды. Зовут Нюша…
        — Нюша?  — заинтересовался Жеглов.  — Нюша. Нюра. Анна. Что?
        — Анна-то Анна, да не та, по-моему,  — сказал рассудительно Тараскин.  — Во-первых, лет ей от тридцати пяти до сорока — старовата, значит; во-вторых, криминалу за ней — что самогон в грелках резиновых привозит, а посерьезней ни-ни.
        — Понял. На бабку, Задохину эту самую, есть что?
        — Компрматериалов — ни синь пороху. Тихо живет, ходит в церковь, приводов и судимостей не имеет. Питается, одевается по средствам получаемой пенсии…
        — Так-так-так…  — пробурчал Жеглов.  — Ничего, значитца, за ней не маячит. Ну ладно, садись пиши справку. Да, а посетители к ней ходят какие?
        Тараскин, доставая из ящика стола бумагу, сказал скучным голосом:
        — Да какие у ней, ископаемой, посетители? Нема. И такой, как мы представляем, красульки вроде неизвестной нам подруги Фокса под кодовым названием «Аня», никто там сроду не видел…
        Высунув от усердия кончик языка, Тараскин принялся выводить справку-донесение, а Жеглов, наморщив лоб, похаживал из угла в угол, скрипел сапогами, думал. Я сказал ему:
        — Хитер бобер этот Фокс. Его тут, я думаю, не зацепишь — двойная перестраховка.
        У меня в штрафроте был один уголовник, Синяев Федор, домушник по довоенной профессии. Я его потом подтянул несколько, сбил с него разгильдяйство…
        — Внимание, случай из военной практики комроты Шарапова,  — сказал, ехидно ухмыльнувшись по своей привычке, Жеглов.
        Я, конечно, на него обижаться не стал — натура! И сказал:
        — Он вообще-то мужик основательный был, бережливый, у меня потом, после пролития крови, тылом заведовал… Да-а… Он, значит, воровать любил из квартир, где хозяева в долгосрочной отлучке. Он мне рассказывал: ходит, бывало, ходит под окнами, днем и вечером… Днем занавески закрыты, вечером по нескольку дней свету нет. Значит, площадка готова. Заберется он туда и шурует спокойненько: сперва все сортирует, готовит без суеты…
        — Есть такие шакалы…  — уже по-серьезному сказал Жеглов.  — Ну-ну?
        — За раз не управится — ставит меж окном и занавеской газеты. Если хозяева вернутся, занавески тронут, газеты упадут. Он, как придет снова, увидит… Вот, значит, какая манера…
        — Это ты к тому, что Фокс нам у бабки Задохиной газеточки в окне ставит?
        — Так точно. И получается, по моему разумению,  — двойные. Потому, если Ручечник его сдаст, он все равно должен звонка Фокса дожидаться. Выходит, есть время ему подумать и подготовиться. Я так рассуждаю…
        — Правильно рассуждаешь. Ну-с, что делать будем?
        Тараскин оторвался от писанины, сказал решительно:
        — Вызвать сюда бабку: так, мол, и так, бабка Катя, какие такие бандиты особо опасные держат через тебя связь со своими преступными пособниками? Рассказывай по совести, не то…
        Жеглов перебил его выступление:
        — Ага! Бабка перекрестится на портрет — вона, в красном углу,  — и скажет:
        «Разлюбезный мой гражданин начальник Тараскин Николай, хошь распни меня, знать ничего не ведаю. Есть, мол, молодка одна, Аня, за сиростью моей присматривает, забегает иногда карточки отоварить, добрая душа. Ну, телефона у ней нету, а дело молодое — кавалеры-то звонить нынче привыкли. Вот я ей и передаю… А кто да что — откуда мне, старой дуре, знать?» И еще через полчаса Аня в курсе дела, а с нею и дружок ее многомудрый, Фокс. Как тебе такая картина?
        Тараскин развел руками:
        — Вам виднее, Глеб Георгиевич. Вы у нас голова, вам и решать…  — И вернулся к своей справке, которую, судя по темпам, должен был закончить к Новому году.
        — А ты как думаешь, Шарапов?  — спросил Жеглов.
        — У меня соображения только, так сказать, отрицательные.
        — Ничего,  — кивнул Жеглов.  — Можно идти и методом исключения. Говори!
        — Да что говорить-то… Если мы от имени Ручечника позвоним, Фокс ему же перезвонит. А как с ним разговаривать? Тут же засыплемся… С Волокушиной попробовать договориться — так она с ними в разговоры не вступала и нас от чистого испуга завалит…
        — Остается одно,  — подытожил Жеглов.  — Ручечника сагитировать.
        — Вызвать?  — приподнялся я.
        Жеглов покачал головой:
        — Не. Рано еще. Пусть посидит,  — может, дозреет. Я его выпущу, если он нам Фокса сдаст…
        Я с удивлением воззрился на него — никак не мог я привыкнуть к его неожиданным финтам. А он сказал:
        — Фокс бандит. Его любой ценой надо брать. А Ручечник мелкота, куда он от нас денется?..
        Что-то меня не устраивало в этом рассуждении, но я еще был слаб в коленках с Жегловым спорить, да и подумал, кроме того, что это у меня в привычку превращается — по любому вопросу с ним в склоку вступать. Поэтому я промолчал, а Глеб задумчиво сказал:
        — Для нас, как ни прикидывай, телефон этот дурацкий с Аней — главный опорный пункт. Это тебе не прогулки по коммерческим кабакам, здесь они реально пасутся, так что и нам следует реально этот вариант отрабатывать…
        — А как?
        Жеглов улыбнулся:
        — Чтобы такие орлы-сыщики да не придумали! Быть не может! Поэтому ты отправишься к двум часам в триста восьмой кабинет к товарищу Рабину Николаю Львовичу — я с ним договорился — и начнете вместе проверку по всем оперативным учетам: на судимых, приводников, барыг и прочую прелестную публику. Выберете всех женщин по имени Анна, хотя бы мало-мальски подходящих под наш размер. Кстати, загляни и в картотеку кличек…
        — Так ведь Анна — это…  — не понял я.
        Жеглов похлопал меня по плечу:
        — Бывает, бывает, что имя — это не имя, а кличка. Я тебе на досуге сколько хошь примеров приведу. Да ты и сам увидишь! Значит, выпиши всех более-менее подходящих на карточки — пусть у нас перед глазами будут…
        — Есть!
        — Работа эта большая, на несколько дней, да что делать…
        Мне пришла в голову мысль, и я ее нерешительно высказал:
        — А что, Глеб, если нам по вокзалам поискать?
        — То есть?
        — Ну, мы ведь прикинули, что она может работать где-нибудь в вагоне-ресторане?
        Там ведь любую добычу можно перемолоть?..
        Жеглову никогда не надо долго объяснять.
        — Толково,  — сказал он.  — Попросим у Свирского людей, пусть по всем вокзалам устанавливают Аню в вагонах-ресторанах — список мы потом сравним с твоими карточками по оперучету. Теперь вот что: бабку эту, Задохину, надо взять под колпак — вдруг к ней кто сунется? Это я тоже проверну…
        Мысль насчет бабки была, конечно, верная, но мне все казалось, что с ее телефоном мы чего-то не дорабатываем. Поэтому я спросил:
        — Слушай, Глеб, мне как-то Пасюк говорил, что если к нам, например, позвонят, скажут чего-нибудь, а потом бросят трубку, а ты хочешь узнать, откуда звонили, то это можно. Так это?
        — Можно,  — сказал Жеглов.  — Надо только свою трубку не класть, а с другого аппарата позвонить на телефонную станцию. Там они засекают как-то… А что?
        — Постой, у меня тогда еще вопрос. Ведь то, что мы Ручечника посадили, для уголовников не секрет, знают они?
        Жеглов посмотрел на меня с удивлением:
        — Конечно, не секрет, обыкновенное дело. И что?
        — А то, что можно заранее с телефонной станцией договориться и попросить Волокушину позвонить Задохиной насчет Ани. Аня или Фокс перезвонят, пусть им Волокушина скажет, в натуре так, с истерикой, что Ручечника посадили и как, мол, ей жить дальше…
        Глаза Глеба заблестели, идея ему явно понравилась.
        — Ага, ага…  — быстро прикинул он.  — Тогда Фокс с ней как-либо связывается, что мало вероятно… или велит забыть Анин телефон и больше не звонить… так-так… а нам телефонная станция при всех случаях дает номер, откуда он звонил…
        Молодец, Шарапов, орел!
        Я почувствовал, как по лицу у меня невольно расплывается довольная улыбка, и мне от этого неловко стало — стоит Жеглову погладить меня по шерсти, я тут же мурлыкаю, как кот, от удовольствия! Что-то в нем все же есть такое, в чертяке!
        А он посмотрел на меня с прищурцем и сказал:
        — Независимо от этого завтра начинаем общегородскую операцию по ресторанам — люди выделены, я с начальством обо всем договорился. Особый прицел — на «Савой», он ведь там, по нашим данным, часто болтается. Почем знать, может, мы его там и подловим! Ты пока, до двух-то часов, приведи в порядок переписку, а я пошел…И без дальнейших разъяснений Жеглов испарился.
        Я уселся за его стол и занялся перепиской — так у нас всякая канцелярщина называется: вносишь названия документов в опись, толстой «цыганской» иглой подшиваешь к делу, нумеруешь страницы и тому подобное. Коля Тараскин, оживившись с уходом Жеглова, принялся, со слов своей жены, пересказывать мне содержание музыкальной кинокомедии «Аршин мал Алан», я занимался своим делом и должен сказать, что лучшего времяпрепровождения, когда тебе предстоит праздничный вечер, и не придумаешь…
        Московский завод шампанского
        На созданном в дни войны Московском заводе шампанских вин начался, как говорят виноделы, массовый тираж шампанского. Молодые вина, выдержанные здесь в течение двух лет, разливаются в бутылки для брожения и дальнейшей обработки.
        В нынешнем году Московский завод шампанских вин выпускает в продажу «советское шампанское», изготовленное из вин «абрау-дюрсо» и «Тбилиси».
        «Вечерняя Москва»
        Жеглов появился так же неожиданно, как исчез, и теперь задумчиво смотрел на меня, и я видел, что его томит желание дать мне какое-то неотложное поручение. И, чтобы упредить его, я твердо сказал:
        — Все, я ухожу…
        — Позвольте полюбопытствовать куда?  — заострился Жеглов.
        — Домой, переодеваться. Сегодня вечер,  — напомнил я ему.
        — А-а! Чего-то я запамятовал.  — Жеглов секунду размышлял, потом махнул рукой: — Слушай, а ведь это идея — повеселимся сегодня? Нам ведь тоже роздых, как лошадям, полагается — не запалить бы мне вас…
        — Да, наверное…  — сказал я осторожно, поскольку меня одолевала секретная мыслишка провести с Варей время отдельно от Жеглова — очень уж я казался самому себе невзрачным на его фоне.
        — Значитца, так,  — повелел Жеглов, не обращая внимания на мою осторожность. Будешь дома, возьми там пару банок мясных консервов и плитку шоколаду, а я тут сгоношу чего-нито насчет святой водицы…
        — А ты переодеваться не будешь?  — спросил я.
        — Чего мне переодеваться?  — захохотал Жеглов, полыхнув зубами.  — Я, как Диоген, все свое при себе имею…
        У меня был час на сборы, и весь этот час я добросовестно трудился. Наверное, ни разу в жизни я так долго не собирался. Докрасна раскаленным утюгом через мокрую тряпку я отпарил синие бриджи и парадный китель так, что одежда резалась на складках. Потом разложил мундир на стуле, достал новенькие рантовые сапоги и полировал их до дымного блеска. Отправился в ванную и тщательно побрился, волосы расчесал на косой пробор. Пришил новый подворотничок. Уселся на стуле против всего этого богатства и великолепия и задумался. На правой стороне мундира зияли три дыры, проверченные Жегловым, и я сам себя уговаривал, что теперь мне уже хода нет назад и я должен — просто у меня другого нет выхода,  — я должен теперь надеть свои ордена, хотя самому себе поклялся, что не покажусь с ними в МУРе до тех пор, пока сам не раскрою какое-нибудь серьезное дело и, как говорят спортсмены, подтвержу свою квалификацию. Но нельзя же идти на вечер с дырками на груди, это просто уставом запрещается, и главное, что до раскрытия собственного дела еще ух как далеко, а Варя будет на вечере сегодня!
        Вот так я поборолся немного сам с собой, и эта борьба была с самого начала игрой в поддавки, как если бы я сам с собой играл в шахматы, заранее решив выиграть белыми. Я решительно встал и пробуравил шильцем еще дырку справа и две дырки слева. Полез в чемодан и достал оттуда увесистый фланелевый сверточек, развернул его и разложил на столе мои награды. Принес из кухни кружку воды и зубной порошок, потер немного — так, чтобы высветлились, но и не сияли, как новенькие пятаки. Потом не спеша — я это делал с удовольствием, поскольку знал, что эти знаки должны удостоверить, что я не по тылам отирался четыре года, а был на фронте,  — неторопливо привинтил справа оба ордена Отечественной войны, Звездочки, гвардейский знак, а налево пришпилил орден Красного Знамени, все семь медалей, польский крест «Виртути Милитари» и бронзовую медаль «За храбрость». Накинул на себя мундир, застегнулся до ворота, продел под погон портупею, посмотрел в зеркало и остался жутко собой доволен… В гардеробе клуба Тараскин и Гриша Шесть-на-девять о чем-то сговаривались с ребятами из мамыкинской бригады. Увидев меня, Гриша и
закричал:
        — Ага, вот Шарапов пришел, мы его сейчас туда направим!.. Иди сюда, Володя!
        — Сейчас.  — Я сдал шинель и фуражку в гардероб, подошел к ним и шутя козырнул: Для прохождения службы прибыл…
        Тараскин смотрел на меня, как будто его заморозили, потом сказал медленно:
        — Ну и даешь ты, Шарапов…
        — Вот это иконостасик,  — сказал восхищенно Гриша.
        — Да ты не красней!  — хлопнул меня по плечу Мамыкин.  — Чай, свои, не чужие…
        — Это я от удовольствия,  — пробормотал я смущенно.
        — Тихарь же ты, Шарапов,  — мотал сокрушенно головой Тараскин.  — Хоть бы словечко сказал…
        — А что я тебе должен был говорить?  — спросил я растерянно.
        — Шарапов, я о тебе заметку в нашу многотиражку напишу,  — пообещал Гриша.
        — Да бросьте вы, в самом деле!
        И в это время появился Жеглов. Он меня в первый момент, по-моему, не узнал даже и собирался пробежать мимо и, только поравнявшись, заложил вдруг крутой вираж, присмотрелся внимательно, оценил и сказал Мамыкину:
        — Учись, каких орлов надо воспитывать! Не то что твои задохлики!..
        Даже мамыкинские «задохлики», стоявшие тут же, рассмеялись, и я сам был уже не рад, что стал предметом всеобщего обсуждения и рассмотрения. А Жеглов, одобрительно похлопывая меня по спине, сказал:
        — Вот когда за работу в МУРе тебе столько же нацепят, сможешь сказать, что жизнь прожил не зря. И не будет тебя жечь позор за бесцельно прожитые годы…
        Ребята гурьбой отправились в зал, а я стал прохаживаться в вестибюле. Подходили знакомые и неизвестные мне сотрудники, многие с женами, все принаряженные, праздничные, торжественно-взволнованные. Прошагал мимо начальник отдела Свирский в черном штатском костюме, на лацкане которого золотом отливал знак «Заслуженный работник НКВД», в красивом галстуке. Около меня он на минуту задержался, окинул взглядом с головы до ног, одобрительно хмыкнул:
        — Молодец, Шарапов, сразу военную выправку видать. Не то что наши тюхи — за ремень два кулака засунуть можно.  — Он закурил «беломорину», выпустил длинную синюю струйку дыма, спросил — Ну как тебе служится, друг?
        — Ничего, товарищ подполковник, стараюсь. Хотя толку пока от меня мало…
        — Пока мало — потом будет много. А Жеглов тебя хвалит…  — И, не докончив, ушел.
        Наверху в фойе играл духовой оркестр, помаленьку в гардеробе стали пригашивать огни, а Вари все не было. Я сбежал по лестнице к входным дверям, вышел на улицу и стал дожидаться ее под дождем.
        И тут Варя появилась из дверей троллейбуса, и, пока она шла мне навстречу, я вспомнил, как провожал ее взглядом у дверей родильного дома, куда она несла найденного в то утро мальчишку, и казалось мне, что было это все незапамятно давно — а времени и месяца не простучало,  — и молнией пронеслась мысль о том, что мальчонка подкидыш и впрямь принес мне счастье и было бы хорошо, кабы Варя согласилась найти его в детдоме, куда его отправили на жительство, и усыновить; ах как бы это было хорошо, как справедливо — вернуть ему счастье, которое он, маленький, бессмысленный и добрый, подарил мне, огромное счастье, которого, я уверен, нам с избытком хватило бы троим на всю жизнь!
        А Варя, тоненькая, высокая, бесконечно прекрасная, все шла мне навстречу, и я стоял под дождем, который катился по лицу прохладными струйками, и от волнения я слизывал эти холодные пресноватые капли языком. Дождевая пыль искрами легла на ее волосы, выбившиеся из под косынки, и я готов был закричать на всю улицу о том, что я ее люблю, что невыносимо хочу, чтобы завтра мы с ней пошли в загс и сразу же расписались и усыновили на счастье брошенного мальчишку и чтобы у нас было своих пять сыновей, и что я хочу прожить с ней множество лет — например, тридцать — и дожить до тех сказочных времен, когда совсем никому не нужна будет моя сегодняшняя работа, ибо людям нечего и некого будет бояться, кроме своих чувств; и еще я хотел сказать ей, что без нее у меня ничего этого не получится…
        Но не сказал ничего, а только растерянно и счастливо улыбался, пока Варя раскрывала надо мной свой зонтик и прижимала меня ближе к себе, чтобы я окончательно не вымок. Мне же хотелось рассказать ей об Эре Милосердия, которая начинается сейчас, сегодня, и жить в ней доведется нашему счастливому подкидышу-найденышу и остальным пяти сыновьям, но Варя ведь еще не знала, что мы усыновим найденыша и у нас будет своих пять сыновей, и она не слыхала в глухом полусне смертельной усталости рассказа о прекрасной занимающейся поре, имя которой — Эра Милосердия…
        Поэтому она весело и удивленно тормошила меня, гладила по лицу и говорила:
        — Володенька, да ты настоящий герой! И какой ты сегодня красивый! Володенька…
        Мы вошли в зал, когда люстру на потолке уже погасили и с трибуны негромко, размеренными фразами говорил начальник Управления. Каждую фразу он отделял взмахом руки, коротким и энергичным, словно призывал нас запомнить ее в особенности. От его золотых генеральских погон прыгали светлые зайчики на длинный транспарант, растянутый над всей сценой: «Да здравствует 28-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!» Мне нравилось, что он не доклад нам бубнил, а вроде бы не спеша и обстоятельно разговаривал с нами всеми и старался, чтобы до каждого дошло в отдельности.
        — Никогда перед нами, товарищи наркомвнудельцы, не стояло более серьезной и ответственной задачи,  — говорил генерал.  — Год прошел после решения МГК ВКП(б) и приказа наркома «Об усилении борьбы с уголовной преступностью». Многого мы уже добились, но оперативная обстановка в городе все еще весьма напряженная. И каждый гражданин вправе нас спросить: как же так, дорогие товарищи, мы Гитлеру шею свернули, мировой фашизм уничтожили, вынесли на своих плечах неслыханную войну, а пойти погулять вечером в Останкинский парк рискованно, и ночью ходить через Крестовский мост небезопасно?..
        Он поднял вверх руки, будто сам и спрашивал нас об этом, и просил объяснить, почему мы дошли до жизни такой.
        — …А ведь люди помнят, что перед войной в Москве уже было практически спокойно! Немалыми усилиями, но своего мы тогда добились: большинство опасных жуликов переловили, выявили и позакрывали все малины, пересажали особо злостных, не желающих завязывать с прибыльным ремеслом, барыг-перекупщиков. Мы официально и абсолютно справедливо объявили об уничтожении в стране организованной преступности…
        Он преподнес нам этот факт коротким взмахом, как на ладони.
        — …Но в сорок первом, когда на фронт ушла большая часть сотрудников — можно уверенно сказать: золотой фонд московской милиции,  — когда все внимание, все силы, все материальные и людские ресурсы нашей страны были сосредоточены на организации отпора немецко-фашистским оккупантам, здесь у нас зашевелился уголовный элемент. Еще Владимир Ильич Ленин указывал, что уголовник и спекулянт — первые пособники контрреволюции. Пока наш народ, истекая кровью, защищал великие социалистические завоевания, нашу Отчизну, здесь зашевелились, проросли воровские недобитки, организовались и срослись в шайки и банды, появились малины, расцвели на народной нищете барыги, спекулянты, как пауки, стали пухнуть на общем горе; они радовались, что от голода и бедности любая вещь, любой кусок опять превратится в доходный воровской товар…
        Генерал отмахнул рукой так, будто ударом своим сшибал головы всем этим тарантулам, и голос его грозно поднялся:
        — …И сейчас, когда самая страшная в человеческой памяти война позади, еще шевелится это болото. Преступники пользуются тем, что для полного и окончательного искоренения их временно не хватает людей, кадров. Многие опытнейшие сыщики полегли на фронтах войны, новых специалистов пока еще недостаточно, и поэтому мы огромные надежды возлагаем на пополнение, поступающее к нам из рядов вчерашних воинов-фронтовиков. Мы надеемся на их бесстрашие, самоотверженность, высокую воинскую дисциплину, фронтовую смекалку и армейскую наблюдательность…
        Варя подтолкнула меня в бок:
        — Это он о тебе говорит…
        — Товарищи фронтовики! Обстановка не позволяет обстоятельно и не спеша преподать вам курс юридических и розыскных наук. Вы должны учиться, сразу же активно включаясь в работу, беря пример с таких наших работников, как майор Любушкин, капитан Жеглов, майор Федосеев, капитан Мамыкин, майор Мурашко, капитан Сапегин.
        Вам лучше, чем кому-либо, известен армейский принцип: «Делай, как я!» И если вы сможете делать еще лучше, вы обретете благодарность и признание миллионов московских тружеников, которые вправе от нас потребовать полного уничтожения уголовной нечисти в нашем прекрасном социалистическом городе!
        Начальнику Управления дружно и охотно хлопали. Потом объявили приказы о поощрениях и награждениях, и торжественная часть закончилась. Зажегся свет, и мы вышли в вестибюль. Оглушительно загремел духовой оркестр, закружились пары танцующих. К нам подошел радостно улыбающийся Жеглов:
        — Слышал, Шарапов, высокую оценку руководства? Давай, бери пример…
        Варя улыбнулась и, невинно глядя на него, сказала:
        — А мне показалось, что генерал как раз больше внимания уделил Шарапову. В смысле оценки заслуг перед Родиной…
        Жеглов посмотрел на нее снисходительно и засмеялся:
        — Ладно ядовитничать! Недаром я читал где-то, что «Варвара» по-латыни или по-гречески, точно не помню, значит «злобная». Ты на ней, Шарапов, не женись, загрызет она тебя. Ты человек мягкий, безответный, а она — ух!..
        — Это точно!  — кивнула Варя.  — Знаешь, Жеглов, я когда с тобой разговариваю, то чувствую, как у меня во рту растет еще три ряда зубов. И все на тебя!
        И смотрел я на них обоих с удовольствием, потому что они хоть и ретиво препирались, но весело, без сердца. Жеглов в конце концов махнул рукой:
        — Тебя, Варвара, не переговоришь! Идемте, я вас приглашаю на товарищеский ужин.
        Ты, Шарапов, пока регалии примерял, не забыл про жратву?
        — Нет, не забыл. В кармане у меня, в шинели…
        — Давай чеши за харчами, а я Варвару твою пока постерегу. Да не бойся, иди, не откушу я от нее…
        Подошли Тараскин с Пасюком, и Коля заглядывая Жеглову в глаза, просительно сказал:
        — Что-то чешется под ушком, не послать ли за чекушкой?
        — Ох, бисов хлопец,  — хохотнул Пасюк.  — Тилько бы ему про горилку!
        — Ну да, тебе-то она только в компрессах нужна,  — огрызнулся Коля.  — Я же для общего веселья…
        Появился Копырин, он чинно шел под руку с женой, тощей, еще не старой женщиной, очень ярко одетой и все время вертевшей по сторонам головой. Копырин важно сказал ей:
        — Поздоровайся, Катерина, с сотрудниками. Это руководитель наш — Глеб Егорыч Жеглов, выдающийся человек…
        Проворно крутя маленькой костистой головкой, жена Копырина с нами всеми поручкалась, всовывая нам в руку свою узкую, как совок, прохладную ладошку.
        «Выдающий человек» Глеб Егорыч не произвел на нее впечатления, а пялилась она главным образом на мои ордена, видимо полагая, что Копырин по своей обычной безалаберности все перепутал и толком не знает, кто у него начальник, и уж конечно им не мог быть Жеглов в его защитной штопаной гимнастерке — рядом со мной, в парадном мундире, при всех-то регалиях! И все мы, в том числе и Варя, оказывали ей всяческие знаки внимания и уважения, для того чтобы сделать приятное Копырину, который млел от безусловного успеха своей супружницы в глазах товарищей.
        В буфете всем давали бесплатный чай, по два бутерброда — с сыром и сухой колбасой — и по три соевые конфеты «Кавказ». Но многие притащили из дома свои харчи, вино и устраивались компаниями у столиков.
        — Нам всем толпиться здесь нелепо,  — сказал Жеглов.  — Пусть Тараскин с Пасюком пока займут стол, а мы сходим потанцуем…
        Я был уверен, что за четыре года совсем разучился танцевать, поскольку и до войны не бог весть какой танцор был. Но Варя потащила меня за собой, и я сам не понимал, то ли в ногах тоже какая-то память живет, то ли Варя меня так уверенно вела, а может быть, летел я на крыльях радости, но танцевал я легко и, оттого что в руках моих была Варя и глаза ее светили перед моим лицом, совсем исчез в водопаде обрушившегося на меня счастья.
        Духовой оркестр, который Коля Тараскин неуважительно называл пневматикой, старался не отставать от моды и играл «последний крик» — блюзы и свинги,  — но мне это было все равно: кроме выученных еще в техникуме танго и фокстрота, я не умел танцевать ничего. А Тараскин объяснял, что он еще умеет танцевать «линду», но она считается чуть ли не неприличным танцем, и он на всякий случай воздержится.
        Потом оркестр сделал перерыв, и на эстраду вышел Боря Шилов, лейтенант из комендантского взвода. Он очень здорово играл на аккордеоне «хоннер», и, когда он разогнал на басах «русскую», в круг ступил Жеглов. Ах как он прекрасно плясал! Мускулистый, весь натянутый как струна, шел Жеглов неспешно по кругу, и, когда он, постепенно убыстряя шаг, раскидывал в стороны руки — широко, легко и радостно,  — все девушки одновременно тихо вздыхали: они знали, что он их всех может обнять крепко и ласково. А он, подчиняясь ритму пляски, все быстрее и быстрее перебирал своими блестящими сапожками, и дробь они стучали, как армейский барабанщик «Зарю». И ударил вприсядку, и, опускаясь почти до самого пола, он одновременно хлопал по паркету ладонями и взмывал в прыжке вверх, словно доски подкидывали его цирковой сеткой-трамплином.
        — А-а-ах!  — выкрикивал Жеглов, сверкая зубами на смуглом лице, вихрем проносясь по кругу, и все разом хлопали в такт, любуясь его ловкостью и стройностью.
        Две девчонки выскочили ему навстречу и, поводя круглыми плечами, прикрытыми цветными косынками, наступали на него разом, а только Жеглов бросался к ним, отмеряя каждый шаг четким приступом, как они в притворном испуге подавались назад, и видно было, что они его не боятся, а заманивают. А он не заманивался, он гордо подзывал их к себе, и они плавными утицами бесшумно плыли за ним следом, и все повторялось снова, пока он одновременно обеих не подхватил под руки, и они закружились все вместе под пронзительные крики, посвист и хлопанье зрителей…
        Жеглов подбежал к нам, чуть запыхавшийся, красный, с бешеными искрами в глазах:
        — Ну, видали, как надо ногами работать?
        — Ничего не скажешь, здорово!  — засмеялась Варя.
        — То-то!  — победно крикнул Жеглов и потащил нас за собой в буфет.
        Хозяйственный Пасюк уже застелил бумагой два сдвинутых столика и расставил на них наши припасы, две бутылки водки, казенные бутерброды и чай. С одной стороны рядом с ним сели Тараскин и Гриша Шесть-на-девять, а напротив — Копырин с женой, Варя, я, и только Жеглов стоял еще во главе стола, оглядывая каждого из нас, как он обычно делал, стоя на подножке «фердинанда», готового уже тронуться в путь.
        Осмотром, видимо, остался доволен, махнул рукой и щелкнул пальцами:
        — Тараскин, сумку!
        Коля нырнул под стол и достал из клеенчатой хозяйственной сумки бутылку шампанского. Шампанского! Я его давненько не видел. Толстая зеленая бутылка с серебряным горлом и закрученной проволокой пробкой перелетела через стол и плотно легла к Жеглову в ладонь. Мгновение он мудрил с пробкой, и она вылетела с негромким пистолетным хлопком, золотистое вино рванулось, бурля, по граненым стаканам, в каждом стакане бушевала буря пузырьков — во мне вот так же бушевали сейчас пузырьки радости.  — За праздник! За нас! За тех, кого нет с нами!  — поднял стакан Жеглов…
        Я только пригубил свой стакан и придвинул его ближе к Варе — там всего-то ничего было налито, и мне хотелось, чтобы ей досталось чуть больше, я ведь мог и водки хлопнуть. И еще меня томила мысль, что, может быть, правда есть в поверье: если пить из одного стакана, то можно узнать тайные мысли; и мне мечталось, чтобы Варя узнала из моего стакана все мои мысли о ней и ничего бы мне не надо было говорить ей о счастливом найденыше и наших пяти сыновьях.
        Подошел Мамыкин, сказал со смехом:
        — Наш стол вашему кланяется!  — И протянул Варе огромную, яростно желтую, насквозь просвеченную солнцем пшенку — горячий кукурузный початок, заботливо присыпанный крупной серой солью.  — Ешь, Варюха, на здоровье…
        Варя укусила кукурузу, и это было очень смешно — будто на желтой флейте играла, потом передала ее мне, а я и попробовать не успел: Жеглов выхватил и так грызанул початок своими ослепительными резцами, что там после одного его укуса зерен осталось не больше половины.
        Пришел Боря Шилов приглашать Варю на танцы, но Жеглов упредил его, строго сказав:
        — У тебя, Шилов, компас есть? Вот и иди, и иди, и иди…
        И сам повел Варю танцевать вальс. Я смотрел на них и мучился даже не от ревности, а от того, что Варя сейчас весело хохочет в объятиях Жеглова и он чего-то ей на ухо говорит и говорит… А как он умеет говорить, я знаю, и лучше было бы, чтобы Варя сейчас была со мной, потому что я-то еще ничего не успел ей сказать обо всех планах, которые одолевали меня сегодня вечером…
        Вспышкой, ослепительно и незаметно, промчалось время, смолкла музыка, погасли огни, разошелся народ, и уже в раздевалке Жеглов сунул мне в руки пакет:
        — Держи, может быть, сгодится. Меня сегодня дома не будет…  — И куда-то умчался, не попрощавшись с Варей. Я разодрал угол пакета и увидел, что в нем бутылка шампанского.
        Дождь на улице кончился, только ветер носил водяную пыль и горьковатый запах мокрых деревьев. Желтые лампочки иллюминации засвечивали серый рваный подзор низких облаков, и от этого колеблющегося света лицо Вари было бледно и прозрачно. С шипением вспарывали лужи редкие автомобили, и этот трескучий шорох еще сильнее подчеркивал тишину, непроницаемо-ватную, как замершая у моих губ клубочками пара немота. И воздух затвердел, как желто-серый натек на сосне.
        Мы дошли до Лесной улицы, где была остановка трамвая, и мне надо было что-то сказать, что-то сделать, потому что, если Варя перейдет на другую сторону дороги, это путь к ее дому, а если мы останемся здесь, то это маршрут ко мне. Но я будто окаменел, я не мог рта раскрыть, во мне все тряслось от напряжения, от ужасного волнения — я так хотел сказать Варе, что не могу больше жить без нее! И не мог произнести ни слова…
        От Савеловского вокзала показался красный завывающий трамвайный вагон. Я взял Варю за руку, я весь подался к ней, но она, не глядя на меня, сказала негромко:
        — Не надо ничего говорить, Володя. Я знаю все…
        В трамвае было полно свободных мест, но мы стояли на задней площадке, на всех перекрестках и поворотах нас нещадно мотало из стороны в сторону, я держался одной рукой за поручень, а другой крепко прижимал к себе Варю. Полыхала неживым пронзительным светом над головой синяя длинная лампа, а Варя чуть слышно шептала мне:
        — Когда я была маленькая, я перед праздниками старалась пораньше лечь спать, чтобы проснуться — и праздник уже наступил. Володя, милый, я все время сейчас как перед праздником, как перед полетом, как перед удачей. Володя, любимый, я хочу закрыть глаза и проснуться счастливой. Господи, какая радость — жить накануне счастья…
        И оттого, что ее волосы были на моем лице и совсем рядом был мерцающий полумрак ее морозных серых глаз, которые казались сейчас сине-зелеными, оттого, что я слышал бой ее сердца под своей рукой, казалась мне трясущаяся и прыгающая трамвайная площадка огромными качелями, замахнувшими меня так нестерпимо высоко, пугающе и сладко, что я закрывал глаза и тихо постанывал, и счастье было острым, как боль.
        Я не зажигал света в комнате, мне не хотелось, чтобы Варя видела холостяцкую убогость нашего жилья. И мне помогали машины на улице — они настырно вламывали в комнату молочно-белые дымные сполохи своих фар, и по комнате носились — со стены на потолок и в угол — голубоватые размытые пятна, рвавшие тьму в клочья.
        На стуле рядом с кроватью тихо шипело в стаканах шампанское, которое подарил мне мой друг Жеглов. И так же тихо дышала на моей руке Варя, и я боялся шевельнуться, чтобы не разбудить ее, и я смотрел все время на ее тонкое лицо с чуть запавшими скулами и глубокими тенями под глазами, и сердце мое рвалось от нежности, благодарности и надежды, что с этой девочкой мы проживем вместе сто лет, усыновим нашего найденыша и вырастим пять сыновей, которые в какие-то сроки выйдут на улицы моего огромного города, Города Без Страха, и то, чем занимался много лет их отец, будет им казаться удивительным и непонятным. Они и знать не будут, чего стоило, чтобы на этих улицах, где они гуляют со своими девочками, томимые нежностью и предчувствием завтрашнего счастья, никто никого не боялся, не ловил и не убивал. Им будет казаться, что Эра Милосердия пришла к людям сама — естественно и необходимо, как приходит на улицы весна, и, наверное, не узнают они, что рождалась она в крови и преодоленном человеческом страхе…
        Я лежал неподвижно, слушая тихое Варино дыхание, и перед моими глазами проплывали лица — сержант Любочкин, взорвавшийся на заминированном лазоревом лугу, и звероватая цыганская рожа штрафника Левченко, с которым мы плавали через Вислу за «языком», и круглое детское личико Васи Векшина, которого бандит приколол заточкой к лавке на Цветном бульваре, и все те бесчисленные люди, которых я успел порастерять навсегда за свои двадцать два года, и не давала мне покоя, волновала и пугала мысль — почему мне одному из них досталось все счастье, а им ничего?..
        Я слышал в ночи бесшумный гон времени, и в счастье моем появился холодок неприятного горького предчувствия, тонкая горчинка страха: что-то должно со мной случиться, не может человек так долго и так громадно быть счастлив.
        Варя, не открывая глаз, спросила:
        — Ты не спишь, мой родной?
        Я поцеловал ее в плечо и снова поразился, какая у нее нежная, прохладная кожа.
        Гладя ее вьющиеся волосы и тонкие гибкие руки, я весь сгорал, а она была утоляюще свежая, тоненькая, и пахло от нее солнцем и первыми тополиными листочками, и грудь ее маленькая с нежными лунами светила мне в сиреневом сумраке занимающегося рассвета, а ноги были длинны и прохладны, как реки.
        Уткнувшись лицом в ее волосы, я шепнул:
        — Варя, давай сегодня поженимся…
        Она помолчала немного и, все так же не открывая глаз, ответила:
        — Давай, мой родной. Мне так хорошо с тобой, хороший мой…
        Я засмеялся счастливо, освобожденно и спросил:
        — Варюша, а что же мне подарить тебе на свадьбу? Ведь на свадьбу надо что-нибудь очень хорошее подарить невесте…
        Она обняла меня за шею, улыбнулась; я видел, как шевельнулись ее мягкие губы:
        — Ты мне подарил себя…
        — Ну-у, тоже подарок!
        — Ты еще ничего не понимаешь,  — сказала она, закрывая мне рот ладонью. Когда-нибудь ты поймешь, почему я тебя полюбила.
        Она положила мне голову на грудь, поцеловала в подбородок и сказала:
        — Мы сами не очень-то знаем цену нашим подаркам. Лет сто назад далеко отсюда, в городе Париже, жил студент-музыкант, который очень любил девушку. Но эта девушка почему-то вышла замуж за его друга, и студент подарил им на свадьбу марш, который он написал перед венчанием в церкви Оноре Сен-Пре,  — денег на другой подарок все равно у него не было…
        — И что?
        — Он преподнес подарок невестам всего мира.
        — А как звали студента?
        — Его звали Феликс Мендельсон-Бартольди…
        Мы пришли в загс к открытию. В помещении, сером, неприбраном, было холодно, стекло в одном окне вылетело, и фрамугу заколотили фанерой. Уныло чахнул без воды пыльный фикус. Пожилая тетя с ревматическими пальцами спросила нас строго:
        — Брачевание или регистрация смерти?
        Варя засмеялась, а я суеверно сплюнул через плечо.
        — И совсем нечего смеяться!  — нравоучительно сказала тетя.  — С каждым может случиться…
        — Мы на брачевание,  — сказала Варя, светя своими огромными веселыми глазами, и лицо у нее было розовое с холода, свежее, такое отдохнувшее: и следа не осталось теней под глазами, только заметны были маленькие веснушки на переносице.
        — Тогда после праздника приходите. Инспектор сейчас болеет, а я только по регистрации смерти…
        — А почему же у вас такое странное распределение?  — спросила Варя.
        — Потому как со смертью не подождешь, документ срочно родным нужен — кому для похорон, кому для наследства, кому еще зачем-то. А со свадьбой и подождать можно, пока инспектор выздоровеет. Он вас и запишет по всей форме, как поп в церкви…
        Мы расстались с Варей на углу Колхозной — я уже опаздывал к себе в МУР. Она притянула меня к себе, поцеловала быстро и сказала:
        — Береги себя…
        — А как же! Я тебе вечером позвоню…
        — Я сегодня вечером дежурю. Звони завтра. Утром. Жду, мой родной…
        Обмундирование для учащихся ремесленных училищ
        Учащиеся нового набора ремесленных и железно — дорожных училищ получают полное обмундирование: шинели, костюмы, белье, обувь. 1200 шинелей уже изготовила для московских училищ швейная фабрика им. Клары Цеткин.
        «Труд»
        Все эти дни я буквально с сумасшедшей настойчивостью преследовал эксперта-криминалиста: меня интересовали результаты стоматологической экспертизы; и вот сегодня, перед обедом, эксперт Родионов позвонил мне по внутреннему телефону и попросил подняться к нему в лабораторию. Мой интерес к этой экспертизе и опасения, которые я в последнее время испытывал, оправдались.
        — Ничего утешительного для вас у меня нет,  — сказал, разводя руками, Родионов. По моей просьбе два очень опытных зубных техника сделали слепки Из пластической массы по образцу…
        Родионов любил выражаться научно и образцом называл надкусанную плитку шоколада, которую мы обнаружили на месте происшествия. Он достал из шкафа и показал мне два желтоватых слепка, на которых отчетливо вырисовывались следы зубов.
        — Аналогичным образом мы сделали слепки зубов подозреваемого и потерпевшей, продолжал Родионов, показывая мне еще четыре зубастые желтые пластинки, отчего мне стало немного не по себе.  — И сравнили их как по совокупным, так и по отдельным характерным признакам…
        — Ну попроще, Родионов!  — поторопил я.
        Он даже взглядом меня не удостоил:
        — Анализ всех этих признаков побуждает прийти к заключению, что следы на образце не оставлены зубами подозреваемого либо потерпевшей…
        Я замер: многое из той картины, которую мы себе нарисовали, основывалось на том, что Груздев, создавая видимость спокойной беседы, принес вино и шоколад любимых марок, дабы усыпить возможную подозрительность Ларисы…
        — Извольте убедиться сами…  — гудел тем временем Родионов.  — У лица, оставившего следы на образце, нижние центральные резцы имеют значительные промежутки с остальными зубами. К тому же они несколько повернуты вокруг своей оси. Этих признаков очевидно не наблюдается в сравнительных слепках…
        Это он был прав, эксперт Родионов,  — преодолев отвращение, я сам сравнил слепки, ничего общего между ними не было.
        — Надо же, заваруха!  — подосадовал я вслух.  — Что же нам теперь-то делать?..
        — Искать третье лицо, оставившее данный след,  — невозмутимо сказал эксперт Родионов, будто мне всего-то и надо было вытряхнуть из карманов содержимое и там среди пятиалтынных, папирос «Норд» и связки ключей обнаружить третье лицо.
        Неторопливо спускаясь к нам в кабинет, я размышлял о том, что все в этом деле запуталось окончательно. С самого начала мы полагали, что, желая избавиться от Ларисы и завладеть квартирой, Груздев обманом и угрозой — «Неужели тебе некогда?
        Решай, иначе я сам все устрою!» — организовал мирную встречу с бывшей женой.
        Воспользовавшись ее беспечностью, убил, создал видимость ограбления и ушел, весьма несвоевременно повстречав на лестнице соседа Липатникова. На квартире в Лосинке спрятал пистолет «байярд» и уговорил сожительницу подтвердить его алиби, вообще-то надеясь, что никому и в голову не придет обвинять его в убийстве.
        Потом возникла загадочная фигура Фокса, у которого обнаружились вещи Ларисы.
        Первая версия заколебалась, потому что у Груздева оказался соучастник. А может быть, и исполнитель. Несомненный уголовник, человек, способный на все, даже по мнению любящей его женщины…
        Я пришел к себе, уселся за стол, взял лист бумаги и начал рисовать на нем какие-то бессмысленные фигуры. Сейчас бы самый раз посоветоваться с кем-нибудь знающим, опытным, умным. Но Жеглов в эти «мерихлюндии» вникать не станет, скажет: «Опять умничаешь, Шарапов, работать надо…» — а Панков, как назло, выехал на два дня в Калугу на какое-то серьезное происшествие…
        А может, они втроем там, у Ларисы, чай пили перед убийством? Непохоже, стол явно был накрыт на двоих. Это еще само по себе не доказательство, но все-таки…
        Скорей всего, там были все же двое… И что из этого? Ну да, важно знать, кто там был — Груздев или Фокс? Если Груздев, тогда нет вопросов. И его видел сосед Липатников. А если Фокс? Его никто не видел, но… вещи-то у него — тоже трудно представить, что Груздев забрал вещи и принес их Фоксу… Тьфу, чертовщина какая-то!
        Еще раз, сначала: какие доказательства вины Груздева? Его намерение завладеть квартирой, получить развод. Впрочем, тут еще надо пораскинуть мозгами — мало ли людей хотят завладеть квартирой или получить развод? Сколько угодно! Но ведь они же не идут убивать ради этого? Дальше — он отрицает, что был в этот вечер у Ларисы. Как бы я рассуждал на его месте? Да очень просто: раз был там, значит, я и убил. Выходит, лучше отказаться… М-да-а, закруточка… Что дальше? Пистолет «байярд» в Лосинке. Вот тут уж не открутишься. На этом мы, в общем, и стоим сейчас. Что, если даже не сам убил, то потребовал от Фокса, чтобы тот немедленно принес ему пистолет?..
        Прямо башка трещит, никак не могу все эти вещи в одну горсть ухватить. Груздев, Лариса, Фокс, Соболевская, чемодан у Верки, ящерица у Маруськи, пистолет в Лосинке… Груздев и Фокс, Груздев и Фокс… Постой-ка, друже, а почему это Груздев и Фокс у нас все время вместе, вроде близнецов неразлучных? А если их разлучить? Ведь Соболевская ясно сказала, что у Фокса с Ларисой было «серьезно».
        Не зря же Лариса и с работы уволилась, и деньги из сберкассы вдруг взяла? Тогда при чем здесь Груздев?.. Ага, при том, что пистолет-то все-таки у него, против такого факта не попрешь… А если они независимо друг от друга…
        На этом мои рассуждения прервались, потому что пришел Жеглов и начал накручивать со страшной силой телефон — это только он один и умел за десять минут позвонить в сто мест и со всеми поговорить исключительно содержательно: «Але, Жеглов звонит. Ну как?.. Ага, жми…», или «Але, Жеглов… Значитца, так: сегодня не стоит, завтра посмотрим…», или, наконец, «Петюня, от Гордеича привет, к нему забеги, он скажет…». Я хотел поделиться с ним своими сомнениями, но в это время задребезжал мой внутренний телефон — звонили из лаборатории дактилоскопии.
        Лаборантка сказала канцелярским голосом:
        — Передайте капитану Жеглову, что пальцевый отпечаток на бутылке «кюрдамира» оставлен не Груздевым, не Груздевой, а третьим лицом. Акт можете получить у секретаря отдела…  — И положила трубку.
        Опять это треклятое третье лицо! Ох, пора бы уже с ним познакомиться! Я хотел передать это миленькое сообщение Жеглову, но снова меня отвлек внутренний телефон:
        — ОББ? Дежурный по КПЗ старший лейтенант Фурин. Числящийся за вами арестованный Груздев просится на допрос…
        Перешагивая, по своему обыкновению, через две ступеньки сразу, Жеглов мне крикнул:
        — Все, поплыл наш клиент, сейчас каяться будет!
        Я молча кивнул, хотя особой уверенности в этом не испытывал. Ну да что загадывать — через минуту узнаем.
        Груздева привели в следственный кабинет сразу же, он угрюмо, не глядя в глаза, поздоровался, опустился на привинченный табурет. Мне стула не было, и, хотя я мог принести его из соседней камеры, я остался на ногах, выглядывая в окно, из которого виднелась внутренность «собачьего дворика» — места для прогулок служебных собак.
        Жеглов развалился за следовательским столом, но лицо его было внимательным и сочувственным; я понял, что он хочет подыграть Груздеву, всячески войти в его положение, не раздражать его победным видом. Но Груздев не обращал на Жеглова ровно никакого внимания, он просто сидел на табурете и тоскливо молчал, бездумно уставившись в верхний переплет окна, сквозь которое виднелся голубой кусочек неба и длинное, похожее на бесконечный железнодорожный состав, облако. Жеглов понял, что разговор придется начинать ему — не сидеть же здесь до вечера.
        — В молчанку играть будем?  — спросил он вежливым голосом.
        Груздев пожал плечами, скривив тонкие губы.
        — Дежурный доложил, что вы хотите поговорить со мной,  — сказал Жеглов терпеливо. Так, нет?
        — С вами или с кем-нибудь еще, мне все равно…  — разлепил наконец губы Груздев. С вами меньше, чем с кем бы то ни было…
        — Да почему же, Илья Сергеич?  — искренне удивился Глеб.  — Чем же я-то лично вам досадил? Ведь вот товарищ Шарапов, например, или следователь — мы ведь одним делом занимаемся!
        — Слушайте, бросьте вы это словоблудие!  — выкрикнул Груздев и еще передразнил: Де-елом вы занимаетесь! Не делом — то-то и оно, что не делом, невинного человека в тюрьме держите!
        — Во-она, значитца, что-о…  — пропел Жеглов. Встал, подошел вплотную к Груздеву.  — Я-то думаю, заела человека совесть, решил грех с души снять… А ты опять за старое!
        — Вы мне не тыкайте!  — яростно закричал Груздев.  — Я вас чуть не вдвое старше, и я советский гражданин… Я буду жаловаться!..
        — Между прочим, это ведь все равно, как обращаться — на «ты» или на «вы», суть не меняется,  — сказал Жеглов, возвратился к столу и уперся сапогом в стул.  — Какая в самом деле разница будущему покойнику?..
        Даже у меня дрожь прошла по коже от тихого и вроде ласкового голоса жегловского, а уж у Груздева и вовсе челюсть отвисла, бледный он стал прямо до синевы. Но держится молодцом.  — Кто из нас раньше покойником будет, это мы еще посмотрим, говорит.  — А засим я с вами разговаривать не желаю.
        — А я желаю,  — улыбнулся Жеглов.  — Я желаю услышать рассказ о соучастнике убийства Фоксе. Я желаю между вами соревнование устроить: кто про кого больше и быстрее расскажет. От этого на суде будет зависеть, кто из вас пойдет паровозом, а кто — прицепным вагоном. Понятно излагаю?
        Груздев так впился в него взглядом,  — видно, что волнуется, но молчит. Потом на меня посмотрел и давит из себя:
        — Мне давно, из книжек конечно, известен прием: один следователь грубый и злой, а другой — контратип. И по психологии допрашиваемый стремится к «доброму», чтобы рассказать то, что собирался скрыть… Тем не менее я вас очень прошу — уйдите, а с ним вот,  — тут Груздев на меня указал,  — с ним мы поговорим…
        Жеглов расхохотался:
        — Добра! Шарапов у нас следователь молодой, но настырный. Пусть попрактикуется, не возражаю…
        Мне, конечно, комплимент жегловский не понравился: в моем-то возрасте уже не учеником желторотым — мастером пора быть… Но я, конечно, промолчал, а Жеглов сказал уже в дверях:
        — Спасти свою шкуру можно только чистосердечным признанием и глубоким раскаянием. Как говорится, зуб за зуб, ребро за ребро, а печенка за селезенку…
        Про Фокса надо все рассказать… пока не поздно…  — Захлопнул тяжелую, с «волчком», дверь, и долго еще слышался его смех под аккомпанемент сапожного скрипа, и я почему-то подумал, что Глеб, хоть и не «тыкал» больше Груздеву, но и на «вы» ухитрился к нему ни разу не обратиться. Я сел за стол и сказал попросту:
        — Илья Сергеич, я действительно в милиции недавно, и опыта нет никакого, и в юриспруденции этой самой я не очень, но… вот какая штука. Я, когда разведротой командовал, любил к наблюдателю нового человека подсылать — старый ему видимую обстановку докладывал, а тот свежим глазом проверял. И, представьте, очень удачно это порой получалось, потому что у наблюдателя от целого дня напряженного всматривания глаз, что называется, замыливался; он, чего и не было, видел и, наоборот, не замечал порой того, что внове появлялось. Понимаете?
        Груздев, мне показалось, слушал меня с интересом. И кивнул. А я дальше свою мысль развиваю:
        — Тут ведь какая штука? У Жеглова, может, и действительно глаз на что-то замылился. Да и характером вы не сходитесь, ну прямо как кошка с собакой, черт побери! Вы мне-то хоть поверьте: не собираюсь я вас делать козлом отпущения.
        Виноваты — ответите. Невиновны — идите, как говорится, с миром. Но я хочу разобраться. Понимаете — разобраться.  — Но вы же не верите ни одному моему слову,  — нерешительно сказал Груздев.
        — И не надо!  — горячо сказал я,  — На что нам верить, не верить — нам надо знать. Вы мне тоже можете не верить, будем только на факты ориентироваться. Ну, еще… на здравый смысл.  — Хорошо. Если на здравый смысл, давайте попробуем, согласился Груздев.  — У меня тогда сразу вопрос, как раз на здравый смысл. Я, собственно, по этому поводу вас и вызывал.
        — Слушаю,  — сказал я;
        — Мне предъявили заключение экспертизы, из которого следует, что из моего пистолета выстрелили нестандартной пулей, так, нет?
        Я подтвердил, не подозревая еще, куда он клонит. А он продолжал:
        — При вас во время осмотра в шкафу нашли пачку фирменных патронов «байярд», если вы помните, я сам указал, где они лежат. Теперь скажите на милость вы, человек военный, зачем же мне, имея фирменные патроны, заряжать пистолет нестандартным, рискуя, что его в самый ответственный момент перекосит, заест и тому подобное.
        А? Не знаете? Так я вам отвечу: настоящий убийца не знал, где патроны, и зарядил пистолет первым попавшимся, более или менее подходящим по размеру! Ясно?
        — Допустим. Но вот как вы объясните, что пистолет обнаружен в вашей новой квартире?
        — Вот! Вот это вопрос вопросов,  — задумчиво сказал Груздев.  — Им вы меня наповал бьете. Но при желании можно ответить и на него. Я уже ответил — не знаю. А вам — вам надо искать как следует…
        Хитер он, конечно, бесовски хитер — я это давно заметил!
        — Мы и ищем. И кое-что уже нашли. Поэтому товарищ Жеглов и спрашивал вас про Фокса,  — сказал я.
        — Я не знаю никакого Фокса!  — горячо воскликнул Груздев.  — Поверьте, я бы сразу сказал… Я только догадываюсь, что это у него нашли браслет Ларисы — в виде ящерицы. Так или нет?
        Все-таки Груздев не тот человек, с которым можно на откровенность идти. И я сказал:
        — Это вы не совсем в точку попали, но, как у нас на фронте говорили, действия ведете в правильном направлении.
        — Хорошо,  — кивнул Груздев,  — не хотите говорить, не надо. Но вы же сами предложили разбираться с точки зрения здравого смысла…
        — И, главное, фактов,  — вставил я.  — И фактов. Но начнем со здравого смысла. Вы во всяком случае исходите из того, что убийца — я. И уже все факты рассматриваете под этим углом зрения. Вы, может быть, этого не знаете, но в науке существует способ доказательства от противного. Допустите на десять минут, что я к этому делу не причастен…
        — Да как же это я могу допустить!..  — взвился я.
        — Подождите, подождите. Я же говорю, на десять минут. Ну что вам стоит?
        — Хорошо, допустим.
        — Если это допустить, вся ваша система доказательств начнет рушиться, как карточный дом,  — сказал Груздев.
        Я вспомнил, как уже пытался сегодня связать все наши факты, чтобы подпереть обвинение Груздева, и как эти подпорки все время ускользали из рук, шатались, не хотели стоять на месте. Ну пусть теперь он их попробует на прочность. Но сказал бодро:
        — Интересно поглядеть, как это у вас получится?
        — Сейчас увидите,  — пообещал он и начал: — Уже на первом допросе вы исходили из того, что, ненавидя Ларису, я решил избавиться от нее. Я действительно любил ее когда-то, но… Долго рассказывать, что там и как у нас происходило, но любовь выгорела — вся, дотла. Вы считаете, что антипод любви — ненависть. Но, поверьте, это вовсе не так! Настоящий антипод любви — равнодушие… И ничего, кроме равнодушия, Лариса у меня в последнее время не вызывала. Квартира… Квартира, как вам известно, моя, и вопрос ее обмена был лишь вопросом времени. Кстати, известно ли вам, что Лара хотела вернуться к матери, но именно я решил оставить ей часть своей площади? Если нет, спросите у Наденьки, у их матери — они подтвердят. Неужели я произвожу впечатление человека столь нетерпеливого и к тому же столь жестокого, что мне легче убить, чем подождать месяц-два?  — Груздев внимательно смотрел на меня, рассчитывая увидеть, какое впечатление производят его слова, но я хоть и думал, что наши мнения здорово совпадают, просто он до конца эти вещи закругляет и додумывает, но виду не подавал, сидел и слушал — давай, мол, излагай,
раз условились…
        Я протянул Груздеву папиросу, он поблагодарил кивком, заломил мундштук по-своему — стабилизатором, прикурил и продолжал:
        — Важной уликой против меня вы считаете заявление этого алкоголика Липатникова о том, что он меня видел на лестнице. Но я вам еще раз говорю: я был там не в семь часов, а в четыре! И Ларису дома не застал, поэтому и написал записку… Я не знаю, как мне это доказать, но помогите мне! В конце концов, почему слова Липатникова ценнее, чем мои? Но ему вы верите безоговорочно, мне же вовсе не верите…
        — Ваш сосед — человек незаинтересованный,  — подал я голос.
        — Ну, допустим. Но он ведь только человек, эраре гуманум эст — человеку свойственно ошибаться… Тем более, как это положено, всех соседей расспросите, осмотрите его часы,  — может быть, они врут,  — еще что-нибудь сделайте! Только делайте, не сидите сиднем, успокоившись на одной версии. Еще раз мою жену допросите, квартирохозяйку, сопоставьте их рассказы — тут миллиграммы информации могут сыграть счастливую или роковую роль…
        — Хорошо,  — перебил я его.  — Я обещаю вам еще раз все это проверить досконально.
        Но вы отвлеклись…
        — Да. Действительно…  — Груздев тряхнул головой, словно освобождаясь от порыва чувств, который он себе только что позволил.  — Главная улика против меня, просто-таки убийственная,  — этот злосчастный «байярд»…
        — Еще и страховой полис…  — напомнил я.
        — И этот дурацкий полис, о существовании которого я даже не подозревал! Если предположить, что я не имею отношения к убийству…
        — То выходит, вы прямо так и сказали Жеглову, что мы их вам подбросили,  — встрял я.  — А зачем — вы об этом подумали? Наши ребята каждый день жизнью рискуют…
        — Подумал,  — сказал Груздев твердо.  — Вероятно, я был не прав. Не вдаваясь в обсуждение ваших моральных качеств, я подумал, что для того, чтобы эти вещи мне подбросить, вы должны были иметь их сами… А это уже маловероятно. Значит, их подбросил мне убийца, и отсюда следует, что он меня знал. Вот в этом направлении вам и надо искать…
        Я невольно усмехнулся: войдя в роль, Груздев начал давать мне указания, будто он сам был моим начальником, а не Глеб Георгиевич Жеглов. Наверное, что-то такое есть в моем характере, если все вокруг меня, только познакомившись, уже пробуют мною командовать. Но я, честно говоря, командиров таких самозванных недолюбливаю, с меня тех хватает, которые по уставу положены. Потому я и сказал Груздеву:
        — В каком направлении искать, это вы меня не учите, сообразим сами кое-как!
        Он, видно, понял, что хватил лишку, потому что сразу же вроде как извинился:
        — Да мне и в голову не приходило… без меня учителя найдутся. Я просто хотел сказать, что самая у вас неблагодарная задача — доказать мою вину. Поскольку я не виноват и рано или поздно это откроется, я в это свято верую, а то бы и жить дальше не стоило…  — Он тяжело, судорожно как-то вздохнул, добавил — Был такой китайский мудрец, Конфуций его звали, вот он сказал однажды: «Очень трудно поймать в темной комнате кошку. Особенно если ее там нет…» Поймать в темной комнате кошку — это значит доказать, что он убил Ларису. А кошки в комнате вовсе нет… М-да, это он лихо завернул, красиво, надо будет Глебу рассказать, он такие выражения любит. К слову вспомнилась мне «Черная кошка», и от этого я почему-то почувствовал себя неуверенно, тоскливо мне стало как-то. Помолчал я, и Груздев сидел молча, в камере нашей было тихо, и только на первом этаже слышался смех и крепкие удары костяшками о стол — свободная от караула смена забивала «козла». Ввел он меня все-таки в сомнение, Груздев, надо будет все, о чем он толкует, до ногтя проверить. А я, выходит, никак на него повлиять не смог? Сильнее он меня выходит?
Это было как-то обидно осознавать.
        — Илья Сергеич, все, про что мы говорили,  — это, куда ни кинь, воображение. Ну поскольку мы вообразили, что вы не виноваты. А факты остаются, и для суда их, по моему разумению, будет вполне достаточно, чтобы вас осудить. А какой будет приговор, вы сами знаете, у вас в камере Уголовный кодекс имеется. Так не лучше ли сознаться — ведь у вас наверняка какие-то причины были, ну, не уважительные конечно, а эти… смягчающие, что ли. Суд учтет и может вам жизнь сохранить…
        Груздев вскочил, лицо и шея пошли у него красными пятнами, он закричал:
        — Нет! Никогда! Признаться в том, чего не совершал, да еще в убийстве? Никогда!
        Как же я жить-то дальше буду, убийцей?.. Не-ет… Уж если мне суждена эта Голгофа… я взойду на нее… я взойду… Не-ет, мой друг,  — сказал он глухо, но очень твердо, окончательно — Раз уж я человеком родился, надо человеком и умереть…
        По комнате растеклось, всю ее до отказа заполнило тяжелое наше молчание; каждый думал о своем, а внизу по-прежнему с треском, с хрустом врубали «козла», гомонили, смеялись. На окно, шелестя здоровенными крыльями, слетел сизарь, он заглядывал в комнату и смешно крутил крохотной головкой, словно приглашая выйти из прокуренного помещения, подышать свежим воздухом. Груздев долго смотрел на него, а когда голубь, захлопав крыльями, взлетел в небо, проводил его взглядом, и вдруг лицо его, суровое, сухое, с жесткими складками вдоль рта, утратило на моих глазах четкость, черты стали расплываться, губы жалко задрожали — Груздев плакал! Я неуклюже попытался успокоить его, и так мне было невыносимо видеть взрослого плачущего мужчину, что я отвернулся к окну, делая вид, что не замечаю его слез, и он сам, видимо, старался сдержаться изо всех сил, и за моей спиной раздавалось тяжелое сопение и храпящие всхлипы, похожие на рычание.
        Успокоившись наконец, он сказал:
        — Не вижу я выхода! Весь в уликах,  — будто меня кто-то нарочно запутал… Я ведь всю жизнь был практическим человеком, но… Я не могу бороться с неведомой тенью, да еще отсюда, из тюрьмы… Я не могу искать в темной комнате кошку… И мне отсюда не вылезти…  — Он судорожно вздохнул, как вскрикнул, по-детски, ладонью, утер мокрое от слез лицо, поднял на меня глаза — Послушай, Шарапов! Я вижу, ты хороший парень, неиспорченный… Пойми, меня может спасти только пойманный настоящий убийца. Прошу, заклинаю тебя всем святым — ищи его, ищи!
        Найди! Ты сможешь, я верю. Пойми, если вы его не найдете, вы сами станете убийцами — вы убьете ни в чем не повинного человека!..
        Я нажал кнопку, вызывая дежурного надзирателя, поднялся, и Груздев крикнул мне, уже в дверях, руки назад:
        — Даже если меня осудят, ищи его, Шарапов! Не жизнь, хотя бы честь мою спаси!..
        С тяжелым сердцем ехал я в радиокомитет — Груздев не то чтобы убедил меня в своей невиновности, но и мою уверенность в противоположном он размыл основательно. Конечно, стоило бы все это обсудить с Жегловым, но он, скорее всего, назовет меня сентиментальной бабой и поднимет на смех, и я был даже рад, когда после допроса Груздева не застал его в кабинете: умчался куда-то в город.
        А я решил узнать на радио, когда и какой именно матч транслировался двадцатого октября, во сколько точно кончился, с каким результатом и так далее,  — больше полагаться на приблизительные вычисления Жеглова я не хотел.
        Совсем молоденькая девчурка — на улице я бы ей больше шестнадцати ни за что не дал — оказалась редактором спортивных передач и дежурила в тот день. Разговор у нас с ней предстоял короткий, по моим расчетам, но, вместо того чтобы ответить путем на мой вопрос, редакторша сама спросила, порывшись в аккуратных папках-скоросшивателях:
        — Вас какой матч интересует?
        Я удивился — только что я уже сказал ей, что интересуюсь матчем двадцатого октября. На что девица спокойно мне возразила: Двадцатого транслировались два матча — конец сезона и очень напряженная таблица розыгрыша…
        В Москве семьсот детских садов. Ежедневно их посещает 70000 ребят. Количество садов все время возрастает. В хорошем помещении на Лефортовском валу создан детский сад для 250 детей. Недавно гостеприимно открыл свои двери для ста маленьких хозяев детский сад в Свердловском районе.
        «Вечерняя Москва»
        …Меня, как говорил старшина Форманюк, будто пыльным мешком по голове из-за угла стукнули; во всяком случае, редакторша спросила с недоумением:
        — Случилось что-нибудь очень серьезное?
        — Да, золотко,  — сказал я торопливо.  — Говорите, да поскорее, какие были матчи, где, во сколько и тому подобное…
        Редакторша пожала узкими плечиками:
        — Пожалуйста. Двадцатого октября, четырнадцать часов. Трансляция со стадиона «Динамо». Ведущий — Вадим Синявский. Двадцать две тысячи зрителей. Кубок СССР.
        Играли ленинградский «Зенит» и московский «Спартак». Счет 4:3. Передача окончилась в пятнадцать пятьдесят пять. Там же — календарная встреча ЦДКА-«Динамо», в семнадцать часов…
        — Стоп, девушка, хватит!..  — заорал я и умчался, наверняка оставив у молодой редакторши не самое лучшее впечатление о московских сыщиках.
        Когда я вернулся из Лосинки, переполненный самыми поразительными новостями, какие только можно себе представить, Жеглов уже сидел в кабинете за своим столом и сосредоточенно работал над какими-то записями. Он поднял голову, довольно хмуро взглянул на меня, буркнул:
        — Ты где шляешься, Шарапов? Время уже к семи, а тебя все нет…
        — Сейчас доложу,  — пообещал я, скинул плащ, причесался и занял выжидательную позицию. Глеб дочитал записку, перевернул ее вниз текстом, ухмыльнулся:
        — Ну, валяй, орел, докладывай. По лицу вижу, сейчас будешь хвастаться.
        — Так точно,  — сказал я.  — Только не хвастаться, а сообщать о результатах проверки. Хвастаться нескромно как-то…
        — Ну-ну, скромник… Слушаю.
        Я выждал немного, чтобы как в театре, эффектно, и сказал:
        — Груздев невиновен. Освобождать его надо!
        Получилось не так, как в театре, а наоборот, будто бухнул я холостым. Жеглов поморщился, сказал хладнокровно:
        — Да ты шутник, оказывается. Ну ладно, шути дальше.
        — Я не шучу,  — сказал я.  — В книжке, которую ты мне дал, написано, что сила доказательств — в их вескости, а не в количестве. И я с этим согласен…
        — Тогда порядок,  — не удержался Жеглов.
        Я не стал заводиться, кивнул:
        — Ага, точно. Вот я поговорил по душам с Груздевым и понял. Что у нас с ним что-то получается не то. Калибр не такой у человека, чтобы из-за квартиры на душегубство пойти…
        Жеглов снова перебил меня.
        — Я, конечно, не Лев Толстой,  — сказал он.  — Но тоже отчасти психолог… И хочу внести некоторую ясность с Груздевым. Почти все сослуживцы характеризовали его как человека скрытного. Да мы и сами в этом убедились. А скрытность обязательно означает притворство,  — значит, ложь… Уже одного этого немало, потому что притворщик, врун — потенциальный преступник…
        Я эти рассуждения даже дослушивать не стал.
        — А если человек скрытный от застенчивости, например?  — сказал я, но сообразил сразу, что к Груздеву это, пожалуй, вряд ли относится, и поправился — Или от скромности? Тоже потенциальный преступник?
        Жеглов, конечно, зацепился:
        — Скромный он-это да, точно, прямо институточка голубая, чистая, как мак!  — И, довольный собой, посмеялся немного, а потом посерьезнел как-то с ходу, будто тряпкой с лица смех стер, сказал — Давай к делу, что ты бодягу развел…
        — Так я и собирался к делу, а ты тут со своей психологией,  — сказал я досадливо. Можешь ты меня минуту послушать, не перебивая?
        — Мы рассчитали, что сосед Ларисы видел Груздева на лестнице около семи часов — как раз в это время кончился матч ЦДКА-«Динамо»…
        — Ну?
        — Ты помнишь, что сосед этот, Липатников, времени не знал, только по футболу мы и сориентировались?
        — Так.
        — И кто играл, он не помнил, помнишь? Он еще сказал, что не болеет…
        — Заладил: «помнил», «помнишь»! Не тяни кота за хвост, что у тебя за привычка!..
        — Я не тяну, я хочу, чтобы ты все до мелочи вспомнил — это очень важно. Так вот, на радио мне сказали, что в этот день был еще один матч, «Зенит»-«Спартак», и трансляцию его закончили в четыре. Понимаешь — в четыре! Соображаешь, что это значит?  — спросил я и протянул Жеглову справку из радиокомитета.
        Он взял справку, внимательно прочитал ее, с недоумением посмотрел на меня, повертел справку в руках, будто хотел еще что-нибудь из нее выжать, но больше там ничего не было написано, и он сказал:
        — М-да… Это несколько подмывает показаниям соседа… Но мы ведь на них меньше всего базировались.
        — Я извиняюсь,  — сказал я запальчиво.  — Это, по-моему, подмывает не показания соседа, а наши с тобой расчеты. Сосед что? Он утверждает, что видел Груздева после матча, а когда это было, ему неизвестно. А Груздев сразу сказал, что встретил Липатникова в четыре. Это как будем понимать? Он ведь показания соседа предусмотреть не мог?
        — Да черт с ними, с этими показаниями,  — сердито сказал Жеглов.  — Мы и без них бы, обошлись.
        — Пока не обходились. Ты же сам про скрытность Груздева толковал и целую теорию из нее вывел: раз скрывает, что был в семь, значит… и все такое прочее…
        Жеглов разозлился всерьез:
        — Слушай, орел, тебе бы вовсе не в сыщики, а в адвокаты идти! Вместо того чтобы изобличать убийцу, ты выискиваешь, как его от законного возмездия избавить.
        И оттого, что он разозлился, я, наоборот, как-то сразу успокоился и сказал ему уважительно:
        — Глеб Георгиевич, ну что ты на самом деле… Мы ж с тобой одну работу работаем, просто я хочу, чтобы возмездие действительно законное было,  — как говорится, без сучка-задоринки. Ты же лично против Груздева ничего не имеешь, верно? Но уверился, что он преступник, и теперь отступать не хочешь…
        — А почему это я должен отступать?  — рассердился Жеглов.
        — А потому, что факты. Вот ты послушай меня спокойно, без сердца. Я после разговора с Груздевым думал много… плюс все делишки Фокса этого растреклятого.
        Понимаешь, ведь между ними ничего не может быть общего, не могу я себе представить, чтобы такие разные люди могли промеж себя сговориться как-либо…
        — Ты еще много чего не можешь представить,  — вставил Жеглов.
        — Не заедайся, Глеб,  — попросил я его.  — Лучше слушай. Соболевская мне малость глаза приоткрыла. Мы с тобой все время считали, что Груздев, в крайнем случае, мог навести Фокса на Ларису, так? Оказывается, Фокс и без Груздева ее знал и у них были отношения. Серьезные, ну, со стороны Ларисы, стало быть…
        Глеб закурил, сильно затянулся, так что щеки впали, сказал:
        — Ну-ну, продолжай, психолог…
        Я на это не обратил внимания, мне важно было ему все разъяснить, чтобы он, как и я, уразумел расстановку сил.
        — Когда я про второй матч узнал, у меня в башке будто осветилось. Ты сам посмотри, все ведь как нарочно складывается: патрон нестандартный, палец на бутылке не его, след на шоколаде чужой. И что в четыре был, а не в семь, вполне возможно. А если в четыре, а не около семи, то остается одна-единственная улика — пистолет…
        Глеб снова затянулся и процедил:
        — Одна эта улика сто тысяч других перевесит…
        — Ага. Вот я и понял, что точно так же может думать Фокс. Поэтому я поехал в Лосинку и расспросил обеих женщин о том, что было двадцатого и двадцать первого октября — подробно, по минутам…
        Глеб даже со стула поднялся:
        — И что?..
        — Утром двадцать первого, часов в одиннадцать, пришел проверять паровое отопление перед зимой слесарь-водопроводчик. Крутился по дому минут двадцать.
        Высокий, черный, красивый, под плащом — военная одежда. В хозконторе поселка водопроводчик с такими приметами не значится…  — Я с торжеством посмотрел на Глеба — Вопросы есть, товарищ начальник?
        Жеглов в мою сторону даже не высморкался. Нещадно скрипя блестящими сапогами, принялся ходить по кабинету из угла в угол, долго ходил, потом остановился у окна, снова долго там рассматривал что-то, ему одному интересное. Не поворачиваясь ко мне, сказал:
        — Жена Груздева, чтобы мужа выручить, под любой присягой покажет, что это ты пистолет подбросил. Или расскажет, о чем говорили отец Варлаам с Гришкой-самозванцем в корчме на литовской границе. Квартирохозяйку тоже можно заинтересовать. Или запугать. Это не свидетели.
        Опять вся моя работа к чертовой бабушке! Беготня, все волнения мои — коту под хвост. Я аж задохнулся от злости, но спросил все-таки негромко:
        — А кто же свидетели?
        По-прежнему глядя в окно, Жеглов кинул:
        — Фокс. Вот единственный и неповторимый свидетель. Для всех, как говорится, времен и народов. Возьмем его, тогда…
        Чуть не плача от возмущения, я заорал:
        — Но ты же сам знаешь, Груздев не виноват! Что же ему, за бандита этого париться?! У него, может, каждый день в тюрьме десять лет жизни отымает!
        Жеглов наконец повернулся, но глядел он куда-то вбок, и голос у него был злой, холодный:
        — Ты лишние сопли не разводи, Шарапов. Здесь МУР, понял? МУР, а не институт благородных девиц! Убита женщина, наш советский человек, и убийца не может разгуливать на свободе, он должен сидеть в тюрьме…
        — Но ведь Груздев…
        — Будет сидеть, я тебе сказал. А коли окажется, что это Фокса работа, тогда выпустим, и все дела. И больше об этом — хватит, старший лейтенант Шарапов. За дело несу персональную ответственность я, извольте соблюдать субординацию!..
        Замолчал он, и мне как будто говорить нечего стало, хотя и вертелось у меня на языке, что Жеглов — это еще не МУР, что во всем этом нет логики и нет справедливости, но как-то заклинил он меня своим окриком: ведь я как-никак военная косточка и пререкаться с начальством в молодые еще годы отучен… В репродукторе голос певца старательно, с коленцами выводил: «В моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю-ю-ю…» Только он и звучал в нехорошей тишине между нами, двумя довольно упрямыми мужиками, приятелями можно сказать…
        В пепельнице лежали и дымили обе наши «нордины», и случайно залетевший сквозь окно лучик солнца пересекали две струйки дыма — одна ярко-голубая, плотная, другая светлая, почти прозрачная,  — и я подумал: как странно, у двух одинаковых папирос дым совсем разный, вот один, голубой, выстлался понизу, вдоль стола, а другой, белый, тянется вверх. Я посмотрел на Жеглова, он снова отвернулся к окну, загораживая весь проем широкой спиной, а я думал о его шуточках, о всей его умелости, лихости и замечательном твердом характере. «Железный парень наш Жеглов»,  — сказал однажды о нем Коля Тараскин, и это было, конечно, правильно…
        В девять часов утра конвой доставил Ручечника к нам в кабинет. Камера никому, видать, не в пользу — за эти дни он сильно сдал: пожелтело лицо, редкая жесткая щетина прибавила добрых два десятка лет, крупная тяжелая челюсть, придававшая ему мужественное выражение, как-то неуловимо вытянулась, стала просто длинное, старческое, глаза запали и недобро поблескивали из глубоких глазниц. Я усадил его на стул в углу кабинета, и он уставился на свои пижонские штиблеты, которые из-за вынутых шнурков сразу приобрели какой-то жалкий, нищенский вид. Жеглов разгуливал по кабинету, напевая под нос: «Первым делом, первым делом самолеты», я сидел за своим столом, глядя на Ручечника, и длилась эта пауза довольно долго, как в театре, пока он, хрипло прокашлявшись, не сказал:
        — Чего притащили, начальники? Покимарить вдосталь и то не дадут…
        На что Жеглов быстро отозвался:
        — Не лги, не лги, Петр Ручников, тебе спать сейчас совсем не хочется, бессонница у тебя сейчас!
        Ручечник спорить не стал, он уныло смотрел куда-то в стену за спиной Жеглова, взгляд был у него грустный и сосредоточенный. Потом без видимой причины повеселел, попросил у Жеглова чинарик, и тот, лихо оторвав зубами конец папиросы, протянул ее вору:
        — На, пользуйся моей добротой…  — И, подождав, пока Ручечник сделал несколько жадных затяжек, осведомился — Не надоело бока давить в нашем заведении?
        — Ох надоело, начальник!  — искренне сказал Ручечник.  — Можно сказать, от одной скуки тут околеешь. Сидит со мною хмырь какой-то залетный — деревня, одно слово, ни в очко, ни в буру не может…
        — А на воле благода-ать…  — соблазнял Жеглов.  — По нынешнему времени ты бы уже огрел бутылочку, поехал бы на бегах рискнул…
        Ручечник аж всхлипнул огорченно от таких замечательных, но — увы!  — недоступных возможностей:
        — Чего толковать, на воле жизнь куда красивше, чем в седьмой камере, да куда денешься?  — Он с хрустом потянулся, широко зевнул — 0-ох, тошно мне, граждане начальники, отпустили бы мальчишечку…
        — И отпустим,  — с готовностью и вполне серьезно сказал Жеглов.  — Ты мне Фокса, я тебе волю. Мое слово — закон, у любого вора спроси!
        — Точно. Ты мне волю, а Фокс?  — Ручечник опустил голову и говорил тоже серьезно — Он ведь меня погубит. Фокс — человек окаянный. На первом же толковище не он, так дружки его меня по стене размажут, ась?
        Он поднял голову, смерил Жеглова глазами, и ничего в его лице не осталось дурашливого, что было еще минуту назад, а видны были только испуг да тоска по свободе, такой близкой и такой невозможной.
        — Не так страшен черт, как его малюют,  — построил улыбку Жеглов.  — Мы ведь его все равно возьмем…
        — Только не через меня, только не через меня,  — быстро забормотал Ручечник.  — Мне главное, чтобы совесть чиста, я тогда на любом толковище отзовусь…
        Глеб пожевал губами, лицо его стало суровым.
        — Ты Фокса боишься…  — сказал он не спеша.  — Напрасно… Тебе пока что меня надо бояться, я тебя скорее погублю, коли ты так…
        — Эхма, тюрьма, дом родной!  — отчаянно махнул рукой вор.  — Отпилюсь на лесоповале — и с чистой совестью на волю! Вы не подумайте, начальнички, что я злыдень такой…  — Лицо его сморщилось, казалось, он вот-вот заплачет.  — Что я, вам помочь не хочу? Хочу, истинный крест! Но не могу! Я вам вот байку одну расскажу — без имен, конечно, но так, для примеру. Хочете?
        — Ну-ну, валяй,  — разлепил губы Жеглов.
        — Есть такое местечко божье — Лабытнанга, масса градусов северной широты… И там лагерь строжайшего режима — для тех, кому в ближайшем будущем ничто не светит. Крайний Север, тайга и тому подобная природа. Побежали оттуда однова мальчишечки — трое удалых. Семьсот верст тундрой да тайгой, и ни одного ресторана, и к жилью не ходи — народ там для нашего брата просто-таки ужасный. И представьте, начальники, вышли мальчишечки к железке. Двое, конечно.
        — А третий?  — спросил я.  — Не дошел?
        Ручечник сокрушенно покачал головой, вздохнул:
        — Не довели. За «корову» его, фраеришку, взяли.
        — Как это?!  — оторопело спросил я.
        — Как слышал. Такие у нас, значит, ндравы бывают. Жизнь — копейка. А уж для Фокса — тем более…
        Ручечника увели — дальше разговаривать с ним было без толку, он явно предпочитал отсидку встрече с Фоксом. Оставалась Волокушина. Жеглов сбегал, переговорил с ней, и она без особого сопротивления согласилась позвонить Ане. Со связистами все было заранее договорено, и не прошло и часа, как мы сидели в маленькой уютной комнате Волокушиной в Кривоколенном переулке, 21. В комнате даже после обыска было чисто и уютно; массивный торгсиновский буфет сиял промытыми резными стеклами, кружевной подзор на кровати и такая же салфеточка под телефоном топорщилась от крахмала, мраморные слоники — семь штук по ранжиру на буфете — сулили счастье, которого Волокушина так жадно хотела, да не дождалась…
        После того как Волокушина позвонила по телефону бабке Задохиной, разговаривать нам было особенно не о чем — инструкции полной мерой были выданы по дороге,  — мы сидели молча, думая каждый о своем, и только старший сержант Сафиуллин из отдела связи, приехавший с нами для обеспечения нормальной работы аппаратуры, время от времени проверял, не фонят ли наушники, которые он для нас с Жегловым подключил к телефону параллельно. Конечно, прождать можно было черт те сколько — и сутки, и двое,  — но нам повезло: минут через сорок телефон задребезжал, и Волокушина, резко побледнев, сняла трубку. Мы тоже прижали к ушам наушники. Мужской низкий голос прозвучал так, будто звонили из соседней квартиры:
        — Света?
        — Да, я…  — Волокушина глазами, всем лицом, головой показала нам, что это Фокс.
        — Где Петька?  — требовательно спросил Фокс.
        Точно так, как было уговорено, Волокушина зашлась в плаче, сквозь который прорывались отдельные несвязные слова.
        — Ты что ревешь, дура?  — спросил Фокс злобно.  — Говори толком!
        — Пе-е-етеньку посадили,  — заверещала Волокушина.  — Фоксик, миленький, помоги, что же я теперь делать-то бу-у-уду-у?..
        — А ты как выскочила?  — спросил он подозрительно.
        — Его с номерком взяли, на карма-а-ане-е…
        — Понял,  — сказал Фокс деловито.  — Слушай внимательно: я ему помогу, чем возможно.
        Раз. Ты больше к Аньке не звони, я тебе потом сам позвоню. Это два. Если тебя лягавые возьмут, молчи, как немая. Тогда выручу. Будешь болтать — язык отрежу.
        Все…
        Гудки отбоя возвестили, что разговор окончен, и почти в ту же секунду раздался зуммер полевого телефона Сафиуллина. С телефонной станции сообщили: Фокс звонил из автомата в булочной у Сретенских ворот. Прямо со станции туда уже мчался на машине Пасюк — прочесать с группой сотрудников прилегающую территорию.
        Но Фокс как сквозь землю провалился, хотя поработал Пасюк истово. Узнали мы об этом немножечко позже — когда приехали в Управление и выслушали его рапорт.
        — Ничего,  — утешил расстроенного Пасюка Жеглов.  — Он, гад ползучий, от меня не уйдет. Слово чести!
        Я видел, что от злости он прямо искрился, словно только что заряженный танковый аккумулятор.
        — По домам!  — скомандовал Жеглов!  — Отдохнуть по силе возможности и в девятнадцать пятьдесят быть у входа в «Савой». Марш!..
        Экспонаты из Берлина
        Выставка образцов трофейного сооружения захваченного у немцев в 1941 -1945 годах, продолжает пополняться новыми экспонатами. В Москву доставлено много образцов боевой техники, отбитой у врага в Берлине, Будапеште и в других районах недавних боев.
        «Известия»
        Глупо, конечно, но факт — очень я взволновался перед походом в «Савой». Как там ни говори, а все-таки первый раз в жизни собирался я в ресторан. Еще до демобилизации побывал я пару раз в немецких «гештетах», но какой же это ресторан — забегаловка, и все! И еще я очень жалел, что в ресторан я иду искать Фокса, вместо того чтобы нам отправиться туда с Варей, попробовать жареного мяса, выпить винца, потанцевать, и все бы увидели, что я тоже кое-чего стою, коли пришла со мной туда самая красивая девушка.
        Но об этом и думать нечего, потому что мы отдали Шурке Барановой карточки, и нам с Жегловым еще надо смикитить, как дотянуть до конца месяца хотя бы на хлебе с картошкой. Наши талоны на второе горячее блюдо были действительны только для управленческой столовой. Нет, коммерческие рестораны нам пока не по карману!
        Об этом и сказал нам Жеглов в автобусе, когда мы остановились неподалеку от входа в «Савой» без десяти минут восемь. Он выдал нам по замусоленной синей сотняге и сказал:
        — Деньги казенные, не вздумайте там шиковать на них! Тем более что вовсе не известно, явится ли он сюда…
        Все засмеялись: в коммерческом ресторане на сотню зашикуешь, пожалуй! Гриша Шесть-на-девять спросил:
        — А чего можно взять на сто рублей?
        Жеглов неодобрительно покосился на него:
        — Две чашки кофе, рюмку сухого вина и бутылку лимонада. Но тебя это все не касается — ты нас вместе с Копыриным будешь здесь дожидаться…
        — Ну-у, тоже придумал, я, может быть…
        — Отставить разговоры! Вы здесь не прохлаждаться должны, а прикрывать наш тыл.
        Неизвестно, как там все сложится, поэтому у вас с Копыриным должна быть все время готовность номер один. Не отвлекаться, газет не читать, байки не травить — все время вы должны просматривать зону перед входом в ресторан. Если случится так, что Фокс придет и вы его опознаете, дайте ему спокойно войти, после чего ты, Копырин, остаешься на месте, а Гришка идет ко мне. Задача вам ясна?
        — Чего там неясного!  — невозмутимо сказал Копырин.
        — Ясна, но мне хотелось бы…  — начал Гриша, но Жеглов махнул рукой:
        — С тобой все! Теперь задача для Тараскина и Пасюка. Значитца, ресторан имеет два зала в форме буквы «Г». В оба зала есть входы — один с улицы, другой из гостиницы. Вы проходите и садитесь в самом конце второго зала, блокируя вход-выход из гостиницы. Я зайду в ресторан первым и сяду в самой середине — у фонтана, так, чтобы меня видно было из обоих залов. Шарапов двигается замыкающим. У входа в первый зал находится стойка с высокими стульчиками, называется «бар». Вот ты, Шарапов, со своей заграничной внешностью, и будешь нести службу у стойки. Сидеть тебе надо спиной к входу, вполоборота к стойке — тогда ты будешь всех просматривать, а твое лицо почти никто не увидит.
        Диспозиция ясна?
        — Ясна.
        — Как только мы уйдем, Копырин отгонит автобус к углу Пушечной и Рождественки — с этой точки вы можете наблюдать оба входа: и в ресторан, и в гостиницу.
        Я спросил:
        — Что делаем, если опознаем Фокса?
        — Спокойно пьем кофе на всю отпущенную финчастью сотню. Не глазеем на него, не дергаемся, не ерзаем. Все сидим на своих местах и ждем, пока Фокс отгуляет и начнет собираться домой или в туалет. Брать его можно только в гардеробе — он вооружен и в зале может положить несколько человек. Начинать по моей команде.
        — Последний вопрос,  — сказал я.  — Глеб, мы его не можем перепутать? Ну, за другим погнаться? Мы ведь его в лицо не знаем — только по словесному портрету…
        — Знаем,  — твердо кивнул Жеглов.  — Есть у меня человек, который его знает… Все, оперативка закончена. Тараскин и Пасюк, на выход!
        Через минуту после них ушел Жеглов, а потом и мне отворил дверь своим костылем-рукоятью Копырин:
        — Давай, старшой, ни пуха тебе, ни пера,  — сказал он мне вслед и хлопнул по спине.
        Я отдал гардеробщику свой плащ, потрогал локтем пистолет в боковом кармане, причесался перед зеркалом и поднялся по четырем мраморным ступенькам в зал.
        Народу было не очень много — я знал, что ресторан работает до трех часов ночи и собираются люди около девяти. Огляделся я быстренько и увидел, что нахожусь около той самой стойки с высокими табуретами, о которой говорил Жеглов.
        Табуретки, кожаные, мягкие, крутились на шарнире, как сиденья у пулеметной турели, и сверху мне было очень удобно озираться. А зеркала буфета в лучшем виде отражали входную дверь. Ко мне подошла буфетчица и вежливо сказала:
        — Добрый вечер, добро пожаловать…
        Я даже удивился — чего это она так обрадовалась моему приходу? И тоже ей приветливо сказал:
        — Здравствуйте, давненько я не бывал у вас…
        Бровки у нее белые, выщипанные, подведенные, крендельки шестимесячной аккуратненько выложены под сеточкой с мушками.
        — Что желаете выпить? Коньяк, водка, ликер, коктейль, пунш?
        И спрашивает негромко, доверительно, будто о секрете между собой мы сговариваемся и она мне тоном своим дает понять, что никому не разболтает, нигде не проговорится, что я у нее в баре выпивал.
        — Вы мне кофе пока налейте и меню дайте,  — сказал я ей тоже по секрету.
        — Меню в обеденном зале, а у нас карточка,  — сказала она не очень обрадованно.
        — Ну карточку давайте,  — покладисто кивнул я.
        Она ушла варить кофе, а я стал оглядывать каждый стол в отдельности. Прямо передо мной, слева от входа, торцами к окнам стояли четыре стола и к ним были приставлены диваны с высокими спинками, так что сидящие за столом будто в купе поезда находились — их никто не видит, и они ни на кого не смотрят. За стойкой бара вход на кухню, потом зал кончался и переходил в площадку, посреди которой бил настоящий фонтан! Маленький бассейн с медными загородками, а в середине фонтан! В потолок были вмазаны зеркала, и в них я видел дно фонтана, и это было невероятно красиво — по потолку плавали золотые рыбки с пышными хвостами! Это ведь надо придумать такое! Напротив фонтана на маленькой сцене сидел оркестр, а вокруг стояли двухместные столики.
        За одним из них уже устроился Жеглов, с ним за столом сидел еще какой-то человек вполоборота ко мне, и с затылка он казался почему-то знакомым. Жеглов прицепил ко второй пуговице гимнастерки крахмальную белую салфетку, и со стороны казалось, будто он готовится к обильному обеду. Это же надо, на сто его рубликов — смех один! Мне с моей табуретки было очень хорошо видно лицо Жеглова, высокомерно-насмешливое, со злым блеском в глазах. Время от времени он что-то цедил своему собеседнику сквозь зубы и учительски помахивал пальчиком у него перед носом. Во дает!
        — Вот ваш кофе. И карточка.  — Я обернулся к буфетчице, которая протягивала мне дымящуюся чашку и картонку с ценником. Я смотрел на карточку углом глаза, чтобы не терять зал из поля зрения. «Крюшон-фантазия», «мокко-глинтвейн», «шампань-коблер», «абрикотин», «порто-ронко», «маяк». Все очень красиво и загадочно, но все мне не по деньгам. Взял я себе самый дешевый пунш-«лимонный», пятьдесят шесть рублей порция. Буфетчица смотрела на меня прозрачными белесыми глазами, и лицо у нее было вытянутое, постное, как у сытой утицы.
        — И все?  — спросила она.
        — Пока все,  — бросил я ей небрежно, и она стала колдовать с какими-то кувшинчиками, бутылками, бросила в бокал две вишенки и кусок льда. В общем, получалась довольно большая порция — высокий хрустальный бокал. И еще воткнула в него утица длинную соломинку — за бесплатно. У меня еще оставались деньги на чашку кофе — с таким боекомплектом я на этой огневой точке продержусь долго. Вот только одно плохо: все время с кухни мимо меня еду носят. Очень меня все эти запахи сильно раздражали и отвлекали. Уж в тарелки-то я старался и не смотреть!
        Да как — все мимо меня несут. Особенно хороша была баранья отбивная на косточке — кусок красного, прожаренного, горячего мяса, вокруг него румяная золотистая картошечка, горочкой жаренный на масле лук, соленый огурчик сложен сердечком, а на баранью косточку надет большой бумажный цветок, вырезанный фестонами. У-ух, красота!
        Самое обидное, что у меня в плаще, в кармане, лежал завернутый в газету большой кус хлеба. Эх, если бы его можно было сейчас взять сюда и закусить им пунш со сладким кофе — не жизнь бы настала, а малина! Но нельзя, к сожалению: я ведь, предполагается, уже в другом ресторане сытно поел, а сюда так забежал — пуншиком побаловаться, музыку послушать, станцевать при случае…
        Короче, размышлял я обо всей этой ерунде, а сам, облокотившись на стойку, внимательно зал прощупывал — стол за столом, человека за человеком. Офицеры с женщинами, какие-то хорошо одетые гражданские и, что очень досадно, много людишек, по всем статьям смахивающих на спекулянтов. Вид у них какой-то нахальный и в то же время трусливый, женщины с ними шумные, сильно намазанные.
        Оркестр гремел на всю катушку, и оттого, что посетители все время вставали из-за столиков танцевать, мне их рассматривать и сортировать было удобно. И все входящие в ресторан мимо меня обязательно дефилировали и, как по команде, рядом со мной притормаживали — осматривались в поисках свободного столика. Так что среди тех, что уже сидели на своих местах, и тех, что пришли после меня, наверняка Фокса не было.
        Чем там угощался Жеглов со своим партнером, мне не видно было, но каждый раз, когда входил новый человек, Глеб будто толкал его, и тот чуточку поворачивался и смотрел в зал, прикрываясь рукой.
        Саксофонист на сцене сказал своим рокочущим раскатистым голосом:
        — Дорогой гость Борис Борисович приветствует музыкальным номером уважаемого Автандила Намаладзе.  — И джаз заиграл «Сулико».
        В этот момент мимо меня прошел высокий военный. Жеглов, наверное, снова толкнул своего напарника, тот повернулся, и я чуть не упал со своей шикарной табуретки: за столом Жеглова сидел Соловьев! Дежурный Соловьев! Ну конечно, он-то видел Фокса в упор, и я понял, что имел в виду Жеглов, когда сказал, что мы не ошибемся и на другого человека не бросимся.
        Жеглов перехватил мой удивленный взгляд, усмехнулся и еле заметно подмигнул мне: мол, пусть гад хоть так поможет делу.
        Все это время я, естественно, не видел Соловьева, и надо сказать, что у него видик был не преуспевающий. Как-то он весь облез, усох, в изгибе спины появилось что-то трусливое, и, присматриваясь сбоку к его лицу, я видел, как он угодливо улыбается на каждое жегловское слово, а чего ему улыбаться, и непонятно вовсе — чего уж там ему веселого или доброго мог сказать Жеглов?
        Пока я глазел на них, вынырнула у меня откуда-то из-под мышки буфетчица-утица и спросила своим постным голосом, будто деревянным маслом смазанным:
        — Чего-нибудь еще, молодой человек, желаете?  — И звучало это у нее так, что, мол, нечего тут зазря высокий кожаный табурет просиживать.
        — Желаю,  — ответил я ей весело и, посмотрев в глаза долго и внимательно, добавил не спеша — Кофе сварите мне еще. Мне тут у вас нравится. Я у вас тут буду долго сидеть. Очень долго…
        Люди постепенно подливали, становилось все шумнее, яростнее ревел джаз, быстрее бегали официанты с тарелками и графинами, вертели подносами, махали салфетками, надсаднее выкрикивал в зал саксофонист:
        — Тамара Подшибякина поздравляет своего брата Василия, прибывшего из далекой Воркуты!  — И джаз взрывался: «Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей», а брат Василий, который, судя по желтым фиксам и косому шраму на роже, в Воркуте не геологом служил, пускался вокруг фонтана вприсядку…
        Жеглов сидел, уперши крутой подбородок в сжатые кулаки, и смотрел на бушующих вокруг него людей добрым глазом, и я был уверен, что он изнемогает от желания проверить у них всех документы. Но он не за этим сюда явился сегодня и потому сидел совершенно неподвижно, слушая, как что-то жалобное лепечет у него под ухом Соловьев.
        По залу ходила красивая статная брюнетка очень важного вида, уже в годах, лет за тридцать, в белой наколке на волосах, и катала перед собой стеклянный столик на колесах. На полочках столика лежали коробки шоколада «Олень», печенье «Красная Москва», конфеты «Мишка», бутылки марочного коньяка, папиросы «Герцеговина Флор», «Северная Пальмира», «Дюшес». Эта самоходная буфетчица подкатывала к столам свое богатство и предлагала мужчинам сделать подарок дамам. Некоторые отворачивались, другие говорили ненатурально бодрым голосом: «У нас своего полно», а третьи брали что-то со стеклянной тележки. Брат Василий из Воркуты взял вазу с фруктами, папиросы и бросил на поднос пачку денег. Я подумал почему-то, что Фокс, наверное, тоже у нее покупает с лотка. Как странно, что за эти глупости и другую подобную чепуху он готов убить человека! Наверное, все-таки уголовник — это немного сумасшедший тип…
        Самоходка-буфетчица подкатила ко мне, улыбнулась сахарно, спросила:
        — Не желаете взять чего-нибудь? Папиросы? Шоколад?
        Я еще раз посмотрел на ее стеклянную телегу и подумал, что она должна стоить больше моей зарплаты за год.
        — Нет, ничего не хочу…
        За моей спиной хлопнула дверь, я бросил «косяка» назад: мимо прошел высокий мужчина в военной форме без погон и остановился в середине зала, оглядываясь не спеша, хозяйски в поисках места. Или просто осматривался, не знаю, мне ведь его лица уже было не видно. Я только Жеглова с Соловьевым видел.
        — Возьмите тогда «мускат», его в буфете нет…  — не отвязывалась от меня самоходка.
        — И «мускат» не хочу,  — сказал я негромко, но твердо, глядя в сторону Жеглова.
        А Жеглов вообще смотрел вбок, будто его больше всего на свете интересовали золотые рыбы в фонтане. Дико гремел джаз: «Путь далекий до Типерери», и прямо в мою сторону было повернуто лицо Соловьева; белое, смазанное во всех чертах, слепое от страха и ненависти, оно обращалось к вошедшему, как немой вопль ужаса и злобы, и я понял, что в десяти шагах от меня стоит Фокс.
        И понял, что Жеглов тоже видит Фокса. Я понял это потому, что, глядя в сторону, Жеглов что-то быстро беззвучно шептал этому трусливому идиоту Соловьеву; он наверняка приказывал ему отвернуться, но тот впал в паралич. Ничто — ни страх наказания, ни позор, ни презрение товарищей — уже не имело над ним власти, и только звериный, животный страх перед Фоксом, видимо напугавшим его на всю жизнь, царствовал над ним безраздельно.
        Я соскользнул с табурета на пол, а самоходка мне сказала:
        — Вот наверняка понравится вашей девушке печенье «Птифур»…
        — Отвяжитесь, мамаша,  — сквозь зубы процедил я.  — Сколько раз говорить…
        Фокс увидел Соловьева, он медленно поводил сухой головой на мускулистой шее, взгляд его замер на Жеглове, равнодушно разглядывавшем рыбок, только мгновение он смотрел на него, и я понял, что побоище разразится именно в зале, а не так, как мы планировали. Он стоял шагах в десяти от меня, и я мог бы броситься на него сзади, но Жеглов приказал: «Начинать по моей команде…»
        — Фу, как вы грубо разговариваете!  — задудела рядом самоходка.  — А еще совсем молодой человек, офицер наверное…
        — Отойдите…  — успел я сказать. А Фокс быстро обернулся назад, взгляд его метлой прошел по залу, и я понял, что он меня зацепил. Ну и черт с ним, он все равно в мышеловке — впереди Жеглов, сзади я. И мимо меня он не проскочит, это уж будьте уверены!
        Фокс еще стоял несколько секунд, будто раздумывая, остаться здесь или идти дальше, повернулся к самоходке и коротко, властно бросил:
        — Марианна, иди сюда!
        Сейчас он стоял лицом ко мне, и я видел, как поблескивают у него на кителе золотые лучики ордена Отечественной войны. Ну подожди, подонок! И за чужие ордена ответишь!
        Самоходка рванулась к нему, забыв обо мне, обо всем на свете:
        — Добрый вечер! Здравствуйте, дорогой вы наш!.. Что вы желаете?..
        Фокс наклонился над телегой, словно его и впрямь интересовал ее коммерческий гастроном. Он брал в руки бутылки, перебирал неторопливо коробки, а сам исподлобья присматривался к Жеглову и косил в мою сторону. Я сообразил, что он хочет взять в руки пару бутылок для рукопашного боя, и сделал два шага к двери, посмеиваясь в душе: значит, Фокс опасается доставать здесь пушку, а бутылок его паршивых я не сильно боялся.
        — Белый танец! Дамы приглашают кавалеров!  — заорал саксофонист.
        Все встали со своих мест, я на миг потерял из виду Жеглова, и тут произошло нечто совсем непонятное — Фокс громко сказал самоходке:
        — Ну что, давай, Марианна, потанцуем напоследок…
        — Мне нельзя…  — начала говорить она, но Фокс уже крепко ухватил ее в объятия, и я увидел, что он стоит с ней у пустого столика перед окном. И дальше все закрутилось с невероятной скоростью, безумие и ужас происходящего поглотили меня полностью.
        Фокс рывком поднял Марианну в воздух, и она еще не сопротивлялась, лишь по ее лицу, красивому, смуглому, потерянно плыла испуганная улыбка. Ногой она задела свою стеклянную лавку, и по полу со звоном, треском и грохотом покатился весь гастроном. Испуганно вскрикнула какая-то женщина, дико заголосила Марианна, я бросился к ним, видя, как толпу рассекает наперерез Жеглов, но Фокс нас всех опередил. Отшвырнув ногой стулья, он как-то по-рачьи бежал спиной вперед к окну, неуклюже, но проворно. И стрелять мы не могли, потому что он все время прикрывался визжащей и дергающейся у него в руках Марианной.
        Несколько шагов нас разделяло, когда Фокс, упершись головой в живот Марианны, как щитом вышиб ею с ужасным дребезгом и звоном огромную оконную витрину, и они оба вывалились на улицу. В стекле появилась здоровенная дыра с острыми, как сабли, зубьями. И когда я нырнул в эту щель, я видел, как вскочил и побежал по улице Фокс, и одновременно рухнули на меня остатки остекления, и боль ожогами рванула сразу по лицу, рукам, вцепилась в плечи, судорогой полоснула по спине. Я только за глаза испугался в первый момент, но потом сообразил, что ничего им не сделалось: я хорошо видел, как бежит вниз по Пушечной улице Фокс.
        — Врешь, гад, не уйдешь,  — бормотал я, целясь в него из пистолета, но кровь натекала на веки и мешала поймать его на мушку. Я выстрелил раз, другой — мимо!
        Из выбитого окна выпрыгнул Жеглов и почти сразу же за ним — Пасюк и Тараскин.
        Рядом безжизненно валялась на тротуаре Марианна.
        — Стой, Шарапов, не стреляй!  — эаорал Жеглов.  — Некуда ему деться, мы его так возьмем!..
        Рядом фырчал уже наш автобус, а я смотрел, как, петляя после моих высгрелов, бежит Фокс,  — там улица прямая, насквозь просматривается; и никак я не мог взять в толк, почему он бежит по улице, а не уходит проходными дворами.
        — Быстрее в автобус! Гриша, остаешься!  — орал Жеглов, подсаживая меня на ступеньку. Я тихо видел, кровь сильнее пошла, а Глеб уже мчался вниз по Пушечной вдогонку Фоксу, за ним припустили Пасюк и Тараскин.
        Копырин рванул с места, но мы и пяти метров не проехали, как Фокс прыгнул на подножку медленно движущегося впереди грузового «студебеккера». Мы грузовик раньше в темноте не заметили, а Фокс именно поэтому бежал по улице, рискуя попасть под пули. «Студебеккер» ждал его здесь!
        Он свернул на Неглинку и погнал, не включая фар.
        Копырин догнал оперативников, они влетели в автобус, и Жеглов крикнул:
        — Копырин, не отставай!
        — Как же, не отставай!  — бормотнул Копырин.  — У «студера» мотор втрое…
        В годы 4-й сталинской пятилетки московские заводы будут выпускать три новые марки автомобилей: «Москвич», ЗИС-110 и ЗИС-150.
        «Москвич» — это небольшой малолитражный 4-местный автомобиль, окрашенный в серый цвет…
        «На боевом посту»
        — Давай, давай, давай!  — орал Жеглов.  — На всю железку жми!
        Метров триста было до грузовика, и он ходко набирал скорость. Наш шарабан тоже трясся, как молодой. На Трубной «студебеккер» свернул направо, с ревом попер в гору, и мы завыли от злости — на горе-то мощный мотор себя сразу покажет! Но Копырин вдруг резко крутанул на Рождественскую улицу.
        — Ты куда?! Куда, я тебя спрашиваю?!  — взвился Жеглов за спиной Копырина.
        Тот сердито обернулся:
        — В кабинете у себя командуй, Глеб Егорыч! А здеся я!..
        — Потеряем! По-отеряем!
        — Никуда мы их не потеряем,  — спокойно сказал Копырин.  — На Сретенке сегодня ночной марш — аэростаты через Кировскую повезут, движение перекрыто. Никуда они от нас не денутся…
        Копырин крутанул налево, в Варсонофьевский переулок, выскочил на улицу Дзержинского — и прямо перед нашим носом промчался с гулом «студебеккер» с погашенными огнями. Зазвенела пружина сцепления, глухо пророкотали подшипники в моторе. Копырин врубил вторую скорость и погнал за грузовиком в сторону Кузнецкого моста. Расстояние между нами сократилось метров до двухсот.
        Пасюк стирал какой-то ветошью кровь с моего лица, я отталкивал его руку, а боль невыносимо полыхала во всем изрезанном стеклом теле.
        От Манежа нам навстречу неторопливо тянулся троллейбус, весь засвеченный голубовато-желтым сиянием.
        — Тараскин, около «Метрополя» пост ОРУДа — прыгай на ходу, предупреди их, пусть объявят общегородскую тревогу!  — скомандовал Жеглов, но в этот момент «студер» с душераздирающим воем покрышек вильнул налево, на встречную полосу движения, прямо в лоб троллейбус — огромная светящаяся коробка его, такая мирная, пассажирская, неуклюжая, просто дыбом встала, осаживаясь на задние колеса под визг и скрежет тормозов, полетели с проводов, погас свет, полоснул воздух оглушительный треск отрываемого буфера. «Студер», надсадно фырча, нырнул в узкий проезд и исчез под аркой…
        Нас всех скинуло со скамеек — Копырин, чтобы не врезаться в замерший троллейбус, заложил за его кормой крутой вираж и выскочил через бордюр на тротуар, выровнял автобус и метнулся вслед за грузовиком под арку около первопечатника Федорова.
        На повороте Копырин еще успел рвануть костыль-рычаг, распахнулась, запарусила дверь, и Коля нырнул в мокрый темный проем на улицу, перевернулся через голову, но, когда я посмотрел в заднее стекло, он уже вскочил и, согнувшись пополам, прихрамывая, бежал к «Метрополю»…
        «Студер» снова оторвался от нас на несколько десятков метров и мчался по улице в сторону Красной площади. Здесь он не мог, никак не должен был уйти от нас — там впереди были милицейские посты, они должны перекрыть трассу… На повороте я ударился головой о стенку, и кровь снова сильно засочилась по лицу, я утирался рукавом и почему-то вспомнил о брошенном в «Савое» плаще — в кармане был платок и завернутый в газету довольно большой кус хлеба…
        Копырин резко затормозил, крутанул налево руль и сразу же отпустил тормоз — задок автобуса мгновенно забросило вперед, машина повернулась почти перпендикулярно, прыгнула в глубокий черный провал подворотни, и я подумал, что это, наверное, один из хитрых копыринских проходных дворов. Направо, направо, прямо, налево, палисадник, налево, сарай… С пулеметным перещелком досок снес Копырин штакетный забор… удар… направо, ухаб… налево, еще налево, подворотня — вылетели в Ветошный переулок. Налево… Направо…
        — Вон он!.. Вон он, гад!..  — закричал Пасюк, показывая быстро удаляющуюся в сумрак тень — «студер» снова был почти рядом и мчался к улице Куйбышева.
        — Глеб Егорыч, еще немного — и баллоны мои не сдюжат,  — сказал Копырин.  — Я ведь просил…
        — Давай, давай, отец! Не время…
        — В Зарядье ом, сука, рвется. Там есть где притыриться…
        — Отсеки его! Давай налево…
        — Нельзя! Он себе на набережную ход оставит — мне его там не прищучить…
        На спуске к улице Разина мы почти настигли «студер», повисли прямо на его хвосте. И тут откуда-то появилась эта треклятая «эмка» — откуда, из какого двора она вынырнула, черт ее знает, но она словно из-под земли выросла между нашим капотом и железным задним бортом «студера»! Пасюк сердито бормотал что-то в усы, скрипел зубами и матерился Жеглов, дергая поводок сирены, которая заклинила в самый нужный момент, а Копырин врубил весь свет, нажал и не отпускал свою бибикалку, и она гудела над ночным городом жалобно, неостановимо и зло. В свете фар нам был виден на заднем сиденье в кабине «эмки» полковник, который, повернувшись к нам, махал кулаком и что-то кричал своему шоферу, который нарочно притормаживал машину и старался закупорить проезд, чтобы остановить нас…
        — Ах, идиотство! Ах, дураки!  — хрипел в исступлении Жеглов, а «студер» уже вылетел на улицу Разина и поворачивал налево, к Зарядью.
        Высунувшись в окно до половины, Жеглов дико заорал:
        — Прочь! С дороги! Прочь! Милиция!..
        Но в «эмке» его не слышали и всерьез намерились задержать «автохулиганов». В руке у полковника блеснул пистолет.
        Жеглов тихо сказал Копырину:
        — Давай, отец, сделай его…
        — Ох, Глеб Егорыч,  — неуверенно бормотнул Копырин.  — Ответим за это, ох ответим…
        — Ответим, Копырин, мы все время за что-нибудь отвечаем. Давай!..
        Копырин вздохнул, дал газ, чуток руля подвернул, выскочил одним колесом на тротуар, сделал еще рывок, поравнялся с «эмкой», дернул налево и столкнул ее с дороги. С воплем разорвалось железо на борту — полосой обшивку вырвало,  — «эмку» развернуло в обратную сторону, а Копырин уже срезал угол поперек улицы Разина к Щепотинкину переулку, где промелькнул кузов «студера». Не успели мы его прихватить на зигзагах Зарядья — быстроходный грузовик проскочил на Москворецкий мост. А Копырин давил акселератор на всю железку, удерживая крайний левый ряд, чтобы не дать «студеру» поворот на Болотную площадь.
        У вылета Москворецкого моста наглухо горели красные огни светофора, и я увидел, как из орудовского «стакана» вылез милиционер и побежал наперерез «студеру», свистя и размахивая полосатой палочкой. Он добежал до середины проезжей части, и грузовик снова вильнул на встречную полосу, на один миг он заслонил от меня милиционера, и в первую секунду я не смог понять, что это, большое, темное, как мешок, вылетело из-под носа «студебеккера», и только когда фары автобуса полоснули на мостовой безжизненное тело с запрокинутой головой, сразу же исчезнувшее в ночи, Копырин глухо сказал:
        — Убили, бандиты…
        «Студер» с грохотом, как в трубе, прокатил по булыжнику и погнал к Балчугу, на Яузскую набережную.
        — Глеб Егорыч, тут он от нас уйдет! Тут у мотора его ресурс…
        Но Жеглов уже лег животом на рамку окна, высунулся наружу, и его длинноствольный парабеллум качался в такт прыжкам машины.
        — Стреляй, Глеб Егорыч, уйдут проклятые!..  — плачущим голосом говорил Копырин.
        Жеглов не отвечал, он чего-то дожидался, и выстрел грохнул совершенно неожиданно. «Студер» впереди дернулся, вильнул, но продолжал набирать скорость.
        И опять медленно покачивался черный пистолетный ствол, и капля огня вдруг сорвалась с него, и снова — раз-раз — плюнул он огнем.
        Глухо ревел мотор, с воем бились по мостовой старые баллоны, где-то далеко зазвенел трамвай и пронеслась трель милицейского свистка.
        И, наповал убивая все эти звуки, ночь треснула подряд несколькими новыми выстрелами: Жеглов стрелял серией, и, глядя на борт «студебеккера», плавно поворачивающего направо, в сторону чугунного парапета набережной, я не мог понять, куда же это бандит направляется, пока с чудовищным гулом «студебеккер» не врезался в ограждение и прошил его, как ножом прошел, и какое-то время еще крутились в воздухе задние колеса, даже дым из выхлопной трубы был виден в свете наших фар, и с мощным плеском, глубоким вздохом усталости и наступившего наконец облегчения, «студер» нырнул в воду…
        …Копырин осветил фарами реку, поставив автобус носом на тротуар в том месте, где грузовик сшиб ограду. Здесь было мелко, и «студер» ушел в воду только до кабины.
        — Неужели обоих?..  — растерянно спросил Жеглов.
        Около нас стали тормозить машины, примчался милицейский мотоцикл, с сиреной подкатила оперативная машина с Петровки, появились какие-то поздние прохожие.
        Жеглов приказал одному из милиционеров очистить место происшествия от посторонних.
        — Давай, Пасюк, надо в воду лезть,  — сказал он, и Пасюк молча стал стягивать сапоги.
        — Я тоже полезу,  — сказал я.
        — Сиди уж,  — отрезал Жеглов и крикнул орудовцу — Вызовите «скорую помощь» и перевяжите нашего сотрудника!..
        В этот момент в полузатопленной машине дрогнула дверь, и на подножку медленно вылез Фокс — у него было разбито лицо, кровь текла по рукам, он был черный, мокрый, страшный, и только лучился на свету орден Отечественной войны. Он ухмылялся разорванным ртом, но улыбка была жалкая, неестественная, чужая, как у сумасшедшего.
        — Ваша… взяла… граждане… Повезло… вам…  — сказал он раздельно.
        Жеглов перегнулся к нему через барьер:
        — Кому поведется, у того и петух несется. И такая поганая птица, как ты, тоже у меня нестись будет! Лезь наверх, паскуда, пока я ноги не замочил…
        Фокс обернулся назад, словно прикидывал, сколько до другого берега будет, но был тот берег далеко, а Жеглов — прямо над головой.
        — Ты еще не угомонился?  — спросил Жеглов.  — Я ведь тебе уже показал, как стреляю.
        Вылезай, тебе говорят!
        Фокс спрыгнул с подножки в воду, и холода он наверняка сейчас не чувствовал. Он медленно подошел к парапету, поднял руки, и, хоть он протягивал их, чтобы его наверх вытянули, вид у него был такой, будто он сдается.
        Жеглов распоряжался в это время:
        — Установите пост, вытащите тело второго, дактилоскопируйте его — и в морг, срочно вызовите кран достать грузовик, экспертов из ГАИ известите…
        Потом подошел к Фоксу и совсем не сильно, исключительно презрительно дал ему пинка под зад — а большего унижения для уголовника не придумать — и сказал:
        — Влезай в автобус, паскуда…
        — Подожди!  — крикнул я, и оба они обернулись.
        Я рванул у Фокса на груди китель и содрал с него орден Отечественной войны.
        И поехали все на Петровку, в МУР.
        Десятки предприятий страны выполняют многочисленные заказы строительства газопровода «Саратов — Москва». Сложнейшее оборудование для магистралей и компрессорных станций изготовляют московские предприятия.
        ТАСС
        Все собрались в кабинете и теперь просто сидели, во все глаза рассматривая Фокса. А он непринужденно устроился на стуле около двери, нога за ногу, и тоже смотрел на нас — с интересом, с легкой ухмылкой, без всякой злости. И все молчали. Фокс достал из кармана красивый носовой платок, приложил его к здоровенной царапине на правой щеке, укоризненно покачал головой. Потом посмотрел на свои руки, окровавленные, изрезанные стеклами, на свои пальцы, измазанные после дактилоскопирования типографской краской, и сказал легко и спокойно, ни к кому в отдельности не обращаясь:
        — Одеколончику не найдется, граждане-товарищи сыщики? Я не привык с грязными руками. Или бензину, на худой конец, а?
        Пасюк молча вынул из стола пузырек со скипидаром, протянул Фоксу. Тот вытер пальцы, с поклоном вернул пузырек и, безошибочно выбрав среди нас Жеглова, сказал:
        — И долго еще будет продолжаться это представление? Я хочу и имею право знать, в чем дело.
        Жеглов долго, внимательно смотрел на Фокса, в прищуренном его взгляде не было ничего особенного, разве что на миг промелькнуло лукавство, словно он на базаре к понравившейся вещи приценивался, да показать продавцу не хотел, вытащил пачку «Норда». Фокс приподнялся со стула, вежливо, без угодливости протянул Глебу коробку «Казбека», мокрую, совсем измятую в схватке. Жеглов, по-прежнему неотрывно вцепившись в лицо Фокса коричневыми ястребиными своими глазищами, небрежным движением руки, не глядя, отвел руку Фокса с «Казбеком», процедил:
        — Представление, говоришь? Ну-ну…  — Он раскрыл лежавшие на столе документы Фокса, постучал по ним пальцем — Твои?
        — Мои…  — вежливо ответил Фокс и, не поднимая голоса, пообещал — Вам еще придется, гражданин, доставить мне их по месту жительства… в зубах… с поджатыми лапками…  — И широко улыбнулся, показав ослепительные крупные зубы с заметным промежутком между передними резцами.
        — Ух ты!  — фыркнул Жеглов, тоже расплываясь в милой добродушной улыбке.  — В зубах?
        Эко ты, брат, загнул… да-а…  — Он повернулся ко мне, кивнул на Фокса — Нахал парень, а, Шарапов? Тебе небось таких еще видеть не приводилось?
        Я помотал головой, а Жеглов заговорил тихо, совсем тихо, но в голосе его было такое ужасное обещание, что даже мне не по себе стало, а уж Фоксу, надо полагать, и подавно.
        — Значитца, так, Шарапов,  — сказал Глеб Жеглов.  — Этот — добыча твоя. Твоя, и не спорь. Посему отдаю тебе его на поток и разграбление. Делай с ним что хочешь, веревки из него вей — разрешаю. Мордуй его, обижай и огорчай сколько влезет, потому что он сам душегуб, ни совести в нем, ни сердца, ни жалости. Дави его, Шарапов, в бога, в мать и святых апостолов, пусть от него, гада, мокрое место останется… Пошли, орлы!
        И он поднялся, за ним пошли наши ребята, но в дверях, около Фокса, Глеб остановился и сказал ему:
        — Одна у тебя на этом свете надежда осталась — Шарапов за тебя заступится. Но для этого надо очень сильно постараться. Понял, бандит?  — И, не дожидаясь ответа, вышел.
        Фокс посмотрел ему вслед, покачал головой и спросил:
        — Он что, псих?
        — Нет,  — ответил я коротко, глядя на его руки — сильные, красивые, смирно лежащие на коленях, с длинными холеными ногтями на мизинцах — и думая о том, что же он успел ими натворить в своей жизни. А Фокс, будто догадавшись, сказал доверительно:
        — На руки мои смотрите? Руки артиста!.. К сожалению, жизнь моя пошла по другому пути…
        Манжета на правом рукаве его рубашки была разорвана, и я увидел начало татуировки. Я подошел, довольно бесцеремонно завернул рукав и прочитал наколку:
        «Кто не был — побудет, а был — не забудет».
        Фокс улыбнулся и пояснил:
        — Ошибки молодости. Пришлось побывать и запомнить навсегда. Чтобы не повторять…
        — Вы работаете?  — спросил я хмуро.
        — Конечно,  — живо отозвался он.  — Как говорится, кто не работает, тот не пьет… Я снабженец на сатураторной базе…
        — А в свободное от снабжения время?
        — Буду с вами совершенно откровенен — я играю. На бильярде, в карты, в «железку» — все равно, лишь бы играть. Иногда это мне дорого обходится, но… страсти бушуют! Лишь бы не связываться с Уголовным кодексом — ибо я честный человек, даже не по воспитанию, а по рождению! И теперь это неожиданное задержание!
        Помилуйте, что же это такое делается?!
        Я как можно спокойнее спросил:
        — А зачем же вы стекло в «Савое» выбили? От нас зачем убегали?
        Он поморщился, как от горькой пилюли:
        — Избыток впечатлительности, черт знает что! Мне показалось, что ваш приятель — или начальник, бог его ведает,  — ну, в общем, он внешне очень похож на одного головореза, которому я, к несчастью, програлся в карты. Он предупредил, что если я не отдам долга, он меня зарежет — подумать только!  — Фокс закурил, пустил в потолок замысловатую струю дыма, закончил — Когда я вашу компанию увидел, до ужаса, до беспамятства перепугался и стал спасаться любой ценой… Я, конечно, готов уплатить за витрину ресторана и принести свои извинения Марианне, но… ваш начальник что-то такое, простите, нес, что в голове не укладывается — это насчет того, что я душегуб, что вы меня раздавите и так далее. Здесь хоть и МУР, но все-таки учреждение, а не малина. Я хотел бы знать, что он имел в виду…
        Зазвонил телефон. Эксперт научно-технического отдела Сапожников быстренько сверил свежую дактилограмму Фокса с контрольными материалами и теперь спешил выложить мне ворох новостей: отпечаток на бутылке «кюрдамира» соответствовал безымянному пальцу левой руки Фокса; отпечатки на карасе — ломике, который мы нашли в ограбленном магазине,  — оставил он же, только правой рукой. Фокс что-то говорил мне, но я его почти не слушал, только прикидывал, что еще надо для формы проверить,  — по сути, картина была мне уже ясна.
        Пришел эксперт Родионов. Он принес в фаянсовой баночке какое-то вязкое вещество розового цвета, стеклянными палочками извлек катышек вроде небольшой картошины и вопросительно посмотрел на меня.
        — Что надо делать?  — спросил я.
        С опаской поглядывая на Фокса, Родионов сказал:
        — Пусть он откусит половину массы…
        Фокс гордо воздел плечи:
        — Это еще что такое?
        Эксперт заверил:
        — Да вы не беспокойтесь, это безвредно…
        — Кому безвредно, а мне, может быть, вредно,  — сказал Фокс сварливо.
        — Да бросьте выламываться, Фокс,  — сказал я ему.  — Если вы честный человек, как утверждаете, вы охотно подвергнетесь проверке, так ведь?
        Фокс, видимо, не совсем понимал значение опыта, который мы производили, но и роль портить не хотел, поэтому небрежно взял «картошину» и с гримасой отвращения перекусил ее, вытолкнув изо рта остаток массы на стол. Родионов поколдовал немного над ней и спустя две-три минуты подозвал меня; на столе рядом с контрольным образцом лежал гипсовый оттиск откуса от шоколада из квартиры Ларисы Груздевой.
        — Он самый, вот поглядите…  — сказал Родионов, но я уже и без него видел, что следы зубов одинаковые: щель между передними резцами, поворот их по сравнению с остальными зубами, размер.
        Я похлопал эксперта по плечу, мы поулыбались друг другу, и он ушел, а я стал рассматривать сберегательную книжку Фокса. Двести шестьдесят семь тысяч рублей на ней было! И я сказал:
        — Четверть миллиона с гаком… М-да-а… Это все с базы сатураторной… или из бильярдной, а?
        Фокс поерзал немного или сделал вид, что поерзал, открыто, по своему обычаю, улыбнулся и сказал:
        — У вас, товарищ Шарапов, лицо доброго и милого человека. Оно располагает к откровенности…
        Знаю я прекрасно, какое у меня лицо и к какой откровенности оно располагает. Нос мой курносый особенно или гляделки крохотные. Ну-ну, пой пташечка, пой… Я широко улыбнулся и вопросительно посмотрел на Фокса. А он сказал:
        — Поэтому я буду с вами совершенно откровенен. В моем возрасте мальчишество — штука стыдная, конечно… Но я холост, люблю встречаться с женщинами, а женщины, что бы там ни говорили идеалисты, любят людей богатых… А я нищий. Да-да, не удивляйтесь, я нищий служащий, только удача на зеленом сукне позволяет мне изредка сводить свою даму в ресторан…
        — А четверть миллиона?  — напомнил я.
        — Момент, все объясню. Женщина предпочитает, как это ни печально, жадного богача щедрому нищему. Да-да-да! Поэтому любая раскрывает объятия человеку, у которого на книжке больше четверти миллиона. Неважно, что он прижимист, как я, она рассчитывает своими прелестями заставить его раскошелиться…
        Я почувствовал, как волна холодной, просто-таки леденящей злобы подкатилась у меня к горлу: я вспомнил Шурку Баранову, катающуюся по полу на кухне, а потом сразу же — Варю, огромные ее нежные глаза — этот мерзавец своими словами пачкал их, оскорблял, даже не подозревая об их существовании. И нечаянно для самого себя я крикнул:
        — Ну-ну, вы потише тут насчет женщин распространяйтесь! Привыкли с продажными…
        Фокс перебил меня:
        — Да что вы, товарищ Шарапов, я далек от обобщений! Разумеется, я говорю о своих знакомых…
        — Давайте-ка лучше к делу. Что там с вашими миллионами?
        — А ничего,  — спокойно сказал Фокс.  — Нет никаких миллионов. Фикция. К предыдущему вкладу в сто рублей я приписал следующую строчку. Проверьте — и узнаете, что, к великому моему сожалению, в сберкассе числятся только сто рублей…  — И он широко развел руками, извиняясь вроде за свое легкомыслие.
        А я ему поверил. Сразу поверил, даже проверять не стал, потому что все мне стало ясно, все его действия паскудные. И сам он сделался мне неинтересным и противным, как будто я ненароком мышь раздавил. Но арестованного не бросишь, как надоевшего попутчика в купе, и я ему сказал, чуть ли не зевая — мне в самом деле вдруг очень сильно захотелось спать:
        — Ты не только снабженец и картежник, Фокс. Ты бандит и убийца. Ты убил Ларису Груздеву, сторожа в магазине на Трифоновской и еще за тобой достаточно всякого водится. За все это ты ответишь. Дай только срок, приедет следователь прокуратуры товарищ Панков, он это дело ведет, и будешь ты мертвее всех своих покойников, понял? Он все оформит, будь спок…
        В лице немножко изменился Фокс, но так, самую малость, уставился в окно, сказал без всякого волнения:
        — Во-он чего! Клепальщики вы известные, зайцу волчий хвост пришьете, не то что человеку дело…
        Я опять разозлился:
        — Ты на моих товарищей суп не лей, они из-за таких, как ты, сволочей, под пули идут… И на окно глазеть нечего, оно не на улицу, а во двор выходит, прямо в собачий питомник. Рискнешь?
        Он помотал головой, сказал с укоризной:
        — Не думал я, что в МУРе так с людьми обращаются… Ведь это все, что вы наговорили, доказать надо.
        — Докажем, не бойтесь, все докажем. И про Ларису, и про «Черную кошку» вашу пресловутую…
        — Да не знаю я никакой Ларисы, что вы на самом деле?  — с подковыркой сказал Фокс, и я сообразил, что ему ужасно интересно хоть что-нибудь выведать. Ну ладно, сволочуга, ну, пожалуйста, я тебе сейчас подброшу. И я сказал:
        — На самом деле мы вот что. Ну, например… Познакомились вы через Соболевскую Иру — она вас еще опознает, погодите,  — с Ларисой Груздевой, охомутали ее — это вы умеете. Ввели в заблуждение: любовь на всю жизнь и все такое прочее.
        Уговорили в Крым переезжать, дом купить и так далее, тем более что двести шестьдесят тысяч на книжке уже есть, на все хватит: и на обзаведение, и на собственный лимузин марки «хорьх». Плюс друг в драмтеатре. С работы ее сняли, чемоданы велели уложить, деньги, горбом накопленные, с книжки снять…
        Зазвонил телефон. Пасюк привез Галину Желтовскую, новую жену Груздева. Я ему сказал:
        — Пусть она там посидит, а для нас подбери двух подставных и понятых — будем опознанием заниматься…
        Фокс поинтересовался:
        — Это Соколовская, о которой вы говорили?
        Как будто не знает, что Соболевская, а не Соколовская. Но я его опровергать не стал, а продолжил:
        — …А потом устроили прощальный ужин с «кюрдамиром» да с шоколадом…
        Фокс опять перебил меня:
        — Минуточку! Я хочу сделать небольшое признание. Я действительно имел связь с Груздевой. Но, во-первых, не следует мужчине без нужды афишировать это, а во-вторых, знаете, влезать в историю с убийством как-то не хотелось…
        Ага, это он сообразил, что коли привезли Соболевскую, то она его сейчас по всем швам опознает, и поторопился со своим «небольшим признанием».
        — Ну и что?  — спросил я.
        — Никакого прощального ужина я не устраивал — вы это все придумали.
        — На бутылке остался отпечаток вашего пальца — это уже установлено.
        Он подумал немного, потом, пожав плечами, сказал:
        — Это еще ничего не доказывает. Мы действительно пили с Ларисой вино… припоминаю, в самом деле «кюрдамир», но это было за неделю до несчастья! Тогда и палец мог остаться…
        Я подошел к сейфу, отпер его и достал бутылку пз-под «кюрдамира», ту самую, аккуратно взял ее, уперев горло и донышко между ладонями, подозвал Фокса:
        — Смотрите на свет. Вот отпечаток безымянного пальца вашей левой руки. Тут и другие пальцы есть, но нечеткие…
        — Угу, вижу,  — охотно подтвердил Фокс.
        — Значит, вы утверждаете, что оставили эти следы за неделю до убийства?
        — Точно, числа 11 -12 октября…
        — Тогда внимательно посмотрите на оборотную сторону этикетки…
        Я включил настольную лампу, поднес к ней бутылку. На просвет сквозь зеленое стекло отчетливо просматривался штамп: «18 окт. 1945». Не дожидаясь его новых выдумок, я сказал:
        — Вы, конечно, можете сейчас «вспомнить», что пили «кюрдамир» не за неделю, а за день до убийства, но пора уже сообразить, что все эти враки ни к чему…
        — А я и вспомнил…  — начал с наглой улыбкой Фокс, но отворилась дверь и вошел Пасюк, ведя за собой двух рослых молодых людей.
        — От ци хлопци будут подставные,  — объяснил он.  — Понятые в коридоре.
        — Так пригласи их сюда…
        Вошли понятые — две седенькие старушки, исключительно похожие друг на друга и, как выяснилось, родные сестры. Старушки дожидались в коридоре допроса как потерпевшие, по какому-то делу, там их и нашел Пасюк. Я разъяснил собравшимся цель и порядок опознания, потом предложил Фоксу занять место среди подставных — опознавать надо было из них троих.
        Открылась дверь, и вошла Желтовская — испуганное милое лицо, мягкие ямочки на щеках. Она, видимо, не понимала, что происходит, и от этого волновалась еще больше — лицо было бледно, губы тряслись, глаза поминутно заволакивались слезами.
        — Гражданка Желтовская, не волнуйтесь. Успокойтесь,  — сказал я с досадой.  — Сейчас вы осмотрите троих молодых людей. Не спешите, будьте внимательны. Если вы кого-нибудь из них узнаете, скажете нам. Предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний. Вот эти люди. Посмотрите на них…
        Опознаваемые сидели вдоль стены. Желтовская остановилась посреди кабинета, молча смотрела на них, и я даже забеспокоился: неужели не опознает? А потом понял, что она их просто не видит — глаза в слезах, взгляд отсутствующий.
        — Желтовская, я еще раз прошу вас успокоиться,  — сказал я как можно мягче. Посмотрите на этих людей. Она неожиданно как-то по-детски всхлипнула, кусая губы, удерживала рыдания. Потом вытерла платочком слезы и сказала:
        — Вот этот…  — И кивнула на Фокса.
        — Как его имя, давно ли вы его знаете, при каких обстоятельствах познакомились?..
        — Имени я не знаю,  — почти шепотом сказала Желтовская.  — Мы не знакомы. Этот парень — слесарь из жилконторы в Лосинке.
        — Вы его часто видите?  — «накинул» я.
        — Да нет, я вообще его видела один раз — в тот злосчастный день, когда Илью…И она снова расплакалась.
        — А что произошло в тот день?  — настырно выяснял я.
        — Он пришел к нам проверить отопление…
        — И вы вот так, сразу, его запомнили?  — спросил я вроде с недоверием.
        Она развела руками, ответила просто:
        — Да.
        — Что вы делали, пока он занимался отоплением?
        — Я была на веранде, заканчивала автореферат… Потом он вышел из кухни, сказал, что все в порядке, и ушел. Вот и все, собственно…
        Пасюк увел всех из кабинета, остался со мною один Фокс, но что-то не было у меня ни малейшего желания дальше разговаривать с ним. Да и он не проявлял инициативы — ждал, что скажу или сделаю. А я подумал немного и предложил:
        — Рассказали бы вы, Фокс, все чистосердечно, как есть. Ведь за вас ни в чем не повинный человек в камере мается. Совесть-то надо иметь, хоть немножко?
        На что Фокс сказал дерзко:
        — Он не из-за меня мается. Вы же его посадили, не я…
        Не мог я с ним спорить, ну, будто оторвалось что-то внутри. Но и на полслове не остановишься.
        — Спорить не будем. Нам все про вас известно — вы активный участник банды. За вами убийство Груздевой…
        В кабинет вошли Жеглов и Панков. И я очень обрадовался, что мне можно прекратить этот мучительный для меня допрос. Я поздоровался с Панковым:
        — Сергей Ипатьевич, вот этот самый пресловутый Фокс. Вы с ним прямо сейчас займетесь?
        Панков кивнул.
        Не глядя на Фокса, не спеша снимал он в углу свои красно-черные броненосцы, подвешивал зонтик на гвозде, размеренными движениями протирал старомодные очки без оправы, с желтеньким шнурком, трубно сморкался в клетчатый платок, и ничего в его сутулой тщедушной фигуре и сером морщинистом лице не выдавало волнения или интереса: «Бандит и убийца ваш Фокс, за это ответит в точном соответствии с законом, стоит ли еще волноваться из-за всякой дряни?..» И Жеглов, не обращая внимания на Фокса, сказал мне:
        — Хорошего шоферюгу подобрал он себе…
        — А что?  — поинтересовался я.
        — Его уже дактилоскопировали. Помнишь заточку, которой накололи Васю Векшина?
        — Да…
        — Отпечатки пальцев на ней те же, что и у шофера, которого я застрелил,  — сказал Жеглов и повернулся к Фоксу — Ты шофера Есина, что тебя на «студере» возил, тоже не знаешь, конечно?
        — Впервые увидел около ресторана,  — прижал руки к сердцу Фокс.
        — Ну и черт с тобой!  — кивнул Жеглов.  — Пошли, Шарапов…
        Я сказал Фоксу:
        — Это следователь прокуратуры товарищ Панков. Я вам уже говорил, он будет заканчивать дело. Он его и в суд оформит.
        Фокс вежливо кивнул головой. А я, уступив Панкову место за столом, взял Глеба за плечо, и мы вышли в коридор. Настала наконец пора заниматься Груздевым.
        Мимо съежившейся на скамейке Желтовской мы прошли в соседний кабинет. Допотопные деревянные часы с римскими цифрами, висевшие на стене, вдруг заперхали, закашляли и пробили четыре раза. Жеглов устало потянулся, сказал мечтательно:
        — Эх, тарелочку бы супу сейчас… Так хочется горяченького. Как, Шарапов, не отказался бы от рассольника, а? С потрошками гусиными?
        — Я бы лучше щей поел. И баранью отбивную на косточке. Но поскольку «Савой» далеко, а столовая откроется только утром, придется отложить этот вопрос. Давай с Груздевым решим.
        — А что с ним решать?  — легко сказал Жеглов.  — Завтра с утречка вызовешь его да отпустишь. Напишешь постановление об освобождении от моего имени, я подпишу — и все дела. Меня сейчас больше Фокс занимает…
        — А меня Груздев,  — покачал головой я.  — Хоть Фокс и крепкий орешек, да куда он от нас денется? Выспимся — и возьмемся за него всерьез. Все улики по-настоящему против него. Неужели уж ты его на таком материале не расколешь?
        И тут Жеглов очень удивил меня.
        — У тебя опыта нет, Шарапов,  — уныло сказал он.  — Иначе ты бы знал: такие, как Фокс, не колются. У них воровской закон сам по себе ничего не стоит — они из материалов дела исходят: и чем больше улик, тем труднее их заставить сознаться.
        — А какая здесь логика?
        — А такая, что они понимают: суд в их бумажное раскаяние не поверит, все равно отвесит на полную катушку. Вот они и оставляют себе шанс свалить обвинение на кого-нибудь из лагерных, кто согласится взять на себя — бывает и такое… Так что нам его самим изобличать придется — до фактика, до словечка, до минутки.
        — Ну что ж… Не знаю, как ты, а я готов для него постараться! Я ведь таких негодяев не только сроду не видел, даже в книжках не встречал…
        — Ну и добро…  — кивнул Жеглов.  — Давай домой собираться, что ли? Двадцать часов на ногах…
        — А Груздев?
        — Так я же сказал тебе: ночь на дворе, что мы его будем с постели поднимать?..
        — Я думаю, с той постели и среди ночи помчишься. И жена его здесь…
        — Теленок ты, Володька. Им и домой-то добираться не на чем!
        — Ничего, я думаю, они в крайнем случае пешком пойдут. Ну давай закончим с этим, Глеб, и тогда уж домой.
        — Да ты не понимаешь, это ведь на час бодяга…
        Мне надоело с ним препираться, и я сам снял трубку, вызвал КПЗ, велел дежурному направить к нам Груздева. Жеглов лениво проворчал:
        — Ты, салага, хоть сказал бы дежурному, что с вещами. А то возвращаться придется…
        Да, об этом я не подумал. Я перезвонил дежурному — и он в самом деле меня не понял, решив, что мы вызываем Груздева на допрос.
        — А коли так, то требуется постановление,  — сказал дежурный.
        Я заверил его, что сейчас же принесу сам, и Жеглов милостиво согласился продиктовать мне коротенький текст. Постановление заканчивалось словами…
        «…Изменить меру пресечения — содержание под стражей — на подписку о невыезде из города Москвы». Тут мы опять заспорили — мне казалось правильным написать: «освободить в связи с невиновностью», но Жеглов сказал:
        — Ну что ты, ей-богу, нудишь? Если мы так напишем, начнутся всякие вопросы да расспросы. Без конца от дела отрывать будут, а у нас его, дела-то, полны руки!
        Если же изменение меры-пресечения — это никого не касается. Следствие само решает, под стражей обвиняемого держать или под подпиской, понял? Закончим с Фоксом, тогда и для Груздева подписку отменим…
        Я действительно в тонкостях этих еще слабо разбирался, не представлял себе, каково человеку жить под подпиской — это ведь значит находиться под следствием; у меня было одно желание — как можно скорей выпустить Груздева на свободу.
        Поэтому я мирно согласился, дождался, пока Жеглов поставил на бумаге свою знаменитую, в пятнадцать колен, подпись, и сбегал в КПЗ. Жеглов тем временем наведался к Панкову, который успел добиться от Фокса твердого уверения в том, что он никогда никаких преступлений не совершал, что все наши доказательства — это чистейшая «липа номер шесть» и следствие никоим образом не должно рассчитывать на какую-нибудь иную позицию в этом, как выразился Фокс, жизненно важном для него вопросе.
        — Значитца, так, Шарапов…  — сказал мне Жеглов.  — Ты тут выруливай с Груздевым, а я пойду еще с Панковым посижу для приличия…
        — А с Груздевым попрощаться не думаешь?  — спросил я.
        — Чего мне с ним прощаться?  — холодно сказал Жеглов.  — Он мне не сват, не брат…
        — Я думаю, перед ним извиниться надо,  — нерешительно сказал я.
        Глеб захохотал:
        — Ну и даешь ты, Шарапов! Да он и так от счастья тебе руки целовать будет!
        Мне это не показалось таким смешным — не за что было, по-моему, Груздеву нам руки целовать.
        — Мы же невиновного человека засадили, Глеб,  — сказал я.  — Мы его без вины так наказали…
        — Нет, это ты не понимаешь,  — сказал Глеб уверенно.  — Наказания без вины не бывает. Надо было ему думать, с кем дело имеет. И с бабами своими поосмотрительнее разворачиваться. И пистолет не разбрасывать где попало…  — И повторил еще раз, веско, безоговорочно — Наказания без вины не бывает!
        Не понравилось мне это рассуждение, такое чувство у меня было, что все-то он ухитряется наизнанку вывернуть, поставить с ног на голову. И я продолжал упрямо:
        — Ты мне мозги не пудри! Я просто по-человечески разбираюсь. Заставили человека страдать? Заставили. Не виноват? Извинитесь: не по своей ведь прихоти сажали, так уж, мол, обстоятельства сложились. Будьте здоровы и не поминайте нас лихом.
        Это, по-моему, будет по-людски.
        Жеглов снова засмеялся:
        — Да пойми ты, чудак, что ему наше «извините» нужно не больше, чем зайцу стоп-сигнал. Не в словах суть, а в делах. Вот ты его сейчас отпустишь — это есть для него главная суть. А слова что? Ерунда! Помнишь, я как-то начал тебе свои правила перечислять?
        — Ну?
        — Нас перебило тогда что-то. Но сейчас я закончу: вот тебе еще два правила Глеба Жеглова, запомни их — никогда не будешь сам себе дураком казаться!.. Первое: даже «здравствуй» можно сказать так, чтобы смертельно оскорбить человека. И второе: даже «сволочь» можно сказать так, что человек растает от удовольствия.
        Понял? Действуй!  — Он весело хлопнул меня по плечу и направился к двери.
        Опять он верх взял, опять я в дураках остался, и такая меня, сам не знаю почему, злость взяла, что крикнул я ему вслед:
        — Я еще одно правило слышал — можно делать любые подлости, подставляя человеку стул. Но мягкий… К остальным его присоедини, подойдет, ты слышишь, Жеглов?!
        Но он даже не обернулся, до меня донесся лишь скрип его сапог и песня:
        «…Первым делом, первым делом самолеты…» Я посидел немного без всякого дела — просто чтобы успокоиться. Часы показывали пять. Хотя в голове плавал какой-то туман, спать уже не хотелось, да к тому же саднили порезы от витрины «Савоя», особенно на лбу. Вдруг я вспомнил, что сейчас должны привести Груздева, а Желтовская сидит в коридоре. Я торопливо выглянул из двери и позвал ее к себе в кабинет: мне вовсе не хотелось, чтобы она видела, как конвой поведет — руки назад — ее мужа.
        Она вошла, отупевшая от переживаний, от бессонной ночи, по-прежнему не зная, что ее ждет: ведь Фокс до сих пор оставался в ее глазах поселковым водопроводчиком, и она наверняка не могла взять в толк, какое он имеет отношение ко всем этим делам. Я усадил ее, предложил воды из графина, она покорно отпила несколько глотков, потом подняла на меня покрасневшие глаза, ожидая вопросов. Но я молчал, и тогда, набравшись храбрости, спросила она:
        — Скажите, ради бога, скажите, что же это происходит? Ведь Илья Сергеевич ни в чем не виноват…
        — Я знаю…  — начал я и услышал шаги в коридоре, ровный солдатский топот конвоя и не в такт шаркающую неровную поступь арестованного.
        Я замолчал, посмотрел на дверь, и в этот момент шаги приблизились, затихли. В дверь постучали:
        — Разрешите?  — И конвоир заглянул в кабинет.
        Я кивнул, и он ввел Груздева, всклокоченного, в измятой одежде, в которой он спал на нарах — постели тогда не полагалось. Даже сквозь недельную щетину было видно, что лицо его отечно, бледно характерной землистой серостью заключенного, веки припухли, почти закрывали красные измученные глаза. Груздев глянул на меня, и тут же его взгляд метнулся к женщине — в ней был главный интерес арестованного: кого привели к нему на допрос, что ждать ему от свидетеля?!
        И в тот же миг он узнал Желтовскую и бросился к ней. Она поднялась Груздеву навстречу, но он остановился на полпути, с мольбой посмотрел на меня — уже сказалась привычка жить не по своей воле. Я кивнул ему, а конвоиру знаком показал: «Свободен!» — и он ушел. Груздев обнял Желтовскую, на какое-то мгновение они замерли, потом послышались всхлипывания и голос Груздева:
        — Не надо. Галочка, нельзя… не надо.
        Я не смотрел в их сторону, только чувствовал, как жарко полыхало у меня лицо от невыразимого стыда за то, что я принес этим людям столько горя. Я сидел, отвернувшись к окну, и, может, впервые в жизни думал о том, что власть над людьми — очень сильная и острая штука, и, может быть, именно тогда поклялся на всю жизнь помнить, какой ценой ты или другие должны заплатить за сладкие мгновения обладания ею…
        Груздев кашлянул, и я повернулся к ним. Они стояли уже врозь и смотрели на меня с бесконечным ожиданием и надеждой. Кивнув на тощий узелок, брошенный у двери, Груздев медленно спросил:
        — Меня… что… в Бутырку… или…  — Голос его предательски дрогнул, он закашлялся, замолчал, только глаза впились в меня с мучительным вопросом.
        Мне захотелось встать, торжественно объявить ему постановление об освобождении, но тут же устыдился этого желания — я ведь не награждал его свободой, она была его правом, его собственностью, которую мы походя, силой обстоятельств, силой своей власти отобрали, и гордиться тут было вовсе нечем. По-прежнему сидя, я просто сказал ему:
        — Илья Сергеич, дорогой, я очень рад за вас — мы поймали Фокса, настоящего убийцу… Вы свободны…
        Груздев секунду стоял неподвижно, будто не веря своим ушам, он даже закачался с закрытыми глазами, и я испугался, как бы он не упал, но он издал вдруг какой-то совершенно невнятный торжествующий крик, бросился ко мне и стал обнимать, прижимать к себе, и, может быть, потому, что был я совсем неопытный сыщик, но я тоже от души обнимал его, пока мы оба не застеснялись этого порыва, и он чуть отодвинулся от меня и проговорил:
        — Это вы все, Шарапов, голубчик вы мой, милый вы мой… Я в вас сразу поверил…
        Я вам все время верил… Спасибо вам сердечное, всю жизнь вас помнить буду…  — И еще что-то в этом роде несвязно, со слезами бормотал Груздев, и я уже почти не слушал его, я думал о том, что Глеб Жеглов снова оказался прав, когда говорил, что Груздев будет нам руки целовать за свое освобождение, но меня не радовало это прекрасное жегловское знание человеческой сути, самого ее нутра, потому что человек подчас не волен в своих чувствах и поступках, и в неожиданной радости, и в горе — все равно. А сейчас речь шла не только о Груздеве, но и о человеке по имени Жеглов, и о человеке по имени Шарапов, и о всех тех, кто имеет право сажать людей в тюрьму, и о тех, других, кому выпадает горькая беда попасть в наше заведение, и о том, какие отношения, какие чувства это все между теми и другими вызывает. Но ничего этого я Груздеву, конечно, говорить не стал, у меня был свой долг, и я был обязан его отдать.
        — Илья Сергеич, все сложилось так,  — сказал я, глядя ему в глаза,  — ну, что сомнений в вашей виновности не было… И поэтому вас арестовали…
        — Да я все понимаю!  — горячо перебил меня Груздев.  — О чем тут говорить…
        — Тут есть о чем говорить,  — сказал я твердо.  — Я должен извиниться перед вами и за себя… и за своих товарищей. Мы были неправы, подозревая вас. Извините, и… вы свободны. Я вас провожу на выход…
        Желтовская крепко обхватила Груздева, словно боясь, что я передумаю, а он, погладив ее по голове, протянул мне руку:
        — Прощай, Шарапов. Ты хороший человек. Хорошо начинаешь. Побольше бы таких, как ты… Будь счастлив…
        Уже на выходе, помявшись немного, он сказал:
        — В нашей жизни очень важно правильно оценивать людей. Особенно если они твои друзья…
        Я с удивлением посмотрел на него — к чему это он? А Груздев, будто решившись, закончил:
        — У меня характер прямой. Ты меня извини, но я тебе скажу так: плохой человек твой Жеглов. Ты не подумай, я не потому, что с ним сцепился… Просто для него другие люди — мусор… И он через кого хочешь переступит. Доведется — и через тебя тоже…
        Забрезжил серый сырой рассвет. На улицу выходили дворники с метлами, по всему телу расплывалась уже ничем не сдерживаемая усталость, а я все стоял на тротуаре около первого поста и лениво размышлял о том, как подчас мы торопимся обвинить, осудить человека. Вот и Груздев сейчас сказал о Жеглове злые слова и ушел с горечью и ненавистью в сердце, даже не подозревая, что во имя того, чтобы мог он сейчас в предрассветном осеннем сумраке идти с любимой женщиной домой, Жеглов всего несколько часов назад без всяких колебаний бросился в схватку с Фоксом и бог весть, чем эта схватка могла кончиться…
        Первый заморозок
        Сегодня утром крыши. Москвы покрылись инеем. Этот первый «белый утренник» наступил на месяц позже среднего срока. Инеем покрылись поля и лесные поляны. В еловые и лиственничные чащи заморозок еще не проник.
        Заметки фенолога
        Дыма табачного набралось в кабинете больше, чем когда бы то ни было: Свирский курил трубку, выпуская из черного обкуренного жерла каждые три секунды целое облако — мы четырьмя «нординами» за ним поспеть не могли. Собрались сегодня попозже, успев выспаться после вчерашнего, и вот уже добрых полтора часа обсуждали, как изловить банду. Заново зарядив свое «орудие» и шарахнув очередным залпом густого пахучего дыма, Свирский подытожил:
        — Конечно, прекрасно, что вы взяли Фокса. Судя по всему, это один из активнейших участников банды…
        — Если не главарь…  — подал голос Жеглов.
        — Да. Но в то же время у нас до безобразия мало каких-либо выходов на остальных.
        Предположение, что они базируются на район Сретенки, Марьиной рощи, следы ног, отрывочные сведения о внешности еще одного бандита… Все это даже не корыто, и будут ли к нему свиньи, очень пока не ясно. Конечно, можно подождать, не скажет ли Фокс…
        — Не скажет,  — утешил Жеглов.  — На его разговорчивость рассчитывать не приходится.
        — Изворачивается до последнего,  — поддержал я.  — Даже очевидных фактов не признает, все наотрез. Добром от него ничего не добьешься…
        — Надо его подмануть, сукинова сына,  — неожиданно предложил Пасюк.
        — Да? А как?  — с надеждой посмотрел на него Свирский.
        — То я нэ розумию, Лев Олексеевич,  — растопырил огромные ладони Пасюк.  — То у нас Глеб Егорович мастак…
        Немножко посмеялись, но я про себя подумал, что какая-то истина в словах Пасюка есть — на фронте довольно часто получалось, что доставали хитростью то, чего нельзя было добыть с бою. А Жеглов сказал:
        — У нас остается пока что единственный канал, где мы знаем хотя бы кого персонально искать. Это подружка Фокса — Аня.
        — Да, я уже думал об этом,  — сказал Свирский.  — У вас кто ею занимается?
        — Шарапов,  — сказал Жеглов.  — Он и по вокзалам, и по кличкам, и по оперучету ее проверяет.
        — Ладно,  — кивнул Свирский.  — Тогда хватит заседать, все усилия направьте сейчас в эту сторону. Для проверки на вокзалах я вам еще шесть человек немедленно выделю, как раз в третьем отделе вчера группа Коногонова освободилась. Вечером доложите о результатах…
        Время бежало быстро, а никаких сколько-нибудь приличных следов Ани не обнаруживалось. И все время скребла мыслишка: а на кой, собственно говоря, ляд мы приберегаем телефон бабки Задохиной? И незадолго до обеда я сказал Жеглову:
        — Слушай, Глеб, что нам мешает попытаться вытащить Аню по телефону бабки?
        — Спугнем их…  — сказал Глеб механически, потом оторвался от своих бумаг и внимательно посмотрел на меня, словно додумывая мысль, которую я не высказал.
        Потом улыбнулся — Смешно, Володька. Иногда принимаешь какую-нибудь вещь как аксиому. Дерево твердое, молоко жидкое. А масло? Масло ведь бывает не только твердое, но и жидкое, так? Вот и телефон Задохиной конспиративный. И точка. А какой он сейчас, когда мы Фокса взяли, к богу конспиративный? Что мы, банду спугнем? Так их уже спугивать некуда. Тем более что жулики они отчаянные и нам нечего надеяться, что они угомонятся.
        — Вот и я так полагаю,  — сказал я.  — Давай только подумаем, как хитрее ее вытащить.
        — Не об этом надо думать,  — покачал головой Жеглов.  — Вытащим как-нибудь. Думать надо о другом — что мы с ней будем делать? А если она не знает или не захочет нам показать банду?
        — А что мы теряем?  — спросил я.  — Допросим, а там видно будет…
        — Не-е, это ты не прав, Шарапов,  — протянул Глеб.  — Нам надо иметь четкий план. Ты ведь небось разведкой так не занимался: пойти туда — не знаю куда, принести то — не знаю что? Надо себе точно представить, что именно нам от нее, от Ани, значитца, нужно и каким способом это добыть. Вот когда придумаем, тогда поговорим…
        Долго я сидел и размышлял обо всем этом, и все время мне мешала мысль о том, что, прежде чем допрашивать Аню, ее надо как-то вытащить, зря Жеглов отмахивается от этой задачи, будто можно взять ее и вытащить из кармана. Пасюк прав, конечно: надо ее как-то «пидмануть» — в лоб, нахрапом, с подругой Фокса не справиться. Так и этак выстраивал я разные комбинации, даже на бумаге рисовал, и каждый раз оказывалось, что от того, как мы ее заманим на встречу с нами, будет зависеть все остальное. И еще я понял: иначе как изнутри мы сейчас банду взорвать не сможем…
        Значит, еще раз, сначала. Вытаскиваем Аню. Как? С помощью Волокушиной? Не годится. Фокс ей даже звонить-то по этому телефону запретил, и на свидание с ней Аня, скорей всего, не пойдет… А выстрел окажется холостым… С кем же Аня захочет встретиться? Пожалуй… пожалуй… только с человеком, у которого есть известие от Фокса… Так, так, вроде нащупывается… У кого может быть такое известие? Тоже ясно — только у человека, с которым Фокс сидел в одной камере.
        Так. И этот человек вышел на волю… Почему? Почему вышел на волю?.. Ну ладно, это мы придумаем… Есть, допустим, у сокамерника письмо для Ани… или поручение на словах… Письмо она может потребовать послать по почте… Хотя нет — надо же адрес дать!.. Так, так… Встретились, допустим… Но ведь тащить ее к нам нелепо… Ее самое и сажать-то не за что, пока не доказано соучастие в банде…
        Есть идея! Есть! И я помчался в управленческую библиотеку…
        Конвоир прищелкнул сапогами, расцепил наручники, и Фокс с облегчением потряс затекшими кистями, приветливо мне улыбнулся:
        — Здравствуйте, Владимир Иваныч…
        Каким-то непостижимым образом он уже знал каждого из нас по имени-отчеству и на допросах преимущественно дурачился, сводя все ответы к шуткам, выступал этаким жизнерадостным придурком, которого несчастная страсть к игре и женщинам ввергает каждый раз в неприятности. Я протянул ему записку Груздева и сказал:
        — Мы нашли ваше письмо с угрозами в адрес Ларисы Груздевой. Это будет очень веским доказательством по делу.
        Он, небрежно улыбаясь, взял записку, прочитал ее, поцокал языком:
        — Опять ошибка, Владимир Иваныч. Это не мое письмо.
        — Как не ваше, а чье же?
        — Не знаю!  — Фокс развел руками.  — Это не я писал.
        На этот раз уже хитро заулыбался я:
        — Мы предвидели, что вы будете отказываться. Еще бы, такая улика! Но графическая экспертиза все докажет…
        — Пожалуйста,  — ухмыльнулся Фокс.  — Доказывайте…
        Я взял со своего стола листок тонкой оберточной бумаги, карандаш, передал Фоксу:
        — Пишите: образец свободного почерка гражданина Фокса Евгения…
        Фокс, не споря, написал, поднял голову в ожидании дальнейшего. Я объяснил ему:
        — Для экспертизы потребуются три документа: образец свободного почерка, образец диктовки и, наконец, образец вашего письма, не связанного с этим уголовным делом.
        Фокс снова ухмыльнулся:
        — Тогда вам придется разыскать мои школьные сочинения. Правда, боюсь, что в войну они пошли на растопку за отсутствием художественной ценности…
        — Ничего, нас устроят ваши снабженческие заявки на сатураторы.
        Фокс пожал плечами, спросил:
        — Ну, что дальше?
        — Дальше пишите свободно, что хочется. На ваше усмотрение.
        Фокс взял карандаш, послюнил его — на глянцевитой поверхности оберточной бумаги химический карандаш оставлял слишком бледный след — и начал писать, преувеличенно старательно, хитро поглядывая на меня.
        Вывел несколько строк, покрыв бумагу кривыми колючими буквами, показал мне:
        — Хватит, что ли?
        На бумажке было написано: «Добрый хороший мальчик Фокс мучается здесь в тюряге ни за что, нет правды на свете, нет счастья в жизни. Мучители не кормят, зажали мою служащую карточку, и в очко сыграть не с кем».
        — Все шутите, Фокс,  — сурово пробурчал я, в глубине души очень довольный, что он принял мою игру. Беспокоило только, не сорвался бы он с крючка в последний момент.  — Теперь текст под диктовку. Вот еще бумага, надпишите ее: «Фокс Евгений Петрович».
        Он взял бумагу, надписал. А я сказал, показывая ему книжку, взятую под честное слово на два часа:
        — Вот из этого учебника я вам буду диктовать разные предложения. А вы записывайте, по возможности без ошибок.
        — Ну, это еще надо посмотреть, кто из нас с ошибками пишет,  — нахально сказал Фокс и приготовился писать.
        — «Лев Кассиль». С новой строки. «Что это значит — нет биографии? Это все старомодная интеллигентщина, дорогой мой. Не биография делает человека, а человек биографию. С биографией родятся только наследные принцы»,  — продиктовал я,  — Готово? Давай дальше, с новой строки… «А. С. Пушкин». С новой строки.
        «Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но переменять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут…» Фокс старательно скрипел карандашом, время от времени слюня его, и я подумал, что, пока он с интересом относится к развлечению, которое я ему предложил, надо печь свои пироги.
        — Готово?  — спросил я.  — Так, прекрасно. Еще одно. С новой строки. «Борский».
        Так. С новой строки. «Весточка моя с синего моря-океана. Здесь сильно штормит, боимся, как бы не потонуть. Боцман наш по болезни уволился, шлю тебе с ним, Анюта, живой привет, будь с ним ласкова, за добрые слова его одень, обуй и накорми — вечно твой друг». Так, число теперь поставь, распишись.  — Я взял обе бумажки, вернулся за свой стол, а Фокс принялся своим немыслимо красивым платочком с вензелями по углам вытирать руки. Покончив с этим, он поднял глаза, и, наверное, слишком уж самодовольное у меня было лицо, потому что он вдруг спросил с подозрением:
        — Борский — это что за писатель такой? Я вроде и не слыхал.
        На что я ему сказал важно:
        — Есть, есть такой писатель, очень даже прекрасные романы пишет.
        — Современный, что ли?  — продолжал сомневаться Фокс.
        — Уж куда современней…  — засмеялся я; и до сих пор не знаю, что за бес меня дернул, или, может быть, от такой нечисти, как Фокс, таиться не хотелось, только разгладил я вторую бумажку, аккуратно сложил ее в том месте, где слова Пушкина кончались и фамилия Борского значилась, ногтем проутюжил и на глазах у Фокса весь низ оторвал. И лежало теперь передо мною письмо «с синего моря-окияна», адресованное Анюте и лично подписанное Фоксом, даже с числом сегодняшним!
        Умный, конечно, мерзавец был Фокс, ничего не скажешь. Все, все сообразил он за одну секундочку, и моргнуть я не успел, как он уже птицей перелетел через кабинет, целясь на мою глотку, а заодно и на письмо злополучное. Да уж верно сказано, что это он после драки кулаками надумал махать,  — принял я его, субчика, прямым встречным в челюсть. Ей-богу, хрястнул я его по скуле от души и, чтобы впредь отбить охоту к ужимкам и прыжкам, сделал ему подсечку. Тоже мне кипяток какой горячий! Лег он поскучать на пол и приподняться не успел, как прибежал на шум конвоир и в два счета наручники, как по инструкции полагается, на него нацепил. Тогда снова вернулась к Фоксу улыбочка эта его паскудненькая, и он мне тихо сказал:
        — Не для протокола, Шарапов, а для души мои слова тебе. Хитры вы, конечно, суки лягавые, с подходцами вашими. Но заточек у нас хватит для вас всех — всегда пожалуйста, наглотаетесь досыта. Как недавно на Цветном бульваре… Будь, Шарапов! И не кашляй!..  — И уже из коридора, не таясь, крикнул — Песику вашему, Сенечке Тузику, персональный привет!
        Затихли шаги в коридоре. Я снова прочитал письмо Фокса и от удовольствия его рукой разгладил. Молодец, Шарапов!
        Вот теперь было о чем Ане звонить! Было о чем с ней разговаривать! Пришедшему Жеглову я показал письмо и предложил:
        — Звоним ей через бабку Задохину и назначаем свидание — мол, речь о жизни и смерти Фокса идет! Не может она на такую вещь не клюнуть.
        — Не скажи,  — покачал головой Жеглов.  — Может, у них для такого случая другая предусмотрена связь?
        — Да брось ты, Глеб, что они, в самом деле, шпионы, что ли?! Нормальные бандиты, уголовники. Странно, что они этот-то телефон обеспечили. По случаю, наверное…
        — Ну-ну,  — недоверчиво покачал головой Жеглов.  — Не отвлекайся.
        — Ну, представляюсь я ей уголовником, почему-либо освобожденным из камеры, где подружился с Фоксом. В доказательство даю письмо и поясняю, что главное он велел передать банде на словах, ну, чтоб с письмом не засыпаться. Так?
        — Так.
        — Она приводит меня в банду — благо личность мою из уголовников никто еще, считай, не знает,  — и я «по указанию Фокса» назначаю операцию. Подробности мы с тобой потом обсудим, важно по существу решить. И на операции вяжем их к чертовой матери!
        Жеглов расхаживал по кабинету, жевал молча губами, что-то хмыкал — это у него всегда признак глубокой задумчивости. Неожиданно остановившись посредине кабинета, спросил:
        — А что с Васей Векшииым было, помнишь?  — И по лицу его посеревшему, по губам, плотно сжатым, я видел, что он не для проформы спрашивает, что он в самом деле за меня переживает.  — Я сам бы пошел, сказал он чуть не со стоном,  — да ведь меня они в момент расколют, каждая собака меня в лицо знает…
        — О тебе нет речи,  — сказал я серьезно.  — Не в игрушки играем. Давай решай, Глеб, время дорого! Сейчас момент потеряем — больше не повторится такая возможность…
        — Мне что решать,  — сказал Жеглов глухо.  — Я понимаю, надо идти. Но я не могу, просто не имею права взять это на себя. Ты ведь не знаешь, что творилось после Васи Векшина!  — Он подумал еще немного, посмотрел на часы, махнул рукой — Я к Льву Алексеичу, жди, Шарапов!..
        И ушел. А я сидел один в кабинете, представляя себе встречу с Аней, наши разговоры, бандитов и то, как мы их повяжем. Все это сливалось в довольно сумбурную картину, но мне сейчас ясности полной и не требовалось, ведь когда в разведку идешь — тоже не знаешь, как там в деталях сложится. Главное, представлять свою задачу, а решать ее надо по обстановке, на то тебе и голова дана, не только ведь каску носить!
        Жеглов вернулся довольно скоро, и по его собранному виду я догадался, что «добро» начальства получено.
        — Разрешил Свирский,  — сказал Жеглов.  — Он, конечно, поговорит с тобой, даст руководящие указания, но главное сделано. А я тут еще одну деталь надумал: скомандуем в КПЗ, чтобы отобрали у Фокса платочек его знаменитый — он тебе заместо пароля будет, а?  — И широко улыбнулся.
        — Все, тогда хватит травить,  — сказал я деловито.  — Время уходит, давай соображать…
        — Кубок СССР по футболу. «Зенит» вышел в полуфинал.
        — Миллион зрителей просмотрели новый, художественный фильм «Без вины виноватые», сценарий и постановка лауреата Сталинской премии Владимира Петрова:
        — Московский театр сатиры купит старинные украшения: «драгоценности» из искусственных камней,  — кольца, браслеты, серьги, броши, кулоны; перчатки, кружева и веера.
        Московское радио. Городская информация
        — Ну что? Ждать, пожалуй, больше нечего,  — сказал Свирский.  — Звони, Шарапов.
        Послушаем, что нам скажут…
        Свирский сидел верхом на стуле прямо перед столом, в углах кабинета маялись Тараскин, Пасюк и Гриша, а Жеглов стоял, подпирая спиной дверь, будто хотел нам показать, что не выйдем мы отсюда, пока дело не сделаем. Я еще раз посмотрел на них, и под ложечкой что-то екнуло и сжалось. Снял я телефонную трубку, и показалась она мне ужасно тяжелой, словно это была не эбонитовая пустяковина, а ложе «петеэровки», и горло перехватило спазмой, как перед командой «Ро-ота!..», когда поднимаешь людей из траншеи для первого броска разведки боем.
        — Ну-ну, ничего, все будет нормально,  — сказал Свирский и улыбнулся. Я почувствовал себя немного увереннее, и диск стронулся с места.
        Долго бродили в проводах далекие гудки и шорохи, потом что-то щелкнуло, и старушечий шамкающий голос ответил:
        — Але! Слу-ушаю!
        — Здравствуй, бабанька!  — быстро, задушливо сказал я.  — Ты мне Аню к трубочке подзови…
        — А иде я тебе ее возьму? Нету Анюты, нету ее сейчас. Коли надо чего, ты мене скажи, я ей все сообчу, как появится, конечно…
        — Слушай, бабка, меня внимательно. Ты ее где хошь сыщи, скажи ей, что человек от Фокса весточку притаранил. Звонить тебе я более не хочу, ты так и скажи ей: сегодня в четыре часа я буду около памятника Тимирязеву, в конце Тверского бульвара. Росту я среднего, пальто на мне черное будет и кепка серая, ну, газетку еще в руки возьму. В общем, коли захочет, узнает. Письмо у меня для ней имеется. Так и скажи — не придет, искать ее более не стану, время нет, я приезжий. Ты все поняла, чего сказал?
        Бабка судорожно передохнула, медленно ответила:
        — Понять поняла, а делов ваших не разумею. Коли появится, все скажу.
        — Молодец, бабка. Покедова…
        Положил трубку и почувствовал, что вся спина у меня мокрая — будто кули мучные на себе таскал. Свирский встал, хлопнул меня по плечу:
        — Хорошо говорил, спокойно. Давай в том же духе.  — Дошел до двери и, обернувшись, спросил — Не боишься?
        — Как вам сказать… Я ведь через линию фронта ходил. Вот там всегда боялся. А эту мразь мне бояться как-то совестно…
        — Это ты не прав,  — покачал Свирский головой.  — Бандит опаснее фашиста, потому что носит чужую личину — вон на красавца вашего, на Фокса взгляни… Так что бояться, наверное, их не надо, а опаску против них иметь обязательно. Это для дела полезнее…
        Жеглов ушел вместе со Свирским, а ребята принесли мне все новые регистрационные карточки на всех интересующих нас женщин по имени Аня. Я специально читал не спеша, некоторые карточки перечитывал дважды, внимательно подолгу разглядывал фотографии, старался запомнить особые приметы. А стопа выросла на столе уже огромная.
        Анна Шумкова, 23 года, воровка…
        Анна Махова, самогонщица, 37 лет, отрезана мочка левого уха…
        Анна Рождественская, безопределенщица, 26 лет, часто бывает с различными мужчинами в ресторанах, рыжая, подкрашивает волосы стрептоцидом…
        Анастасия Шварева, она же Надежда Симонова, она же Наталья Кострюк, она же Анна Новикова, 24 года, красивая, маленький косой шрам на шее, воровка «на доверие»…
        Анна Ларичева, она же Анна Пимус, она же Майя Федоренко, она же Хана Каценеленбоген, она же Анна Мерейно, 30 лет, сводня, на кисти правой руки татуированный голубь, сердце и имя «Аня», четырежды судимая…
        Аният Алдабергенова, 32 года, торговка наркотиком «анашой»…
        Ребята разошлись по своим делам, в нашей комнате было непривычно тихо. Я придвинул к себе телефонный аппарат и набрал Варин номер.
        — Алло-ало-ло-о-о,  — прибежал по проводам ко мне ее голос.
        — Здравствуй, Варенька, это я…
        — Здравствуй, мой родной…
        — Я тебя ужасно хочу увидеть…
        — И я…
        — Варюша, у нас сегодня дело есть, если оно не получится, я освобожусь рано и мы весь вечер будем вместе… Ты ведь с полуночи дежуришь?
        — Да. А если получится?
        — Тогда не знаю. Дня три меня не будет, если получится…
        — А как ты больше хочешь — чтобы получилось или сорвалось?
        — Не знаю, Варюша… Мне хочется и того и другого…
        — Но так ведь не бывает…
        — Не бывает. Дождись меня, Варюша,  — сказал я неожиданно упавшим голосом.
        Она помолчала, что-то негромко шоркало в трубке, будто мыши скребли где-то под землей провода; потом она спросила:
        — Ты расстроен? Или волнуешься?..
        — Нет, не расстроен я и не волнуюсь. Я все время о тебе думаю. Я не успел тогда тебе сказать очень важную вещь.
        — А сейчас?..
        — Нет, по телефону нельзя о таком говорить. Я хочу твои глаза видеть…
        — Вот и скажешь сегодня, если сорвется. Или через несколько дней.
        — Да. Но мне хочется поскорее…
        — И мне хочется скорее. Я тебе не рассказывала про Ветлугину?
        — Нет…
        — Мы с ней учились в школе. Она была голенастая, некрасивая, в очках. Зимой она ездила за город, собирала голые замерзшие прутья и ставила их дома в бутылки, банки, и среди снегов и морозов у нее распускались зеленые листочки. В феврале в комнате пахло тополиным медом. И еще у Ветлугиной была собака — дворняга Пунька, ее убило осколком, когда мы дежурили на крыше во время налетов. Пунька лежала у нее на коленях, и Ветлугина горько плакала. Я ее тогда считала придурочной — столько горя кругом, а она из-за дворняги плачет.
        — И что?
        — А теперь я ее понимаю, я теперь знаю, почему она плакала. Я ее вообще только сейчас стала понимать…
        — Вы с ней раздружились?..
        — Ее под Секешфехерваром убили… Она мне часто снится, будто хочет объяснить то, что я тогда не понимала… Я тебя люблю, Володенька…
        И снова пачки справок — работницы железнодорожного нарпита по имени Аня или чем-то похожие на нее.
        Анна Кондырева, официантка, 24 года… Анна Ерофеева, шеф-повар, 28 лет… Анна Букс, уборщица, 19 лет… Анна Клюева, 25 лет, судомойка… Анна Меренкова, 25 лет, агент по снабжению… Анна Пашкевич, 20 лет, товаровед… Анна Соломина, 24 года, буфетчица… Анна Зубова, 26 лет, калькулятор… Анна Дзюба, 22 года, разносчица… Анна Дьячкова, 24 года, завпроизводством… Анна Красильникова, 18 лет, коренщица… Анна Осокина, 23 года, кладовщица…
        Не знаю, была ли среди них интересующая нас Аня, но тех, что были, я запомнил.
        Около трех за мной зашел Жеглов. Он где-то добыл талоны на спецпитание, и мы с ним отправились в столовую, где обед нам дали прямо царский: винегрет с кильками, флотский борщ со свиным салом и гуляш с пшенной кашей. И кисель на третье. А перед тем Жеглов заглянул на хлеборезку и долго любезничал с Валькой Бахмутовой, улыбался ей и так далее, ну, она ему и отжалела еще полбуханки белого хлеба. Так что порубали мы с ним знатно. Жеглов посмотрел, как я уписываю за обе щеки, поцокал языком, мотнул головой:
        — Ну и нервы у тебя — позавидуешь! Мне и то в горло кусок не лезет, а тебе хоть бы хны…
        — Вижу я, как у тебя кусок не лезет — тарелку мыть не надо…
        Мы с ним шутили, посмеивались, а меня все время мучило желание сказать ему, что если — не дай бог, конечно,  — если что-то случится со мной, чтобы он о Варе позаботился. Ничего не должно случиться, я не Вася Векшин, да и урок пошел мне впрок, но все-таки беспокоился я немного за Варю, хотелось мне хоть что-нибудь для нее сделать. И все же не стал я ничего говорить Жеглову, он ведь мог подумать, что я сильно дрейфлю. А мне не хотелось, чтобы он так думал.
        Встали мы с ним из-за стола, и он сказал:
        — Хорошо мы посидели с тобой на дорожку…
        — Да, хорошо,  — сказал я.
        — Значит, когда с ней расстанешься, ты на Петровку не ходи: они за тобой протопать могут, ты ведь «хвост» за собой еще чувствовать не умеешь…
        — Хорошо. Я в кино пойду. В «Повторный». Оттуда из автомата позвоню…
        — Договорились. О месте второй встречи ты не спорь — пускай они сами назначают: им это будет спокойнее, а мы посты наблюдения подтянуть успеем…
        Я хотел зайти попрощаться с ребятами, но Жеглов сказал:
        — Не надо церемоний. Такие дела тихо делают. Поехали, Копырин уже ждет нас.
        Мы спустились во двор, где Копырин на корточках сидел около «фердинанда» и, что-то рассматривая под ним, недовольно качал головой.
        — Поехали, отец, некогда на резину жаловаться…
        Молча доехали мы до Камерного театра. Копырин свернул в тихий переулок и затормозил. Я достал из карманов милицейское удостоверение, комсомольский билет, паспорт, жировки за квартиру, записную книжку, немецкую самописку и свой верный, уже потершийся до белого стального блеска ТТ. А больше у меня ничего не было.
        Протянул Жеглову, он это все распихал у себя, а мне дал носовой платок Фокса с завернутой в него запиской и справку об освобождении, где было сказано, что мне изменена мера пресечения на подписку о невыезде.
        — Все, время вышло, иди. И не волнуйся, мы с тебя глаз не спустим. Ни пуха ни пера тебе…
        — Иди к черту…
        — Шарапов!  — окликнул меня Копырин. Я обернулся. Он не знал, куда и зачем я ухожу, но он ведь столько лет здесь крутил баранку!
        — На тебе, защемит коли, потяни — легче на душе станет.  — И отдал мне свой кисет с самосадом.  — Там и газетка внутри имеется…
        — Спасибо, Копырин. Может быть, сегодня вечерком верну твой кисет…
        — Дай-то бог…  — Он щелкнул своим костылем-рукоятью, и я выскочил на улицу.
        Я шел по пустынному, залитому серым осенним дождем Тверскому бульвару, и сумерки сочились из грязно-белого тумана, повисшего на голых рукастых ветках совсем уже облетевших деревьев. И старался изо всех сил не думать о Варе и о некрасивой девочке Ветлугиной, лежавшей в тысячах километрах отсюда под деревянной пирамидкой с красной звездочкой. Кем ты была на фронте, добрая душа, плакавшая над убитой собакой Пунькой? Связисткой? Санинструктором? Наблюдательницей ВНОС?
        Техничкой в БАО? Зенитчицей? Машинисткой в штабе?.. Ах, бедные, сколько нечеловеческих тягот вам досталось! Я хотел представить себе лицо Ветлугиной, но перед глазами, как в замедленном кино, проплывали только лица бесчисленных Ань, которые я так тщательно запоминал сегодня — молодые, потрепанные, красивые, отвратительные,  — а лица Ветлугиной я представить не мог. И почему-то из-за этого я боялся забыть и Варино лицо, и оно все время стояло передо мной, заслоняя и стирая рожи всех этих, воровок, спекулянток, скупщиц, сводней и проституток…
        Я прошелся пару раз около памятника Тимирязеву, который успели поставить на место, после того как его сбросило взрывной волной от полутонной бомбы. Только был вымазан цементом треснувший цоколь. И глазами старался не рыскать по сторонам, а только глядел на памятник, будто ничего интереснее для меня здесь не было. И все-таки вздрогнул, когда похлопали меня по плечу сзади и голосок с легкой хрипотцей спросил:
        — Але, это ты меня спрашивал?
        Театру им. Моссовета требуются:
        — шофер на новую автомашину ЗИС-5,
        — артисты-мужчины,
        — певцы: басы и тенора для работы в вокальном ансамбле театра.
        Объявление
        — Але, это ты меня спрашивал? Я повернулся не спеша и увидел хорошенькую мордашку — лет двадцати двух, лицо удлиненное, белое, чистое, лоб узкий, переносье широкое, нос короткий, вздернутый, треугольной формы, губы пухлые, подбородок заостренный, уши, немного оттопырены, рост средний, волосы светлые, крашеные, особых примет не заметно — и, прежде чем заговорил, уже знал, что в просмотренной мной картотеке ее не было. Наверняка не было.
        — Не знаю, может быть, и тебя, если ты Аня…
        — Я-то Аня, а ты что за хрен с горы?
        Глазки у нее были коричнево-желтые, веселые, нахальные и глупые. Я повернулся, отошел к скамейке, уселся, положил ногу за ногу, закурил свой «Норд», так что и ей пришлось, хочешь не хочешь, садиться на мокрую холодную лавку.
        — Тебе бабка Задохина передала, зачем я звонил?
        — Ну, допустим, передала. И что из этого?
        Я старался в лицо ей не смотреть, чтобы совсем успокоиться и найти свою игру. И кроме того, что-то в ее поведении меня отпугивало — она ведь не артистка, ей никогда в жизни так не наиграть веселого равнодушия. А это рвало мой план.
        Допустим, я ошибся в своих расчетах и Аня не так уж сильно волнуется за своего распрекрасного Фокса. Но тогда бы она ни за какие коврижки не вышла на встречу со мной…
        — Значит, штука такая — Фокса твоего прищучили всерьез…
        — А тебя мусора попросили передать мне об этом?  — спросила она и улыбнулась, и во рту у нее тускло блеснули две стальные «фиксы». И сизый их блеск меня тоже насторожил.
        — Мне с прибором положить на то, что ты там бормочешь или думаешь. Но мы с Фоксом три дня на одних нарах валялись, и он меня попросил помочь. Вот я и мокну здесь с тобой, дурой, мать твою…
        — Ты не собачься, а дело говори, если звал. Мне тоже нет интереса здесь сыреть с тобой,  — сказала она, зябко передернув плечами; от сырости и холода она постукивала ногами в резиновых ботиках-полумерках — старые эти ботики на знаменитой подруге Фокса мне и вовсе не понравились.
        — Записку он передал со мной.  — Я протянул ей скатанную в толщину спички бумажку и носовой платок Фокса. Она жадно схватила записку и тут же стала разворачивать, а носовой платок механически вернула мне. Она не знала этого яркого шелкового платка с вензельками по углам.
        Про себя я тихонечко засмеялся, хотя и сам не знал, радоваться или огорчаться своей первой удаче. Я их расколол. Я не случайно не признавал в этой красульке ни одной из тех Ань, которых я целый день запоминал по фотографиям. Со мной рядом сидела на мокрой бульварной скамейке не Аня. То есть, может, и Аня, да не та. Конечно, нет — это подсадная. Это какая-то воровская подружка, которая про них толком знать ничего не знает и которую запустили ко мне для проверки. И сейчас мне в спину наверняка смотрит не одна пара глаз, ждут с нетерпением, не буду ли я хватать и волочь в острог эту козу, уверенный, что мне удалось зацепить настоящую Аню.
        Ну что же, это уже хорошо.
        — Тут написано, что шлет он живой привет — на словах, значит, скажешь?  — спросила недоверчиво Аня.
        — Скажу,  — кивнул я.
        — Так говори, не телись…
        — Ты, никак, грамотная? Ты там все прочитала?
        — Все!
        — Не видать, чтобы ты все прочитала. Там написано — обуй, одень, накорми и будь с ним ласкова! Понимаешь, ласкова!
        — Не время сейчас тут ласкаться. Потом, вечерком, я тебя приласкаю…
        Я посмотрел на нее с усмешкой, цыкнул слюной метра на два сквозь зубы, засмеялся:
        — Видал я твои ласки в гробу. Мне Фокс сказал, что коли доставлю тебе записку, а главное, объясню на словах, что и как у него с мусорами на киче происходит, то получу за это пять тысяч. Вот мне какая ласка нужна! С пятью кусками меня и так кто хошь приласкает…
        Глазки у нее от этого стали еще хитрее и глупее:
        — Пожалуйста, получишь ты свои пять кусков. Рассказывай, что там и как, а вечером получишь…
        — Ишь какая ты ушлая! Может, ты мне их через бабкин телефон переведешь?
        Паскудный вы народ, бабы! Суки! Там твой мужик парится, а ты несчастные пять кусков жмешь, жизнь его под корень сводишь…
        — Да иди ты!.. «Тоже мне поп нашелся — стыдить меня! Нет у меня с собой денег!
        Домой съезжу и привезу тебе, ужрись!..
        — Во-во! Поезжай домой, возьми деньги и приезжай снова. И запомни, Фокс мне сказал, что шансов у него дня на два, на три осталось, потом переведут его в Матросскую Тишину, и тогда хана! А сейчас еще остается шанец выскочить. На тебе его платок, он мне зачем-то велел отдать обязательно! И вали за деньгами, я сюда через два часа снова подгребу!..
        На ее маленьком лобике четко обозначилась сиротливая морщинка — она думала, ей надо было принять решение, или, может быть, вспоминала она запасной вариант, которым бандиты должны были обязательно ее снабдить.
        — Мне далеко надо ехать,  — сказала она наконец.  — Давай так договоримся: встретимся с тобой на Первой Мещанской, угол Банковского. Там еще булочная есть.
        Вот около этой булочной в полвосьмого. Сделано?
        — Мне туда тоже далеко… отсюда. Да черт с тобой! Только гляди без фокусов — я деньги вперед пересчитаю, ты не думай, не лопух…
        Она кивнула и ухмыльнулась, и мне показалось, что в сизой ее стальной ухмылке было злорадство.
        — До вечера, пока!  — Махнула рукой и пошла в сторону Никитской. И ни одного из наших я поблизости не видел. Где-то здесь же были и Жеглов, и Пасюк, и Коля Тараскин, но я их никого не видел.
        А я пошел в Кинотеатр повторного фильма. В четыре тридцать там шла картина «Светлый путь», я взял билет и вошел в вестибюль. И еще в кассе заметил, что около меня вьется парень в сапогах-гармошках, штанах с напуском и косой челочкой из-под модной малокопеечки — крохотной кепчонки с узеньким козырьком и пуговицей в середине.
        Я добросовестно осмотрел фотографии всех киноартистов, которые были развешаны в вестибюле, и, переходя от стены к стене, углом глаза видел, как рядом мелькает малокопеечка. Потом спустился на первый этаж, и в уборной рядом со мной уже ныряла среди лиц и спин косая челка над юркими мышиными глазками. И недалеко от автомата в упор меня кольнул этот настороженный взгляд, он отирался об меня, щупал, держал, он сам боялся — потерять меня или обнаружить себя? Я бесцельно покрутился еще несколько минут — мне надо было дать Жеглову доехать до места. И автомат был, как назло, не в будке, а просто висел телефонный аппарат на стене.
        Пошарил я в кармане, нашел пятнадцатикопеечную монету, юркнула она беззвучно в щель, и, прикрывая на всякий случай диск ладонью, набрал я наш номер. А за спиной все сшивался молодец в малокопеечке — я почти его дыхание слышал у себя за спиной. Один только гудок раздался в трубке, и жегловский быстрый баритончик плеснулся мне в ухо:
        — Слушаю!..
        — Маня? Это Маня?  — неспешно начал я.  — Маня, это я, Володя.
        — Шарапов, слушаю тебя, говори…
        — Да как же я теперь приеду, когда у меня права забрали?..
        — Они что, рядом с тобой? Шарапов, ты знаешь, что за тобой «хвост»?
        — Так я об этом и толкую! Никак мне теперь без прав. Но я думаю, числа, может быть, девятнадцатого или двадцатого выберусь я к вам…
        — Володя, тебе назначили встречу между семью и восемью вечера? Я тебя правильно понял?
        — Ну конечно, не от меня же это зависит. Я точно так и постараюсь. Где-нибудь посредине…
        — В девятнадцать тридцать? Правильно, Володя? Я тебя понял?
        — Ну конечно, ты ведь баба сознательная. За это и ценю тебя…
        — Давай, давай, ты не резвись там! Сориентируй по месту.
        — А че там! От моего дома прямая дорога, чешу себе по солнцу — и привет!..
        — На Сретенке?  — быстро спросил Жеглов.
        — Не-а… От колхоза нашего асфальт идет…
        — От Колхозной площади? На Мещанке?..  — Я чувствовал, что Жеглов просто дрожит на том конце провода.
        Зазвонил первый звонок, открылись двери в зал, надо было кончать.
        — Ага, конечно. Как на большак выедешь, там уже не собьешься. Пятый поворот, коли память не сшибает…
        — Угол с переулком?..
        — Ага. Бог даст, и я к вам приеду. Маня…
        — Переулок Астраханский? Капельский?..
        — Нет, Маня, не смогу, попозже…
        — Банковский?..
        — Это точно! Там и для детишек с хлебушком будет посвободнее…
        — Ты про булочную на углу говоришь?  — надрывался, исходил у телефона Жеглов.
        — Верно, Маня. А? Да я в кинишку намылился сходить, времени у меня теперь навалом. Ну, прощевайте там, деток своих целуй. А я постараюсь выбраться к вам…
        И повесил трубку, обернулся — юркнула в толпу, затерялась коричневая кепчонка.
        Разговор он весь слышал.
        В зале этот поганец тоже сидел все время за моей спиной, ряда на два подальше, и его присутствие меня невольно нервировало. Почему-то все время стоял у меня перед глазами прибитый ножом к лавке Вася Векшин. На экране пела, плясала, стреляла глазками Любовь Орлова, двигалась она своим замечательным путем от девки-замарашки до знатной стахановки, но, честно говоря, ничего я не запомнил из этого фильма, потому что не до него мне было. В зале было душно, плавал кислый запах мокрого сукна, пота и гуталина, люди вокруг меня хохотали и топали ногами, а я сидел и думал о том, что дело, похоже, не сорвалось, и сегодня уж конечно мы с Варей не увидимся, а с двенадцати ночи у нее дежурство — ей три смены осталось до демобилизации,  — и если сегодня у меня все пройдет благополучно, то, может быть, на этой неделе вся история закончится и мы с Варей пойдем в загс, а потом устроим свадьбу, позовем Жеглова, всех наших ребят, Вариных подруг — это будет замечательный праздник. Только бы с этими проклятыми выползнями закончить!
        К концу картины, когда все дела у Любови Орловой совершенно наладились и ее любимый инженер тоже понял, какая она замечательная, мне уже стало совсем невмоготу — от напряжения, ожидания, неизвестности. Это как перед атакой: уж лучше бы команда — и через бруствер вперед, чем это невыносимое тоскливое ожидание, когда знаешь, что ровно через час уже все будет решено, но неизвестно только как. Ах, Вася, Вася, как ты томился этот час!
        Праздник, радость, свадьба, ордена, конец фильма! Зажегся свет, и народ ручьями потек между стульями на выход. Я уже не оглядывался, точно зная, что малокопеечка где-то на пятках у меня сидит.
        Мокрая темнота совсем заволокла город. И фонари не разгоняли мрак, а мутными молочными пятнами высвечивали узкие пятачки вокруг столбов, и все было заштриховано косыми струями унылого ноябрьского дождя. Народу в троллейбус натолкалось до упору, двери не запирались, и люди гроздьями висели на подножках, надрывались кондукторы, требуя войти в вагон. Да мы бы и сами вошли, коли место нашлось бы: за одну остановку меня на ходу промочило насквозь. И «хвост» перестал стесняться, он висел прямо рядом со мной, держась за чью-то спину, и, признаюсь, было у меня желание навесить ему такого пендаля, чтобы он до следующей остановки катился на пятой точке…
        Пересел на Колхозной площади, тут было чуть свободнее, чем на Кольце, и когда меня особенно сильно шпыняли, я думал с усмешкой, что, наверное, люди создали бы мне получше условия, кабы знали, за каким я делом толкаюсь здесь в час «пик»…
        Остановился я у освещенной витрины булочной. Здесь был козырек, под которым обычно выгружают хлеб. Вот там я и спрятался от холодных струек, заливавших спину ледяной щекотиной. Огляделся — Ани еще не было. Только стоял у тротуара хлебный фургон, из которого два мужика вытаскивали пустые ящики. И пропал мой «хвост», хотя я видел, как он спрыгнул вслед за мной с подножки. А теперь исчез куда-то. Я взглянул на часы — девятнадцать тридцать две. Еще несколько минут, и все решится — правильно мы продумали или они оказались осторожнее нашей хитрости. И в этот момент я увидел идущую ко мне женщину.
        Она была высока, стройна, в красивом светлом пальто. Туфли у нее были заграничные, на рифленом каучуке. И зонтик. Протянула мне руку, как старому знакомому:
        — Здравствуйте, вы от Евгения Петровича?
        — Здравствуйте.  — И я подозрительно стал смотреть на нее. Я и не скрывал интереса, с которым глазел на нее. И руку ее задержал на мгновение дольше, ощупывая на ее пальце кольцо с камнем-розочкой. Я даже приподнял на свет ее руку и откровенно посмотрел на кольцо. Она выдернула руку и зло спросила:
        — Вы что?
        — А ничего. Мне Евгений Петрович первым делом велел передать вам, чтобы вы это кольцо как можно глубже заныкали. В розыске оно, по мокрому…
        Это было кольцо Ларисы Груздевой — я не мог ошибиться, десятки раз я видел его описание в деле.
        — И для этого он прислал вас?  — спросила она с усмешкой.
        — Нет, он меня прислал, чтобы я объяснил, как его с нар вытащить. А вы тут меня за дурака держите, театры всякие, концерты разыгрываете! Подсылаете дуру какую-то! Что же, вы думаете, мне Фокс не объяснил, какая вы из себя, коли посылал меня на встречу?
        — А почему же он вас к бабке направил, а не ко мне?
        — Ха! Мы с ним не в парке Горького на лавочке расстались! Он тоже против меня опаску имел — л вдруг меня менты расколют? А вдруг я скурвлюсь и сам настучу?
        Так прямо к вам в теплую постелю их и доставлю. Надо думать, он этот резон имел.
        А там бог его ведает, что он думал: вы-то знаете, мужик он непростой…
        — Так что же он сказал вам? Что вы должны передать мне?
        — Инструкцию. Так он и сказал — инструкцию. Это, говорит, будет у тебя единственный в жизни заработок такой: запомни от слова до слова, передай и получишь пять кусков.
        — Что-то больно дорого за такую работу…
        — Ему-то там, на киче, это не кажется дорого. Тем более что речь о шкуре его идет. Вышак ему ломится…
        — Хорошо, я слушаю вас…
        — Денежки пожалуйте вперед. Дружба дружбой, как говорится, а табачок…
        Она открыла сумку и протянула мне завернутую в газету пачку. Я стал разворачивать сверток, но она сердито зашипела:
        — Перестаньте! Там ровно пять тысяч. Говорите…
        Я помялся немного, потом махнул рукой:
        — Смотрите, на совесть вашу полагаюсь. Мне ведь тоже рисковать, с МУРом вязаться неохота…
        — И попробуйте наврать только!
        — Зачем же мне врать!  — Я огляделся, в переулке никого было не видать, только неподалеку возились со своими ящиками грузчики около хлебного фургона, и я подумал, что это, наверное, наши ребята меня здесь прикрывают. Правда, это мне не понравилось — грубо; они совсем рядом стояли, и раз за Аней бандиты присматривают, то и их наверняка засекут.
        — Значит, Фокс так сказал: его в МУРе колют по поводу ограбления продмага и убийства сторожа. Дела его неважные — там на карасе отпечатки его остались…
        Содержат его пока на Петровке, на той неделе должны перевести в тюрьму — в Матросскую Тишину, а там уже хана — из тюрьмы не сбежишь…
        — А с Петровки сбежишь?  — спросила она, глядя на меня в упор своими черными, чуть раскосыми глазами. И ноздри у нее тоненько дрожали все время. Я уже вспомнил ее по справке, ребята точно отобрали, да разве угадаешь, кто именно нам нужен, какая именно Аня в списке нас интересовала. Анна Петровна Дьячкова, двадцать четыре года, завпроизводством в пункте питания на Казанском вокзале, незамужняя, несудима, характеризуется по службе положительно…
        — И с Петровки не сбежишь. Но если на следственный эксперимент его повезут из тюрьмы, то там конвой другой, такие псы обученные, с автоматами. Это все дело пустое. А с Петровки его оперативники повезут — те ловить мастаки, а насчет охраны они, конечно, лопушистее. Их там всех можно заделать,  — сказал я, понижая голос и наклоняясь к ней.
        — Это как же?
        — Ну что «как, как»? Что вы, маленькая? Пиф-паф — и в дамки!
        — А какой следственный эксперимент?  — спросила она недоверчиво.
        — Ну сделал он признание: так, мол, и так, я убил сторожа и хочу на месте показать, как это все происходило. Поскольку он сидит в полной несознанке, оперативники обрадовались, захотели побыстрее закрепить его показания. Повезут его туда обязательно… По телефону договаривались — он сам слышал.
        — Что еще сказал Евгений Петрович?
        — Ну, детали всякие, как это сделать. И еще он велел, чтобы вы горбатому сказали: если его у муровцев не отобьют, он на себя весь хомут тянуть не станет — сдаст он его самого и людей его сдаст…
        — Понятно… понятно…  — протянула она и вдруг громко сказала — Вы поедете со мной и расскажете про все эти детали — что надо делать…
        — Нет,  — покачал я головой.  — Такого уговора не было, я и Фоксу сказал: постараюсь бабу твою разыскать и все обскажу, а никуда ходить с вами я не собираюсь и в дела ваши встревать не хочу…
        — А тебя, мусор, никто и не спрашивает!  — раздался тихий голос за моей спиной, и в бок мне воткнулся пистолетный ствол.  — Садись в машину…
        Я повернулся слегка и увидел грузчиков фургона — один жал мне ребро пистолетом, а другой стоял, на шаг отступя, и руку держал в кармане.
        Дух из меня вышибло. Ах, глупость какая, вот ведь почему пропала малокопеечка — он меня сдал с рук на руки. Может быть, Жеглов бы об этом и раньше догадался, а у меня, видать, еще опыта маловато. Я тупо смотрел на них, стараясь сообразить быстрее, что мне делать, и ничего путного не приходило в голову. Их тут все-таки двое с пушками, и даже если я затею с ними возню и наша засада, которою я сейчас и не видел, придет мне на помощь, то бандиты все равно успеют меня срезать, и главное совершенно бесполезно, бессмысленно — мы ведь все равно еще не уцепили кончик! Допустим, их тоже застрелят или похватают — что толку, это, возможно, пустяковые людишки, уголовная шушера, подхватчики…
        И я начал быстро, гугниво бормотать:
        — Граждане, товарищи дорогие, что же это такое деется? Я вам доброе хотел, а вы…
        — Молчи, падло,  — скрипнул зубами бандит; у него лицо было совершенно чугунное, серое, ноздреватое, с тухлыми белыми глазами, ну просто ни одной человеческой черточки в нем не было, будто господь бог задумал сделать его, свалял из всякой пакости, Увидел — брак и выкинул на помойку, а он, гад, все равно ожил и бродит среди живых теплых людей, как упырь. Ткнул он меня сильнее пистолетом и сказал:
        — Садись быстро в машину, ссученный твой рот!
        Эх, чего же мне на фронте не довелось только увидеть, чего я не вытерпел, каких страхов не набрался, а вот никогда у меня не было такого ощущения, что смерть — совсем рядом! Он мне сам казался похожим на смерть, и воняло от него смрадно.
        И я шагнул к распахнутому люку хлебного фургона. Второй бандит прыгнул за руль, вместе с ним в кабину села Аня, а чугунный мерзавец влез за мной в кузов и захлопнул складные дверцы.
        Не успел я еще сесть на ящик, как фургон покатил. Сначала я пытался считать повороты, чтобы как-то ориентироваться, мне казалось, что машина едет куда-то в сторону Каланчовки, потом она стала крутить, разгоняться, тормозить, где-то посреди улицы развернулась, мотало нас на колдобинах и ухабах, и снова зашуршал под колесами асфальт, глухо пророкотали рельсы на переезде, по стуку судя, это были железнодорожные, а не трамвайные рельсы, и где-то совсем рядом засвистела электричка. Потом мы долго стояли, тяжело прошумел шатунами, натужно вздыхая, паровоз, и снова начались ухабы и тряска неровной дороги, и опять зашелестел асфальт, и мне пришло в голову, что они нарочно кружат, проверяя, нет ли за фургоном слежки. Ехали то быстро, то медленно, потом остановились и снова поехали. И когда фургон затормозил, хлопнула дверца в кабине и распахнули снаружи люк, я даже приблизительно не представлял себе, где мы находимся.
        Шофер спросил:
        — Завязать глаза ему?
        А Чугунная Рожа засмеялся:
        — Зачем? Он никому ничего не разболтает…
        Мы стояли во дворе скособоченного двухэтажного домика, замкнутого квадратом высоченного дощатого забора. Я подумал, что с улицы через этот забор крышу фургона, пожалуй, и не увидать. Ну ничего, покувыркаемся еще немного. Я как-то не хотел верить, изо всех сил отгонял я от себя мысль, что ребята, которые должны были обеспечивать меня, могли совсем потерять след фургона. Или хотя бы номер его не засечь…
        И хотя Чугунная Рожа уже объяснил мне насчет моей судьбы, я надеялся выкрутиться. Ведь если бы они меня раскололи или совсем не поверили, ни к чему им было бы катать меня по всему городу. Стрельнул на месте или ткнул заточкой — и все, большой привет! А они меня привезли сюда,  — значит, пока еще план мой окончательно не завалился, игра продолжается, господа мазурики…
        Я бы, наверное, чувствовал себя много скучнее, если бы знал, что у Ростокинского переезда машина службы наблюдения потеряла из виду хлебный фургон окончательно и Глеб Жеглов бьется на Петровке, стараясь задержать операцию по прочесыванию каждого дома в зоне Останкино, Ростокино и в то же воемя выясняя, где может находиться хлебный фургон номер МГ 38 -03…
        — Давай, Лошак, веди его,  — сказал Чугунная Рожа шоферу.  — Я огляжусь, не рыскают ли окрест лягавые…
        Лошак подтолкнул меня в спину, не сильно, но вполне чувствительно, и я сказал ему:
        — Не пихайся, гад!..
        А впереди пошла Аня. Она шла через темные сени и длинный кривой коридорчик уверенно — не впервой ей здесь бывать. Она дернула на себя обитую мешковиной дверь, и свет из-под морковно-желтого абажура плеснул в глаза, ослепил после темноты.
        Прищурясь, я стоял у порога, и билась во мне судорожно мысль, что если хоть один муровец вошел в их логово, то, значит, конец им пришел. Даже если я отсюда не выйду, а выволокут меня за ноги, тоже счет будет неплохой, коли шофера Есина уже застрелил Жеглов, Фокс сидит у нас и здесь их набилось пятеро. Я бодрил себя этими мыслями, чтобы вернулась хоть немного ко мне уверенность, и все время мысленно повторял про себя главное разведческое заклятие — «семи смертям не бывать»,  — и осматривал их в это же время, медленно обводя взглядом банду, и делал это не скрываясь, поскольку н они все смотрели на меня с откровенным интересом.
        Вот он, карлик. Не карлик, собственно, он горбун, истерханный, поношенный мужичонка, с тестяным плоским лицом, в вельветовой толстовке и валенках. На коленях у него устроился белоснежный кролик с алыми глазами и красной точкой носа.
        И здесь же старый мой знакомый — малокопеечка. Кепку свою замечательную он уже снял и сидит за столом, очень гордый, довольный собой, щерится острыми мышиными зубами.
        — Что ты лыбишься, как параша?  — сказал я ему.  — Дурак ты! Был бы на моем месте мусор, ты бы уже полдня на нарах куковал! Я тебя, придурка, еще в кино срисовал, как ты вокруг меня сшивался…
        Он выскочил из-за стола, заорал, слюной забрызгал, длинно и нескладно стал ругаться матом, размахивая руками у меня перед носом.
        — Да не шуми ты, у меня слух хороший!  — сказал я ему.  — И слюни подбери, мне после тебя без полотенца не утереться…
        И горбун наконец раздвинул тонкие змеистые губы:
        — Сядь, Промокашка, на место. Не мелькай…  — И этот противный воренок сразу же выполнил его команду.
        Лошак прямо от двери прошел к столу и сразу же, не обращая внимания на остальных, стал хватать со стола куски и жадно, давясь, жрать. Пожевал, пожевал, налил из бутылки стакан водки, залпом хлобыстнул и снова вгрызся в еду, как собака,  — желваки комьями прыгали за ушами.
        Вошел в комнату Чугунная Рожа — не знаю, как его звали, но мне он больше нравился под таким названием. Он уселся верхом на стул и тоже стал меня разглядывать. А я все еще стоял у порога и думал о том, как бы я с ними со всеми здесь разобрался, будь у меня в руке автомат мой ППШ, и еще бы хорошо пару лимонок. Они ведь такие сильные и смелые, когда против них безоружный или если их всемеро больше. Ах как бы хорошо было: гранату на стол, сам на пол, за буфет, и длинной очередью снизу вверх, с боку на бок!
        Я бы и Аню их распрекрасную не пожалел — такая же сволочь, бандитка, как они все. Это через нее сбывали они на пункте питания награбленное продовольствие!
        Десятки тысяч наворовала вместе с ними, а кольцо с убитой женщины на палец нацепила. Она в углу около буфета стояла, обнимала она себя руками за плечи — так трясло ее. Посмотрел я на нее и увидел, что кольца на пальце нет, и от этого чуть не заорал: значит, поверила, зацепил я ее, гадину!
        Слева от горбуна сидел высокий красивый парень, держа в руках гитару. Один глаз у него был совершенно неподвижен, и, присматриваясь к его ровному недвижному блеску, нагонял, что он у него стеклянный, и помимо воли в башке уже крутились какие-то неподвластные мне колесики и винтики, услужливо напоминая строчку из сводки-ориентировки: «Разыскивается особо опасный преступник, рецидивист, убийца — Тягунов Алексей Диомидович… Особые приметы — стеклянный протез глазного яблока, цвет — ярко-синий…» И спиной ко мне в торце стола сидел еще один бандюга, плечистый, с красным стриженым затылком. Он мельком посмотрел на меня, когда мы только ввалились, и отвернулся, а я его сослепу, с темноты, и не разглядел. А он, видимо, особого интереса ко мне не имел, сидел, курил самокрутку, плечами метровыми пошевеливал.
        Долго смотрел на меня горбун, потом засмеялся дробненько, будто застежку «молнию» на губах развернул:
        — Ну что ж, здравствуй, мил человек. Садись к столу, поснедай с нами, гостем будешь…  — И сам кролика за ушами почесывает, а тот от удовольствия жмурится и гудит, как чайник.
        — В гости по своей воле ходят, а не силком тягают, пушкой не заталкивают, сказал я недовольно; мне к ним ластиться нечего было, с ласкового теля уголовник две шкуры снять постарается.
        — Это верно,  — хмыкнул горбун.  — Правда, если я в гости зову, ко мне на всех четырех поспешают. И ты садись за стол, мы с тобой выпьем, закусим, про дела наши скорбные покалякаем.
        Сел я за стол — тут уж чем подкормиться было! Как в ресторане «Савой», бумажные цветочки на косточку не надевали, но шмат мяса жареного на блюде лежало — килограмма четыре. Капуста квашеная, маслята маринованные, картошка печеная, селедка залом — да чего там только не было! Получше нашего питание у бандитов….
        Советы домашним хозяйкам
        Вкусное повидло получается из тыквы, сахарной свеклы и моркови при условии, что они были взяты в равной пропорции. Повидло получается сладкое, добавлять к нему сахар не требуется, даже если оно пойдет для начинки пирогов.
        Ольга Зорина
        «Вечерняя Москва»
        — …Выпьешь?  — спросил горбун.
        — Нальете — выпью.
        — Клаша!  — не поднимая голоса, позвал горбун. Из двери в соседнюю комнату появилась мордатая крепкая старуха. Она поставила на стол еще три бутылки водки, отошла чуть в сторону, прислонилась спиной к стене и тоже уставилась на меня, и взгляд у нее был вполне поганый, тяжелый, вурдалачий глаз положила она на меня и смотрела не мигая мне в рот. Хорошая компания здесь собралась, что и говорить!
        Да жаловаться не приходится, я ведь к ним сам сюда рвался…
        — За что же мы выпьем?  — спросил горбун.
        — А за что хотите, мне бы только стакан полный…
        — За здоровье твое пить глупо — тебе ведь больше не понадобится здоровье хорошее…
        — Это чего так?
        — А есть у нас сомнение, что ты, мил человек, стукачок!  — ласково сказал горбун и смигнул дважды красными веками.  — Дурилка ты кардонный, кого обмануть хотел? Мы себе сразу прикинули, что должен быть ты мусором…
        Я развел руками, пожал плечами, сердечно ответил ему:
        — Тогда за твое здоровье давай выпьем! Ты, видать, два века себе жизни намерил…
        Он беззвучно засмеялся, он все время так усмехался — тихо, будто шепотом он смеялся, чтобы другие его смеха не услышали. И в смехе открывал он свои белые больные десны и неровные зубы, обросшие рыхлыми камнями, пористыми, коричневыми, как дно чайника:
        — Никак, ты мне грозишься, мусорок?  — спросил он тихо.
        — Чем же это я тебе угрожу, когда вокруг тебя кодла? С пушками и перьями вдодачу? От меня тут за минуту ремешок да подметки останутся…
        — А дружки твои из МУРа-то где же? Они-то что же тебе не подсобят?
        Я посидел молча, глядя в пол, потом медленно сказал:
        — Слушай, папаша, мне аккурат вчера, об этом же время, твой дружок Фокс сказал замечательные слова. Не знаю, конечно, про что он там думал, мне не разобъяснял, но он вот что сказал: самая, говорит, дорогая вещь на земле — это глупость.
        Потому как за нее всего дороже приходится платить…
        — Это ты к чему?  — все так же ласково и тихо спросил горбун.
        — А к тому, что мне моя глупость по самой дорогой цене достанется. Да-а, глупость и жадность. Больно уж захотелось легко деньжат срубить, вот вы меня ими, чувствую, досыта накормите…
        Взял свой стакан и выпил до дна. Закусил капустой квашеной, взглянул на горбуна, а он молча заходится своим мертвым смехом.
        — Правильно делаешь, мент, гони ее прочь, тугу-печаль. Ты не бойся, мы тебя зарежем совсем не больно. Чик — и ты уже на небесах!
        — Стоило через весь город меня за этим таскать…
        — А ты что, торопишься?
        — Я могу еще лет пятьдесят подождать.
        — А мы не можем, потому тебя сюда и приволокли. И если не захочешь принять смерть жуткую, лютую, расскажешь нам, что вы, мусора, там с Фоксом удумали делать…
        Вылегли вперед коричневые рыхлые зубы, сильнее побелели десны, и полыхали злобой его бесцветные глаза мучителя. Черт с ними, пока грозятся, не убьют. Убивать будут внезапно, по-воровски.
        Обвел их всех взглядом — все они сидели, вперившись в меня, как волки в подранка,  — и почему-то первый раз безнадежность пала на сердце холодом праха и отчаяния. Они меня не раскололи, я в этом был просто уверен, но и рисковать не станут.
        — Оставлю я вам адрес… Бросьте матери записочку откуда-нибудь… потом… Что так, мол, и так… умер ваш сын… не ждите зря… Это уж сделайте, помилосердствуйте… как-никак зла я вам не совершил… Потом хоть поймете…
        — А ты в Москве живешь?  — спросил горбун.
        — Нет. Ярославская область, Кожиновский район, деревня Бугры, совхоз «Знаменский»…
        — Так ты что, деревенский?  — удивился горбун, а все остальные молчали как проклятые.
        — Какой я деревенский! Но у меня стокилометровая зона — прописки не дают, вот я там и проедаюсь шофером в совхозе…  — А документы у тебя есть?
        — У меня теперь всех документов — одна бумажка.  — Я достал из гимнастерки справку об освобождении с изменением меры пресечения.
        Горбун поднес ее близко к глазам, прочитал вслух:
        — «…Сидоренко Владимир Иванович… изменить меру пресечения на подписку о невыезде…» Так у вас там на Петровке целая канцелярия для тебя такие справочки шлепает,  — хмыкнул он.
        — Чем богаты, тем и рады. Больше все равно у меня ничего нет,  — развел я руками.
        — А ты как к Фоксу попал?  — спросил он миролюбиво, и снова забрезжил тоненький лучик надежды.
        — Это его три дня назад ко мне в камеру бросили…
        — Ну, а ты там что делал?
        — Да ни за что меня там неделю продержали. Я с картошкой приехал — грузовик пригнал в ОРС завода «Борец», у них с нашим совхозом договор есть,  — разгрузил картошку и собрался уже назад ехать, а на Сущевском валу ЗИС-101 выкатывает на красный свет и на полном ходу в меня — шарах! Меня самого осколками исполосовало, а они там, в легковой-то, конечно, в кашу. А пассажир — какая-то шишка на ровном месте! Ну конечно, сразу здесь орудовцы, из ГАИ хмыри болотные понаехали, на «виллисе» пригнал подполковник милицейский — шухер, крик до небес!
        И все на меня тянут! Я прошу свидетелей записать, которые видели, что это он сам в меня на красный свет врубил, а они все хотят носилки с пассажиром тащить.
        Ясное дело, одна шатия! Хорошо хоть, сыскались тут какие-то доброхоты, адреса свои дали, телефоны. А меня везут на Мещанку — там у них городское ГАИ, свидетельствуют, проверяют, не пьяный ли я. А у меня с утра маковой росины во рту не было.
        Я прервался на мгновение и увидел, что слушают они меня с интересом, и вознес я снова хвалу Жеглову, который начисто отмел предложения о любой уголовщине в моей легенде. А горбун сидел совершенно неподвижно, поджав ножки под себя, и глядел на меня в упор. Только кролик кряхтел и шевелился у него на коленях.
        — …Ну, составляют протокол, заполняют анкет дошло до того места, что был я судимый и зона у меня стокилометровая, так они прямо взъелись: надо, мол, еще выяснить, не было ли у тебя умысла на теракт!..
        Хорошо, кабы бандиты проверили мои слова и съездили на Мещанку — там открыто во дворе стоит ЗИС-5 с ярославским номером и разбитой кабиной, и на посту службу несет словоохотливый милиционер, который без утайки всем желающим рассказывает об аварии на Сущевском…
        — Окунули меня, значит, в камеру, в предвариловку, и сижу я там неделю, парюсь, и следователь из меня кишки мотает, хотя от допроса к допросу все тишает он помаленьку, пока не объявляет мне позавчера: экспертиза установила, что водитель легковой машины ЗИС-101 был в сильном опьянении. Будто оно не в тот же вечер установилось, а через неделю только. Правда, мне Евгений Петрович еще третьего дня сказал: дело твое чистое, на волю скоро выскочишь, нет у них против тебя ничего, иначе одними очняками уже замордовали бы…
        — Добрый у тебя был советчик,  — кивнул горбун и быстро спросил — А что же это тебе Фокс так поверил?
        — Наверное, понравился я ему. А скорее всего, другого выхода у него не было. Да и показался он мне за эти дни мужиком рисковым. Я, говорит, игрок по своей натуре, мне, говорит, жизнь без риска — как еда без соли…
        — Дорисковался, гаденыш! Предупреждал я его, что бабы и кабаки доведут до цугундера,  — сквозь зубы пробормотал горбун…
        — Зря вы так про него…  — попробовала вступиться Аня, но горбун только глазом зыркнул в ее сторону:
        — Цыц! Давай, Володя, дальше…
        Ага, значит, я у него уже Володя! Ах, закрепиться бы на этом пятачке, чуточку окопаться бы на этом малюсеньком плацдарме…
        — Ты, Володя, скажи нам, за что же власти наши бессовестные тебе зону-сотку определили и судили тебя ранее за что?
        — В сорок третьем за Днепром комиссовали меня после двух ранений.  — Я для убедительности расстегнул ремень и задрал гимнастерку, показывая свои красно-синие шрамы на спине и на груди.  — Вторая группа инвалидности. Оклемался я маленько и здесь, в Москве, устроился шоферить на грузовик. На автобазу речного пароходства. Тут меня как-то у Белорусского вокзала останавливает какой-то лейтенант: мол, подкалымить хочешь? Кто ж не хочет! На два часа делов — пятьсот рублей в зубы. Поехали мы с ним на пивзавод Бадаева, он мне велит на проходной путевой лист показать — все, мол, договорено. Выкатывают грузчики две бочки пива — и ко мне в кузов. Отвез я их на Краснопресненскую сортировку и помог сгрузить.
        А через неделю ночью являются за мной архангелы — хоп за рога и в стойло! В ОБХСС на Петровке спрашивают: вы куда дели с сообщником пиво? С каким, спрашиваю, сообщником? А который по липовой накладной две бочки пива вывез, говорят мне. Я туда-сюда, клянусь, божусь, говорю им про лейтенанта, описываю его — высокий такой, с усиками и ожогами на лице. В трибунал меня — четыре года с конфискацией…
        — Совсем ты, выходит, невинный?  — спросил горбун.
        — Выходит! Я когда Фоксу в камере рассказал, он полдня хохотал, за живот держался. Оказывается, знает он того лейтенанта — кличка ему Жженый, и не лейтенант он, а мошенник…
        Горбун быстро глянул на убийцу Тягунова, тот еле заметно кивнул головой, и я почувствовал, как меня поднимает волна успеха: аферист Коровин, по кличке Жженый, сидел в потьминских лагерях и опровергнуть разработанную Жегловым легенду не мог. И случай Жеглов подобрал фактический, они могли знать о нем.
        Горбун налил мне в стакан водки, а себе какого-то мутного настоя из маленького графинчика. Милостиво кивнул другим — и вся банда рванулась к стаканам. Налили, подняли и чокнулись без тоста. И тут я увидел, что ко мне со стаканом тянется бандит, который сидел в торце стола — сначала спиной ко мне, а потом все время он как-то так избочивался, что голова его оставалась в тени. А тут он наклонился над столом, протянул ко мне свой стакан и сказал медленно:
        — Ну что, за счастье выпьем?..
        Его лицо было в одном метре от меня, и ничего больше я не замечал вокруг, только сердце оторвалось и упало тяжелым мокрым камнем куда-то в низ живота, и билось оно там глухими, редкими, больными ударами, и каждый удар вышибал из меня душу, каждый удар тупо отдавался в заклинившем, насмерть перепуганном мозгу, и в горле застрял крик ужаса, и только одно я знал наверняка: все пропало, безвозвратно, непоправимо пропало, и даже смерть моя в этом вонючем притоне никому ничего не даст — все пропало. И мне пришел конец…
        Чокнулся я с ним, и сил не хватило отвести в сторону глаза; я так и смотрел на него, потому что ничего нет страшнее этого — увидеть лицом к лицу человека, от которого ты должен сейчас принять смерть.
        Поднял стакан — рукой свинцовой, негнущейся — и выпил его до дна. Напротив меня сидел Левченко. Штрафник Левченко. Из моей роты…
        …Штрафник Левченко, из моей роты. С него должны были снять судимость посмертно, потому что он погиб в санитарном поезде, когда их разбомбили под Брестом. До этого его тяжело ранило в рейде через Вислу, мы плавали туда вместе — Сашка Колобков, я и Левченко. Ему тогда в спину попал осколок мины, и он выпал из лодки у самого берега… Значит, не погиб. И вернулся к старым делам. И уже час слушает, как я тут выламываюсь…
        — Что ж ты замолчал? Рассказывай дальше…  — сказал горбун. Я снова подумал, что горбун должен быть серьезным мужичком, коли сумел установить среди этих головорезов такую дисциплину, что за все время без его разрешения никто рта не открыл.
        — Папаша, можно я поем маленько?  — вяло спросил я.  — После казенных харчей на твой достаток смотреть больно…
        — Поешь, поешь,  — согласился он.  — Ночь у нас большая…
        Не чувствуя вкуса, молотил я зубами мясо, картошку, мягкими ломтями пшеничного хлеба заедал, и все время давил на меня тяжелой плитой взгляд Левченко. Господи, неужели можно забыть, как мы плыли в ледяной воде под мертвенным светом ракет, как лежали рядом, вжавшись в сырую глину за бруствером и прислушиваясь к голосам немцев в секрете? Но ведь, если вдуматься, может быть, и те немцы, которых мы одновременно сняли финкой и ручкой пистолета, были тоже неплохие люди — для своих товарищей, для своих семей. А для нас они были враги, и, конечно, мы им врезали от души, не задумываясь ни на секунду. И я теперь дополз до их окопа, я уже через бруствер перевалился, но здесь меня ждал Левченко, и то, что мы с ним оба русские, уже не имело значения, потому что я приполз сюда, чтобы, как и тогда, год назад, взять его самого и дружков его «языками», я пришел взять их в плен, и кары им грозили страшные, и он знал об этом, и он хорошо знал фронтовой закон — уйти за линию фронта назад он мне не даст. Смешно, но, увидев именно Левченко, я ощутил впервые по-настоящему, что между мной, Жегловым, Пасюком, Колей, всеми
нашими ребятами, и ими, всей этой смрадной бандой, их дружками, подельщиками, соучастниками, укрывателями, всеми, кого мы называем преступным элементом, идет самая настоящая война, со всеми ее ужасными, неумолимыми законами — с убитыми, ранеными и пленными.
        Когда я командовал штрафниками, я, конечно, не надеялся, что все они — те, кто доживет до победы,  — станут какими-то образцовыми гражданами. Но все равно не верилось, что, выжив на такой страшной войне и получив жизнь вроде бы заново, человек захочет ее опять погубить в грязи и стыдухе. Ну что же, рядовой Левченко видел, как воевал его комроты Шарапов, бандит Левченко пусть посмотрит, как умрет Шарапов — старший лейтенант милиции…
        Каким-то детским заклятием убеждал я себя, что не наживется Левченко после меня, есть какая-то справедливость, есть правда, есть судьба — падет на него моя кровь, и его проволокут по асфальту, как шофера «студера» Есина.
        Поднял я на него глаза, чтобы сказать ему пару ласковых и взглянуть напоследок в буркалы его продажные. Но Левченко и не смотрел на меня, сидел он, подперев щеку ладонью, и равнодушно глядел в угол, будто его и не касалось мое присутствие здесь и молчал он все время. Он молчал! Он молчал! Почему?!! Почему он молчит целый час, хотя узнал меня в первый же миг — мы ведь всего-то год не виделись!
        Он ведь не может так все время молчать — он-то понимает, что мой приход сюда — конец им всем! Ведь Левченко в отличие от остальных знает, что в сорок третьем меня не комиссовали по инвалидности, что только в сентябре сорок четвертого принял командование их штрафной ротой под Ковелем!
        Чего же он ждет? Чтобы я выговорился до конца? И тогда он встанет и обскажет друзьям, что и как вокруг них на земле происходит?
        А мне-то что теперь делать? В его присутствии дальше ваньку валять нет смысла.
        Что же делать?
        — Машину-то хорошо водишь?  — спросил меня горбун.
        — Ничего, не жаловались…
        — На фронте ты где служил? Шоферил?
        — Два года просидел за баранкой,  — сказал я с усилием, чувствуя, как язык мой становится тяжелым и непослушным, будто у пьяного. А я ведь и не захмелел нисколько — обстановочка сильно бодрила. Чго же делать? Что делать?
        Что бы Жеглов на моем месте сделал? Или что стал бы я делать на фронте в такой ситуации? Ну, засекли бы, допустим, немцы разведгруппу — я бы ведь не стал разоряться, размахивая голыми руками. Залег? Или пошел бы на прорыв?
        Пропади ты пропадом, Левченко! Нет мне пути назад!
        — В автобате 144-й бригады тяжелой артиллерии служил. Две медали имел — при судимости отобрали,  — сказал я твердо.
        Полыхая весь от ярости, думал я про себя: пускай он, гадина, скажет им, что не служил я в автобате шофером, а вместе с ним плавал через Вислу за «языками», пусть он им, паскуда, скажет, что я сорок два раза ходил за линию фронта и не две у меня отобранные медали, а семь — за Москву, за Сталинград, «За отвагу», «За боевые заслуги», за Варшаву, за Берлин, за Победу! Скажи им, уголовная рожа, про две мои Звездочки, про «Отечественную войну», про мое «Красное Знамя», поведай им, сука, про пять моих ран и расскажи заодно про надпись мою на рейхстаге! И про моих товарищей, которые не дошли до рейхстага, и про живых моих друзей, которых ты не видел, но которые и после меня придут сюда и с корнем вырвут, испепелят ваше крысиное гнездовье…
        А Левченко не смотрел на меня. И молчал.
        — А не говорил Фокс про дружка своего?  — спросил горбун.
        — Убили менты дружка его,  — сказал я.  — Застрелили, значит…
        — Где ж случилось это?
        — Не знаю, я там не был, а Фокс не говорил. Сказал только, что по глупости на мусоров налетели и корешу его в затылок пулю вмазали. Без мучений кончился, сразу же помер. Он еще сказал, что так, может, и лучше, раненый человек слабый, его на уговор легче взять…
        Обвел я их взглядом — интересно мне было, как они прореагируют на весть о смерти Есина, все-таки им он был свой человек. А они никак не отреагировали — то ли горбун дисциплину такую здесь навел, то ли им наплевать было на Есина.
        Застрелили — застрелили, и черт с ним.
        Все жрал, никак остановиться не мог Лошак. Убийца Тягунов, не обращая на нас внимания, сам с собой карточные фокусы разыгрывал. Чугунная Рожа приладился за столом оружие чистить: пушка у него была хорошая — револьвер «лефоше», я такой уже видел, хитрая это штука, в ней помимо ствола есть нож, а ручкой как кастетом можно работать. Аня сидела, сгорбившись, постарев сразу, и тоненько дрожали у нее ноздри, и пальцы тряслись, и я подумал, что она, наверное, кокаином балуется. Бабка-вурдалачка недвижимо подпирала стену и неотрывно на меня глазела, а Промокашка брал из вазочки куски сахару, клал их на ладонь и ловким щелчком забрасывал в рот, и, когда он ловил белые куски вытянутыми губами, походил он сильно на дрессированную дворнягу. А горбун гладил своего кролика, поглядывал на меня красными глазками. И только Левченко как будто здесь отсутствовал.
        — А что же нам велел передать Фокс?  — вступил в игру горбун.
        — Вам он ничего не велел мне передавать. Он мне посулил денег, если я разыщу его бабу и скажу ей, что надо делать. А уж это ее усмотрение — меня сюда заволакивать…
        — И что же надо делать? Что тебе Фокс сказал?
        — Спасать его он велел.
        — Как же это я его СПАСУ? Петровку на приступ брать пойду?
        — Этого я не знаю. Я только могу сказать, что он задумал.
        — Ну-ну, говори…
        — Вчера вечером он следователю сказал, что хочет сознаться в ограблении магазина, где сторожа стукнули…
        — Зачем?
        — По закону его должны — так Фокс говорит — вывезти на место преступления, чтобы он там показал, как все происходило. Поскольку он ни на что больше не колется, они сразу же ухватились за его признание — им там все, мол, надо задокументировать, снять его на фотографии, чтобы он потом не вздумал отказаться… При нем же по телефону договорились на завтра.
        — Ну, это я понял — дальше-то что?
        — А дальше он такое суждение имел: пока он на Петровке, повезет его не тюремный конвой, а опер-группа со следователем. И на месте их там должно быть три-четыре человека, ну, пять от силы, не больше. Магазин для такого дела обязательно закроют. Это для вас сигнал будет — как среди дня запрут магазин, значит, должны и его привезти туда вскоре. Он мне сказал, что продумал все до тонкости, каждую детальку обмозговал…
        — Он, гад, лучше бы раньше мозговал, как псам в руки не даваться,  — буркнул сердито горбун.
        — Это я не знаю, я говорю то, чего он мне велел передать. Значит, план у него такой: введут его магазин и дверь изнутри прикроют, а вы в это время тем же макаром, что в прошлый раз, войдете через подвал в подсобку. Машина должна на пустыре за магазин отчалиться. Когда он с операми спустится в подсобку, вы их там всех переколете и спокойно черным ходом наружу выйдете. Вот и вся его задумка. Сил, он сказал, наверняка хватит, потому что главное в этом деле — неожиданность…
        Тишина наступила гробовая, и я даже забыл на минуту про Левченко, а ведь я его вместе со всеми приглашал в засаду — на смерть. И он-то с моим планом вряд ли согласится. Но это от меня уже не зависело, я сделал все, что мог.
        Все молчали и смотрели на горбуна, и мгновения эти были бесконечны.
        Толково придумано,  — сказал наконец убийца Тягунов. Ему, наверное, казалось несложным заколоть трех-четырех оперативников.
        — «Толково! Толково»!  — заорал, передразнивая его, горбун, и белые десны его обнажились в жутком оскале.  — У них тоже пушки имеются! Половину наших укокать там могут…
        — Риск — благородное дело,  — спокойно сказал Тягунов.  — Нас ведь где-то обязательно укокают…
        — Типун тебе на язык, холера одноглазая!  — крикнул горбун.  — Перекокают от глупости вашей! Кабы слушали меня, дуроломы безмозглые, жили бы как у Христа за пазухой!
        Потом он повернулся ко мне и спросил раздраженно:
        — А больше тебе Фокс ничего не говорил?
        — Больше ничего. Только Ане велел передать, чтобы она сказала: он за всю компанию хомут на себя надевать не желает, ему вышака брать на одного скучно.
        Если не захотят его отбить, он с себя чалму сымет — всех отдаст…
        — Н-да, н-да, хорошие делишки пошли,  — забарабанил горбун сухими костистыми пальцами по столу, и дробь его звучала тревогой. Потом повернулся к банде — Ну что, какие есть мнения, господа хорошие?
        Аня сразу сказала:
        — Вы просто обязаны спасти его…
        — Ты-то помолчи! Ты под пули-то ментов, чай, не полезешь.
        — Это не женское дело! А свое дело я лучше вас делала, все денежки через меня к вам прибежали!  — она кричала в голос, на истерике, судорожно рвались крылья носа, посинело лицо.  — И такой же голос, как все, имею!..
        — А у нас тут не избирательный участок!  — стукнул по столу горбун.  — И не собрание. Я вопросы решаю не голосованием, я хочу всех послушать,  — может, мыслишку кто-нибудь подходящую подбросит…
        Чугунная Рожа показал на меня рукой:
        — Его убрать отсюда надо — не верю я ему…
        Горбун быстро глянул на меня, помотал головой:
        — Пускай сидит — безразлично это. Мне хоть жаль его, но не в свое дело он встрял. Один у него только шанс…
        Я ему зло сказал:
        — Пожалела глупая чушка, когда поросенка своего сожрала.
        — Цыц!  — прикрикнул он на меня.  — Ты сиди, помалкивай…
        Убийца Тягунов взял с дивана гитару, перебрал струны, пропел вполголоса: Воровка никогда не станет прачкой, А жулик не подставит финке грудь. Эх, грязной тачкой рук не пачкай — Это дело перекурим как-нибудь…
        Все ждали, что он скажет, а он налил полстакана водки, выпил, сморщился, закусывать не стал, бормотнул быстро:
        — Мне один хрен! Хотите — пойдем резать мусоров, хотите — завтра же разбежимся, на дно ляжем…
        — Тебе-то один хрен, нишкнул — и нет тебя! А я? Куда нажитое дену?
        И старуха-вурдалачка согласно ему закивала, и по морде ее противной я видел: если бы взяли ее, то и она бы с охотой пошла нас резать.
        Лошак оторвался от жратвы, поднял грязную кудлатую голову:
        — Пропадет Фокс, жалко. От него мы еще пользу могли бы поиметь. Да и коли он расколется, мы тута заскучаем…
        — Ты потому смелый, что думаешь в кабине отсидеться, нас дожидаясь, пока мы там с мусорами душиться будем,  — сказал горбун.  — Не рассчитывай: с нами в подвал пойдешь, коли решимся…
        — Без водилы не боишься остаться?  — спросил Лошак.  — Есина-то больше нету, чпокнули его менты…
        — Не боюсь,  — ядовито ухмыльнулся горбун.  — В крайнем случае, я вон его за баранку посажу…  — И показал длинной корявой рукой на меня.
        — Ага,  — сказал Чугунная Рожа.  — Он тебя привезет на Петровку…
        — Кончайте базар!  — вдруг сказал Левченко, и сердце у меня бешено замолотило — началось! Левченко помолчал и сказал:
        — Надо идти Фокса вынимать с кичи. Если не вызволим его, тогда и нам всем кранты пришли!..
        И снова отодвинулся в тень.
        Не мог я понять, что он себе думает, да и горбун не дал мне времени, потому что сказал:
        — Я вот что решаю — мы тебя с собой возьмем…
        — Зачем?  — привстал я на стуле.
        — Затем. Допустим, ты мусор — мы тебя если сейчас прирежем, ничего не получим. А возьмем с собой — получим. Коли приведешь нас в засаду, мы тебя первого начнем в куски рвать. У вас ведь какой был план, если ты, конечно, мусор? Ты нам тут песни свои споешь, и мы тебя отпустим, чтобы ты начальству доложился, как нас обхитрил…
        — Да что мне с вами хитрить? В гробу я ваши дела видел…
        — Знаем, знаем, ты нам лазаря не пой. Только обхитрить меня кишка еще тонка. Я тебя с собой возьму в магазин, и, как первого опера увидим, сразу начнем тебя резать, ломтями настругаем, падаль…
        Это был для меня действительно непредвиденный поворот. И заканчивался он тупиком — оттуда мне уже наверняка выхода не было.
        — Тогда режь меня в клочья сейчас!  — сказал я ему.  — Никуда я с вами не пойду!
        Нечего мне там делать…
        — А-а!  — протянул горбун.  — Вот это уже теплее…
        — Теплее, горячее — мне наплевать! Только ты подумай, с какой мне стати туда соваться? Ну, у вас там дело — дружка выручаете, вместе картишки раскинули, теперь пора колоду сымать. А я-то с какой стати туда сунусь? Вы себе лихим делом карманы набили, завтра рисканете — и, коли выгорит, вы и на свободе, и при деньжищах. А я за что на пули милицейские полезу? За пять тысяч ваших паршивых?
        — А что же ты соглашался, если они такие паршивые?
        — Так я на что соглашался? Передать записку и обсказать, как там и что у Фокса.
        А под пули либо под смертную казнь я не согласный. Уж лучше вы меня убивайте, может, матери какую-то пенсию за меня положат, чем вот так, за бесплатно, против власти…
        — А если не за бесплатно?  — с усмешкой глянул на меня горбун.
        Я долго бубнил себе под нос, потом выдавил:
        — Несерьезный это разговор. Если всерьез говоришь, ты скажи мне цену, условия скажи — что делать придется; я же ведь не козел — ходить за тобой на веревке…
        — У тебя сейчас одно дело — живым уйти отсюда. И за это дело ты будешь стараться на совесть…
        — Не буду,  — сказал я тихо и дернул с силой гимнастерку на груди.  — На, режь — сроду никому не был бобиком и перед тобой плясать не стану. Что вы меня мытарите? Что душу из меня рвете? «Зарежем, задушим, убьем»… Вы мне не верите — ваше право! Но вы меня на враках не словили, а я-то вижу уже: нет у вас людской совести, и слова железного блатного нету! Мне что Фокс говорил? Так вы хоть за друга своего мазу держите!
        — Когда тебя на враках мы словим, поздно уже будет,  — горестно кивнул горбатый, и мне показалось, что начал он колебаться.
        — Ну подумайте головой своей сами, вы же не только лихостью проживаетесь, но и хитростью, наверное…
        — Об чем же нам думать?  — сказал Чугунная Рожа, глядя на меня с ненавистью.
        — Ну был бы я сука, у ментов на откупе, и велели бы они мне бабке звонить, Аню искать, так разве дали бы они мне к вам сюда свалиться? Там бы на Банковском похватали бы и ее, и этих двух обормотов, а уж на Петровке-то, по слабому ее женскому нутру, выкачали бы они из Ани вашей распрекрасной и имена, и портреты ваши, хазы и адреса. На кой же ляд им было вас мною манить? Понаехало бы их сюда два взвода, из автоматов раскрошили бы вас в мелкий винегрет — и всем делам вашим конец…
        — Складно звонишь, гад, да об одном забываешь: не стала бы Аня на Петровке колоться? Что бы тогда уголовка делала?..
        — А им четверых, думаешь, мало? Вместе с Фоксом-то? А с шофером укоканным — пять? Почитай, половины этим вечером вы бы недосчитались. Это, значит, первое. А второе — не стала бы Аня колоться, говоришь? Может, и не стала бы. Только со мной сидели и не такие бобры — и тех в МУРе кололи…
        — Свинья ты противная,  — сказала мне душевно Аня, и ноздри ее синеватые прыгали от страха, злости и марафета. Я уже видел краешком глаза, как она к носу белую понюшку подносила — и глаза сразу маслились, темнели, слеза слепая подступала, и отключалась она в эти минуты от нас. А потом снова выныривала, вот как сейчас:
        «Свинья ты противная».
        Ладно, пускай. Неизвестно, доживу ли, увижу ли своими глазами, но одно-то я наверняка знаю: Жеглов тебе марафету не даст. Ты у него без «дури» попрыгаешь…
        — Вопрос у меня к тебе имеется,  — наклонился ко мне и кролика с колен спихнул горбун.  — Зачем тебе деньги, что Фокс посулил?
        — Как это зачем? Кому же деньги не нужны?
        — Ну что сделать с ними хотел? Пропить, с бабами прогулять, в карты проиграть, может, костюм справить?
        — Это у вас деньги легкие, быстрые — вы их и можете с бабами прогуливать да в карты проигрывать. Мне для дела надобны деньги…
        — Для какого?
        — Рассуди сам — живем мы у себя там, в Буграх, в чужой избе. Я все амнистии дожидал, чтобы прописку в Москве вернули, а мне кукиш под нос. Значит, надо на новом месте обживаться. Мужиков в деревне мало, а я к тому же и на машине, и на тракторе умею, руки у меня спорые, дадут мне, значит, какую-то избу. Но ведь покрыть ее надо? Венцы новые подводить, стеклить, печь перекладывать, сараюшко ставить — это ж все материял, за все платить надо! Женился бы, корову купил, кабанчиков пару на откорм пустил. Да мало ли что сделать можно, когда в кармане копейка живая шевелится!..
        — Любишь деньги, значит?  — прищурился горбун.
        — Люблю,  — сказал я с вызовом.  — Ты мне такого покажи, что деньги не любит. Их все любят…
        — Вот завтра ты и пойдешь с нами за Фоксом, и, если выяснится, что ты не мусор, а честный фраер, дам я тебе денег,  — твердо сказал горбун.
        — Нашел дурака!  — сказал я.  — Моей жизни и сейчас-то цена две копейки, а завтра, коли все хорошо получится, она у тебя в руках и гроша стоить не будет…
        — Это почему же?
        — А потому, что уже сейчас, чтобы деньги мои отнять, заработанные, пять кусков кровных, ты меня ментом выставляешь и под этим соусом вы глотку мне готовы спокойно перерезать. Вот и выходит, если выгорит у вас завтра дело, вы меня из-за этих денег тем более прикончите, а если менты ловчее вас окажутся, то они меня вместе с вами в подвале угрохают…
        — Ты говори, да не заговаривайся!  — насупился горбун.  — Если блатной украл у друга, его за это судит «правило» воровское. А о деньгах потому разговор, что ты не блатной и мы тебе пока не верим…
        — Папаша, дорогой, что же мне сделать, чтобы ты мне поверил? Самому, что ли, зарезаться? Или из милиции справку принести, что я у них не служу?..
        Заерзали, зашуршали недовольно, зашумели мазурики проклятые, и вдруг неожиданно громко засмеялся Левченко, и от смеха его я вздрогнул — я уже маленько привык сидеть на этой гранате с сорванной чекой, а она вдруг зашевелилась.
        — Смешной парень!  — сказал Левченко и повернулся к горбуну — Ты, Карп, все правильно мерекуешь — нам сгодится этот фраерок, он парень шустрый и жох. И дух в нем есть живой. А дураков наших не слушай — ты правильно решил…
        — Поучи жену щи варить! Не решил я еще ничего,  — зло кинул ему горбун и повернулся ко мне — А тебе, мужичок, я больше повторять не буду — пойдешь с нами и сиди, засохни…
        — Сколько же ты мне денег дашь,  — спросил я с вызовом,  — коли Фокс завтра с тобой за этим столом сидеть будет?
        Горбун подумал, пошевелил тонкими змеистыми губами:
        — Десять кусков…
        Я встал из-за стола, подошел к нему, низко, до земли, поклонился:
        — Спасибо тебе, папаша, за доброту твою, за щедрость. Значит, если я сука, зарежете вы меня, а если всю вашу компанию спас я сегодня от гибели неминуемой, насыплешь ты мне целых десять кусков. Двадцать бутылок водки смогу купить.
        Спасибо тебе, папаша, за доброту твою небывалую…
        Не успел я еще разогнуться, так и стоял, поклонившись, и только мелькнул удивительно быстро его валяный сапог в воздухе — и брызнули у меня искры из глаз, и боком завалился я на пол, размазывая по лицу хлынувшую из носа кровь.
        Привстал я на четвереньки, потом, качаясь, поднялся, и носило меня всего по воздусям от волнения, выпитой водки и боли в лице…
        — И еще раз тебе, папаша, спасибо за справедливость. И за ласку, что мне Фокс обещал…
        А горбун беззвучно хохотал, разевая молча свою ужасную белую пасть с отвратительными пористыми зубами, и я видел, что силы в нем пока еще предостаточно. И остальные довольно ухмылялись, и Левченко смотрел на меня мрачно и грустно.
        — Дал бы ты ему еще пару раз для ума,  — посоветовала Аня, и глаза ее черные были сплошь залиты безумным страшным зрачком.
        Кролик перебежал через комнату и, как кошка, попросился к горбуну на колени, умостился там и, шевеля длинными ушами, смотрел на меня с любопытством; и от этого белоснежного кролика, ластящегося к рукам мучителя и убийцы, от молчаливой глыбы непонятно откуда взявшегося здесь Левченко, от трясущихся тонких ноздрей Ани и слепых ее огромных зрачков, от серой рожи Чугунного, от вурдалачьего пристального взгляда старухи Клаши и безмолвного жуткого смеха горбуна — от всего этого и от кровавой мути в моей голове показалось мне на миг, что ничего этого не происходит, что все это — продолжение какого-то кошмарного сна, ужасной привидевшейся дури, что все они небыль, выдумка: надо просто потрясти сильнее башкой, встряхнуться, вырваться из цепких объятий страшного сновидения — и все они, все это гнусное гнездовье исчезнет бесследно, навсегда…
        Но не стал я трясти башкой — они мне не привиделись, и кровь по моему лицу текла самая настоящая. Мама, ты слышишь меня, мама?! МАМА! МА-МА! Мамочка, я очень устал…
        Не назначат тебе за меня пенсии, мама… Она ведь тебе и не нужна совсем… Тебя ведь уже четыре года нет… И я даже не знаю, где твоя могила…
        МАМА! ЗАСТУПИСЬ ЗА МЕНЯ — НЕТ У МЕНЯ БОЛЬШЕ СИЛ!..
        Мамочка! Неужели у них тоже были матери?..
        Расписочку получил?  — мирно спросил горбун.
        — Получил, спасибо большое…
        — Теперь веришь мне на слово?
        — Нет, не верю…
        Не видел я, как мигнул он Чугунной Роже, и тот сзади ударил меня сложенными вместе кулаками по шее — от такого леща снова я брякнулся на пол и, сплевывая на белые доски красно-черные сгустки, сказал:
        — Папаша, дорогой, не верю — рви меня на на куски…
        Горбун, задумчиво глядя на своего снегового кролика, сказал:
        — Люблю я кроличков, божья тварюшка — добрая, благодарная, ласковая. И к смерти готова благостно. А вы, людишки, все суетитесь, гоношите, денег достигаете…
        — Засуетишься, пожалуй.  — И старался я скорее встать на ноги, чтобы они не топтали меня перед смертью, последнему поруганию не подвергли; и билась во мне мысль, неустанная и громкая, как мое сиплое дыхание: умереть мне надо, как жил, стоя!
        — И зря, и зря! Ты бы о душе подумал,  — сказал горбун, зажал в ладони белую кроличью головку и, еще почесывая у него за ухом большим пальцем, взял со стола вилку и мгновенным движением ткнул кролика в красную дрожащую пуговку носа, и я видел, что проступила только одна крохотная капля крови — и весь этот пушистый, теплый ком жизни вдруг судорожно дернулся, вздрогнул, пискнул еле слышно. И умер.
        Горбун поднял его с колен за уши, пустым белым мешком вытянулся зверек в его руке.
        — Хорош,  — сказал горбун.  — Фунтов десять…
        Бросил его бабке-вурдалачке и сказал тихо:
        — Затуши с грибами.  — Резко крутанулся ко мне, зыркнул глазом воспаленным: Понял, чего ты стоишь на земле нашей грешной?
        — Понял,  — кивнул я.  — Вот ты завтра и пошли кого-нибудь из своих архаровцев в сберкассу — положить на мое имя деньги. Сорок тысяч. И будут у нас полная любовь и доверие друг к дружке. И послужу тебе на совесть…
        — Ну и упрямый же ты осел!  — засмеялся белыми деснами горбун.  — А на что тебе сберкнижка?
        — В ней вся моя надежа, что не пришьете меня потом, как падаль ненужную.
        Денежки-то эти вам с моей книжки не выдадут. Так ведь? А коли Фокса высвободим, они мне еще сгодятся. Да и он сам, даст бог, мне чего-нито подкинет. Нет, мне с вами без сберкнижки никак нельзя…
        — Черт с тобой, кулацкая морда!  — сказал с каким-то облегчением горбун. Противный ты жмот, смотреть на твою жадность крестьянскую отвратно.
        — Тебе на твоих харчах, может, и отвратно, а я тоже белый хлеб с мясом люблю…
        — Цыц, дурак! Ты, Промокашка, завтра к восьми пойдешь в сберкассу, положишь на его имя двадцать пять кусков — пусть подавится ими, жмот… Сберкнижку принесешь мне…
        — Мне,  — подал я голос.  — Сберкнижку мне. Она меня у сердца согреет, когда я в подвал полезу. С ней мне милицейские пушки не так страшны будут — знаю, за что рискую…
        — Заткнись,  — устало сказал горбун.  — Время позднее, всем дрыхнуть до утра. Завтра нам силенки понадобятся. В шесть вставать. Кто стеречь эту харю будет?
        Всем спать хотелось, и в этой короткой заминке прозвучал вязкий голос Левченко:
        — Я.  — Помолчав немного, добавил — Он со мной в светелке наверху пусть дрыхнет. Я его не просплю…  — Встал из-за стола, подошел ко мне и легонько толкнул в спину — Давай шевели копытами. Иди наверх…
        По скрипучей лестнице поднялись на второй этаж, и я чувствовал, как ступеньки под ногами пружинят и гнутся под каждым тяжелым шагом идущего позади Левченко.
        Вошли в темную комнату, и во влажно-синем отблеске окна я рассмотрел сбоку топчан и сел на него, и состояние у меня было такое, будто я вынырнул из обморока. Где-то совсем рядом мучительно взвизгнули пружины под могучим телом Левченко. И снова было тихо. Откуда-то снизу доносились сюда истертые лоскуты голосов, звякала посуда, и долго, занудно, на одной гудящей ноте говорил что-то Чугунная Рожа. А здесь только слышалось тяжелое ровное дыхание Левченко, и молчание его было плотным, как каменная плита, и давил он меня этой плитой невыносимо.
        И так неожиданно, что я вздрогнул, он сказал чуть слышно — не шепотом, а просто очень тихо:
        — Ну, здорово, ротный…
        — Здорово, Левченко…
        Он помолчал и так же тихо, но очень внятно сказал:
        — Через час они угомонятся. Я тебя выведу отсюда…
        И в новой тишине уже не было прежней ненависти, не было таким страшным его молчание, пока я не ответил шепотом:
        — Нет, Левченко. Я не пойду…
        Он не спешил с ответом, а когда заговорил, то в словах его была грустная уверенность:
        — Убьют они тебя, Шарапов. Я бы этого не хотел…
        — А тебе-то чего?
        — Ничего. Не хочу, и все…
        — Нет, Левченко. Не надо. Кабы я хотел уйти, я бы не пришел сюда…
        — Понятно,  — сказал Левченко, помолчал, и тишина сгустилась, напряглось наше молчание.  — Тогда придется, Шарапов, заложить тебя моим дружкам. Ты за их жизнями пришел ведь. И за моей. На меньшее ты не согласишься…
        — Заложи меня, Левченко, заложи… Кровь моя на тебя падет, и земля тебя не примет, а будет вышвыривать, как грязь и камни…
        — А что же мне делать, Шарапов?
        — Уходи отсюда ты. Еще не поздно, ты можешь завтра не ходить в подвал, если уйдешь сегодня…
        — И что будет?
        — Я сделаю то, за чем пришел сюда. И жизнь твою не возьму…
        — Но они наверняка возьмут тогда твою жизнь…
        — Да, наверное. Но это уже будет тогда неважно…
        — Разве это бывает неважно?
        — Бывает, Левченко. Когда мы с тобой год назад плыли через Вислу, нам обоим это было не так важно. И Сашке Коробкову. А теперь ты в том окопе. А я снова плыву с нашей стороны. Поэтому ты уходи, отваливай, уволься. Нам обоим будет легче…
        И снова мы надолго утонули в молчании, плотном и едком, как прачечный пар.
        Шуршали, скрипели внизу голоса, заплакала громко, на крик, Аня, зудел, пилой подвизгивал старушечий голос,  — наверное, вурдалачки Клаши. Текли, капали минуты, и Левченко наконец подал голос:
        — Давай спать ложиться — завтра вставать рано…
        — А что решил-то?
        — Пойду с вами всеми…
        — Убьют тебя там. Наши убьют, коли окажете сопротивление. А сдашься — тюрьма тебя ждет. Надолго…
        Левченко покашлял, вытянулся, кряхтя, на матрасе, и крикнули под ним испуганно пружины.
        — Убьют — суждено, значит. Семи смертям не бывать, а одной не миновать. А в тюрягу — не-е, в тюрягу больше не сяду. В жизни больше не сяду…
        Глаза немного привыкли к темноте, и громадное тело Левченко глыбой темнело на матрасе у стены. Он дышал громко и ровно — вдох-выдох, вдох-выдох,  — и я ощущал его как бомбу с часовым механизмом — тик-так, вдох-выдох,  — и нельзя было угадать ни за что, на каком тик-таке рванет она и разнесет вокруг все вдребезги.
        Внизу убийца Тягунов напился, видимо, и пел песни, здесь отчетливо слышался его высокий злой голос пьяный и бесшабашный. Он голосил: Денежки лежат в чужом кармане, Вытащить их пара пустяков. Были ваши — стали наши, эх! На долю вора хватит дураков… Цыкнул на него с ожесточением горбун, и громче, истеричнее заплакала Аня.
        Тик-так, вдох-выдох, тик-так, вдох-выдох, тишина, темнота и тоска.
        — Завидую я тебе, Шарапов,  — сказал Левченко.
        — Завтра некому будет завидовать. А так все хорошо,  — усмехнулся я.
        — Вот этому я и завидую,  — сказал Левченко.  — В твоей жизни был смысл…
        И я невольно обратил внимание, что он говорит обо мне как о покойнике.
        — Знаешь, Левченко, мне, наверное, завтра лихо достанется. Но я ведь не жалею. Я на это иду за очень большое дело. А ты? Из-за этого горбатого упыря? Помнишь, мы с тобой в разбитом блиндаже под Ковелем сидели и мечтали, как заживем после войны?..
        — Беда только, что с нами вместе не мечтал тот пес поганый, из-за которого моя жизнь снова под уклон побежала…
        — Это кто такой?
        — Когда разбомбили немцы под Брестом санитарный поезд, документы все сгорели.
        Оклемался я, раньше срока из госпиталя рванул — хотел вас догнать. Размечтался о небесных кренделях и в запасном полку все про себя обсказал: так, мол, и так, ранее трижды судимый, был в штрафной роте, представлен к снятию судимости, как искупивший кровью свою вину, и направлена на меня наградная — ты же мне в медсанбате еще сказал. А там сидит такая сука нерезаная, крыса тыловая, рожу раскормил красную — хоть прикуривай. И говорит мне: нет на этот счет в вашем деле никаких сведений, рядовой Левченко, и, пока мы выясним, направляйтесь-ка вы снова в штрафную роту. Обидно мне стало — что же это, совсем правды на земле нет, что ли? Сказал я ему пару ласковых, он в крик, то-се, до рук дошло, ну, мне трибунал армейский новый срок. И привет! В июне сбежал и вот с этими гнидами кантуюсь. Куда же мне деваться теперь? Один путь…
        — Слушай, Левченко, я тебе больше не командир, приказывать не могу, но прошу тебя как человека — уходи сегодня. Если только вывернется так, что уцелею завтра, по всем инстанциям с тобой пройду, расскажу, как ты воевал…
        — А про подвиги мои после войны тоже расскажешь?  — тоскливо спросил Левченко. Нет, Шарапов, со мной дело кончено. А тебя я не расколол потому, что под одной шинелью нам спать доводилось и офицерский свой доппаек ты под койкой втихаря не крал, за спины наши не прятался под пулями. А с Вислы на себе меня, с осколком в спине, до санитаров дотащил. Поэтому мы с тобой вместе завтра пойдем, и как уж там бог даст, так и будет.
        — Левченко…  — окликнул я его.
        — Ладно, Шарапов, хватит! Давай спать, не о чем толковать…
        И громко, часто задышал вдох-выдох, вдох-выдох, тик-так, тик-так… Вытянулся я на своем топчане, закрыл глаза и только сейчас ощутил, что всего меня еще до сих пор трясет дрожь уходящего напряжения и страха. Уходить с Левченко нельзя: если меня хватятся, логово тут же опустеет. Конечно, не так нам все это мнилось — Жеглов этого в виду не имел, да и я не собирался из себя живца устраивать. Мы ведь думали их только к магазину этому подманить, а делать из меня заложника не собирались. Да вот так уж выкрутилось — для дела лучше, для меня хуже. И, прикидывая сейчас шансы выйти живым из этой заварухи, я с грустью убеждался, что их не существует. Реальных. Даже если руководство МУРа отменит операцию и заманивать банду в ловушку не станут, а нападут прямо у магазина, всегда у бандитов останется миг, чтобы выстрелить в меня или воткнуть нож. И не помогут даже уроки инструктора по самбо Филимонова — слишком их много вокруг меня будет и рассердятся они наверняка очень сильно. Так что, Шарапов, финиш? Или еще покувыркаемся? Ведь там, на воле, остался Жеглов — он же не сидит сложа руки, они ведь там наверняка
все думают, как меня вызволить. Но нет связи — даже если придумают, мне этого сюда не передать. Но придумают наверняка! Должны придумать!
        Они не могут меня здесь бросить…
        Эта мысль снова вдохнула в меня какую-то надежду, и я начал лихорадочно думать о том, что могут сделать наши ребята. Только суетиться не надо, нужно медленно, не спеша думать, обстоятельно, как думают там сейчас они. Они наверняка думают, может быть, даже придумали уже. Но не имеют возможности сообщить мне. Хорошо, давай так прикинем: если бы я был с Жегловым на воле, а на моем месте здесь парился Пасюк. И мы бы придумали план его спасения, а сообщить не можем, и из-за этого план может не сработать — он ведь расписан на две роли или на несколько и если он не будет знать, что делать, то спектакль не состоится. Что бы мы с Жегловым тогда решили? Использовать какой-то план, или обстоятельства, или условия, которые нам были известны и до нашей операции и о них ничего не надо сообщать дополнительно…
        От этих быстрых судорожных мыслей гудела голова и сна не было ни в одном глазу — мне очень хотелось отыскать лазейку, я так не хотел умирать!
        Что же нам обоим с Жегловым было известно заранее?
        Состав банды? Нет!
        Их характеры? Нет!
        Изменение плана? Нет!
        Место операции? Да!
        В госпитале, где начальником тов. Лившиц, состоялась встреча раненых с чемпионом Москвы В. Смысловым. Гроссмейстер рассказал воинам о шахматном матче СССР-США, а затем провел сеанс одновременной игры.
        «Московский большевик»
        …Место операции!! Да! Да! Да! Изменить место действия они не могли! Фокса привезут туда, где мы рассудили удобным их взять. И мне и Жеглову хорошо известно место — подвал магазина. Длинный тоннельчик, приемка, кладовые… Так, а там была еще кладовая, из дверей которой горбун огрел сторожа топором по голове. Маленькая комнатка, полтора на полтора, с толстенной обитой дверью. Мы там долго крутились с Жегловым — у порога этой кладовки лежал убитый сторож. Дверь в нее открывается вовнутрь…
        Там было очень светло — Гриша для осмотра и фотографирования ввернул специально стосвечевку. На двери кладовки был тяжелый засов. А если там будет темно?..
        Совсем темно — в тоннельчике и в приемнике… Если Жеглов догадается отпереть и приоткрыть дверь в кладовку… Туда в темноте можно нырнуть… Дверь, конечно, бандиты могут взломать… Но для этого нужно время — хоть пара минут… За пару минут много чего может произойти… Кладовка квадратная, с прилавком вдоль стен… Сбоку от двери приступочек и маленькая ниша в кирпичной стене… Ниша совсем крохотная… Но боком в ней можно поместиться, если бандиты будут стрелять через дверь. Можно выгадать одну-две минуты — ив них вся моя жизнь…
        Ах, если только догадается Жеглов!.. Он должен, он просто обязан догадаться.
        Ведь это мой единственный шанс… Глеб, я еще очень жить хочу! Глеб, меня ждет Варя! Мы должны были сегодня вечером встретиться, но дело не сорвалось… Мы договорились встретиться, если дело сорвется… Но дело не сорвалось, и я сделал все, что мог…
        Варя, любимая моя, я знаю, что ты сейчас тоже не спишь — у тебя ночное дежурство, от ноля до восьми утра… Варя, родная, я и сам не знал, что так все выйдет. Я не хотел тебя обманывать — я всегда знал, тебя нельзя обманывать…
        Варя, жена моя, счастье мое, короткое и светлое, мы ведь с тобой так и не попали в загс… Варя, а как же наши пять неродившихся сыновей?!! Варя, ведь у нас с тобой есть сын — найденыш, который должен был принести мне счастье! Варя, свет моей жизни, любовь моя. Варя, я знал, что полюбил тебя на всю жизнь в тот момент, когда ты, тоненькая, высокая, легкая, вошла с нашим сыном-найденышем на руках в двери роддома имени Грауэрмана, старого дома около Собачьей площадки, где когда-то незапамятно давно я и сам родился… Варя, не моя вина, что такая короткая была у нас любовь — только одну ночь, сиреневую, мгновенную, как электрическая искра, были мы вместе… Варя, ты же сама говорила, что через двадцать лет пройдут по нашим улицам люди, не знающие страха. И я заплачу за это всем своим ужасным страхом, всей тоской своей, всей болью… Варя, родная моя, а вдруг под сердцем своим ты понесла крохотную искорку — продолжение меня самого?
        Варя, насколько мне легче было бы завтра умереть, если бы я знал, что не исчезну совсем, что останется в Городе Без Страха часть меня, мой сын, твое дитя, моя любимая… Не забывай меня. Варя,  — ты еще совсем молодая и очень красивая, тебя еще будут любить, и я очень хочу, чтобы ты была счастлива, Варя, но только не забывай меня совсем, хоть чуточку памяти сбереги обо мне. Варя…
        Варя, как хорошо, что ты пришла ко мне сейчас… Но ведь ты до утра должна была дежурить? И где ты набрала столько цветов? Сейчас же осень… Эти цветы мне? Не плачь. Варя, ты такая красивая, когда ты смеешься… Спасибо тебе за цветы, Варя, я никогда не видел ромашек в ноябре… Ты все можешь, Варя… Разыщи нашего найденыша, Варя… Как не помнишь? Ты сдала его в роддом имени Грауэрмана, около Арбатской площади. Там есть на него документы. Жеглов тебе поможет. Варя… Не бойся, моя родная, он не заберет цветы — они ведь для меня… Он спасет меня в подвале, и мы отдадим ему ромашки… Он спасет… Варя, он спасет… Куда же ты, Варя? Не уходи, Варя… Не уходи… Мне одному очень страшно… Варя!.. Варя!.. А-а-а!..
        Я открыл глаза, и увидел над собой черное лицо Левченко, и снова смежил веки в надежде, что все еще длится сон, надо подождать миг, открыть опять глаза — и наваждение исчезнет.
        — Вставай, Шарапов, пора,  — глуховато сказал Левченко своим вязким голосом.
        Комната была залита серым рассветным сумраком, и в этом утре было предчувствие какой-то еще не ведомой мне перемены. Я встал, подошел к окну и увидел, что за ночь все укрылось снегом. На грязную, истерзанную осенними дождями землю пал снег — толстый, тяжелый, как мороженое.
        — Что, Шарапов, окропим его сегодня красненьким?  — спросил у меня за спиной Левченко.
        — Посмотрим, как доведется…
        В уборную меня уже конвоировал Чугунная Рожа, и с этого момента он не отходил от меня ни на шаг, В большой комнате внизу сидел на своем месте горбун, его мучнистое лицо за ночь стало отечным, серым. Но он пошучивал, бодрился, покрикивал на бандитов, меня спросил, заливаясь своим белым страшным смехом:
        — Ну как, не передумал за ночь? А то мы тебе по утряночке живо сообразим козью морду…
        — Допрежь, чем обещаться, я думаю. Коли будет мне сберкнижка, пойду, все, что скажешь, сделаю…
        На завтрак ели вареное мясо, яичницу на две дюжины яиц со смальцем, пили чай.
        Глупая мысль промелькнула: хоть наемся по-людски напоследок… Ани не было — то ли спала еще, то ли ночью уехала. Да она интересовала меня совсем мало — куда она денется? А кроме Промокашки, все были в сборе. Опохмелиться горбун разрешил всем одним стаканом.
        — Бог даст, вернемся с добром — тогда возрадуемся,  — сказал он.  — А на деле ум должен быть светел и рука точна…
        Полдевятого явился Промокашка и протянул горбуну серую книжечку, хрустко-новую, с гербом на обложке.
        — На обычный или на срочный вклад положил?  — спросил я.
        — На обычный,  — сказал горбун, листая сберкнижку.
        — Это жаль, на срочном за год еще один процент вырастает…
        — Ты проживи сначала этот год,  — сказал горбун и бросил мне книжку через стол так, что она проскользила по столешнице и упала на пол, и видел я, что сделал он это нарочно — заставить меня нагнуться еще раз, снова поклониться себе. Ничего!
        Поклонимся. Поднял с пола, перелистнул — все чин чинарем: Сидоренко Владимир Иванович… двадцать пять тысяч…»
        — Спасибочки вам, папаша.  — Спрятал книжечку в карман и сел допивать чай. И во всем этом чаептии и бестолковой утренней суете, в ожидании и в неизвестности уже витал потихоньку сладковатый тошнотворный запах смерти…
        В начале десятого горбун слез со своего высокого стульчика и скомандовал собираться. Лошак подавал ему тулупчик, он неспешно заматывал шею длинным шерстяным шарфом, рыжий лисий малахай натягивал, продевал длинные обезьяньи руки в романовский теплый тулупчик, а Лошак терпеливо стоял за его спиной, как лакей.
        Холуи! Противные холуи!
        Нацепил малокопеечку и пальтишко Промокашка, влез в реглан убийца Тягунов, накинул на плечи ватник Чугунная Рожа, подпоясал ремнем шинель Левченко. У стены неподвижно стояла бабка Клаша и буравила меня глазом. Но молчала.
        — Ну, молодцы, родимые, с богом?  — сказал-спросил горбун.  — Присядем на дорожку, за удачей двинулись мы… И снег нам сподручен — коли там мусора были, то на пустыре они наследили обязательно…
        Все присели, а горбун сказал:
        — Верю я, будет нам удача — по святому делу пошли, друга из беды вызволять.
        Я подумал, что он гораздо охотнее отработал бы друга своего, как кролика вчера, кабы не боялся, что он их завтра всех сдаст до единого…
        Горбун встал, подошел к Клаше, бабке-вурдалачке, обнял ее, и троекратно расцеловались они.
        — Жди, мать, вернемся с удачей…
        Ах вы, тараканы! Упыри проклятые! Кровью чужой усосались, гнездовье на чужом горе выстроили, на слезах людских…
        Да ты, бабка Клаша, не на меня смотри, а на своего распрекрасного горбуна!
        Последний раз вы, сволочи, видитесь! Навсегда, навсегда, навсегда! Конец вашей паучьей семейке наступил! Не вернется паук, не вернется…
        — Стерегись его, Карпуша,  — сказала бабка-вурдалачка и показала на меня в упор пальцем. А я ей поклонился и сказал:
        — Готовь, бабка Клаша, выпивку-закуску, пировать к тебе приеду…
        — Пропади ты пропадом!  — громко, с ненавистью шепнула она и отвернулась.
        Горбун толкнул меня легонько в спину:
        — Хватит языком трясти. Пошли…
        На улице был сладкий снежный запах, белизна и тишина. Во дворе за двухметровым заплотом стоял уже прогретый хлебный фургон, горбун уселся с Лошаком в кабину, а мы попрыгали в железный ящик кузова. Заурчал мотор, затряслась под ногами выхлопная труба, грузовик медленно тронулся, перевалил через бугор у ворот и выкатил на улицу. И поехали мы…
        Тягунов, Левченко и я уселись на пустых ящиках, а Чугунная Рожа и Промокашка сняли с борта длинную доску, и под ней открылись продольные щели — как амбразуры. В фургоне стало светлее, и через щели мне были видны мелькающие дома, трамвай, влетела и сразу же исчезла пожарная каланча. Мы ехали из района Черкизова в сторону Стромынки…
        Ужасно хотелось курить. В кармане я нащупал кисет, который мне дал вчера Копырин: «Защемит коли — потяни, легче на душе станет…» Сильно трясло на ухабах заледеневшей мостовой или руки у меня так сильно тряслись, но свернуть цигарку никак не удавалось — все время табак просыпался. Левченко долго смотрел на меня, потом взял у меня из рук кисет и очень ловко, быстро свернул самокрутку, оставил краешек бумажки — самому зализать,  — и протянул мне. Чиркнул, прикурил, затянулся горьким дымом, ударило мягко, дурманяще в голову, оперся я спиной о холодный борт и закрыл глаза.
        Вот и подъезжаю я к концу своего пути. Прощай, Варя… Вся надежда на нашу встречу, если Жеглов догадается насчет двери в кладовку… Интересно, о чем думал Вася Векшин, когда к нему на скамейку подсел бандит Есин… За тебя, Вася, отомстили… И за меня с ними со всеми рассчитаются… Только самому еще очень хотелось пожить… Дожить до обещанной Михал Михалычем Эры Милосердия…
        Прощайте, Михал Михалыч… Вы как-то сказали, что люди узнают о вашей смерти только из заметки в газете о вашей смерти… А получается все наоборот. Обо мне…
        Заскрипели тормоза, фургон стал притормаживать.
        Да ничего! Я ведь разведчик! Я ведь муровец! Убить меня можете, а напугать — нате, выкусите! Я и безоружный одного из вас успею сделать… Вот тебя, наверное, Чугунная Рожа, ты все от меня не отходишь,  — значит, судьба тебе такая!..
        Машина совсем остановилась, стало тихо, и я приподнялся с ящика, чтобы выглянуть в щель.
        — Садись на место, падло!  — зашипел на меня Чугунная Рожа. Да, не зря ты так на меня крысишься — я ведь твоя судьба. И обойдусь с тобой круто.
        — Что ты пылишь, дурак?  — сказал Чугунной Роже Левченко.  — Он сейчас с нами вниз пойдет, а ты ему осмотреться не даешь. Сядь на место и не вякай…
        Я посмотрел в щель и от этой ослепительной белизны кругом зажмурился. Фургон стоял в переулке неподалеку от магазина — отсюда был виден вход в магазин и угол пустыря, который примыкал к черному входу и к подсобкам. Снег вокруг был девственно чист, лишь одинокая цепочка следов вела от подсобки к воротам. Из кабины вышел горбун и сказал нам через щель:
        — Промокашка пусть сходит к магазину, позекает, как там и что…
        Своей развинченной походкой Промокашка добрел до магазина, и по щуплой его спине было видно, что он сильно боится. Он потоптался недолго у входа и вернулся, сказав, что магазин заперт, а внутри видел двух женщин в белых халатах,  — похоже, продавщицы. И сердце у меня бешено заколотилось — все, значит, операция началась. Женщины в халатах в магазине не продавщицы, это, должно быть, девушки из комендантского взвода…
        — Все время смотрите, не отвлекайтесь,  — сказал горбун и влез в кабину.
        Минуты замерзли, заледенели секунды, все пропало. Неизвестно, сколько это длилось, и я тщательно старался вспомнить, сколько приблизительно шагов от двери до тоннельчика, потом припоминал длину тоннельчика и сколько еще от него до поворота, сразу за которым дверь в кладовку. Ах, глупость какая — поганая дверка, она моя единственная дверь в жизнь…
        — Вот они! Вот они!  — сдавленно крикнул Промокашка.
        Мы одновременно взметнулись к щели и увидели, что у дверей магазина притормозил наш «фердинанд», в лобовом стекле мне виден был Копырин. Он выехал на левый тротуар, потом стал сдавать задом и остановился так, что выход из него оказался прямо перед входом в магазин. Отворилась дверца кабины, и я увидел, как из нее прыжком вымахнул Жеглов. Он постучал в стекло и показал что-то находящимся внутри магазина. Отперли входную дверь, и из автобуса вышел Пасюк, держа за руку Фокса, сзади его страховал Тараскин. Они мгновенно провели Фокса в помещение, и снаружи остались только Гриша и Копырин.
        Вот и все. В магазине наверняка еще наши, да и здесь-то, на улице, держат хлебный фургон под плотным прицелом. Лошак завел мотор, и фургон медленно, на первой скорости, покатил за угол, на пустырь, к черному ходу, перекрыв его так же, как Копырин — главный вход с улицы.
        Горбун проворно вылез из кабины и стукнул рукой в борт, и мы быстро попрыгали из люка на снег. Замка на двери не было. Чугунная Рожа потянул ее легонько на себя — отворилась. Первым шагнул на наклонную дорожку Тягунов, за ним пошел горбун.
        Чугунная Рожа взял меня за руку, но Левченко толкнул его:
        — Иди впереди и смотри, чтобы он мимо тебя к ментам не рванул. Я прикрою его сзади…
        Исчез в двери Чугунная Рожа, Левченко оглянулся, но сзади уже напирали Промокашка и Лошак, и в руках у них были пистолеты. Левченко махнул рукой, и я тоже ступил на бетонный спуск в подвал.
        …После ослепительной белизны на улице все в первый миг слепли в тусклом сумраке подвала, и я только слышал негромкий шорох шагов впереди и тяжелый топот Левченко, Промокашки и Лошака за своей спиной. Глаза привыкли, и горбун уверенно прошел через приемку, быстро юркнул в тоннельчик, и на повороте слабо блеснул в свете запыленной пятнадцатисвечевки вороненый вальтер в его длинной обезьяньей руке. И Тягунов шагнул в тоннель, зашуршали его ботинки по цементу, увесисто громыхнул Чугунная Рожа, согнувшись, вошел я, сзади Левченко… Где-то впереди, наверху раздавались громкие голоса, и горбун вел нас прямо на эти голоса. Пять шагов, шесть, семь, восемь, девять; сейчас кончается тоннельчик, кромка низкого свода, надо присмотреть какую-нибудь палку, чтобы свалить Чугунную Рожу одним ударом… Эх, не сообразил, видно, Жеглов, куда я от них на свету-то денусь? Я так надеялся, что Жеглов догадается погасить свет в подвале…
        Конец тоннельчика… Тут в четырех шагах должен быть поворот направо, за ним еще два шага — и кладовая… Три, четыре… Поворот… Раз… два…
        Погас свет! Свет погас! Чернильная, непроницаемая подвальная тьма окутала нас. И тишина — все остановились. Это будет длиться еще несколько секунд…
        Шаг в сторону, вплотную к стене. Шаг вперед. Тише, тише, легче ступайте, ноги мои! Не грохочи так, сердце! Не рви с хрипом затхлый воздух, мое дыхание!
        Короткий матерок горбуна, бряк спичек в чьей-то руке… Жесть на двери, холодное прикосновение, застывшей в подвале жести. Зябко трясутся руки. Господи, дверь, не заскрипи только, не визжите, петли! Подайся, дверь, бесшумно. Плавно уступила моим пальцам дверь, скользнула вглубь на смазанных петлях, приняла меня кладовая, как река, как материнское объятие, как спасение, как жизнь…
        И не было в голове ни одной мысли, а бились судорожно во мне бешеные инстинкты, годами наработанные навыки ходить по краю пропасти. Мысли были у Жеглова, когда он крепил здесь вчера здоровый брус засова, намазав его жирно солидолом, так что и он скользнул в гнездо беззвучно, как сом в сети.
        Я стоял, прижавшись к кирпичной стене, и холод ее ласкал воспаленное лицо, и удушье взяло меня железной хваткой за горло — не хватало воздуха, и не хватало смелости поверить, что я смог обо всем договориться с Жегловым, смог за двадцать километров, сидя в гнусном притоне, передать ему свой крик души…
        За дверью раздался голос горбуна, чуть дрожащий, напряженный, но страха в нем не было:
        — Володя! Ты где, Володя? Ну-ка подай голос! Ты что, в прятки придумал играть, а, мусорок?..
        Боком встал я в кирпичную нишку, провел рукой по стене и на прилавке вдруг наткнулся на что-то тяжелое и холодное — пистолет! Мой ТТ! Жеглов и это предусмотрел — если я догадаюсь, то и пистолет у меня под рукой будет!
        — Володя!  — негромко взвизгнул горбун.  — Зубами порву, падло!
        Я по-прежнему молчал, прижимаясь к стене.
        — Уходить надо!  — сказал Левченко.
        — Здесь дверь где-то справа,  — раздался голос Чугунной Рожи.  — Он туда мог рвануть…
        И сразу же в дверь тяжело, грузно стали ломиться. Ничего, продержится немного, а там еще посмотрим.
        — Карп, оставь ты его, уходить надо!  — снова глухо сказал Левченко.
        — Убить его надо, суку, тогда пойдем,  — верещал сквозь зубы горбун. Они стали, видимо, вдвоем наседать на дверь, петли протяжно заскрипели.
        И вдруг в этом злом пыхтении, тихом матерке и чертыхании раздался очень громкий, просто пронзительный, баритончик Жеглова:
        — Граждане бандиты! Внимание!
        Напор на дверь утих, они там замерли от неожиданности, да и я не сразу сообразил, что Жеглов говорит с ними через вентиляционный люк, и в этой затхлой сводчатой тесноте, в этой мгле кромешной звучал его голос иерихонской трубой. Я почти уверен, что Жеглов предвидел этот эффект.
        — Ваша банда полностью блокирована. Оба выхода перекрыты. Фургон ваш, кстати, уже отогнали от дверей. Я предлагаю вам сдаться, иначе вы отсюда не выйдете…
        — И кто это гавкает?  — крикнул горбун.
        — С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает капитан Жеглов. Слышал, наверное? Вот я вам и предлагаю сдаться по-хорошему…
        — А если по-плохому?  — спросил горбун.
        — Тогда другой разговор. В связи с исключительной опасностью вашей банды я имею указание руководства живьем вас не брать, если вы не примете моих условий. Как, устраивает тебя такой вариант?
        — А мусорочка своего нам отдашь на съедение? Мы ведь кожу с него живьем сдерем!
        Жеглов сказал рассудительно:
        — Ну что ж. Пусть он за вас похлопочет, мы рассмотрим.
        Молодец, Глебушка, дал мне шанс на всякий случай! Несколько секунд плавало напряженное злое молчание, потом Жеглов громко рассмеялся, и его хохот громом носился по подвалу:
        — Дырку от бублика ты получишь, а не нашего опера. Он уже давно тю-тю! Руки у тебя коротки до него дотянуться.
        Они совещались прямо около моей двери, и я слышал, как вместо запальчивой первой злобы и азарта собственного испуга приходила окончательная уверенность, что им отсюда не вырваться, капкан захлопнулся намертво.
        — Даю еще две минуты…  — оглушительно прогремел голос Жеглова.
        Кружилась голова, занемели ноги, голоса бандитов то возникали, то снова где-то растворялись, и в какой-то момент — прошла, наверное, тысяча лет — горбун крикнул:
        — Черт с вами, мусора, банкуйте! Мы сдаемся!..
        — Выходите из подвала. По одному. Перед дверью останавливайтесь и выкидывайте наружу стволы и ножи. Предупреждаю, дверь под прицелом, никаких фокусов, стреляем без предупреждения…
        Затопотали, прогремели, зашуршали удаляющиеся шаги, стало тихо, и вдалеке, измятый сводами, поворотами, исковерканный дверьми, прозвучал голос Жеглова, уже не радиострашный, а обычный быстрый его баритончик:
        — Значитца, так — первый пусть бросает оружие и выходит…
        Прошло несколько секунд, и я снова услышал голос Жеглова:
        — Может выходить второй…
        — Третий…
        — Теперь пусть выходит горбатый… Я сказал, горбатый!
        — Пятый…
        — Выходи следующий…
        Неразборчиво гудели еще голоса, и, наконец Жеглов ликующе заорал:
        — Все! Шарапов, выходи! Все здесь!
        Я стал отодвигать засов, и руки меня не слушались. На ватных ногах добрел я до спуска, медленно сделал последние шаги и вышел на улицу, а пистолет еще держал в руках…
        Ошалело озирался я по сторонам — здесь уже было полно людей, тискали меня в объятиях Тараскин и Гриша, хлопнул сильно по плечу Жеглов:
        — Молодец, Шарапов, мы тут за тебя страха натерпелись…
        Пасюк хозяйственно собирал сваленное на снегу оружие, бандитов, обысканных и уже связанных, сажали в тюремный фургон «черный ворон», милиционеры с винтовками из оцепления смотрели на меня с любопытством. У дверей «воронка» стоял Левченко.
        — Руки!  — скомандовал ему милиционер. Левченко поднял на меня глаза, и была в них тоска и боль. Протянул милиционеру руки.
        Я шагнул к нему, чтобы сказать: ты мне жизнь спас, я сегодня же…
        Кевченко ткнул милиционера в грудь протянутыми руками, и тот упал. Левченко перепрыгнул через него и побежал по пустырю. Он бежал прямо, не петляя, будто и мысли не допускал, что в него могут выстрелить. Он бежал ровными широкими прыжками, он быстро, легко бежал в сторону заборов, за которыми вытянулась полоса отчуждения Ржевской железной дороги.
        И вся моя оцепенелость исчезла — я рванулся за ним с криком:
        — Левченко, стой! Сережка, стой, я тебе говорю! Не смей бежать! Сережка!..
        Я бежал за ним, и от крика мне не хватало темпа, и углом глаза увидел я, что стоявший сбоку Жеглов взял у конвойного милиционера винтовку и вскинул ее.
        Посреди пустыря я остановился, раскинул руки и стал кричать Жеглову:
        — Стой! Стой! Не стреляй!..
        Пыхнул коротеньким быстрым дымком ствол винтовки, я заорал дико:
        — Не стреляй!..
        Обернулся и увидел, что Левченко нагнулся резко вперед, будто голова у него все тело перевесила или увидел он на снегу что-то бесконечно интересное, самое интересное во всей его жизни, и хотел на бегу присмотреться и так и вошел лицом в снег…
        Я добежал до него, перевернул лицом вверх, глаза уже были прозрачно стеклянными.
        И снег только один миг был от крови красным и сразу же становился черным. Я поднял голову — рядом со мной стоял Жеглов.
        — Ты убил человека,  — сказал я устало.
        — Я убил бандита,  — усмехнулся Жеглов.
        — Ты убил человека, который мне спас жизнь,  — сказал я.
        — Но он все равно бандит,  — мягко ответил Жеглов.
        — Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду,  — сказал я тихо.
        — Тогда ему не надо было бежать, я ведь им говорил, что стрелять буду без предупреждения…
        — Ты убил его,  — упрямо повторил я.
        — Да, убил и не жалею об этом. Он бандит,  — убежденно сказал Жеглов.
        Я посмотрел в его глаза и испугался — в них была озорная радость.
        — Мне кажется, тебе нравится стрелять,  — сказал я, поднимаясь с колен.
        — Ты что, с ума сошел?
        — Нет. Я тебя видеть не могу.
        Жеглов пожал плечами:
        — Как знаешь…
        Я шел по пустырю к магазину, туда, где столпились люди, и в горле у меня клокотали ругательства и слезы. Я взял за руку Копырина:
        — Отвези меня, отец, в Управление…
        — Хорошо,  — сказал он, не глядя на меня, и полез в автобус. Я оглянулся на Пасюка, Тараскина, взлянул в лицо Грише, и мне показалось, что они неодобрительно отворачиваются от меня; никто мне не смотрел в глаза, и я не мог понять почему. У них всех был какой-то странный вид — не то виноватый, не то недовольный. И радости от законченной операции тоже не видно было.
        Копырин мчался по городу и бубнил себе под нос, но не про резину, а что-то про молодых, про несправедливость, судьбу. Но я не очень внимательно слушал его, потому что обдумывал свой рапорт. С Жегловым я работать больше не буду.
        У дверей Управления я сказал:
        — Спасибо тебе, Копырин. За все. И за кисет… Он у того парня остался, убитого…
        Абажур является одной из необходимых вещей, он украшает наш быт, создает уют.
        Хорошую инициативу проявила мастерская бытового обслуживания, организовав у себя производство абажуров. Каждый наркомвнуделец может заказать из своего материала красивый абажур, моделей которого нигде, кроме нашей мастерской, не имеется.
        «На боевом посту»
        — Я с тобой пойду,  — сказал Копырин, вылезая со своего сиденья.
        — Зачем?  — удивился я.  — Хотя, если хочешь, пошли…
        В вестибюле, как всегда, было многолюдно, сновали озабоченные сотрудники, и только у меня сегодня дел никаких не было. Я пошел к лестнице и увидел на столике у стены портрет Вари. Большая фотография, будто увеличенная с удостоверения.
        Варя?
        Почему? Почему здесь ее фотография?
        Отнялись ноги, вкопанно остановились. И сердце оборвалось.
        СЕГОДНЯ ПРИ ИСПОЛНЕНИИ СЛУЖЕБНЫХ ОБЯЗАННОСТЕЙ ПОГИБЛА МЛАДШИЙ СЕРЖАНТ МИЛИЦИИ ВАРВАРА АЛЕКСАНДРОВНА СИНИЧКИНА…
        — Володя, Володя, ну что ты… Не воротишь,  — загудел над ухом Копырин. Варя!
        Варя! Этого не может быть! Это глупость! Вздор! Небыль! Варя!
        Варя, это я должен был сегодня погибнуть, но я же вернулся! Ты обещала дождаться меня, Варя!..
        СЕГОДНЯ НОЧЬЮ ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ ВООРУЖЕННЫХ ПРЕСТУПНИКОВ ПОГИБ НАШ ТОВАРИЩ — ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ СОВЕТСКАЯ ДЕВУШКА ВАРЯ СИНИЧКИНА. НЕТ ЧЕЛОВЕКА В УПРАВЛЕНИИ, В КОТОРОМ НЕ ВЫЗВАЛА БЫ ЭТА ВЕСТЬ ЧУВСТВА ГЛУБОКОЙ СКОРБИ…
        Подпрыгнула подо мной мраморная плита, заплясало все перед глазами. Портрет, цветы. Варя! Не может этого быть… И обрушился на меня страшный крик наших пяти неродившихся сыновей, жалобно плакал маленький найденыш, который должен был принести мне счастье, кружилась Варя со мной в вальсе, и глаза ее полыхали передо мной, и я помнил сердцем каждую ее клеточку, и добрые ее мягкие губы ласкали меня, я слышал ее шепот: «Береги себя», и руки мои были полны ее цветами, которые она поднесла мне в ноябре, в самую страшную ночь моей жизни, уже мертвая. Она ведь умерла, когда ушла от меня во сне на рассвете, и сердце мое тогда рвалось от горя, и я молил ее оставить мне чуточку памяти…
        Варя!
        Обнимал меня за плечи Копырин, гудел что-то надо мной; я взглянул на него — слезы каплями повисли на его длинных рыжих усах. Они все знали — поэтому они боялись посмотреть мне в лицо.
        Какой-то серый туман окутал меня, я ничего не понимал, и, сколько меня ни тащил Копырин, я не двигался от Вариной фотографии.
        Волосы ее были забраны под берет, и бешено светили ее веселые глаза.
        ПАМЯТЬ О ВАРЕ СИНИЧКИНОЙ, СЛАВНОЙ ДОЧЕРИ ЛЕНИНСКОГО КОМСОМОЛА, НАВСЕГДА ОСТАНЕТСЯ В НАШИХ СЕРДЦАХ…
        Я оттолкнул Копырина и выбежал на улицу. Снова пошел крупными хлопьями снег, он таял на лице прохладными щекочущими капельками. Где-то я потерял свою кепку, но холода совсем не чувствовал. Я вообще ничего не ощущал — я весь превратился в ком ревущей полыхающей боли, одну сплошную горящую рану. Варя…
        Не помню, где я бродил весь день, что происходило со мной, с кем я разговаривал, что делал. Беспамятство поглотило все.
        Когда я опомнился, то увидел, что сижу в нашем кабинете. Не знаю, был ли это еще день или уже накатила ночь, но вокруг были ребята — Гриша, Пасюк, Тараскин и Копырин.
        — Володя, пошли ко мне, у меня переночуешь,  — сказал Тараскин.
        — Пошли,  — согласился я, мне было все равно.
        Открылась дверь, заглянул какой-то краснощекий майор, спросил:
        — А где Жеглов?
        — Вин по начальству докладае,  — сказал Пасюк и махнул рукой.
        Все стали собираться, а я сидел за своим кургузым столиком, который мы с Тараскиным так долго делили на двоих, и мне не давала покоя мысль, что и в беспамятстве своем я все равно помнил о чем-то очень важном, чего никак нельзя забывать — от этого зависела вся моя жизнь,  — а сейчас вот забыл. И пока все одевались, а в тарелке репродукторе сипло надрывался певец: «Счастье свое я нашел в нашей дружбе с тобой», я все старался вспомнить это очень важное, что беспокоило меня все время, но мне мешало сосредоточиться то, что точно так же все происходило, когда мы выходили с Васей Векшиным на встречу с бандитами.
        Только Жеглова сейчас не было.
        — Пойдем, Володя,  — сказал Тараскин.
        И у самой двери я вспомнил. Вспомнил. Вернулся назад и сказал:
        — Ребята, идите, мне хочется посидеть одному…
        Когда стихли шаги в коридоре, я снял телефонную трубку. Долго грел в ладонях ее черное эбонитовое тельце, и гудок в ней звучал просительно и гулко. Медленно повернул диск аппарата до отказа — сначала ноль, потом девятку,  — коротко пискнуло в ухе, и звонкий девчачий голос ответил:
        — Справочная служба…
        Еще короткий миг я молчал — и снова передо мной возникло лицо Вари — и, прикрыв глаза, потому что боль в сердце стала невыносимой, быстро сказал:
        — Девушка, разыщите мне телефон родильного дома имени Грауэрмана…
        Май 1975, Москва
        Часы для мистера Келли
        «…Мистер Уильям Келли, вице-президент компании «Тайм продайте лимитед», которая ввозит в Англию часы из Швейцарии, Франции, Западной Германии, Японии и СССР, заявил вчера корреспонденту газеты «Таймс», что русские часы дешевы потому, что советские заводы организованы по принципу крупного производства. Он не знает в Швейцарии ни одного завода, который работал бы в масштабах, похожих на русские.
        Вице-президент сказал, что у русских более совершенная, чем в западных странах, система массового производства. Вместо того, чтобы цепляться за протекционистскую политику тридцатилетней давности, английским часовым фирмам нужно улучшить свои методы, чтобы выдержать конкуренцию русских. Не удивительно, сказал мистер Келли, что русские часы производятся более эффективными способами.
        Английский импортер часов отметил также их высокое качество и надежность…»
    ГАЗЕТА «ТАЙМС», 11 ФЕВРАЛЯ 196* ГОДА. ЛОНДОН
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Порфирий Коржаев — тихий человек
        ПУЗЫРЕК ИЗ-ПОД ВАЛОКОРДИНА
        Переходя улицу, Порфирий Викентьевич Коржаев мельком взглянул направо. Рядом с собой он увидел тупой горячий капот «Волги», надвигавшийся неотвратимо и беззвучно, как в немом кино. Он даже не успел испугаться, а только подумал почему-то: «До чего же некстати…», и все погрузилось в вязкий сумрак беспамятства…
        Спросите у любого орудовца — и он вам категорически заявит, что основная масса зевак исчезает с места происшествия одновременно с машиной «Скорой помощи». Лишь наиболее упорные еще некоторое время мешают милиции.
        Когда капитан милиции Приходько садился в машину, чтобы поехать в больницу, куда отвезли полчаса назад Коржаева, на месте оставалось всего несколько человек, настоящих энтузиастов — любителей уличных драм.
        — Послушайте, Подопригора, вы здесь были буквально через две минуты после наезда,  — обратился Приходько к растерянному белобровому старшине милиции.  — Неужели вы не нашли в толпе ни одного человека, который бы заметил номер «Волги»?
        — Так если бы он его на середине улицы ударил, а то гражданин прямо из-за табачной будки побежал через дорогу. Тут «Волга» его крылом шмяк — тут же за угол, на Госпитальную, и исчезла. Ее и в глаза никто не видел…
        Дежурный врач, вытирая вафельным полотенцем мускулистые, поросшие рыжими волосами руки, усмехнулся:
        — Жив ваш старичок. Машина его только отбросила… Испугался сильно — глубокий обморок. Ушибы, конечно, но переломов нет. Если хотите, можете с ним побеседовать. Мы его на всякий случай пока оставим. Все-таки возраст — шестьдесят семь лет! Вот посмотрите, кстати, опись его вещей.
        Приходько молча кивнул, взял опись и сел сбоку от стола.
        Инспектор ОБХСС Приходько автотранспортными происшествиями вообще-то не занимался, но сегодня трудный день, а он дежурил по городу, вот и пришлось выехать…
        «Пропуск в Центральное конструкторское бюро на имя Коржаева П. В.; часы «Победа»; 2 рубля 76, копеек; пузырек из-под валокордина, наполненный металлическими предметами».
        Он механически прервал чтение и спросил у врача:
        — А где пузырек?
        — Какой пузырек?
        — Из-под валокордина?
        — Пожалуйста.  — Врач подошел к двери и крикнул в соседнюю комнату.  — Даша, принесите вещи Коржаева!
        В мутном стекле пузырька, переливаясь, сверкала какая-то масса, похожая на ртуть. Да и по весу — чистая ртуть. Приходько осторожно отвернул пробку и на чистый лист бумаги стряхнул несколько сверкающих микроскопических булавочек…
        — Дайте, пожалуйста, пинцет.
        Врач с интересом следил за пальцами Приходько, потом спросил:
        — А что это такое?
        — Мне и самому любопытно. Впрочем, это сейчас неважно, потом спросим у потерпевшего.
        Коржаев лежал у окна, и его длинные худые ноги высовывались из-под байкового одеяла. Шевеля седыми, щеткою, усами, он обстоятельно рассказывал Приходько, как все произошло.
        — Нет, любезный друг, я и не пытаюсь говорить, что совсем не виноват! Нет-с. Конечно, перебегал я дорогу в неуказанном месте, но ведь вот так давить людей — это же бандитизм!
        При этом он закрывал глаза, и веки-шторки тоненькими пленками укрывали зрачки, и Приходько казалось, что Коржаев видит его сквозь веки.
        — Скажите, а цвет машины вы тоже не разглядели?
        — Цвет? По-моему, это была светлая «Волга». Знаете, цвет «само»? А может быть, нет… Все так сверкало на солнце..
        Бестолковый, испуганный старичок с фиолетовыми пятками. Приходько стало ясно, что ничего путного он у него не узнает. Уже в конце разговора вспомнил, протянул старику пузырек:
        — Что это такое?
        — Простите? Не понимаю-с,  — старик близоруко щурился.  — Полагаю, что это сердечное лекарство.
        — Нет, это не лекарство. Посмотрите внимательнее.  — Приходько дал ему пузырек в руки.
        Удивленно, высоким фальцетом Коржаев сказал:
        — Однако, я не понимаю, молодой человек, почему вы меня спрашиваете об этом? Я сей предмет вижу впервые.
        ГДЕ ТЫ ОТКОПАЛ КРЕЗА?
        Приходько вернулся в Управление милиции и вновь с головой окунулся в бесконечную сутолоку дежурной части. Непрерывный перезвон телефонов, сообщения, проверки, запросы: куда мог деться мальчик семнадцати лет, которому родители не велят ездить без них купаться; почему техник-смотритель считает, что за протечку водопровода должен отвечать жилец, который понятия не имел, что на трубах левая резьба, а он крутил втулку направо: и так далее, и так далее… Ей-богу, тяжело поддерживать порядок в большом городе!
        Отправляясь с опергруппой на очередной выезд (кража со взломом, улица Бебеля, 7), Приходько полез в карман за сигаретами и нащупал там пузырек из-под валокордина. Тяжелый. Ничей. Бегом поднялся в научно-технический отдел. Эксперт Сеня Рапопорт колдовал за своим столом над микроскопом.
        Приходько протянул ему пузырек.
        — Сеня, будь другом, посмотри-ка, что это может быть?
        — Пожалуйста, справки — бесплатно.  — Эксперт подкинул бутылочку на ладони.  — Ого!
        Он вытряхнул несколько деталек на стол, вынул из ящика мощное увеличительное стекло.
        — Тэк-тэк-тэк. А где взял?
        — У пострадавшего изъяли. Что это такое?
        — Похоже на часовые детали. Хотя точно сказать не могу.
        — Видишь ли, я-то в этом деле ни черта не понимаю. Мне почему интересно стало: владелец от них категорически отказался. Однако медперсонал приемного покоя утверждает, что пузырек вынули из кармана пострадавшего.
        — Хорошо, к вечеру позвоню. Рапопорт позвонил около девяти.
        — Слушай, Сергей, а бутылочка-то твоя интересная!
        — Какая бутылочка?  — В сутолоке дня Приходько успел забыть о пузырьке.
        — Ну, знаешь!..  — обиделся Семен.
        — Прости, дорогой, закрутился я тут совсем. Так что же?
        — А то, что в бутылочке — аксы. Оси баланса от часов. Без этой маленькой булавочки можешь подарить свои часы бабушке. Эти аксы — от новейшей модели часов «Столица». Прекрасные часы, должен тебе сказать! Высокого класса. Толщина — как две сложенные трехкопеечные монеты. Высоко ценятся за границей. Я тут навел справки: оказывается, в розничной продаже аксы не бывают. Завод поставляет их как запчасти только в мастерские. Но наши мастерские еще ни разу их не получали. И это еще не все: аксы в твоей бутылочке не запчасти.
        — Почему?
        — Это абсолютно кондиционный товар, идущий только в производство. Аксы закаленные, полированные, с закругленными краями. Меня заверили — товар прямо с завода, транзитом.
        — А сколько стоит акс?
        — Двадцать копеек. В этой бутылочке их не меньше десяти тысяч. На две тысячи рублей… Интересно, где ты откопал Креза, который не моргнув отказывается от двух тысяч рублей?
        — В приемном покое горбольницы…
        Приходько сразу же позвонил в больницу. Дежурная сестра ответила сонным голосом:
        — А Коржаева у нас уже нет. Он на такси домой уехал.
        ШТУЧКИ ХРОМОГО
        Коржаев притворил за собой дверь, и давно не смазанная петля противно заскрипела. Он вздрогнул и оглядел свою комнату, пыльную, захламленную, чужую. Сел на старый, продавленный стул и долго задумчиво смотрел перед собой. Хаос, хаос. И вокруг — хамы, сплошные хамы. Сердце больно, с шумом шевелилось в груди.
        Порфирий Викентьевич сварил на спиртовке кофе и, закутавшись в махровый халат, улегся на тахту. Комната, освещенная небольшим самодельным торшером, была погружена в полумрак.
        «Погорел, погорел. Погорел,  — думал Коржаев.  — Растерялся как молокосос зеленый. Чего, спрашивается? Ну, мои детальки. Для работы, для нового оборудования, мол. Что врачишка этот, что милиционер — много они в аксах понимают? Сказал бы «мои» — и все тут, конец. Отвязались бы. Господи, господи! Отказался, отказался, дурак! Конечно, подозрительно. Не психи же они — своими руками товарец-то вынули. И погорел. Теперь вся надежда, что мент, растяпа, пузырек в больнице оставил. А то сидеть мне на нарах. Теперь Хромого надо предупредить. Мало ли что получиться может. Пусть к любым гостям будет готов. На него-то наплевать. А если его за штаны, да он — в раскол? Тогда как? Да-а, видать, стар я становлюсь. Ай-яй-яй, столько лет по краю ходил, и ничего, и ничего… А тут все сразу… И пес этот на «Волге». Господи боже, за что караешь? Две тыщи — как корова языком…»
        Коржаев встал, охая, подошел к старому, рассохшемуся письменному столу, долго копался в ящиках, наконец нашел почтовый конверт и мятый, пожелтевший лист бумаги. Аккуратным, каллиграфическим почерком написал: «Джага, Фуражкин случайно снял последнюю перелетную дичь. Но псы след не взяли. Не знают, откуда нюхать. Скажи Хромому, чтобы на охоту не ходил. Пусть ждет сезона». Долго вспоминал что-то, потом вывел на конверте: «Москва, Большая Грузинская улица, дом 112, квартира 7, Мосину Ю.». Послюнил языком край конверта, заклеил, провел еще раз по нему рукой. Задумался.
        Невеселые размышления Коржаева прервал короткий звонок в уличную дверь. «Один звонок. Это ко мне. Кого бы еще в такую поздноту нелегкая принесла?..»
        Коржаев положил письмо в карман халата, вышел в коридор и открыл дверь. На лестнице стоял красивый, хорошо одетый молодой человек в очках.
        — Мне Коржаева Порфирия Викентьевича,  — негромко сказал посетитель.
        — Это я.
        — Из ОБХСС. Разрешите войти.  — Молодой человек небрежным движением выдвинул из верхнего кармана пиджака красную книжечку и направился в квартиру.
        — П-пожалуйста,  — проговорил, холодея, Коржаев. «Вот оно, не кончилось, значит, с аксами-то…» — пронеслась торопливая мысль.
        — Я из ОБХСС,  — повторил, войдя в комнату Коржаева, молодой человек.  — На основании ордера прокурора мне поручено произвести в вашей квартире обыск. Оружие, ценности, отравляющие вещества предлагаю выдать добровольно.
        — Да какое у меня, старика, оружие?  — пролепетал Коржаев.  — Да и ценностей никогда у меня, милостивый государь, не было, вы хоть весь дом переверните…  — «Очкарик проклятый, пес, вынюхал все-таки…» Коржаев с ненавистью посмотрел на посетителя… — — Это все вы так поначалу говорите,  — отрубил молодой человек.  — А как начнут облигации да бриллианты сыпаться, так сразу «ах!», да «ох!», да «не мое это все, бабушка в наследство оставила»,  — а бабушка-то до войны умерла; какие у нее трехпроцентные облигации?
        — Да нет у меня облигаций никаких,  — повторил Порфирий Викентьевич.  — Ищите-с.
        — Распишитесь вот здесь, на протоколе, да и начнем.
        Дрожащими руками Коржаев расписался на бланке, и «очкарик» приступил к обыску. Спокойно и методично, быстрыми, ловкими движениями молодой человек открывал ящики шкафа, стола, шифоньера, выкидывал их содержимое на тахту, осматривал и небрежно запихивал вещи обратно.
        Было тихо. Коржаев постепенно приходил в себя. Он был напряжен, как человек, который хочет вспомнить что-то давно знакомое, реальное и все же неуловимое. Мысли гремели в голове торопливо и бестолково, как медяки в копилке. Память, словно патефонная игла в заезженной борозде, заела на какой-то дурацкой блатной песенке: «Дело сделал свое я, и тут же назад, а вещи к теще, в Марьину рощу…» Какие вещи, к черту? Господи, спаси и помилуй! К теще — в Марьину рощу… Почему в Марьину рощу? Я жил в Москве на Пушечной улице. Да, в маленькой комнате на Пушечной улице, уютной и спокойной, как бомбоньерка. К теще, к теще… Почему к теще? Жена. Да, жена сидит в мягком кресле, а я стою около письменного стола. И так же, как сейчас, в комнате идет обыск. Так же, как сейчас. Так же, как сейчас. Так же? Нет, не так… Вспомнил, вспомнил! Не было тишины! В комнате был шум: с соседкой-понятой громко разговаривала дворничиха; другая соседка — тоже понятая — часто и шумно вздыхала: «Надо же, надо же!..» Пожилой следователь беседовал с оперуполномоченным…
        Вот, вот что он пытался вспомнить! Во время обыска были люди, много людей, и перед обыском следователь дал ему прочитать бумагу, в которой было ясно написано, почему, за какие грехи производится обыск. А сейчас? Понятых нет, и следователя нет, и бумаги никакой! И еще — он вспомнил это четко — был бланк протокола обыска. Бланк! Бланк, а не бумага, отпечатанная на машинке. Нет, тут что-то не так!
        Он прокашлялся, хрипло спросил:
        — Позвольте узнать, молодой человек, за что у меня делают обыск?
        — А то вы сами не знаете! Нечего прикидываться.
        — Да я и верно не знаю. Вы уж мне скажите — это по закону полагается!
        — Ишь ты, законник! Не мешай работать. Про закон вспомнил. Ты лучше припомни, где ворованные часовые детали лежат!
        — Опять же без понятых ищете, гражданин. Непорядок…
        — Понятых? Что ж, давай соседей позовем. Я же для тебя, дурака, старался. От соседей стыда потом не оберешься!
        — Ничего, стыд не дым, а вы уж мне свой документик-то покажите, уважаемый начальник. А то искать ищете, а кто ищет — неизвестно.
        — Сколько раз тебе повторять, из ОБХСС я. И нечего тебе о моих документах думать, о себе лучше подумай!
        «Жулик, точно жулик. И в какой момент подгадал! Сволочь. Это Хромого номера!  — Старика захлестнула волна острой ненависти к проходимцу.  — Хотел воспользоваться растерянностью, ограбить, отнять кровное…»
        — Ладно,  — твердо сказал Коржаев,  — хватит комедию-то ломать! Давай документ, или я сейчас милицию позову!
        — Ты что, дед, с ума сошел? Или ты милиции что-нибудь про часики рассказать хочешь?  — сказал «очкарик» и шагнул к Коржаеву.
        — Стой, жулик!  — обезумев от ярости, захрипел старик.  — Я сейчас людей, соседей позову. Я тебе, негодяй, покажу, как честных людей грабить!
        Сознание своей правоты перед законом по сравнению с этим проходимцем опьянило Коржаева. Теперь он уже был твердо уверен, что это штучки Хромого. Лихорадочно выкрикивая угрозы, он пошел навстречу грабителю…
        — Стоп!  — неожиданно спокойно и негромко сказал тот.  — Вот мой документ.
        Он сунул руку во внутренний карман пиджака, резко вынул ее, и боль, оглушительная, палящая, ударила в глаза Порфирию Викентьевичу, в переносицу, отдалась в затылке, перевернула весь его мир и куда-то ушла, забрав с собой и незнакомца, и комнату, и все мысли и заботы…
        СВОДКА о происшествиях по городу за 22 июня 196* года
        П. I. Убийство
        В квартире 112 дома № 77 по улице Чижикова в 7 часов 20 минут соседями обнаружен труп гр. Коржаева Порфирия Викентьевича, 1898 года рождения.
        На место происшествия выезжали опергруппа дежурного по городу и судебно-медицинский эксперт. Установлено, что смерть гражданина Коржаева наступила в результате сильного удара тяжелым предметом в область переносицы. Денег и ценностей не обнаружено. Сохранность имущества Коржаева проверяется через его соседей и знакомых.
        С места происшествия изъяты:
        1) Настольные часы со свежим пальцевым отпечатком, отличающимся по типу папиллярных узоров от пальцевого отпечатка Коржаева.
        2) Зашифрованное письмо, адресованное гражданину Мосину Ю. в Москву.
        По заявлению соседки потерпевшего — Осовец О. А.  — в 23 часа 30 минут у него находился посетитель, мужчина, голос которого она слышала. Приметы посетителя неизвестны.
        По факту убийства Коржаева возбуждено уголовное дело, следствием принимаются срочные меры к розыску убийцы…
        САМОЕ ДОРОГОЕ
        «…Я, капитан милиции Приходько, допросил в качестве свидетеля гражданку Осовец Ольгу Андреевну, которая по существу поставленных перед ней вопросов показала следующее:
        «С покойным Коржаевым я проживала в одной квартире. Поскольку он был одиноким, договариваться о его похоронах по просьбе остальных соседей поехала я. Я приехала на Новое кладбище, где в прошлом году Коржаев похоронил свою жену. С комендантом кладбища я договорилась о том, чтобы Коржаева похоронили рядом с могилой его жены, в той же ограде. Потом я с рабочими пришла к этой ограде. На могиле стояло небольшое надгробие с портретом покойной и табличкой: «Здесь я оставил самое дорогое в жизни. Незабвенной Анне». Когда рабочие снимали надгробие, они отодвинули каменный цветничок, а под ним оказался железный ящик серого цвета. Рабочие открыли ящик и нашли в нем целый клад: много советских и иностранных денег, золотые монеты, бриллианты. Потом приехали работники милиции, составили об этом протокол, и мы все в нем расписались…»
        В УПРАВЛЕНИЕ МИЛИЦИИ ГОР. ОДЕССЫ ТОВ. ПРИХОДЬКО С. В.
        На Ваш запрос Управление гострудсберкасс и кредита сообщает, что Коржаевым П. В. в московских сберкассах сделаны вклады по четырем лицевым счетам на общую сумму 7888 рублей.
        В УПРАВЛЕНИЕ МИЛИЦИИ ГОР. ОДЕССЫ
        СПРАВКА
        На Ваш запрос Центральная справочная картотека сообщает:
        Коржаев Порфирий Викентьевич, 1898 г. р., уроженец гор. Ростова, судим:
        1) В 1935 г.  — Магаданским горсудом за скупку самородного золота.
        2) В 1954 г.  — Мосгорсудом за спекуляцию часовой фурнитурой…
        ПРИКАЗ
        № 803 24 июня 196* г.
        22.6.6* г. неизвестным преступником убит в своей квартире Коржаев Порфирий Викентьевич, 1898 года рождения.
        Коржаев, ранее неоднократно судимый, располагал крупными валютными ценностями и значительными денежными средствами. У него обнаружены похищенные часовые детали московского производства и зашифрованное письмо в Москву.
        Для выявления преступных связей Коржаева и работы по установлению его убийцы командировать в гор. Москву старшего инспектора капитана милиции Приходько С. В.
        Срок командировки — двадцать дней.
        Зам. начальника управления Горчаков
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Земные тяготения
        КРОТ
        Он сидел возле иллюминатора и боялся закрывать глаза. Как только он опускал веки, перед ним всплывало лицо убитого старика, и все, что было в его жизни раньше, сейчас, как только он закрывал глаза и видел убитого старика, казалось ему маленьким, далеким и пустячным. И он понимал, что все, случившееся в Одессе сломало тот ритм, которым он жил все свои тридцать лет. Он понимал, что, лишив старика жизни, он навсегда лишил себя покоя.
        «Стоп…  — остановил он себя на этой мысли.  — Теперь или я — всех, или все — меня. Об этом стоп. Хватит. Иначе свихнусь». Он заглянул в иллюминатор, посмотрел на землю и заставил себя думать о чем угодно, только не о том, что было.
        «…Смешно будет, если весь этот ИЛ вдруг загремит на землю. Вот шум бы поднялся! Всю самолетную службу в уголовку затаскают. И за меня будут тоже отвечать. Как за всех остальных. А если бы мне кто-то просто так дал по черепу и доставил им мой молодой труп? Наверное, медаль получил бы? За охрану какого-то там порядка. Образцового, что ли? Или общественного? Только этот номер не пройдет. Лучше я сам вперед дам кому-нибудь по черепу… И с милицией больше не играю. Я теперь Хромого за горло возьму. Пусть он сейчас крутит шариками — я свое сделал. Мне надо отлеживаться на дне. Тихо-тихо. Я свое сделал. Все. А долю у него вырву. Теперь мне нужны деньги. Много денег, или заметет меня уголовка как миленького. А с деньгами прожить можно. С деньгами я их всех имел в виду. Уеду куда-нибудь в Сибирь, годика на три, пока все не засохнет, а там всплывем. Сибирь, она большая! Ищите мальчика! И поживем еще, Генка, поживем! Или в Самарканд поеду. Теплый город, круглый год можно кишмиш с урюком трескать. Лизку с собой возьму. А впрочем, какого черта за собой хвост таскать? Она же дура. Не по подлости, так по глупости
запродаст. Так что, уважаемая невеста, Елизавета Алексеевна, придется вам остаться соломенной вдовой!..»
        На табло загорелись слова: «Не курить», «Пристегнитесь к креслу ремнями!» Из пилотской кабины вышел летчик и, поглядывая по рядам, не спеша пошел в хвостовой отсек. И сразу же в груди резиновым мячом прыгнул страх, ударил под ложечку, в сердце, застрял в горле. «Радировали из Одессы пилотам на самолет. Сообщили об убийстве старика. Тут взять хотят. Ну, это еще посмотрим…»
        Выворачивая шею, Крот повернулся лицом к иллюминатору. Внизу бежали смехотворно маленькие машины по серым жилам дорог.
        От напряжения ему казалось, что с затылка, со спины сняли кожу и он может одними оголенными нервами видеть и чувствовать все, что происходит позади. А там ничего не происходило. Снова щелкнула дверь, раздался смех, и краем глаза он увидел, что летчик, поддерживая стюардессу под руку, вернулся в свою кабину. Крот выпрямился в кресле, устало закрыл глаза. Нет, так он долго не выдержит. Инсульт будет. Или инфаркт? А вообще-то один черт! Не в этом дело. Так он сорвется. У самого финиша…
        Крот видел, как к борту подкатили трап, с шумом открылась дверь и пассажиры, расталкивая друг друга, устремились к выходу. Крот не спешил. Спешить теперь вообще было некуда. Некуда и опасно. Этого не может быть, чтобы проклятая уголовка его перехитрила. Если он проиграет эту партию, то все. Хоть и в перчатках «шарил» комнату Коржаева, но наследить где-то мог. Ведь надел их потом, уже после ЭТОГО, на всякий случай. А если где-то пальчики все-таки оставил — тогда можно писать завещание. От дактилоскопии не открутишься, а за «мокрое» дело — вышка. Это как пить дать.
        Крот внимательно осмотрел через иллюминатор поле. Нет, вроде бы никого. Пассажиры, носильщики. В салон заглянула стюардесса, длинная, гибкая, плавно очерченная форменным мундирчиком, чем-то похожая на гоночную лодку. Крот прикрыл глаза, делая вид, что задремал.
        — Гражданин, просыпайтесь! Москва…
        Он провел ладонью по лицу, хрустяще потянулся всем своим мускулистым телом.
        — Спасибо. Уютно спать в самолете. Кстати, вам никто не говорил, что вы похожи на Лючию Бозе?
        Девушка усмехнулась:
        — А что, действительно похожа?
        Крот подумал: «Взять бы ее сейчас с собой в кабак, выпить, поесть шампиньончиков, привести домой, оставить ночевать. У нее потрясающе длинные ноги. А утром бросить ей небрежно трешку и сказать: «Пошла отсюда…»
        Сказал:
        — Сходство поразительное. У меня глаз профессиональный, в кино не первый год. Может быть, вы мне подскажете, как вам позвонить вечерком? Мы бы очень мило отдохнули…
        Она мягко засмеялась, видно было, что не хочет его обидеть.
        — Благодарю вас, но я давно замужем…
        Крот снова взглянул в иллюминатор. Около самолета уже никого не было. Он встал и сухо спросил:
        — Ну и что?
        Стюардесса пожала плечами. Крот еще раз оценивающе осмотрел ее. «Хорошая баба, но, видно, дура. Черт с ней!»
        И лениво бросил через плечо:
        — Дело хозяйское…
        Прежде чем ехать в город, он решил здесь же, в аэропорту, зайти в кафе и не спеша все обдумать. Занял пустой столик в углу у стены, заказал коньяку, сигарет, кофе. Официантка пошла выполнять заказ. И, глядя ей вслед, Крот подумал: здесь ему сидеть не стоит, это ошибка. «Если старого хрыча уже хватились, могут перекрыть вокзалы и аэропорты. Надо подрывать отсюда…»
        Официантки не было видно. Он встал и почувствовал мелкую противную дрожь в коленях и зияющую пустоту под сердцем. Стараясь идти медленнее, Крот прошел между столиками, сокращая расстояние к выходу, и как он ни твердил себе шепотом: «Тише! Шагом! Стой!» — ноги не слушались его, и у дверей он почти бежал. Невероятным усилием воли остановил себя уже в огромном длинном вестибюле, вышел на площадь.
        Смеркалось. Непрерывно подъезжали и уезжали такси, люди суетились с детишками, цветами и чемоданами. И каждый из этих людей мог оказаться сыщиком. Они источали опасность, потому что их было слишком много, и каждый мог вдруг подойти и сказать: «Вы арестованы!»
        Они все были опасны, и Крот был против них всех. И это будет всегда, пока… Крот не стал додумывать, сел в подъехавшее такси и хрипло выдохнул: «В Москву…»
        Крот остановил такси за квартал до Лизкиного дома. Он шел вразвалочку, не спеша, останавливался прикурить у встречных и быстро оборачивался. Нет, вроде бы никого на хвосте не тащил. И все-таки вошел не в Лизкин подъезд, а в соседний. Поднялся в лифте на шестой этаж, перешел по чердачной площадке в следующее крыло и спустился на четвертый. К двери подошел неслышно, опираясь на пятку и мягко перекатывая ступню на носок. На лестнице было тихо. Он припал ухом и ладонями к двери, как будто обнимая ее. Из глубины квартиры раздавались тихая музыка и шум воды в ванной или на кухне. Похоже, что до засады еще далеко. Нервы проклятые! Он открыл дверь своим ключом. В коридоре снял плащ, повесил его и так же бесшумно вошел в кухню. Лизка стояла у плиты и в такт радиоприемнику подпевала: «Ах, капель, ах, капель… Ты как солнечный зайчик…»
        Крот оперся плечом о косяк и смотрел ей в спину. Волосы на ее шее скручивались в кольца, и Лизка любила, когда он наматывал эти прядки на свои пальцы. Крот стоял за ее спиной в двух метрах, и она не слышала его. Он с удовольствием и испугом подумал о том, что начал приобретать навыки зверя. Крот нагнулся и ударил ее легонько ребром ладони под коленки. Захлебнувшись криком, Лизка упала к нему на руки.
        — Дурак ты, Генка! Ну, что за шутки? У меня мог быть разрыв сердца!
        Потом притянула к себе его красивую крупную голову и стала жадно целовать пересохшие губы…
        Уже под утро ему приснился сон, когда-то пережитый им наяву и от этого становившийся в вялом дремлющем сознании еще более страшным.
        …Мороз. Страшный, ломающий, гудящий. Не меньше сорока. Свет прожекторов над зоной, вспыхивающий голубым пламенем иней. Он уже почти пересек «мертвую полосу» — бесконечное поле за проволокой — и рядом тайга. Ну, еще немного, еще сто метров… Глухо поплыл в стылой морозной тишине надсадный вой сирены над колонией — побег! Побег! Прожектор обшаривает поле. И Кроту кажется, что его свистящее дыхание заглушает вой сирены и гул ветра, и конвой возьмет его не на след, не на запах, а на этот жуткий, разрывающий легкие свист. А луч прожектора ползет за ним, как щупальце спрута. И берет его. Крот бежит по узкой световой дорожке, проложенной ему прожектором, и ждет пулю меж лопаток… Ужас так раздавил, что даже нет сил шарахнуться в сторону. Все равно бесполезно, сейчас конвойный вложит ему в спину всю обойму. Даже две обоймы. Его удивляет, что он думает об этом и что конвой не стреляет. Хотя за ним уже бегут.
        Потом раздается выстрел — один, другой. Но свиста пуль не слышно, и Крот понимает, что это предупредительные, вверх. Он бежит еще быстрее, ударяя себя кулаками по каменеющему лицу, навстречу тайге, навстречу придуманной свободе, навстречу вечному страху. И убегает…
        Он хрипел и кричал со сна, слезы лились по лицу, глаза вылезали из орбит, и испуганная Лизка колотила его ладонями по щекам, чтобы он пришел в себя. Потом он отдышался, размазывая кулаками слезы, уткнулся лицом в теплую мягкую Лизкину грудь и, чувствуя под прокушенной саднящей губой ее тонкую кожу, еле слышно сказал:
        — Все. Остался последний шанс. Или я — всех, или все — меня…
        КТО НЕ МОЖЕТ ТАНЦЕВАТЬ В БАЛЕТЕ?
        Поезд уже почти затормозил, и вагоны медленно, по одному, втягивались в огромный, просвеченный солнцем дебаркадер Киевского вокзала. «Как патроны в обойму»,  — подумал Приходько и спрыгнул на платформу.
        — Сережка! Сережка! Черт глухой!  — услышал он за спиной. Обернулся — перед ним стоял бывший университетский сокурсник Стас Тихонов.
        — Стас! Я ж тебя сто лет не видел!  — и ударил его по плечу. А тот его — в брюхо. Оба — по спинам. Потом обнялись.  — Стасик! Вот так совпадение! Если бы не эта случайность, еще десять лет могли не увидеться!
        — Знаешь ли, старик, случайность не более, чем непознанная необходимость.
        — Да ну тебя, философ несчастный! Ты-то что тут делаешь?
        — Будете смеяться, сэр,  — встречаю одного старого знакомого из Одессы,  — Тихонов заглянул в телеграмму.  — А прибыть он должен именно этим трансконтинентальным экспрессом.
        — Забавно. Может быть, знаю — кто?
        — Не исключено.  — Тихонов наклонился к уху Сергея и сказал испуганным шепотом: — Старшего инспектора ОБХСС капитана Приходько.
        — Ты?!
        — Я. Разрешите представиться, товарищ капитан: старший инспектор московской милиции Тихонов. А теперь извольте-ка поступить в мое распоряжение…
        На Петровке, 38, в кабинете у Тихонова, Приходько, отодвинув от себя пепельницу, откашлялся и закончил:
        — Таким образом, мы имеем два кирпича той печки, от которой, мне кажется, надо танцевать: адрес Мосина-Джаги, которому Коржаев написал письмо. И аксы, изъятые у Коржаева.
        Тихонов дописал что-то в своем блокноте.
        — Интересное совпадение,  — сказал он, щурясь от сигаретного дыма.  — На днях мы возбудили одно уголовное дело. И я о нем сразу подумал, когда ты сказал про аксы. С часового завода дерзко похитили большую партию корпусов для часов марки «Столица». Сработало жулье довольно чисто: по существу, никаких следов они не оставили. И корпуса и аксы — одной модели. Когда мы беседовали с людьми на заводе, выяснилось, что и раньше пропадали мелкие детали к «Столице», но значения этому как-то не придавали.
        — Совпадение-то интересное,  — флегматично улыбнулся Приходько.  — Только скорее всего оно случайное.
        — Не скажи. Случайность, как мы с тобой уже выяснили на вокзале,  — просто непознанная необходимость. Ты ведь знаешь, что в хищениях всегда есть свои скрытые закономерности…  — Тихонов поднялся и подошел к большому коричневому сейфу в углу кабинета.
        — Точно,  — скучным голосом сказал Приходько.  — Жулики обычно тащат детали к ходовым маркам часов. Их потом сбыть легче. Есть такая закономерность. А тут — «Столица». Ее еще и в продаже-то не видели. Опять же — украли корпуса, которые вообще из строя редко выходят, значит, и спросом они не пользуются. «Закономерности…»
        — «Наука сокращает нам опыт жизни быстротекущей»,  — сказал Тихонов, открывая дверцу сейфа и бегло просматривая какие-то папки.  — Не спешите с выводами, капитан, я вам кое-что поведаю.
        Приходько закурил сигарету, струей дыма погасил пламя спички, откинулся на стуле.
        — Отставить выводы. И чего?.. Тихонов взглянул на него, усмехнулся.
        — А вот чего. Года три назад с часового завода и из ремонтных мастерских стали пропадать корпуса, платины [платина — основание часового механизма], стекла. Дальше пошли мелкие, в том числе и совсем недефицитные детали. Помню, нас это очень удивляло. А потом в скупки и на рынки хлынул поток беспаспортных часов. Тогда-то все и объяснилось: часы расхищались с завода по частям. Жулики их собирали и выбрасывали на рынок по дешевой цене. Им это все равно было выгодно: для них любая цена была выше «себестоимости», а покупали часы быстро.
        — И ты думаешь, здесь такая же история? Тогда было бы непростительно дать им развернуться,  — покачал головой Сергей.
        — Вот поэтому вместе с первоначальными версиями надо будет отработать и эту.  — Тихонов достал из сейфа тоненькую папку. Четким почерком на обложке было выведено: «Дело № 1831 по факту хищения часовых деталей». Тихонов сел за стол, раскрыл папку.
        — Давай-ка подведем баланс. Значит, что мы имеем на сегодняшний день? Во-первых, иногородний владелец аксов Коржаев. Почуяв опасность, он срочно сигнализирует Джаге. Просит особо предупредить Хромого. Личность Джаги мы выявим без труда, благо имеем его адрес. Интуиция мне подсказывает, что Хромой, по-видимому, важная фигура в деле, раз его требуется предупредить отдельно. Не претендуя на роль ясновидца, я могу с большой долей вероятности предположить, что Хромой имеет непосредственное отношение к производству или ремонту часов. Отсюда давай прокладывать каналы: установим личность Джаги и внимательно выявим все его связи; в особенности надо присмотреться к тем, кто уже в балете танцевать не может,  — сиречь к хромым. Тот Хромой, о котором так грубо и бестактно писал Коржаев, скорее всего действительно имеет этот небольшой физический недостаток. Верно?
        — Верно, поскольку другими данными о Хромом мы пока не располагаем,  — засмеялся Приходько.  — Придется его искать именно по этому признаку. Я думаю, начнем с того, что присмотримся к хромым на часовых заводах и в мастерских. Изучим личность Джаги…
        — Беру на себя любителей поторговать «случайными» вещами около бывшего магазина часовой фурнитуры на Колхозной,  — сказал Тихонов.  — Кроме того, я проверю, нет ли сейчас в районных следотделах чего-нибудь интересного по фурнитуре. Вот, пожалуй, пока все.
        БАЛАШОВ
        — Это соусированный табак. Поэтому такой тонкий вкус у сигарет…
        Алла равнодушно покрутила в руках изящную пачку.
        — А мне все равно, что твой «Кент», что «Памир».
        — Деточка, я бы не хотел, чтобы тебе даже это было все равно. Из таких мелочей, как привычка к хорошим сигаретам, формируется своеобразие женщины. Во всем должно быть свое единство стиля. Ты могла бы не курить вообще, но ежели ты куришь, то в сумочке у тебя должен быть «Кент», «Марльборо», «Пэл-мэл», но никак не «Памир».
        — А мне кажется, что все это ерунда. И то и другое — яд. Еще неизвестно, что хуже.  — Алла чиркнула блестящей зажигалкой и глубоко затянулась.
        — Я тебе иногда завидую, а чаще всего жалею,  — Балашов налил из серебряного молочника сливок и аккуратно намазал масло на хлеб.
        — Это еще почему?  — Алла подняла бровь.
        Балашов прислушался, не заглох ли мотор разогревающейся около ворот «Волги». Мотор ровно и глубоко рокотал.
        — Ты не способна к проникновению в природу вещей. Когда нечего курить, то и «Памир» — находка, это верно. Ты вот, например, до двадцати двух лет для извлечения огня пользовалась элементарными спичками фабрики «Маяк», розничная цена 1 копейка. Ты и знать не знала, что существуют зажигалки «Ронсон», одну из которых ты с таким удовольствием крутишь в руках. А ведь за эту зажигалку я отдал Бобу-фарцовщику пятьдесят рублей. Несложный подсчет убеждает нас в том, что за указанную сумму мы могли бы приобрести пять тысяч коробок, в которых лежало бы триста семьдесят пять тысяч спичек…
        Алла давно знала удивительную способность мужа перемножать в уме любые цифры, но тут невольно улыбнулась.
        — Ты напрасно улыбаешься,  — продолжал серьезно Балашов.  — Полагаю, что эта зажигалка не даст и одной трети их тепловой мощности. Но зажигалку я купил и получаю от нее огромное искреннее удовольствие, потому что она красива. И все же это только прелюдия. Зажигалка — источник моего наслаждения главным образом потому, что я мог себе позволить купить ее. По той же причине я курю «Лорд» за тридцать пять копеек, выпущенный фирмой «Филипп Моррис», а не «Памир» фабрики «Ява» за десять.
        — Если тебе нравится тратить деньги, может быть, имеет смысл раздавать их нищим?  — ухмыльнулась Алла.
        — Заявление, которое свидетельствует, по крайней мере, о трех вещах: о справедливости моего первоначального обвинения, о твоей политической отсталости и о полном непонимании моих запросов и потребностей. Первое я уже обосновал. Второе: надо читать газеты, и ты узнаешь, что у нас нет нищенства, ибо оно лишено социальной почвы. И третье: я не просто люблю тратить деньги. Я люблю их тратить на себя. И на тебя. Я немало сделал, чтобы развить у тебя настоящий вкус к вещам, но, видимо, мне еще предстоит немало поработать.
        — Спрашиваешь еще! Твоя девичья фамилия Макаренко?  — откровенно засмеялась Алла.
        — Мадам, не нажимайте на хамство,  — невозмутимо ответил Балашов.  — Ты знаешь, что мой бумажник всегда к твоим услугам. Но я бы хотел, чтобы ты научилась испытывать удовольствие, покупая вещь, не только от нее самой, но и от сознания, что ты это можешь себе позволить. И тогда ты познаешь радость, несравнимую с радостью самого обладания.
        Алла раздавила в пепельнице окурок, посмотрела в окно и неожиданно сказала:
        — Иногда мне кажется, что, лежа со мной в постели, ты именно об этом и думаешь.
        Балашов засмеялся, обошел стол и поцеловал ее в затылок. Каким-то неуловимым движением она отодвинулась. Но он заметил. Подумал и сказал:
        — Не заостряйся. Мы очень нужны друг другу,  — и пошел по лесенке вниз.
        У Балашова и раньше были машины, но ни одна из них не нравилась ему так, как эта «Волга». Черно-лаковая, мягко закругленная, строгая, как концертный рояль. Семьдесят пять лошадиных сил, спрятанных в компактном моторе, были послушны и злы, как призовой скакун. Балашов нажал на акселератор, и машина, прижимаясь к шоссе, запела низкую, гудящую песню дорог. Ночью шел дождик, асфальт еще не совсем просох, и лучи утреннего солнца так сияли на нем, что дорога казалась откованной из золотых плит. Балашов надел темные очки с зеркальными фильтрами, и за окнами сразу все окрасилось мягкими зеленовато-голубыми тонами. Он взглянул на спидометр — красный дрожащий язычок стрелки впился в цифру 110.
        Далеко впереди показался переезд. Балашов перевел ручку на нейтраль и, слушая ласковый сытый шепот мотора, счастливо улыбался. Машина плавно затормозила у опущенного шлагбаума; почти тотчас же с запада донесся утробный рев тепловоза, и через переезд защелкали длинные зеленые коробки вагонов экспресса «Берлин — Москва».
        Балашов, прищурясь, смотрел на окна вагонов и думал: «Не исключено, что мой клиент сейчас с таким же безразличным любопытством глазеет через одно из этих окон на меня…» — и сердце его затопила радость, что он уже бессознательно называет Гастролера своим клиентом. Еще вчер. а дрожали руки, когда он разрывал склейку телеграммы: «Папа выздоровел совсем. Все порядке скоро буду дома Маша». «Маша! Охо-хо! Молодец Крот! Этот парень начинает постигать основы серьезной, хорошо конспирированной работы. Правда, он стал наглеть. Но это все пустяки. Если он однажды где-то перейдет указанную черту, его надо будет просто убрать, и точка. Хотя и жалко. Другого такого не скоро сыщешь себе на подхват. Этот бандюга ничего не боится. Но, с другой стороны, если его сейчас случайно задержат хотя бы из-за какого-нибудь скандала в общественном месте, он прямым ходом схлопочет из-за старого сквалыги высшую меру. Поэтому он теперь у меня в руках, как воск, будет».
        Шлагбаум уже поднялся, и сзади нетерпеливо засиг налили подъехавшие машины. Балашов усмехнулся: «Успеете, успеете… После меня»,  — включил скорость и дал газ.
        Рабочий день Балашова расписан, как нотный лист. Чтобы в любой момент можно было себе сказать, как дирижер сыгравшемуся оркестру: «Итак, с 17-го пункта до-минор начали!»
        9.00
        — Товарищи, на этой оперативке я должен перед вами со всей остротой поставить вопрос: план второго квартала под угрозой, время берет нас за горло, и дай бог к тридцатому вытянуть на девяносто семь — девяносто восемь процентов. Мы тут посоветовались треугольником, и есть у нас такое мнение: если коллектив поддержит, не считаясь с личным временем, организовать всех работников на трудовую вахту. Нам отступать с завоеванных позиций не к лицу. Ну и, естественно, не стоит забывать, что можем лишиться прогрессивки!
        9.30
        — Галочка, у меня с вами будет неприятный разговор. Вы, как секретарь комсомольской организации, в первую очередь ответственны за работу «Комсомольского прожектора». Ласточка моя, так ведь нельзя. Как вы участвуете в движении за культуру производства? Никак. Как ведется работа по обязательной технической учебе? Слабо, из рук вон слабо. А Женя Ермилов вообще школу бросил. Как отреагировала ваша организация? Обсудила, решение вынесла. А ему помочь надо, и делом, а не словами. Парнишка он трудный, но ведь и коллектив у нас не какой-нибудь — передовой, здоровый! Так что давайте займитесь «прожектором», пусть светит на полную мощность!
        10.00
        — Николай Семеныч, так дело не пойдет! Будем ссориться, и, честное слово, крепко ссориться. Для вас, бухгалтера с двадцатилетним стажем, такие накладки непростительны. Нет, нет и нет! Не возражайте! Я понимаю, ни умысла, ни корысти у вас не было, но как же можно было не оформить эти счета? Правильно, это все нераспорядительность ваша. Но согласитесь, что, вкладывая всю душу в коллектив, я и сам могу претендовать на то, чтобы вы дорожили моей репутацией в глазах руководства! Ну ладно, ладно, сочтем этот инцидент исчерпанным, если вы дадите мне слово, что это в первый и в последний раз. Вы же знаете мой принцип: в бухгалтерии должен быть полный ажур, как в вычислительной машине.
        11.00
        — Друзья! Вот сейчас я слушал на производственном совещании выступления товарищей, и мне кажется, что все они упустили из виду одну важную деталь. Обсуждая вопросы повышения бдительности в связи с обнаружившимися на заводе хищениями запчастей, мы все должны задать себе вопрос: а все ли я сделал, чтобы эти позорные факты…
        12.00
        — Василий Гордеич, как там насчет моей туристской путевочки в Швецию? Я характеристику-то уже два месяца как сдал… Ага… Ясно. Да нет, я готов, чего мне собирать-то: ноги в руки — и поехал. Галине Ивановне кланяйся. Пока… Спасибо, дорогой, спасибо!
        УГОЛОВНОЕ ДЕЛО № 1831
        ОБЗОРНАЯ СПРАВКА (по двум уголовным делам в отношении
        Мосина Юрия Федоровича, 1920 г. р., по кличке «Джага»)
        Первое дело — о мошеннических действиях Мосина по продаже медных обручальных колец под видом золотых.
        По второму делу Мосин осужден за спекуляцию большим количеством часовой фурнитуры в разных городах страны.
        Вместе с Мосиным, как организатор этого преступления, осужден гражданин Ланде Генрих Августович, известный также как Орлов, он же Костюк Геннадий Андреевич.
        Хотя материалами уголовного дела Мосин был полностью изобличен, он ни на следствии, ни на суде виновным себя не признал.
        В 1963 году Мосин освобожден из мест заключения по отбытии назначенного ему срока наказания.
        Старший инспектор УБХСС Тихонов
        ВСТРЕЧА
        Крот появился около часа. Он позвонил по телефону, и Балашов, слушая его спокойный невыразительный голос, почувствовал в нем какие-то новые ноты. Он спросил:
        — Ты у своей мадам?
        — Да.
        — Ну, сиди тогда. Я у тебя через полчаса буду.
        Балашов позвал заместителя и сказал, что поедет в банк посоветоваться насчет дополнительных ассигнований — возможно, сегодня не вернется.
        Он вышел на улицую. Июльский полдень кипел суетой и шумом. Но Балашов уже не видел яркого солнца и веселых лиц вокруг. Натренированным, выработанным годами шестым чувством — чувством близкой опасности — он видел тучки, которые не зарегистрировало ни одно бюро погоды. Эти тучки могли закрыть его собственное солнце — до того солнца, что светило для всех остальных, ему дела не было. Он почуял эти тучки в голосе Крота. Пока они за горизонтом. Сейчас надо собраться для хорошего рывка. На то он и Балашов! Он сумеет то, что недоступно пока еще всей гидро-метеослужбе! Он умеет не только заранее замечать грозящие ему тучи, но и вовремя их разгонять…
        На то он и вел годы, бесконечные годы, эту незатухающую, тайную, невидимую войну с ненавистным ему строем. Один — против огромного мира, который и не знал, что с ним воюет Балашов. Но он воевал грамотно и аккуратно, жадно вырывая свой кус каждый раз, как только это удавалось. И до сих пор удавалось! До сих пор это было целью его крошечных тайных побед. Засыпались «великие» деятели подпольного бизнеса; прокурор требовал строгого наказания для валютчиков; перегнувшись через барьер, советовались с адвокатами стриженные наголо «трикотажные миллионеры»; заложив руки за спину, уходили из зала суда под конвоем пойманные за руку взяточники. Балашов же бывал — очень редко — в этих залах всегда только зрителем. Компаньоны — жалкие, напуганные, растерянные — напрасно пытались поймать его поддерживающий взгляд или получить ободряющую записку — они уже для него умерли. И заходил он сюда не из боязни, что они начнут болтать,  — он знал, что их языки крепко связаны страхом. И не жалость звала его сюда. Он приходил, чтобы лишний раз продумать и понять: где и когда была ими сделана ошибка? И этих ошибок он не
повторял.
        Он был один против ненавистного ему строя. Среди людей этого строя у него не могло быть друзей, а своим он не доверял, не уважал их и рассматривал только как вещи разового пользования. Никогда в новые дела он не брал старых своих людей.
        Когда он читал в газетах, что кого-то привлекли к ответственности за пособничество иностранным шпионам, он весело и радостно хохотал: «Так этим болванам и надо! Я бы их вообще без суда стрелял! Продавать кому-то свою свободу, жизнь — за грошовые подачки!» Он вспоминал, как однажды у него «бегали в шестерках» два сопляка-фарцовщика. Разговорившись с ними, он с глубоким удивлением заметил: эти кретины полагали, что там, за кордоном, земля обетованная. Захлебываясь, они пели про шикарные машины, потрясающих женщин, совершенно сумасшедшие тряпки. Да, там все это есть. Но для него, для Балашова, а не для этих ленивых дегенератов, которых выгнали за двойки из института. Ради этого он столько лет рисковал, продумывал дела до секунды, проверял документы до последней запятой. И всегда выигрывал! А эти ничтожества посягали на его мечту. Пускай это у них от глупости, от безделья, но прощать этого дармоедам было нельзя. Он их прогнал, а потом сообщил анонимкой в милицию, что они уже два года не работают, занимаясь фарцовкой. Загремели оба как тунеядцы…
        Да, эти Кроту не ровня. Крот был, несомненно, большой находкой. И он много сделал для того, чтобы Балашов теперь вплотную подошел к своему коронному делу. Это будет последним делом Балашова, и он уйдет с ринга непобежденным. Не будет фанфар и салюта, но будут толстые пачки денег, которые там можно будет превратить в салюты и фанфары.
        Это дело могло бы украсить музей криминалистики, но Балашову известность такого рода не нужна. За последние пятнадцать лет это первое дело, в которое Балашов вошел младшим компаньоном. Старичку-покойничку надо отдать должное — у него была отличная голова, и это он, Коржаев, нашел Гастролера и задумал нынешний великий бизнес. Только у него, у Балашова, голова еще лучше, и не надо было старичку так жадничать. Уж очень здоровые куски хватал, вот и подавился. Ну ладно, старичок вроде верующий был, вот Балашов ему в Париже, в русской церкви, хорошую свечку поставит. Авось успокоится хоть на небеси его грешная душа. Очень грешная душа была у Коржаева. Особенно по части жадности.
        Балашов прошел за угол, где всегда оставлял машину, и «Волга», рывком взяв с места, понеслась к Преображенке.
        — Ну, здравствуй, Геночка! Рассказывай, хвались своими подвигами.
        — Здрасьте, Виктор Михалыч! Сделал все, как говорили.
        — Все?
        — Все!
        — Как старичок принял великий час? Не кричал, не плакал?
        — Не успел.
        — Пришел с нашей легендой?
        — Как договорились.
        — А почему там столько просидел?
        — Его дома три дня не было.
        — Не было? Странно. Где бы это ему таскаться по три дня?
        — Не знаю. Мне об этом милицию запрашивать не с руки было.
        Балашов напряженно думал. Он даже не обратил внимания на наглый тон Крота. «Может быть, у старика были дочерние предприятия? Или еще агентура? Дел он никаких сейчас не вел, в этом я почти уверен. Где же он мог шататься по три дня?»
        — Ты там не наследил?
        — Как вам известно, Виктор Михалыч, я свои визитные карточки на кончиках пальцев ношу, а оперативнику при обыске вроде бы неудобно щеголять в перчатках.
        — Ну и что?
        — Что, что… Перчатки-то надел уже после этого. Мог за что-нибудь и голой рукой схватиться.
        — Помнить надо было!
        — Оно, конечно, отсюда советики давать да сейчас мне экзамен устраивать — это просто. Каждый горазд на чужом хребте в рай въехать…
        — Не груби!
        — А я и не грублю! Только кто в первый раз ночку после этого переживет, тот на десять лет старше становится.
        — Послушай, Крот, ты мне истерик не закатывай. Если эта работа для тебя слишком нервная, поищи себе другую… Может, тебя возьмут воспитателем в детский сад, там будешь нянечек своим мужеством удивлять. А мне сопливые не нужны — выгоню!
        — Глядите, Виктор Михалыч, пробросаетесь. Меня ж ведь и подобрать могут. Кому-то, может, теперь понадобятся не только мои руки, но и голова. Здесь,  — он постучал себя по лбу,  — есть много интересного. Так что политику с позиции силы предлагаю сменить на тактику взаимовыгодных переговоров…
        — Так-так-так,  — пробормотал Балашов.  — Это действительно становится интересным…
        В квартире никого не было. Чтобы убедиться в этом, Балашов, как только пришел, взял стакан и прошел на кухню, вроде бы напиться. Сейчас он развалился в кресле и внимательно смотрел на Крота, покачивающегося верхом на стуле. Подбородок Крота лежал на спинке. Глаза были у него страшные: пустые, выключенные, со злой пьяной слезой.
        Балашов подумал о том, что все-таки диалектика права, утверждая спиральный ход развития событий. Здорово только вырос разворот спирали.
        Крот всплыл два года назад…
        ВЕСЬМА СРОЧНО!
        В ЦЕНТРАЛЬНУЮ СПРАВОЧНУЮ КАРТОТЕКУ
        Прошу навести справку о судимости и местонахождении гражданина Ланде Генриха Августовича (он же Орлов, он же Костюк Геннадий Андреевич). Одновременно сопоставьте прилагаемый снимок пальцевого отпечатка с дактилокартой Ланде.
        Старший инспектор капитан Тихонов
        Москва, Петровка, 38
        ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИСТОРИЮ
        (СТАРИК КОРКИН)
        Крот всплыл два года назад. К Балашову пришел Джага и предложил услуги готового на все человека. Крот отбывал срок по одному делу с Джагой. Но тот свое отбыл, а Крот, не досидев четырех лет, бежал из тюрьмы. Добравшись до Москвы, разыскал Джагу. Балашов сначала с ним встречаться не стал, а подробно проинструктировал Джагу, как его проверить. Когда Балашов увидел Крота впервые, он понял, что положение у того отчаянное. Нет денег, документов, нет жилья и всегда — непроходящий ужас поимки. С тех пор Крот выполнял самые опасные поручения своего шефа. В деревянном домике старого Останкина он снял койку у одинокой старухи. Балашов достал для него ворованный паспорт с искусно протравленными надписями, но настоящими печатями, штампами прописки и места работы. Потом от жены он узнал, что молоденькая парикмахерша Лиза, которая обслуживала Аллу, получила недавно однокомнатную квартиру. Он ловко навел на нее Крота, и, видимо, у девушки недостало сил устоять перед молодым, красивым и перспективным работником внешней торговли (Кроту почему-то нравилось выдавать себя за работника внешторга или кинооператора. То
и другое казалось ему, наверное, очень «интеллигентным»).
        Крот заметно раздобрел и приобрел некоторую изысканность в дакроновых и териленовых костюмах, которые он доставал в комиссионках из-под прилавка. Он мог себе это позволить — Балашов хорошо оплачивал рискованную работу. Крот запомнил одно раз и навсегда: если его когда-нибудь «заметут» — о Балашове ни гугу. Он или же со следствия, или же из колонии выручит. В это Крот верил твердо.
        Потом началась эпопея с Коржаевым. Старик был осторожен, как дьявол. Даже Балашов знал о нем только то, что он из Одессы и зовут его Порфирий Викентьевич Коркин. Коркин скупал большие партии фурнитуры к новой модели часов «Столица». Но чутьем опытного коммерсанта Балашов ощущал, что обычной спекуляцией здесь и не пахнет. У Балашова не было в руках никаких фактов, и все-таки он смело пошел навстречу этой авантюре, потому что верил своей интуиции. Четыре месяца он вел игру с Коркиным, делая вид, что заинтересован лишь в сбыте похищенных с завода и из его мастерской часовых деталей.
        Балашов не знал, где останавливается Коркин, приезжая в Москву. Своих координат Коркин ему не давал, а звонил по телефону и назначал встречу всегда на улице. При этом он выбирал такие места, которые хорошо просматривались издали. Видимо, Коркин был травленый волк и боялся, чтобы Балашов, производивший впечатление этакого голубого воришки, не привел кого-нибудь на хвосте. Они встречались на видовой площадке у Ленинских гор, у Северного входа ВДНХ, на Большом Каменном мосту, Центральной аллее Лужников. Отчаявшись, Балашов уже решил было пустить по его следу Крота, чтобы гот встретил его где-нибудь в переулке и посмотрел документы. Но риск был слишком велик — старик мог напугаться и вообще соскочить с этого дела.
        И Балашов решил проверить свою версию в работе — все равно других вариантов не оставалось. Исходил он из простых соображений: старик одет скорее бедно, чем скромно, а деньги у него есть, и, надо полагать, немалые. У таких старичков-одуванчиков конспирация по линии одежды идет скорее от чувств, чем от разума. Вероятнее всего, старик просто жаден, и, если версия Балашова окажется правильной, Коркин клюнет на его приманку, как щука на живца, с заглотом. Ни за что не удержится, чтоб не сорвать хороший куш.
        Смущаясь, отворачиваясь в сторону, Балашов сказал ему при очередной встрече:
        — Порфирий Викентьевич, у меня к вам дело конфиденциального характера.
        — Что такое?
        — Я вот получил от вас в оплату товара довольно значительную сумму.
        — Разве она не соответствует договоренности?
        — Нет, что вы, что вы,  — замахал руками Балашов.  — Конечно, соответствует. Я не об этом.
        — Так в чем же дело?  — теряя терпение, спросил Коркин.
        — Не помогли бы вы мне обратить их в более твердый капитал?  — выпалил, испуганно оглядываясь, Балашов.
        — Что вы имеете в виду?
        — Ну, зелененьких бы купить, или фунтов, что ли…
        — Вы имеете в виду доллары, полагаю?  — холодно спросил Коркин.
        В груди Балашова замерло.
        — Если это только возможно…
        — Не знаю, не знаю,  — неопределенно забормотал Коркин.  — Надо спросить у знакомых. А на какую сумму вы хотели бы приобрести?..
        Сердце Балашова сделало толчок, другой и забило барабанную дробь.
        — Собственно, если это возможно, то на всю сумму…
        — Но вы знаете, что они идут по пятикратному курсу?
        — Дороговато, конечно,  — притворно вздохнул Балашов,  — но уж если нельзя дешевле…
        — Вы мне, любезный друг, одолжений не делайте. Я же к вам ни с какими просьбами не обращался. А если дорого, то как знаете — дело хозяйское,  — сухо отчеканил Коркин, — Порфирий Викентьевич, я же к вам не только претензий не имею, но и испытываю чувство благодарности,  — сказал заискивающе Балашов.  — А что касается моего замечания, так это безотносительно к личностям действительно дорого. Нельзя ли по четвертному курсу?
        Балашову было наплевать, по какому курсу покупать, хоть по десятикратному — потом он свое возьмет. Но он правильно играл свою партию. Слишком поспешная сговорчивость и такая уж показная хрестоматийная глупость могли вызвать у этого старого змея подозрения. Его надо было «оттянуть на себя», в привычное для Коркина русло горлохватских сделок. И зубы старого проныры уже клацнули, захватывая подброшенного Балашовым отравленного живца.
        — По четвертному нельзя,  — отрезал он. Затем, вроде бы смягчаясь, сказал: — Может быть, мне удастся договориться с людьми по четыре с половиной. Но это, что называется, из чувства личной симпатии к вам. Я вам позвоню послезавтра, сообщу о результатах…  — взял обратно только что врученную Балашову пачку денег и ушел.
        Если бы Коркину могло прийти тогда в голову, что своими устами он вынес себе приговор! Если бы он только знал!..
        Утром Балашов вместе с Кротом носился на машине из гостиницы в гостиницу с одним и тем же вопросом: не останавливался ли в этой гостинице их знакомый по фамилии Коркин Порфирий Викентьевич? К вечеру, объехав все московские гостиницы, завернув даже для верности в мотели, они убедились, что или Коркин живет у кого-то «на хазе», или никакой он не Коркин.
        На другой день Крот вылетел в Одессу с таким расчетом, чтобы вернуться в Москву вечерним самолетом. В адресном бюро он запросил место жительства Коркина П. В. И вот тут-то и произошел афронт, который убедил Балашова, что он на верном пути. «Указанное лицо в Одессе не проживает»,  — дали Кроту ответ.
        Все эти сведения Крот сообщил ему прямо во Внуковском аэропорту, где Балашов встречал своего курьера. «Указанное лицо-то проживает, но, видимо, под другой фамилией»,  — усмехнулся Балашов. Высадив Крота на Ленинском проспекте, он поехал на Софийскую набережную, где в девять часов ему назначил свидание Коркин. Еще издали он увидел одинокую тощую фигуру старика. Невольно засмеялся: «Молодчина, старик. На километр и в ту и в другую сторону видно. Попробовал бы я только Крота за собой подтянуть, сразу засек бы! Ну, ничего, дедусь, мы тебя, родненького, и так закатаем!..» Балашов притормозил «Волгу» около Коркина и окликнул его. Старик остро зыркнул налево, направо, юркнул в открытую дверь и кинул: «Поехали». По дороге Коркин несколько раз оглядывался, долго смотрел на заднее стекло: проверял, не тянется ли кто-нибудь следом? Балашов помалкивал. Когда вдоволь накрутились по улицам Москвы, старик, откашлявшись, сказал:
        — Так вот, любезный друг, я вашу просьбу выполнил-с. В этом конверте двести пятьдесят английских фунтов и восемьсот долларов.
        Балашов быстро прикинул: «На пятьдесят долларов все-таки обжал, старая сволочь. Ну, подожди, кровью отхаркаешь за этот номер».
        Вслух произнес:
        — Я вам весьма, весьма обязан за вашу любезность, Порфирий Викентьевич. Но вы ведь тратили время, годы ваши немолодые по моим поручениям бегать. Это должно быть оплачено…
        — Да полно вам, о чем разговор? Мы же ведь интеллигентные люди — всегда договоримся. А с друзей комиссионных не беру. Так-с…  — Мгновение подумал и не удержался: — Разве что так, пустячок какой-нибудь, сувенирный презент-с.
        Назавтра Балашов вручил ему золотые запонки и по радостному оживлению Коркина понял, что тот остался подарком весьма доволен. А через месяц старик сам, напролом, полез в сети, которые ему так долго и старательно вязал Балашов. То ли Коркин решил больше не показываться на старой явке, то ли там кто-то попался, а может быть, еще что-то произошло, о чем Балашов так и не узнал, но однажды старик попросил подыскать ему в Москве квартиру, где бы он мог останавливаться во время своих краткосрочных приездов. При этом квартира должна быть отдельная и минимально населенная. Сдерживая в пальцах дрожь, Балашов задумчиво ответил:
        — С учетом того, что квартира должна принадлежать исключительно надежным людям, задача эта не из легких. Но я думаю, что мне удастся вам помочь. Если к следующему вашему приезду я назову вам адрес, сможете там располагаться как дома…
        — А вам ввиду особенностей ваших финансовых интересов это тоже будет довольно выгодно,  — пообещал Коркин.
        ТЕЛЕФОНОГРАММА
        Москва, Петровка, 38
        Старшему инспектору тов. Тихонову
        Комплексом оперативно-следственных мероприятий установлен виновник наезда на Коржаева — шофер Горстройтреста Павлюк Д. М. Управляя автомашиной в нетрезвом состоянии, он не отреагировал на грубую неосторожность Коржаева, шагнувшего с тротуара на проезжую часть в одном метре от «Волги», и легко задел его боковой поверхностью правого переднего крыла. Эти данные подтверждаются автотехнической экспертизой.
        Испугавшись ответственности, Павлюк с места происшествия скрылся.
        Мерами оперативной и следственной проверки установлено, что Коржаев и Павлюк знакомы не были, каких-либо косвенных связей между ними не выявлено.
        Копии материалов высылаем почтой.
        Подписал следователь Арефьев
        Передал дежурный Самсонов
        ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИСТОРИЮ
        (СТАВЯТ СЕТИ)
        «А вам ввиду особенностей ваших финансовых интересов это тоже будет довольно выгодно»,  — пообещал тогда Коркин.
        После этого Крот целую неделю «работал» с Лизкой. Он сумел так заморочить ей голову, что под конец она совершенно четко запомнила только следующее: его друг и начальник Виктор Михайлович приведет к ней жить на несколько дней одного человека, весьма высокопоставленного. Для пользы дела она будет считаться дальней родственницей Виктора Михайловича. Гостя ни о чем не надо спрашивать, стараться аккуратно выполнять все, что он просит. Обо всем она будет утром, встречаясь с Кротом перед работой, подробно ему рассказывать.
        Лизу смутило это странное поручение, но отказать в чем-то Геночке было выше ее сил.
        Встреча была подготовлена по высшему разряду. И наконец, она состоялась. Коркин был доволен всем: отдельная квартира, далеко от центра, хозяйка, видимо, туповатая, молчаливая и нелюбопытная. На его вопрос, сможет ли он останавливаться здесь по нескольку дней и впредь, изъявила согласие. И, что особенно приятно, отказалась от платы. «Разве что продукты будете покупать»,  — меланхолически добавила она — этому ее научил Крот.
        События стремительно нарастали. Ровно через сутки Крот принес такую весть, что Балашов испуганно схватился за сердце: он слышал, что у людей от радости тоже бывает инфаркт. А произошло вот что: утром Крот встретил Лизу, и та, между прочим, сказала, что Коркин трижды спросил ее, когда она вернется домой. Когда она была уже в дверях, старик как-то нерешительно, но с выражением сказал, что если у нее есть какие-то дела в городе, то пусть она не торопится — с обедом он подождет.
        — Ну ладно, Лизок, вечером увидимся,  — Крот поцеловал ее в щеку и махнул ей вслед рукой. Затем, убедившись, что она свернула за угол, не спеша пошел по направлению к ее дому. «Видно, старый хрыч кого-то хочет принять дома. Интересно было бы взглянуть, кого затянет этот паучок…»
        Крот вошел в хорошо знакомый подъезд и поднялся в лифте на четвертый этаж. Взглянул на Лизкину дверь и поднялся этажом выше. Он неслышно прижал дверь лифта и спустился на лестничную площадку. Сел поудобнее на подоконник, так, чтобы видна была сверху Лизкина дверь. Закурил. Курил не спеша, со вкусом, понимая, что сидеть здесь придется долго. Проезжавшие в лифте видеть его не могли, а если кто-то спускался по лестнице, Крот вставал, брался рукой за перила, делая вид, что отдыхает на площадке. Дождавшись, когда шаги внизу затихали, снова неслышно усаживался на подоконник. Время тянулось дремотно, тягуче. Крот думал о себе, о Лизке, о Балашове, о старике, которого надо будет хорошенько «обуть». Он не совсем отчетливо понимал, зачем шефу так нужен этот старый хитрый черт. Но Крот уже отлично узнал повадки Балашова и чувствовал, что если тот так присосался к этому Коркину, то дело игры стоит.
        Замок в двери звякнул в половине второго, и чуть слышный звук напомнил Кроту щелчок взводимого затвора. Он соскользнул с окна и прижался к стене. Было слышно, как старик потоптался на площадке, прокашлялся, захлопнул дверь и, громко шаркая по ступенькам ботами «прощай молодость», пошел вниз. Крот был готов поклясться свободой, что он слышал, как Коркин мурлыкал себе под нос: «И вот мой час настал, теперь я умираю…»
        «Ну-ну-ну, старичок, не ври! Такие жилистые хрычи по сто лет живут, ни черта им не делается»,  — подумал Крот.
        Когда все стихло, он одним прыжком спустился к двери и открыл ее своим ключом. Старик пошел, наверное, звонить. Туда, да обратно, да пока поговорит, верных двадцать минут пройдет. А больше и не надо — все в лучшем виде будет осмотрено, и Крот сделает дедушке Порфише ручкой! Надо будет только, уходя, взглянуть на гостя старика. Крот вытащил из-под тахты фибровый чемодан и легко бросил его на стол. Замки заперты. «Смешной народ все-таки. Вот зачем, спрашивается, делают эти замки на чемоданах? Фраер и в открытый не полезет, а мне его отпереть — занозу трудней дернуть. Эх, фраера…»
        Крот аккуратно покрутил в замке длинной отверточкой с нарезками и пропилами на конце. Щелкнули петли, он откинул крышку и стал потрошить чемодан. Под застиранным бельишком лежало довольно много денег. «Эх, взять бы сейчас эти пять кило фаршированной деньгами фибры и отвалить на край света. Но нельзя. Шеф не простит мне такой финт. Обязательно уго-ловку наведет. А может, побоится, что буду на следствии болтать? Ну, нет, он не из таких, чтобы бояться. Да и что я про него сказать могу? Махинатор он крупный, это верно. Но милиция точные факты любит, а у меня их нету. Так что придется еще поработать на него до удобного случая. А там поглядим. Ага, вот и его паспорт, так-так…»
        Когда Крот закрывал крышку чемодана, он услышал, что на лестничной клетке остановился лифт. Кинув взгляд на часы — прошло четырнадцать минут,  — он щелкнул замками, точно вставил в отверстия — в одно, в другое — свею хитрую отвертку, повернул и беззвучно запихнул чемодан под тахту. В дверном замке уже елозил с металлическим скрипом ключ. Крот затравленно озирался. «Надо же в такую банку влипнуть! На своей хате попасть, как сопливому домушнику! Хромой за это теперь не побалует!» — прогрохотала в мозгу, как экспресс по мосту, мысль. Взгляд задержался на приоткрытой двери стенного шкафа. Там у Лизки висят платья.
        Из прихожей раздался голос:
        — Ну, вот мы и пришли, господин Макс…
        «Э, была не была! Терять теперь нечего…» — Крот на носках перебежал комнату и скользнул за тонкую дверцу в груду тряпок, пахнущих духами, пудрой и нафталином.
        «…Мистер У. Келли, вице-президент компании «Тайм продактс лимитед», которая ввозит в Англию часы из Швейцарии, Франции, Западной Гармонии, Японии и СССР, заявил вчера корреспонденту газеты «Таймс», что русские часы дешевы потому, что советские заводы организованы по принципу крупного производства…
        Английский импортер отметил также высокое качество советских часов и их надежность…».
        Газета «Таймс», 11 февраля 196* года, Лондон
        ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИСТОРИЮ
        (ГАСТРОЛЕР)
        …Там, за дверцей, в комнате, двое не спеша усаживались за стол, шаркали подошвами, скрипели отодвигаемые стулья. Коркин говорил что-то о плохой погоде, жаловался на нездоровье. Потом спросил:
        — Чайку-с не желаете? Организуем мигом…
        И тут Крот впервые услышал голос неожиданного гостя:
        — Вы, наверно, думаете, что я приехал в Москву за чай? Вы знаете, какой продакт меня интересовать…
        Голос был холодный и скользкий, как прилавок рыбного магазина. И хотя Крот не видел обоих, он сразу почувствовал, что Коркин смутился, голос его стал еще более заискивающим:
        — Да, да, конечно, любезный друг, как вам угод-но-с, я просто думал, как лучше…
        — Будет лучше, если мы не теряем время и будем начинать деловой разговор…
        «Как-то странно он говорит, не по-людски»,  — подумал Крот.
        — К сожалению, я не смог обеспечить на сегодня всю номенклатуру оговоренных товаров. Возникли задержки с поставками деталей, но я гарантирую вам, господин Макс, что к следующему вашему визиту все будет подготовлено,  — сдавленно, с придыханием сказал старик. Крот почувствовал, что Коркин чего-то боится.
        — Это очень плохо. Как говорят у вас, дорогая ложка к обеду. Вы должны, наконец, понимать,  — что я не могу вывозить большие партии продакт. А в следующий раз я должен возить самые крупные предметы…
        «Елки-палки, ведь он же иностранец,  — с изумлением подумал Крот.  — Ай да старичок-паучок! Это же надо! Контрабанду гонит, да еще как! Ну и хрыч!»
        — Клянусь вам Христом-богом, что это не в моих силах было. Я только совсем недавно вышел на оптового поставщика, поэтому я и смог обеспечить условленные партии колес, трибов, волосков и вилок. На все остальные уже есть договоренность.
        — За это я буду снижать часть вашего гонорара. Я тоже не могу верить без гарантий. Мы деловые люди, и вы должен это понимать.
        — Но ведь уже есть договоренность! Все детали через полгода будут. Я даю вам слово благородного человека!
        — Меня слова не интересуют. Это есть эмоций. Я могу повторить: каждый мой визит сюда стоит не только много деньги. Он стоит много страха и нервы. Это тоже есть эмоций. В этой сфера мы с вами имеем баланс. Но-о… в делах берут к учет только три фактор: продакт, деньги или гарантий. У меня есть деньги, у вас нет продакт. Может, вы имеете гарантий?
        — Бог мой, мы же должны доверять друг другу!
        — Никогда. Доверие в делах подобно червь в дерево — оно кушает его из середины. Доверие помножить на гарантий — может давать выгода обе сторона.
        — Но ведь вы постарайтесь понимать: моя не будет обмануть вас, моя не имеет резона,  — от волнения Коркин перешел на ломаный язык.
        Крот усмехнулся: «Ишь, старается, старый черт! Хочет, чтоб его поняли лучше. Только, видать, у этого гада не очень-то разживешься. Ну и волки, это ж надо, как грызутся!»
        Крот с таким напряженным вниманием слушал все происходящее в комнате, что уже забыл про свой испуг. Теперь он только боялся пропустить что-нибудь важное в их разговоре. Крот отлично понимал, что, если он выскочит отсюда живым, Балашов дорого дает за его рассказ. Крот был твердо уверен — у этого закордонного Гастролера наверняка есть пистолет. «Если он засечет меня, станет мне этот шкаф саркофагом — это уж как пить дать! Что в его пушке есть — все в меня вложит».
        А Гастролер в это время смеялся:
        — Вы, наверно, думаете, что плохой русский язык я понимаю лучше? Это есть неправильно. Я плохо разговариваю, но я могу хорошо понимать. В ваша страна я бывал не только как коммерсант, я тут жил с сорок первый до сорок третий год. Но это к делу не относится. Я сказал конечное слово: вы получаете только тридцать процент гонорар. Остальное — при окончательный расчет.
        Коркин, видимо, понял, что уговорить партнера не удастся, и разговор покатился под гору. В конце Гастролер сказал:
        — К первый июль весь продакт должен быть комплектован и готов. Я приеду в Москву от двадцать до тридцать июля. На этот адрес присылаю вам из гостиница посткарт — как это…
        — Открыточку?
        — Да, открытку. Адрес назад будет любой, но номер дома значит день наш рандеву, а квартира — час, когда вы ожидает меня здесь. Все. Да, напишите мне адрес эта квартира. Вы уверены, она надежна?
        — Абсолютно.
        Коркин скрипел карандашом по бумаге, потом они вышли в прихожую, и через минуту хлопнула дверь. Крот прильнул к дверце: в квартире не раздавалось ни звука. Видимо, старик пошел провожать Гастролера на улицу.
        Крот звериным плывущим шагом вышел в прихожую, прислушался у двери. Все тихо. Беззвучно открыл и затворил за собой дверь, мгновенно взбежал на площадку, устроившись на насиженном с утра подоконнике.
        Старик вернулся через пять минут. Стук захлопнувшейся за ним двери прозвучал для Крота салютом. Он спустился по лестнице, перепрыгивая через целые марши. Выбежав на улицу, забыл привычную, хранящую его сдержанность и заорал навстречу зеленому огоньку:
        — Такси, сюда!

«ЮРКА? ЖУЛИК!»
        Стас Тихонов постоял на углу, раздумывая, куда поехать сначала. Несмотря на то, что стрелки на часах в конце Страстного бульвара только начали свое неспешное путешествие к одиннадцати, было уже жарко. Тихонов подошел к киоску и попросил стакан воды с двойным сиропом. Он стеснялся своей любви ко всякого рода сластям и позволял себе такую роскошь, как двойной сироп, только когда был один.
        Стрелка на часах прыгнула на четверть одиннадцатого, и Тихонов решился: «Пойду сначала к Мосину домой».
        Накануне он говорил с участковым, битый час пытаясь от него узнать что-то о Джаге. Однако участковый, исполненный готовности быть полезным, ничего интересного сообщить не мог. Уже в конце разговора он вспомнил, что в одной квартире с Мосиным живет Нина Павловна Захарова — пенсионерка, общественница и «вообще отличная старуха».
        — Может быть, она что-то скажет? Она же ведь лучше его знает,  — заключил изнемогающий от жары толстяк участковый.
        — А где он работает?  — спросил Стас.
        — Не знаю,  — сокрушенно развел руками участковый.  — Давеча, когда звонили, пошел в ЖЭК, а там даже справки с его работы нет…
        Стас дважды постучал в дверь старого двухэтажного дома на Грузинской улице. Кто-то закричал в глубине квартиры: «Сейчас, сейчас, подождите, а то молоко сбежит…»
        Дверь Тихонову отворила седая, аккуратно причесанная женщина с энергичным, подвижным лицом.
        — Нина Павловна?
        — Да.
        — Здравствуйте. Я как раз вас и разыскиваю.
        — Здравствуй, коль не шутишь. А искать меня нечего. Идем в комнату, побеседуем… Садись, садись, молодец,  — усадила она Тихонова в кресло.  — Рассказывай, с чем пожаловал. Ко мне ведь много народу ходит,  — продолжала она,  — у каждого свои заботы.
        Старушка зорко глянула на Тихонова.
        — Да ты из какого дома? Что-то я тебя и не припоминаю…
        — Моя фамилия Тихонов, Нина Павловна. Я из милиции. Пришел к вам по государственному делу, за советом. Поможете?
        — Вон что-о!  — протянула Захарова.  — И старуха понадобилась для дел-то государственных?
        — Прямо уж и старуха!  — льстиво сказал Тихонов.  — Вам шестидесяти-то, наверное, нет!
        — Ты мне турусы не подкатывай,  — засмеялась Захарова.  — Ишь, кавалер нашелся! Показывай документ свой да и выкладывай, зачем пришел?
        Тихонов предъявил Захаровой удостоверение и попросил рассказать все, что ей известно, о Мосине.
        — Юрка? Жулик,  — убежденно сказала Захарова.  — Я о нем участковому не раз говорила, а он все одно: «Проверим, проверим…»
        — А почему вы думаете, что Мосин жулик?  — осторожно спросил Тихонов.
        — Да как тебе сказать,  — задумалась Нина Павловна.  — За руку я его, конечно, не ловила. Только «не пойман — не вор» — это жулики сами себе поговорочку придумали,  — так же убежденно продолжала она.  — Сидел он дважды? Сидел. А теперь что? К людям гости ходят как гости, а к нему: «Юр, выдь на минуту!» Пошепчутся на лестнице минут пять — и до свидания. Да и названье себе бандитское взял — Жиган, что ли?
        — Джага?  — подсказал Тихонов.
        — Во-во, Джага, он самый. Теперь еще: семья их — пять человек, работает Юрка один, а как пришел из тюрьмы, все новое домой тащит: и костюм, и пальто, пианину привезли, холодильник новый, другую всякую всячину. А тюрьма, сам знаешь, не заграница. Откуда, спрашивается, барахло-то? Факт, жулик!  — непреклонно закончила Захарова.
        — Нина Павловна, а не заметили вы случайно, не было среди его гостей хромых?  — спросил с надеждой Тихонов.
        — Хромых? Нет, чего не видела, того говорить не буду. Хромые к нему вроде не приходили.
        — А вы не знаете, где Мосин сейчас работает?
        — Как не знать! Знаю. На часовом заводе не то монтером, не то слесарем. Дуська, его сестра, на кухне говорила.
        Прощаясь, Тихонов оставил Захаровой свой телефон.
        — На всякий случай. Если вам что-нибудь интересным покажется или хромой пожалует, звякните нам.
        — Да уж чего,  — ответила Захарова.  — Конечно, звякну, труд небольшой, а телефон у меня личный…
        «Умная старуха,  — спускаясь по лестнице, думал Тихонов.  — И тактичная какая: даже не спросила, в чем, мол, дело».
        ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИСТОРИЮ
        (ТРЕТИЙ — ЛИШНИЙ)
        Да, от радости тоже может быть инфаркт. Бледные щеки Балашова покрылись неровным пятнистым румянцем. Он смотрел, не поднимая головы, в полированную крышку стола и, чтобы не было заметно дрожания его пальцев, разглаживал бумажку, исписанную круглым падающим почерком Крота: «П. В. Коржаев, 1898 года рождения, русский, постоянно прописан в городе Одессе, улица Чижикова, д. 77, кв. 112».
        «…Все, раскололи старика. До исподнего. Значит, я был прав. Точно угадал. Молодец, Балашов, молодец. Хорошо, что не выдал Коржаеву уже приготовленный товар. Так-так, этот гость хочет вывезти полный комплект деталей нескольких тысяч «Столиц». Все понятно. Там, у себя, Гастролер их соберет и беспошлинно сбудет. Да по тройным ценам. Вот это бизнес! Он же хапнет на операции не меньше четверти миллиона! Часики-то советские у него из рук расхватают, за две недели уйдут. Дешевле швейцарских гнать будет. А что швейцарские? Красиво? Так наши не хуже. И паблисити отличное — русская икра, русские часы, русские спутники! Да что там говорить — их в СССР сотнями тысяч закупает самая солидная фирма на Западе — «Тайм продактс лимитед». Мистер Уильям Келли знает, что и где покупать… Но этот-то змей! Какой размах, фантазия какая! Вот это партнер!
        Теперь надо вывести из этой игры Коржаева. Судя по информации Крота, Макс держит старика за горло. Ну, это от стариковской темноты, от дикой жадности Коржаева. Все-таки старичок при всей его ловкости типичный анахронизм. Этакий Гобсек с Малой Арнаутской. Выпал из времени лет на сто. Не понимает, что он для Гастролера дороже матери родной, что Гастролер ему крошки сухие с жирного пирога бросает. Гастролер с ним в правильном ключе работает — в строгости держит. А этот старый дуралей боится, что иностранец к кому-то другому переметнется. Дурак! Этот закордонный волк его наверняка не один год искал, пока нашел. Но старичок-то каков, орел — грудь куриная! На моих, на балашовских, плечах хотел устроиться, дурашка…»
        — Ну ничего, скоро тебе там станет неуютно…
        — Что?  — спросил Крот.
        Балашов так задумался, что не заметил, как последние слова произнес вслух.
        — Мы с тобой одно целое: я — голова, ты — руки. До тех пор пока руки будут слушать голову, им ничего не грозит. Понятно?
        — Не совсем.
        — А вот сейчас поймешь совсем. Ведь ты, Крот, очень хотел бы избавиться от меня и жить как хочешь? А?
        — Да почему же?  — притворно возмутился Крот.
        — По кочану и по кочерыжке. Потому. Хотел бы — и точка. И не ври. Только без меня ты ни на шаг. Деньги тебе даю я, документы тебе достал я, где жить — тоже нашел я. Но самое главное — это деньги. Деньги могут дать все: удовольствия, независимость, наконец, свободу. А тех денег, что я тебе даю, может в лучшем случае хватить только на удовольствия. Свобода, брат, она до-орого стоит! А раздавать деньги просто так не в моих принципах. Поэтому деньги — выкуп за свободу — ты должен заработать.
        — Какая же может быть свобода, когда у меня каждый мент в глазах двоится?
        — У меня есть врач, который полностью изменит твою внешность. Сделает пластическую операцию. А кожу на пальцах он тебе сожжет кислотой и пересадит новую шкуру. Я достану железные документы, и с приличными деньгами ты осядешь где-нибудь на глубинке, пока на тебя какая-нибудь амнистия не свалится. Ну, что, красиво?
        — Куда как…
        — Но это все надо заработать, потому что я не собес и благотворительностью не занимаюсь.
        — Что же, мне свою душу за это продать вам, что ли?
        — Нужна мне больно твоя душа. Я гнилым товаром не торгую. Я тебе уже сказал: мне нужны твои руки, ловкость и смелость.
        — Ну и что?
        — Через пару месяцев поедешь в Одессу и уберешь старика.
        — Как это?
        — Вот так. Совсем. Начисто!
        — Да вы что, Виктор Михалыч? Шутите?
        — Шутками пусть занимаются Штепсель и Тарапунька, а у меня дела не ждут, шутить некогда. Ну как, хватит у тебя духу купить себе свободу?
        — Виктор Михалыч, это же мокрое дело. За него вышку дают!
        — Дают дуракам. А я предпочитаю с дураками дела не иметь. Умно сработаешь — тебе наши замечательные пинкертоны только соли на хвост насыплют…
        — Но ведь старика можно просто вышвырнуть из дела! У нас же теперь все козыри в колоде. А если вздумает фордыбачить — прищемлю его где-нибудь, так он сюда дорогу забудет!
        — Эх, мальчишка ты еще, Крот, право слово…
        Балашов напряженно думал: приоткрыть ли Кроту немножко карты или играть втемную? Крот парень вострый. Он может почувствовать в колоде крап. Тут можно переиграть, и Крот просто сбежит. Решился.
        — Слушай меня, Гена, внимательно. Большое мы с тобой дело накололи. Если сделаем его как следует — надолго можно будет успокоиться. Но ошибки в нем быть не может, иначе оба сгорим дотла. И все-таки дело того стоит. Ты слышал, о каких деньгах они договаривались?
        — Слышал. О долларах вроде.
        — Вот именно. О долларах и английских фунтах. Есть еще у нас кое-где троглодиты, надеются, что Советская власть не вечная, вот они за большие деньги валюту эту покупают. Не знаю, как им, а нам с тобой, Геночка, видать, до этих времен не дожить. Вот мы деньги Гастролера им переплавим — пусть идиоты их по кубышкам гноят. Мы-то с тобой и на советские отлично поживем. Улавливаешь?
        — Чего уж тут не улавливать.
        — Так вот, старика из дела мы выпихнуть не сможем. Если послать его сейчас к черту, то он сможет по своим каналам связаться с Гастролером и перенести встречу — только мы его и видели. Если мы их накроем во время встречи, то получим с этого гроши: во-первых, переговоры будет вести старик, а он уже впал в детство и не сможет с этого залетного сорвать даже трети того, что смогу я. Во-вторых, придется делиться этим немногим с ним — и получим мы за все наши страхи, за весь риск, да и за товар-то за наш собственный кукиш с маслом. Но это все колеса. Самое главное в другом. А что, если старик со зла донесет на нас? А? Как тебе нравится переодеть дакроновый костюм на лагерный бушлат? Вот такие пироги. Так что, думай — и поскорее.
        — А когда ответ давать?
        — Ну, времени у тебя, Крот, полно. Ответ мне можешь дать через… через… минут пять. Достаточно?
        — Сколько?  — тихо переспросил Крот.
        — Пять. Пять минут! Наш с тобой старый контракт действует еще пять минут, после чего или автоматически пролонгируется, или навсегда — я это подчеркиваю — навсегда расторгается.
        — За горло берете?
        — Дурачок. Зачем же так грубо? Просто поворачиваю тебя лицом к солнцу. Думаю, что тебе есть смысл согласиться. Это по-дружески.
        — А что мне еще остается?
        — Да, скажем прямо, выбор у тебя небогатый. Так как же?
        — Хорошо. Я согласен. Сколько?
        — Вот это уже деловой разговор. Только о деньгах беседовать сейчас бессмысленно. Ты знаешь — я тебя никогда не обижал.
        — Это верно…
        В это мгновение Крот тоже подписал себе приговор. Ему невдомек было, что Балашов и не думает перепродавать валюту. Балашов сам ею распорядится. И там, куда он собирался податься, ему такой компаньон, как Крот, был не нужен.
        ВЕСЬМА СРОЧНО!
        Москва, Петровка, 38
        Старшему инспектору тов. Тихонову
        Центральная справочная картотека сообщает, что проверяемый Вами гражданин Ланде Генрих Августович (он же Орлов, он же Костюк Геннадий Андреевич), отбывая срок наказания по приговору Мосгорсуда за спекуляцию часовой фурнитурой, 19 декабря 1963 года совершил побег из мест заключения и в настоящее время объявлен во всесоюзный розыск.
        Пальцевый отпечаток на представленном Вами снимке идентичен отпечатку среднего пальца правой руки Ланде — Орлова — Костюка (дактилокарта Ланде, архивный № 78162).
        Справку наводила Архипова.
        — Красиво!  — Тихонов положил на стол голубой листочек справки.  — В нашей разработке появляются все новые звенья. Ну, а ты что обо всем этом полагаешь, Сережа?
        — Мне ясно пока одно: связь Джаги с Коржаевым — явление не случайное,  — пожал плечами Приходько.  — Я не могу еще это доказать, но уверен, что между ними стоял Ланде — Костюк, который, очень возможно, и отправил Коржаева к праотцам. Но вот зачем? Почему? Непонятно. И какова здесь роль Хромого?
        — Видишь ли, то, что эти два прохвоста и раньше промышляли часами, снова наводит на мысль о Хромом как о деятеле часовой промышленности. Уж очень заманчиво поверить, что мы его найдем где-то на циферблатной ниве…
        — Попробуем…
        ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИСТОРИЮ
        (СНОВА ПУЗЫРЕК ИЗ-ПОД ВАЛОКОРДИНА)
        «Это верно»,  — сказал тогда Крот. Деваться все равно некуда. Балашов держит его так за горло, что не пикнешь. Бежать из Москвы? А куда? Ткнуться не к кому. А с его паспортом куда-то пристроиться работать и думать нечего. Сразу возьмут на казенный харч. Да и что он может работать-то? Сроду специальности не имел. Шофером бы пойти к какому-нибудь начальнику на персональную. Водит машину он отлично. Так персональных машин мало. На самосвал? За полторы сотни в месяц? Ну это пусть у них робот за полторы сотни баранку крутит. Не дождутся. Обратно же, права шоферские надо получать в милиции, а он с нею дела иметь не желает. Так что выхода никакого. Впрочем, есть еще один выход — пойти на Петровку, 38 и поколоться. Сдать дочиста Балашова, сказать, что осознал, мол, хочу искупить вину, вон какую крупную птицу вам доставил. «Хорошо,  — скажут они,  — а что он за птица?» Тырь-пырь, а сказать-то нечего! Ничегошеньки я серьезного про него не знаю. А сам Балашов не из того теста, чтобы колоться. Скажу,  — допустим, что возил какие-то пакеты в разные города. Кому возил? А черт их знает! На вокзалах и в
аэропортах встречали, пакеты забирали и отдавали пакеты поменьше — с деньгами. Тут Балашов и скажет: «Кому вы, дорогие товарищи менты, верите: мне, честному, ничем не опороченному человеку, или этому беглому каторжнику, которого я первый раз в глаза вижу?» Покалякают с ним, побалакают и отпустят: сейчас ведь демократия настала — без доказательств ни-ни-ни! А я поеду свой старый срок отсиживать, да с новым довеском. Вот те и все дела. Нет, некуда мне деваться. Придется через пару месяцев поехать в ласковый город Одессу и выписать старику путевку в бессрочную командировку. Только Балашов зря полагает, что я лишь для него туда поеду. Уж если заскочу на хату к старому хрычу, заодно его бебехи пошарю. Не может того быть, чтоб он не держал каких-нибудь алмазов пламенных в своих лабазах каменных. Глядишь, пофартит, так, может быть, мне Балашов со всем своим делом на черта сивого не нужен будет…»
        Крот не знал, что Коржаев свои алмазы в комнате не держит. Он не знал даже, что старик снова вернулся в Москву и договаривается сейчас по телефону с Балашовым о встрече…
        — Виктор Михайлович! Это я, Коркин, здравствуйте!
        — Дорогому Порфирию Викентьевичу мой привет и уважение! Вы где сейчас?
        — На вокзале. Могу ли я ехать к той любезной девушке?
        — Я же вам сказал, что это жилье покуда прочно зарезервировано за вами.
        — И великолепно-с. Я сейчас же туда направляюсь и надеюсь вскоре видеть вас там. Как с нашими делами?
        — Поговорить надо.
        — А что, возникли осложнения? Я уж было позаботился об интересующих вас вещах…
        — Ну, это не по телефону! Скоро приеду.  — Балашов усмехнулся: «Закрутился, милый».
        — Буду ждать. С нетерпением-с.
        Балашов положил трубку и с тревогой подумал: «Как бы он там на Крота не наткнулся. Я, правда, запретил Кроту там сейчас появляться, но с этого барбоса всего хватит». После визита Гастролера в дом Лизы Балашов велел Кроту вернуться обратно на старое жилье, в Останкино. Кроту это было явно не по душе, но он подчинился.
        Дверь Балашову открыл Коржаев:
        — Подумайте, какая жалость, девушка Лиза только что ушла по своим делам.
        Здороваясь со стариком, Балашов невольно подумал: «Врет, конечно, сволочь. Сам ее отправил. Обвык здесь, уже распоряжается, как хозяин. И все это за мои же деньги. Погоди, ты все эти счета оплатишь».
        Коржаев достал из саквояжа бутылку вина. Балашов усмехнулся: «Ишь, гуляет! На бутылку «Червоне» за 77 копеек расщедрился. Интересно, сколько за эту гнусную бутылку он постарается с меня содрать? Но твоя карта, родной, бита! Ничего ты больше с меня не возьмешь».
        — У меня неприятности, Порфирий Викентьевич. Сейчас проводится большая ведомственная ревизия. Винтика вынести нельзя. Боюсь, как бы не докопались до моих прежних дел.
        Коржаев истово перекрестился на фотографию Марчелло Мастроянни в углу.
        — Господи, спаси и помилуй! Что же делать, Виктор Михайлович? Если вы мне не обеспечите товар по оговоренному списку к пятнадцатому июля, вы меня без ножа зарежете!
        — Почему?  — простовато удивился Балашов.  — Вот бог даст, пройдет ревизия благополучно, к концу лета весь товарец в полном объеме я вам и представлю.
        — Да к какому, к черту, концу лета! Вы что, спятили? Мне нужен товар к пятнадцатому июля, а иначе выкиньте его хоть на помойку!
        — Прямо уж на помойку,  — продолжал удивляться Балашов.,  — Наши детальки круглый год нужны для мастеров-леваков.
        — Да какие там леваки, что вы мне ерунду городите!..
        Балашов даже привстал на стуле. Но Коржаев уже спохватился и с прежним возмущением продолжал:
        — Я с солидными людьми дело имею и не могу их дурачить, как мальчишек. Если было обещано к пятнадцатому, значит должно быть к пятнадцатому. Я им ваши ревизорские ведомости вместо деталей не могу предложить! Я их даже предупредить не смогу!
        Сейчас они были похожи на двух боксеров, сильных, но боящихся друг друга. Здесь можно выиграть одним ударом. Но удар этот должен быть нокаутом. Они легонько молотили друг друга, уклонялись, делали выпады, отходили, и каждый наливал руку злобой, чтобы ударить наповал.
        Балашов построил уже свою схему атаки: если старик категорически откажется от поставки в конце лета, значит, у него других каналов связи с Гастролером нет. Тогда вариант с его убийством надо придержать. Хотя Крот — это Крот, но все равно уж очень опасно. Шум большой может быть. Попробуем подработать что-нибудь попроще. А если согласится, значит он может связаться с закордонным купцом еще каким-то способом. Тогда старику надо будет умереть.
        Коржаев не был подготовлен к этому бою и на ходу готовил контратаку. «Максу я передал приблизительно одну четверть всего товара. Он уже вложил приличные деньги в это дело, не считая поездок сюда, и вряд ли так легко откажется от всего. Но заработок мой он порежет наверняка. Только знать бы заранее: на сколько? Так, чтобы с этого проклятого осла снять сумму вдвое. Процентов двадцать снимет Макс, а? Дождусь его здесь в июле и перенесу окончательную встречу на сентябрь. Пожалуй, если хорошо поторгуюсь, еще заработаю на этом…»
        — Что же, так вы мне ничего и не передадите сейчас?  — сварливо спросил Коржаев. Балашов думал одно мгновение.
        — Вот только эти десять тысяч аксов. Я их снял еще до ревизии,  — сказал он, протягивая Коржаеву пузырек из-под валокордина, наполненный крошечными металлическими детальками.
        — Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок,  — уже откровенно грубо заявил старик.  — Вы своей несобранностью поставили меня перед непреодолимыми трудностями. Да-с! Я вынужден буду выплатить своим контрагентам огромную неустойку. И все из-за вас!
        — Но при чем здесь я?  — развел руками Балашов, напряженно размышляя: «Откладывает встречу, значит каналы связи могут быть».  — Ведь не я же назначил в своей мастерской ревизию…
        — Ох господи помилуй, да когда же вы станете деловым человеком? Никого ваши объективные причины не интересуют. Они входят в естественные издержки коммерческого риска. Поэтому вы вместе со мной должны будете разделить тяжесть неустойки.
        — А сколько это будет?  — настороженно спросил Балашов.
        Коржаев на минуту задумался. Пошевелил губами:
        — Половина вашего гонорара.
        — Что-о? Да мне же получать тогда нечего будет!
        — А мне будет чего?. По-вашему, выходит, что я, в мои-то годы, должен из-за вас мотаться по всей стране задаром? Заметьте, что мне суточных и проездных никто не платит.
        — Ну, треть, я еще понимаю…
        — Минимум — сорок пять, иначе все придется отменить.
        — Помилосердствуйте, я же еле расплачусь со своими людьми.
        — Хорошо. Сорок процентов, и давайте кончим этот разговор.
        Балашов тяжело вздохнул:
        — Давайте…
        Коржаев отпил глоток теплого мутного вина и сказал:
        — Обо всех возможных у меня изменениях я вам напишу.
        Балашов мгновенье подумал.
        — На мой адрес лучше не надо. Видите ли, у меня молодая и ревнивая жена, обладающая скверной привычкой читать мою корреспонденцию. А поскольку я ее не посвящаю в свои дела, то ей лучше ничего и не знать. Запомните такой адрес: «Большая Грузинская улица, дом сто двенадцать, квартира семь, Мосину Ю.». Он мне сразу же передаст.
        — А он не любопытный?
        — Все, что захотите передать мне, пишите ему. Это абсолютно надежный, мой человек. Я вам как-то говорил о нем. Это Джага. В письме к нему так и обращайтесь, я буду знать точно, что оно от вас. Тогда и подписывать вам не надо будет.
        — Хорошо, в случае чего я буду иметь в виду этот почтовый ящик.
        Коржаев проиграл бой окончательно. Когда он затворил за Балашовым дверь, его одолели неясные сомнения. Этот человек хоть и лопух, но какой-то уж очень скользкий. Непонятно почему, но он вызывает подозрение. Нет, надо быть с ним осторожнее. Коржаев только не знал, что у него почти не осталось на это времени. Той же ночью он вылетел в Одессу.
        А Балашов сидел в это время у Крота в Останкине.
        — Осталось мало времени. Сегодня я говорил со стариком, и мне кажется, что он уже не сможет предупредить Гастролера. Хоть он и ничего не сказал мне, но вот тебе голову на отсечение, если я ошибаюсь: к приезду Гастролера он вернется сюда, чтобы его встретить. Видимо, он не может сидеть здесь и дожидаться его.
        — И что?
        — Ничего. Просто давай обсудим, как лучше с ним кончать. Ты вообще-то готов? Или как?
        — Готов,  — безразлично сказал Крот…
        ПО-ЛАТЫНИ ОБОЗНАЧАЕТ…
        На Петровку Тихонов явился к вечеру. Бегом, через две ступени, взбежал он на второй этаж и без стука влетел в кабинет своего начальника майора Шадрина.
        — Борис Иваныч! Имеем новые сведения!
        — Ладно. Ты присядь, отдохни,  — усмехнулся Шадрин.
        — Нет, я же на полном серьезе вам говорю, Борис Иваныч! Пока фортуна стоит к нам лицом!  — закипятился Стас.
        Шадрин откинулся на стуле, не торопясь достал сигарету, закурил. На его длинном худом лице не было ни восторга, ни нетерпения. Спокойное лицо занятого человека.
        — Ну что ж, давай делись своими голубыми милицейскими радостями.
        — Так вот. Наш друг — Мосин — Джага, оказывается, работает на часовом заводе. Для меня это был первый приятный сюрприз: вот они откуда берутся — винтики, колесики, аксики! Поехал я на завод — поинтересоваться Джагой поближе. Порасспрошал людей про некоторых, ну и про Джагу в том числе. Насчет боржома — неизвестно, а вот водочкой мой «подопечный» балуется крепко: в бухгалтерии по повесткам вытрезвителя уже дважды у него штрафы высчитывали. А на водочку нужны знаки…
        — Какие знаки?  — удивился Шадрин.
        — Ну какие? Денежные… Характеризуют Джагу, прямо скажем, не ай-яй-яй. Правда, сам он ни разу в кражах не попадался, но подозрения на него бывали.
        — Это какие же подозрения?
        — Обыкновенные. Как в римском праве: пост хок, эрго проптор хок!
        — Как, как?  — переспросил Шадрин.
        — Ну, это по-латыни. Обозначает: «Из-за этого, значит поэтому»,  — небрежно бросил Стас.  — Так вот, пропадут в одном, другом цехе какие-нибудь детальки, тут все давай вспоминать — то да се… А потом всплывает: Юрка-монтер в обед у станков ковырялся, провода смотрел. Раз, другой, потом его самого по-рабочему — за лацканы. Он, конечно, в амбицию: «Вы меня поймали? Нет? Ну и катитесь!» Тем пока и кончалось.
        Шадрин громко расхохотался:
        — Слушай, Тихонов, ну, отчего ты такой трепач? «Пост хок» твой несчастный обозначает «после этого, значит поэтому»! И это не из римского права вовсе, а из курса логики. И является примером грубой логической ошибки. Ясно?
        — Ясно,  — не смущаясь, сказал Тихонов.  — Тем более. Вы лучше 'дальше послушайте. Оказывается, на участке, где корпуса пропали, работает Кондратьева Зинаида, родная племянница Джаги.
        — Все это очень интересно,  — сказал Шадрин.  — Так что ты предлагаешь теперь?
        — Да это ж слепому ясно!
        — У меня зрение неплохое, но мне еще не очень ясно. Так что уж подскажи.
        — Надо бы Джагу сегодня же посадить,  — сказал Стас.
        Шадрин сделал испуганные глаза и надул щеки.
        — Уф! Прямо-таки сегодня?
        — А что? В этом есть свои резоны.
        — Позволь уж поинтересоваться, дорогой мой Тихонов, а за что мы его посадим?
        — Кого это вы тут сажаете?  — спросил вошедший Приходько.
        — Заходи, Сережа. Я вот предлагаю Джагу окунуть в КПЗ. А Борис Иваныч с меня саржи рисует. Давай вместе думать. Ведь Джага — явный преступник. Кому Коржаев блатное письмо адресовал? Джа-ге! Если мы его здесь сутки подержим, он, как штык, разговорится. Прижмем письмом — расскажет про Коржаева. Потом сдаст Хромого, возьмемся за племянницу — выяснится насчет корпусов…
        — Светило! Анатолий Федорович Кони — да и только. Просто изумительный пафос обвинителя,  — сказал Шадрин, невозмутимо покуривая свою «Шипку».
        Приходько покрутил в руках карандаш, потом поднял на Стаса глаза:
        — Не, старик. Что-то ты… того, загнул…
        — Это почему?
        — А ты умерь свой оперативный зуд. Сейчас это во вред.
        — Да бросьте вы менторствовать!  — разозлился Стас.
        — Не заводись. Противника надо уважать. Или хотя бы принимать в расчет, если это такая сволочь, как наши клиенты,  — улыбнулся Сергей.
        — Давай, давай. Будем уважать. Только зачем?
        — А затем, что среди жуликов дураков уж никак не больше, чем среди порядочных людей.
        — Вот именно,  — сказал Шадрин.  — Представь себе: какой-то растяпа-прокурор дал нам санкцию на арест Мошна. Ну и были бы мы круглыми дураками, если бы его взяли. Ты с Мосиным хоть раз говорил?
        — Нет.
        — И я не говорил. И Сергей не говорил. Так чего это мы вдруг должны уверовать, что он заведомо глупее нас? Болваном был бы он, если б вдруг раскололся. Улик-то практически нет против него никаких. А на испуг я брать не люблю. Это, я тебе скажу, не показание, которое с испугу дано. Нам надо, чтобы он не только дал правдивые показания, но сам же их и закрепил — пусть награбленное выдаст, покажет документы, секретные записочки, назовет соучастников. Подскажет слабые их места. А для этого против него нужны факты, а не эрзацы. Есть они у тебя, эти факты? Письмо, штраф, племянница! Факты! Разве это факты? Возьми хотя бы письмо. Заметь себе, что Джаге оно только адресовано. Но оно ему не отправлено. И не получал он его. Теперь, работает он на часовом заводе. Ну и что? Да там тьма людей работает. Водку пьет? Так она всем продается, и пьют ее не только жулики. Сообщу по секрету: и аз грешен — случается, вкушаю. Племянница? А разве доказано, что именно она похитила корпуса? Нет, не доказано. Хотя это и не исключено.
        — Кроме того, есть в этом деле еще один интересный штрих,  — сказал Приходько.  — Вы хорошо помните текст письма Коржаева?
        Шадрин кивнул.
        — Хорошо,  — пробормотал Стас.
        — Даже если бегло просмотреть его, станет ясно — Джага здесь фигура вспомогательная. И вернее всего, он лишь у Хромого на подхвате. А ты, Стас, Хромого знаешь?
        — Нет,  — прищурился Тихонов.
        — Вот об этом речь,  — сказал Шадрин.  — Я к тому же клоню. Ни роль Хромого, ни кто он такой, нам неизвестно. А ведь очень возможно, что и он здесь не самый главный. Я думаю, что Джага — это так, мелочь, плотва. Если подсечем его сейчас, уйдут наши щуки глубоко — только мы их и видели. Так что не сажать нам надо Джагу, а холить и лелеять, да нежно, чтобы он и не заметил этого. Вот тебе моя позиция. На сегодняшний день, конечно…
        — Ладно, убедили,  — засмеялся Тихонов.  — Сломали меня, растерли в прах и пепел, которым и посыпаю свою грешную голову. Сдаюсь. И предлагаю другой план…
        В ИСТОРИЮ БОЛЬШЕ НЕ ВОЗВРАЩАЕМСЯ
        (НЕТ, НИКАК НЕ СНЕСТИ БОЛИВАРУ ДВОИХ…)
        «Готов»,  — сказал тогда устало Крот.
        И столько было в его глазах животного страха, подавленности и ненависти, что в душе у Балашова шевельнулось даже что-то похожее на жалость. Но он раздавил этот отголосок давно умершего чувства, как давят в пепельнице окурок,  — привычно, не задумываясь. Тогда Крот его боялся, и еще как боялся! А сейчас Крот, убрав старика, заявляет наглые требования. Балашов вспомнил ОТенри: «Боливару не снести двоих…»
        — Глядите, Виктор Михалыч, пробросаетесь. Меня ж ведь и подобрать могут. Кому-то, может, теперь понадобятся не только мои руки, но и голова. Здесь,  — он постучал себя по лбу,  — много интересных сведений лежит. Так что предлагаю политику с позиции силы сменить на тактику переговоров…
        — Так-так-так,  — пробормотал Балашов,  — это действительно становится интересным…
        И Балашов твердо решил: нет, никак не снести Боливару двоих. Правда, пока что нужно только нейтрализовать Крота, чтобы он не путался под ногами. Опустил голову, постучал пальцем по подлокотнику.
        — Эх, Гена, потерять друга — раз плюнуть. А искать его потом годами надо. Особенно таким людям, как мы с тобой.
        — Что же мне, за дружбу подарить вам свою долю?
        — Да кто говорит об этом? Чего ты заостряешься? Если ты помнишь, я тогда снял с обсуждения вопрос о деньгах. Это было несвоевременно. А сейчас настала пора его обсудить. Сколько ты хочешь?
        — Половину.
        — Сколько-о?  — Балашов, который вообще ничего Кроту давать не собирался, все равно ахнул от такой наглости.
        — Вторую долю. Половину. И ни одной копейки меньше.
        — Ну, Гена, это уж ты меня грабишь. Ты-то ни черта не вложил в это дело, а я скоро из-за него штаны сниму.
        — Вам без штанов не страшно — все равно в «Волге» катаетесь, никто и не заметит.
        — Ты, Крот, не забывай, что мы делим шкуру неубитого медведя. Денежки-то надо еще взять.
        — Мне доллары ни к чему, а вы на перепродаже еще вдвое против меня наживетесь, что я вас — проверю?
        — Знаешь, без доверия мы с тобой далеко не уедем.
        — Когда меня в «шестерках» держали, что-то вы меня не очень в доверенные брали.
        «Хам. Наглый глупый хам,  — спокойно подумал Балашов.  — Полагает, что он сейчас что-то стал значить. Навести на него уголовку анонимкой, что ли? Да нет, рановато еще, может от злости наболтать. Пускай подыхает как знает, без меня. Надо ему сейчас кость бросить…»
        — Ты в философию не вдавайся и гонор свой не показывай. Постарайся не забывать, что из нас двоих деньги достать могу пока что только я. А ты в крайнем случае можешь лишь поломать это дело. Но это и не в твоих интересах. Так что давай по-деловому: даю тебе двадцать процентов…  — Сорок.
        — Двадцать пять.
        — Сорок.
        — Вот что: бери третью долю или катись к чертовой матери!
        — Часть наличными сейчас.
        — На. Пока хватит.
        Крот взял из его рук толстую пачку денег и, не считая, засунул в карман пиджака.
        — А на эти деньги напиши мне расписочку,  — сказал Балашов. Он решил придать их отношениям видимость солидности.
        — Зачем?  — удивился Крот.
        — А затем, что ты у меня больше не служащий, а компаньон, и деньги эти пойдут в зачет при окончательном расчете.
        — Виктор Михалыч, а зачем же расписка все-таки?  — развеселился Крот.  — Вы с меня долг через нарсуд, что ли, взыскивать будете?
        — Суд не суд, а порядок должен быть.
        — Ну, пожалуйста. Только какой из моих фамилий расписку подписывать? Какая вам нравится больше: Костюк, Ланде, Тарасов или Орлов?
        — А мне все равно.
        Когда Крот написал расписку, Балашов аккуратно сложил ее и положил в бумажник. Потом сказал:
        — Жарко сегодня. Принеси водички с кухни. Только слей из крана побольше.
        Как только Крот вышел, Балашов разогнулся в кресле, выпрямился и, стараясь не скрипнуть половицей, балансируя на одной ноге, дотянулся до пиджака Крота. В мгновение он обшарил карманы и вытащил из внутреннего самую дорогую для Крота вещь — его фальшивый паспорт. Пистолета, который дал ему Балашов перед поездкой в Одессу, в пиджаке не было.
        Когда Крот вошел со стаканом в комнату, Балашов сидел в прежней позе в кресле и обмахивался газетой. Воду пил долго, со вкусом, обдумывая, как бы забрать у Крота пистолет. Потом встал.
        — Ну, договорились, Геночка. Теперь сиди и жди открытки. Должна быть скоро.
        — Посижу.
        — Кстати, давай я заберу пушку. Ненароком Лизка наткнуться может, пойдут вопросы — зачем да почему.
        — А вы не бойтесь, не наткнется. Я ее теперь все время при себе ношу,  — и он похлопал себя по заднему карману брюк.
        ГВОЗДЬ НЕ ОТ ТОЙ СТЕНЫ
        Тихонов стряхнул с плаща дождевые капли и небрежно бросил его на стул. Усаживаясь на край своего стола, спросил Сергея:
        — Можете дать новые показания по делу подпольного концерна «Джага энд Ко»?
        — Судя по выражению лица, ты такими показаниями тоже похвастаться не можешь,  — хитро прищурился Приходько.
        — Не говори уж, отец. Давно я так сильно не загорал.
        — А все-таки?
        — А все-таки?  — задумчиво переспросил Тихонов. Потом грустно усмехнулся: — Если бы твоя тощая грудь была закована не в мундир, а в жилет, я бы, ей-богу, оросил его своими слезами…
        Они ходили по тонкому льду шуток, подначивали друг друга, ехидничали, и Приходько видел, что Тихонов ужасно устал за эти дни.
        — Если понадобится что-нибудь из дефицитной часовой фурнитуры, прошу ко мне,  — сказал Тихонов.  — Дружу с широким коллективом мелких спекулянтов.
        — Среди них хромых нет случайно?
        — Нет. Но мне кажется, что нашего Хромого там ни случайно, ни нарочно не найдешь.
        — Это почему?
        — А вот почему. Я же ведь не только знакомился там со спекулянтами. Я еще много беседовал с ними потом. Прямо жутко, аж скулы болят. Все это мелочь, бакланы. По штучке торгуют — украл, купил, перепродал. Но состав у них очень ровный: пьянчужки жалкие какие-то. И откуда они у нас только берутся? Прямо как василиски из заброшенных колодцев. Я уверен, что никто из них такой операции — украсть и перепродать большую партию деталей — не может. Да там о таких количествах и слыхом не слыхали. И я убежден, что эта линия — вообще гвоздь не от той стены. Эту версию, считай, мы уже отработали.
        — Ну, а Джага как себя проявляет? Ты ведь собирался глаз с него не спускать.
        — А как же! Бдим неукоснительно… денно и нощно… Я даже дневничок на него завел,  — Тихонов приподнял со стула мокрый плащ, встряхнул его и извлек из бокового кармана записную книжку.  — Можешь полюбоваться на моего подшефного.
        Сергей раскрыл дневник.
        «Вторник, 7 час. 30 мин. М. вышел из дому и приб. на раб. В 15 час. 30 мин. вышел с завода. На площ. Белорус, вокзала у нов. метро встретился с двумя неизв. мужч., с котор. приобрел в угловом «Растр.» бутылку водки и тут же, около газировщицы, распил водку, после чего пошел на Б. Грузин, ул. Во дворе своего дома около 30 мин. играл в домино с соседями, потом вчетвером купили одну бут. водки и четвертинку, распили. В 18 час. М. ушел к себе домой и больше на улицу не выходил».
        «Среда. 7 час. 30 мин. М. из дому напр, на завод. После работы выпивал на троих в угловом «Растр.», потом играл в домино… и т. д.»
        «Четверг…
        …потом играл в домино…»
        — Да-а, прямо скажем, насыщенно живет наш клиент, позавидуешь,  — Приходько улыбнулся и покачал головой.  — А какой поток информации о его связях! Каждый день новые люди из числа случайных собутыльников, и, как на грех, ни одного хромого… И все-таки, Стас, ты его из поля зрения не выпускай…
        ДУМАЙ, ГОЛОВА, КАРТУЗ КУПЛЮ
        К вечеру снова пошел дождь. Щетки на лобовом стекле неутомимо сметали брызги, но, покуда они делали следующий взмах, вода опять заливала стекло. Негромко мурлыкал приемник. Балашов покосился на Джагу:
        — Спишь, что ли?
        — Да что вы, Виктор Михалыч! Думаю.
        — Думай, думай, голова, картуз куплю. Если придумаешь что-нибудь толковое.
        — В том-то и закавыка, что ничего толкового в голову не приходит.
        Балашов добро улыбнулся:
        — В такую голову — и ничего не приходит! Поверить трудно.
        — Да вы не смейтесь, Виктор Михалыч, там сейчас действительно пылинку не пронесешь. После собрания этого вахтеры прямо озверели. «Нашу,  — говорят,  — профессиональную честь задели!» Вот дурачье, какая у них там профессия!
        — У тебя зато богатая профессия. Без меня, наверное, ходил бы и побирался. Если уж такая у них плевая профессия, ты вот придумай, как их обмануть.
        — Да разве в них дело-то, Виктор Михалыч?
        — А в ком? В дяде?
        — Так в том-то и дело, что после собрания весь народ на заводе взбаламутился. Контроль этот самый, народный, организовали. Учет ввели по операциям. Потом борьба там у них за отличное качество, так смена у смены не только по количеству, но и по кондиции детали принимает. Прямо беда! Близко подойти боязно!
        — Ты, Джага, с точки зрения Советской власти, явление, увы, не только вредное, но и редкое. Весь твой завод на вахте стоит, а для тебя беда!
        — Смеетесь?
        — Уж куда серьезней!
        — Чего же вы тогда себе на подхват ударника ком-труда не приспособите? Раз уж я такое вредное явление?
        — Так это ты для Советской власти вредное явление, а для меня — ничего. Ленив только очень. И трусоват.
        — А кому в тюрьму охота садиться? Вы-то там не были, а я тюремной баланды да рыбкиного супа нахлебался за милую душу. Вон все зубы от цинги выпали,  — показал Джага два ряда металлических зубов.
        — Мне-то хоть не ври. Я же не иностранный корреспондент — на такую дешевку не клюю. Зубы ты не от цинги и не в тюрьме потерял, а вышибли их тебе разом по пьянке у Хрюни-скокаря.
        — А откуда вы знаете?  — изумился Джага.
        — Раз говорю, значит знаю. Так ведь дело было, а?  — засмеялся Балашов.
        Джага хитро улыбнулся, провел пятерней по лысине:
        — Не в этом дело, Виктор Михалыч, вот со стеклами как быть?
        — Это я у тебя хотел узнать, дружище…
        — А никак нельзя спихнуть эту партию без стекол?
        — Ты что, милый, обалдел?
        — Почему? Предложим вместо стекол такую же партию циферблатов — у нас же лишек есть. Не все ли равно этим барыгам, чем торговать?
        — Ох, Джага, дикий ты человек все-таки! В паспорте часов «Столица» написано черным по белому на русском и английском языках: «Противоударные, пыле-влагонепроницаемые, антимагнитные». Ты как полагаешь, сохранят они все эти свойства без стекол? Или, может быть, не совсем?
        — А нам-то какое дело?
        — Я тебя уже призывал беречь честь твоей заводской марки! И объяснял, что мне нужен полный комплект деталей к «Столице» по каталогу. А зачем, это ты верно заметил,  — не твое дело.
        — Ну, не мое так не мое. Думайте тогда сами.
        — Не груби мне, старый нахал.
        — Я и не грублю. Не знаю я, где стекла взять.
        — А племянница твоя, Зинка Кондратьева?
        — Что вы, Виктор Михалыч, она и говорить со мной сейчас боится! Как вынесли тогда корпуса — конец! Заикнулся я было, а она — в рев. «Впутал,  — говорит,  — меня в грязные дела, посадят вас всех и меня заодно. Не подходи ко мне больше». Вот те на! «Скажи спасибо,  — говорит,  — что меня замарал до ушей, а то бы пошла в милицию, первая на тебя заявила».
        — Да-а, интересные дела,  — присвистнул Балашов.  — Ты ей мои деньги все передал?
        — А как же?
        — Что-то я уверенности в твоем голосе не слышу. Ну-ка посмотри мне в глаза!  — стеганул хлыстом голос Балашова.  — Ты что юлишь? Неужто ты надул меня, свинья?
        — Виктор Михалыч, кормилец, без вины я, как бог свят! Все отдал…
        Из-за поворота вынырнул самосвал, ослепив их палящими столбами дальнего света. Это спасло Джагу. Балашов вперился вперед, в мутную сетку дождя, просвеченную огнями фар. За эти мгновенья Джага успел прийти в себя, забормотал обиженным голосом:
        — Зря землите меня, Виктор Михалыч! Вы же знаете, как я ценю вашу доброту. Через вас, можно сказать, жизнь увидел, так нешто я позволю себе вас обманывать…
        — Смотри, гад, узнаю, что деньги Зинке не отдал, тогда пощады не жди.
        Джага подумал: «Хе-хе, узнаешь! Ты Зинку и в глаза не видел. А деньги все-таки надо перепрятать. С него станется, придет домой, все обыщет. А если она, дура, денег не берет, решила в честные податься, что ж мне, деньги ему назад нести? Мне они тоже лишними не будут».
        И в это время его вдруг осенило: «Ой-ой-ой! Деньги сами в руки прут! Пресс же стекольный старый списали недавно, вчера на задний двор выбросили! Если его с металлоломом вывезти? А пуансоны в цехе взять можно!»
        — Виктор Михалыч!
        — Что тебе?
        — А если мы сами отштампуем стекла?
        — Чем? Может, башкой твоей лысой?
        — Зачем башкой? Башка еще нам понадобится. Я лучше придумал.
        — Давай излагай. Может быть, действительно понадобится.
        — У одного моего знакомого есть пресс для штамповки стекол. А пуансоны я достану. Пресс небольшой, как настольная швейная машинка. И работает негромко. Установим у вас на даче и за несколько дней я вам все недостающие стеклышки отштампую. Сырье-то у нас есть.
        — Слушай, видать, что башка твоя еще действительно понадобится. Только варит она уж больно медленно. О чем раньше-то думал?
        — Вспоминал все, как найти его.
        — Вспомнил?
        — Вроде вспомнил.
        — А сколько он хочет за пресс?
        Джага почувствовал подвох и развел руками.
        — Так кто его знает? Он же тогда и не думал продавать. Но, думаю, сотни за три я его уговорю.
        Балашов прищурился.
        — Двести за глаза хватит. Договаривайся. Но смотри: к концу недели чтобы пресс с пуансонами был на даче. Усек?
        — Постараюсь…
        — Вот сюда прямо его и привезешь.
        «Волга» въехала в ворота дачи. Отворилась дверь веранды, и в освещенном проеме появилась женская фигура. Прикрывая голову зонтом, Алла помахала рукой.
        — Быстрее, ужин стынет!..
        Через несколько дней из ворот часового завода выехала трехтонка, груженная металлоломом. Агент показал вахтеру пропуск: «На базу вторчермета». В кузове сидел Джага, изъявивший вдруг желание подработать на сверхурочных…
        КУДА УХОДЯТ ПОЕЗДА МЕТРО!
        Тихонов и Приходько уселись на мраморную скамейку в конце платформы. Из черного жерла туннеля дул влажный прохладный ветер, чуть пахнущий резиной. Где-то, в самой утробной глубине, еще слабо светились красные концевые огни поезда, с ревом унесшегося мгновение назад.
        Сергей достал из кармана пачку сигарет, ловко подбросил одну пальцем и, когда она описала высокую дугу, поймал губами.
        — Здесь нельзя курить,  — сказал Тихонов.  — Метро, техника безопасности, сам понимаешь.
        — Жаль, сейчас бы на холодке самый раз,  — усмехнулся Сергей. Он погремел коробком спичек и положил его обратно в карман. Потом серьезно спросил: — Стас, ты никогда не думал, куда уходят поезда метро на конечных станциях?
        — Куда? В депо, наверное,  — пожал плечами Тихонов.
        — Наверное. Я еще когда совсем маленьким был, ужасно интересовался этим вопросом. Забавно было бы посмотреть, где они там ночуют, как разворачиваются. Мальчишкой я раз пять пытался туда проскочить — не выходил из вагона. Дежурные всегда засекали. Так и не посмотрел, жалко.
        — В тебе еще не завершилась мутация. Детство в одном месте играет.
        — Эк ты, брат, научно выражаешься. Тебя бы в лекторы-популяризаторы.
        — Это я у своего шефа нахватался. Любит он иногда важное словечко завернуть. Обратно же, не зря университеты кончали. Латынь даже учили. И вообще, сколько экзаменов сдавали — жуть вспомнить. Помнишь старика Перетерского: «Английский король сидит на троне, получает жалованье и занимается боксом».
        — Приличное, видимо, жалованье у короля.
        — Король умер. Там королева давно.
        — Знаю. Жалованье-то, наверное, меньше не стало.
        — А ты, Сергей, деньги любишь?
        — Деньги?  — задумался Сергей.  — Наверное, люблю. Пристраститься, правда, не успел — ни разу у меня их в избытке не было. Я вот сейчас вспомнил, как был в комнате Коржаева после его убийства. Поверишь, мне старика даже жалко стало — нищета прямо самая настоящая. А потом, когда открыл его тайник,  — ахнул! Представь себе в одном сундуке всю свою зарплату и пенсию до самой смерти. И все у такого нищенького, сирого старика.
        — Ладно. Оставим эти приятные воспоминания до следующего раза. Условный перекур закончен. Как мы дальше этих хромых вылавливать будем, не думал еще?  — спросил Тихонов.
        — Думал. Есть предложение. Большинство работающих на заводе — женщины. Отбрасываем их сразу, потому что все-таки, мне кажется, Коржаев имел в виду хромого мужчину. Завод работает в две смены. Пересменка — в четыре часа. Без четверти мы с тобою сядем в обеих проходных и отсчитаем всех работников завода, которые, как отмечалось, в балете уже танцевать не могут. Годится?
        — Отпадает.
        — Это почему?.  — Технически затруднительно: надо будет отдельно выяснять потом фамилии,  — это раз. А во-вторых, люди обязательно обратят внимание на двух новых моложавых вахтеров интеллигентного вида.
        — Переоцениваешь,  — засмеялся Приходько.
        — Кого? Воров?
        — Свою интеллигентность.
        — Я имел в виду тебя.
        — Ну, спасибо, отец.
        — Не стоит. Предлагаю встречный план. С твоей интеллигентной внешностью ты не вызовешь ни малейших подозрений в качестве врача-общественника из гор-здравотдела. Я могу претендовать на должность мед-брата или, если позволишь, на какого-нибудь фельдшера. Вот в этом качестве мы сейчас придем в санчасть завода и проведем обследование медицинских карточек. Отберем, стараясь не привлекать особого внимания, сначала карточки мужчин, а из них выберем хромых. Годится?
        — Принято. Ты это Колумбово яйцо долго вынашивал?
        — Прямо на этой лавочке…
        Они вышли из метро к вокзалу и, повернув налево, через путепровод пошли к заводу.
        МУЖЧИНЫ С ДЕФЕКТОМ!
        «Оперативным путем установлено, что на московских часовых предприятиях, в ремонтных мастерских, в магазинах, торгующих часами,  — занято 96 человек, имеющих те или иные дефекты ног, вызывающие хромоту…»
        Приходько встряхнул авторучку и сказал:
        — Давайте, Борис Иваныч, еще раз пройдемся по кандидатам.
        Шадрин чинил лезвием цветные карандаши. Перед ним лежал длинный, аккуратно разграфленный список. Около фамилий были проставлены разноцветные значки: крестики, кружки, зеты и бесконечные прочерки. Шадрин сдул со стекла красную грифельную пыль.
        Итак, на заводе — пятеро хромых… Водолазов — мастер механического цеха. Бобков — слесарь. Никонов — кочегар котельной. Сальников — сборщик главного конвейера. Вахтер Никитин.
        Трое из них явно не подходили на роль сообщника Джаги. Водолазов был заводской общественник, инвалид Отечественной войны, депутат райсовета. Кочегар Никонов независимо от своих личных качеств совершенно не имел доступа в производственные помещения. Сборщик Сальников стал инвалидом совсем недавно, попав под трамвай. Естественно, что Коржаев не мог его знать под кличкой «Хромой».
        Остались двое — Бобков и Никитин.
        В тот же вечер Тихонов «принес» хромых часовщиков из ремонтных мастерских: часовых мастеров Сеглина и Шаронова, и заведующего мастерской № 86 Бродянского.
        … — Товарищ Бобков, извините за беспокойство. Всего вам наилучшего!..
        … — Вот видите, товарищ Никитин, мы у вас и отняли-то всего полчаса. До свиданья…
        … — Итак, товарищ Сеглин, вы в полном объеме удовлетворили мой любительский интерес. До новых встреч, большое спасибо…
        … — Давайте, товарищ Шаронов, ваш пропуск, я подпишу его на выход. Если сломаются часы, ремонтировать их приду только к вам…
        Приходько устало плюхнулся на стул и забарабанил карандашом по столу. Эти четверо ни с одного боку к делу не пришиты. Сколько сил зря потрачено! Было бы интересно иметь какой-нибудь счетчик умственной энергии. К концу дня взглянул: ага, потрачено 20 тысяч мыслесекувд. Пора отдыхать! И в постель. А в общем, это ни к чему. Обязательно какой-нибудь Архимед придумал бы для него делитель, чтобы он отсчитывал мысли через косинус фи — только полезную нагрузку. Он тебе, глядишь, насчитал бы за сегодня ноль целых, ноль десятых. Так бы от досады и выпивать начал. Короче, одна надежда на Тихонова — может, он из этого Бродянского что-то толковое выудит.
        ЧТО ЗА ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ!
        А у Тихонова, похоже, прорисовывалось кое-что интересное. Он сидел в тесной конторке 86-й мастерской, просунув меж столов длинные ноги в невероятно острых мокасинах. Вокруг суетились, а Тихонов, листая журналы, спокойно дожидался прихода заведующего Бродянского. Иногда он что-то негромко насвистывал и широко улыбался. А в кармане у него лежал аккуратно сложенный вчетверо акт планового снятия остатков, которое закончилось в мастерской вчера. И написано было в нем, что ревизор обнаружил излишек часовых деталей ни много ни мало — на 360 рублей. А излишек — это ЧП. Если он не является результатом бухгалтерской ошибки, то это либо обман клиентов, либо мастерская получает товар без документов, «левый», как его между собой называют дельцы.
        Бродянский пришел около четырех. Когда Тихонов, встав ему навстречу, сказал, что он из УБХСС, лицо Бродянского как-то болезненно сморщилось:
        — Ну, что же, я ждал, что вы придете.
        Сильно припадая на левую ногу, он провел Тихонова в свой крошечный кабинетик и показал на стул рядом со своим столом:
        — Прошу вас.
        Тихонов внимательно разглядывал Бродянского. Это был немолодой уже человек, с очень бледным, болезненным лицом. В глазах его, больших и растерянных, Тихонов уловил страх. Худые длинные пальцы Бродянского нервно комкали какие-то бумажки на столе.
        — Мне надо допросить вас по уголовному делу,  — начал Тихонов.
        — А что, уже есть уголовное дело? Так быстро?  — пролепетал Бродянский.
        Тихонов понял, что Бродянский имеет в виду обнаруженные у него излишки, иначе вряд ли он задал бы такой прямой вопрос. Однако это следовало проверить. Тихонов негромко сказал:
        — Вы мне расскажите, пожалуйста, абсолютно все, что вам известно по делу…
        Бродянский ненадолго задумался, потер лоб и вдруг заторопился:
        — Я не знаю, собственно, что и рассказывать-то. У меня ведь такой случай впервые в жизни! Излишки, да еще на три с гаком тыщи, по-старому — уму непостижимо! Честно, откровенно, говоря, если бы на эти деньги у нас «дырка» открылась — ну, недостача, по-нашему,  — я бы в сто раз меньше удивился. С недостачей все может быть: и ученики товар поломали, и в квитанцию клиенту недописали, в худшем случае, может, кто из мастеров присвоил, хотя такого у нас никогда не было. Однако все может случиться! А излишки — это, извиняюсь, уму непостижимо! Вы меня спросите — почему? А я вам отвечу — потому. Потому, что недостачу мне в мастерской любая мышка может сделать: хочешь — мастер, хочешь — уборщица, хотя упаси бог на них подумать! А излишек, извиняюсь, я только сам себе могу сделать, шахер-махер всякий!
        «Четко формулирует,  — размышлял Тихонов, внимательно глядя в глаза Бродянскому.  — И не путает, не прячется, на себя все оттягивает. А ведь лазейки есть, и он их не хуже меня знает. Значит, что-то не то с излишками этими…»
        А Бродянский горячо продолжал:
        — Я от себя вину не отвожу, мне мой борщ чужая тетя с улицы не пересолила! Но только где я ошибся, на чем — ей-богу, пока не знаю, хоть из пушки в меня стреляйте, извиняюсь!
        …Договорившись с Бродянским о том, что он еще раз внимательно проверит всю документацию вместе с вызванной из отпуска бухгалтером Васильевой, Тихонов поехал на Петровку. Шадрин слушал с большим интересом. Подвел итоги:
        — Бродянский испуган, расстроен, явно боится следствия. Однако меня смущает, что все его страхи сконцентрированы вокруг этих несчастных излишков. Ни о чем другом он и не думает. Ну что ж, завтра еще раз проанализируем его бухгалтерию. Надо посмотреть, что именно из товара у него лишнее, а там уж будем решать окончательно…
        В этот момент зазвонил телефон.
        — Бюро пропусков, Борис Иваныч. Тут двое спрашивают Тихонова. Он не у вас?
        — У меня. А кто там, Анечка?
        — Бродянский и Васильева. Пропустить?
        — А кто эта Васильева? Спросите у них.
        — Из бухгалтерии, говорит.
        — Хорошо, выдайте им пропуска.
        — Твои,  — сказал Шадрин.  — Не иначе как новости в клювах несут, если с такой спешностью.
        Посетители действительно принесли новости. Волнуясь и поминутно вытирая слезы, Васильева, молоденькая, симпатичная женщина, торопливо говорила:
        — Вы понимаете, товарищи, убить меня мало, ведь это я во всем виновата, Михаил Семеныча под такой удар поставила, он волнуется, переживает…
        — Минуточку, успокойтесь и давайте по порядку…
        — Я и говорю по порядку!  — с этими словами Васильева открыла сумочку и вытащила из нее какой-то измятый, обтрепавшийся по краям документ. Шадрин взял его и увидел, что это накладная на получение мастерской номер восемьдесят шесть от гарантийной мастерской часового завода в счет фонда третьего квартала различных часовых деталей и инструмента на сумму триста шестьдесят два рубля одиннадцать копеек.
        — Посмотри, как ларчик открывается,  — протянул Шадрин накладную Тихонову.
        Из дальнейшего сбивчивого рассказа Васильевой они поняли, что в конце прошлого месяца она получила в гарантийной мастерской различную фурнитуру. Но Васильева так торопилась в отпуск, что не сдала в бухгалтерию накладную. Из-за этого полученный по накладной товар оказался как бы излишним…
        Отпустив Бродянского, Тихонов записывал показания Васильевой. Время от времени он задавал ей короткие точные вопросы: когда она получила товар, какой именно, по каким основаниям, кто выдавал. Васильева с неожиданной злостью сказала:
        — Кто, кто! Конечно, сам заведующий, черт колченогий! Из-за него все и случилось. Мне ведь на поезд шестичасовой надо было, а он вечно волынит, каждую пружинку своими руками считает! Вот и задержал меня до пяти часов. Я в сумку накладную сунула, сажусь с Васей, шофером, в машину, поехали. Когда мимо метро проезжали, я подумала: опоздаю на поезд! «Знаешь,  — говорю Васе,  — отвези ты это хозяйство сам, а я там после распишусь». Ну и выскочила из машины, а накладная в сумочке осталась. Сегодня утром ко мне от главбуха приехали, тут я про нее и вспомнила. А то совсем из головы вон. Что мне теперь за это будет?
        — Премию, надо полагать, дадут,  — хмуро сказал Тихонов. Потом добавил: — А вообще-то нехорошо пожилого человека колченогим обзывать!
        — Да он и не пожилой вовсе, заведующий-то, да и зло меня взяло, хромал там целый день по подсобке, как черепаха, из-за этого и неприятность вся вышла!..
        …Тихонову показалось, что уши у него растут, вытягиваясь, как у овчарки…
        — Нехорошо, Сергей получилось,  — сказал Тихонов полчаса спустя.  — Хвастались все: такую сетку соорудили, такую сетку! Ею и в аквариуме немного наловишь! Как же так получилось, что Балашов под нашу сетку поднырнул?
        — Как, как!  — Приходько чувствовал, что здесь они здорово промазали, и от этого ершился.  — Мы ведь инвалидов по медкарточкам санчасти выявляли а гарантийные мастерские обслуживаются, оказывается, районными поликлиниками. Вот и причина вся. Ну, уж теперь допроверим все досконально.
        — Хорошо. Значит, заведующим гарантийной мастерской по нашей «анкете» интересуемся. Что за человек есть?
        А ВЫ У ТАКСИСТА СПРОСИТЕ!
        Возвращаясь с обеда, Приходько и Тихонов еще в коридоре услышали телефонный звонок за дверью своей комнаты.
        Приходько торопливо повернул ключ в замке и подбежал к столу.
        — Да, да, есть такой, пожалуйста,  — он протянул трубку Стасу и сказал: — На. Тебя какая-то женщина спрашивает.
        Стас удивленно поднял брови.
        — Тихонов слушает.
        — Здравствуй, Тихонов. Это тебе Захарова телефонит.
        — А-а, Нина Павловна! День добрый.
        — Чего же это ты мне нумер свой дал, а на месте не сидишь?
        — Дел много, вот и бегаю все время. Нас, как волков, ноги кормят.
        — Уж не знаю, чего вас там кормит, только я со вчерашнего дня тебе раз пять звонила.
        — А что, интересное что-нибудь есть?
        — Не знаю, может быть, тебе интересно, а может, нет. Ты и решай. Юрка вчера под вечер домой мешок какой-то принес, на кухне около своего столика в нишу запихал. Пока он обедал, я мешок потрогала — железки там какие-то. Тяжелые — поднять не смогла. Ну, пообедал, помылся, переоделся — и мешок на плечо. Я с балкона глядела — Юрка свистнул, остановил такси, погрузился — и пошел. Я давай тебе звонить — никто не отвечает. Вот только сейчас и дозвонилась.
        — Спасибо большое, Нина Павловна, за хлопоты, конечно, нам все это очень интересно. Жалко только, неизвестно, куда он с этим мешком делся…
        — А вы у таксиста спросите!
        — Да где ж мы его возьмем-то?
        — Так я номерок на случай записала: ММЛ 04 -61…
        — Какая же вы умница, Нина Павловна! Большое спасибо вам!
        — Да брось ты! Если чего еще увижу, позвоню. Только ты больше на месте сиди.
        — Кстати, Нина Павловна, не заметили — таксист Юрке не знаком?
        — Не думаю… Машина посередке шла, Юрка свистнул и рукой замахал, только тогда таксист и повернул, круто так…
        — Ну, спасибо. Будьте здоровы…
        Приходько что-то сосредоточенно писал за своим столом. Сдерживая торжество, Тихонов сказал равнодушным голосом:
        — Могу сообщить номер такси, на котором Джага вчера увез какой-то тяжелый мешок с металлическими предметами.
        Приходько поднял голову:
        — Захарова звонила?
        — Да. Не исключено, что он увез ворованные корпуса и платины.
        — Очень возможно.
        — Хотя я и сомневаюсь, чтобы он стал их завозить домой даже ненадолго. Сейчас разыщу таксиста, может быть, их маршрут нам подскажет что-нибудь.
        Тихонов позвонил в таксомоторный парк:
        — Не поможете ли вы по номеру машины найти ее шофера?
        — Простите, а в чем дело?
        — Видите ли, я приезжий, в Москве первый раз. И вчера меня довольно долго возил очень вежливый, хороший водитель. Я только потом сообразил, что нужно его поблагодарить — хотел вам письмо написать, да забыл спросит! фамилию. Только номер «Волги» запомнил — 04 -61. Она, по-моему, такого серого цвета, что ли.
        — Нет, она не серого, а кофейного цвета. Вчера на ней работал Евгений Латышев.
        — Большое спасибо. А когда он будет снова работать на линии? Может быть, я завезу письмо сам, заодно и повидаю его.
        — Он работает во вторую смену. Значит — с четырех дня.
        Тихонов посмотрел на часы: половина четвертого.
        — Сережа, у меня к четырем вызваны люди. Придется тебе заняться с таксистом.
        — Давай займусь.
        Без десяти четыре Сергей устроился около телефонной будки в пятидесяти метрах от ворот таксомоторного парка. В три минуты пятого из ворот выехала кофейная «Волга» с номером 04 -61. Приходько сошел с тротуара и проголосовал. Машина притормозила. Сергей хлопнул дверцей и сказал:
        — В центр.
        Молодой крепкий парень, сидевший за рулем, засмеялся:
        — Ну, быть мне сегодня с планом. Прямо около парка почин сделал. Приятная неожиданность.
        — Один мой знакомый говорит, что всякая случайность — это непознанная необходимость,  — откликнулся Приходько.  — Дело в том, что мы с вами, товарищ Латышев, не так уж неожиданно встретились. Я вас тут дожидался.
        Шофер удивленно посмотрел на него:
        — Меня-я? А откуда вы меня знаете?
        — Вот уж случилось так, что знаю. Моя фамилия Приходько, я с Петровки, тридцать восемь. Латышев недоуменно сказал:
        — Тут, наверное, недоразумение. Нарушений я не делал, правила все выполняю. За три года ни одной дырки в правах не имею…
        — Видите ли, Женя, я не сотрудник ОРУДа, как вы, похоже, полагаете. Я инспектор БХСС и поговорить хочу с вами вовсе не о нарушении правил движения, а как со свидетелем по уголовному делу…
        — Опять же ошибка! Я никакому уголовному делу свидетелем не был!
        — А вот этого вы можете и не знать!  — засмеялся Приходько.  — Попробуйте вспомнить до мелочей ваш вчерашний рабочий день и расскажите мне все подробно. Давайте вот здесь остановимся у тротуара и посидим, побеседуем.
        Латышев пропустил поток машин, аккуратно перестроился и встал напротив здания СЭВ. С минуту он что-то соображал, морща лоб, затем сказал:
        — Так. Вчера я днем начал работать с трех часов. Выехал из парка — на Дорогомиловской двух пассажирок взял до Кунцева, привез их в мебельный магазин. Просили подождать. Купили там торшер, и я отвез их на Бережковскую набережную, около ТЭЦ. Там минут пять покурил, старичок в машину сел, до университета. Потом… Кто же потом-то ехал? А, вспомнил! Мужчина в синем халате повез со мной бланки какие-то, пачек пять — на Маросейку, там во дворе разгрузились. После этого я на Дзержинской в автомате перекусил и с двумя иностранцами поехал на Белорусский вокзал. На стоянке там задерживаться не стал — машин полно было свободных, поехал к центру. На Грузинской опять пассажир попался — мужик такой здоровый, лысый, с мешком. «Поехали,  — говорит,  — в Жаворонки». Ну, в Жаворонки так в Жаворонки, туда по Минскому шоссе проехаться одно удовольствие, да и для плана такая ездка — подарок. Отвез его, вернулся в Москву, у Кутузовской женщину пожилую посадил, на Пресню ей надо было…
        — Так, так,  — перебил памятливого Женю Приходько.  — В общем, я вижу, память у вас отличная, профессиональная, так сказать…
        — Не жалуюсь,  — зарумянился Латышев,  — склерозом пока не страдаю.
        — Ну, а жаворонковского пассажира хорошо запомнили, с мешком который?
        — Нормально запомнил. Через недельку-другую, может, и забыл бы, народу все-таки много встречаем каждый день, а сейчас хорошо помню: мордастый такой, и вся челюсть железная.
        — А место, куда его привезли, помните?
        — Факт, помню. Пока разворачивался, он в калитку вошел. Я еще там на траве забуксовал немного. А вот улицы название, извините, не знаю, просто не посмотрел. Но это неважно, если потребуется, я тот дом сразу найду.
        — Пожалуй, потребуется,  — весело сказал Приходько, легко переходя на «ты» с новым знакомым.  — Не скрою, я от тебя, товарищ Латышев, много интересного узнал. А ты еще сомневался — «недоразумение».
        Сергей достал из кармана пачку фотографий, отсчитал пяток и протянул таксисту:
        — На, посмотри, нет здесь твоего пассажира с мешком?
        Латышев внимательно осмотрел их все, потом посмотрел еще раз и твердо сказал:
        — Нет, здесь его нет.
        Тогда Сергей дал ему еще три.
        — Вот же он!  — искренне удивился таксист, возвращая фотографию Джаги.  — Этот вчера и ездил в Жаворонки.
        — Женя, а что, если мы сейчас повторим твой вчерашний маршрут?
        Латышев почесал в затылке.
        — Эх, друг ты мой ситный, видать, я погорячился, когда насчет плана обрадовался. Сгорит он сегодня у меня синим пламенем…
        — Понимаешь, Женя, это очень важное дело. И самое главное, срочное. До завтра ждать нельзя — можем опоздать. А путевку я тебе отмечу — среднесдельная обеспечена.
        Шофер махнул рукой:
        — Эх, где наша не пропадала! Поехали,  — он выключил счетчик и хитро подмигнул: — Смотри, если орудовцу попадемся, будешь меня выручать…
        Машина остановилась, не доезжая сотню метров до дачи, где вчера Латышев высадил Джагу. Они прошли калитку. Здесь на траве еще остались широкие рваные шрамы от буксующих колес. Неторопливо пошли дальше, вдоль забора. На участке, за воротами, стояла черная «Волга». В гамаке перед домом покачивалась молодая красивая женщина. Она разговаривала с кем-то не видимым с улицы, сидевшим на террасе.
        Так же не спеша они дошли до перекрестка. Сергей протянул Латышеву руку:
        — Большое тебе спасибо, Женя. От всего сердца. Ты сегодня сделал очень много для нас. Об одном тебя попрошу: ты насчет нашей поездки не распространяйся… Если ты еще понадобишься, мы тебе позвоним.
        — Понял, звони. А в город не подбросить тебя?
        — Нет, дорогой, тут у меня еще дела кое-какие есть. А ты и так горишь с планом.
        — И не говори. Ну, пока. Желаю удачи.
        — И тебе того же…
        Когда Приходько садился в вагон электрички, на платформу упали первые дождевые капли. От Одинцова, набирая силу, дождь бежал к Москве наперегонки с поездом. Стоя в тамбуре, Сергей смотрел на мокнущие под дождем деревья, разорванные клочья туч на горизонте. Все, что он узнал сегодня, сумбурно перемешалось в голове, и никак не мог он из этих сведений построить четкую логическую схему. В поселковом Совете ему сообщили, что дом номер девять по Майской улице принадлежит солидной пожилой женщине, пенсионерке Викторине Карловне Пальмовой. Когда-то она была учительницей музыки. Участок приобрела два года назад и в прошлом году выстроила новый дом… Красивая дамочка в гамаке явно не относится к людям пенсионного возраста…
        Приходько достал блокнот и записал: «Выяснить: 1) Кто живет на даче. 2) Кому принадлежит черная «Волга» номер МОИ 11 -94. 3) Попробовать установить, что может связывать Вик. Кар. Пальм. с Джагой».
        Черт побери, какой же срочный и ценный груз привез Джага к ней в мешке, не пожалев денег на такси, когда он мог преспокойно за тридцать копеек доехать на электричке?
        ПЛОХ ОН СОВСЕМ
        Страх перестал быть чувством. Он превратился в какой-то живой орган, который, ни на секунду не замирая, жил в Кроте так же яростно и сильно, как сердце, легкие, печень. Даже во сне он не давал ему покоя, и это было особенно ужасно, потому что во сне Крот был перед ним совершенно беспомощен. Проснувшись ночью в поту, с трясущимися руками, Крот тихонько, чтоб не разбудить Лизку, вставал, шел на кухню и долго пил прямо из крана теплую, пахнущую железом воду. На балкон выйти боялся. Садился около открытой балконной двери прямо на пол и курил одну сигарету за другой, бросая окурки в раковину. Когда в подъезде раздавалось сонное гудение лифта, бесшумно скользил в комнату и вынимал из пиджака пистолет. Его холодное рукопожатие давало какую-то крошечную уверенность. Лифт проезжал, и Крот, прижимая пистолет к горячему влажному лицу, думал: «Глупости это все. Если за мной придут, разве пушка поможет? Уйду, допустим. А потом? Потом что будет?»
        Так проходили ночи. К утру, измученный, Крот засыпал.
        В этот день, проснувшись около двенадцати, Крот почувствовал: надо что-то предпринимать. Пока Гастролер появится, он тут от страха сдохнет. А все Балашов! Он, иуда, украл из пиджака паспорт — больше некому! И нигде Крот паспорта не терял, он его как зеницу ока берег. Надо сходить к Джаге — посоветоваться. Джага все-таки свой, не продаст. Сколько вместе натерпелись! Правда, Балашов запретил выходить на улицу, но Крот о себе как-нибудь уж сам позаботится. Ах, какая же сволочь этот Балашов! Еще рассчитывал взять его за горло… Да, его, пожалуй, возьмешь — скорее без рук останешься! Теперь уж не до жиру. Получить бы с него обещанный новый паспорт да хоть какую-нибудь долю — и бежать отсюда подальше…
        Время тянулось мучительно долго. Длинный пустой день. Крот решил идти вечером: во-первых, темно — труднее узнать, а во-вторых, он не знал, в какое время приходит с работы Джага. Вышел часов в девять.
        Где-то в Банковском переулке остановил такси, зашел в «Гастроном» и купил две бутылки коньяка «Кизляр». Когда ехали по улице Горького, Крот рассеянно посмотрел на оживленную гуляющую толпу и мрачно подумал: «Я как с другой планеты…» Мысль понравилась, и он, наслаждаясь своей «необычностью», раздумывал об этом до самого дома Джаги. Расплачиваясь с таксистом, неожиданно для самого себя спросил:
        — Слушай, отец, может, мне на другой планете было бы лучше?
        Шофер мельком взглянул на него и сказал:
        — Наверняка не скажу, но, вероятно, вряд ли. Неуживчивым нигде медом не намазано…
        Поднимаясь на второй этаж, Крот ругал себя за болтливость. Вдруг таксист его заприметил? Вот дурак же! Потом позвонил.
        Дверь открыл Джага. Удивленно закруглели глаза. Настороженно улыбаясь, показал два ряда металлических зубов:
        — Ты-ы?
        — Я. Не ждал? Ладно, прикрой варежку, хватит железом хвалиться! Может, в дом все-таки позовешь?
        — Конечно, заходи, заходи. Я один.
        В комнате было неопрятно, везде лежала пыль, по углам валялись какие-то тряпки. На столе возвышались пустая водочная бутылка, остатки закуски. Разведя руками, Джага сказал:
        — Вот к водочке ты опоздал, а закусить — пожалуйста, чем бог послал.
        Криво усмехнувшись, Крот поставил на стол бутылки с коньяком.
        — Ничего не попишешь, всю жизнь я попадаю в кино только на вторую серию.
        Джага радостно засуетился, забегал по комнате, ловко нося перед собой брюхо:
        — Сейчас мигом все соорудим по всем правилам.
        Крот брезгливо щелкнул пальцами:
        — Собери со стола эти помои.
        — Все сейчас сделаем, родной мой… Будет как в ресторане.
        Крот выбрал стул почище, уселся, положил ногу на ногу, закурил.
        — Ну что, Джага? Спекулируем помаленечку? Как говорится, даст бог день, даст бог тыщу?
        — Что ты, родной мой! Заработка за последнее время никакого. Копейки свободной нет.
        — Не в деньгах счастье,  — весело сказал Крот. Джага удивленно посмотрел на него:
        — Ну, это ты брось. А в чем же еще?
        — В свободе духа,  — засмеялся Крот.  — Но этого тебе не понять.
        — Где уж,  — согласился Джага.  — В случае чего в тюрьму-то плоть мою заключат…
        — Уж прямо так и заключат?  — остро сощурился Крот.  — У нас же хозяин — умнейший человек, ты же сам говорил, а? Ведь не допустит?
        — Конечное дело, Виктор Михалыч — умнейшая голова, так ведь фарт, знаешь, иногда и от умных к дуракам бежит.
        — От него к нам не прибежит — это я тебе точно говорю.
        — А кто знает?  — Джага вымыл в мисочке тарелки, расставил их на столе и внимательно посмотрел Кроту в глаза.
        Крот подумал: «Интересно, знает, что это я убрал старика в Одессе? Если знает, он со мной вместе играть против Балашова не станет. Ему такой подельщик не нужен». Взял бутылку и резко ударил ладонью в дно. Пробка вылетела, и золотистая жидкость плеснула на стол. Крот достал из верхнего кармана белый платок и протер край своего стакана.
        — Пей, родной, не брезгуй,  — улыбнулся Джага.  — От поганого не треснешь, от чистого не воскреснешь!
        — Не морочь мне голову,  — поморщился Крот.  — Послушай лучше, что я тебе скажу. Мы с тобой старые знакомые, и я тебе верю, что не продашь… А если продашь — ты меня знаешь…
        — Окстись, что ты мелешь,  — обиженно пробурчал Джага.
        — Тогда давай выпьем.
        Выпили, закусили лимоном. Крот уселся поудобнее.
        — Хочу я тебе рассказать одну байку. А ты подумай, к чему она… Сидят на маленькой станции трое, пьют пиво и дожидаются поезда. У одного — документы, билет и деньги в кармане, у других — вошь на аркане и блоха на цепи. И вот первый, фраер, сидит философствует: «Ничего, ребята, я вот жду поезда, и вы ждите, может, вам удастся проехать зайцами под вагоном. Ничего страшного, мол, вы же бродяги».
        — Ну?
        — Чего, ну?
        — Проехали?
        — Проехали. Перед самым поездом пошли вместе в сортир, отняли у фраера билет и деньги, а его там заперли…
        — Ты, что ли, ехал?
        — Может, я, а может, не я. Неважно. Смекаешь?
        — Бродяги — это мы. Только Виктор Михалыч не фраер. Его в сортире не запрешь. Да и скажу тебе по-честному, нет мне резона с ним расставаться. Умнеющий человек!
        — А если он сам с тобой вдруг расстанется? Возьмет вот так, в одночасье, и рожей об забор…
        Джага выпил еще стакан, сморщился, махнул рукой:
        — Пускай его! Кое-какую денежку я себе сбил, независимость имею.
        Крот смерил его презрительным взглядом, с издевкой протянул:
        — Независимость! Бо-ольшой ты человек стал! Раньше вон какой был,  — он показал рукой на уровне табуретки,  — а теперь как поднялся!  — и Крот приподнял ладонь сантиметров на пять.
        — Геночка, родной, ты меня с собой не равняй. Ты молодой, здоровый, девки тебя любят, тебе жить красиво охота, денег много надо. А мне зачем? На бабах я крест поставил. Старею…
        — Да ладно уж прибедняться! Деньги ему не нужны! Тоже мне Христос-бессребреник отыскался. Дал бы лучше чего-нибудь пожрать.
        — Ей-ей, кроме того, что на столе, ничего нет. Я же ведь, почитай, дома никогда не ем…
        Крот зло усмехнулся:
        — Что, только закусываешь?
        — Точно, точно, Геночка,  — Джага выпил еще стакан и облизнулся красным, длинным, как у овчарки, языком.
        Крот посмотрел на него с отвращением. Встал, судорожно вздохнул:
        — Ох, тяжело, душа вспотела!
        — Ты пойди освежись,  — ласково посоветовал Джага.  — А то придешь домой на бровях, мадама твоя будет недовольна.
        — А ты и про нее знаешь?  — неприязненно спросил Крот.
        — Знаю, Геночка, знаю. Как не знать?
        — Много ты, Джага, знаешь. Это иногда вредит. Смотри, по проволоке ходишь.
        — А что поделаешь, Геночка? Всю жизнь без сетки работаю,  — и засмеялся неожиданно трезвым смехом.
        Крот сидел и чувствовал, что опьянел, что разговора не получилось, что Джага окончательно продался Балашову. И такая невыразимая тоска его душила, что Кроту хотелось заплакать. «Как я их ненавижу! Всеми фибрами души. Фибровая душа, фибровый чемодан. Не будь я таким болваном, подорвал бы тогда с чемоданом Коржаева! Были бы деньги, документы, и не было бы за мной мокрого дела, и этого непрерывного страха расстрела…»
        — Слушай, Джага, а ты не знаешь, как расстреливают?  — равнодушно спросил Крот.
        — Бог миловал! Правда, мне один мазурик на пересылке рассказывал, что приговоренных к расстрелу держат в одиночке. А за два часа до казни зажигается в камере красный свет, и каждые пятнадцать минут бьет гонг…
        — Замолчи! Замолчи, гад!
        Джага вздрогнул и степенно сказал:
        — Что ты орешь, как марафонская труба! Не психуй, по нашим делам расстрел не полагается.
        Крот встал, взглянул в мутное зеркало. Увидел в своих глазах страх и тоску. Подумал: «Поеду-ка я в свою берлогу и надерусь до чертей. А завтра будет снова долгий пустой день, тупая тишина, тоска и страх — без конца»,  — он повернулся к Джаге, крикнул:
        — Как я вас всех ненавижу!  — и выбежал из комнаты…
        Хлопнула входная дверь. Джага походил по комнате, поглядел в окно, допил прямо из бутылки остатки коньяка, потом вышел на улицу. На углу в телефонной будке набрал номер и, прикрывая трубку рукой, сказал:
        — Виктор Михалыч? Это я. Да-да. Крот у меня был сейчас. Плох он совсем.
        ВЫСТРЕЛ ПО ПОСЛЕДНЕЙ КЛЕТКЕ
        В это утро Тихонов решил подвести баланс. Они взяли на себя большую ответственность, решив искать Хромого среди часовщиков. По всем тогдашним данным это был единственно правильный путь. А вдруг ошибка? Вдруг Хромой хоть и крупный спекулянт фурнитурой, но по роду своей повседневной деятельности не имеет никакого отношения к часовому производству или ремонту, как, например, Коржаев? Установить связь Хромого с Джагой не удалось, Крот-Костюк бесследно исчез. Кроме подозрительной поездки в Жаворонки, за Джагой ничего предосудительного замечено не было. Но преступная шайка существовала, и то, что в ней подвизались вместе и Джага, и Крот, и безвестный Хромой,  — было несомненно.
        После того как Тихонов побывал у следователя прокуратуры Сахарова, который вел последнее дело Джаги, он окончательно убедился в том, что Джага в этом деле одна из последних фигур. Сахаров утверждал, что уже в то время, когда Крот с Джагой проходили по первому делу, Мосин был полностью в подчинении у Костюка. Сахаров рассказывал, что Мосин человек неумный, но хитрый и упрямый, как осел. Костюк умен и расчетлив. Выдержка у него отличная, и всей коммерческой частью их воровского предприятия он руководил самостоятельно. Джага попросту выполнял его поручения, и выполнял, как видно, безоговорочно. Но сейчас, судя по всему, и Крот здесь вовсе не первая фугура. Нет, нет, нет!
        Надо найти Хромого. Вот где ключ к этому делу. Хотя нельзя утверждать, что и Хромой здесь главный. Но от него-то уж, во всяком случае, можно оттолкнуться в решении всей этой шарады. Однако Хромого пока нет. Если сегодня Приходько не найдет ничего нового о Хромом, надо собраться с мужеством, отступить на исходные позиции и начать работу над новыми версиями, но уже глубже прорабатывая связи Джаги.
        Тихонов вспомнил, как в детстве играл в «морской бой». В ста клетках поля биты почти все «корабли» противника, но где-то затерялась одна клеточка — «подводная лодка», и без нее игру не выиграешь. Еще несколько неудачных «выстрелов» — и враг уйдет непобежденным. Но тогда была игра, а сейчас враг был настоящий, не ограниченный сотней клеток поля, и мог он уйти с добычей навсегда. По последней клетке выстрелил в этот день Приходько.
        — Ты понимаешь, Стас,  — возбужденно рассказывал он.  — Посмотрел я медкарточку заведующего гарантийной мастерской, там сказано, что он инвалид III группы, пенсионер. Ладно, думаю, погляжу его пенсионное дело. Приезжаю в собес, смотрю — батюшки родные!  — в прошлом году Балашов этот семь месяцев подряд не являлся за пенсией! И получил ее только после напоминания из собеса… При этом — заметь себе — он тогда не работал, а про «единственный источник существования» забыл. И заработки у него всю жизнь скромные. Однако поговорил с людьми — оказывается, ездит Балашов на новенькой «Волге», летом в городе не живет; видно, дачка своя у него есть. Жена его не работает и не работала никогда…
        — А номер «Волги»?  — спросил Тихонов.
        — Как же, МОИ 11 -94, — усмехнулся Сергей.
        — Интересное кино…  — сказал Тихонов, внимательно разглядывая выписку из пенсионного дела. Приходько сказал:
        — Но самое интересное, кажется, только сейчас начинается. Ну-ка, возьми мой рапорт о поездке в Жаворонки с таксистом Латышевым!
        — Взял.
        — А теперь посмотри справку поселкового Совета к этому рапорту.
        — Так. «Дом номер девять по Майской улице принадлежит гражданке Пальмовой Викторине Карловне». Пальмовой? Викторине… Постой! Ведь в выписке из пенсионного дела сказано, что мать Балашова — Пальмова Викторина Карловна?! Неужели нашли?  — сказал Тихонов.
        — Если сопоставить еще с тем, что вчера вечером я видел на даче Викторины Карловны «Волгу» с номером МОИ 11 -94, то похоже, что мы произвели сбойку наших туннелей точно.
        — Это уж факт! Но понимаешь ли ты, дерево бесчувственное, что мы вышли не просто на хромого мужчину, а на Хромого, которого ищем?!
        — Догадываюсь,  — невозмутимо кивнул Приходько.
        — Нет, от тебя помереть можно! Ведь теперь ясно, к кому на Майскую, девять прибыл Джага! Ой-ой-ой, старик, как мы теперь развернемся!
        — Развернемся на всю катушку!  — не выдержав, захохотал Сергей.  — Правда, предстоит еще кое-какая работенка: пока ребята в Одессе разбираются с убийством Коржаева, нам надо раскрыть здесь всю шайку.
        — Похоже, что мы вышли на финишную прямую,  — поднялся Тихонов.  — Для начала мастерскую его пропусти через мелкое сито. Без лишнего шума, конечно. Во-вторых, надо сделать так, чтобы с сегодняшнего, самое позднее — с завтрашнего дня Балашов шага не ступил без нашего ведома, особенно в нерабочее время. Мне сдается, что он свое трудолюбие главным образом в это самое время и проявляет…
        БУХГАЛТЕРСКАЯ СИМФОНИЯ
        Использовав недоразумение с мастерской Бродянского, Приходько договорился с директором часового завода о проведении плановой инвентаризации в гарантийной мастерской.
        — Результаты мы можем вам представить в двух вариантах,  — сказал ревизор-инвентаризатор, энергичный молодой человек с университетским значком.  — В суммовом выражении это будет гораздо быстрее. Либо по позициям товаров — это нас недельки на полторы задержит…
        — Сделайте, как быстрее,  — с легкомысленным видом ответил Приходько.  — Нам, знаете ли, поскорей в восемьдесят шестой мастерской закончить надо, а без вашего акта это невозможно…
        Про себя Приходько подумал, что вовсе незачем афишировать свою глубокую заинтересованность делами Балашова. «Пусть они считают, что мы выполняем пустую формальность,  — размышлял Приходько.  — А уж сличительную ведомость по позициям товаров мы и сами быстренько сделаем, если у нас будут результаты инвентаризации…»
        Порядок в мастерской Балашова был отличный, и поэтому уже через два дня работники центральной бухгалтерии вручили Приходько инвентаризационную ведомость. «Полный ажур»,  — гласил вывод ревизоров. Действительно, по общей сумме расход часовой фурнитуры в мастерской копейка в копейку совпадал с его приходом.
        — Ну и прелестно!  — говорил Приходько, рассаживая в просторном кабинете группу опытных ревизоров.  — А теперь мы над этой цифирью самостоятельно поколдуем. Посмотрим сейчас, что за этими умилительными суммами скрывается!
        Он отлично знал, что анализ «суммового благополучия» зачастую приводил следствие к ошеломляющим результатам, когда за стройными колонками равнодушных цифр открывались волнующие картины… «Ну, какая разница,  — иронически говорил в таких случаях Приходько,  — то ли один тигр, то ли сотня кошек?! Ведь стоимость-то у них одна, и все мяукают…»
        — Вот вы все шутить изволите,  — сказал однажды Сергею матерый жулик, директор промтоварной базы,  — а ведь и верно, какая разница? Ну, девчонки-кладовщицы не так товар записали. Ведь государство-то на этом не пострадало, всю выручку до копейки получило…
        — Оно вроде бы и так, милейший Алексей Ива-ныч,  — весело возразил Приходько,  — только чем объяснить, что в наличии у вас все лежалый товарец больше, а не хватает ходового, дефицитного? Например, ватников на четыре тысячи рублей больше, чем должно быть, а кофточек шерстяных на ту же сумму не хватает?
        Директор базы недоуменно пожал плечами:
        — Действительно, откуда бы?
        — А вы не смущайтесь, Алексей Иваныч, я вам эту загадочку помогу подразгадать… Ватники-то вы со швейной фабрики у заворуя Шуры Терехова за треть цены взяли, без документиков, слева, так сказать. А кофточки шерстяные спекулянтам через подсобку сбыли с наценочкой, в одну неделю. Товару на базе было на сто тысяч и осталось на сто тысяч, а вам двойной дивиденд — и суммовой ажур, и растратчиком никто не назовет! И мы вас,  — жестко закончил Приходько,  — не назовем растратчиком. Есть такое слово «расхититель». Хищник, просто, по-русски говоря…
        Приходько отключился от всех оперативных дел. С утра он вместе с ревизорами раскладывал ведомости на столе, вынимал из шкафа арифмометр и счеты — и. начиналось! Вычитали, перемножали, складывали. Сергей что-то записывал, вычеркивал, линовал для себя какие-то листы, заполняя их постепенно колонками цифр.
        Приходили ребята из отдела, здесь же на плитке кипятили чай, подшучивали. Тихонов серьезно спрашивал:
        — Сереж, а у тебя пистолет вообще-то есть? Может, ты в кобуре под пиджаком арифмометр носишь?
        Сергей лениво лягался:
        — Хорошо, что у меня хоть такое оружие есть. Жаль, нам по форме кортики не полагаются, а то бы ты язык мог в ножнах носить.
        — Нет, Серега, ну, серьезно, какой из тебя оперативник? Тебе бы в бухгалтеры-ревизоры, незаменимый был бы ты человек.
        — Это мы еще посмотрим, кто из нас нужнее как оперативник…
        — Да тут и смотреть нечего. Приемов самбо не знаешь, пистолет, сам признавался, в сейфе у Шадрина держишь.
        — Отстань, пустомеля! Ну, зачем мне пистолет? Я жуликов из арифмометра лучше, чем ты из автомата, отработаю.
        — А если тебе серьезного жулика брать придется, то как? Тоже с арифмометром?
        — Для нашего серьезного жулика арифмометр страшнее пистолета!
        И снова шутили. Но все знали, что Приходько делает сейчас главное. И Приходько считал. Считал днем, вечером. Стихали шаги и разговоры в бесконечных коридорах управления. Звякал арифмометр, носились, гремя, как кастаньеты, костяшки счетов. Приходько шевелил губами, считал, считал…
        — Великая вещь — бухгалтерия,  — самодовольно сказал Приходько, входя через несколько дней вместе с Тихоновым в кабинет Шадрина. В руках у него было несколько вкривь и вкось исписанных, испещренных цифрами листов бумаги.
        — Посмотрите, Борис Иваныч, это черновик сличительной ведомости по мастерской Балашова. Намазано тут, правда, но результат достоверный, трижды проверили…
        Обычная выдержка изменила Шадрину.
        — Не томи душу! Какие результаты?  — быстро спросил он.
        — Результаты?  — улыбнулся Приходько.  — Результаты… Результаты — они вот какие: только за последние три месяца набрался у гражданина Балашова излишек разных деталей на четыре тысячи семьсот восемьдесят девять рублей!
        — Ничего поднакопил!  — гордо сказал Тихонов.
        — Но это еще не все,  — продолжал Приходько.  — На эту же сумму у него других деталей не хватает…
        — К каким маркам часов не хватает?  — напряженно спросил Шадрин.
        — Однообразная картина,  — хитро прикрыв один глаз, тихо ответил Приходько.  — Все недостающие детали предназначены для «Столицы»!
        ДЕТЯМ НУЖЕН СВЕЖИЙ ВОЗДУХ
        Электричка протяжно заревела, звякнула во всех своих металлических суставах, поехала. Немногочисленные пассажиры быстро растеклись по платформе, и под большим белым трафаретом с надписью «Жаворонки» остались двое: молодая женщина с курносой девчушкой лет восьми. Женщина крепко держала девочку за руку, а та все время старалась заглянуть ей в глаза:
        — Мам, ну скажи, за что?
        — Подожди, егоза, дай посмотреть хоть, куда нам идти надо. Вот сюда, по-видимому, направо.
        Они спустились с платформы, перешли пути и пошли по узкому шоссе в сторону дачного поселка, начинавшегося сразу же за полем в небольшом лесочке.
        — Мам, а мам! Ну, скажи, за что?
        Женщина смеялась:
        — А ты угадай сама.
        — За пятерки? Да? За то, что помогаю? Да? За то, что сама пришила воротничок к форме?
        Женщина сделала серьезное лицо.
        — Вот если догонишь, тогда скажу,  — и она вдруг побежала по шоссе. На ходу она сбросила кофточку и осталась в пестром сарафане из модного набивного сатина. Девчушка на минуту растерялась, а потом кинулась за матерью. Скоро она догнала ее, и они побежали вдвоем, взявшись за руки. У леска мать остановилась.
        — Давай приведем себя в порядок, а то таких растреп никто к себе не впустит. Ты похожа на клоуна.
        — А ты на матрешку!
        Черные вьющиеся волосы девчушки, собранные с трудом в две косицы, теперь выбились из бантиков и приклеились потными колечками ко лбу. Мать причесала девочку. Потом собрала в аккуратный узел на затылке свои густые русые волосы, и они отправились дальше.
        — Ну, мам,  — не унималась девочка,  — ведь говорила же сама, что поеду в лагерь. Говорила? А теперь сама отпуск взяла, да со мной на дачу. Ты что, меня нарочно так разыграла? Да? За то, что я себя хорошо веду?
        — За то, что не просила на станции мороженое, а то опять бы простудила горлышко и отпуск не удался бы.
        — Да я готова его никогда не есть! Я даже не люблю его вовсе!  — тараторила без умолку девочка.
        По левую сторону улицы начались дачи. Женщина рассматривала их, читала объявления на заборах.
        — Мам, а где будет наша дача?
        — Сейчас поищем. Нам ведь с тобой одна комнатка нужна.
        — Мам, и два дерева, где гамак повесить. Папа тебе написал ведь, чтоб мне гамак в подарок купила, а он еще качели привезет.
        Навстречу им пожилая женщина неторопливо толкала детскую коляску, читая на ходу толстую книгу.
        — Бабушка, а где сдается только одна комната и два дерева?  — спросила девочка.
        Женщина остановилась, весело взглянула на них:
        — Нет, милые, здесь никто не сдает. Тут в основном живут многосемейные, зимние. А вы дальше пройдите, там можно найти комнату,  — она неопределенно махнула рукой в сторону поселка.
        Они прошли еще несколько дач и остановились у синего забора с красивыми резными воротами и калиткой. Участок был хороший, тенистый, аккуратные дорожки вели к дому и каменному гаражу в глубине двора. За домом была видна какая-то временная пристройка. Женщина постояла, подумала, потом взяла девочку за руку и направилась к соседней даче.
        У калитки позвонили. К ним вышла высокая толстущая тетка, смерила строгим взглядом.
        Женщина сказала:
        — Простите, у вас здесь не сдается?
        Девчушка спряталась за мать, а тетка вдруг сказала глухим басом:
        — Ежели девчонка глаза с мылом вымоет, чтобы не были такими черными, то пущу в комнату на втором этаже. А зовут-то тебя как, чернушка?
        — Аленка.
        — А меня Марья Фоминична,  — сказала хозяйка дачи и повернулась к женщине.  — Девочка у вас уже большая, ей даже интересно будет по лестнице прыгать, зато вещей перевозить — всего ничего. Разве что бельишко. Одна кровать там стоит, могу дать еще раскладушку, а посуды у меня в кухне тьма — бери, что хошь. А если муж приедет, тоже чего-нибудь придумаем.
        — Вряд ли он приедет,  — покачала головой Валя.  — Он в дальней командировке.
        — Вот видишь, все куда-то ездят. Одна я, как пень, всю жизнь на месте просидела. И мои-то бесенята на юг укатили, моря, вишь, захотелось, не нравится им здесь. Ну ладно, твоя чернушка мне заместо внучки на месяц будет. Только ежели глаза отмоет,  — у моей ведь светлые,  — повернулась она к Аленке, по-прежнему стоявшей из осторожности за спиной матери, и вдруг состроила ей рожу, да такую смешную, что девочка захохотала, а потом сделала ответную рожу. Знакомство состоялось. Переезд наметили на завтра.
        — Здравствуйте! Меня зовут Алла.  — Дачница, лежавшая в гамаке, подняла голову и увидела за легкой изгородью кустов красивую смуглую женщину в коротких кожаных брюках и нейлоновой рубахе-гавайке.
        — Здравствуйте. А меня зовут Валя.
        — Теперь будем соседями. Это наша дача,  — она кивнула на дом.  — Вы наверняка хорошо устроитесь у Марьи Фоминичны, она чудесный человек. Жаль, что мы не сдаем второй этаж: мне так скучно здесь! Теперь заживем с вами повеселее.
        — Да я больше в гамаке поваляться люблю,  — усмехнулась Валя.
        — Ничего, я вас расшевелю,  — сказала Алла и побежала на кухню, а Валя взяла книгу и блаженно потянулась. «Приятное с полезным»,  — подумала она и стала читать. Аленка обнаружила в саду у Марьи Фоминичны трех кроликов и уже не отходила от них. То и дело раздавался ее звонкий голосок. День протекал неторопливо, сонно, бездумно. Обычный дачный день.
        Часов около семи — к соседней даче подъехала черная «Волга». Валя увидела, как Алла бросилась открывать ворота. «Волга», фыркнув, вкатилась на участок, мотор взревел и смолк. Хлопнула дверца, из машины вылез мужчина средних лет с легкой, почти незаметной сединой. Одет был скромно, но с большим вкусом.
        — Сам приехал,  — пробасила над ухом Марья Фоминична.  — Солидный мужик, заботливый, хозяйственный, не пьет, Аллу никогда не обидит. Жаль, детишек у них нет, а надо бы…
        Балашов скоро вышел из дому в красивой пижаме, уселся в глубокое кресло с маленьким транзистором в руках. Над дачей плыла джазовая музыка, одуряюще пахли грядки табака, и даже издалека было видно, какое усталое и напряженное лицо у Балашова. Потом они обедали с Аллой в зеленой беседке.
        Балашов сказал:
        — По-моему, у нас еще есть «Камю»? Налей мне рюмочку. Что-то я устал сегодня. И сделай кофе покрепче.
        — Что это ты на ночь глядя? Уснуть же не сможешь.
        — Ничего, я хочу немного очистить мозги от дневного мусора.
        Балашов, откинувшись в кресле, маленькими глотками потягивал коньяк, золотистый, жгучий, пахнувший облетевшей дубовой листвой.
        — Кто эта женщина?
        Алла подняла голову:
        — Какая?
        — Там, у старухи.
        — А-а, это новая дачница у Марьи Фоминичны. Очень милая женщина, с девочкой.
        — Не люблю я дачников.
        Алла задумчиво посмотрела на него:
        — Скажи, Витя, а кого ты вообще любишь?
        — Тебя, например. Еще вопросы есть? Алла не ответила и только покачала головой. Балашов встал:
        — Завтра сюда приедет мой механик Юрка. Ты его знаешь, он со мной приезжал и станочек привозил. Он пробудет здесь несколько дней. Надо закончить срочную работу…
        Валя встала с гамака, поднялась к себе наверх. Набегавшаяся за день Аленка со вкусом чмокала губами во сне, иногда сердито бормотала: «Не лезь, хуже будет…» Валя укрыла ее одеялом и пошла к хозяйке. Старуха пила чай и одновременно гадала на картах.
        — Марья Фоминична, мне надо сходить на станцию, позвонить домой, узнаю, нет ли писем от мужа.
        — Сходи, голубка, сходи.
        — Вы, пожалуйста, присмотрите за Аленкой… Я через полчаса вернусь.
        — Ступай, ступай, все будет в порядке…
        Так прошел первый день их отдыха.
        ВОЛШЕБНЫЕ ОЧКИ
        Утром Валя снова читала, лежа в гамаке. Вдруг она услышала мужской голос. Подняла глаза — на участке Балашовых подметал дорожки, собирая граблями мусор и старые листья, какой-то высокий полный мужчина. Он стоял спиной к Вале. Она видела его почти лысую круглую голову, чуть прикрытую какими-то остатками серых волос, заросшую жирную шею. Мужчина сгреб весь мусор в кучу в глубине двора, туда же бросил сухой валежник, щепки и ушел в дом. Валя снова углубилась в чтение.
        Вечером Балашовы ужинали в беседке со своим гостем. Там, видимо, разгорелся острый спор. Алла бросила на стол салфетку и решительным шагом ушла на кухню. Немного погодя встал Балашов. Гость остался в беседке один. Он докурил сигарету, налил в чайный стакан остатки водки, которую, наверное, стеснялся выпить при хозяевах. Выпил, смачно крякнув. Сходил в дом и принес большой бумажный пакет. Постоял, подумал, обогнул дачу и бросил пакет в кучу мусора, собранную утром. Стоя на корточках, громко сопел, чиркал спичками, дул в разгорающееся пламя. Почесывая грудь, смотрел в огонь, потом плюнул и ушел спать. В тихом вечернем воздухе над дачами поплыл синий дымок с острым, неприятным запахом…
        За завтраком на следующий день Марья Фоминична недовольно ворчала:
        — Черт лысый, нажег вчера какой-то падали, дым аж глаза разъел. Отмел бы к забору, он там и перегниет, мусор-то, ведь земле от него польза. Да они ничего не сажают, им земля что? А здоровущий какой да страшный! Ты хоть видела его-то? Зубы все железные, как мой самовар, блестят! Уж я страшная, все дети боятся, а такую образину не каждый день увидишь!
        — Бабушка, вы не страшная, я вас очень люблю,  — вмешалась Аленка.
        — А дай честное пионерское, что любишь? Или октябрятское? Даешь?
        — Даю!
        — Ну, тогда прими от бабы-яги костяной ноги волшебный подарок.  — Она улыбнулась и протянула девочке какой-то предмет, похожий на очки,  — лист тонкого стекла с ровными круглыми дырками.  — Через эти очки сразу видно: кто правду говорит, а кто — врет. А это маме такие же, чтобы ты ее никогда не обманывала,  — и старуха извлекла из бездонного кармана своего фартука еще одни «очки».
        — А где вы такие достали, бабушка-ежечка?  — спросила Аленка.
        Бабка показала кулаком в сторону соседней дачи:
        — У идолища отобрала!
        — Правда, Марья Фоминична, где вы такие потешные раздобыли?
        — Поднялась чуть свет, а мне все дым вчерашний чудится. Думаю, неужели еще дымится куча проклятая? Пошла разобрать ее, так около пепла и нашла несколько этих забавинок…
        И еще один день прошел…
        ВЕЧЕРНИЙ ВИЗИТ
        И еще один день прошел. Под вечер Валя качала Аленку в гамаке, а та, как всегда, тараторила, ни на минуту не замолкая.
        — Мамуля, тетя Алла красивая, ведь правда? Но ты все равно красивее. Мам, ну, отрежь волосы, как у тети Аллы, а то носишь пучок, как старая старушка. Мам, отрежешь, а?
        Валя погладила девочку по голове:
        — В кого ты у меня такая болтушка? Как птица какаду: бормочешь все время без остановки.
        Соседи — Балашов и Алла — пили в беседке чай. Их знакомый давно ушел в дом.
        — Мам, а сшей себе такой блестящий халат, как у тети Аллы. Мам, а когда я вырасту, ты мне купишь такие брюки, как у нее? Нет, нет, туфли, как вон у той тети, и сумку такую же. А, мамуля? И такую курточку…
        Валя посмотрела в том направлении, куда показывала ручонкой дочь. От калитки к даче Балашовых шла высокая миловидная девушка. «Наверное, подруга Аллы»,  — подумала Валя. Девушка подошла к беседке, поздоровалась. Балашов сразу поднялся и увел ее в дом. Алла осталась пить чай. Минут через пять они вышли с веранды. Гостья еще несколько минут поговорила с Аллой, но Балашов даже не предложил ей сесть, и она стала прощаться. Отворяя калитку, Балашов отчетливо сказал;
        — Ладно, до завтра, передайте ему, что буду…  — запер калитку и вернулся в беседку.
        Валя взглянула на часы: без четверти девять.
        — Марья Фоминична, присмотрите, пожалуйста, еще сегодня за Аленкой. Хочу снова сходить позвонить — я что-то беспокоюсь: целую неделю никаких вестей.
        — Ты же знаешь, что все будет хорошо. Не подведешь меня, чернушка?  — спросила у Аленки старуха.
        — Если будет сказка, то прямо сейчас иду в постель,  — лукаво сказала девчушка.
        — А ну-ка, бегом наверх!..
        Приближаясь к станции, Валя ускорила шаг. Перрон был почти пуст. Несколько человек сидели на скамейках в ожидании поезда и вели неспешную беседу.
        Валя зашла в автомат, набрала номер. Частые короткие гудки. Занято. Она снова набрала: опять занято. А ведь так хорошо было бы сейчас поговорить — около телефона никого нет. Наконец раздался протяжный басовитый гудок, и в трубке щелкнуло.
        — Борис Иваныч! Здравствуйте! Докладывает Радина,  — она еще раз оглянулась.  — Ну, хорошо, хорошо, Валя говорит. Как вы все там живете? Я соскучилась. Вы не скучаете? Вот видите! А как там мои очки? Пригодились? Даже очень? Ох, как я рада! А то лежи и отдыхай, как на курорте. Что? Все по-старому. Знакомые наши все на месте. Что? Нет, нет, больше не жгли.
        Валя еще раз оглянулась. Рядом никого не было.
        — Сегодня появилась занятная дама,  — и Валя подробно рассказала все о вечерней гостье.  — Да, так и сказал: до завтра, передай, мол, что буду. По-моему, это что-то срочное. Ладно. Аленка? Спит. Хозяйка попалась чудесная. Что? Да бросьте, все у нас хорошо, не волнуйтесь. А Виталий приехал? Звонил? Как он там без меня? Голодный, наверное. Скажите ему, приеду — откормлю. Аленка, скажите, очень скучает без него и ждет, что он привезет ей качели. Есть отдыхать дальше, товарищ… Ну, хорошо, хорошо, Борис Иваныч! Спасибо ребятам за приветы, передайте и им от меня привет… Ну, раз так, то до свидания. Вот.
        Валя спустилась с перрона и, не торопясь, пошла по узкому шоссе через поле…
        КУПЦОВ НЕ ПРОЗЕВАТЬ!
        «ЗАКЛЮЧЕНИЕ СУДЕБНО-ТЕХНОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ
        Я, эксперт-технолог часовой промышленности Соболева А. Д., образование высшее, специальность — технолог по пластмассам, стаж работы — 19 лет, об уголовной ответственности за дачу ложного заключения предупреждена,  — произвела исследование представленных на экспертизу образцов пластмассы.
        …В результате применения методики, изложенной в исследовательской части настоящего заключения, экспертиза приходит к выводу о том, что образцы представляют собой прямоугольные куски листового органического стекла с парными отверстиями в форме правильных кругов, образовавшихся в результате выдавливания с использованием разогретой металлической формы (пуансона). Толщина органического стекла в сочетании с диаметром и своеобразной формой высечки свидетельствуют о том, что исследуемые предметы являются отходами после изготовления кустарным способом стекол — к мужским наручным часам модели «Столица»…
        — Вот это молодец, Валюша!  — сказал Приходько.
        — Торопись, старик, а то все лавры расхватают,  — толкнул его в бок Тихонов.
        Шадрин постучал карандашом о пепельницу.
        — Что же мы теперь знаем? Давайте-ка рассмотрим факты. Во-первых, коржаевские аксы,  — Шадрин двинул на середину стола пепельницу.  — Во-вторых, кража корпусов на заводе,  — он пододвинул к пепельнице карандаш.  — Дальше — недостача разных деталей у Балашова. Наконец, изготовление часовых стекол Джагой.  — Рядом с карандашом на стол легли авторучка и зажигалка Шадрина.  — На первый взгляд это разрозненные факты,  — продолжал Шадрин.  — Ничего общего между ними не видно. И все же вы разглядели, что и аксы, обнаруженные у Коржаева, и корпуса, похищенные на заводе, и запчасти, недостающие в мастерской Балашова,  — все это детали часов «Столица». Как вы только что слышали, часовые стекла, которые делает Джага на даче Балашова,  — тоже к «Столице».
        — Короче, полный набор для детского конструктора «Сделай сам»,  — вставил Тихонов.
        — Вот именно,  — кивнул Шадрин.  — Выходит, что первоначальное предположение Стаса о том, что наши подопечные готовятся собирать часы определенной марки, полностью оправдалось. И марка эта «Столица».
        — Между прочим,  — сказал Тихонов,  — стеклышки-то по-кустарному штампуют. А почему? Очень просто — с корпусами получилось неаккуратно, там сейчас народ взбудоражен, иголки стащить не дадут, не то что стекла. Вот им, беднягам, и приходится руками поработать…
        — Видимо, операция эта для них очень важна,  — сказал Приходько.  — Ив каком масштабе она проводится! Ведь, обратите внимание, не на десятки штук, не на сотни,  — на тысячи счет идет! И не только в Москве — вон к нам, до Черного моря добрались! Я думаю, Костюк у нас не зря там наследил. Очень может быть, что старый дружок Джаги искал у Коржаева аксы, да опоздал немного.
        — Значит, ясно,  — сказал Шадрин.  — Преступная шайка любой ценой, всеми доступными им средствами комплектует большую, судя по всему, партию товара. В то же время сбыт этого товара не производится ни с рук, ни через комиссионки. Это Тихонов установил точно. Значит, жулики намерены продать детали оптом. А поскольку ни дома, ни на даче Балашов товар дол-то держать не может, значит, развязка их операции не заставит себя ждать. Мы должны быть к этому готовы.
        — Чтоб купцов не прозевать,  — засмеялся При-ходько.
        Вот в этот-то момент и позвонила Радина, сообщив о неожиданном и, видимо, очень спешном визите вечерней гостьи Балашову.
        Оперативники притихли, прислушиваясь к разговору.
        — А события-то назревают!  — глядя на напряженное лицо Шадрина, шепнул Приходько Тихонову.
        — Борис Иваныч, не забудь от нас Валюше привет передать,  — : подсказал Тихонов.
        Шадрин подмигнул — показал, что помнит. Когда положил трубку, в комнате еще мгновение висела тишина.
        — Полчаса назад к Балашову приехала женщина, поговорила с ним десять минут и уехала. Прибыла она, несомненно, с каким-то поручением, потому что, провожая ее, Балашов обещал завтра где-то обязательно быть. Очень возможно, что это гонец от того самого оптового купца. По всей обстановке, это весьма похоже на истину. Ну что ж! Посмотрим, с кем завтра встретится Балашов.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        Самый длинный день в году
        ВОСЕМЬ ЧАСОВ УТРА
        Изуродованная нога заболела остро, невыносимо, и это было последнее тяжкое ощущение в сумбурном путаном сне. Балашов мучительно сморщился, застонал спросонья и окончательно проснулся. В темных шторах затерялась маленькая дырочка, и сейчас ее отыскал тонкий луч солнца, повисший поперек спальни. Луч дымился крошечными пылинками, и от этого казался горячим. «Сегодня будет, наверное, жарко,  — подумал Балашов и рассмеялся.  — Ничего себе, каламбурчики я с утра придумываю», но от этого настроение сразу улучшилось. Он повернулся на другой бок, осторожно перекладывая руками больную ногу. Алла лежала к нему спиной, прикрыв рукой голову. Балашов легонечко провел рукой по ее спутанным черным кудрям, но Алла, не просыпаясь, оттолкнула руку, сердито пробормотала что-то со сна.
        — Беда-а,  — ухмыльнулся Балашов.  — Мир требует свободы. Народы Африки требуют, жены требуют. А зачем она им, эта свобода? Смешно…
        Он сел на постели, осторожно спустил ногу, потом оперся на здоровую, резко встал. Эх, некстати будет, если нога разболится сегодня. Сегодня ничего не должно мешать, потому что такой день бывает раз в много лет. Как великое противостояние. А может быть, и раз в жизни.
        Балашов, стараясь ступать неслышно, вышел на веранду и прикрыл глаза от яркого света солнца. «Очень жарко будет сегодня»,  — подумал он вновь и пошел в душ. Завязывая перед зеркалом галстук, взглянул на часы — времени оставалось в обрез. «Ладно, позавтракаю в городе»,  — сказал он себе, и ему ужасно захотелось пойти в спальню, обнять Аллу, сказать ей, что он, может быть, не прав и не стоит ссориться: она же единственный близкий ему человек во всем мире. Потом раздумал. Пускай перебесится, нечего баловать.
        Пока прогревался мотор, Балашов, прищурясь, смотрел на небо, быстро выцветавшее от зноя, неопределенно хмыкал. Затем включил первую скорость. Машина выехала из ворот, моргнув красным глазом мигалки, повернула налево и умчалась.
        На работе он пробыл ровно пять минут. Заперев двери кабинета, выдвинул ящик письменного стола и на задней стенке нашел небольшое углубление, заклеенное изоляционной лентой. Сорвал ленту и вынул десяток маленьких записочек, исписанных затейливым, витиеватым почерком Коржаева. Отдельно лежала записка Крота: «Порфирий Викентьевич Коржаев, русский, 1898 года рождения, проживает…» Балашов вновь все их внимательно перечитал, сколол скрепкой и положил в бумажник. Усмехнулся: «Вот и все, что осталось от человека. Знал бы он, что я сейчас встречусь с его купцом! Эх, жизнь наша куриная…»
        Отворил дверь и заглянул к заместителю: — Федор Игнатьевич, я тут по делам отъеду часика на два, если кто будет спрашивать, скажите — в Моссовете!..
        Заместитель понимающе улыбнулся:
        — Поезжайте, Виктор Михалыч! Все будет в порядочке!
        Влившись в плотный поток автомобилей, черная «Волга» помчалась в сторону Преображенской площади.
        Балашов был сосредоточен и не обратил внимания на то, что серое такси, остановившееся рядом с ним у светофора на Кировской, и такси, тащившееся где-то далеко позади на Комсомольской площади, и ехавшее впереди него на Красносельской улице — одно и то же…
        Верный своей привычке, Балашов не стал подъезжать к самому дому. Он оставил машину за углом и отправился пешком, опираясь на трость. Подходя к парадному, остановился; чуть отвернувшись от легкого жаркого ветерка, прикурил сигарету, оглядел переулок. Позади — пусто. Навстречу торопливо шагал какой-то парень в железнодорожной фуражке. Балашов вошел в подъезд.
        ДЕВЯТЬ ЧАСОВ ТРИДЦАТЬ МИНУТ
        Когда Балашов открывал дверь лифта, его окликнули сзади:
        — Не закрывайте!
        Он обернулся и увидел, что сзади идет тот парень в фуражке. Зажав чемоданчик под мышкой, он на ходу рассматривал какую-то разлинованную тетрадь. Балашов посторонился, пропустил его в кабину.
        — Вам на какой?
        Парень сдвинул на лоб фуражку, почесал в затылке.
        — А черт его знает! Это у меня новый участок…
        Тихонов судорожно отсчитывал: «В доме шесть этажей. На втором лифт обычно не останавливается. Значит, остается четыре этажа. Лучше всего выбрать пятый. Скорее всего он должен сойти или на четвертом, или на пятом. Он, конечно, может сойти и на третьем. Тогда с пятого этажа я не разгляжу квартиры, в которую он войдет. Но на три верхних этажа шансов приходится больше. Рискну. Так, на первом этаже квартира слева — под номером шестнадцать. Три квартиры на каждой площадке. Значит, на пятом должна быть…»
        Тихонов заглянул в свою тетрадь:
        — В тридцатую квартиру мне надо. Наверное, пятый этаж…  — внутренне замер: «А вдруг ему туда же?» Балашов разглядел, что на парне не железнодорожная, а связистская фуражка. «Большой человек, строитель коммунизма. За свои девяносто рублей, как бобик, бегает целый день по этажам. Наверное, соображает сейчас, у кого бы сшибить на бутылку…» Он отвернулся и нажал кнопку «4 эт.». Когда он вышел, парень несколько раз нажал кнопку, но лифт не трогался. Связист отворил дверь шахты и с грохотом захлопнул ее. Кабина медленно поползла вверх, и Балашов, уже нажимая на пуговицу звонка, услышал, как монтер заорал ему:
        — Дверь за собой закрывать надо!..
        Балашов даже удивился: «Вот щенок наглый!» И повторил, как было условлено, звонок: три коротких, один длинный.
        Дверь отворил Крот, бледный, неряшливо одетый, заросший рыжеватой щетиной. В квартире было накурено, душно.
        — Здравствуй, Геночка! Что-то ты сегодня не блещешь импозантностью…
        — Здрасьте. А с чего же это мне блистать? Я ведь не в Сочах на пляже. Вы ж мне еще путевку в санаторий металлургов не достали.
        — Зачем же это буду делать я? Вот получишь свою долю и достанешь сам. Только мне кажется, что тебе сейчас светиться на золотых пляжах противопоказано. Ты в нынешнем году уже в одном курортном городе побывал.
        — Это вы мне как врач говорите?
        — Как врач. Социальный. Лечащий язвы общества. По характеру заболевания тебе надо лечиться где-нибудь в средней полосе или за Уралом, в Сибири. Это я тебе по-дружески, ей-богу. Ну, давай…
        — Что это вы такую заботу обо мне проявляете? Боюсь, как бы вы мне туда бесплатную путевку не организовали. С казенным проездом в спальном вагоне с решеточками.
        — Ну, это у тебя от лукавого…
        — Прямо уж от лукавого! Вы человек сильный, умный. Вам может показаться, что мне там будет лучше. Только я ведь тоже не вчера родился. Я так думаю: вы никому заботу о моем здоровье не передоверяйте. Берегите меня пуще глаза. А то, если меня начнет лечить уголовка, придется и вам встать на учет в этот диспансер.
        — А ты меня не пугай. Я же ведь не нервный. Ты лучше подумай о спасении души,  — криво улыбнулся Балашов.
        — Мне о душе думать поздно. Ее теперь не спасешь. Я все больше о своем теле сейчас подумываю. Вот так!
        — Ну ладно, хватит языком трясти. Давай открытку.
        Крот, не сводя с Балашова глаз, залез во внутренний карман, достал обычную почтовую открытку. Взглянул на нее и с видимым сожалением протянул Хромому. Балашов, не торопясь, стал читать вслух:
        — «Здравствуйте. Я снова в Москве. Может быть, заходить к вам».  — Засмеялся, взглянул на обратный адрес: «Ул. Козлова, д. 31, кв. 10».  — Вот чук! Улица Козлова! Слушай, Крот, по-моему, в Москве такой улицы нет даже?
        — Черт ее знает! Что я вам, избач — все знать?
        — Советский человек должен знать и любить родной край.
        — Мой родной край Арзамас.
        — Ну-у! Земляк Аркадия Гайдара?
        — Вы Гайдара не трожьте.
        — Это почему еще?
        — Потому что, если есть на свете человек, которого я уважаю, то это Аркадий Гайдар.
        — Ай да Крот! Вот это номер! Сколько времени тебя знаю, а ты каждый раз открываешься мне новой стороной своего дарования. Я ведь и не предполагал, что ты ценитель героической романтики в литературе… Да и вообще, что ты книги читаешь.
        — Вам этого не понять.
        — Где уж мне! Я ж ведь лаптем свою сборную соляночку хлебаю. Ты мне объясни только, почему заурядные уголовники всегда сентиментальны?
        — Чего мне вам объяснять? Вы и так всех умнее. Давайте лучше о деле поговорим.
        — Давай, не возражаю. Побеседуем.
        — Вы с ним один будете говорить?
        — А ты полагаешь, что без тебя эта экономическая конференция состояться не может?
        — Я этого не знаю. Только я бы хотел быть в курсе дела.
        — В дипломатических и торговых отношениях есть такое понятие — уровень встречи.
        — А вам мой уровень не подходит?
        — Мне вполне. Ему вряд ли. Поэтому представителем нашего концерна буду выступать я. А ты сыграешь роль закулисного советника, эксперта, секретаря и даже личной охраны твоего торгпреда.
        — Это как?
        — А вот как: ты займешь первоначальную свою позицию в этом благословенном шкафу. Пушка при тебе?
        — Всегда.
        — Очень хорошо. Я посажу его спиной к тебе, чтобы ты его все время видел сквозь щелку. Это такой гусь, что с него всего станется. Возражений нет?
        — Хорошо.
        — Ну, спасибо за доверие.
        — Если он клюнет, вы договоритесь здесь товар передавать?
        — И ты еще претендуешь на участие в секретных экономических переговорах! Горе моей седой голове, боль моим старым костям!..
        — Да бросьте, Виктор Михалыч. Мне ведь плохо очень, честно-то говоря…
        — Ты, Крот, дурачок! Как это ты себе представляешь: он понесет отсюда чемоданы с деталями в руках? А если его участковый у подъезда остановит? Или прикажешь ему их доставить через Мострансагентство?
        — Но я хочу быть при передаче…
        — Чего? Товара?
        — Товара. И денег.
        — Ах, тебя волнуют деньги! Такова се ля ви! Судьба товара его не интересует. Его интересуют деньги. До чего же четко у нас разделены функции! Я, как мул, горблю, чтобы этот товар достать, купить, украсть, наконец, сделать, черт побери, а потом его спихнуть Гастролеру. А ты, естественно, озабочен одним — как с меня сорвать деньги!
        — Если бы не я, фиг знали бы вы про Гастролера. И старичок бы сейчас в этом кресле сидел вместо вас, если бы не я.
        — Вот я и оценил твой труд в третью долю. Поэтому уж не мешай мне довести дело до конца. А насчет денег — придется тебе положиться на мою порядочность.
        — Придется…
        — Да не трясись ты. Пойми: раз я оставляю тебя здесь, значит, я играю на равных. Так будет и дальше. Встряхнись. И верь — я тебе друг. Только я умнее тебя и старше. Ну, хватит! Время — без пяти. Он обещал быть в десять, а люди они точные. Давай полезай в шкаф…
        ДЕСЯТЬ ЧАСОВ
        Балашов положил перед собой часы. Его охватила какая-то внутренняя дрожь, и ему казалось порой, что все внутри звенит от напряжения. Он жадно затянулся табачным дымом — это здорово помогает в ожидании. Ох, какая духота нестерпимая! И нервы, нервы. Сдают? Если бы их можно было подстраивать колками, как струны на скрипке! Чтобы можно было взять их в одном ключе на любую нужную ноту… А-аа, все это колеса…
        Крот сидел в шкафу совершенно неслышно. «Вот зверь,  — подумал Балашов,  — я себе представляю, как он там задыхается. Ничего, ничего, пусть попарится».
        Звонок резанул, как теркой по коже. Все. Началось. Хромой встал, посмотрел на себя в зеркало. Волосы в порядке, узел галстука на месте, уголок платка торчит из кармана ровно на два сантиметра. Погасил в прихожей свет — пусть сначала, после улицы, ничего не будет видно. Интересно, как его фамилия? Щелкнул замком:
        — Заходите, господин Макс…
        На пороге стоял высокий худой человек в сером твидовом пиджаке. Жесткий воротничок полосатой сорочки резал жилы на красной морщинистой шее. Большой хрящеватый кадык прыгнул — вниз, вверх.
        — Я хотел видеть Порфирий Коржаев.
        — Я готов с вами беседовать от его имени.
        — Но меня интересует он сам.
        — Я думаю, что беседовать о наших делах, стоя в коридоре, не совсем удобно.
        — С вами я не имею ни о чем беседовать.
        — Как раз наоборот! Именно со мной вам предстоит впредь иметь все дела.
        — Очень интересно. Пожалуйста, я буду заходить,  — он вошел в квартиру, внимательно глядя на Балашова. Не вынимая руки из кармана, стараясь не поворачиваться к Балашову спиной, прошел в комнату. На его серой пергаментной коже от жары и напряжения выступили капельки пота. Элегантный пиджак на Гастролере сидел превосходно, и все-таки в его движениях была заметна какая-то механическая угловатость, которая остается у кадровых военных на всю жизнь.
        «Прилично по-русски говорит,  — подумал Балашов.  — Наверное, змей, у нас во время войны научился». Он небрежно развалился на стуле, предложил гостю кресло напротив. Тот, оглядевшись, сел.
        Балашов, не вставая с места, протянул руку и достал из серванта бутылку «Двина». Налил себе рюмку коньяку, подвинул бутылку иностранцу.
        — Угощайтесь, господин Макс. Этот напиток не уступает «Мартелю».
        Иностранец не шевельнулся, процедив:
        — Спасибо. Я не желаю — на улице очень жарко.
        Балашов пригубил, поставил рюмку на стол.
        — Как угодно. Дело в том, что наш общий компаньон — Порфирий Викентьевич Коржаев — умер две недели назад от инфаркта.
        Макс молча смотрел на него. Его круглые глаза без ресниц, не моргая, уперлись в лицо Балашова.
        — Покойный Коржаев выполнял в нашем деле функции коммерческого директора. Поэтому мы с вами не были даже знакомы… по вполне понятным вам причинам.
        Гость, не меняясь в лице, молчал.
        — В связи с его неожиданной кончиной мне пришлось взять инициативу в свои руки, чтобы довести дело до конца. Именно поэтому я здесь, и думаю, что весьма печальный факт смерти Коржаева не помешает нам успешно завершить начатое.
        Макс не проронил ни слова. Духота становилась невыносимой. Балашов чувствовал, как по шее текут капли пота. Горло пересохло.
        — Итак, я к вашим услугам…
        И вдруг Гастролер засмеялся. Тихо, спокойно, одними губами, обнажив два ряда фарфоровых вставных зубов. Его взгляд по-прежнему неотступно был привязан к какой-то точке на лбу Балашова, и от этого смеха Хромой вдруг почувствовал на влажной горячей спине холодок.
        Макс наклонился к нему и спросил своим невыразительным, безразличным голосом:
        — Вы должен быть близкий человек Коржаеву?
        — Да, конечно. Мы же вместе вели дело, были лично дружны.
        — Вы, наверно, располагаете муниципальный бланк-документ про смерть вашего друга?
        Балашов на мгновение потерял голос, но быстро взял себя в руки:
        — Нет, мне он был ни к чему. Но у меня есть более ценные свидетельства — его записки, по которым он брал у меня товар для вас,  — Балашов достал из портмоне сколотые скрепкой бумажечки и протянул их Гастролеру. Не дотрагиваясь рукой, Макс кинул на них быстрый взгляд и встал:
        — Я буду скорбеть о смерти такой хороший человек. Однако здесь есть ошибка. Я не тот, про который вы думаете. Это есть ошибка. Я должен покланяться,  — и снова тихо засмеялся.
        — Откланяться,  — механически поправил его Балашов, почти в истерике думая: «Провал, провал! Не поверил, гад!»
        — Прошу меня простить — откланяться,  — повторил Макс и направился к дверям.
        Нет, Балашов так легко не сдается!
        — Послушайте, господин Макс!
        Иностранец обернулся.
        — Присядьте. Если вас не удовлетворят мои объяснения, вы сможете уйти — задерживать я вас не собираюсь.
        — Я слушаю.
        — Вы явно не верите в то, что я преемник дел Коржаева и принимаете меня за кого-то другого. Однако это предположение лишено здравого смысла, поскольку я-то знаю точно, кто вы такой.
        — Но я — нет. Не знаю.
        — Я могу вам продемонстрировать полную осведомленность во всех наших делах,  — от количества и номенклатуры товара до суммы, которую вы мне должны уплатить. Я отдаю должное вашей выдержке, но если вы из-за этой сверхосторожности расторгаете нашу сделку, вы понесете огромные убытки.
        — А вы?
        — Мне это тоже принесет известные неудобства. Но убытков я не понесу никаких — завтра же распродам товар по частям здесь, у нас, спекулянтам. Правда, я заинтересован скорее в валюте.
        Что-то дрогнуло в лице Макса, и Хромой почувствовал, что в твердой решимости Гастролера появилась крохотная трещинка. И все-таки тот сказал:
        — Я вас не знаю.
        — Это верно. Но я располагаю сведениями, которых человек посторонний знать не может.
        — Может. Это все может знать работник КГБ, который арестовал Коржаева.
        — Ну, это уже совсем смешно. Будь я чекистом, я бы не стал тут с вами толковать. Сейчас мы были бы у вас в гостинице и делали обыск.
        — За какое преступление? Обыск можно делать за преступление, а вы сказали, что Коржаев уже мертв. Вот тут уже захохотал от души Балашов.
        — Уж не надеялись ли вы, господин Макс, что я вам детали за красивые глаза отдам? Вы должны заплатить за них твердой валютой и в сумме весьма значительной. Поэтому второе дно вашего чемодана, или где уж вы их там провозите, забито до отказа зелеными купюрами. Это раз.
        — Дальше.
        — А что дальше? Вот открытка. Судя по стилю, она написана вами. Экспертиза по заданию КГБ легко подтвердила бы ваше авторство. Наконец, ваше присутствие здесь. Дальше делаем у вас обыск и за нарушение советского закона арестовываем.
        — Нихт. Нет. Нельзя. Я есть иностранец.
        Хромой снова торжествующе засмеялся.
        — Вы уж мне-то не морочьте голову. Иммунитет распространяется только на дипломатов. Вы же, по-видимому, не дипкурьер?
        Гастролер промолчал.
        — Вот что я бы сделал, будь я сотрудником КГБ,  — продолжал Балашов,  — но я не чекист. Я коммерсант и заинтересован в их внимании не больше, чем вы. Я вас убедил?
        — Нет. Где гарантии, что вы со мной мирно беседуете, а на кухне или в этот… шранк…
        — Шкаф?
        — Я, я, шкаф… в шкаф не записывает наш разговор агент?
        — Опять двадцать пять. Встаньте и посмотрите.
        — Хорошо. Я вам немного доверяю. Вы можете мне сказать, когда я встречал последний раз Коржаева?
        — Это было между пятнадцатым и двадцатым марта. Точно не помню день, но он передал тогда партию колес, трибов и волосков. Да бросьте вы, господин Макс, меня проверять. Я же ведь вам уже доказал, что, если бы я был из КГБ, мы бы продолжали нашу беседу не здесь, а на Лубянке.
        — Может быть…
        — И я вам вновь напоминаю: отказавшись, вы потеряете больше, чем я…
        В комнате было уже невозможно дышать. Пот катился по их распаренным лицам, их душила жара, злость и недоверие. Гастролер не выдержал:
        — Я вас готов слушать…
        Балашов вдохнул всей грудью.
        — Я приготовил вам весь товар, который должен был передать Коржаев. Но его неожиданная смерть меня сильно подвела. Поставщики, воспользовавшись срочностью наших закупок, содрали с меня за детали двойную цену…
        — Меня это не будет интересовать…
        — Очень даже будет интересовать, поскольку вы мне должны будете уплатить еще тридцать пять процентов.
        — Никогда!
        — Обязательно заплатите. Я не могу один нести все расходы.
        — У нас был договор.
        — Даже в расчеты по клирингу вносятся коррективы, исходя из коммерческой конъюнктуры на рынке.
        — Это невозможно. Я буду отказаться от сделки.
        Балашов про себя засмеялся: «Врешь, гад, не откажешься. Если ты КГБ не испугался, то лишних несколько тысяч тебя не отпугнут…» Они долго договаривались о месте и способе передаче товара.
        — Деньги я буду давать на товар.
        — Пожалуйста. Правда, как вы понимаете, на месте деньги я пересчитывать не смогу. Но я уверен, что деньги будут полностью. Вам же придется еще целые сутки ехать до границы — так что во избежание конфликтов на таможне…
        — Я вас понимаю. Кто гарантирует мне, что вы давали весь товар, а не половину?
        — Перспектива наших отношений. Вы, несомненно, после реализации этой партии еще раз захотите вернуться. И я не откажусь от сотрудничества с вами. Сейчас готовятся к выпуску часы новой модели экстракласса, и они пойдут через мои руки. Так что…
        — Вы кусаете за горло, но вы настоящий бизнесмен. Хорошо. До завтра…
        Было без четверти двенадцать, когда из парадного вышел человек. На его сухом красном лице с глубокими, будто резаными морщинами застыло выражение спокойного презрения ко всему окружающему. Вынув из кармана темные очки, человек надел их и не спеша, не глядя по сторонам, направился к Преображенской площади. Пройдя квартал, он свернул за угол. Метрах в ста от перекрестка стоял у тротуара белый лимузин «мерседес-220». Так же неторопливо человек сел в машину, включил двигатель и уехал…
        Парень в связистской фуражке равнодушно поглядел вслед великолепной машине, над задним бампером которой был укреплен необычный длинный номер «ВН 37149». Потом снял фуражку, вытер носовым платком пот со лба, остановил проезжавшее мимо такси — серую потрепанную «Волгу»…
        ПОЛДЕНЬ
        Балашов захлопнул дверь, вернулся в комнату.
        — Вылезай!
        Крот не откликнулся. Хромой подошел к шкафу, распахнул дверцу. Крот сидел между платьев на каком-то тюке, неестественно закинув голову.
        — Ты что, заснул?  — Балашов толкнул его, и Крот так же неестественно-покорно подался, тупо, словно тяжелая ватная кукла, выпал из шкафа. Хромой вздрогнул и невольно отшатнулся. Несмотря на жару, лицо у Крота было землисто-зеленое и между тусклыми волосками бороды застряли капли липкого пота.
        — Елки-палки, у него обморок!
        Балашов взял со стола графин с теплой водой и выплеснул всю ее на голову Крота. Белые, с тонкими голубыми прожилками веки задрожали, изо рта вырвался тяжелый вздох:
        — О-ох!
        Балашов сел в кресло. «Ну и дела! До хороших времен дожил ты, Балашов, если твои уголовники-подхватчики падают в обморок, как институтки. От жары, видимо, скис. Там же совсем дышать нечем. Вот зараза, чуть все дело не провалил. Хорош был бы я, если бы он на Гастролера из шкафа выпал. Но, молодец, собака, обмер там, но не пикнул. Жажда жизни, ничего не поделаешь. Он надеется тоже проехать на этом коньке. Шутишь, дорогой мой Крот, дела твои швах! Боливару не снести двоих. Мне даже не денег тебе жалко, дурачок. Ты правильно заметил в прошлый раз, что очень много знаешь. Слишком много…»
        Крот открыл пустые, бездумные глаза, уставился в потолок.
        — Вставай, Аника-воин, хватит отдыхать. Выпей коньячку, согреешься.
        Крот повернул к нему голову, слабо улыбнулся:
        — Очень жарко было, дышать нечем, нафталина нанюхался и сомлел.
        — Вижу, что не воспарил. На, выпей.
        — Не хочется, дышать тяжело. Воды хочу со льдом.
        — Ананас в шампанском не желаете? Пей, говорят тебе,  — сразу полегчает.
        Крот, морщась, стуча зубами о край стакана, хлебнул обжигающую жидкость.
        — Как, очухался или еще не совсем?
        — Вроде бы в порядке.
        — Когда Лизка придет?
        — Она до восьми, по-моему.
        — А что ты ей говоришь, почему, мол, на улицу не выходишь?
        — Отпуск, говорю. Обидели меня на работе — понизили. Вот и переживаю дома свою беду.
        — А она что?
        — Утешает. «На юг,  — говорит,  — давай поедем, отдохнешь, развлечешься». Ей-то и невдомек, что у меня за развлечения…
        — Ну ладно. Договорился я с ним на завтра. Ты сиди здесь, как гвоздь в стене,  — не шевелись. Завтра к вечеру заеду, расскажу, как и что.
        — А деньги когда?
        — Опять ты про свое! Я тебе сказал уже: недели две понадобится, чтобы их сплавить. Ты сиди здесь, никуда не выходи, читай книги: ты же вон какой, оказывается, библиофил.
        — Паспорт новый достанете?
        — Э, брат, за него надо будет много денег заплатить. Если завтра все провернем успешно, куплю тебе недельки через две паспорт. А все, что останется от твоей доли,  — доставлю на блюдечке с голубой каемочкой…
        — Любите вы меня, Виктор Михалыч, ласкаете… Боюсь, заласкаете насмерть!
        — А ты не бойся — целее будешь. Короче, сиди здесь и не рыпайся. До завтра!
        — Ни пуха…
        — Иди к черту!
        Балашов шагнул на улицу, как в кузнечный горн. Раскаленные камни дышали жаром, асфальт продавливался под каблуками. Не подходя к машине, он завернул в будку уличного телефона-автомата и набрал номер своей мастерской.
        — Федор Игнатьевич, это я, Балашов. Мне сообщили, что неожиданно заболела моя Алла — температура, рвота. Я сейчас с врачом к ней еду, вы уж там без меня как-нибудь…
        — Будьте спокойны, Виктор Михалыч, я все обеспечу. Желаю Алле Матвеевне выздоровления!
        — Спасибо. Если у нее что-то серьезное, я, вероятно, завтра задержусь немного…
        Бросил трубку на рычаг и, обливаясь потом, выскочил из будки. Черный автомобиль раскалился так, что было больно дотронуться. Балашов открыл дверцу, и в лицо ему ударила волна горячего воздуха. Он с места рванул машину, и, набирая скорость, черная «Волга» полетела в сторону центра города. Лавируя между машинами, вклиниваясь в каждый свободный участок дороги, Балашов вел машину напряженно и расчетливо, почти не задерживаясь у светофоров, изредка вырываясь на резервную зону улицы. Остался позади центр, промелькнули дома Кутузовки, Панорама, новостройки Кунцева и Сетуни. Впереди — широкая серая полоса Минского шоссе. Акселератор нажат до отказа, мотор звенит от громадных оборотов, шины с шипением отталкиваются от асфальта. Деревья, домики по обочинам дороги слились в непрерывную пестро-зеленую ленту. На лице Балашова застыла кривая усмешка…
        ТРИНАДЦАТЬ ЧАСОВ
        Белый «мерседес» стоял у подъезда. Тихонов бросил взгляд на номер и, не задерживаясь, вошел в вестибюль. В гостинице было немного прохладнее, чем в раскаленном пекле улицы. Тихонов закинул пиджак на плечо и направился в бюро обслуживания. Здесь был настоящий рай — три вентилятора поворачивали во все стороны свои гудящие лопасти, разгоняя по залу волны прохлады. Яркие плакаты на стенах предлагали летать только на самолетах «Эйр Индиа», посетить Париж весной, полежать на пляжах Мамайи. Пальмы, яхты, загорелые красавицы, элегантные молодцы. Красота!
        Молоденькая переводчица, умирая от жары, переписывала какую-то длинную ведомость. Тихонов приготовил для нее самую свою обворожительную улыбку. «Сейчас бы придумать какие-нибудь шуточки,  — с огорчением подумал он,  — ничего ведь не получится иначе. Мозги от духоты растопились».
        — Простите, это вы распоряжаетесь всеми этими удовольствиями?  — Тихонов указал на плакаты. Девушка вяло улыбнулась.
        — Просто обмен туристской рекламой на основах взаимности.
        Тихонов уже прочно устроился в кресле у ее стола.
        — Я вот посмотрел на этот плакат, и мне снова захотелось съездить в Париж весной.
        — А вы что, там были уже?
        — Нет, но в прошлом году я тоже хотел…
        Переводчица засмеялась.
        — Такая древняя «покупка», что я ее даже забыла.
        — Это не довод. Все новое — это основательно забытое старое, как говорит один мой друг.
        — Это не ваш друг, это Сократ говорил.
        — Тем более. Сократ ведь тоже был начитанный парень.
        — Людям, способным шутить на такой жаре, я бы давала медаль.
        — А у меня есть медаль.
        — За шутки?
        — За храбрость.
        — Я так и подумала.
        — А вы бы сами попробовали шутить, когда на улице восемьдесят градусов.
        — Только что передавали по радио, что всего тридцать восемь.
        — А я — по Фаренгейту. Так внушительнее.
        — Я вижу, вы любите приукрасить.
        — А что это вы меня все время порицаете?
        — А за что вас поощрять? Стас горестно покачал головой.
        — Все вы такие. Вот если бы вы видели, на каком великолепном белом «мерседесе» я приехал, то, наверное, снисходительнее отнеслись к моим маленьким слабостям.
        Девушка засмеялась:
        — Вас зовут Макс Цинклер?
        — Нет. А что?
        — А то, что я как раз сегодня оформила выездные документы Максу Цинклеру из Бремена, которому принадлежит стоящий у подъезда великолепный белый «мерседес», на котором вы приехали…
        — Подумаешь тоже. Не белый «мерседес», так голубой «Москвич». Не влияет. Так что поедем весной в Париж?
        — Заезжайте следующей весной — поговорим.
        Тихонов помахал ей рукой и вышел в вестибюль. Несколько индусов в чалмах сидели в креслах и спокойно покуривали черные сигареты. От палящих лучей солнца огромные стекла-витрины светили яркими прожекторами. Тихонов покосился на индусов и подумал: «Ставлю рупь за сто, что у них в чалмах спрятаны пузыри со льдом…» — и, размахивая пиджаком, пошел на улицу.
        ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧАСОВ
        «В квартире 25 проживает гражданка Куликова Елизавета Алексеевна». Хм, проживает! Она-то проживает, это факт. Если бы знать только, кто еще здесь проживает? Тихонов постоял перед дверью с табличкой «25» и, поборов соблазн, вернулся к двери на другой стороне площадки. Рубашка совершенно взмокла и прилипла к лопаткам. Свою замечательную фуражку с буквами МГТС он носил уже под мышкой. Да, жаркий денечек выдался сегодня. Тихонов позвонил в двадцать седьмую квартиру.
        — С телефонного узла…
        — Заходь, заходь.
        Капитан дальнего плавания Стеценко был дома один. Он ходил по квартире в трусах, выглядевших как плавки на его огромном туловище.
        — Тебя, часом, не смущает мой наряд? А в общем-то, чего тебе смущаться, я же не баба! Это в ту квартиру — напротив — заходи аккуратно, спроси сначала: «Можно?»
        — А что в той квартире?
        — У-у, там отличная дивчина живет — первый сорт!
        — Ладно, тогда спрошу,  — охотно согласился Тихонов.  — А что, кроме нее, там некому открывать, что ли?
        — Нет. Она одна живет.
        — Вот мне давно надо к такой девушке с квартирой посвататься — жениться пора.
        — Тут ты опоздал — к ней такой парень ходит, что ай-яй-яй! Пижон! Красавец!
        — Ничего, я, хотя и не красавец, по части девушек тоже не промах.
        — Да, парень ты хоть куда! Так ты мне скажи, жених: ты насчет телефона или о девушках пришел спрашивать.
        Тихонов обиделся:
        — Про девушек вы первый начали… А я — насчет телефона.
        — Так у меня и нет его вовсе!
        — Вот я и пришел вам сказать, что будет!
        — А когда?
        «Черт знает, когда телефоны им поставят. Видит бог, что я-то насчет девушки пришел… Но больше спрашивать не стоит…» — подумал Тихонов и уверенно сказал:
        — После монтажа оборудования… Квартале в четвертом.
        В двадцать шестой квартире долго не открывали, потом послышался мальчишечий голос:
        — Кто?
        — С телефонного узла.
        — А нам мама не велит открывать дверь, когда ее нет дома.
        — А цепочка у вас есть на двери?
        — Есть.
        — Ты ее одень, открой дверь и говори со мной через щель.
        Тихонов почувствовал, что если сейчас не напьется. холодной воды, то просто помрет. За дверью было слышно, как два голоса совещались шепотом. Потом неожиданно щелкнул замок.
        — Заходите…
        В прихожей стояли два белобрысых мальчугана лет по девяти, такие одинаковые, будто их отштамповали на печатной машине. Тихонов засмеялся:
        — Вы что, близнята?
        — Да. Меня зовут Борис, а братана — Женька. Как братьев Майоровых.
        — А в хоккей вы играете?
        — У-у, еще как! Только мы на «гагах» катаемся. Мама обещала купить в этом году «канады», а все не покупает. И еще — у нас нет своего Старшинова, а то бы мы всем показали! А так нас ребята из дома тринадцать все время несут…
        — Возьмите меня за Старшинова,  — предложил Тихонов.
        — Так вы же большой уже,  — сказал тоненьким голоском Женька, отступая на всякий случай за спину брата.
        — Ну и что?  — удивился Тихонов.  — Большие тоже в хоккей играют!
        — Так вы не с нашего двора, а подставных нельзя включать,  — с сожалением отказался Борис.
        — Ребята, дайте попить чего-нибудь, умираю от жары,  — попросил Тихонов.
        — Идемте на кухню, у нас там в холодильнике есть квас,  — взял его за руку Женька.
        Окно в кухне выходило на север, и здесь было почти прохладно. Холодный квас, пахнувший черным хлебом, имел вкус счастья. Тихонов присел на белую табуретку, положил руку на плечо Бориса.
        — А вы возьмите в команду того дядю, который ходит к вашей соседке — тете Лизе.
        — Да он, наверное, играть не умеет. Он, по-моему, как дядя Стеценко — моряк.
        — Почему?
        — Я у него на руке видел якорь нататуированный. А потом он в тенниске за газетой вниз выходил — у него вся грудь разрисована: парусник целый выколот. Ух, здорово! Только я его уже недели две не видел.
        — Что, не приходит?
        — Он болеет,  — неожиданно сказал Женька. Борька посмотрел на него удивленно:
        — Почем ты знаешь?
        Мучительно наливаясь краской, сгорая от собственной решительности, Женька сказал запальчиво:
        — Да, болеет! Когда я ночью просыпаюсь и хожу пить, слышно через стенку, как он по кухне ходит: туда-сюда, туда-сюда. И сегодня ночью слышал.
        — Э, дружок, может быть, это вовсе тетя Лиза ходит?  — спросил Тихонов.
        — Не-е, он тяжелый, паркет под ним так и скрипит.
        — Какой же он тяжелый, когда он на меня похож?  — пожал плечами Тихонов.
        — Ха! Сказали тоже! Вы белобрысый, как мы с Борькой, а он черный, с черными глазами, и на голову вас больше!
        — Ну, может быть, ты и прав. В общем, маме скажите, что приходили с телефонного узла, смотрели проводку…
        — Так вы ж и не смотрели даже!
        — Для специалиста, Боря, одним глазом глянуть достаточно. Лучше скажите, почему вы в такую жару не за городом, а в духоте этой сидите?
        — А. мы через два дня в лагерь на третью смену уезжаем.
        — Вместе?
        — Конечно. Мы всегда вместе.
        — Вот это отлично. Спасибо вам, ребята, за квас, за гостеприимство и вообще за все.
        — Не стоит!  — дружно гаркнули мальчишки. Женька добавил:
        — Приходите еще, про хоккей поговорим.
        — Есть, товарищ Женя. Но впредь, прежде чем впускать незнакомых в квартиру, вы все-таки взгляните через цепочку.
        — А-а, ерунда!  — махнул Борька рукой.  — Мы-то никого не боимся, это мама велит…
        Тихонов постоял в задумчивости на площадке, жадно вдыхая пыльный жаркий воздух подъезда. Подошел к двери двадцать пятой квартиры, прислушался. Потом нажал кнопку звонка. Ему показалось, что он услышал короткий, мгновенно стихший шелест. За дверью плавало длинное безмолвие. Он приложил ухо к обивке. Ни звука.
        А с другой стороны к двери приник Крот. Он слышал за дверью чужого. У Лизки есть ключ. Хромой и Джага так звонить не станут. Там стоял чужой. Оглушительно громко билось в груди сердце. Крот стоял, скорчившись у двери, судорожно сжимая горячую рукоятку пистолета. Может быть, шарахнуть прямо через дверь?
        Чужой потоптался, еще раз загремел над головой звонок… Мгновение, и шаги застучали вниз по лестнице, прочь…
        ПЯТНАДЦАТЬ ЧАСОВ
        — Что? Нет, нет, этот вопрос мы решили своими оперативными средствами. Какой? Да, да, человека для связи пришлете вы, мы его обо всем проинформируем…  — Шадрин прервал разговор по телефону, вопросительно взглянул на вошедшего в кабинет Тихонова.
        — Прошу прощения за опоздание! Задержался в доме Куликовой. Есть интересные сведения: в ее квартире без прописки живет молодой, примерно лет тридцати, мужчина, высокий, сильный, черноглазый брюнет. На груди и руке татуировка. По имеющимся данным, вот уже две недели из квартиры Куликовой не выходит. Человек он, судя по всему, необщительный, никто из соседей с ним не знаком!
        — Ну и?..  — Приходько вопросительно посмотрел на Тихонова. Все думали об одном и том же.
        — Ну и то, что по приметам очень этот человек похож на Крота!  — закончил Тихонов свою мысль.
        — Дельно,  — одобрил Шадрин.  — Принимаем как рабочую версию. Похоже, пора засучить рукава!
        — До локтей!  — отозвался Тихонов.  — Кто тут по купцам тосковал? Ты, Сергей? Так купец, кажется, есть. Да такой, что закачаешься!
        — Подожди,  — вмешался Шадрин.  — Давай по порядку.
        — Ради бога. Вчера некая молодая интересная дамочка посетила Балашова на его даче и, видимо, передала ему какое-то спешное сообщение. Сегодня утром Балашов приезжает домой к этой даме. Кто дама? Устанавливаем: парикмахерша Куликова Елизавета Алексеевна. Через полчаса там всплывает еще один, уже совсем новый для нас человек. Балашов, значит, беседует с ним около двух часов. Тут-то и начинается самое интересное! Оказывается, этот деятель разъезжает на белом «мерседесе» с заграничным номером!
        — Он и сам заграничный,  — спокойно сказал Шадрин.  — После того как ты позвонил и сообщил номер, я навел некоторые справки. Это Макс Цинклер, коммерсант, представитель крупной бременской торговой фирмы по сбыту часов и точных приборов. Есть сведения, что он хищник крупного полета. У нас бывал неоднократно по делам, а сейчас прикатил автотуристом. Виза его в СССР истекает послезавтра. Выехать он должен через пограничный пункт в Бресте…
        — К сказанному могу добавить,  — заметил Тихонов,  — что после беседы с этим Цинклером Балашов куда-то позвонил из автомата, сел в свою «Волгу» и на бешеной скорости помчался на дачу — километров сто тридцать — сто сорок жал! Под видом приятеля я позвонил на работу к Балашову. Мне там говорят: у Виктора Михалыча серьезно заболела жена, и он срочно уехал домой.
        — Черта с два,  — вмешался Приходько.  — По нашим сведениям, жена его вполне здорова.
        — Значит, имеем мы следующее,  — сказал Шадрин.  — Балашов долго собирает большую партию товара, но не сбывает его — ждет оптового купца. Вчера его срочно вызывают на рандеву с Цинклером, после которого он бросает работу и мчится домой, где сидит Джага. С другой стороны, Цинклер должен выехать не позже завтрашнего утра — это тоже объясняет спешку Балашова. Незаметно передать в Москве большую партию товара сложно и опасно. Поэтому, думаю, встретятся они где-то в пути. Единственно неясно еще, где Крот и что он делает во всей этой операции.
        — Тут надо сначала выяснить позицию Куликовой, а там уж решим по обстановке,  — сказал Тихонов.
        — Резон. Этим займись ты. А сейчас пора приступать к разработке плана на сегодня и завтра.
        — Вполне согласен,  — сказал Приходько.  — Ну что ж, давайте готовить операцию. Наши силы я бы предложил расставить так…
        СЕМНАДЦАТЬ ЧАСОВ
        Над костром дымился солнцем медный таз. Ягоды, отдав весь свой сок, тихо млели в сахаре, и, заглушая запах дыма и цветов, в густом обжигающем воздухе поднимались волны вишневого аромата.
        — Самое главное — это аккуратно косточки из вишни вынуть. Тогда у варенья вкус другой совсем, и каждую ягодку хоть на витрину ставь,  — Марья Фоминична, сложив щепотью свои толстые пальцы, наглядно показала, какие красивые получаются ягодки.
        Аленка засмеялась:
        — Тетя Маша, у вас такие толстые пальцы, что я бы могла ваше кольцо надеть как браслет. Старуха подмигнула ей.
        — Руки мои захватущие, пальцы мои загребущие…
        — Охота вам в такую жарищу вареньем этим себе голову морочить,  — сказала Алла.  — Вы его ведь в жизни столько не съедите.
        — Э-э, нет,  — не согласилась старуха.  — А гости? Такое варенье гостям подать — одно удовольствие…
        Валя дремала в шезлонге под деревом, Марья Фоминична сосновой веткой отгоняла от варенья гудящих пчел.
        — Это лето необычное какое-то: то дождь, то жара. Ишь, как распарило сегодня. Гроза, видать, нынче хорошая вдарит,  — старуха сняла с варенья пену.  — И вишен-то такого урожая не упомню.
        Алла чесала у Аленки за ушами, как у кошки, и девочка довольно повизгивала и урчала.
        — Ты моя тезка?
        — Тезка.
        Марья Фоминична встала со своей табуреточки.
        — Я в дом пойду, а вы, тезки, смотрите, чтоб не перекипело. Щепок не подкладывайте больше, на углях дойдет.
        Алла кивнула:
        — Есть, товарищ градоначальник! Плыла жаркая сонная летняя одурь…
        Вдруг Алла спросила:
        — Валюша, скажите, пожалуйста, вы счастливы?
        Валя бросила на траву газету, которой прикрывалась от солнца.
        — Как вам сказать, Алла? Понятие счастья относится, наверное, к очень сложным, туманным категориям. Но жизнью своей я довольна.
        — А это не переходит иногда в самодовольство?
        — Нет. Я просто не хотела бы начинать жизнь заново.
        — А я совсем потеряла всякие ориентиры в жизни. И мне бы так хотелось начать все сначала!
        — Почему?
        — Нет, лучше вы мне ответьте: что делает вашу жизнь счастливой?
        — Ее полнота. У меня есть муж, которого я не просто люблю, а считаю человеком, по-своему совершенно удивительным. И это уважение помогает мне переступать через мелкие, но неизбежные семейные недоразумения.
        Алла сказала: «Раз»,  — и загнула палец.
        — У меня есть работа, которую я считаю своим призванием, несмотря на все ее трудности и неудобства. И тот интерес, который я испытываю к своему делу, рождает, несмотря на сильную усталость порой, огромное моральное удовлетворение.
        — Два,  — сказала Алла и загнула еще один палец.
        — У меня есть друзья. Это очень интересные люди, и почти о каждом из них можно было бы написать книгу, которой бы зачитывались все. И в трудную минуту жизни они уже доказали, какие они настоящие большие люди и какие верные друзья!
        — Три,  — сказала Алла и загнула еще один палец.
        — Ну, и Аленка, конечно,  — засмеялась Валя.
        — Четыре,  — сказала Алла…
        — Аллочка, здесь счет вовсе не арифметический. Но уж если считать, то эти точки — полюса, которые создают в нашей жизни необходимое всем нам напряжение…
        — Ах, Валюта, милая, какая разница в счете — арифметический, физический он или моральный! Важно, что вам есть, что считать. А мне что считать? Тряпки свои? Нли банки с французским кремом? Да пропади это все пропадом!  — и она совершенно неожиданно, глухо, без слез, зарыдала.
        Аленка испугалась и стала гладить ее по волосам, по лицу, по рукам:
        — Тетя Аллочка, ну, миленькая, не плачь, ты же знаешь, что мы с мамой твои друзья…
        — Знаю, деточка, знаю,  — Алла уже справилась с собой и глядела на Валю сухими блестящими глазами.  — Что делать? Что делать? Это же бред какой-то, а не жизнь. Ведь мы не любим, не уважаем друг друга, не понимаем ни слова, хотя вроде оба говорим по-русски. Вот сегодня у него отгул — заперся с этим пьянчугой и о чем-то полдня шу-шу-шу да шу-шу-шу. Ни одного знакомого приличного — все рвань, подонки какие-то. Когда-то были у меня друзья. Всех до единого отшил. «Не пара они тебе, ни к чему они тебе, одна зависть да сплетни будут только!» Вот так зависть! Они уже все врачи да инженеры давно, а я — прислуга в орлоновом костюме. И чему завидовать? «Волге» экспортной? Так на кой черт она мне нужна, когда я больше пешком люблю ходить. Не могу больше! Надо что-то делать. Ведь мне двадцать пять лет уже! Все проморгала, везде к настоящей человеческой жизни опоздала.
        — Эх, Алла, если двадцать пять лет — это конец всего, то мне в свои тридцать пять что говорить? Вы добрый, неглупый и в природе своей здоровый человек, у вас еще так много всего впереди!
        ВОСЕМНАДЦАТЬ ЧАСОВ
        Сегодня должна прийти беда. Какая? Откуда? Неизвестно. Но беда придет обязательно. Это Лиза знала точно. Она проснулась с ощущением беды. Даже не так. Это чувство пришло еще раньше. Она запомнила время — половина четвертого ночи. Лиза проснулась от духоты, и еще в дремоте привычно протянула руку к Генкиному лицу. Но рука повисла в воздухе, потом упала на пустую прохладную подушку. Лиза села рывком на постели — Генки рядом не было. В квартире тихо. Она встала и, не зажигая света, пошла на кухню. В рассветном голубом сумраке она увидела Генку. Он сидел на полу, прислонившись спиной к холодильнику, по-турецки скрестив под собой ноги. Голова свесилась на грудь Сначала ей показалось, что Генке плохо. И почти в то же мгновение увидела, что у него в руке тускло поблескивает черной сталью пистолет. Ей стало жутко. Она подошла к нему на цыпочках, надеясь, что это ей в темноте показалось. Нет, ей не показалось, это был самый настоящий пистолет. Такой был когда-то у отца, и она неожиданно вспомнила, что он называется «вальтер».
        «Боже мой, что же это?  — в ужасе подумала она.  — Неужели он из-за служебных неприятностей хотел покончить с собой? И откуда у него пистолет?»
        Она присела рядом с ним, и ею овладела такая же растерянность, как пятнадцать лет назад, когда она в один день потеряла родителей. Что же делать? Разбудить его и спросить? Но о таких вещах не спрашивают…
        Крот спал тяжело, ему снились какие-то кошмары. Он стонал и скрипел зубами во сне. И Лиза с горечью подумала, что дворника Степана Захаровича она знает лучше, чем самого дорогого ей человека. Чем он живет, чем занимается, где бывает — ничего ей не известно, Иногда ей казалось, что он вовсе не внешней торговлей занимается. Однажды бессонной ночью она вдруг подумала, что Генка контрразведчик. И так считала довольно долго, никогда не задавая вопросов. А потом эта мысль ушла как-то сама собой. У нее не было знакомых контрразведчиков, но она почему-то думала, что они совсем другие. Это должны быть твердые, убежденные люди. А Генка — нет, у него нет никаких убеждений. И твердости мужской тоже нет. Это она точно знала, хотя он и вел себя очень уверенно, даже нагло иногда. Лиза представляла себе, что он и на работе ведет себя так же и все считают его человеком очень твердым и решительным. Но она женщина, и она знает лучше всех. Не дай бог ему попасть в серьезные жизненные передряги: он их не вынесет. Слишком много сил уходит на показуху, ничего на фундамент не остается. В таких передрягах Генка может что
угодно плохое сделать. И она должна уберечь его от этого, потому что она его любит и она его гораздо сильнее. Она это поняла давно. Вот, видно, и сбывается то, что она обдумывала долгими бессонными ночами. Пришли передряги.
        Она погладила его рукой по голове.
        — Геночка, тебе плохо?
        — А? Что?  — встрепенулся Крот, глаза его смотрели бессмысленно. Он медленно приходил в себя.
        — Тебе плохо, Гена?
        Он повернулся к ней боком, стараясь незаметно засунуть «вальтер» в карман.
        — Что с тобой, Геночка?
        — Плохо мне, Лизок, плохо. Со здоровьем плохо — бессонница мучает, всю ночь по квартире болтался.
        — И все?
        — Все. А тебе этого мало?
        — По уши хватает. Поедем, Гена, на юг, в дом отдыха. Ты же извелся весь. Тебе надо отдохнуть, развлечься немного, и пройдут все твои неприятности.
        Крот обнял ее за голову.
        — Эх, Лизок, Лизок! Погоди немного. Еще недельку — и поедем. И все отлично будет…
        — Гена, а что за открытку ты получил для Виктора Михалыча?
        Крот задумался на мгновение.
        — Понимаешь, это дело весьма тонкое, и я бы не хотел его обсуждать. Меня и тебя это не касается.
        — А зачем у тебя дома пистолет?
        Крот посмотрел ей в лицо, и она увидела, как в его черных глазах заблестели светлые огоньки злобы.
        — Раз есть — значит надо. Так надо.
        — Это не ответ.
        — Ответ. Я тебе говорю, что ответ.  — Потом отвел глаза и сказал: — Ты же не маленькая, должна понимать, что есть вещи, о которых никому не говорят. Никому.
        — Жаль. Тогда идем спать, здесь для этого не самое удобное место…
        Она не поверила ни одному его слову и пролежала до света без сна. Потом коротко, тревожно задремала и, когда проснулась, почувствовала: сегодня придет беда…
        Лиза работала в этот нескончаемый жаркий день, как всегда, аккуратно, вежливо, но без блеска, который делает хороших мастеров художниками. Она накручивала пряди волос, ловко надевала бигуди, промывала эти пряди в едком красителе, сухо щелкали в руках ножницы, вырастали холмы и бастионы сложных дамских причесок, она расписывалась в карточке и, кажется, беспрерывно говорила: «Следующая… следующая…» — и ожидала, задыхаясь от жары и непонятного страха, когда следующей войдет беда.
        И когда заведующая вышла в зал и сказала: «Лиза, загляни ко мне на минуточку…», она поняла — вот она, пришла.
        В маленьком кабинетике она увидела высокого парня. Заведующая сказала:
        — Вот это наша Лизочка Куликова,  — извинилась и вышла, плотно затворив за собой дверь.
        — Присаживайтесь, Елизавета Алексеевна,  — подвинул ей парень стул.
        — Спасибо, я постою. Рассиживаться некогда — у меня народ!
        — Видите ли, у нас разговор важный будет, так что лучше присесть — в ногах, как говорится, правды нет. А нам с вами одна правда нужна сейчас. И мне и вам.
        — А кто ж вы такой, чтобы я с вами только по правде говорила?
        — Я с Петровки, тридцать восемь. Инспектор Тихонов. Не слыхали?
        — Нет,  — растерянно ответила Лиза и, еще не понимая, что к чему, подумала: «Вот оно!»
        — Ну вот, будем знакомы,  — и Тихонов улыбнулся так белозубо-широко, что Лиза невольно ответила слабой вымученной улыбкой.
        — Елизавета Алексеевна, беседа у нас с вами будет большой, и я бы очень хотел, чтобы она получилась сердечной.
        — А зачем это вам?
        — Это не мне. Это нужно закону. И закон стоит за нас всех и за вас тоже. Мы с вами почти ровесники. Можно, я буду называть вас Лизой?
        — Да, конечно…
        — Мне надо, чтобы вы, Лиза, ответили на несколько вопросов. И давайте сразу договоримся: пусть у нашего разговора будет один пароль — правда! Идет?
        — Идет,  — кивнула Лиза.
        — Вы знаете человека по фамилии Балашов?
        — Нет.
        — Лиза!
        — Я, честное слово, не знаю никакого Балашова!
        — Хорошо. Посмотрите тогда на эти фотографии, может быть, какое-то из этих лиц вам знакомо?
        Лиза посмотрела три фотографии и сразу же протянула Тихонову фото, на котором был изображен Балашов.
        — Это Виктор Михалыч!
        — Кто он?
        — Начальник моего Гены.
        Тихонов уже булькнул горлом, но вовремя затолкал обратно чуть не вырвавшийся вопрос.
        — Так, отлично. Это и есть Балашов.
        — Но я этого действительно не знала!
        — Я вам верю. Скажите, в каких вы с ним отношениях?
        Лиза пожала плечами:
        — Да я его видела всего раза два.
        — Вы знакомы семьями, бываете друг у друга в гостях?
        — Видите ли, товарищ Тихонов, я хорошо знаю его жену — она моя постоянная клиентка. А потом случайно обнаружилось, что он Гении начальник. Как-то раз он был у меня дома по делу.
        — Давно это было?
        — Весной еще. По-моему, в марте.
        — Что он у вас, Лиза, делал дома?
        — Он привел ко мне пожить на несколько дней их общего знакомого.
        — Знакомый после этого бывал у вас?
        — Да. Месяц назад. Пробыл один день.
        — Как он выглядел, этот знакомый? Постарайтесь поточнее вспомнить его внешность.
        — Пожилой, лет за шестьдесят, седой, с усиками щеткой, высокий, очень худой. Продолговатая голова, прическа с прямым пробором, глаза у него, по-моему, серые…
        — Прямо готовый словесный портрет!  — воскликнул весело Тихонов.
        — Я же парикмахер, у меня взгляд профессиональный,  — объяснила растерянно Лиза.
        — Лиза, вы не запомнили, как его звали?
        — Фамилию я вообще не знаю. А звали его Порфирий Викентьевич.
        — Взгляните, пожалуйста, может, вы его опознаете на этих фотографиях?
        Лиза безошибочно показала на фото Коржаева.
        — Так. Дальше. Вам известно имя Макс Цинклер?
        — Нет, никогда не слышала даже.
        — Это точно?
        — Мы же договорились!
        — Верно. Прошу прощения. А когда вы видели последний раз Балашова?
        — Вчера вечером.
        — В связи с чем?
        — Днем Геннадий получил какую-то открытку. Он плохо себя чувствует, поэтому попросил меня съездить к Виктору Михалычу на дачу и сказать, что письмо он получил. И попросил еще передать, чтобы он обязательно был завтра на каком-то совещании.
        — Ясно. Значит, Балашов с самой весны у вас дома не был?
        — Нет. Во всяком случае, я этого не знаю.
        — То есть как не знаете? Разве он мог без вашего ведома…
        — Но он мог приходить к Геннадию, когда я была на работе.
        — Геннадий — это ваш муж?  — как-то между прочим, безразлично спросил Тихонов.
        — Да-а,  — поколебавшись, ответила Лиза.
        — А он что, прописан у вас?
        — Нет. Мы с ним не зарегистрированы.
        — А как его полное имя?
        — Геннадий Александрович Тарасов. Он работает в Министерстве внешней торговли.
        — Раз уж у меня в кармане целый альбом, потрудитесь еще, пожалуйста, Лиза, взгляните, нет ли в нем вашего мужа?  — Тихонов протянул ей фотографию Крота. Он задыхался. Засунув палец за воротник рубашки, Стас хотел отстегнуть верхнюю пуговицу, но пуговица не вылезала из размокшей петли, и он просто оторвал ее.  — Он?!
        — Да, это Гена,  — прошептала Лиза, держа в руках фотографию Крота.
        Она поняла: произошло что-то ужасное, и Генка имеет к этому отношение. Но как спасти его — она не знала. Врать? А что врать, когда она не знает, может быть, от вранья всем будет хуже! И ее Генке, и ей, и этому белозубому оперативнику, и всем, всем на свете!
        — Скажите, Лиза, ваш муж сейчас в Москве или, может быть, он в командировке?
        — Послушайте, товарищ Тихонов, я понимаю, что произошло что-то очень неприятное. Но я вас уверяю, что Геннадий здесь ни при чем. Он сейчас в отпуске и из-за того, что плохо себя чувствует, вообще не выходит на улицу уже две недели…
        — Лиза, мы условились говорить правду. Так знайте, что сегодня утром Балашов с преступными целями встретился у вас дома с неким гражданином. Поэтому мне нужно увидеться с вашим мужем, а в квартире сделать обыск.
        — Вот и пришла,  — упали у Лизы руки на колени.
        — Что?
        — Нет, это я так, про себя…
        — Подождите меня здесь минуту,  — Тихонов вышел в соседнюю комнату, оставив открытой дверь — чтобы видеть коридор. Набрал номер.  — Борис Иванович? Я, Тихонов. Вышли на Крота, высылайте туда опергруппу. Пусть ждут меня около дома…
        ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЧАСОВ
        Солнце перевалило через крышу и яростно бросилось в окно. И настенные часы, будто разбуженные его лучами, вдруг заскрипели и надтреснуто ударили: бам-м! Крот вздрогнул, посмотрел на темный циферблат. Ой, как долго ждать еще! Хромой должен прийти завтра в это же время. Надо ждать еще сутки. Двадцать четыре часа. Тысяча четыреста сорок минут. А секунд — не счесть! Какие вы тяжелые, вязкие, минуты, без конца.
        «Будет там тюрьма или нет, а пока что мне Хромой одиночку организовал. Ох, како-ой змей! Заиграет он меня, как есть заиграет. Не дать долю просто так побоится: знает, что я пришью за это… Придумает что-нибудь. Но обманет обязательно! Да черт с ней, с долей! Дал бы только паспорт приличный и на дорогу, уехал бы отсюда на кулички куда-нибудь. От уголовки, от ОБХСС подальше, выбраться бы только из этой однокомнатной берлоги! А что толку? Милиция везде есть. Что же делать? Ох, тоска какая!»
        Крот взял в серванте оставленную Балашовым бутылку «Двина». Налил в стакан, морщась, большими глотками выпил. Нашел зеленое морщинистое яблоко, укусил раз, но есть не хотелось, и он выплюнул прямо на паркет. Завалился на тахту, закрыл глаза, и все мягко заколыхалось перед ним.
        Как задавила его эта хромая собака! Уж очень он умен, Хромой, нехорошо умен! Крот вспомнил свой первый разговор с ним. Сидел перед Хромым тогда тихонько, протирал платком стекла очков. Хромой остро глянул:
        — Ты зачем очки носишь?
        — Как зачем?  — растерялся Крот.  — По близорукости…
        — Врешь,  — спокойно сказал Балашов, небрежно пояснил: — Маскируешься плохо. У близоруких людей без очков вид глуповатый, а у тебя — ишь какая хищная рожа! Ты, наверное, жаден очень?
        — Да нет…
        — Снова врешь. Да ты не смущайся. Мне такие люди нужны.  — Потом сказал, и Крот не понял, всерьез или шутя: — Простые стекла в оправе тоже улика. Ты бы еще синие очки надел, как Паниковский…
        Давно было. Сколько воды утекло после того разговора. И вроде был уже момент, когда он мог прижать Хромого лопатками к полу. Да вот, гляди ж ты,  — сам лежит, чуть жив, как милости, ждет подачки Хромого. Это свою-то долю! Кровно заработанную! А эта сволочь еще выкаблучивается: захочет — даст, не захочет — пошлет к черту. Дожил ты, Крот, до хорошей жизни…
        Не было сил злиться, орать, бесноваться. Он боялся думать о том, что будет, и думал только о том, что было и чего уже не вернешь. Зачем он согласился тогда ехать в Одессу? Ну разве можно быть таким идиотом? Не поеду — и все! Ну, поймали бы, допустим,  — отсидел свой пятерик и вышел.
        Он молодой еще, здоровый. Женился бы на Лизке или на другой какой, прожил бы как-нибудь. Занялся бы прежним делом, коль работать не хочется. Не даром же он свою кличку носит. Крот вспомнил, как давным-давно он получил ее: чтобы не попасть на глаза милиции, как лицо без определенных занятий, заключил договор с конторой по заготовке пушнины. Все приятели завистливо хохотали, когда он показывал свой мандат,  — где назывался «уполномоченным по отлову кротов». Не шутка же — факт! И дела свои потихонечку делал…
        «А сейчас — все! Особо опасный преступник! Если наследил у старичка в Одессе, каждый милиционер на улице меня теперь в лицо знает. Ой, что же я наделал! Как меня этот гад связал! На улицу выйти нельзя. Что же мне теперь — сгнить тут, что ли?» — Крот в возбуждении вскочил с тахты, пробежал по комнате. Налил еще стакан коньяка, жадно выпил. Эта вспышка обессилила его, он снова лег на тахту.
        «А почему Хромой меня так уговаривал никуда отсюда не выходить? А что, если он сюда уголовку наведет? Анонимкой. Мол, сидит беглый каторжник сейчас по такому адресу, пока все вы ушами хлопаете… Он же понимает, что я про него не заикнусь — иначе обязательно Одесса всплывет. А он пока что сдаст товар этому проклятущему Максу и нырнет куда-то на дно. Что же это я, совсем пропал? А вдруг все-таки наследил у старика и мне суд предложит принять девять граммов? Советский суд, он и жуликов не разрешает давить самовольно! Ах, хромая гадина, что же ты со мною сделал? Как заплел насмерть — вздохнуть нельзя! Словами своими закрутил. Липкие они у него, умные, много их — не вырвешься! Как это он любит говорить: «Главный твой порок, Крот, в отсутствии высоких принципов. Ты же ведь и девятую заповедь рассматриваешь только в свете сто сорок шестой статьи Уголовного кодекса…»
        Никого, никого не осталось! Джага, гад, кусошник, если бы не я, сдох бы в лагере! Я же его откормил ворованными пайками. И этот помоешник сейчас мне поет: «Независимость имею…» Ах, гнида несчастная! Дай мне бог только выкарабкаться отсюда — кровью плеваться будете, заплатите мне сполна за эту одиночку, на всю жизнь Крота запомните!
        …Лизка одна на всем свете меня любит. Больше ни один человек. Да и она-то наверняка какую-нибудь мыслишку при себе имеет. Думает, наверное, что я большой внешторговский босс, собирается со мной за границу ехать. А кукиш не хочешь? В тюрьму, в Потьму, со мной не желаете, дорогая невеста? Ах, не желаете! Вы, оказывается, вовсе собирались со мной в Монреаль, на Всемирную выставку? Так нате, выкусите! Вы, наверное, полагаете, что у меня в МИДе задержка с заграничным паспортом? Извините! В заграничном паспорте графа «фамилия» узкая — мои шесть фамилий туда не влезут. Вот так! Угодно? Нет? Катитесь тогда…»
        Крот прямо из горлышка допил остатки коньяка.
        «Нет, дорогой друг мой и компаньон, гражданин Хромой! Если вы уже отправили анонимочку, то милиция здесь найдет от мертвого осла уши. Вот так, уважаемый Виктор Михалыч!
        Уходить надо. Скорее. А если уже дом оцепили? Если у дверей возьмут? И за Коржаева?.. Красный свет зажигается за два часа и гонг…»
        Крот обессиленно упал на стул. Он был совершенно мокрый и чувствовал такое же головокружение, как утром в шкафу. Сейчас упадет в обморок…
        — Нет, врете, не упаду! Мне не хочется смотреть на красный свет, не хочу слышать гонг. Я жить хочу. Жи-ить!  — заорал он.  — Я не хочу умирать, а они чтобы все жили! Я не хочу умирать!  — и вдруг, разорвав воротник рубашки, истерически зарыдал. Слезы текли по грязным небритым щекам, смешиваясь с каплями пота, оставляя в бороде темные потеки.  — За что мне умирать? Я молодой, жи-ить, жи-ить!
        Тряслись руки, лицо, и он катался головой по столу, повторяя визгливым шепотом одно слово: «Жи-ить! Жи-ить!»
        Потом встал, обвел мутными красными глазами комнату. Стены были залиты кровавым багрянцем заката. «Уходить! Уходить отсюда скорее! Хромого потом по телефону найду. К старухе надо ехать в Останкино! Туда никто дорожки не знает».
        Он надел пиджак, взглянул на часы. Двадцать две минуты восьмого. Потом подумал, что так нельзя выходить на улицу: в таком виде, с бородой, с разорванной рубахой, он будет привлекать внимание. Побежал в ванну и, вырывая клочья волос, торопливо водил электробритвой по лицу. Умылся, пригладил волосы, надел чистую рубашку. Из шкафа достал чемоданчик, положил в него пачку бумажек, еще пару рубах, носки. А-а, черт с ними! Некогда. Надо написать пару слов Лизке. Но под рукой не было карандаша. Ладно, потом позвоню в парикмахерскую… Уже дошел до двери, вернулся. А что, если она испугается и заявит в милицию, будто он пропал? Снова начал шарить по карманам, но ручка куда-то запропастилась. Зажег спичку и обгорелым концом нацарапал на листе бумаги:
        «Я ушел. Позвоню. Гена».
        — Все, теперь все…
        ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЧАСОВ ТРИДЦАТЬ МИНУТ
        — Здравствуй, Шарапов,  — сказал Тихонов.  — Вы здесь давно?
        — Только что прикатили,  — круглолицый, невысокого роста оперативник со спокойными голубыми глазами, взглянул на часы: — Ехали четырнадцать минут. Ребят послал посмотреть, нет ли черного хода.
        — Нет. Я уже узнавал. Но на шестом этаже есть чердачный переход.
        — Ясно. Пошли!
        — Пошли, отец.
        — Интересно, у него пушка есть?
        — Вы имеете в виду огнестрельное оружие, майор Шарапов? В переводе с жаргона?..
        — Не язви, сынок, с моей клиентурой и не к тому привыкнешь. Это вам хорошо: клиент у вас интеллигентный, хоть про литературу с ним во время обыска беседуй.
        — Между прочим, клиент, к которому ты идешь с протокольным визитом, проходит по линии ОБХСС…
        — Ведомственные споры — это сейчас не актуально.
        — А я не спорю. Просто напоминаю, что вы мне приданы в усиление. И войду туда первым я.
        Шарапов покачал головой:
        — Не-е. Он в нашем розыске.
        — Ну, хватит,  — твердо сказал Стас.  — Я тебе сказал уже. Все.
        Он незаметно пощупал задний карман, в котором лежал пистолет.
        — Пошли.
        Тихонов подошел к машине, вытер с лица пот ладонью, открыл дверь.
        — Идемте, Лиза. И не волнуйтесь.
        Лизу трясло, хотя влажная духота на улице была уже нестерпима. Она взяла Тихонова за руку:
        — Что будет?
        Тихонов хотел улыбнуться, пошутить, но улыбка получилась кривая, и он сказал грустно:
        — Не знаю, Лиза. Это все очень сложно.  — Потом подумал и спросил: — У него оружие есть?
        Лиза вспомнила холодный мерцающий блеск «вальтера» и заплакала.
        — Он совершил преступление?
        — По-видимому, да. И очень тяжкое.
        Она заплакала сильнее, и на шее у нее прыгал маленький комочек, и она никак не могла задушить своих слез, давилась ими. Тихонову казалось, что сердце у нее прыгает и рвется в горле и она не выдержит этой духоты, горя и напряжения. Он обнял ее за плечи и вошел с ней в подъезд. Сзади стоял, не глядя на них, Шарапов, и по его широкоскулому лицу было видно, что настроение у него отвратное.
        — Скажите, Лиза, я вас снова спрашиваю: у него есть оружие?
        — Не могу я, не могу! Ведь я его люблю! И это предательство…
        — Это не предательство,  — сказал Тихонов,  — это человеческая честность. Хотя бы потому, что я могу через минуту получить пулю в живот. И если это случится, то потом его расстреляют.
        Лиза молчала. Стас отпустил ее и повернулся к товарищам:
        — Топаем наверх, Шарапов. Открой только дверь лифта, чтобы кто-нибудь не вызвал сверху.
        Когда они уже были на площадке второго этажа, Лиза свистящим шепотом сказала:
        — Стойте. Стойте, Тихонов!
        Стас перегнулся через перила, холодно спросил:
        — Что?
        — У него пистолет есть. «Вальтер». И он, наверное, с ним никогда не расстается. Я видела его…
        Тихонов обернулся к Шарапову.
        — Во-о, дела-то! А, отец?
        Лиза бежала за ними по лестнице.
        — Подождите! Я пойду с вами. Я сама открою дверь. Я не хочу, я не хочу, чтобы его расстреливали… Я его дождусь…
        — Не ходите с нами,  — остановил ее Тихонов.  — Стойте здесь, Дайте мне ключ. Оставайтесь на месте, вы можете все испортить. Сейчас подойдут наши: товарищи, вы обождите нас вместе с ними…  — Потом спросил: — У вас цепочка на двери есть?
        — Нет.
        Они поднялись еще на один этаж. Постояли.
        — Что это ты так тяжело дышишь?  — спросил, усмехаясь, Шарапов.
        — Жара. А ты?
        — А мне страшновато,  — просто ответил Шарапов и негромко засмеялся.
        — Шарапов, ты ли это говоришь, старый сыщик?
        — Он, между прочим, приготовил нам для встречи вовсе не шампанское. Эта штука не только хлопает, она и бьет неплохо…
        — Ну, а?..
        — Вот тебе и «ну»! Не боятся пуль только те, кто под пулями не бывал. Да чего тебе рассказывать, ты ведь сам штопаный?!
        — Поди-ка, чего шепну на ухо,  — Тихонов подтянул его за рукав и сказал отчетливо: — Знаешь, Володя, мне тоже малость того… не по себе. Ну, не то что я его боюсь! Не его! Очень жить еще охота!
        Внизу хлопнула дверь. Шарапов перегнулся и посмотрел вниз, в шахту:
        — Все, сынок, пошли. Там наши.
        Посмотрели друг на друга, и Шарапов пожал Стасу руку выше локтя:
        — Давай…
        Бесшумно поднялись на четвертый этаж, остановились перед дверью с табличкой «25». По телевизору, видимо, передавали футбол, потому что из двадцать шестой квартиры доносился гомон и неожиданно раздался мальчишеский крик:
        — Пенальти! Пендаля им!
        Тихонов достал из заднего кармана пистолет и переложил его в левую руку. В правой он держал ключ. Поплевал на него — чтобы не скрипел в замке. А может быть, на счастье. Вставил в скважину и неслышно повернул. Шарапов толкнул дверь плечом, и они вбежали в квартиру. Было тихо, сумеречно, пусто…
        — Ушел, гад!  — простонал Тихонов.  — Ушел только что! Вон сигарета в пепельнице еще не догорела…
        Оперативники заканчивали обыск. Дворничихи-понятые тяжело вздыхали, томились. Тихонов сидел перед Лизой, равнодушной, серой, безразличной. «Как зола в печке…» — подумал Тихонов.
        — Скажите, Лиза,  — протянул он ей листок с черными каракулями,  — куда он вам собирается звонить?
        — На работу, наверное.
        — А сюда он может вернуться?
        — Может. Только вряд ли.
        — Он свои вещи все забрал?
        — Нет. Вон его костюмы висят.
        — Володя, ты смотрел его вещи? Ничего нет?  — обернулся он к Шарапову.
        — Как щеткой вычищено. Вот только в плаще посадочный талон на самолет.
        — Ладно, внеси в протокол, потом разберемся.
        — Лиза, как же вы не знаете, где он живет?
        — Так вот и не знаю. Не интересовало это меня. Мне важно было, чтобы он рядом…
        — У него свое жилье в Москве или он снимал?
        — По-моему, снимал комнату.
        — Ну район хотя бы знаете?
        — В Останкине где-то. Кажется, он говорил, что на Мавринской улице. Да-да, на Мавринской. Мы как-то в Ботанический сад ходили, и он сказал, что здесь неподалеку живет.
        — А номер дома или квартиры?
        — Не знаю. Помню только, что в старом домишке жил…
        — Почему вы думаете, что в старом?
        — Он жаловался всегда, что нет ванной, а он привык каждый день принимать.
        — Ладно, и на этом спасибо.
        Подошел Шарапов.
        — Ну, Владимир Иванович, что-нибудь интересное есть?
        — Ничего.
        — Оставляй засаду — и поехали…
        ДВАДЦАТЬ ОДИН ЧАС
        Стемнело сразу. Солнце провалилось в тяжелые клубящиеся облака, как монета в прореху. Но прохладнее все равно не стало. И оттого, что тягучий низкий голос Эдиты Пьехи из динамика страстно твердил: «Только ты, только ты…», дышать было, казалось, еще тяжелее. Валя села в кресле у окна, щелкнула зажимом на задней стенке проигрывателя.
        Изящная тонкая пружинка с грузиком на конце, незаметно прижавшись к подоконнику, свесилась наружу. За окном ярко вспыхнула зарница, похожая на далекую молнию.
        Настраиваясь на нужную волну, Валя вставила в ухо крохотный наушник и негромко, но внятно произнесла в маленький микрофон:
        — Луна, Луна, я Звезда, я Звезда… Прием.
        Повторила. В наушнике раздался треск. Валя пробормотала: «Вот черт! Разряды сильные… Гроза будет».
        После нескольких мгновений тишины раздался далекий, но отчетливо слышный голос:
        — Звезда, я Луна, вас слышу. Прием…
        — Докладываю. К наблюдению приступила, запрашиваю график связи… Прием.
        — Вас понял. Имеете непрерывную связь с оперативным дежурным. Прием.
        — Вас поняла. Отбой…
        ДВАДЦАТЬ ДВА ЧАСА
        — Хошь сверху бросайся,  — показал Тихонов на ажурный стакан строящейся телевизионной башни. Машины с визгом прошли поворот, фыркнули на последней прямой и влетели в ворота 138-го отделения.
        — Брось гудеть. Найдем,  — ответил Шарапов.
        — Думаешь?
        — А чего там думать? Факт, найдем,  — расплылся круглым своим лицом Шарапов.  — Ты думаешь, он тебе только нужен? Мы его полтора года ищем, ищем, и вот он только первый раз всплыл.
        В дверях Тихонов пропустил Шарапова вперед, и они вошли в дежурную часть, жмурясь от света. Разомлевший от жары немолодой лысоватый дежурный говорил какому-то пьянчужке:
        — Давно тебя пора лишить родительских прав, раз навсегда совсем. Ну, какой ты ребятам родитель? Горе им от тебя одно. Вот и поставим этот вопрос перед комиссией, раз навсегда совсем…
        Пьяница горестно икал. Оперативники подошли к барьеру.
        — А, товарищ Шарапов!  — уважительно сказал дежурный.  — Здравия желаю. Что приключилось?
        — Поговорить надо.
        Дежурный встал, позвал из соседней комнаты старшину:
        — Быков! Замени меня, я с товарищами побеседую. Если этот,  — он кивнул на пьянчужку,  — будет проситься домой, не пускай покуда, пусть подумает о своем поведении, раз навсегда совсем…
        В маленькой комнатке устоялся тяжелый запах ружейного масла, сапожной ваксы и крепкого табака. Дежурный открыл зарешеченное окно.
        — Слушаю вас, товарищ Шарапов!
        Шарапов коротко объяснил, что им надо. Дежурный задумался.
        — Книг домовых-то у нас нет. В ЖЭКе они раз навсегда совсем. А паспортный стол давно закрыт. Прямо беда! Постойте, сейчас мы найдем Савельева, оперативника, это его территория, он ее как свои пять пальцев знает. Он вам сразу скажет, где можно искать. Поедет с вами, и возьмете того…
        — Раз навсегда совсем?  — спросил серьезно Тихонов.
        — Что?  — растерялся дежурный.  — А, ну да!..
        — Все ясно,  — встал Шарапов.
        — Так что, звонить Савельеву?  — спросил дежурный.  — Он живо будет…
        — А где он живет?  — поинтересовался Тихонов.
        — Да здесь же, на Третьей Останкинской. Подождете?
        — Некогда,  — отказался Шарапов.  — Вы нам дайте человека. Мы поедем к Савельеву домой, чтобы сразу тронуться — времени терять нельзя. А вы ему пока позвоните, чтобы собрался.
        Они вышли в дежурную часть. Быков читал «Вечерку», в углу тихо бубнил закипающий на плитке медный чайник. Пьяница сочно похрапывал на деревянной скамье.
        — Хорошо, Тихонов, а? Благодать?
        — Куда как. Ладно, поехали.
        Дежурный сказал Быкову:
        — Поезжай с товарищами к Савельеву. Покажешь квартиру…
        Машины рванулись на улицу. Тихонов повернул ветровик на себя и расстегнул рубашку. Тугая резиновая струя теплого ветра ударила в грудь. Тихонов жадно вдыхал его и не мог надышаться, потому что там, внутри, под сердцем, что-то пронзительно тонко, сверляще болело. «Набегался сегодня по жаре»,  — подумал он.
        Шофер неодобрительно покосился на него:
        — Прикройте окошко, товарищ Тихонов, а то вам насифонит…
        — Ерунда, дядя Коля, на улице сейчас, наверное, не меньше тридцати.
        — Ну да! Я по себе знаю эту паскудную погоду. Весь мокрый — как подует, так насморк готов. Как в аптеке.
        — Ничего, дядя Коля. Я здоров как бык.
        Сзади зашевелился тщедушный Быков:
        — Вот уж мне-то не повезло с фамилией. Прямо насмешка какая-то! При моей фамилии такую сложению щуплую иметь?
        — Сложение, Быков, пустяки,  — сказал Шарапов.  — Ты духом силен, наверное.
        — «Отличника милиции» имею,  — гордо отозвался Быков.
        — А ты еще про сложение толкуешь,  — засмеялся Тихонов.
        Машины выехали на площадь. В прожекторах холодно сияла кривая титановая игла — обелиск космонавтов.
        — Из титана весь. Самый прочный и тугоплавкий металл в мире,  — показал на него Быков.
        Шарапов чиркнул спичкой, задымил папиросой.
        — На, Стас, закури.
        — Спасибо. Еще не научился.
        Шарапов затянулся, помолчал, потом сказал:
        — Я бы с ней поменялся на сегодня этими достоинствами…
        — С кем?  — не понял Быков.
        — С иглой,  — ответил Стас за Шарапова. Звонили в дверь долго. Ни звука.
        — Что же, нет его дома?  — удивился Быков.  — Он сменился с дежурства только, сказал, что спать идет. Может, спит так крепко?
        Позвонили еще раз. Открылась дверь соседней квартиры, вышла толстая немолодая женщина с дюжиной бигуди под капроновой косынкой.
        — Чего трезвоните? Нет их никого дома.
        — А Саша не заходил сегодня?  — шагнул вперед Шарапов.
        — Заходил. Взял из холодильника продукты и поехал к теще. Ко мне заглядывал перед уходом, деньги оставил — за квартиру уплатить.
        — А вы не знаете случайно, где теща живет?
        — А кто вы такие будете?  — В этот момент она увидела Быкова в форме, незаметного за широкими плечами Шарапова.  — С работы, наверное?
        — Да. Он очень срочно нужен,  — сказал с нажимом Тихонов.
        — Срочно! А у вас «несрочно» бывает?  — сварливо сказала соседка.  — Какая-то бесова работа — ни днем ни ночью покоя нет. Все добрые люди спят, а Сашке чуть не через день: «Вставай, срочно!»
        — Его для того и поднимают среди ночи, чтобы все добрые люди спать могли,  — улыбнулся Тихонов.
        — Да куда вы на ночь глядя тещу его поедете искать?
        — Некогда нам утра ждать. Вы же сами говорите, что у нас в милиции всегда срочно,  — подлизнулся Шарапов.
        — Не знаю я, где его теща живет. Точно не знаю. Только помню, что Сашка как-то говорил, будто его теща в одном доме с моей дочерью живет.
        — А как зовут его тещу?
        — Не знаю. Жену Галей зовут.
        — А вашу дочку?
        — Ксения Романовна. В Марьиной роще они живут, в Шестом проезде, дом восемь, квартира пятнадцать.
        — Спасибо большое…
        Садясь в машину, Тихонов задумчиво пробормотал:
        — Идет время, идет. Как бы Крот не надумал двинуться куда-нибудь…
        — Вокзалы, аэропорты и автостанции заблокированы.
        — Так. Ты, Быков, поедешь с нами. Ты у нас,  — кивнул на его форму,  — самый представительный сейчас…
        Оперативные «Волги» неслись в Марьину рощу.
        Нажимая кнопку звонка, Шарапов молча показал Тихонову на часы — без десяти одиннадцать.
        — Кто?
        — Откройте, пожалуйста. Из милиции.
        В освещенном дверном проеме стоял молодой человек в пижаме, с рейсшиной в руке. Другой рукой он поправил очки.
        — Проходите. Чем, простите, обязан?
        — Прежде всего просим прощения за беспокойство. Мы нуждаемся в помощи вашей супруги.
        В прихожую вышла женщина в коротком красивом халате.
        — Ксения Романовна?
        — Да. В чем дело?
        — Здравствуйте. Нас адресовала сюда ваша мама. Она живет рядом с нашим сотрудником, который находится сейчас в этом доме у своей тещи. Не знаете ли вы ее — дочку зовут Галя?  — спросил Тихонов.
        — Мне кажется, что это Галя Степанова. Она в третьем подъезде живет, на четвертом или на пятом этаже.
        — Большое спасибо. И еще раз извините.
        — Ничего, ничего… Да, квартира их на площадке слева…
        Когда шли вдоль длинного, как пассажирский пароход, дома, Шарапов сказал:
        — Чувствуешь, ветерок подул?
        — Ветерок! Ты посмотри на небо лучше, какие тучи идут. Гроза будет. Самое время для Крота сейчас рвануть отсюда…
        Вошли в подъезд. Тихонов подергал замок на лифте.
        — Вот скажи мне, какой это идиот придумал лифты на ночь запирать?
        — Позвони в гортехнадзор. Наверное, надо так.
        — Кому надо?
        — Откуда я знаю? Наверное, чтоб детишки одни не катались.
        — Какие детишки? Ночью?
        — Слушай, придумай мне вопросы полегче. Я и так от этой духоты погибаю. Рубаху хоть выкручивай.
        На четвертом этаже позвонили.
        — Сашу Савельева можно видеть?
        — Здесь нет никакого Саши,  — сердито ответили через дверь.
        Позвонили на пятом. Кто-то прошлепал по полу босиком, щелкнул замок. Перед нами стоял заспанный рыжий парень в трусах.
        — Вот он!  — облегченно выдохнул Быков.
        — Здравствуй, Савельев. Ну и зарылся ты, я тебе скажу,  — протянул руку Шарапов.
        — Здравствуйте, товарищ майор. Раньше морячки говорили: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте». Заходите пока на кухню, а то мои нестроевые улеглись уже…
        Тихонов пустил из крана воду, долго ждал, пока сольется. Поискал глазами стакан, но на столике было так же чисто и пусто, как во всей кухне. Нагнулся и долго пил прямо из крана тепловатую воду, а жажда все равно не проходила. В груди притаилась боль, и Тихонов подумал: «Ладно, пустяки. Завтра отосплюсь, и все пройдет. Устал здорово».
        Савельев вошел в кухню, светя красными кудрями, как нимбом. Он был уже в брюках и рубашке.
        — Что, сам сообразил?  — усмехнулся Шарапов.
        — Не в гости же вы пришли,  — хмуро ответил Савельев.
        — Понятно, не в гости. В гости мы бы к тебе пораньше заглянули,  — и без всякого перехода спросил: — Ты Крота помнишь, по сводке? Костюка Геннадия?
        — Да-а. Припоминаю… А что?
        — А то, что он на твоей территории окопался.
        Бледное лицо Савельева скривилось:
        — Вот чума!
        — Эмоции придержи. Давай подумаем, где он может жить на Мавринской улице. Дом старый, без ванны.
        — Сейчас,  — Савельев вышел из кухни и вернулся минуту спустя с двумя стульями.  — Садитесь, товарищ,  — сказал он Тихонову, жадно вдыхавшему воздух из окна.
        — Это Тихонов, из управления БХСС. Они, собственно, на Крота и вышли,  — представил Шарапов. Сели к столу.
        — Мавринская улица — пограничная полоса массовой застройки,  — сказал Савельев.  — Вся левая сторона — новые дома. Старые дома — только справа. Есть на правой стороне и новые. Старых домов у меня там… подождите, подождите… семь. Номера четвертый, шестой, десятый, четырнадцатый, шестнадцатый, двадцатый и двадцать восьмой. Так. Все они относятся к ЖЭКу номер восемь. Если хотите, давайте поедем сейчас к Берковской, она нам здорово может помочь.
        — Кто это?
        — Берковская? Ну, эта дама — целая эпоха Останкина — Владыкина. Она здесь всю жизнь прожила и лет двадцать работает в ЖЭКе. В новые дома много народу сейчас вселилось, за эти я вам не ручаюсь; а в старых домах она всех людей до единого знает.
        — Давай собирайся, поедем.
        — Голому собираться — только подпоясаться. Пошли. Подождите только — своим скажу.
        Оперативники вышли, дробно забарабанили каблуками по лестнице. Внизу их догнал расстроенный Савельев:
        — Жена к черту послала. «Житья,  — говорит,  — нет с тобой никакого».
        — Это она зря. Можно сказать, и без ее пожеланий туда направляемся,  — бросил Тихонов.
        Шарапов захлопнул дверцу «Волги», весело сказал Савельеву:
        — Это, милый, пустяки. У тебя стажа еще маловато. От меня жена два раза уходила. Ничего! Возвращаются. Поехали!..
        Дверь открыла девочка с длинненьким тонким носиком, с грустными черными глазами:
        — А мамы нет дома…
        — Где же Анна Марковна, Женечка?  — спросил Савельев.
        — Она с тетей Зиной в кино пошла.
        — Тьфу, напасть какая,  — разозлился Тихонов. Савельев только вступил в игру, у него сил было больше.
        — А в какое кино?
        — В парк Дзержинского.
        — Женечка, не знаешь, на какой сеанс?
        — На девять часов.
        — Странно,  — взглянул на часы Шарапов,  — если на девять, то она уже должна быть дома.
        — Не знаю,  — пожала девочка худенькими плечиками.
        — А может быть, там две серии? Ты не заметил, когда проезжали, что идет?  — спросил Тихонов у Шарапова.
        — Нет.
        — Давайте так: оставим здесь Быкова. Как придет Анна Марковна, пусть они вместе идут в отделение. А мы поедем к кинотеатру, может быть, картина действительно в две серии,  — тогда сразу ее перехватим,  — предложил Савельев.
        — Дело,  — одобрил Шарапов.
        — Сколько же мне сидеть здесь?  — взмолился Быков.
        — Часок посиди. Пока,  — махнул рукой Савельев. Машины, шипя, рванулись к Останкинскому валу.
        — Ну и вечерок, накатаемся досыта,  — хмыкнул Тихонов.
        — За это имеешь тридцать суток отпуска,  — подмигнул Шарапов.
        — Боюсь, что он мне понадобится прямо завтра.
        — То-то, будешь знать нашу МУРовскую работу,  — съехидничал Шарапов.
        — Конечно, работа, мол, только у вас. У нас — курорт… Паланга…
        Машины развернулись и встали около входа в парк. Савельев уверенно шел по сумрачным аллеям к кинотеатру. Когда перед ними вырос огромный плакат «Безумный, безумный, безумный мир», Тихонов облегченно вздохнул. Сквозь тонкие дощатые стены летнего кинотеатра доносились выстрелы, грохот, вопли, хохот зрителей.
        — Объявляется перекур. А ты, Савельев, пойди разведай, как там и что.
        Уселись на скамейку. Шарапов глубоко, со вкусом затягивался папиросой. Внезапно сильной тяжелой волной подул ветер. Дружно зашелестели листья над головой. Тихонов поглядел вверх: в небе вспыхивали и быстро гасли отсветы молний. Он вытер платком пот со щек, шеи, лба и подумал: «Как было бы хорошо, если б стреляли только в кино!»
        Спросил:
        — Как ты думаешь, Владимир Иваныч, мир действительно безумный?
        — Не-а, мир разумен. И добр. Нужно только уничтожить все, что плодит зло.
        — Ничего себе, простенькая работенка!
        — Была бы простенькая, не держали бы таких орлов, как мы с тобой,  — засмеялся Шарапов.
        Вынырнул из темноты Савельев. Рядом с ним шла женщина.
        — Ты посмотри!  — ахнул Тихонов.  — Он вроде ее из кино выудил!
        — Здравствуйте, ребята,  — просто, как со старыми знакомыми, поздоровалась женщина. В руках у нее была пачка вафель.  — Сейчас мы с Савельевым подумаем, в каком доме это может быть, а вы пока погрызите, ротянула она оперативникам вафли.
        — Спасибо,  — растерялся Шарапов.
        Анна Марковна о чем-то спорила с Савельевым, тот не соглашался, она напористо предлагала какие-то варианты. Потом Савельев сказал:
        — Анна Марковна уверена, что снимать комнату он может только у старухи Ларионихи. В других местах везде отпадает: или жить негде, или просто не сдают…
        Вновь ударил сильный порыв ветра. Он сорвал с какого-то динамика мелодичный звон, принес его сюда, напомнил: бьют куранты. Полночь. Начинается новый день. А Крот в это время…
        ПОЛНОЧЬ
        Шадрин, стоя у открытого окна, прислушивался.
        — Слышишь?  — повернулся он к своему заместителю Кольцову.
        Кольцов подошел к окну. Бам-м…  — разносилось в теплой тишине летней ночи.
        — Куранты бьют,  — задумчиво сказал Кольцов.  — Полночь. Давай еще раз посмотрим план…
        Затихла музыка в «Эрмитаже», разошлись, поглядывая на грозовые тучи, последние посетители кинотеатра, шум откатился куда-то в глубь домов и переулков. Тихо. Изредка лишь на своей «Волге» прошелестит по улице бодрствующий таксист.
        Тихо и в большом здании на Петровке. Погасли бесчисленные окна на фасаде. На стене матово поблескивает белая табличка с цифрами «38». По тротуару, вдоль узорной решетчатой ограды прохаживается постовой милиционер.
        А со стороны переулка ярко светятся большие зеркальные окна помещения дежурного по городу. Здесь не спят. Виден свет и в двух окнах углового кабинета на пятом этаже. Здесь ждут важных новостей.
        Над шахматной доской склонился Приходько. Он играет с молодым инспектором УБХСС Толмачевым. Болельщики — сотрудники МУРа Ульянов и Воронович — внимательно следят за игрой и наперебой дают советы Приходько. Его шахматные порядки изрядно потрепаны. Впрочем, он не слишком этим огорчается, благосклонно выслушивает противоречивые советы болельщиков и охотно следует им в порядке поступления. К добру это не приводит: Толмачев собирает своих коней вблизи вражеского короля, плотно запертого собственными пешками. Он делает еще один ход, флегматично произносит:
        — Предлагаю сдаться.
        — Обойдешься. Это с твоей стороны некорректно. Мы еще повозимся,  — собирается сражаться до последнего Приходько.
        — Ну-ну…
        Сергей, наморщив лоб, напряженно всматривается в позицию. Неожиданно Ульянов говорит:
        — Недолго мучилась старушка в злодея опытных руках…
        — «Матильдой» звали,  — довольно ухмыляется Толмачев.
        Приходько, наконец, обнаруживает, что последним ходом коня Толмачев поставил ему «матильду».
        — Конечно,  — оправдывается Сергей,  — когда все тут бормочут в уши всякое разнообразное… Давай следующую!
        — А уговор?
        Приходько кряхтит, морщится, закуривает. Остальные молча, с интересом смотрят на него. Понимая, что здесь уж не отвертишься — уговор дороже денег!  — Сергей выходит на середину кабинета, становится в позу оратора и лихо декламирует:
        — Я жалкое шахматное ничтожество! Мне бы в бабки играть да с мальчишками по улицам гонять собак, а не садиться с мастерами за шахматы!
        Громкий хохот покрывает последние слова неудачливого гроссмейстера. Оторвавшись от коричневой папки уголовного дела, Шадрин и Кольцов завистливо смотрят на ребят.
        — Оружие, технику проверили, орлы?  — спрашивает, улыбаясь, Кольцов.  — Курево, бутерброды запасли?
        — Не извольте беспокоиться, товарищ майор,  — отвечает за всех удобно устроившийся Толмачев.  — Укомплектованы, как маршевая рота. Лично проверял.
        Партнеры начинают расставлять шахматы снова. Однако эту партию Приходько не суждено проиграть…
        Зазвонил телефон, Шадрин поднял руку, и все разом смолкли.
        — Шадрин. Да-да, слушаю, Стас. Нашли? Ты думаешь, он там? А кто эта Берковская? Понятно. Шарапов согласен? Так. Хорошо, хорошо, сделаю. Проводника с собакой вышлю. Ладно, ладно, у нас все нормально, Связь имеем. Ну давай, Стасик, желаю удачи. Слушай… Ты ведь у нас большой гусар, смотри, Стас, не лезь напролом. Ну ладно, не буду… Давай, Стасик, счастливо… Ждем тебя!..
        Брякнула трубка на рычаге.
        — Стас с Шараповым пошли брать Крота. У этого негодяя есть «вальтер», и неизвестно, сколько у него патронов.
        Приходько сдвинул доску в сторону. На пол упала пешка. Сергей сухо хрустнул пальцами…
        ЧАС НОЧИ
        В наступившей тишине ветер хлестнул с неожиданной силой. Стукнула рама.
        — Прикрой,  — сказал Балашов.
        Джага встал, кряхтя и тяжело посапывая, подошел к окну.
        — Гроза будет, Виктор Михалыч…
        — Это хорошо. А еще лучше, если бы она утром зарядила, да надолго.
        — Уж чего хорошего,  — вздохнул Джага.
        — Ты что, грозы боишься?
        — Да не боюсь, а как-то не по себе: дьявольская это сила.
        — Ты, может быть, в бога веришь?
        — Как вам сказать: верить не верю, а с почтением отношусь…
        — Это почему?
        — А вдруг он есть, бог? Пли что-нибудь в этом роде? А потом спросится за все, а?
        — Хм, коммерческий подходец у тебя ко всевышнему!
        — А как же? Обратно ж, в нашем деле удача все решает…
        — Тоже мне джентльмен удачи!  — зло засмеялся Балашов.
        — Не. Я не жентельмен. Я человек простой, но свое разумение имею.
        — Какое же это у тебя разумение?
        — Я так полагаю: когда господь бог, если он есть, делил человеческий фарт, то нарезал он его ломтями, как пирог. А народу много, и все свой кусок отхватить хотят. У кого, значит, голова вострее, а локти крепче, те первыми к пирогу и протолкались. Посочней ломти, с начинкой разобрали. А те, кто головой тупее да хребтом слабее, при корках и крошках остались.
        — Ты эту библейскую политэкономию сам придумал?
        — От батяни слышал.
        — Твой батяня, видать, крупный мыслитель был. Кулак, наверное?
        — Почему ж кулак?  — обиделся Джага.  — Не кулак. А хозяин справный был. Разорили. Дочиста разорили, босяки. Когда погнали лошадей на колхозный двор, думал, блтяня кончится — почернел аж.
        — А где ж была твоя вострая голова тогда да крепкие локти?
        — Ну-у! Они ж миром всем грабили. Обчеством, погибели на них нет!
        — Подался бы в банду…
        — Не. Вот батяня подался тогда. Через месяц притащили, перед сельсоветом бросили — дырка от уха до уха.
        — А ты?
        — А чего я? Я жить хочу…
        — Значит, созидаешь общество, против которого шел твой батяня?
        — Я им насозидал, как же! Дня не работал на месте, где украсть нельзя…
        — Так ты ж полжизни в тюрьмах провел!
        — Это факт. Не любят, они, когда мы того… Да уж тут ничего не сделаешь. Сила солому ломит. Потому и вас нашел…
        — А я тебе Христос Спаситель?
        — Не. У вас голова острая, а у меня локти крепкие.
        — А если на Петровке найдется голова повострее да локти покрепче?
        — Риск — благородное дело. И опять же — кто смел, тот и съел.
        — Ты у меня прямо сказитель народный…  — сказал Балашов. Подумал: «Нет, не должно быть головы вострее. Все продумано до секунды, до детальки мельчайшей. Этот кретин по-своему прав: их сила в том, что все они — миром. Никогда бы им не сыграть со мной один на один. Но они все вместе. А я один. Совсем один. И некому даже рассказать, похвастаться, как один человек обыграл огромную машину. Интересно, Джага догадывается, что я замыслил? Вряд ли. Об этом знают еще два человека на свете — Макс и Крот. За Макса можно быть спокойным. А вот Крот? С Кротом надо как-то разобраться… Ах, если бы только завтра все удалось! Должно, должно, должно удаться! Крот свое дело сделал, и его необходимо убрать. Его не должно быть теперь. Опасен, знает очень много. И в милиции сильно засвечен. Даже если потом найдут его почтенный прах, вряд ли директор Новодевичьего кладбища станет искать ему участок. Беглый вор — решат, что с уголовниками-подельщиками. не рассчитался… Кому он нужен — искать концы? Вычеркнут из розыска и спасибо скажут. Значит, решено.
        Теперь с Джагой. Завтра, тьфу-тьфу, не сглазить, возвращаюсь с операции, даю куш в зубы — и пошел к чертовой матери! С семи часов тридцати минут он из фирмы уволен. Раз и навсегда. Он пьяница и рвань. Обязательно сгорит на каком-нибудь деле. Это он тут такой философ-молодец, а на Петровке ему язык живо развяжут. Поэтому больше с ним — ни-ни-ни. Если не будет Крота, Джага — единственный свидетель. Допустим, засыплется на чем-то и его зубры с Петровки «расколют». А дальше что? Доказательства? Никаких. И все тут. На одном показании дело в суд не пошлешь. Надо позаботиться, чтобы к завтрашнему вечеру в доме винтика, стрелочки не осталось. И вообще, пора кончать с часовой деятельностью. Время уже поработало на меня неплохо…»
        Джага спал в кресле, свистя носом. Толстая нижняя губа отвисла, на подбородке показалась струйка слюны.
        «Свинья,  — подумал Балашов.  — Дай ему хутор, пару лошадей, так его от счастья понос прохватит. Хотя он уже так развращен, что его даже на себя работать не заставишь. Вот украсть — это да! Тут он мастак. Ох, как вы мне надоели, мерзкие рыла! Смешно, что мы с ним рядом толкаемся в очереди за жирными пирогами…
        …Только бы вышло завтра! Только бы вышло! Всех, всех, всех обмануть, вывернуться, уйти! И пусть, пусть никто не увидит, как вырву себе свободу…»
        Он сидел в кресле долго, неподвижно, пока не задремал…
        ДВА ЧАСА НОЧИ
        Они вылезли из машины, и Стас поразился тишине, которая повисла над Останкином. Ветер сник, но духоты уже такой не было. Тихонов поднял вверх лицо, и сразу же ему попала в глаз большая капля. Вторая ударила в лоб, в ухо, щекотно скользнула за шиворот. Пошел теплый тяжелый дождь. Голубая змеистая молния наискось рассекла темноту, и Тихонов увидел, что Шарапов тоже стоит, подняв лицо вверх, и открытым ртом ловит капли дождя.
        Глухой утробный рокот за горизонтом смолк на мгновение, и вдруг небо над ними раскололось со страшным грохотом.
        От неожиданности Савельев даже вздрогнул и съежился.
        — Рано ежишься,  — толкнул его в бок Шарапов.  — Ты грозы не бойся, она нам сейчас на руку.
        — А я и не боюсь,  — мотнул головой Савельев. Шарапов сказал:
        — Ты кепку надень.
        — Зачем?  — удивился Савельев.
        — У тебя волосы в темноте, как светофор, горят.
        Савельев и Тихонов негромко засмеялись. Подъехала «пионерка».
        — Вот и проводник с собакой,  — сказал Шарапов, и все облегченно вздохнули, потому что ждать в таком напряжении было невмоготу.
        Они стояли за квартал от дома Ларионихи. Подошли еще два оперативника. Дождь размочил папиросу Шарапова, и он бросил ее в быстро растекавшуюся лужу. Снова раздался чудовищный удар, и в неверном дрогнувшем свете молнии Тихонов заметил, что у Шарапова очень усталое лицо и тяжелые мешки под глазами.
        — Внимание!  — одним словом Шарапов выключил всех из прошлого, из забот, из всего, что сейчас могло отвлечь и что не входило в короткое режущее слово «операция».  — Внимание! Окна в доме открыты. Все они выходят на фасад. Черного хода нет. К двери идут Тихонов и проводник Качанов с собакой. Ты ей, Качанов, объясни на ее собачьем языке, чтобы она, упаси бог, не тявкнула. Севельев, Аверкин и Зив занимают место под окнами в мертвой зоне — если будет стрелять из комнаты, он в них не попадет. Я на машине подъеду одновременно с вами и наведу прожектор на окна. Включаю и выключаю прожектор по команде Тихонова. В окна прыгнете все сразу.
        Тихонов подумал, что он зря так настаивал на том, чтобы идти первым. Шарапов оставил себе самое опасное место — под прожектором, он все время на свету будет. Но теперь уже поздно рассуждать.
        — Все ясно?  — переспросил Шарапов.  — Пошли!
        Снова ударил гром. Шарапов легонько хлопнул Тихонова ладонью по спине, и из мокрого пиджака в брюки ливанула вода.
        — Давай, Стас. Ты счастливчик, я верю…
        Дождь взъярился, как будто мстил за весь иссушающий знойный день, который начался когда-то очень давно и все еще не кончился, и конца ему не было видно, и будет длиться он, наверное, вечно.
        Стас пошел через стену дождя и заорал Савельеву во весь голос, потому что вокруг все равно шумело, трещало и ревело:
        — Не торопи-ись смотри! Прыгнете, когда кри-икну!
        До дома было сто шагов. И Тихонов прибавил шагу, чтобы быстрее дойти и не думать о том, что болит где-то в груди и что Крот будет из темноты стрелять, гад, как в тире. И почему-то не было звенящего внутри напряжения, как в парикмахерской, когда говорил с Лизой, а в голове продолжала обращаться вокруг невидимой оси одна мысль: «Возьмем, возьмем, возьмем! Не убьет, не убьет, не убьет!» Потом подумал: «А почему их надо живьем, гадов, брать, когда, они в тебя стреляют?» Махнул оперативникам рукой и, нагнувшись, пробежал к крыльцу через палисадник. Тяжело топотнул вслед Качанов, и неслышной тенью скользнула собака. «Тише»,  — зло шепнул Тихонов, оступился в глинистую лужу и подумал некстати: «Пропали мои итальянские мокасы». Грохнуло наверху с такой силой, что у Тихонова зазвенело в ушах. Молния судорогой свела небо, и Стас увидел, что «пионерка» беззвучно подъехала к палисаднику. Ну, все, можно.
        Стас нажал на дверцу сенцов, и она со скрипом подалась. От этого мерзкого скрипа замерло сердце, но тотчас же снова загрохотал гром, и море этого шума поглотило все другие звуки. В сенцах было тише, но густая беспорядочная дробь на железной крыше отбивала тревогу, не давая вздохнуть, остановиться, повернуть назад. Тихонов мазнул фонариком по сеням, и мятый желтый луч вырвал из мглы ржавые ведра, банки, тряпье, доски и лом. «Когда-то я очень любил стук дождя. А лом — это хорошо»,  — подумал Стас и заколотил в дверь. На улице гремело уже без остановки, и Тихонову казалось, что это он выбивает из старой дощатой двери гром…
        …Гром ударил над самой крышей, как будто огромной палкой по железу, и Крот открыл глаза. Гром. И стук. Нет, это не гром! Это стучат в дверь. Он лежал одетый на диване. Стук. Стук. Шарканье и шепот: «Господи Иисусе, спаси и помилуй… Святой Николай-заступник…» Он распрямился, как сломанная пружина, и прыгнул на середину комнаты. Старуха перекрестилась на желтый, тускло мерцавший под лампадой киот и направилась к двери. Крот схватил ее за кацавейку, но старуха уже громко спросила: «Кто?»
        — Откройте, из милиции!
        Старуха не успела ответить и полетела в угол. Она шмякнулась тяжело, как старый пыльный мешок, и в ее белых, выцветших от старости глазах плавал ужас. Она повернула голову к иконе и хотела еще раз перекреститься, но сил не хватило, и она только смотрела в холодные бесстрастные глаза бога, и по ее серой сморщенной щеке текла мутная слеза…
        — Откройте, Евдокия Ларионовна!
        Крот перебежал через комнату и, подпрыгнув, задул лампадку. Все погрузилось в мрак, и только дождь, разрываемый глухим треском, неистовствовал за окном… В окно, только в окно!
        Держа в руке «вальтер», Крот отбросил раму, и тотчас же в глаза ударил палящий сноп голубоватого света. Свет рассек дождевую штору, и в нем плясало много маленьких дымящихся радуг. Крот выстрелил навскидку в свет, что-то хлопнуло, и свет погас. Но Крот уже рванулся от окна — там хода нет!
        Дверь затряслась, и он услышал злой, дрожащий от напряжения голос:
        — Крот, открой дверь!
        — Ах, падло, я тебе сейчас открою!  — прохрипел Крот и два раза выстрелил в дверь — тра-ах! тра-ах!
        Тихонов почувствовал соленый вкус на языке, и сразу же заболела губа. Черт! Прикусил от злости! Вот, сволочь! Стреляет. Но в дверь можешь стрелять до завтра — эти номера мы знаем… Стоя за брусом дверной коробки, он подсунул в щель под дверью лом.
        — Евдокия Ларионовна!  — закричал он.  — Лягте на пол!
        Крот снова метнулся к окну. И снова в лицо ударил свет, злой, безжалостный, бесконечный. Он отошел в угол комнаты. «Вот тебе Хромой и отвалил долю. Полную, с довеском. Девять граммов на довесок. Ну, рано радуетесь, псы, так меня не возьмете!»
        Свет прожектора заливал комнату призрачным сиянием. Отсюда стрелять по нему нельзя. Подойти к окну — застрелят. В углу всхлипывала и хрипела старуха.
        — Костюк, я тебе последний раз говорю: сдавайся!
        Крот закрыл лицо ладонями. «Господи, что ж я, зверь? Загнали, загнали совсем…» Дверь заскрипела натужно, пронзительно, и Крот снова выстрелил в нее. Полетели щепки.
        Пуля звякнула по лому. Тихонов почувствовал, что все его тело связано из железных тросов. Зазвенела жила на шее, и дверь с грохотом упала в комнату. Качанов прижался к стене, держа овчарку за морду. Тихонов, стоя с другой стороны, поднял руку и, набрав полную грудь воздуха, закричал: «Гаси-и!» Тотчас же погас прожектор. Качанов, наклонившись к собаке, шепнул: «Такыр, взять!» В неожиданно наступившем мраке Костюку показалось, что он ослеп, но ужас подсказал ему, где опасность, и, не разобрав даже, что это, выстрелил навстречу метнувшемуся на него серому мускулистому телу. Овчарка успела ударить его в грудь, и, падая, он выстрелил еще раз в рослую тень в дверях, но Савельев уже перепрыгнул через подоконник в комнату.
        Полыхнула молния, и Савельев увидел на полу в квадрате света неловко повернутую кисть с пистолетом, и эта кисть стремительно приближалась, росла, и Савельев всю свою ненависть, все напряжение сегодняшней ночи вложил в удар ногой. Пистолет отлетел под стол. Аверин схватил Крота за голову, заворачивая нельсон. Металлическим звоном брякнули наручники…
        Кто-то включил свет. Тихонов сидел на полу, зажав лицо руками. К нему подбежал Шарапов:
        — Ты ранен?
        — По-моему, этот гад выбил мне глаз…
        Шарапов отвел его руки от лица, внимательно по: смотрел. И вдруг засмеялся:
        — Ничего! Понимаешь, ничего нет! Это тебя пулей контузило немного.
        Тихонов болезненно усмехнулся:
        — Мне только окриветь не хватало…
        Врач делал укол старухе. Суетились оперативники, понятые подписывали протокол обыска. Тихонов, закрыв ладонью глаз, перелистывал четыре сберегательные книжки на имя Порфирия Викентьевича Коржаева…
        — Посмотри, что я нашел,  — протянул ему Шарапов тяжелый, обернутый изоляционной лентой кастет.  — В пальто его, в шкафу лежал.
        Тихонов подкинул кастет на руке.
        — Ничего штучка. Ею он, наверное, Коржаева и упокоил.
        Савельев сказал:
        — Столько нервов на такую сволоту потратили. Застрелить его надо было.
        Тихонов хлопнул оперативника по плечу:
        — Нельзя. Мы не закон! Закон с него за все спросит…
        Крот, в наручниках, лежал на животе как мертвый. Тихонов наклонился к нему, потряс за пиджак:
        — Вставай, Костюк. Належишься еще…  — Дождь стал стихать. Шарапов сказал:
        — Ну что, сынок, похоже, гроза кончилась…
        — У нас — да.
        Было три часа ночи…
        ТРИ ЧАСА НОЧИ
        …Балашов просыпается не сразу. Он открывает глаза. И сразу же раздается оглушительный треск. Небо за окном озаряется голубым светом. Из открытого окна в комнату хлещет дождь. Джага сонно сопит в кресле напротив.
        «А гроза сейчас кстати. На двести километров вокруг ни души, наверное».
        Толкнул ногой Джагу:
        — Вставай, тетеря!
        — А-а?
        — В ухо на! Вставай, пошли…
        На веранде Балашов накинул плащ на голову, раздраженно спросил:
        — Ну, чего ты крутишься? Идем!
        — Накрыться бы чем, ишь как поливает,  — неуверенно сказал Джага.
        — Боишься свой смокинг замочить? Ни черта тебе не будет!  — и шагнул наружу, в дождь…
        …Момента, когда отворилась дверь балашовской дачи, Валя не заметила. Только когда хлопнула крышка багажника тускло блестевшей в струях дождя «Волги», она увидела две серые тени с канистрами в руках. Громыхнул еще раскат, и тотчас же, как будто ставя на нем точку, с легким звоном захлопнулся багажник. Двое растворились в дверях дачи. Снова вспыхнула молния, и снова грохот…
        ПОЛОВИНА ЧЕТВЕРТОГО
        — До самой границы Цинклера все равно брать не будем,  — сказал Кольцов.  — Толмачев уже сообщил в Брест. Там нас будут ждать.
        — Надо только не спугнуть его по дороге, а то он живо груз сбросит.
        Шадрин открыл пачку сигарет — пусто. Он достал из ящика новую, распечатал.
        — Это какая уже за сегодня?  — спросил Кольцов.
        — Ишь ты, за сегодня! Наше сегодня началось вчера. А кончится когда — еще неизвестно.
        — Самый длинный день в году,  — усмехнулся Кольцов.  — Мы Цинклера трогать не будем, пока не заполнит таможенную декларацию. Тут ему уже игры назад нет. Взят с поличным.
        — За ребят наших волнуюсь — там, с Кротом…
        И сразу же зазвонил телефон:
        — Товарищ Шадрин? Докладывает дежурный сто тридцать восьмого отделения Трифонов. Ваши товарищи уже взяли Костюка и выехали на Петровку, минут через пятнадцать будут.
        — Пострадавших нет?
        — Нет. Промокли только сильно и синяков, конечно, парочку схватили…
        — Спасибо большое!  — Шадрин радостно засмеялся.  — Ульянов, зови Приходько скорее, он по коридору ходит, нервничает.
        И снова звонок. В наступившей тишине был слышен голос оперативного дежурного, бившийся в мембране телефона:
        — Товарищ Шадрин! Сообщение от Звезды: десять минут назад ваши клиенты в темноте, под дождем, вынесли из сарая и погрузили в машину четыре канистры с бензином, после чего вернулись домой. В помещении темно. Ваши распоряжения?
        — Продолжать работу. В район наблюдения выходит спецмашина. Все.
        — Интересно, что это Балашов так бензином загрузился?  — сказал Шадрин Кольцову.  — Неужели в дальний путь собрался? Как-то маловероятно, ведь он же должен быть на работе. Тогда зачем ему столько бензина?
        — Непонятно пока. Ладно, на месте разберемся, Борис, со мной поедет Толмачев. Я хочу сам присмотреть за Балашовым. А ты минут через пятнадцать посылай ребят перехватить Цинклера…
        Провожая вторую группу, Шадрин напомнил Приходько:
        — Цинклер распорядился разбудить его в пять тридцать. Не исключено, однако, что эта старая лиса может вылезти из норы раньше. Так что смотрите не прозевайте. Ну, ни пуха…
        — Эх, жалко, хотел Стаса повидать,  — сказал Приходько.
        — Ничего, отложим вашу встречу до завтра.
        — Вы имеете в виду — до сегодня, до утра.
        — А, черт. Конечно. Сегодня уже идет полным ходом. Удачи вам, ребята…
        Распахнулись ворота. Оперативная машина стремительно вылетела в переулок. На повороте пронзительно заскрипели покрышки. Еще дымился мокрый асфальт, на улицах гасли фонари. Откуда-то издалека донесся короткий тревожный вскрик сирены оперативной машины…
        ЧЕТЫРЕ ЧАСА УТРА
        Крот сидел на стуле боком, глядя в окно. Тихонов подошел к выключателю, повернул его, и, когда в комнате погас свет, стало видно, что утро уже наступило.
        — Вот мы и встретились, наконец, гражданин Костюк, он же Ланде, он же Орлов…
        — Я к вам на свидание не рвался.
        — Это уж точно. Зато мы очень хотели повидаться. Вот и довелось все-таки.
        — А чего это вам так не терпелось?  — нагло спросил Крот, пока в голове еще умирала мысль: «Может быть, не все знают…»
        — Во-первых, Костюк, должок ваш перед исправительно-трудовой колонией не отработан…
        Крот перехватил вздох.
        — А во-вторых, есть у меня еще один вопрос к вам.
        — Это какой же еще вопрос?
        Стас перегнулся через стол и, глядя Кроту прямо в глаза, спросил тихо:
        — Вы за что Коржаева убили?
        Крот отшатнулся и медленно, заплетаясь языком, сказал:
        — К-какого К-коржаева?
        — Одесского Коржаева. Вашего с Хромым да с Джагой компаньона.
        — Я не знаю никакого Коржаева!  — закричал визгливо Крот.  — Что вы мне шьете, псы проклятые! Не видел, не знаю никакого Коржаева. Пушку держал, за это отвечу, а чужого не шейте! А-а!!!
        Тихонов сидел, спокойно откинувшись в кресле, чуть заметно улыбался. Крот заходился в крике. Тихонов вдруг резко хлопнул ладонью по столу, и Крот от неожиданности замолк. Стас засмеялся:
        — Вот так, Костюк. И не вздумай мне устраивать здесь представление. Мне с тобой сейчас некогда возиться. Может быть, когда Балашов тебе расскажет, зачем ты ездил в Одессу две недели назад, ты вспомнишь, кто такой Коржаев.
        — Вот и спрашивайте у того, кто вас послал ко мне.
        — Глупо. Нас послал закон. И ты сам себе отрезал пути к отступлению, потому что единственное, на что ты еще мог рассчитывать,  — это снисхождение суда за чистосердечное раскаяние.
        — Я никого не убивал,  — упрямо сказал Крот.  — Это Хромой на меня со злобы настучал. Он сам вор.
        — Ты мне отвечай на мои вопросы. О Хромом я не меньше тебя знаю. Последний раз я тебя спрашиваю: за что ты убил Коржаева?
        — Никого я не убивал.
        Тихонов посмотрел на него испытующе:
        — Я и раньше знал, что ты вор и убийца. Но я думал, что ты не глуп. Смотри,  — Тихонов открыл стол, достал оттуда кастет и сберегательные книжки.  — Вот этим кастетом ты проломил Коржаеву череп. А это сберегательные книжки, которые ты у него украл после убийства. А мы их нашли за батареей на твоей хазе в Останкине. Ты собирался получить вклады по этим книжкам, подделав подпись Коржаева, но побоялся сделать это сейчас, дожидаясь, пока дело немного заглохнет. Так? Да вот, видишь, не заглохло. Будешь теперь говорить?
        — Не знаю я ничего и говорить ничего не буду.
        — Смотри, дело хозяйское. Я к тебе, честно скажу, никакого сочувствия не испытываю. Но мой долг тебя предупредить еще раз: нераскаявшихся преступников суд не любит и отмеряет им полной мерой за все их делишки.
        — Из заключения бежал — это было. А остальное — вы еще докажите, что я преступник.
        — А тебе мало?
        — Мало. Никакого Коржаева я не знаю, а книжки вчера нашел в Останкинском парке.
        Тихонов подошел к открытому окну, облокотился на подоконник, внимательно посмотрел на Крота. Несмотря на утренний холодок, у Крота струился по лицу липкий пот. Глаза покраснели, вылезая из орбит, тряслись губы, пальцы, дрожали колени. «Какая же они все-таки мразь»,  — подумал брезгливо Стас.
        — Испытываешь мое терпение, Костюк?
        — Не виноват я. Вы докажите… Это ошибка.
        — Ладно, допустим, хотя все, что ты говоришь,  — низкопробная трусливая ложь. Час назад ты стрелял в меня и в моих товарищей, а сейчас требуешь юридических доказательств того, что ты преступник. Хорошо, я тебе их приведу. Отвечай: когда ты был последний раз в Одессе?
        — Никогда вообще не был.
        — Снова врешь. Тогда я тебе это расскажу. Всю первую декаду июля шли дожди. И когда ты поехал в Одессу, ты взял на всякий случай плащ-дождевик. Шестнадцатого числа, в день твоего отлета из Одессы, там моросил дождь. Оформив на посадке билет, ты положил его в этот бумажник, в карман пиджака. На перронном контроле ты предъявил посадочный талон и засунул его по рассеянности в карман плаща. В Москве самолетный билет ты сразу выбросил, а про посадочный талон со штампом Одесского аэропорта позабыл. Поскольку ты эти две недели на улицу не вылезал, твой плащ преспокойно висел в шкафу у Елизаветы Куликовой. А в плаще не менее спокойно лежал твой посадочный талон. Устраивает тебя такое доказательство?
        — А может быть, я просто так не хотел говорить, что я был в Одессе? Я туда лечиться, может, ездил?
        — И по пути заглянул к Коржаеву?
        — Не знаю я никакого Коржаева.
        — Эх ты… Смотри, вот дактилоскопическая пленка с отпечатком указательного пальца правой руки, который ты оставил на настольных часах Коржаева. Ясно?
        — Не виноват! Не винова-ат я!  — закричал истошно Крот, захлебываясь собственным воплем.  — Хромой, собака, заставил!
        — Замолчи!  — крикнул Тихонов.  — Даю тебе последний шанс: где встречается Хромой с иностранцем?
        — На сто восьмом километре Минского шоссе. Я сам сказал, я сам, запомните!..
        ПЯТЬ ЧАСОВ УТРА
        … — Альфа, Альфа! Я Луна, я Луна! Прием,  — Шадрин по привычке, как в телефонную трубку, подул в микрофон и сразу же услышал в наушниках далекий, измененный шумом и расстоянием голос Кольцова:
        — Я Альфа, я Альфа. Прием.
        — Луна. Вношу уточнения по новым сведениям. Встреча объектов состоится через два часа на сто восьмом километре Минского шоссе. Подтвердите слышимость.
        — Я Альфа. Вас слышу отлично. Благодарю…
        — Вега, Вега! Я Луна, я Луна! Прием…
        Голос Приходько метнулся в комнату мгновенно, как будто он стоял за дверью:
        — Я Вега! Прием.
        — Я Луна. Ваш объект направится в сторону Минского шоссе. Встреча намечена на сто восьмом километре. Предлагаю поблизости от точки рандеву выпустить его вперед. Подтвердите…
        — Я Вега. Хорошо слышу. Вас понял. Это что, уже Крот толкует?  — не удержался Сергей.
        — Я Луна! Все в порядке, не нарушайте график связи,  — улыбнулся Шадрин.  — Отбой…
        ПОЛОВИНА ШЕСТОГО
        — Счастливого пути! Приезжайте к нам снова,  — сказала дежурная.
        Макс Цинклер шел гостиничным коридором и думал о том, какой же это все-таки дурацкий народ. Чего ради, спрашивается, его гак сердечно провожает эта дежурная? В хороших отелях Европы прислуга вышколена не хуже, но их сердечность оплачивается чаевыми. А эти же и чаевых не берут! Может быть, это идет от их традиционного гостеприимства? Нет, так не бывает. Только деньги порождают обязательства. Он предпочитает иметь дело с такими, как этот хромой разбойник.
        Сонный швейцар вынес к машине его чемодан, помог уложить в багажник.
        — Счастливого пути!  — приложил руку к зеленой фуражке.
        Цинклер протянул ему полтинник. Швейцар улыбнулся:
        — Вот этого не надо. Провожать гостей входит в мою обязанность.
        Цинклер ничего не ответил, сел в машину, зло захлопнул дверь. «Дурацкая голова! Страна дураков! Пожалуй, приеду снова на следующий год. Договорюсь с Балашовым и приеду…»
        Мотор вздрогнул, зарычал. Упали обороты — вздохнул, ласково зашелестел. Цинклер посмотрел на часы: 5.35. Пора трогаться. Он посмотрел налево, направо. Улица еще безлюдна и тиха. Отпустил педаль сцепления — баранку налево, включил мигалку,  — баранку направо, выехал на Ботаническую улицу. «С нами бог!..»
        — Давай поехал,  — сдавленным голосом сказал Приходько. Сзади, метрах в пятистах от них, стремительно спускался по Ботанической улице белый «мерседес». Но оперативная «Волга» уже набирала обороты, и расстояние сокращалось очень медленно. Потом скорости сравнялись, и они пошли с одинаковым интервалом, впереди — серая «Волга», сзади — белый «мерседес». Мелькнул слева Шереметьевский музей, вход в Останкинский парк. Дымящийся утренний туман зацепился за телевизионную башню.
        — Вот здесь где-то Стас брал Крота,  — сказал Приходько.
        Впереди ехала одинокая «Волга». «Наверное, в центр едет, надо тянуться за ней, а то еще запутаюсь в этих поворотах,  — подумал Цинклер.  — Ничего, с нами бог…»
        … — Ну-ка нажми посильнее,  — сказал Сергей.  — Он теперь никуда не денется.
        «Волга» проскочила путепровод, с шелестом и свистом пошла по Шереметьевской. С поворота было видно, как на путепровод влетел «мерседес».
        — Луна, Луна! Я Вега, я Вега! Прием!
        — Я Луна. Прием.
        — Я Вега. Веду за собой объект на дистанции полкилометра. На Садовой собираюсь выпустить вперед.
        — Добро,  — голос Шадрина звучал немного надтреснуто.
        — Вы устали, наверное, Борис Иваныч?
        — Ладно, не отвлекайся. Вот тут Стас — желает вам удачи…
        — Спасибо. Привет ему. Отбой.
        «…Они неплохо водят свои коляски. Я еду за этой «Волгой» уже одиннадцать километров и не могу обогнать, хотя мой «мерс» вдвое сильнее. Интересно, собрался уже этот хромой разбойник или еще чешется? Свинья. Только бы он не напакостил чего-нибудь, а уж за себя я спокоен»,  — Цинклер выбросил в окно окурок и поднял стекло.
        ШЕСТЬ ЧАСОВ УТРА
        Балашов повернул ключ зажигания и подумал, что впервые сам идет на реализацию задуманного дела. Раньше для этого существовали Крот, Джага. Да мало ли их было, людей на подхвате! Сам он этим не занимался. Он придумывал, организовывал, учил, но руками ни к чему не прикасался,  — это делали другие. А теперь надо самому. Да, он придумал такое дело, что никто не должен даже догадываться. Только Крот знает. Но о нем мы позаботимся…
        Джага протер замшей лобовое стекло, подошел ближе:
        — Виктор Михалыч, мне вас здесь дожидаться?
        — А чего тебе здесь дожидаться? Поезжай домой, я вечером тебе позвоню. Тогда рассчитаемся.
        — Хорошо. Если Крот позвонит, что сказать?
        — Пошли его к черту. Скажи, пусть со всеми вопросами ко мне обращается.
        — Ладненько. Вы не в город едете?
        — А твое какое дело?
        — Да я не к тому… С вами хотел на машине доехать.
        — Перебьешься. На электричке прекрасно доедешь.
        — Да я что? Я так! Я думал, может, помочь надо будет или еще чего…
        — Поменьше думай, здоровее будешь. Иди ворота открой!
        Машина пролетела мимо Джаги, обдав его грязью из глинистой лужи под колесами. Джага стер с лица мутные капли, стряхнул с брюк комья жидкой глины, посмотрел вслед исчезающей в туманном мареве «Волге»… «Сволочь хромая!» — плюнул и пошел в сторону станции.
        … — Луна, Луна! Альфа, Альфа! Я Звезда, я Звезда… Черная «Волга» ушла в сторону Минского шоссе. Второй направился в сторону станции. Организуйте встречу…
        — Я Луна! Вас понял…
        — Я Альфа! Сообщение принял. Отбой…
        ШЕСТЬ ЧАСОВ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ МИНУТ
        «Хорошо, что на запад,  — подумал Балашов.  — Солнце в затылок, не слепит…»
        Впереди неторопливо тряслась старенькая «Волга». Через полминуты Балашов догнал ее, требовательно заревел фанфарой. Машина послушно отвалила к обочине. Нажал до отказа на акселератор. Легко, безо всякого усилия, черная «Волга» резко набрала скорость, обогнала «старуху». Сбоку на столбе мелькнула табличка «100 км». Через несколько минут старая машина исчезла где-то позади…
        — …Вега, Вега! Я Альфа. Только что меня обогнал Балашов. Идет на скорости сто двадцать. Нахожусь на девяносто девятом километре. Прием.
        — Вас понял. За вами на дистанции пять километров идет «мерседес». Скорость сто — сто десять. Жду указаний. Отбой…
        СЕМЬ ЧАСОВ
        На сто седьмом километре Балашов выключил двигатель. Стихла бешеная сутолока поршней, замолк ровный могучий гул. Только шуршал под колесами чуть слышно асфальт, и от этой внезапной тишины, от грохота крови в висках, от судорожного боя сердца Балашов оглох. Машина катилась по инерции еще километр. Миновав столб с загнувшейся табличкой «108», он свернул на обочину, затормозил. Руки тряслись, и он никак не мог зажечь сигарету — ломались спички. Вспомнил про автомобильную зажигалку, махнул рукой, бросил сигарету на пол — некогда. Вышел на шоссе, открыл басажник, вытащил на асфальт четыре канистры. Сзади приближалась знакомая старая «Волга»…
        … — Вега! Я Альфа. Балашов остановился на сто восьмом километре, вынул из багажника четыре канистры. Прием.
        — Альфа! Я Вега. «Мерседес» прошел сто третий километр. Они должны встретиться через три минуты. Прием.
        — Высылаю наблюдение. Перед сто седьмым километром непросматриваемое закругление шоссе. Остановитесь там. Отбой…
        …«Волга» проскрипела мимо, ушла дальше, исчезла за поворотом. Балашов достал из багажника домкрат, приладил к подножке, оглянулся, рывком нажал на вороток. На противоположной стороне шоссе, зашипев пневматическими тормозами, с лязгом остановился самосвал.
        — Эй, загораешь?  — крикнул, высунувшись из окна кабины, водитель.  — Помочь, что ли?
        — Да нет, спасибо, друг, у меня запаска есть,  — спокойно ответил Балашов.
        Фыркнув, самосвал умчался.
        «Чтоб вас черт всех побрал, доброхоты проклятые!» — подумал Хромой.
        …Цинклер, не снижая скорости, перегнулся назад и достал из саквояжа на заднем сиденье большой сверток, плотно упакованный пергаментной бумагой и перевязанный шпагатом. Подержав в руке, тяжело вздохнул и положил на сиденье рядом с собой. Потом опустил окно правой дверцы…
        …Оперативная «Волга», не отворачивая к обочине, притормозила за поворотом. Толмачев выскочил из машины, перебежал ленту асфальта, сильным прыжком преодолел кювет и скрылся в высоких придорожных кустах. Он мчался, не разбирая дороги, по перелеску, продираясь сквозь густые заросли орешника, перепрыгивая через пеньки и муравьиные кучи. Успеть, только успеть сейчас. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее! Пот заливает глаза. Успеть. И не разбить кинокамеру с телеобъективом. Быстрее!..
        СЕМЬ ЧАСОВ ТРИ МИНУТЫ
        Балашов поднял голову и увидел, что к нему стремительно приближается белый «мерседес». Он разогнулся и махнул рукой. Заскрипели тормоза, и машина, гася скорость, стала прижиматься к асфальту, как напуганная собака.
        Не съезжая с проезжей части, «мерседес» замер рядом с черной «Волгой». Цинклер крикнул:
        — Кладите их прямо на… декке… на криша, в багажник!..
        — А вы разве не выйдете?
        — Быстро, черт вас забирай! Быстро, шнель!..
        Балашов попытался забросить на крышный багажник сразу две канистры, но не смог — тяжело. Пришлось одну поставить обратно на асфальт.
        — Доннерветтер!  — красные щеки Цинклера тряслись.
        — Еще один канистр наверх, еще один, еще…
        — Деньги!
        Цинклер протянул в окно сверток.
        — Здесь все? Никакой ошибки нет?
        — Идите к черту! Я вам будут написать…
        «Мерседес» рванулся и, с визгом набирая скорость, исчез за поворотом.
        …Толмачев судорожно открывал защелку камеры — кончилась пленка…
        СЕМЬ ЧАСОВ ШЕСТЬ МИНУТ
        — Вега, Вега! Я Альфа. Только что прошел «мерседес». На крышном багажнике — четыре канистры. Полагаю, что детали в них. Балашов, по-видимому, на месте. Можете его брать. Я следую дальше за «мерседесом». Прием.
        — Вас понял. Отбой…
        СЕМЬ ЧАСОВ ВОСЕМЬ МИНУТ
        Балашов смотрел еще мгновение вслед «мерседесу», прижав к груди сверток. «Ничего, у меня скоро такой же красавец будет»,  — подумал он. Потом положил сверток в машину и стал опускать домкрат. Рядом остановилась «Волга». «Ох, уж эти мне помощники, бог вам смерти не дает!» — и зло сказал подходящим к нему парням:
        — Не надо, мне ничего, не надо! Езжайте себе своей дорогой!
        Приходько усмехнулся:
        — А наша дорога как раз к вам и ведет. Вы арестованы, гражданин Балашов…
        СЕМЬ ЧАСОВ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ МИНУТ
        Джага посмотрел на небо и подумал: «Сегодня, слава богу, хоть не так жарко будет! Выдрыхнусь за всю эту ночь проклятущую». Он вошел в свой подъезд, и почему-то от темноты и запаха псины на лестнице его охватила тревога. Он шел заплетающимся шагом по ступенькам, тяжело вздыхал и негромко матерился. Повернул ключ в замке, открыл дверь, и сердце сбилось с ритма, застучало, больно заерзало в груди.
        — Гражданин Мосин?
        — Д-да, то есть н-нет…
        — Вы арестованы…
        ВОСЕМЬ ЧАСОВ РОВНО
        — Прямо после обыска везите его сюда,  — сказал Шадрин и положил трубку на рычаг.
        Подошел к окну, легко и радостно засмеялся, разогнав морщины по углам лица.
        — Вот и кончился самый длинный день…
        ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
        Поединки
        КАКОВ УДЕЛЬНЫЙ ВЕС БЕНЗИНА?
        Заполните декларацию,  — таможенник протянул Цинклеру бланк. Офицер в зеленой фуражке внимательно читал его паспорт. Лицо пограничника было спокойно, вежливо, непроницаемо.
        «С нами бог! Все будет в порядке. Это способ, проверенный на самых жестких западных таможнях…»
        Достал «паркер», написал в декларации фамилию, имя. Ручку заело. Он посмотрел на свет золотое перо, резко стряхнул его. Ручка не писала. Он взглянул снова на свет и увидел, как перед окном таможни остановилась зеленая «Волга». «Где-то я ее видел»,  — подумал Цинклер и сразу же забыл о ней. Стряхнул еще раз ручку, аккуратно вывел во всех графах подряд — оружие, валюта, драгоценности — «не имею». Затейливо, с росчерком и завитушками, расписался. Таможенник о чем-то разговаривал с двумя мужчинами. Цинклер нетерпеливо постучал перстнем в полированную доску барьера:
        — Я есть готов. Прошу выполнять формальность.
        — Пожалуйста. Покажите мне содержимое вашего чемодана.
        Цинклер одновременно щелкнул замками чемодана.
        — Можете все видеть.
        — Освободите чемодан от вещей.
        Пограничник подошел ближе. Двое, приехавшие на зеленой «Волге», сидели в углу за журнальным столиком, негромко переговаривались и смеялись. Цинклер сшил сухую прорезь рта в одну нитку, рывком перевернул чемодан на досмотровой стол. Таможенный контролер бегло осмотрел его вещи, взял чемодан в руки. Пальцы прошлись по швам обивки, замерли в углах. Потом ослабли, чемодан аккуратно лег на стол. Таможенник сдвинул фуражку на затылок, мгновение подумал и достал из кармана небольшую отвертку. Дно чемодана было закреплено восемью фигурными кнопками. Таможенник подсунул под шляпку отвертку — и первая легко выскочила.
        — Вы имеете ломать чужой вещь,  — сказал, не меняясь в лице, Цинклер.
        — Что вы, ломать! Соберем обратно — и видно не будет, что кто-то трогал.
        Последняя кнопка вылетела из гнезда и зазвенела на мраморном полу. Таможенник поддел отверткой картон и легко вынул его. Под ним синело нейлоновым брюхом второе дно.
        — Сантиметра четыре второе дно-то, а?  — сказал Цинклеру, весело улыбаясь, таможенник.
        — Это есть точно. Четыре сантиметр. Но я знаю, что два дно в чемодан — не есть запрещено. Это есть мое личное дело.
        — Да, конечно, если во втором дне через границу ничего запрещенного не перевозится, это можно. Только уж простите за профессиональное любопытство — зачем вам этот тайник?
        — Я могу объяснить. Я много ездить по Европе с коммерческие дела. Прислуга в отелях часто интересоваться тем, что лежит в чемодан. Поэтому я возить здесь деловые документ. Вы понимаете?
        — Вполне. Давайте теперь осмотрим ваш автомобиль…
        Заглянув в кабину, таможенник попросил открыть багажник. Инструментальная сумка, запасное колесо, четыре ровно поставленные канистры.
        — Ничего себе, запаслись вы бензином,  — удивился таможенник, вынимая одну канистру. Крякнул.  — Однако!
        Цинклер засуетился:
        — Ваш бензин есть очень дешевый. Мне ехать в далекая дорога, мне хватит до дома.
        Контролер засмеялся:
        — Отлично! А на каком сорте бензина ездите? У вас же машина капризная, наверное?  — и открыл горловину канистры.
        Цинклер затравленно обернулся. Сзади стояли невозмутимый пограничник и те двое, что подъехали позже.
        — Сорт? Не помню. Высокий сорт…
        Таможенник наклонил канистру, и из нее плеснула, разливаясь на асфальте радужным пятном, струйка бензина.
        — Господин Цинклер, вы не помните случайно удельный вес бензина?
        — Я вас не понимайт…
        — Я про удельный вес говорю. Это физическая единица, равная весу одного кубического сантиметра вещества. Помните?
        — Да-а,  — растерянно сказал Цинклер. Его красные склеротические щеки медленно серели.
        — Так каков же у бензина удельный вес?
        — Я это не знаю.
        — Я тоже точно не помню. По-моему, он немного меньше удельного веса воды. Но это неважно. Предположим, что он одинаковый. Предположим?
        — Предположим. Но я не понимаю, почему вы об этом говорите?  — Цинклер снова обернулся и понял, что эти двое стоят здесь и с улыбкой слушают их разговор совсем не случайно. Ему стало тяжело дышать.
        — Сейчас поймете,  — продолжал таможенник.  — Вы же коммерсант, наверняка должны уметь быстро считать. Вот перемножьте: один кубический сантиметр воды весит один грамм. В литре тысяча кубических сантиметров, в этой канистре двадцать литров. Сам он весит два килограмма. Сколько она должна весить полная?
        — Двадцать два килограмма,  — автоматически ответил Цинклер.
        — Вот-вот! И я так же полагаю. А эта канистра — готов поспорить — весит не меньше сорока. Что же отсюда следует?
        Цинклер, хрипло сопя, с ненавистью смотрел на улыбающегося контролера.
        — А следует отсюда, что в канистре есть еще что-то, кроме бензина. Так? Молчите? Тогда давайте вместе взглянем,  — он сел на корточки и засунул в горловину прутик. Прутик влез сантиметров на десять и уперся во что-то. Таможенник поводил им в баке, встал и развел руками: — Что-то мелковата ваша канистра.  — Потом сказал пограничнику: — Женя, не в службу, а в дружбу, дай ведерочко.
        — Да вот, пожалуйста,  — сказал один из приезжих — тот, что помоложе,  — и достал ведро из своей машины, стоявшей рядом.
        — Спасибо. Продолжим наши опыты по курсу занимательной арифметики, господин Цинклер. Это обычное ведро стандартной емкости — десять литров. Канистра ваша полна до горловины, значит, ее содержимое должно заполнить два таких ведра. Посмотрим, как это у нас получится.  — Контролер перевернул бак над ведром. Бензин с шумом ринулся сквозь узкое горло, зашипел и иссяк, едва налив ведро.  — Имеем новую загадку — уже не весовую, а емкостную. И решение ее сводится, я полагаю, к тому же ответу: в канистре что-то есть. Так, господин Цинклер?
        — Так. Но вы не имеете права…
        — Имеем,  — уверенно вмешался молчавший до сих пор Кольцов.  — И вам бессмысленно устраивать комедию, господин Цинклер, хотя бы потому, что валюта, которую вы везли в двойном дне вашего чемодана, уже изъята у вашего сообщника. Давайте лучше распаивать канистры…

«КАК, БАЛАШОВ, ПРАВИЛЬНО Я ГОВОРЮ?»
        — Я вас уверяю, что вы дорого заплатите за этот произвол! Вам никто не позволит безнаказанно шельмовать честного советского человека! Перед самыми высокими инстанциями вы будете отвечать за то, что незаконно задержали меня!
        Тихонов сел поудобнее, с откровенным интересом разглядывая Хромого.
        — Вы ошибаетесь, гражданин Балашов…
        — Я не ошибаюсь! Я знаю, чем вы и ваши приспешники руководствовались, подбросив мне в машину пакет с иностранными деньгами! Это провокация! Я требую вызова прокурора!
        — Все-таки, Балашов, вы ошибаетесь,  — засмеялся Тихонов.  — Вы не задержаны. Вы арестованы. Законно. Вот постановление о вашем аресте. С санкции прокурора.
        — Я найду, кому пожаловаться и на прокурора! Хотя, вероятнее всего, прокурор был просто введен в заблуждение…
        Тихонов откинулся на стуле, побарабанил пальцами по столу:
        — Слушайте, Балашов, вы опытный и деловой человек. Но вы, судя по всему, полагаете, что имеете дело с простаками. Напрасно. Здесь ваши номера не пройдут. Постарайтесь это понять.
        — Вы меня не запугивайте!
        — Зачем же? Просто я вам помогаю уяснить обстановку. А вся эта ваша истерика недорого стоит. У нас здесь и не с такими заявлениями выступали. Я, честно говоря, предполагал, что вы придумаете что-нибудь поновее. А это все я уже слышал.
        — Вот это минутное сознание своего могущества вам дорого обойдется.
        — Уже было. В самом начале вы об этом говорили.
        — И повторять буду до тех пор, пока не восторжествует справедливость.
        — Мне смешно вас в чем-то разубеждать. Вы же сами не верите в то, что говорите. Но в одном позвольте заверить: «справедливость» в вашем понимании не восторжествует. Нет. И вообще, время для светской беседы истекает. Давайте перейдем к делу. Ведь все ваши «протесты» — обыкновенный пробный шар. Вам сейчас очень любопытно, что я знаю. Случайно вас взяли или это результат нашей операции? Все эпизоды знаю или только кусок ухватил? Известны мне соучастники или нет? Ну и конечно, кто из них гуляет на воле, а кто сидит в соседней комнате? Как, Балашов, правильно я говорю?
        — Ну, допустим. Я бы хотел знать по крайней мере, в чем меня обвиняют…
        — Вы, конечно, меньше всего рассчитываете на мою откровенность. А вот я вас удивлю, Балашов. Я расскажу вам сейчас историю одного любовно задуманного, тщательно организованного и лихо совершенного преступления.
        — Что ж, давайте. Послушаю опус из милицейской фантастики,  — криво усмехнулся Балашов.
        — Это не милицейская фантастика. Это наши будни. А чтобы нам не углубляться в дебри уголовной фантастики, я по ходу рассказа буду зачитывать показания Макса Цинклера, устраивать вам очные ставки с Геннадием Костюком, предъявлять детали, похищенные и изготовленные по вашему указанию Юрием Мосиным…
        Тихонов подошел к сейфу, достал толстую коричневую папку.
        — Вот оно, дело номер тысяча восемьсот тридцать один,  — указал Балашову глазами на обложку,  — по обвинению Балашова, Костюка и других…
        Эпилог
        «…Объявляется посадка на самолет ТУ-104, следующий рейсом № 506 по маршруту Москва — Одесса…»
        — Ну, Стас, это меня вызывают,  — сказал Приходько.
        Тихонов допил кофе, поставил чашку на мраморный столик. Чашка слабо звякнула. Точка.
        Пронзительно закричал сиреной электрокар. Целый поезд тележек двигался к огромным грузовым самолетам, грохотавшим на краю аэродрома. На тележках возвышались аккуратные контейнеры. Тихонов посторонился, пропуская поезд, и увидел четкую надпись на крашеном дереве обивки:
        «Осторожно! Не кантовать!
        Часы «Столица».
        Сделано в СССР,
        Получатель м-р Уильям Келли,
        «Тайм продактс лимитед»
        Лондон»
        Ощупью в полдень
        Повесть
        Пролог
        Мысли перепутались… Ужасная горечь невероятного открытия комом стояла в горле. Зачем она приехала сюда? Убедиться, что этот человек — преступник? Столько лет — и одно лишь предательство, ложь, целая жизнь, сплетенная из лицедейства… Зачем он жил? Что ему было дорого? Чего он хотел в своей никчемной жизни? И какой ценой…
        Она стояла на обочине тротуара, жадно вдыхала холодный воздух, пытаясь остановить, успокоить бешеный бон сердца, наметить план действий, принять окончательное решение — что делать?
        Потом пошла узкой, протоптанной в снегу тропинкой к остановке автобуса на Сусоколовском шоссе. Шла медленно, усталой походкой. Она не замечала острого ледяного ветра, бившего в лицо жесткой снежной крупой, шла каким-то ломким механическим шагом, изо всех сил стараясь сбросить с себя тягостное бремя незаконченного разговора. Да что там кончать! И так все ясно. Надо позвонить. Она вспомнила, что на остановке автобуса видела телефонную будку. Да, надо позвонить — ей одной не развязать этот тугой затянувшийся узел.
        Принятое решение позволило наконец стряхнуть оцепенение. Она натянула перчатку и прибавила шагу. На слабо освещенном пустыре было безлюдно, раздавался лишь свист ветра да позади негромкий скрип снега под ногами — звук чьих-то шагов.
        Она вспомнила его перекошенное от ненависти лицо, сладкий, ласковый голос, какие-то нелепые, лицемерные, визгливые слова…
        Скрип снега позади усилился, кто-то нагонял ее, но не было сил и желания обернуться, она лишь слегка посторонилась на узкой тропинке, чтобы пропустить… Господи, как противно!.. Теперь все. И она довольна, что ей удалось все это понять, теперь все, теперь можно…
        Она не успела додумать, потому что в это мгновенье ощутила резкий, острый толчок в спину, горячую боль в груди, и мир раскололся на части — оглушительный звон, чудовищный грохот полыхнули в ушах. Желтые тусклые фонари на автобусной остановке ракетами взлетели в черно-серое заснеженное небо, стремительно закружились огненной каруселью лампы в окнах домов, и пронзительный звон умолк. И все исчезло…
        Шарапов говорит медленно, не спеша, оглаживая и ровняя слова языком, лениво проталкивает их между губами. Поэтому у него в разговоре нет восклицательных знаков, изредка — вопросительные и бесперечь — тире. Шарапов долго думает, потом веско заканчивает:
        — Нет, махорочка, что ни говори, штука стоящая. Возьми вот сигареты нынешние, особенно с фильтром. Крепости в них никакой — кислота одна. Изжога потом. Кислотность у меня очень нервная — чуть что не по ней, сразу так запаливает — соды не хватает. А из махры к концу дня свернешь «козу», пару раз затянешься — мигом мозги прочищает.
        — Ну и как, прочистило сейчас?
        — Трудно сказать…
        Тихонов нетерпеливо барабанит пальцами по стулу:
        — Непонятно, непонятно все это…
        Шарапов спокоен:
        — Поищем, подумаем, найдем.
        — А если не найдем?
        — Это вряд ли. И не таких находили…
        — Тогда давайте думать! А не вести беседы про махорку!
        Шарапов протягивает руку, снимает с электрической плитки закипевший чайничек.
        — Ты, Тихонов, грубый и невыдержанный человек. молодой. А я — старый и деликатный. Кроме того, я твой начальник. Таких, как ты, у меня тридцать. И с вами с всеми я думать должен. Поэтому думать мне надо медленно. Знаешь ведь, в каком деле поспешность потребна? А тут много непонятного.
        Тихонов перелистывает первую страницу картонной папки, надписанной аккуратным канцелярским почерком:
        «Уголовное дело № 2834 по факту убийства гр-ки Т. С. Аксеновой. Начато — 14 февраля 196* года. Окончено…»
        И говорит:
        — Хорошо. Поехали с самого начала…
        Часть первая
        ПОНЕДЕЛЬНИК
        1
        Ветер успокоился, и снег пошел еще сильнее. Было удивительно тихо, и эту вязкую, холодную тишину внезапно распорол пронзительный скрипучий вопль. Потом еще раз и еще, как будто кто-то рядом разрывал огромные листы жести. И смолкло.
        — Что это?  — спросил Тихонов постового милиционера.
        — Павлины. Их тут, в Ботаническом саду, в клетке держат. Прямо удивление берет — такая птица важная, а голос у нее — вроде в насмешку.
        — Ладно. Дайте-ка фонарь?
        Тихонов нажал кнопку, и струя света вырубила в серебристой черни зимней ночи желтый, вспыхивающий на снегу круг, перечеркнутый пополам человеческим телом. Тихонов подумал, что в цирке так освещают воздушных гимнастов. Он опустился на колени прямо в сугроб и увидел, что снежинки, застрявшие в длинных ресницах, в волосах, уже не тают. Глаза были открыты, казалось, женщина сейчас прищурится от яркого света фонаря, снежинки слетят с ресниц и она скажет: «Некстати меня угораздило здесь задремать».
        Но она лежала неподвижно и с удивленной улыбкой смотрела сквозь свет в низкое, запеленутое снегопадом небо. А снег шел, шел, шел, будто хотел совсем запорошить ее каменеющее лицо. Тихонов легко, едва коснувшись, провел по ее лицу ладонью, погасил фонарь, встал. Коротко сказал:
        — В морг…
        2
        Тихонов держал сумку осторожно, за углы, медленно поворачивая ее под косым лучом настольной лампы. Черная кожа, блестящий желтый замок в тепле сразу же покрылись матовой испариной. Комочек снега, забившийся в боковой сгиб, растаял и упал на стол двумя тяжелыми каплями.
        Стас щелкнул замком и перевернул сумку над листом белой бумаги. Сигареты «Ява», блокнот, шариковый карандаш, коробочка с тушью для ресниц, десятирублевка мелочь, пудреница, белый платочек со следами губной помады. Из-за этого платка Стас почувствовал себя скверно, как будто без разрешения вошел в чужую жизнь и подсмотрел что-то очень интимное. Даже не в жизнь — сюда он опоздал. Он пришел в чужую смерть и, уже не спрашивая ни у кого согласия, будет смотреть и разбираться — до самого конца.
        Из бокового кармашка сумки Тихонов вынул удостоверение и конверт. В коричневой книжечке с золотым тиснением написано: «Аксенова Татьяна Сергеевна является специальным корреспондентом газеты…» И сбоку — фото: лицо с большими удивленными глазами и улыбкой в уголках губ. Тихонов подумал, что обычно фотографии на документах почему-то удивительно не похожи на людей, личность которых они удостоверяют. А эта — похожа. Даже после смерти. Конверт был без марки, со штампом «Доплатное» и московскими штемпелями отправки и получения. Внутри лежал лист бумаги, неаккуратно вырванный из ученической тетрадки «в три косых». Размашистым почерком: «Вы — скверная и подлая женщина. Если вы не оставите его в покое, то очень скоро вам будет плохо. Вы поставите себя в весьма опасное положение».
        Тихонов покачал головой: неплохое начало… «Москва, Теплый переулок, д. 67, кв. 12. Аксеновой Т. С.».
        Тихонов снял трубку:
        — Адресное? Тихонов из МУРа. Дайте справочку на Аксенову Татьяну Сергеевну, журналистку… Так, так. Все правильно. Нет, это я не вам. Спасибо.
        Обратного адреса на конверте нет. Письмо было получено два дня назад.
        В блокноте исписаны только первые две страницы. Собственно, не исписаны, а изрисованы. Какие-то фигурки, половина человеческого корпуса, потом незаконченный набросок одутловатого мужского лица. И отдельные короткие фразы, слова между рисунками: «Корчится бес», «Белые от злобы глаза», «Старик Одуванчик», «Страх растворяет в трусах все человеческое», «Ужасно, что все еще…»
        Тихонов пробормотал себе под нос:
        — Как жаль, что я не владею дедуктивным методом…
        3
        — …Гражданка Евстигнеева, расскажите теперь все по порядку.
        — С самого начала?
        — С самого…
        — Значит, Нюра приехала ко мне насчет холодильника…
        — Нюра — это Анна Лапина?
        — Ну конечно! Кто же еще! У нее очередь на «ЗИЛ», а у меня на «Юрюзань». Она, значит, говорит, что, мол твоя очередь еще не скоро, а у меня…
        — Надежда Петровна, начните с того момента, как вы вышли на улицу.
        — Так, пожалуйста! Значит, полдевятого Нюра стала собираться, а я ей говорю: «Давай до автобуса провожу». А дом мой, значит, прямо напротив гостиницы «Байкал», наискосок немножко. Я говорю Нюре: «Ты здесь не садись на автобус, здесь всегда народу полно. Пошли лучше через пустырь, там последняя остановка двадцать четвертого. Все сойдут, а ты сядешь, вокруг гостиницы объедешь, зато до самого центра сидеть будешь. За пятак как в такси поедешь». Ну, и пошли, значит. Тропинка там утоптана…
        — Скажите, пожалуйста, тропинка прямо к автобусной остановке выходит?
        — Нет, остановка на Сусоколовском шоссе. А на краю пустыря, значит, дом шестнадцать стоит, вот как его обойдешь, тут и остановка будет. Мужчина этот самый еще у начала тропинки нас с Нюрой обогнал. А впереди-то и шла убитая.
        — На каком расстоянии от вас шла женщина, которую убили?
        — А кто его знает! Вам же точно надо? А я разве меряла. Думаю, что шагов пятьдесят. А может шестьдесят… Если б заранее знать…
        Тихонов внимательно слушал, стараясь тщательно рассортировать все, что говорила эта расстроенная пожилая женщина. Ведь она и ее подруга Анна Семеновна Лапина были единственными очевидцами убийства.
        — Как выглядел мужчина?
        — Как? Обыкновенно вроде. Высокий, в кепке, пальто, кажись, было темное…
        — Гражданка Лапина, а вы не разглядели его лицо?
        — Да где же? Темно ведь. Тропинка узкая, я спиной к нему повернулась, когда он нас обгонял.
        — По тропинке двое рядом могли идти? Или одному надо было посторониться?
        — Так я ж про то и говорю! Одному отступить надо было, не то нога в снег проваливалась.
        — А какая сумка у него в руке была?
        — Да это, по-моему, и не сумка вовсе, а чемоданчик. Вот вроде как студенты носят.
        — Вы бы могли этого человека опознать?
        Женщина подумала, помялась:
        — Не, боюсь грех на душу взять. Темно ведь было. Так и в тюрьму человека ни за что упечь можно.
        — Так просто человека в тюрьму не упекают… Давайте дальше. На тропинке вас было четверо: вы с Евстигнеевой, перед вами мужчина, перед ним — эта женщина.
        — Правильно. Когда дошли до середины пустыря, женщина уже подходила к самому краю, а мужчина ее нагонял. Потом пошел впереди. Потом подняла голову, смотрю — ни его, ни ее не видать. Прошли мы еще немного, а она, горемыка, глядь, лежит на снегу. А его уж и след простыл.
        — Давайте еще восстановим последний момент, когда вое были на тропинке. Вы видели, как он обгонял женщину?
        — Да, видела.
        — После этого они сразу исчезли из виду?
        — Нет. Я еще видела, как он шел немного впереди, а она сзади.
        — Сколько метров было приблизительно от вас до них?
        — Да, так, если на глаз, метров пятьдесят, наверное.
        — Если мы выедем на место, вы сможете показать, где вы все находились?
        — Думаю, что смогу…
        4
        «…ЗАКЛЮЧЕНИЕ
        Я, судебно-медицинский эксперт Сорокин, на основании изучения обстоятельств дела и данных судебно-медицинского исследования тела гражданки Аксеновой Т. С., двадцати восьми лет, с учетом:
        1) характера раневого канала, направленного сзади вперед, сверху вниз, несколько слева направо и слепо заканчивающегося на внутренней поверхности четвертого левого ребра;
        2) особенностей краев раны — круглой формы, ровных, без осаднения;
        3) наличия в левой лопаточной кости округлого отверстия, повторяющего форму оружия, диаметр которого соответствует размеру раны;
        4) отсутствия поясков осаднения и ожога,  — прихожу к заключению, что смерть Аксеновой наступила в результате проникающего ранения левого легкого и сквозного ранения сердца с последующей тампонадой его, причиненного длинным (не менее 17 -18 см) остроконечным орудием, действующим по направлению своей продольной оси, вероятнее всего, толстым шилом…»
        Тихонов даже присвистнул:
        — Ничего себе! Шилом!
        Шарапов еще раз внимательно просмотрел акт экспертизы.
        — Да-а, дела…
        У Шарапова привычка такая: «да» он говорит врастяжку, будто обдумывая следующее слово.
        — Шилом. Надо же! Так что у тебя есть, Стас?
        — Вот смотрите, Владимир Иваныч: план, составленный по обмеру и показаниям Евстигнеевой и Лапиной на месте убийства. Длина тропинки — сто восемнадцать метров. Тело Аксеновой лежало на расстоянии двадцати четырех метров от дома шестнадцать. Обе свидетельницы утверждают, что неизвестный обогнал Аксенову метров за десять — двенадцать до этого места. Это-то и непонятно. После того, как он ударил ее шилом в спину — больше ведь и некому,  — она сделала еще около двадцати шагов и упала, даже не вскрикнув.
        Шарапов осмотрел лист с одной стороны, потом зачем-то перевернул его вверх ногами. С обратной стороны лист был покрыт столбиками цифр; они умножались, складывались, делились, вычитались.
        — Что это за арифметика?
        Стас прищурил глаз от дыма.
        — Да пришлось вспомнить: «пешеход вышел из пункта А в пункт Б, через час следом за ним выехал велосипедист…»
        Шарапов кивнул:
        — Понял. Что получили?
        — Исходные данные у меня очень приближенные. Я сделал три варианта: на разную скорость ходьбы убийцы убитой и свидетельниц. Потом три варианта на разную засечку интервалов, через которые Евтигнеева и Лапина видели Аксенову и убийцу на тропинке. Потом привел их к средним результатам.
        — И что?
        — Несообразность. Лапина говорит, что, взглянув в последний раз перед собой, никого на тропинке не увидела. А убийцу, по моим расчетам, она должна была увидеть. Уже после того, как Аксенова упала.
        — Ладно, поехали на место…
        5
        Все длилась эта бесконечная ночь. Снегопад немного стих, и прожектор с оперативной машины просвечивал почти всю тропинку — от дома шестнадцать до корпусов гостиницы «Байкал».
        Шарапов сказал:
        — Здесь она упала. Ему осталось пройти всего метров десять — потом он исчез в тени от дома шестнадцать. Видишь, дом заслоняет свет фонарей на шоссе. Поэтому Лапина его и не видела.
        — Может быть,  — сказал Тихонов.  — Но что-то здесь не то…
        Он махнул рукой — и прожектор на оперативной машине погас.
        Мгла непроницаемая, прошитая белесыми стежками снегопада, повисла над пустырем.
        Они прошли по тропинке до шоссе, где ветер на столбах с визгом раскачивал фонари. Последней дорогой Тани Аксеновой, которую она не прошла до конца. Здесь снегопад сатанел совершенно, мокрые снежинки липнули к лицу, лезли в рукава и за шиворот. Хлопнула сухо, как затвор, дверца машины, и Шарапов сказал:
        — На Петровку…
        ВТОРНИК
        1
        Ключ слегка заедало в замке, и, чтобы открыть дверь, его надо было быстро покрутить несколько раз налево-направо, подергать туда и обратно. Тихонов чертыхнулся, но ключ повернул все-таки нежно, дверь открылась. В кабинете было сине от утренних зимних сумерек и холодно. «Черти хозяйственники,  — меланхолично подумал Стас,  — окна, наверное, заклеят к Первомаю». Стекло покрылось толстой узорной изморозью. Не снимая пальто, Тихонов подошел к столу и включил электрическую плитку. Медленно, лениво вишневела спираль, теплые струйки воздуха стали ласкаться о покрасневшие замерзшие пальцы. «Перчатки на меху надо купить»,  — так же безразлично подумал Стас и сразу забыл об этом. Снял пальто, толстый мохеровый шарф бросил на спинку стула. После вчерашней ночи он чувствовал себя разбитым. От теплого воздуха плитки его снова потянуло в сон. «Хорошо бы пойти в ночные сторожа. Сидишь себе в тулупе, в валенках, в малахае на свежем воздухе. И спишь. Красота. А утром сменился — и снова спишь. Лафа!» Стас засмеялся тихонько, вспомнив это слово. Во время войны у всех мальчишек высшую степень блаженства обозначало
слово «лафа». А потом, так же неожиданно, как и появилось, оно исчезло.
        Тихонов потянулся изо всех сил — затрещали суставы. Бабушка говорила в детстве: «Смотри, выскочат все кости из гнезд, будешь вбок-поперек расти».
        Тихонов встал, походил по кабинету. Начнем обзванивать автобусное хозяйство. Звякает диск телефонного аппарата.
        Шесть цифр:
        — Пожалуйста, дайте начальника эксплуатации.
        Шесть цифр:
        — Попросите к телефону старшего диспетчера.
        Шесть цифр:
        — Линейную службу прошу.
        Шесть цифр:
        — Начальника четвертой колонны. А! Очень приятно. Говорит старший инспектор МУРа Тихонов. Нет-нет, с вашими ничего не случилось. Вы мне сообщите, пожалуйста, каков интервал движения двадцать четвертого маршрута в районе Владыкина между двадцатью и двадцатью одним часом. Сколько? Одиннадцать минут? Так. Теперь второй вопрос. Сообщите фамилии водителей, проехавших Владыкинский конечный круг с двадцати часов двадцати минут до двадцати часов сорока пяти минут. Записываю. Гавриленко — двадцать двадцать шесть, Демидов — двадцать тридцать семь, Ласточкин — двадцать сорок восемь. Спасибо. Когда они работают сегодня? Очень хорошо. До свидания.
        «Так… Шоферы будут в пять. Поеду к Аксеновой домой. Ну и разговор мне там предстоит! У родных такое горе, а мне ведь детали нужны. Ладно, поеду, посмотрю по ситуации…»
        2
        Тихонов вышел на Петровку, обогнул Екатерининскую больницу, двинулся по Страстному бульвару к Пушкинской площади. На воздухе сонливость прошла. Негромко поскрипывал под каблуками снег, заваливший скамейки высокими «купецкими» перинами. Стас на ходу зачерпнул ладонью ком тяжелого мягкого снега, скатал тугой, жесткий шарик и бросил его в ствол старого развесистого тополя. Снежок с хрустом разбился, с ветвей посыпались пышные белые хлопья. Впереди шла высокая тощая старуха. Она обернулась и сказала хрипло:
        — Ты что, со вчера не проспался? Ишь, бездельник, шутки придумал!
        Стас быстро ответил:
        — Миль пардон, мадам!
        Старуха погрозила прямым пальцем, похожим на обгорелый сучок:
        — То-то!
        Тихонов знал эту старуху. Летом она прогуливала на веревочке по Страстному бульвару огромного рыжего петуха по имени Пьер. Обычно старуха громко беседовала с этим дурацким Пьером по-французски. Поэтому, чтобы не связываться сейчас с ней, Стас сразу выложил все свои познания во французским. Помогло. Стас подумал, что каждому человеку, видимо, отпущен какой-то лимит любви и он должен непрерывно расходовать его, чтобы не разрушить баланс своей жизни. Очень это обидно: людям нужно еще так много доброты и любви, а кто-то любит бессмысленного рыжего петуха…
        Около стеклянного навеса кинотеатра «Россия» толпились первые зрители. В витрине «Известий» вывешивали фоторепортаж «Вчера и завтра Якутии», школьники положили на снег у памятника Пушкину цветы. Тихонов сел в троллейбус. На Кропоткинской сиреневым облаком поднимался над бассейном пар, мятыми светлыми кругами еще горели над водой прожекторы. По Метростроевской, с лязгом размахивая кривыми железными руками, ползли снегоуборочные машины, и шоферы самосвалов, глядя, как проседают под грудами снега кузова, кричали:
        — Ха-а-рош!
        Москва жила своей жизнью.
        Тихонов поднимался по лестнице медленно, останавливался на площадках, прислонившись к дверям, думал. Больше всего его страшила минута, когда он позвонит и из-за двери спросят: «Кто там?» Кто там? Десятки раз раньше звонил, спрашиввали, и он отвечал: «Откройте. Из уголовного розыска». Иногда в ответ можно было получить через дверь пулю или плотный заряд дроби. Так убили Толю Панкратова. Молодой был совсем, забыл, что отвечать надо, стоя сбоку от двери. Мерзкий холодок под ложечкой в таких случаях не проходит никогда. Но и к этому привыкаешь. Нельзя только привыкнуть к необходимости сказать кому-то, еще неизвестному, за дверью: «Ваша дочь сегодня убита…»
        Ну, Стас, так кто там? А?
        Капитан милиции Тихонов, двадцати восьми лет, холостой, последний год в комсомоле, по мнению начальства — способный работник, по собственному убеждению — человек, еще не нашедший своего призвания и не решивший начать новую жизнь.
        Самое глупое, до чего может додуматься человек,  — это решить начать новую жизнь. Стас знает это точно. Волевые люди, принявшие такое решение, мучаются долго, пока не выработают какие-то эрзацы, хотя бы внешне не похожие на прошлое. И продолжают спокойно и весело жить по-старому. А вот с неволевыми людьми — просто беда. Стас — человек безвольный. Часто он просыпается с твердым решением начать новую жизнь, обдумывает все ее аспекты в троллейбусе, по дороге на работу. Вместо обычной шутки Стас сухо козыряет постовому в воротах и не бежит по лестнице на четвертый этаж, а дожидается лифта. Открывает вечно барахлящий замок в своем кабинете, садится за стол и обдумывает рапорт начальству об увольнении из милиции. Потом прикидывает, кем он сможет работать на гражданке. Лешка Пинчук, бывший следователь первого отдела, стал корреспондентом «Московской правды», Тихонравов — заместителем директора самолетостроительного завода. По общим вопросам, конечно. Иван Петренко пошел администратором в цирк. Правда, Петренко не сам ушел, а выгнали его из милиции…
        Потом раздумья Стаса обрывает телефонный звонок, и тягучий голос Шарапова гудит мембраной в трубке:
        — На проспекте Мира вооруженное ограбление сберкассы. Инкассатор ранил одного из бандитов. Ты — старший группы. Савоненко, Ластиков и Дрыга с тобой. Давай в темпе.
        Тихонов почти автоматически вскакивает, передергивает затвор своего «Макарова», засовывает его на ходу в задний карман брюк и бежит вниз к оперативной машине. И ныряет с головой в колготу розыска, преследования, звонков, обысков, опознаний. А вечером, поднимаясь в лифте к себе домой, он прислоняется к красной исцарапанной стенке, потому что ноги дрожат от усталости в уходящего напряжения, и думает, что Дрыгу надо завтра послать домой к вернувшемуся из тюрьмы Колюне-Иконостасу; а Лепилина-эксперта надо заставить сделать новые снимки в косопадающем освещении: на сейфе были следы; и поехать со следователем к прокурору — получить санкцию на обыск у Галки-Миллионерши, а фарцовщика Берем-Едем надо взять прямо утречком… Знаем, куда золотые диски поплыли! И еще надо, надо, надо…
        Стас падает в постель и засыпает мгновенно, не успев подумать, что так и не начал сегодня новую жизнь и прошедший день был похож на десятки других. Об этом он вспомнит только утром. Но завтра об этом будет некогда думать. Завтра дело будет в разгаре. О новой жизни придется подумать, когда дело закончится и наступит пауза. Но тогда позвонит Шарапов, как позвонил вчера:
        — Стас, женщину убили во Владыкине…
        Тихонов поднялся до четвертого этажа, остановился! вынул из кармана записочку: «5 этаж, квартира 12». Все, надо идти. Он повернул на последний марш и увидел, что дверь в квартиру отворена. Стас вошел в прихожую. Здесь стояли тихие, заплаканные люди. Значит, опоздал. И впервые Тихонову стало легче оттого, что кто-то его опередил. Полный мужчина негромко говорил по телефону, иногда голос его срывался на визг:
        — Это же не люди, а бюрократы, я вам говорю! Это же что-то невозможное! Я же сказал, чтобы автобус послали в морг!
        Он с маху брякнул трубку на рычаг и повернулся к Тихонову.
        — Здравствуйте. Арон Скорый, заведующий редакцией. Иначе говоря, заместитель главного редактора по хозяйственной части. Ах, какое горе! Кто бы мог подумать! Вы, если не ошибаюсь, Константин Михайлович?
        — Нет. Я, наоборот, Станислав Павлович. Но это не имеет значения.
        — Видит бог, что да, не имеет. Перед горем все равны. Да-да-да.
        «Вот привязался Скорый-Почтовый-Пассажирский,  — с досадой подумал Стас.  — А кто же это Константин Михайлович? Она вроде незамужняя…»
        — Простите.  — Он отодвинул расстроенного толстяка и вошел в комнату.
        Седая женщина в черной косынке, сидела в углу на диване. Взгляд ее совершенно остекленел. Она не плакала, а только тихонечко раскачивалась и повторяла беспрерывно:
        — Донюшка моя, донюшка, за что же ты меня так? Таточка моя нежная, за что же ты? Что мне жить без тебя? Донюшка моя, донюшка…
        Рядом, обняв ее за плечи, сидела девушка с опухшими красными глазами и говорила:
        — Ну, мамочка, дорогая, перестань! Перестань, мамочка…
        Женщина все время раскачивалась:
        — Донюшка моя светлая, солнышко мое, Таточка, убили меня вместе с тобой, Таточка…
        Стас осторожно прошел к окну. Вдруг женщина подняла голову и увидела Тихонова:
        — Вы с работы Таточкиной?
        Стас немного растерялся, неожиданно остро почувствовал свою неуместность здесь и сказал угрюмо:
        — Я из милиции.
        Женщина смотрела на него долго, внимательно, и Стасу стало нестерпимо страшно — такое чудовищное страдание было в этих набрякших выцветших глазах.
        — Подойди, сынок,  — сказала женщина вдруг охрипшим голосом. Стас подошел.  — Наклонись,  — Стас нагнулся, она провела ледяной ладонью по его лбу, и он сразу вспомнил, как ночью прикоснулся рукой к уже окоченевшему лицу Татьяны.
        — Дочку мою, Таточку, убили,  — сказала женщина тихо. И тут что-то хрустнуло в ней, и она в голос, от всего рвущегося сердца закричала: — Уби-и-ли-и! Донюшку мою! Кровиночку мою родную!
        Девушка обняла ее, обхватила крепко, как будто хотела остановить рвущийся из нее крик:
        — Мамочка, перестань! Ты убьешь себя!
        — Ой, Галенька, что жалеть-то мне? Убили меня сегодня, не хочу больше жить. Зачем жить мне? Как домой пойду, если завтра положат ее в землю ледяную?
        Какая-то старуха громко зарыдала. Стас окаменел Женщина повернулась к нему:
        — Сынок, дожить хочу только, как поймают этого ирода! Если не поймаешь его, зря живешь ты на земле. Слышишь, это мать тебе говорит!
        Галя крикнула:
        — Ну зачем ты, мамочка! Посмотри, на человеке и так лица нет.
        — Ни на ком сейчас лица не должно быть! Галюшка, человека убили! Дочь мою убили! Все люди на земле кричать должны — человека убили! Какого человека уби-и-ли-и-и!..
        Тихонов целый час расспрашивал в соседней комнате Галю обо всем, что могло иметь отношение к убийству Тани. Ничего, ничего, ровным счетом ничего девушка не могла сообщить полезного. Уже перед самым уходом вспомнил:
        — А кто такой Константин Михайлович?
        — Это Ставицкий — Танин приятель. Одно время они даже пожениться хотели. Но он скрыл от нее, что был женат. А она врунов ненавидит. Вот и пошло у них вкривь и вкось. Но все-таки они видятся иногда…
        Девушка не замечала, что говорит о Тане, будто она должна скоро прийти…
        3
        Тихонов шел по улице раздумывая, где лучше встретиться с шоферами — поехать в парк или перехватить их на остановке «Владыкинский круг». Оба варианта имели свои плюсы и минусы. В парке можно было поговорить обстоятельно — на линии водителей поджимал график. Но встреча на остановке психологически целесообразней: им придется вспоминать только нить событий — обстановка же полностью сохранялась. С этим нельзя не считаться. Впрочем, подумал Стас, если это не пройдет, вызову их на Петровку и попробую копнуть глубже.
        Он приехал во Владыкино задолго до пяти и решил еще раз пройти по тропинке. На том месте, где упала Таня, снег был уже плотно утоптан, по тропинке деловито шагали люди. Стас дошел до гостиницы «Байкал», бессознательно считая шаги. Потом повернул обратно. Здесь она упала. Лапина говорит, что вот тут убийца еще шел впереди. Сколько же шагов сделала Таня со смертельной раной в сердце? Тропинка заворачивала за дом шестнадцать и кончалась на автобусной остановке. Евстигнеева помнит, а может быть, ей кажется, что она помнит, будто сразу после того, как они нашли Таню, раздался гул уходящего автобуса.
        Шофер Гавриленко не помнил.
        — Бес его знает! У меня длинных мужиков в черных пальто и кепках, почитай, сотня за день проедет…
        Тихонов на него не очень-то и рассчитывал. Машина Гавриленко ушла в двадцать двадцать шесть. А Евстигнеева говорит, что они вышли из дома минут двадцать девятого. За шесть минут они дойти почти до самой остановки не могли. Убийцу, вероятнее всего, увез Демидов или Ласточкин.
        Увез Демидов. Толстый, с маленькими серыми глазками и красным носом в голубоватых прожилках, он говорил спокойно, ковыряя каблуком кирзового сапога снег около кабины.
        — Когда народу много, еще совестятся. Вроде все на тебя смотрят — давай пятак. А как пассажиров сзади нет, так некоторые мимо кассы все боком шмыгнуть норовят. Проездной, мол. А я двадцать девять лет в автобусе баранку кручу — меня хрен обманешь. Я «зайца» издаля вижу и сразу ему по радио в салон: «Гражданин, предъявите проездной билет или опустите деньги за проезд в кассу». Так вот этот, что вы спрашиваете, этот — нет. Он вошел аккурат вот здесь, и еще какая-то старуха тоже. Старуха пятак в заднюю кассу бросила, а он стоит, в карманах мелочь копает, билет брать не торопится. Я микрофон включил и говорю: «Граждане, приобретайте абонементные книжечки стоимостью пятьдесят копеек за десять поездок. Они экономят ваше время». Тут он подошел к окошечку, засмеялся и говорит: «Батя, давайте сэкономим мое время!» — и купил книжечку. Опустил билетик в кассу, вернулся ко мне и говорит — окошечко у меня открыто было: «А гетеродин, батя, в радиоле твоей менять надо. А то смотри, хрипом своим распугаешь всех пассажиров».
        Это он верно заметил: динамик мой — ни к черту. Вот и все. Потому и запомнил. А так бы — нет. Много же людей — и молодых, и длинных, а про пальто черное и говорить не стану. Вообще-то, парень вроде приличный…
        Рассудительный дядя, молодец. Тихонов спросил:
        — А где сошел этот парень?
        — Ну-у, этого я, конечно, не заметил. Народу на следующей остановке много село, да и ни к чему мне смотреть за ним. А вообще-то, ежели не секрет, на кой он ляд сдался?
        — Дело в том, что, по всей видимости, этот «приличный» парень, перед тем как сел в ваш автобус, убил человека…
        — Ну-у! Этот парень?! Да-а-ют бандюги… И ограбил?
        — Не думаю. Скажите, Иван Михалыч, узнали бы вы этого парня?
        — А то как же! Я же с ним разговаривал…
        — Ладно. Если вспомните еще что-нибудь или новости какие появятся — позвоните мне по телефону девяносто девять — восемьдесят четыре. Фамилию свою я вам уже сказал — Тихонов. Всего хорошего.
        — Всего. Если будет чего, уж конечно позвоню…
        Зимний день догорел, стало совсем темно. Вспыхнула зеленая световая вывеска на крыше гостиницы, зажглись фонари на Сусоколовском шоссе, небо расчистилось немного, и в рваных прорехах сизых облаков стало видно беспокойное мерцание скупых маленьких звезд. Сильно похолодало. Тихонов ежился на пронизывающем ветру, тер руками покрасневшие уши. Долго стоял на остановке, пропуская гудящие, наполовину пустые автобусы. О чем-то думал. Потом махнул рукой и сел в очередную машину. В тепле его разморило, и снова захотелось спать. Он приехал на Петровку, поднялся к себе. От смены холода-тепла его била мелкая противная дрожь. Стас снял телефонную трубку:
        — Тихонов у аппарата. Дайте, пожалуйста, запрос на Ставицкого Константина Михайловича. Постарайтесь подготовить к завтрашнему утру.
        СРЕДА
        1
        Газетно-издательское объединение находилось в огромном сером доме с галереями, длинными балконами, круглыми окнами. Дом был похож на старый пассажирский корабль, во время наводнения случайно попавший на городскую улицу и застрявший здесь навсегда.
        Тихонов знал, что редакция газеты помещается в левом крыле на четвертом этаже. Он шагал по коридору, раздумывая о том, какие можно было бы здесь устроить замечательные велогонки.
        На бесчисленных дверях белели таблички с фамилиями. Почему-то рядом с туалетом висела черная стеклянная табличка: «Ходи тихо. Работают». У входа в комнату 414 было написано: «Беляков С. Н., Степичев Ю. М., Аксенова Т. С., Пушкина А. Н.». Тихонов коротко постучал.
        — Войдите…
        В комнате за одним из столов сидел парень лет тридцати в красивом дубленом полушубке. Меховая шапка в длинными ушами валялась рядом на стуле.
        — Мне нужен заведующий отделом Беляков.
        Парень повернул к нему кудрявую светлую голову с худым хищным профилем:
        — Беляков вышел. Будет через полчаса. Я Степичев. Могу быть полезен?
        — Да, можете. Я Тихонов из МУРа.
        — Садитесь сюда, это Танин стол. Подождите немного, я сейчас закончу свои дела и — к вашим услугам.
        Танин стол был завален какими-то газетами, исписанными листами, гранками, вырезками из журналов, на шестидневке были расчеркнуты и загнуты листы. Крышка с чернильного пузырька была свинчена, в нем торчала обкусанная деревянная школьная ручка. Под стеклом на столе большая цветная фотография: космонавт гасит купол парашюта на бесконечном, залитом солнцем поле. И надпись на фотографии: «Доброму и умному товарищу, прекрасному человеку, Танюше Аксеновой…»
        Степичев разбирал на своем столе какие-то бумажки, быстро читал, некоторые складывал в верхний ящик стола, остальные рвал. На угол сложил стопку потертых блокнотов. Позвонил куда-то и попросил приготовить досье по Таймыру. Задвинул ящик, запер, ключ положил на стол Белякова.
        — Все. Можно ехать.  — Он сел верхом на стул, достал пачку сигарет, протянул Тихонову.
        — Спасибо, не курю. Далеко собираетесь?
        — Талнах, Северный Таймыр. Гидростанцию и металлургический комбинат пускать будут. Там-то все в порядке, а вот у вас как — по-прежнему ничего?
        — Ноль. На вас надеюсь — думаю, поможете. Вы когда последний раз Аксенову видели?
        — В понедельник, около пяти.
        — Потом она ушла?
        — Нет, я ушел первым. Таня еще оставалась. Я ее звал ужинать — она сказала, что ей надо поработать.
        — Больше никого в отделе не было?
        — Нет. Собственно, заходил Беляков. Но он в понедельник был «свежей головой», так что в отделе почти не показывался.
        — Как это — «свежей головой»?
        — На каждый номер выделяется человек, который приходит, когда верстка номера уже готова, и вылавливает из него «ляпы».
        — Понятно. Вы не обратили внимания, какое у Тани было настроение в этот день?
        Степичев пожал плечами:
        — Трудно сказать. Вроде бы нормальное. Она ведь вообще была очень спокойная.
        — Спокойная или флегматичная?
        Степичев взмахнул сигаретой:
        — Это, знаете ли, только в школьном учебнике люди разбиты на четыре подкласса: флегматики — холерики, меланхолики — сангвиники. В жизни сложнее подогнать человека под эти рамки. Таня была обычной молодой женщиной — веселой, добродушной. И, кроме того, когда вот так внезапно погибает близкий человек, в первое время почему-то уходит из памяти самое главное. Мелочи какие-то остаются, пустяки.
        — Вы не знаете, были у нее враги?
        — Не думаю. Недоброжелатели какие-нибудь, наверное, как у всякого человека, были. Но такие, чтобы убить — вряд ли.
        — А что она в понедельник днем делала?
        — Сейчас подумаю. Дай Бог памяти. Так, с утра она писала отчет о командировке…
        — Простите, а когда она приехала из командировки?
        — В субботу утром. Таня ездила на лавсановый комбинат в Ровно, неделю там была. Привезла очерк. Да! Говорила, что нашла какой-то поразительный материал для рубрики «На моральные темы», но что-то ей еще должны были не то прислать, не то она должна была проверить. Я сам был в закрутке и как-то пропустил это мимо ушей. Да оно, собственно, сейчас уже не имеет значения…
        Стас спросил как бы между прочим:
        — Аксенова не замужем?
        — Нет. У нее был один человек. Не знаю даже, как его назвать,  — жених, что ли.
        — Вы о Ставицком говорите?
        Степичев взглянул на него удивленно:
        — А вы уже о нем знаете?
        — Пока очень мало. Я как раз и хотел что-нибудь интересное о нем узнать.
        — Да ничего, по-моему, в нем нет интересного! Актер! Таким всю жизнь не хватает одной роли, чтобы стать знаменитыми.
        — Я хочу вам напомнить — мы об обстоятельствах убийства почти ничего не знаем. Нам лишь известно, что Таню убил высокий молодой человек в темном пальто с чемоданчиком в руке,  — сказал спокойно Стас.
        — Во-первых, Ставицкий ходит в сером пальто, а во-вторых, я не верю, что он может быть к этому причастен.
        — Во-первых, я вам не сказал, что подозреваю Ставицкого,  — мне просто надо лучше знать людей из окружения Аксеновой. А во-вторых, в уголовном розыске «не верю» — это не аргумент. Мы предпочитаем факты.
        — Видите ли, я его не люблю и не могу быть объективным. А вам необъективность сейчас может только навредить. Да и действительно я его очень мало знаю. Встречался с ним несколько раз, и мне он не понравился. По-моему, просто хлыщ, который дома снимает с себя интеллигентность, как пиджак. Мне иногда казалось, что Таня его терпит, потому что дала себе слово сделать из него человека. А может быть, я и не прав, не знаю…
        2
        Беляков вошел в комнату стремительно, рывком. В руках он держал сырой еще оттиск газетной полосы. Беляков был очень мал ростом, очень прям, очень озабочен.
        — Здравствуйте, товарищ Тихонов. Я прямо из типографии.
        Стас встал, шагнул навстречу.
        — Сидите, сидите. Вот здесь мы даем Танин очерк, который она привезла из командировки.
        На желтоватом листе бумаги выстроились колонки сереньких букв, аккуратно огибая белые пятна, куда втиснутся клише фотографий. Сбоку шел высокий трехколонник, названный «Много ли человеку доброты надо?». Под заголовком — фамилия Тани в траурной рамке и жирным шрифтом официальное: «Когда верстался этот номер, трагически погибла молодая талантливая журналистка Т. С. Аксенова. Читатели хорошо знают…»
        Степичев поднялся.
        — Ну, я поехал,  — он обнял Белякова за плечи, пожал Стасу руку.  — Желаю удачи.
        — Из Норильска телеграфируй,  — сказал Беляков.
        — Пока.
        Дверь захлопнулась, и долго еще из коридора доносились четкие шаги Степичева.
        Беляков снял очки и, высоко подняв их, стал протирать платком. Как у всех очень близоруких людей, глаза у Белякова без очков сильно скашивались к носу и лицо становилось незащищенно голым. «Глазные мышцы от постоянного напряжения слабеют»,  — подумал Стас.
        Беляков надел очки и снова стал руководяще озабоченным.
        — Мы потрясены этой трагической, нелепой гибелью,  — сказал он и доверительно добавил: — Наш главный хочет снестись с вашим руководством на предмет выделения группы самых сильных оперативных работников для расследования этого из ряда вон выходящего дела.
        — Благодарю за внимание,  — усмехнулся Тихонов,  — только самых сильных мало, а преступлений еще вполне хватает. Так что, если все самые сильные будут заниматься одним делом, для преступников будет не жизнь, а малина. Кроме того, мы занимаемся не следствием, а оперативным розыском преступника. Следствие ведет прокуратура.
        — Не обижайтесь, товарищ Тихонов. Я, наверное, неудачно выразился. Я просто хотел сказать, что этому убийству надо уделить чрезвычайное внимание.
        — Я не обижаюсь, товарищ Беляков. А что касается чрезвычайного внимания, то оно уделяется у нас всякому убийству.
        — А как вы думаете, поймают убийцу?
        — Я за это зарплату получаю,  — сказал зло Стас и вспомнил спокойное шараповское: «Найдем. И не таких находили».
        — А все-таки случается еще, что такие преступления остаются нераскрытыми?
        — Случается.
        — Вот видите!
        — Что я вижу? Убит человек. Надо выяснить, почему. Тогда уже будет проще найти — кто убил. Для этого берем всю совокупность объективных обстоятельств вокруг убитого и отметаем все лишнее — налицо мотив и субъект преступления.
        Беляков смотрел недоверчиво: разыгрывает его оперативник, что ли? Стас говорил спокойно, слегка улыбаясь, скрывая душившую его злость.
        — Да-да, как у Родена: берем каменную глыбу и отсекаем все ненужное.
        — Но ведь это, наверное, дьявольски трудная задача,  — растерянно произнес Беляков.
        — Нет. Если привыкнуть, то ничего,  — успокоил Стас, подумав: «Ох, милиция, милиция! Горький, черствый хлеб!»
        По лицу Белякова было видно, что он в Стаса не верит. «Медаль надо было надеть»,  — усмехнулся про себя Стас.
        — Все это так непостижимо, нет никаких логических объяснений всему свершившемуся,  — сказал Беляков, и очки его запотели.  — Даже не знаю, как вы это распутывать будете. Боюсь, уйдет убийца от кары.
        Больше всего Стаса бесило, что Беляков молод. Ну, старый, какой-нибудь пенсионер со сквера, обыватель доминошный бормотал бы такое — понятно. Но молодой совсем парень — это уж черт те что! Только бы не сорваться, спокойно:
        — Как я понимаю, вы хотите получить от меня расписку в том, что я обязуюсь найти убийцу. Такой расписки я вам не дам. И никто не даст. Потому что я — человек. И всякий другой оперативник, молодой или старый,  — только человек. Поэтому мы можем ошибаться, не знать, не понимать, не предвидеть. И все-таки мы ищем и, как правило, находим.
        — Каким же образом?  — с интересом спросил Беляков.
        — На моей стороне закон, люди, общественное мнение,  — устало сказал Тихонов.  — Наконец, я человек, а он — волк, человеко-волк, и рано или поздно мы его загоняем за флажки.
        — Да-а, это по-своему убедительно, хотя довольно общо,  — упрямо сказал Беляков.
        — Ладно, предлагаю эту криминологическую дискуссию перенести на внеслужебное время. Я хотел бы с вашей помощью ознакомиться с архивом Тани Аксеновой…
        Около трех часов Стас задвинул последний ящик стола, откинулся на стуле. Все. Не нашлось ничего интересного. Беляков тоже устал от напряжения — он расшифровывал Стасу некоторые непонятные Танины записи.
        — Вот посмотрите ее последний блокнот. Она забыла его у меня на столе, уходя в понедельник.
        «Предпоследний,  — подумал Стас,  — последний был у нее в сумке».
        Он взял из рук Белякова красную ледериновую книжку, долго листал. Записи и пометки о людях, каких-то кораблях, атомной электростанции на Чукотке, сказка о диком олене Хоре и очень много фраз-вставочек, наподобие режиссерских ремарок: «гораздо больше экспрессии», «это одеяло лжи, сшитое из лоскутков правды», «потеря темпа», «врет так интересно, что не хочется спорить».
        Видимо, у Тани была привычка механически записывать отдельные мысли. Уже в самом конце шли наброски очерка о людях Ровенского комбината, который завтра будет напечатан в газете. На последней странице написано: «М. П. Синев, А. Г. Громов, Шурик, А. Ф. Хижняк», «Говорят, что микробы проказы могут прожить в организме, объективно не проявляясь до пятнадцати лет», «В плотине моральных устоев открылся слив для всех человеческих нравственных нечистот», «Трусость — детонатор жутких поступков». Какие-то птички, галочки. Больше ничего нет.
        — Тут тоже ничего нет,  — вернул Стас Белякову блокнот.  — Скажите, Аксенова не заявляла в план каких-либо материалов, связанных с проблемой преступности? Или, может быть, с судьбами жертв фашизма?
        — Нет. Это вообще не относится к тематике нашего отдела. А проблемами фашизма занимаются международники… Она мне сказала, что сдаст какой-то интересный материал, но я в понедельник был очень занят…
        — Когда вы видели Таню последний раз?
        — Подождите, сейчас я точно скажу. Третью полосу приносят в половине шестого. Да, в половине шестого я зашел в отдел, и Таня с кем-то говорила по телефону. Да-да, она еще мне показала рукой — подождите, мол. Но меня вызвали в секретариат, и я решил зайти позднее. Заглянул минут через сорок — ее уже не было.
        — А о чем говорила Таня, вы не слышали?
        — Видите ли, я не имею обыкновения слушать чужие разговоры.
        — Жаль,  — сказал Тихонов.  — Жаль, что не нарушили в тот раз обыкновения.
        В отделе кадров Стас быстро перелистал личное дело Аксеновой. Последняя характеристика для поездки в международный дом отдыха журналистов в Варну.
        «…Зарекомендовала себя… деятельный и инициативный журналист… ведет большую общественную работу, политически грамотна… морально устойчива…»
        «Не придумаешь лучшего способа обезличить человека,  — подумал Тихонов.  — Смешные какие-то сохранились рудименты в нашей жизни. Характеристика! Кого она — такая — может охарактеризовать? И вообще это нелепо: хорошим работникам характеристики не нужны, их и так знают, а плохих характеристик, по-моему, вообще не дают…»
        Кадровик спросил задумавшегося Стаса:
        — Что-нибудь неясно?
        — Неясно. Что обозначает, например, «морально устойчив»?
        — Ну как же! Значит, зарекомендовал себя хорошо…
        — Деятельным и активным?
        — Хотя бы. Устойчив в быту и на производстве. Не было аморальных проявлений, персональных дел там всяких.
        — Замечательно,  — усмехнулся Стас.
        Последний листок в деле — выписка из приказа:
        «Командировать специального корреспондента т. Аксенову Т. С. в город Ровно на строительство химического комбината с 3/II по 10/II — 196* г.»
        Десятое — это какой день? Стас достал карманный календарь. Так, десятое — четверг. Значит, она должна была выйти на работу в пятницу, а Беляков говорит, что вернулась в субботу. Надо бы узнать, не объясняла ли она как-то задержку. Тихонов вернулся обратно по коридору, но в комнате никого не было. На столе Белякова лежала записка: «Я на редколлегии. Буду в 17 часов». Стас взглянул на часы. Пора возвращаться на Петровку.
        3
        Шарапов приоткрыл дверь в кабинет Тихонова: Стас внимательно рассматривал несколько документов, отпечатанных на машинке.
        — Давно приехал?
        — Час назад. Заходите, Владимир Иваныч.
        — Чего-нибудь привез?
        — Так, кое-что. Как говорится в процессуальном кодексе, документы, «характеризующие личность».
        Шарапов подошел к Тихонову, присел на край стула:
        — Ну?
        — В редакции у нее был. Почитайте ее характеристику.  — Тихонов протянул фирменный бланк редакции. Шарапов прочитал, прищурился:
        — Да-а, для уголовного розыска здесь маловато.
        — Здесь для кого хочешь маловато. Разве что для другого кадровика. Взыскание, видишь, было и три поощрения. Высшее образование у нее и вела общественную работу, а в самодеятельности не участвовала. Я, конечно, с товарищами ее беседовал — те как о живой о ней говорят. А мне сейчас важнее всего узнать ее живую. При наших исходных данных шансы выйти на убийцу минимальные. Мотив надо искать. Пока мы не установим мотив нападения, преступника не найти. Будем крутиться на одном месте…
        — Пожалуй,  — сказал Шарапов.  — Хочешь, давай прикинем по вариантам. Ну, во-первых, ее могли убить из корысти.
        — Вряд ли,  — возразил Тихонов.  — По обстановке преступник никак не мог ее ограбить — люди сзади шли. Да и сумочка при ней осталась. На богатое наследство тоже рассчитывать не приходилось…
        Шарапов кивнул:
        — Значит, отпадает. Тогда — ревность.
        — Вот это очень возможно. Молодая, красивая. Мог какой-нибудь мерзавец загубить женщину — лишь бы другому не досталась. Мне вообще кажется, что мотив скрыт где-то в ее личной жизни. И письмо это…
        Шарапов сказал:
        — Пошли дальше. Хулиганство. Обстоятельства убийства вполне подходят для этой версии: разгулялся, пьянчуга, ну и ткнул шилом ни в чем не повинного человека…
        — Могли убить,  — продолжал Тихонов,  — на семейной почве. Нет, это сразу отпадает…
        — Остается еще убийство из мести или для сокрытия другого тяжкого преступления,  — задумчиво сказал Шарапов.  — Таких данных у нас пока тоже нет, но отбрасывать эти мотивы рано.
        — Рано,  — согласился Тихонов.  — Ну, и последнее: эксцесс. Аксенову мог убить какой-нибудь сумасшедший, либо на нее напали по ошибке, приняв за другого человека.
        Шарапов грустно улыбнулся:
        — Прямо весь Уголовный кодекс перебрали. Значит, какие оставим направления?
        — Я думаю, что в первую очередь надо пройти по ревности и хулиганству. Потом будем думать о мести, это понятие широкое и многое охватывает. Попробуем проверить эксцессы.
        — Конечно.  — Шарапов поднялся, повертел в руках характеристику.  — Не забудь только: ее могли убить за то, что она слишком много знала о ком-то. В общем, работенки нам, видимо, хватит…
        4
        СВОДКА-ОРИЕНТИРОВКА
        16 февраля 196* года, № 138
        …В отделениях милиции проверить, нет ли среди граждан, доставленных за хулиганские действия, мужчины, сходного по приметам с разыскиваемым. Ориентировать общественность, народных дружинников на выявление лиц, имеющих колющее оружие типа шила. Запросить все медицинские учреждения о поступлении больных, имеющих раны от такого оружия, для выяснения обстоятельств ранения.
        Информировать о происшествии персонал психиатрических лечебных учреждений, так как не исключена возможность задержания с колющим оружием психически больных.
        Уголовные дела обо всех аналогичных преступлениях, в том числе и приостановленные, немедленно представить в Управление.
        Зам. начальника Управления полковник милиции Санин
        5
        В середине дня дверь без стука растворилась, и перед Тихоновым во всей своей пылающей рыжей красе возник оперативник из семьдесят третьего отделения Саша Савельев.
        — Большой привет,  — сказал он так, будто они расстались вчера, а не встречались последний раз год назад, когда брали в Останкине вооруженного рецидивиста по кличке Крот.
        — Привет,  — сказал несколько озадаченно Тихонов.  — Ты как попал сюда?
        — Да вот начальство рассудило, что ты без меня никак не управишься. Решили двинуть меня на усиление.  — Он смотрел на Стаса ласково-сочувствующе. Потом пояснил: — Понимаешь, Шарапов звонит мне сегодня и тонким голосом просит: «Помогите, пожалуйста, Александр Иванович, а то без вас Тихонов ни с места». Пришлось мне его уважить. Тем более что убийство произошло на моей территории. Так что с сегодняшнего дня имеешь заместителя.
        Тихонов засмеялся:
        — А мне Шарапов ничего не говорил еще…
        — Это он твои нервы бережет. Дает возможность привыкнуть.
        — А что будешь делать, заместитель?  — с интересом спросил Тихонов.
        — Я себе уже обеспечил фронт работ. Ты что думаешь, мы сводок-ориентировок ваших не читаем?
        — Думаю, что читаете. Давай ближе к делу.
        — Я вчера одного парня задержал…
        — Хорошее начало — половина дела,  — усмехнулся Стас.
        — Вот и я так считаю,  — серьезно кивнул Савельев.  — Зовут парня этого Алексей Якимов. Не сахар, конечно, этот парень. Хотел меня бабахнуть молотком по голове. Представляешь, Тихонов, по такой голове — молотком?!
        — Ужасно,  — посочувствовал Тихонов.  — А ты что?
        — А я ничего,  — сказал Савельев.  — Связал я его. И водврил в камеру предварительного заключения.
        Тихонов посмотрел на жилистую, сухопарую фигуру Савельева и решил, что Якимов необдуманно выбрал себе партнера для драки. Правда, не мог знать Якимов, что тщедушный на вид Савельев — признанный в своем районе самбист.
        — А из-за чего у вас произошел конфликт?  — спросил Стас.
        — Он бульдозерист в стройуправлении. Зарабатывает хорошо, и как получка — начинается покорение Ермаком Сибири. Напивается и идет безобразничать в женское общежитие. К женщинам, видишь ли, Якимова влечет во хмелю. Я его еще в прошлом месяце предупредил: хоть одно заявление — и схватка будет переведена в партер…
        — И, как я понимаю, заявление вчера поступило?
        — По телефону. С воплями. На этот раз Якимов запер комендантшу общежития в стенном шкафу, а сам направился, заметьте себе, в душевую. По-моему, там в окошках полопались все стекла. От дамского визга. А потом приехал я, и все остальное тебе уже известно.
        — Прекрасная история,  — сердито хмыкнул Стас.  — Не понимаю только, какое она имеет…
        — …отношение к твоему делу? Самое прямое. Пять лет назад Якимов был осужден за нанесение тяжких телесных повреждений. Мне как-то и в голову не приходило посмотреть — что именно у него произошло тогда. А вчера я с ним занялся плотнее, посмотрел справку по его делу. Вот тут и прояснились некоторые подробности. Оказывается, в тот раз, будучи, как пишут в протоколах, в состоянии сильного алькогольного опьянения, он пристал на улице к совершенно незнакомому человеку и без всякого повода ударил его длинной, заостренной на конце отверткой. Теперь понимаешь?
        — Н-да, интересно…
        6
        Тихонов с сожалением отодвинул на край стола томик уголовного дела о хулиганстве Якимова. Очень, очень заманчивая напрашивалась аналогия… Вышел он на свободу недавно — и вот опять начал гастролировать. Не его ли работа — убийство Аксеновой? Способ нападения, во всяком случае, такой же. Но всю неделю Якимов работал вечерами. Да и приметы его отличаются от примет парня, которого видели Евстигнеева и Лапина. Все же на всякий случай надо поточнее проверить, где был Якимов в понедельник вечером.
        Зазвонил телефон.
        — Тихонов.
        — Але, Тихонов, Демидов говорит.
        — Да-да, Иван Михалыч, слушаю.
        — Сейчас со мною снова ехал парень, про которого ты спрашивал, тем же рейсом…
        Стас неожиданно охрип:
        — Где он?
        — А кто его знает? На Цветном, у цирка, из автобуса вышел. А сел здесь же, у «Байкала», из чемоданчика книжку достал и читал всю дорогу.
        — Ах, черт возьми! Что же ты его не задержал?!
        — Так откуда я знаю — задерживать его или нет? У нас такого уговора не было. Ты ж позвонить, в случае чего, просил…
        — Это верно,  — сказал с досадой Тихонов. Подумал переспросил:
        — Тем же рейсом, говоришь? И с той же остановки?
        — Двадцать тридцать семь. От «Байкала».
        Тихонов подумал еще немного:
        — Тогда вот что, Иван Михалыч. Завтра в это время мы с тобой поедем. Если парень войдет в машину, ты мне знак подай…
        — Ладно. Посигналю два раза.
        — Договорились. Привет.
        ЧЕТВЕРГ
        1
        Тихонов захлопнул дверь, но замок опять не выпускал ключ. Стас аккуратно поводил им с боку на бок, резко дернул на себя. Ключ вышел. Стас повернул голову и в длинном сумеречном коридоре увидел Шарапова, издали узнал его раскачивающуюся походку.
        — Далеко собрался?
        — Беседовать за жизнь со Ставицким.
        — А чего ты его к себе не вызвал?
        — Нецелесообразно. Когда я задаю ему вопросы у него дома — это милая беседа. Когда мы мило беседуем на Петровке — это допрос. А допрашивать его пока еще рано. Пока надо просто мило беседовать с ним.
        — Ну давай, собеседник! Ишь ты…  — ехидно улыбнулся Шарапов.
        В четверг с утра потеплело и снова пошел снег. Стас постоял на углу, прикинул: на Кузнецкий мост можно проехать сорок вторым троллейбусом. Можно пешком. Решил идти пешком по бульварам. Надо еще раз не спеша все обдумать.
        Это дело пугало своей непонятностью, бессвязностью, отсутствием очевидных мотивов. Нет, это не хулиган просто так ткнул шилом. Когда ткнули шилом, эта история не началась, а закончилась. На заснеженном пустыре у гостиницы «Байкал» поставили точку. Какие-то незримые страсти давно бурлили подо льдом. А промыло лед на владыкинском пустыре. Но почему? И кто? Как это было записано в блокноте у Тани; микробы проказы могут жить в человеческом организме до пятнадцати лет… Шарапов держит в ящике стола забавную головоломку — маленький разноцветный шарик. Достаточно дернуть за кольцо — и он распадается на дюжину причудливых частей. Стас в первый раз изрядно попыхтел, пока сложил из них шарик. Но там были все части. Все. И он знал это заранее. А здесь? Стас же прикинул десяток стройненьких версий. Из имеющихся фактов. Но достаточно было любую версию чуть натянуть на жесткую раму достоверности, как она начинала позорно трещать, обнажая прорехи очевидных домыслов. Придется идти единственным путем — искать недостающие части.
        — Ничего,  — упрямо сказал Стас, нажимая на кнопку звонка.  — Мы этот шарик еще сложим…
        Ставицкий оказался совсем не таким, как представлял себе Тихонов. Ничего в нем не было изнеженного и хлыщеватого. Высокий — вровень со Стасом — красивый парень открыл дверь, мельком глянул на удостоверение, спокойно сказал:
        — Заходите. Я ждал вас.
        — Это почему же?
        — Было бы грубейшей ошибкой следствия не поговорить с человеком, который, быть может, лучше всех знал убитую.
        Стаса неприятно царапнуло слово «убитая». Все-таки о любимом человеке!
        — Вот я и решил этой ошибки не допускать.
        Стас снял пальто, замешкался — вроде искал, куда повесить. На вешалке висело серое короткое пальто, на сундучке лежала черная замшевая куртка.
        Стас простовато улыбнулся:
        — Извините за нескромный вопрос: сколько стоила эта куртка?
        Ставицкий удивленно взглянул на него:
        — Семьсот двадцать форинтов. Я ее в Венгрии купил. А что?
        — Мне вот такую же предлагают. Девяносто рублей хотят. Дорого, наверное?
        — Это дело любительское. Охота пуще неволи…
        — Да я вообще не знаю, пойдет ли она мне. Черный цвет — боюсь, что при моей фактуре на факельщика буду похож.
        — А вы примерьте эту.
        — Можно?
        — Конечно.
        Стас натянул куртку, посмотрел в зеркало. Теплая, с подстежкой, шерстяным воротничком. До середины бедер. Сказал:
        — И зимой можно носить вместо пальто.
        — Можно,  — ответил Ставицкий.  — Хотя я в ней обычно только в машине езжу.
        Помолчал, подумал, потом сказал;
        — Ну что, наверное, маскарад можно кончать? Куртка сидит неважно — оттопыривается пистолет в заднем кармане. А зачем вам надо было осмотреть мою куртку?
        Стас быстро глянул ему в глаза, спокойно ответил:
        — Куртку — не надо. Я хотел осмотреть себя в куртке. Мы же с вами одного роста. А насчет пистолета вы ошиблись. Это коробочка с мятными конфетами «Эвка». Угощайтесь!
        — Вот и хорошо. Поставим все точки над «ё». Значит, подозреваете?
        — Нет. Нет достаточных оснований. А вот серьезно поговорить — есть о чем.
        Ставицкий сердито хмыкнул:
        — Как же это вы для такой серьезной беседы пистолет не взяли?
        Тихонов удобно уселся в кресло:
        — А я его попусту с собой не ношу. Он же ведь, черт, тяжелый. Да и таскать его повсюду — потерять можно, голову потом за него снимут.
        — Мне казалось, что вы без этого обязательного криминального атрибута никак не обойдетесь.
        — Дело в том, что этот атрибут для меня такой же инструмент в работе, как для бухгалтера — счеты или для вас — коробочка с гримом. Вы же не берете ее с собой, отправляясь в магазин или в гости?
        — А вы пришли, чтобы прицениться к моей куртке?
        — Нет. Я пришел к вам в гости. Правда, в гости ходят по приглашению. Но специфика работы вынуждает меня пренебречь некоторыми условностями. Поэтому я решил лучше прийти в гости к вам, чем приглашать вас к себе. Так, мне кажется, лучше.
        — Кому лучше?
        — Вообще лучше,  — сделал неопределенный жест рукой Стас.
        — Видимо, вы полагаете, что допросы в неофициальной обстановке более эффективны?
        — Я уже сказал, что это не допрос. А что касается эффективности — несомненно. Я вам напомню о причине и цели своего визита,  — тихо сказал Стас, и голос его стал жестким.  — Убита при непонятных обстоятельствах женщина, которую вы, по моим сведениям, любили, на которой собирались жениться и были ею не так давно отвергнуты. Во всяком случае, я мог рассчитывать на вашу всемерную помощь в розыске убийцы. Поэтому я пришел сюда. В этой, как вы говорите, неофициальной обстановке она бывала много раз, здесь еще должно быть эхо ее голоса, и вы должны это помнить и рассказать мне все, имеющее отношение к делу.
        — Но вы же подозреваете меня. Это кощунство!
        Стас посмотрел на него и сказал:
        — Подозрения, уложенные в рамки уголовного закона, являются только следственными действиями. И все! Вы мне лучше расскажите, что вы делали в понедельник вечером.
        Ставицкий походил по комнате:
        — В театре я был свободен. Позвонил Тане в редакцию около пяти, может, в половине шестого, предложил встретиться, поговорить. Она куда-то торопилась, сказала, что ей надо с кем-то увидеться. Велела позвонить в среду, Я поехал к Генке Григорьеву…
        — Кто это?
        — Мой приятель, тоже актер. Его не оказалось дома. Там рядом с ним кинотеатр «Прогресс». Делать было нечего — зашел на семичасовой сеанс. Потом поехал в ресторан, поужинал и отправился домой спать. Вы удовлетворены?
        — Почти. Вы откуда звонили Тане?
        — Из дома.
        — Через сколько вы вышли?
        — Вскоре. Минут через тридцать, наверное.
        — Где живет Григорьев?
        — На Ломоносовском проспекте.
        — Каким транспортом ехали к нему?
        — Четвертым троллейбусом.
        — Итак, складываем: пять тридцать — вы звонили Тане, плюс полчаса на сборы — шесть. Минут пятнадцать ходьбы до остановки четвертого троллейбуса плюс минут тридцать езды. Значит, без четверти семь вы были У Григорьева. Так?
        — Так.
        — Когда вы уходили из дома, кто-нибудь из соседей вас видел?
        — Понятия не имею. Я как будто никого не встретил.
        — Идемте дальше. Дома у Григорьева вас кто-нибудь видел?
        — Нет, я же сказал, что его не было.
        — А может, кто-либо из его родственников?
        — Нет. Никто дверь не открыл.
        — Ладно. Без пяти семь вы в кинотеатре. Какой демонстрировали фильм?
        — Какая-то импортная белиберда.
        — А точнее?
        Видно было, что Ставицкий напрягся:
        — «Вернись, Беата!»
        — Прекрасно. Когда закончился фильм?
        — Около девяти.
        — Так это же короткий фильм. Что так долго?
        — Журнал был длинный.
        — Не помните, о чем?
        — Новости науки и техники.
        — Прямо из кино поехали ужинать?
        — Нет. Была хорошая погода, снегопад, и я дошел до метро «Университет», а оттуда почти до моста через Москву-реку. Там сел в такси.
        — В каком ресторане ужинали?
        — Дома актеров. Приехал туда около десяти.
        — Какой швейцар дежурил?
        — Новый какой-то. Я его ее знаю.
        — Ладно. Вы не запомнили, кто из официанток вас обслуживал?
        — Да, конечно. Надя. Она может подтвердить.
        — К сожалению, она может подтвердить только то, что вы пришли в ресторан около десяти. Она же с вами не ездила к Григорьеву и не смотрела «Вернись, Беата!».
        Покусывая губы, Ставицкий сказал:
        — Что же, алиби у меня нет. Но это еще ни о чем не говорит.
        — Конечно, не говорит. А куртку свою вы когда последний раз надевали?
        — Неделю назад. А может быть, дней десять. Не помню. Если бы знал, что предстоит разговор с вами, повесил бы на нее табличку: «Ношено первого февраля с 17.30 до 22.00».
        — Да вы не сердитесь,  — миролюбиво сказал Стас.
        — Посмотрел бы я на вас в моем положении,  — зло дернул головой Ставицкий. Он достал из стенного бара небольшую пузатую бутылку, вытащил пробку.  — Хотите попробовать? Это «Реми мартен» — один из лучших в мире коньяков.
        — Спасибо, я не хочу.
        — А что, в вашем Скотленд-Ярде не пьют?
        — В Скотленд-Ярде — не знаю, не был. А в МУРе пьют. Только не на работе,  — спокойно ответил Стас.
        Ставицкий налил немного коньяка в высокий фужер, выпил разом, долго морщился, нюхая кусочек мармелада. Тихонов встал, подошел к окну. На улице шел снег, все было серо и тоскливо. Стас почему-то вспомнил, как школьный учитель Коростылев говорил: «Окно — две системы измерения, дающие нам возможность познать третью».
        Ставицкий сказал вялым голосом:
        — А Тани уже нет…
        Тихонов обернулся. Ставицкий понурившись сидел в кресле. Потом взял сигарету и стал чиркать спичкой, во руки у него дрожали, и спички ломались. Наконец затянулся, и кадык на худой шее дернулся вверх-вниз. И весь он был уже не красивый и спокойный, а нервный, угрюмый и напуганный. Ставицкий несколько раз затянулся и сломал сигарету в пепельнице:
        — Про нее, про мертвую, трудно говорить. О мертвых обо всех стараются говорить хорошо и забывают мелочность, жадность, всякую человеческую труху. Потому что, когда кто-то неожиданно умирает, люди вокруг пугаются — ведь и с ними могло такое приключиться! И они невольно проникаются признательностью к умершему — что это случилось с ним, а они вот живы. Оттого и говорят хорошо обо всех скопом — о хороших и плохих.
        — Мрачноватая у вас философия,  — буркнул Стас.
        — Да бросьте, не философия это никакая. Просто меня злит, что о Тане будут говорить, как обо всех. А она совсем другая!
        Ставицкий помолчал, закурил новую сигарету:
        — Можете смеяться, если хотите, мне это безразлично. Но Таня была святая. Очень ироничная, очень веселая святая. А на ее работе это особенно трудно — быть святой.
        — Быть святым вообще трудно,  — пожал плечами Стас.  — А почему ей — особенно?
        — Она слишком много видела разного. А большое видение иногда порождает цинизм. Особенно у молодых. Таня шутя называла себя «прорабом человеческих душ»…
        «Большое видение». «Цинизм». Красиво… Тихонов наклонился и сказал тихо:
        — Простите, вы Таню Аксенову любили?
        — Во-первых, сейчас это уже не имеет значения, а во-вторых, это мое, личное, и лучше этого не касаться.
        — Несомненно. Но Таня убита при очень непонятных обстоятельствах, и я бы хотел знать о ней как можно больше. Ведь Танина смерть — это не только ваше личное дело.
        — Понятно. Ну, условимся, что любил.
        — Любили. Или условимся, что любили?
        — Любил.
        — Вы из-за Тани разошлись со своей женой?
        — И это знаете?
        — Я это знать обязан. Так как же?
        — Нет, не из-за Тани. Просто тот брак был уже бессмыслен. Совершенно чужие люди. Елена не хочет этого понять до сих пор.
        — Елена Букова, ваша бывшая жена, знала о ваших отношениях с Аксеновой?
        — Да. На этой почве у нас были острые конфликты. Она требовала, чтобы я прекратил встречи с Таней и вернулся.
        — Аксеновой это было известно?
        — Нет. То есть в конце концов она узнала. Ей кто-то стал присылать анонимные письма. Думаю, что это работа Елены.
        «Так. Это уже теплей»,  — мелькнуло в голове у Стаса.
        — А почему вы сразу не рассказали обо всем Аксеновой?
        — Ха! Надо было знать Таню.  — Ставицкий налил себе еще коньяка, выпил.  — Она бы сразу меня к черту послала. Она мне и так говорила: «Очень ты всегда красиво беседуешь…» А я уже так заигрался, что вел себя, как школьник, прогулявший уроки: все равно накажут, поэтому прогуливал все больше и больше, надеясь на какое-то чудо. Думал, что со временем это потеряет свою остроту и всякое значение. Это была, как говорится, ситуационно обусловленная ложь.
        — А потом?
        — Потом Таня получила какое-то письмо. Ну, а врать я больше не мог. И тогда пришел конец всему.
        — Вы письмо это видели?
        — Нет. Таня даже разговаривать со мной не захотела. Но я надеялся, что в среду все выяснится.
        — Вы почерк своей жены хорошо помните?
        — Да. А что?
        — В сумке Тани я нашел письмо с угрозами. Она получила его за два дня до смерти.
        — Но это не то письмо! То она получила месяц назад. Если можно, покажите мне его.
        — Пожалуйста.
        Дрожащими пальцами Ставицкий достал из конверта письмо. Взглянул мельком:
        — Нет, это не ее рука.
        — Вы посмотрите внимательней.
        — Да что смотреть! Что я, почерка Елены не знаю? Слава Богу…
        — Прочтите письмо.
        Ставицкий быстро пробежал письмо глазами, порывисто вскочил на ноги, затравленно глядя на Тихонова.
        — Что скажете?…
        — Я здесь ни при чем!  — срываясь на фальцет, закричал Ставицкий.  — Ни при чем, понимаете?
        — Не устраивайте истерик,  — спокойно сказал Тихонов.  — Я не слабонервный… Вот к чему приводит ваша «ситуационно обусловленная ложь»… Или как там вы ее называете.
        — Вы не смеете… не смеете,  — прошептал Ставицкий и неожиданно зарыдал, прикрыв руками лицо. Сквозь разорванную всхлипываниями фразу до Тихонова донеслись слова: — …Смерть Тани — крест мой… крест… до конца дней…  — Потом подбежал к Тихонову и снова закричал: — Послушайте, вы не смеете думать, что я замешан в этом деле! Я не убийца!..
        — Успокойтесь,  — неприязненно сказал Тихонов.  — Криком вы ничего не докажете.
        Ставицкий опустился в кресло и снова закрыл лицо руками:
        — Боже мой, Боже… Как все это ужасно! Какой-то бессвязный нервный бред, как в пьесах Ионеску…  — И добавил безразлично: — Впрочем, вы этих пьес не видели, у нас их не ставят…
        — Отчего же, я их читал,  — сказал насмешливо Тихонов.  — И даже носорога в себе выискивал, как он рекомендует. Не нашел, правда. А, кстати, Шекспира вы давно перечитывали? Или Чехова, скажем? Ведь у вас в оперетте их тоже не ставят? А полезно было бы вспомнить… Там и о благородстве есть, и о человеческой глубине, и о любви тоже… О настоящей любви, я имею в виду… Ну ладно, давайте к делу. К письму то есть… Значит, если предположить, что Букова имела к нему отношение, напрашивается вывод: такой щепетильный вопрос она могла доверить только очень близкому человеку. Кто может быть ей настолько близок?
        — Вероятнее всего, это Зинка Панкова, ее подруга,  — быстро, не задумываясь, сказал Ставицкий.
        — А кто она, эта Панкова?
        — Актриса, вместе с Еленой работает в театре музыкальной комедии…
        Ставицкий налил себе еще коньяку. Глаза его влажно блестели.
        — Ужасно! Как ужасно все это!.. Невыносимо! С одной стороны — это ужасное горе, а с другой… Признаюсь честно, разговоры с вами отнюдь не содействуют душевному спокойствию. Ерунда, конечно… Главное, что в этой драме все так непоправимо…
        Стас по-прежнему стоял у окна, смотрел на падающий непрерывно снег и думал: «Небольшой ты человечек-то оказался. Не верю я твоему горю. Ладно, неси дальше свой дешевый пластмассовый крест…»
        2
        Вернувшись к себе, Стас включил плитку, достал из сейфа несколько папок с уголовными делами, присланными ему для ознакомления из разных районов. Позвонил Саша Савельев. Но у него тоже ничего интересного не было.
        Тихонов подумал, что надо бы еще раз внимательно осмотреть одежду Тани.
        — Вот что, Савельев,  — сказал Стас.  — Ты мне завези, пожалуйста, вещи Аксеновой. А от меня поедешь в домостроительный комбинат, точно разузнаешь, как Якимов провел понедельник.
        — Насчет Якимова я уже интересовался,  — ответил Савельев.  — Он с пяти до одиннадцати вечера вместе с другими рабочими был в Свиблове: там они временный водопровод чинили…
        В управленческой столовой было, как всегда, полно народу. Тихонов злился, но есть все-таки хотелось и пришлось выстоять длинную очередь. Щи были почти холодные, зато шницель назывался «по-африкански». Шарапов уныло шутил, что его делают из львов пополам с хлебом.
        После щей есть расхотелось. Тихонов лениво жевал невкусный шницель и думал, что надо было спросить Старицкого о том, чем кормили в понедельник в ресторане. «Не верю, не верю я ему. Это не отчаяние, это душевная расхристанность»,  — пробормотал Стас и пошел наверх.
        Савельев уже ждал его. Передав Стасу большую картонную коробку, он умчался по своим многочисленным делам. Стас включил свет, открыл коробку.
        Черное мохнатое пальто с седым норковым воротничком. Крохотное отверстие в черной ткани, его только на свет и разглядишь. Серая шерстяная кофта. Крупные, толстые петли, они образуют строгий, красивый узор.
        А где же все-таки отверстие? Сразу и не найдешь, Впрочем, его может и вовсе не быть. Ведь если это шило, то острие могло пройти между петлями, раздвинуть их, не задеть ткань. Так оно, наверное, и было. Нет, вот отверстие. Меленькая круглая дырочка. Пятнышко крови. Красивая пушистая вещь.
        Стас достал из стола сильное увеличительное стекло. Повертел в руках. Может быть, отверстия в одежде подскажут форму оружия? Нет, эта линза сейчас бессильна. Надо бы звякнуть экспертам-криминалистам, у них техника помощнее. Но уже поздно. Завтра.
        3
        В половине восьмого Тихонов вышел на улицу. Синеватые пятна фонарей вырывали из промозглой снежной куролеси ссутулившиеся фигуры прохожих, размытые очертания неуверенно ползущих автомобилей, мохнатьте купы деревьев над оградой «Эрмитажа». Тихонов поднял воротник. Ох и злится зима, прямо до костей пробирает сырая стужа. А Вася-шофер, как всегда, не спешит.
        — Сто лет тебя дожидаться,  — ворчит Стас, усаживаясь в машину.  — Небось мозоли на руках от домино набил.
        — Что-то вы не в духе сегодня, Станислав Палыч,  — улыбается Вася.  — Разве вы со мной опаздывали когда?
        На автобусной остановке у «Байкала» Стас наметил себе дистанцию: от фонаря до фонаря — шестьдесят шесть шагов. Он ходит по тротуару, постукивая время от времени ботинком о ботинок, смотрит, прикидывает. Все-таки интересно — за три дня парень побывал здесь дважды. Вряд ли это случайность. Значит, реальные шансы встретить его здесь сохраняются. Это было бы ловко! Сразу же многое стало бы на свои места. Конечно, взять его — еще не все. Это еще пойди докажи, что именно он убил Таню…
        У остановки автобуса уже собралась небольшая очередь: немолодая женщина с ребенком, две девчонки-школьницы, два солдата. Двадцать двадцать шесть. Подтормаживая и скользя по накатанному асфальту, к тротуару прижимается автобус. Машина Гавриленко. Со скрипом раскрываются створки задней двери, пассажиры торопливо поднимаются в машину, уехали. Опять один в этой проклятой ледяной крупе. Не встретил. Но парень поедет следующей машиной. С Демидовым. Должен поехать. Иначе какого черта здесь мерзнуть? Какие крохотные дырочки в пальто Аксеновой, в платье, в кофте. Всего несколько пятен крови, И нет человека. Глупо, нелепо. Из-за угла дома показывается длинная мужская фигура, приближается к остановке. Следующий автобус — демидовский. Тихонову уже не холодно. Человек приближается, подходит к столбу остановки. Высокая цигейковая шапка-москвичка, темное, заснеженное на плечах пальто. Он? Какого черта, в нем же роста — метр с кепкой. Просто издали показался длинным, и одет совсем по-другому. Нервишки проклятые играют. Хорошо было классику говорить — «учитесь властвовать собою». А где, интересно, учиться? На
юрфаке эту дисциплину не преподают.
        Тихонов зябко поводил плечами, спина, ноги замерзли. Очень холодно все-таки. Подходят, взявшись за руки, маленький крепыш лейтенант и девушка в полосатой меховой шубке. Девушка ест мороженое и с увлечением объясняет лейтенанту, что «…Надька такая врушка, всем говорит, будто она на втором курсе, а сама на первом, и в театр она ходила вовсе не с парнем, а со своей теткой, надо же!..» В очередь встали еще несколько человек. Они к тихоновским делам явно никакого отношения не имеют. Стас чувствует, что сейчас подъедет Демидов, а парня все нет. Вот бежит к остановке мужчина в сапогах и шубе, и тут же из-за угла показывается автобус. Это демидовский. Тихонов видит, как Демидов озабоченно вертит головой, встречается с ним глазами. Парня нет. Автобус стоит минуту. Наконец дверцы захлопываются. Тихонов бормочет чуть слышно: «Постой, постой еще минуту. Сейчас он подойдет». Демидов, умница, понимает. Автобус мелко дрожит, ждет. С неба просеивается белесая сырость, садится на лицо, на плечи, на окна автобуса. Вдруг щетка снегоочистителя делает широкий взмах, оставляя за собой влажный стеклянный полукруг. В нем
— озабоченное лицо Демидова. Тихонов пожимает плечами, и автобус трогается у него расписание. Форсаж, голубоватая струя выхлопа у поворота. Уехал.
        Надо ждать. В конце концов, Длинный — так Тихонов окрестил парня — с ним не договаривался ездить только на демидовском автобусе. Тихонов ходит по заснеженному тротуару, пальцы совсем окоченели, нос, щеки отваливаются. Форс держим, шелковую маечку носим. Кисло бы нам сейчас в теплом бельишке было?… Какая крохотная дырочка в кофте, даже петля не спустилась. Как ей, наверное, больно было! А может, сразу сознание потеряла? Нет, вряд ли. Ведь еще шагов двадцать прошла. Может, бежала? Нет, Евстигнеева и Лапина говорят — шла. Не спеша шла. Упала молча, руками даже не взмахнула.
        Прошел автобус, еще один. Подвыпившая компания выбралась из гостиничного ресторана. Прошли мимо. Тихонов узнал, что в Красноярске шашлык куда лучше, чем здесь, а проект Нефедова все равно зарежут. Если не в главке, то в министерстве уж обязательно…
        Дальше торчать тут глупо. Отложим до завтра. Голова, как утюг, тяжелая…
        ПЯТНИЦА
        1
        Тяжелая, обитая сияющей бронзой дверь неохотно приоткрылась, и табличка «Служебный вход» сразу потеряла свою магическую неприступность.
        — Вам кого?  — спросил швейцар, величественный, в седых бакенбардах и пижамной полосатой куртке.
        — Либердей Гордеича,  — буркнул Тихонов. Швейцар не понял, но переспрашивать не стал и указал рукой на лестницу. Тихонов поднялся на второй этаж и среди длинного ряда безымянных дверей быстро отыскал ту, на которой было написано: «Инспектор по кадрам». Заперто. Тихонов еще раз дернул ручку. По коридору шла женщина с ведром и щеткой.
        — Чего дергать-то? Ведь заперто! Марианна Ивановна пошла за пирожками. Будет скоро. Ты сядь, подожди.
        — Слушаюсь. Сяду, подожду.
        Тихонов уселся на красный бархатный диванчик и стал рассматривать развешанные на стене фотографии актеров в разных ролях. Прямо напротив висел хорошо сделанный портрет — «Заслуженный артист Кабардино-Балкарской АССР К. М. Ставицкий в роли графа Люксембурга».
        «Да ведь он же раньше тоже в этом театре работал»,  — вспомнил Тихонов. Ставицкий был в блестящем цилиндре, смокинге, с тростью и в накинутом на одно плечо плаще. Красивый парень, ничего не скажешь. Потом подумал: «А все-таки алиби у вас нет, гражданин Люксембург». Тихонов встал и пошел вдоль стены, читая подписи под фотографиями. Ага, вот Букова… в роли Пепиты в оперетте Дунаевского «Вольный ветер». Букова была похожа на этикетку одеколона «Кармен» — с веером и завитой прядью на щеке. «Такие нам страсти Бог послал»,  — покачал головой Стас. Почти в самом конце коридора он нашел портрет Панковой — Элизы Дулитл в оперетте «Моя прекрасная леди». Здесь Элиза уже не оборванка — она леди, элегантная, стройная, с очень умным лицом. Ну-ну.
        Дверь в конце коридора вела на крутую железную лестницу. Стас спустился но ней и неожиданно оказался за кулисами. Здесь было полутемно. Причудливыми волнами застыли складки занавесов и кулис, чернел провал оркестровой ямы, зыбь партера уходила в глубину зала, где очень далеко ночными бакенами краснели буквы «Выход». Рабочий, возившийся где-то наверху, над сценой, кричал: «Электрики! Электрики, черти, луну снимайте!» И голос его булыжником катался в пустой бочке зрительного зала.
        «Смешно, что мы часто не только не задумываемся над сущностью явлений вокруг нас, но даже не подозреваем о существовании у них какой-то оборотной стороны,  — подумал Стас.  — Нас четко держит в русле привычных представлений изначальная заданность событий и людей. В театре всегда должен быть праздник, запуски бывают только на космодроме, актер обязан всегда быть благородным и прекрасным. Причем заложено это так глубоко, что обычно и в голову не приходит спросить: «Почему?» Это аксиома, как точка — обязательно пересечение двух прямых. Хорошо бы запретить аксиомы. Их придумали наверняка о-очень умные люди. Аксиомы мешают заглядывать за установленный ими предел…»
        Стас тряхнул головой и поднялся обратно по лестнице. Дверь — «Инспектор по кадрам» — была приоткрыта.
        Стас представился пожилой женщине, сидевшей за старинным письменным столом.
        — Мне нужно посмотреть несколько личных дел…
        — Творческих?  — деловито спросила инспектор.
        — Как?  — не понял Тихонов.
        — Ну, служащих или артистов?
        — Артистов.
        — А в чем дело? Кто-нибудь проштрафился?
        — Да нет, что вы!  — засмеялся Стас.  — Просто в силу профессиональной любознательности.
        — А чье именно дело вам требуется?
        — Видите ли, я бы хотел посмотреть несколько…
        — Ясно, ясно,  — догадалась Марианна Ивановна.  — Вот шкаф с личными делами, кто вам нужен — ищите сами. Секретничаете все!
        Тихонов сказал:
        — Вы не обижайтесь, пожалуйста. Ведь у нас, в уголовном розыске, специфика: спросим иногда про Петрова — и уже готова версия: то ли у Петрова что-то украли, то ли он у кого-то украл — в общем, в какой-то краже Петров замешан…
        Кадровичка засмеялась:
        — Да ладно уж, я эту шутку еще в двадцатом году от артиста Александра Вишневского слышала. Трудитесь…
        Тихонов взял несколько личных дел. Букова Елена Николаевна. Анкета: тридцать два года. Образование высшее. Копия диплома. Характеристика в девять строчек. Автобиография. Тоже несколько строчек: родилась, училась, поступила… Копии приказов: зачислить в театр, предоставить отпуск, объявить благодарность. Присвоить вторую категорию. Заявление об отпуске, еще одно. «Ей-Богу,  — подумал Тихонов,  — у швейной машинки паспорт и то разговорчивей: что она умеет делать, чего нет; когда хорошо работает, когда плохо; кому на нее жаловаться…» Тихонов вздохнул и вернулся к автобиографии. Четкий, почти каллиграфический почерк. «Выработанный»,  — вспомнил Тихонов термин экспертов-почерковедов. Не спеша, наверное, писала, выводила. А вот прошлогоднее заявление об отпуске. Здесь Букова явно спешила — зачеркивала, некоторые слова недописывала. Все равно строчки круглые, гладкие, как на школьной доске. Да, не густо.
        Тихонов открыл тоненькую папку с надписью «Панкова З. Ф.». Так, Зинаида Федоровна, тридцати одного года, автобиография: школа, театральная студия, эстрада, театр. Присвоена вторая категория. Вот и все. Взысканий нет. Благодарность — «За творческие успехи» — ко дню Восьмого марта. Отпуск, еще отпуск, трудовая книжка. Все. Ближайшая подруга Буковой. Задушевная. Ставицкий говорил, что Панкова принимала очень близко к сердцу его разрыв с женой. В автобиографии, конечно, об этом ничего нет. И не может быть. Почерк какой корявый. Двоечницей, наверное, в школе была. Не то «к», не то «н» — не разберешь, одинаково пишет. Постой, постой. Эти буквы кто-то еще пишет так же. «Н» похоже на «к», и «к» похоже на «н».
        Тихонов отложил папочку, полистал «для дела» еще несколько. Потом спросил:
        — Скажите, пожалуйста, в какое время приходит в театр Панкова?
        — Видите ли, Панковой сейчас нет в Москве. В Ленинграде у нее старушка мать. Недавно она серьезно заболела, и Панковой предоставили отпуск за свой счет. Завтра она должна выйти на работу.
        — А когда она уехала?
        — В понедельник вечером или во вторник утром. Я точно не знаю. Зине неожиданно сообщили о болезни матери, и она договорилась об отпуске с режиссером Колосковым по телефону.
        — Ясно. Автобиографию Панковой и ее заявление я, с вашего разрешения, возьму…
        — Тут, видимо, какое-то недоразумение.  — Колосков, коротко стриженный молодой человек, нервничал.  — Зины с понедельника нет в Москве, она уехала к больной матери.
        Стас быстро просчитал в обратном порядке: четверг — раз, среда — два, вторник — три. Аксенова погибла в понедельник. Спросил:
        — А как это произошло?
        — Часов в десять вечера она позвонила мне домой, была очень взволнована. Сказала, что с матерью плохо и она немедленно выезжает в Ленинград. Зина просила оформить ей отпуск до пятницы.
        — Значит…
        — …завтра она обязательно должна быть к двенадцати часам, у нас крайне ответственная репетиция.
        Прямо из театра Тихонов поехал к Панковой домой, в Кривоколенный переулок. Дверь открыл представительный мужчина в сапогах и галифе.
        — Зинаида Федоровна? Она в отъезде,  — сказал он задумчиво.  — Да вы заходите. Знакомый ей будете?
        — В общем-то, знакомый. А она давно уехала?  — спросил Тихонов.
        — Порядочно. Дня три-четыре, значит.
        — Три-четыре?
        — Да я вам точно скажу. В воскресенье, значит, я ей сказал, чтобы она жировку за свет и газ рассчитала — ее очередь. Она говорит: «Ладно, Павел Кузьмич, к вечеру сделаю». Смотрю, вечером ее нет. Известное дело — артисты! А в понедельник сидим, телевизор смотрим, слышу — дверь у нее хлопнула. Я сразу к ней в комнату, а она сидит на диване, чемодан пакует. Я, значит, ей: «Ты что, Зин, уезжаешь? А жировка?» Она говорит: закрутилась, мол, с делами, забыла, говорит, жировку вывесить. И дает ее мне. А сама уехала, на гастроли, что ли, в субботу обещала вернуться.
        — Что же она, прямо так в полночь и укатила?  — вежливо удивился Тихонов.
        — Да нет, часов одиннадцать было, аккурат телевизор кончился, как я к себе зашел.
        — Ну, спасибо, папаша,  — сказал Стас, глядя через его плечо на листок с расчетом за свет и газ, пришпиленный к кухонной двери. Теперь окончательно ясно, откуда эти корявые, совпадающие «н» и «к».  — Водички нельзя попить?
        — Это пожалуйста, воды у нас вдоволь, вон из крана третий день течет, а слесарям плевать…  — Сосед, бормоча, пошел на кухню. Стас протянул руку, отцепил от двери счет, опустил его в карман. «Состава преступления нет,  — подумал он.  — За малозначительностью кражи и отсутствием вредных последствий».
        Пить совершенно не хотелось, но Тихонов цедил воду, невкусную, с запахом железа, леденящую зубы.
        2
        На сей раз замок открылся сразу, и это обрадовало Тихонова — замерзли руки и проделывать фокусы с ключом ужасно не хотелось. «За это я сейчас вызову наконец слесаря»,  — злорадно подумал Стас. Дуя на пальцы, он набрал номер комендантского отдела, но там никто снимал трубку, Стас посмотрел на часы — обед. Замок в этот день починить было не суждено.
        Тихонов уселся за стол, с удовольствием вытянул длинные ноги, снял телефонную трубку, набрал номер, подождал.
        — Алло? Савельев? Ты чего не звонишь? Я? Давно пришел. Минут десять. Ну, ладно, ладно. Ты Демидову фото Ставицкого показывал? Не опознает? Значит, правильно. А чего мне не веселиться? У меня, мой друг, свои тайные радости. Теперь, старик, вся надежда на пассажира. Значит, в шесть ты, как из пушки, готов и ждешь моего звонка.
        Потом достал из сейфа расчерченный на квадраты лист и стал аккуратно, с явным удовольствием густо заштриховывать клетку, в которой было написано «К. М. Ставицкий». Закончив, долго рассматривал лист, любуясь своей работой. Сложил его, спрятал в сейф, щелкнул замком, надолго задумался…
        3
        В Ленинградский уголовный розыск
        ТЕЛЕФОНОГРАММА
        18 февраля 196* г. 14 час. 25 мин. Исх. № 171 ф
        …По указавшему адресу прошу срочно проверить факт болезни гр-ки Панковой Екатерины Сергеевны и пребывания у нее дочери — Панковой Зинаиды Федоровны. О результатах сообщите немедленно по телефону 99 -84.
        Передал — Тихонов
        Принял — Петровцев
        4
        Перед вечером пришла Трифонова, эксперт-трассолог из НТО.
        — Нечем мне вас порадовать, Станислав Павлович. Очень уж трудную задачу вы мне задали.
        — Простые я сам решаю,  — усмехнулся Стас.
        — Видите ли, Станислав Павлович, в подобных случаях ткань — очень плохой следовоспринимающий объект. Лишь в самых редких случаях она фиксирует форму орудия, которое на нее воздействовало. Поэтому уже сейчас ясно, что по поводу повреждений на пальто и платье потерпевшей мы вам никакого заключения не дадим.  — Трифонова сняла очки и задумалась. Потом вздохнула и продолжала: — Что касается кофты, то тут особый разговор. Вы, конечно, знаете, что такое негативный след?
        Тихонов хмыкнул что-то не очень определенное.
        — Грубо говоря, это появление следа, которого не должно быть. И вот мне кажется, что на кофте есть такой след…
        — Не понял,  — честно признался Тихонов.
        — Объясню,  — терпеливо сказала Трифонова.  — Вы мне вчера изложили механизм нападения, как вы его себе представляете и каким он выглядит по материалам дела. Кофта, которую вы мне передали для исследования, сделана из синтетической широковолокнистой пряжи методом крупной вязки. В этой кофте есть отверстие от оружия нападавшего. Я провела эксперимент: шильями круглой и трехгранной формы я во многих местах прокалывала кофту…
        У Стаса захватило дыхание.
        — …и ни в едином случае отверстия в ткани кофты из оставалось. Это подтвердило мое предположение о том, что ткань подобного типа оказывает лишь косвенное, так сказать, побочное сопротивление острию оружия. Она пропускает его между отдельными нитями, проскальзывающими вдоль иглы шила…
        — Но этого не может быть,  — растерянно сказал Стас.
        — Давайте поднимемся к нам в лабораторию, и я вам все покажу,  — тихо сказала Трифонова.
        Стас взглянул на часы. Без пяти шесть. Он снял трубку телефона, набрал номер:
        — Савельев? Я задерживаюсь. Бери кого-нибудь и поезжай на автобусную остановку к «Байкалу». Жди не меньше часа. Я буду все время на месте.
        Они поднялись на шестой этаж, прошли длинным коридором, заставленным какими-то громоздкими станками, приспособлениями, ящиками. В одном из простенков стояли изрядно помятый капот «Волги» и переднее крыло с разбитой фарой. Трассологическая лаборатория помещалась в двух маленьких комнатах. Весь угол первой комнаты занимало огромное сложное сооружение. Оно было похоже одновременно на весы с товарной станции, токарный станок и телескоп.
        На полу вдоль стен были расставлены разные вроде обычные вещи, являющиеся для кого-то страшными вещественными доказательствами: гипсовые следы чьих-то ног, сапог с четким отпечатком автомобильного протектора на голенище; выпиленный из двери замок с явными следами взлома и рядом с ним ржавый изогнутый ломик; жаровня с торчащими из нее шампурами.
        «Чего только не стекается сюда со всего города,  — подумал Стас.  — Здорово похоже на лавку «Старье берем». Хотя, если вдуматься, понятие старья весьма относительно — сегодняшнее старье завтра неожиданно становится антикварной ценностью».
        Стас улыбнулся и сказал:
        — Вы знаете, Анна Сергеевна, я вот оглядел вашу контору и вспомнил, как давным-давно, когда я еще был мальчишкой, в нашем доме жил дворник — татарин Бабахан. И рассказывал он нам, пацанам, сказки, которые слушали мы, естественно, с восторгом. Несмотря на то, что мужчин он обязательно называл «она», а женщин — «он». Помню, была у него сказка о том, как обидел багдадский халиф своего судью за справедливость его решений. Закинул судья от досады их багдадский УПК[1] в реку и открыл на базаре лавку старья, да не простую, а волшебную. Ходил он по богатым домам, и, если покупал в них вещь, добытую злом и насилием, превращалось все остальное в этом доме в хлам и рухлядь. А сама вещь стояла в лавке, пока не приходил настоящий хозяин, и, если он был добрый человек, волшебник превращал вещь в новую и возвращал ее ему. Вот вы, Анна Сергеевна, и есть тот самый багдадский волшебник.
        — Да ну вас, Станислав Павлович. Вы всегда что-нибудь придумаете.  — Трифоновой было под пятьдесят, но смущалась и краснела она, как девочка.
        — Ну хорошо,  — засмеялся Стас.  — Вернемся к нашим баранам.
        — Для начала давайте повторим эксперимент, Станислав Павлович,  — сказала Трифонова.
        Много раз, во всех направлениях, они прокалывали ткань кофты разными шильями и тут же внимательно рассматривали ее. Результат во всех случаях был один и тот же: от ударов не оставалось никаких следов, острие шила беспрепятственно проскальзывало сквозь пушистые волокна.
        — Да-а, что-то тут не то,  — растерянно пробормотал Тихонов.  — Но как же с отверстием?…
        — Вот сейчас мы его рассмотрим под микроскопом,  — сказала Трифонова и положила кофту на предметный столик прибора.  — Поглядите, нити петли в том месте, где находится отверстие, обрезаны ровно, как бритвой. А вот экспериментальный участок, смотрите внимательно, я ввожу шило…
        Между рядами нитей, напоминавших — под сильным увеличением — ровные линии бревен в плотах, Тихонов увидел огромный металлический стержень с зазубренным концом. Конец стержня спокойно раздвинул два соседних «бревна», и они, изогнувшись, легко скользнули по нему.
        — И вот петля, которую я для пробы разрезала пажом,  — сказала Анна Сергеевна, и Тихонов увидел новый участок ткани, где несколько «бревен» были разрезаны пополам. В местах среза торчали лохматые, разной длины волокна, а некоторые из них, оставшиеся целыми, мягкими мостками соединяли разрезанные нити.
        — Теперь вам понятно?  — спросила Трифонова.
        — Теперь мне понятно, что ничего не понятно,  — сказал Стас.  — А может быть, это не шило вовсе, а острая узкая отвертка?…
        — Это ближе к тому, что мы видим,  — задумалась Трифонова.  — Но нам ведь нужен достоверный вывод, а не гипотеза. Так?
        — Так,  — отозвался Стас.
        — Мы можем сделать вот что. Поскольку отгадка, возможно, таится в свойствах ткани, надо обратиться к специалистам. Давайте, пока не поздно, я съезжу в лабораторию профессора Роговина. Там большие знатоки искусственного волокна. Может быть, они нам все разъяснят.
        — Не поздно?
        — А я, как чувствовала — договорилась с научным сотрудником лаборатории Левиным. Он меня будет ждать.
        В девять вечера пришел Савельев.
        — Ничего,  — флегматично сказал он.  — Я — на остановку, тут как раз и автобус демидовский подъехал. Переглянулись мы с шофером — и гуд бай.  — Савельев моргал рыжими ресницами. Посмотрел еще несколько автобусов — и сюда. Ошибся шофер, наверное.
        — Это почему же?
        — Потому что, уж если б тот парень здесь ездил, так ездил бы. А то появился и исчез. Так не бывает.
        — Логика железная,  — засмеялся Стас.  — Ну, ладно. Я буду домой собираться, да и ты иди отдохни. Завтра к десяти приезжай ко мне…
        Его перебил звонок телефона. Савельев поглядел на телефон с опаской: какие еще новости в десятом часу?!
        По отдельным репликам Тихонова и его уничтожающему взгляду Савельев понял, что новости имеют к нему самое непосредственное отношение.
        — Пошли к Шарапову,  — сказал Тихонов, положив трубку.
        — Кто звонил-то?  — спросил Савельев.
        — А то ты не понял!  — зло рявкнул Стас. Презрительно протянул: — «Так не быва-а-ет»… Сейчас нам с тобой объяснят, как «бывает», теоретик!
        Шарапов сидит нахохлившись, на желтом пергаментном лице резко обозначились морщины. Он крепко сцепил пальцы, руки тяжело лежат на столе, и смотрит он куда-то вбок. Тихонов тоже уставился в пол.
        — Да-а, дела…  — говорит Шарапов.  — Как же это ты, Тихонов?
        Ответа он, видно, не ждет, понимает, что отвечать тут нечего.
        — Значит, говоришь, подъезжает Демидов к Самотеке, а впереди Гавриленки автобус?
        — Гавриленки,  — сумрачно подтверждает Стас.  — У светофора перед строящейся эстакадой задержался.
        — Ну и?…
        — Ну и выскочил из этого автобуса Длинный, сел на один рейс раньше, наверное. Демидов его сразу узнал, а что поделаешь?
        — А ты-то где же был?
        Стас зло глянул на Савельева, сидевшего с невинным и даже чуть сонным видом на диване.
        — Да вот, как на грех, закрутился тут с экспертами…
        Савельеву стало неловко. Он тряхнул ярко-рыжим чубом:
        — Я за ним выходил, товарищ подполковник. К демидовскому автобусу. Кто ж его знал, что он к Гавриленке сядет?
        — А-а,  — протянул Шарапов.  — Значит, не сдержал он обещания-то?
        — Какого обещания?  — опешил Савельев.
        — Ездить только рейсом двадцать тридцать семь…
        Савельев покраснел тяжело, пятнами. Лучше уж помолчать. Стас что-то шептал себе под нос, загибал пальцы, потом вдруг сказал:
        — Никуда он не денется. Сегодня не взяли — завтра возьмем… Раз он тут крутится…
        — Да-а? Завтра возьмем, говоришь?  — протянул Шарапов.  — А может, через недельку возьмем?  — Неожиданно разозлился: — Адресочек знаете?
        — Какой?  — спросили разом Тихонов и Савельев.
        — Гарнизонный гауптвахты. На случай, напомню: Семеновская, двадцать шесть.
        — Я, между прочим, недельку там с удовольствием отдохнул бы,  — едко сказал Стас.
        — Правильно, молодец. Сделал дело — отдыхай смело.
        — Да ну, Владимир Иваныч. Сказал — возьмем, значит — все.
        — Ну-ну,  — покачал головой Шарапов. В кабинет заглянул дежурный:
        — Тихонов здесь, Владимир Иваныч? Ему телефонограмма из Ленинграда.
        Стас поднялся с дивана, подошел к дежурному, взял листок. Прочитал.
        — Панкова действительно была в Ленинграде,  — с удивлением сказал он.  — Из ЛУРа сообщают, что мать ее хронически больна. Только что Панкова выехала московским поездом…
        Шарапов подумал. Сказал:
        — Встретишь ее на вокзале. Привезешь сюда.
        Помолчал, потом растягивая слова, добавил:
        — Я думаю, она много чего рассказать может. В лоб не начинай, за жизнь побеседуй… Длинного завтра найди…
        — Ну…
        — Без «ну». Найди — и точка.
        6
        Тихонов еще раз внимательно перечитал телефонограмму, посмотрел в темное заиндевелое окно.
        — У нас с тобой, Савельев, есть еще около девяти часов — надо успеть.
        — Чего успеть?
        — Найти Длинного.
        — Ты что, шутишь?
        — Самое время. У тебя дома есть телефон?
        — Нет. А что?
        — Тогда звони к себе в отделение, скажи, чтоб к жене кого-нибудь послали — предупредить. Дома только завтра будешь,  — сказал Стас, достал из стола чистую бумагу и стал писать что-то в столбик. Потом поднял голову, задумчиво посмотрел на Савельева. Оперативник дремал на стуле. Почувствовав взгляд Тихонова, встряхнулся, зябко поежился:
        — Стас! А, Стас, есть очень хочется…
        — Сочувствую. Мне тоже.
        — Идем вниз, в буфет. Работать после будет легче.
        Тихонов взглянул на часы:
        — Двадцать минут одиннадцатого. Уже закрыто. Теперь буфет по ночам не работает.
        — Чего так?  — спросил недовольно Савельев.
        — Наверное, в связи с сокращением преступности,  — пожал плечами Стас.  — А есть действительно убийственно хочется. Представляешь, сейчас бы шашлычок по-карски? А? И бутылочку-другую «Телиани»?
        — Ой, не мучь!
        Тихонов пошарил в карманах, нашел рубль, пригоршню мелочи.
        — Давай, Савельев, шапку в охапку — и чеши в гастроном на улицу Горького. Там до одиннадцати. Колбаски любительской возьми и булок. За полчаса обернешься. А я пока чай смастерю и подготовлю фронт работ.
        Савельеву не очень-то хотелось выходить сейчас на мороз, но перспектива просидеть голодным всю ночь тоже не слишком грела…
        Тихонов допил чай, стряхнул крошки и колбасные шкурки в пустой пакет, ловко бросил его через всю комнату прямо в корзину.
        — Ну, хватит, что ли, тешить плоть? Ты еще свой ужин не отработал. Не хлебом единым жив оперативник!  — сказал Тихонов.
        — Конечно, не хлебом,  — буркнул Савельев,  — за работу в твоей бригаде молоко надо получать — вредное производство.
        — Садись, старик, рядом и, как говорят в Одессе, слушай сюда. Здесь список телефонов. Я разделил его поровну. Бери аппарат и начинай…
        Заканчивался пятый день поиска.
        СУББОТА
        1
        Тусклый зимний рассвет вползал в окно неслышно, мягко, как кошка. Тихонов нажал кнопку, настольная лампа погасла, и знакомые очертания предметов, потеряв свою четкость, расплылись в голубом сумраке кабинета. Веки были тяжелые, будто налитые ртутью, а голова — огромная и звенящая, как туго надутый аэростат.
        Тихо посапывал Савельев. Он устроился на четырех стульях у стены, подложив шинель Тихонова и накрывшись своим стареньким пальто какого-то невероятного розового цвета.
        Стас встал, потянулся, потер кулаками глаза и медленно, вязко, как о чем-то постороннем, подумал, что сегодня, наверное, все кончится и тогда можно будет спать, спать, спать. Он подошел к Савельеву, легко потряс его за плечо:
        — Вставай, вставай, старик! Уже четверть девятого…
        Савельев резко дернулся, не открывая глаз, сунул руку под голову, под шинель, наткнулся на спинку стула и проснулся. Он сел, улыбаясь, все еще с закрытыми глазами, сказал:
        — Сон хороший снился…
        На его бледном лице затекли от сна складки, набрякли глаза.
        Приглаживая руками красную шевелюру, спросил:
        — Стас, у тебя зеркала нет? Видок, наверное, тот еще!
        — Ты ангорского кролика видел? Сходство сейчас замечательное.
        — Он же белый, по-моему?  — недоверчиво протянул Савельев.
        — Цвет и выражение глаз одинаковые.
        — У тебя, между прочим, сходство с киноактером Тихоновым сейчас тоже минимальное,  — ехидно заметил Савельев.  — Слушай, Стас, а сколько я проспал?
        — Часа полтора верных. Ну все, старик, поехали. Поезд приходит в девять десять. Значит, в полдесятого я здесь, а ты бери Длинного и прямо сюда…
        Панкова сказала:
        — Учтите, что в двенадцать у меня репетиция.
        — Собственно, длительность нашего разговора зависит от вас. Мне-то всего пару вопросов надо задать.
        «Красивая женщина,  — подумал Стас.  — Хотя времечко уже и начало точить эту красоту. Хорошо держится».
        — Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких?
        — Ах, так трудно говорить с посторонними об интимной жизни своих близких!
        — Ничего страшного, Зинаида Федоровна,  — успокоил Стас.  — В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю.
        — С Алешенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать…
        — Вы имеете в виду Елену Николаевну?
        — Да, конечно. Мы все ее так называем…
        Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами:
        — Тяжкая драма. Развалилось окончательно это теплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого А Алешенька еще надеется…
        Высокая, еще стройная, в изящном костюме из джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. «Ишь затянулась…  — неприязненно посмотрел на нее Тихонов.  — Был бы я режиссером — сразу в третью категорию обратно бы перевел…»
        — Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены?
        — М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее совратить с пути истинного?  — кокетливо сказала она.  — Как говорят французы: «Шерше ля фам»[2].
        — Я только интересный, но неженатый,  — сказал Тихонов, напряженно думая о чем-то.
        — Ну, тогда у вас еще все впереди,  — заверила Панкова.
        — А вы не знаете, где надо искать эту женщину?  — спросил Стас.
        — Право, затрудняюсь вам сказать. Это ведь только мои догадки.
        — И Букова тоже не знает?
        — Скорее всего — нет. Она бы мне сказала.
        — Прекрасно. У меня будет к вам просьба: напишите мне обо всем этом. Можно покороче. Раз в шесть.
        Звонок. Стас рванул трубку:
        — Тихонов. Да, да, слушаю, Савельев. Куда?! На работу? Совместительство? Давай туда. Жду. Удачи, старик.
        Панкова за соседним столиком быстро писала объяснение. Тихонов подошел к окну. По заснеженной Петровке сновали троллейбусы, женщина несла перед собой, как щит, новый латунный таз, лениво протащила свой возок мороженщица. Тихонов негромко барабанил пальцами по стеклу, напевая под нос:
        А на нейтральной полосе цветы
        Необычайной красоты…
        Прошло утреннее оцепенение, его уже сотрясал азарт охотника, идущего по верному следу. Все, сеть заброшена…
        — Все, я написала.
        Стас подошел к столу, взял у Панковой объяснение, прочитал. Довольно улыбнулся, положил листок в стол:
        — Вот видите, наша беседа заняла меньше часа. Давайте я вам отмечу пропуск на выход.
        — Прекрасно, я как раз успеваю в театр.
        Тихонов поставил на пропуске свою корявую, немного детскую подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас еще раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону:
        — Простите, Зинаида Федоровна, я забыл вам задать еще один вопрос.
        — Пожалуйста.
        Стас тихо сказал:
        — Вы зачем писали письма с угрозами Тане Аксеновой?
        Панкова бледнела стремительно, кровь отливала от лица, как будто сердце ее остановилось.
        — Какие п-письма? Я вообще не люблю писать письма. И я не знаю никакой Аксеновой.
        — Не знаете? Но это же вы предложили — «шерше ля фам»?
        — Боже мой, если вы говорите об истории со Ставицким, то я не имею к этому никакого отношения.
        — Вот что, Зинаида Федоровна. Если вы хотите успеть на репетицию, то давайте не будем транжирить наше время. Хотя боюсь, что на репетицию вы сегодня все равно не попадете. А роль благородной подруги из вашей пьесы вам придется репетировать здесь, со мной.
        — Не запугивайте меня!  — крикнула Панкова, и ив глаз ее брызнули слезы.  — Театральная общественность не допустит!.. Вы еще молоды…
        — Чего не допустит театральная общественность? Моей молодости?  — спросил вежливо Тихонов.  — Наоборот, она ее, скорее, будет приветствовать. Так, знаете ли, интереснее…
        — Вы — мальчишка,  — сказала Панкова, и лицо ее теперь покрылось красными пятнами.
        Стас покачал головой:
        — Как жаль, что мы не в магазине. Там хоть висят плакаты «Будьте взаимно вежливы!». Тем более что я еще не понимаю причины вашего гнева и испуга.
        — Вы меня напрасно пытаетесь впутать в эту неприглядную историю! Сейчас не бериевские времена!  — кричала Панкова.
        — Ну-ка, тише,  — вдруг резко сказал Стас, и Панкова сразу смолкла.  — Насчет времен вы правильно сказали. А в скверную историю вы себя впутали сами.
        Он открыл ящик и разложил на столе четыре листа бумаги.
        — Вот ваша автобиография из театра. Вот счет за газ из вашей квартиры. Вот ваше объяснение, которое вы сейчас написали. А вот это,  — он поднес листок к глазам Панковой,  — письмо Татьяне Аксеновой.
        — Я ничего не понимаю,  — сказала растерянно Панкова.
        — Понимать нечего. Не надо быть экспертом, чтобы увидеть: все бумаги написаны одной рукой.
        — И что?
        — А то, что это письмо найдено в сумке убитой Татьяны Аксеновой.
        — Убитой?  — с ужасом переспросила Панкова.
        — Да-да, убитой. За три часа до того, как вы поспешно убыли в Ленинград.
        — Но клянусь вам, это случайность! Ужасное, роковое совпадение! Я действительно писала ей письмо, но ничего подобного и в мыслях не имела.  — Панкова зарыдала по-настоящему. Стас налил ей в стакан воды. У Панковой тряслись руки, и вода текла некрасивой струйкой по подбородку, рассыпалась темными каплями на платье. Она затравленно, не отрываясь, смотрела Стасу прямо в глаза. Тихонов отвернулся к окну. За стеклом летели сухие снежинки, в полдень было так же сумрачно, как и на рассвете.
        Панкова плакала. Стас, прислушиваясь к ее всхлипываниям, вспомнил, как сидела окаменевшая мать Тани, приговаривая все время: «Донюшка моя, доня…» И подумал с ожесточением: «Плачь, плачь. Не жаль мне тебя, Таня, когда умирала, не плакала…»
        Тихонов сел за стол, собрал бумаги, положил в ящик:
        — Вы успокоились? Давайте продолжим. Но учтите: если вы будете снова врать, то уже сами — как вы писали Тане — «поставите себя в весьма опасное положение».
        Панкова кивнула:
        — Но зачем вы так грубо со мной говорите? Вы же воспитанный человек…
        — А вы бы хотели, чтобы я вас называл Зиночкой и шаркал ножкой? Нет уж, увольте! Вы что-то не очень раздумывали об этике, когда писали Аксеновой письмо с весьма прозрачными угрозами. А человек этот убит. Так что обойдемся без реверансов. Нам нужна правда. Намерены вы говорить только правду?
        Панкова снова кивнула. Лицо ее стало некрасивым, обвисшим, с множеством мелких морщинок.
        — Зачем вы написали письмо?
        — Лена была так несчастна! И она надеялась, что, если эта женщина оставит Костю в покое, он вернется домой.
        — Вы снова говорите неправду.
        — Почему?
        — Это… это…  — Стас вспомнил фразу из блокнота Тани Аксеновой.  — Это одеяло лжи из лоскутков правды. Вы же прекрасно знаете, что Таня была не в курсе семейных дел Ставицкого. И специально информировали ее письмом. После этого Таня указала Ставицкому на дверь. Поэтому говорить о том, чтобы она «оставила его в покое», нелепо. Правильно?
        — Ну, значит, я оговорилась. Это же не принципиально!
        — Нет, принципиально. Потому что вы рассчитывали так: получив письмо с угрозами, Таня испугается и заставит Ставицкого вернуться к Буковой. Так?
        — Ах, может быть, и так! Но ведь, ей-Богу, я действовала из лучших побуждений! Я хотела восстановить семью. Кто мог знать, что…
        — Что? Кончится убийством?
        — Я не имею к этому никакого отношения! Ведь это так страшно — убить человека…
        — Боюсь, что вы не очень хорошо представляете, как это страшно — убить человека. Вы мне лучше скажите: кто мог совершить это убийство в интересах Буковой?
        — Клянусь, я не знаю!..
        — Ладно, допустим. У Буковой есть сейчас мужчина, как это называется — поклонник, который готов ради нее на все?
        Мгновение подумав, Панкова ответила:
        — Да, есть.  — И сразу заторопилась: — Но я его видела всего несколько раз.
        — А что, Букова его скрывает?
        — Нет, мне он просто не понравился.
        — Подробнее!
        — Ну, у него какие-то скверные манеры, очень разухабистые. Вообще он… не нашего круга. И… нетрезвый.
        — Как он выглядит?
        — Высокий, по-моему, шатен, худощавый…
        — Как зовут его?  — Тихонов задержал дыхание.
        — Ника. По-моему, Ника. Или Кока…
        — Его зовут Никита Казанцев?  — спросил спокойно Стас.
        — Наверное,  — обрадовалась Панкова.  — Полного имени я не знаю, но, кажется, его так и звали — Ника.
        — Посидите здесь. Я скоро приду.  — Тихонов подергал ручку сейфа и вышел.
        2
        — Через полчасика, Владимир Иваныч, сможете побеседовать с Никитой Казанцевым, проходившим у нас под условной кличкой Длинный. Савельев поехал за ним.
        Шарапов поднял глаза от бумаг:
        — Но-о! Нашел-таки? Ну, хвались подвигами. Как вышел?
        — Я его вычислил. Как Леверье — планету Нептун: на кончике телефонного диска!
        — Ну-ка, ну-ка…
        — Вот смотрите. Эта идея сформировалась у меня окончательно вчера, когда я ушел от вас. Интервал между автобусами — одиннадцать минут. Как же Демидов смог догнать Гавриленко на середине маршрута? Позвонил в парк. Оказывается, Гавриленко на семь минут опоздал к владыкинской остановке. Застрял у Самотеки, там эстакада строится. Тогда меня озарило: Длинный появляется на остановке три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам, ровно в полдевятого, что, вероятнее всего, связано со сменами на работе. Надо было угадать самое главное: куда он ездит из Владыкина — домой или на службу. Подумал и решил: домой. Вот почему: во-первых, в пользу этого говорит само время его поездок. Вечерние смены везде начинаются от пятнадцати до семнадцати часов — значит, поздно. А ночные — от двадцати двух до двадцати четырех часов — значит, рано. Во-вторых, я сделал допущение, скорее социологическое…
        Шарапов усмехнулся.
        — Не смейтесь, не смейтесь,  — сказал Стас.  — Женщины обычно ездят на работу очень точно, а возвращаясь, имеют в графике своего движения отклонения в среднем около часа. Это связано с хозяйственными заботами. Мужчины, наоборот, имеют по дороге на работу отклонения до пятнадцати — двадцати минут, а уходят довольно точно. Поэтому я решил, что он ездит домой. Отсюда у меня пошел следующий этап. Парень должен работать где-то близко. В этом я не сомневался. Сначала я допустил, что он приезжает сюда на каком-то другом транспорте и делает пересадку. Однако этот вариант я отбросил. Объясняю. Приехать во Владыкино он мог только на восемьдесят третьем автобусе, идущем от Сокола, и электричкой Савеловской железной дороги. Автобус не годится: парень едет к цирку, а туда проще добраться этим же маршрутом по Лихоборскому шоссе.
        — А электричка?  — спросил Шарапов.
        — Не годится,  — покачал головой Стас.  — Станция Окружная там действительно недалеко. Но зато от станции к остановке идти проще и ближе по тротуару, чем по пустырю. Кроме того, в этом промежутке времени только две электрички останавливаются на Окружной — двадцать десять и двадцать тридцать одна. Если бы он приезжал в двадцать десять, то уезжал бы на автобусе в двадцать двадцать шесть, а если в двадцать тридцать одна, то на автобус раньше, чем в двадцать сорок восемь, никак не попадал бы. А он-то ведь в двадцать тридцать семь ездит! Значит, ясно — работает он где-то близко.
        — Резонно,  — кивнул головой Шарапов.
        — Так где же это «близко»? Место убийства практически совпадает с остановкой автобуса. Я решил сделать первую прикидку: на карте района провел циркулем круг с центром в месте убийства. Длинный шел к остановке по пустырю с северо-запада. Поэтому половину круга в юго-восточном направлении я заштриховал сразу. Остался сектор, образованный Сусоколовским шоссе, железнодорожной линией и оградой Ботанического сада. Из-за линии он прийти не мог: полотно проходит по высокой обледенелой насыпи, на которую с той стороны не вскарабкаешься. Выйти из Ботанического сада он тоже не должен был — там у ворот, на полкилометра ближе, есть остановка. Вывод: Длинный шел из глубины владыкинского жилого массива. С работы, заметьте себе, товарищ Шарапов!
        — Ну-ну-ну,  — заинтересованно сказал Шарапов.
        — Вот тут и встала проблема: где же он может работать? И начали мы с Савельевым подбивать бабки. В намеченном для розыска районе имеются такие предприятия: завод, фабрика, комбинат бытового обслуживания, столовая, шашлычная, один ЖЭК и две гостиницы — «Байкал» и «Заря».
        Начали с завода металлоизделий. При этом не забудьте, что Длинный ходит с работы через день в двадцать тридцать. На заводе служащие уходят в пять, вторая смена заступает в четыре, а третья — в одиннадцать вечера. Савельев еще проверил, нет ли у них сотрудников, работающих до восьми-полдевятого. Нет. Значит, отпало.
        Берем фабрику головных уборов «Свободный труд». Труд у них, видимо, действительно свободный, потому что работает этот гигант легкой индустрии до семнадцати часов, после чего запирается на замок.
        Потом началась эпопея с магазинами. А их — шесть штук. Ужас! Два промтоварных, два продмага, один культтоварный и булочная. С промтоварными и форпостом культуры, правда, все решилось быстро: в понедельник они все выходные. В булочной никто через день не работает. В продмагах — время не совпадает, к тому же в одном из них работают только женщины.
        Столовая закрывается в девятнадцать. Умерло.
        Шашлычная — до половины одиннадцатого. На всякий случай через ОБХСС проверили: никто в восемь-полдевятого там работу не заканчивает. Дошли до комбината — закрывается в семь. Точка.
        Тогда настал черед гостиниц. Тут мне прямо нехорошо стало: около двух тысяч работников. Ну, благословясь, приступили. Узнаем: дежурные рабочие — электрики, мастера по ремонту пылесосов и полотеров, радисты — работают по двенадцать часов через день, с восьми тридцати до двадцати тридцати. Наконец-то! Начали с «Байкала» — ближе к автобусной остановке. Нашлось там таких дежурных двенадцать человек. Кто работал в понедельник — среду — пятницу? Шесть. Скольким из них до тридцати? Четверым. Кто длинный? Двое. Кто такие, где живут? Один — в соседнем доме. А радиомастер Никита Александрович Казанцев живет в Большом Сухаревском переулке, дом тридцать шесть, квартира семьдесят девять — в пяти минутах ходьбы от остановки двадцать четвертого автобуса «Госцирк». Вот так.
        — Молодец,  — сказал Шарапов.  — Молодцы!  — И засмеялся.  — Нептун, одно слово…
        Зазвонил телефон. Шарапов снял трубку.
        — Савельев? Где, внизу? Прямо вместе с ним поднимайтесь ко мне…
        3
        Высокий парень в черном пальто был чуть бледен, но держался спокойно. Только руки судорожно мяли кепку. В кабинете Шарапова он прислонился к стене, принял независимую позу. Савельев, помахивая чемоданчиком, взял его под локоть.
        — Вы проходите, проходите. Присаживайтесь. Беседовать-то долго придется.
        Парень дернулся:
        — Не хватайте руками! Не глухой.
        — Вот и хорошо,  — миролюбиво сказал Савельев.  — Садитесь вот, с товарищами потолковать удобней будет.
        — Всю жизнь мечтал,  — усмехнулся парень.
        Шарапов и Тихонов молча рассматривали его. Потом Шарапов провел пальцем по губам, будто стер слой клея между ними:
        — Что в чемоданчике носите, молодой человек?
        — А вам что до этого? Все мое, вы там ничего не забыли.
        — А чего дерзите?
        — А вы привыкли, что здесь перед вами все сразу в слезы — только отпустите ради Бога?
        — Нет. Кому бояться нечего — с теми легко без слез обходимся. Так что в чемоданчике?
        — Возьмите у прокурора ордер на обыск и смотрите.
        — А прокурор, наверное, сейчас сам пожалует. С вами познакомиться, специально.
        Казанцев нервно вскочил, щелкнул никелированными замками лежащего перед ним на столе чемоданчика, откинул крышку. Тестер, мотки проволоки, пассатижи, паяльники, припой. В отдельном гнезде на крышке — тонкая длинная отвертка, слабо мерцающая блестящим жалом. Тихонову изменила выдержка:
        — Вот оно, шило!..
        — Это не шило, а радиоотвертка,  — сказал, презрительно скривив рот, Казанцев.
        — Знаю, знаю, гражданин Казанцев! Это мы поначалу думали, что шило,  — сказал Стас и повернулся к Савельеву.  — Подготовь для Панковой опознание и мотай за Буковой.
        Парень не моргнул глазом…
        Казанцев захотел сесть с краю. Рядом уселись еще двое. Панкова вошла в кабинет, и Тихонов подумал, что глаза у нее, как на скульптуре Дианы,  — большие, красиво вырезанные, без зрачков. Он сказал:
        — Посмотрите внимательно на этих людей. Успокойтесь, не волнуйтесь. Вспомните: знаете ли вы кого-нибудь из них?
        Панкова долго переводила взгляд с одного на другого, потом на третьего, и Тихонову показалось, что она избегает смотреть в лицо Казанцеву. Он увидел, как побледнел Казанцев. И глаза Панковой были все такие же, без зрачков.
        Она сказала медленно:
        — Не-ет. Я никого из них не знаю.  — Потом уже тверже добавила: — Ники здесь наверняка нет…
        4
        Тихонов горестно всхлипывал, бормотал, м кем-то спорил, и сон, горький и тяжелый, как дым пожара, еще клубился в голове, когда он услышал два длинных звонка. Он сел на диване.
        Оконная рама встала на пути голубого уличного фонаря, расчертившего стену аккуратными клетками-классами. Ребятишки чертят такие на асфальте и прыгают в них, приговаривая «Мак-мак, мак-дурак!» Тихонов сонно подумал: «Я бы и сам попрыгал по голубой стене. Но я уже наступил на «чиру». Сгорел. Мак-мак-дурак!» Снова требовательно загремел в коридоре звонок.
        «Все-таки действительно звонят. Я-то надеялся, что приснилось».  — Он нашарил под диваном тапки, встал, пошел открывать. За дверью кто-то напевал вполголоса:
        За восемь бед — один ответ!
        В тюрьме есть тоже лазарет,
        Я там валялся,
        я там валялся…
        «Понятно,  — хмыкнул Тихонов.  — Лебединский со своим репертуарчиком».
        — Розовые лица! Револьвер — желт?  — заорал с порога Лебединский.
        — Заходи. Твоя милиция тебя бережет,  — пропустил его Тихонов и не удержался: — Долго придумывал эту замечательную шутку?
        — Всю жизнь и сей момент. Слушай, а ты ведь и не розовый совсем, а какой-то нежно-зеленый. Как молодой салат.
        — У меня, видимо, жар,  — сказал Тихонов и потрогал горячий лоб.
        — Надеюсь, любовный?  — осведомился Лебединский.
        — Нет, служебный,  — хмуро сказал Стас.
        — О, Тихонов, если уж ты заныл, значит, дело швах! Тебя, наверное, разжаловали в постовые?
        — Ха, если бы! Моя жизнь стала бы безоблачно голубой! И даже где-то розовой.
        — А ты знаешь, я приехал вчера из Парижа с симпозиума, и там мне очень понравилось, что полицейские раскатывают на велосипедах. Живописно до чрезвычайности!
        — Где раскатывают — на симпозиуме?
        — Ты, милый мой, зол и туп. Ажаны раскатывают по Парижу, а на симпозиуме обсуждают возможности моделирования человеческого мозга. Я же, вместо того чтобы привезти тебе приличную мозговую модель, истратил половину валюты на подарок.
        Лебединский достал из бокового кармана пальто небольшой сверток:
        — Гляди, питон, это марочный старый коньяк «Реми мартен». Штука бесподобная. Ц-ц-ц,  — поцокал он языком.
        — На меня ты потратил только четверть валюты, вторую четверть ты сейчас проглотишь сам,  — пробурчал Тихонов и подумал: «Какое счастье, что есть на земле такие нелепые умницы Сашки Лебединские, которые тратят половину своей скудной парижской валюты на «Реми мартен», не подозревая, что эту невидаль можно купить в Елисеевском гастрономе. Наверное, настоящим мужчинам даже в голову не приходит, что дружить можно дешевле». Тихонов покрутил в руках бутылку, понимающе кивнул:
        — Коньячок хоть куда! Позавчера такую в руках держал.
        — Ну врешь же, врешь, по глазам вижу! Где ты мог его пить?
        — Вот те истинный крест! Держал! А пить не пил. Был при исполнении служебных…  — И сразу вспомнил: «А у вас в Скотленд-Ярде не пьют?»
        — Ладно, Сашка, давай отведаем твоего бальзама. За это, подожди только, угощу тебя напитком, которым причащают вступающих в орден настоящих мужчин. Называется ликер «Шасси».
        — Врешь, поди, как всегда. Или ликера такого нет, или не угостишь, или вообще все придумал.
        — Нет, Сашок, ликер такой есть. Это я тебе серьезно говорю. И слово даю честное: мы его с тобой еще выпьем на радостях.
        Лебединский неожиданно спокойно и тихо спросил:
        — Когда жар окончится?
        — Да, Сашка. Дела мои, как ты говоришь, швах!
        Лебединский сильно хлопнул его ладонью пониже спины:
        — Ну-ка, морж, встряхнись! Давай тяпнем этого французского барахла, поболтаем, сгоняем в шахматишки — и жизнь покажется нам краше и нарядней…
        Лебединский лежал на диване, Стас уселся в глубокое кресло рядом, между ними на столике шахматная доска. Сбоку, на стуле, бутылка и рюмки. Коньяк не брал Стаса совсем, но все вокруг казалось горячим, влажным, лишенным четких очертаний. «Как в парилке»,  — додумал Стас и сказал:
        — Устал я, Сашка, очень. Устал. А дело без движения. Подтверждается все: и Казанцев это, и по пустырю он шел в понедельник, и отвертка у него есть длинная. Но упирается изо всех сил и доказывает, что он не убивал Аксенову. И что не знал ни ее, ни Букову, и что не надо ему было этого вовсе. И хотя этого не может быть — я ему верю. А Букова мне объясняет, что приятеля ее, оказывается, зовут Кока, а не Ника — Николай Лысых, и находится он уже третью неделю в Свердловске. Это правда, мы проверили. И все разваливается, хотя со вчерашнего дня я был уверен: осталось чуть-чуть — и возьмем убийцу. Пять дней я топал по фальшивому следу. А где теперь настоящий убийца — кто знает?
        — М-да, тут даже вся моя диагностическая лаборатория не поможет…
        — Ты знаешь, Саш, я ведь в этих вопросах всегда очень строг к себе. Но тут я даже казнить себя не могу — факты настолько четко выстраивались в логическую схему, что я и сейчас не представляю, с чего начну в понедельник.
        Лебединский сказал:
        — Старик, я в этих вопросах плохо понимаю. Но, выслушав тебя внимательно, я бы хотел высказать свое мнение.
        Тихонов кивнул.
        — У тебя, Стас, для такого запутанного дела было слишком много фактов.
        Стас удивленно взглянул на него.
        — Да, да,  — Лебединский встал с дивана, прошелся по комнате, включил телевизор. Медленно затеплела трубка.
        — Постараюсь объяснить на близких мне понятиях. На симпозиуме выступил с очень интересным докладом француз Шавуазье-Прюдом. Он предложил, ни много ни мало, принципиальную схему электронной машины, полностью моделирующей человеческий мозг. Был у этой схемы только один маленький порок — практически она неосуществима из-за фантастического количества деталей. Понимаешь? Работа всей схемы зависит от одновременной надежности каждого из элементов. Но их так много, что в любой данный момент выходит из строя хотя бы один. В результате схема не срабатывает или дает неправильный результат. Понимаешь? Во всем твоем деле было столько узлов, что проверить их надежность в работе одномоментно тебе не удалось. А ты ведь не компьютер — ты только гомо сапиенс, и то не слишком удачный экземпляр.
        Стас сказал:
        — А что такое компьютер?
        — Машина-вычислитель.
        — Слава Богу, что я гомо, хоть и не слишком сапиенс. В отличие от тебя, компьютер несчастный.
        Лебединский засмеялся, подошел и обнял его за плечи:
        — Эх, Стас, Стас! Вижу я, старик, совсем тебе худо с этим делом.
        Стас хмуро покачал головой:
        — Не говори, Сашка. Как вспомню ее мать — жить не хочется.
        — Тебе сейчас надо отвлечься, хоть немного отключиться от дела. Это я тебе как врач говорю. У тебя сейчас выработался стереотип мышления. В каком-то месте есть порок, но ты этого не замечаешь и продолжаешь бегать по кругу. Давай беседовать на отвлеченные темы, а то мы с тобой, как канадские лесорубы: в лесу — о женщинах, с женщинами — о лесе.
        Лебединский снова разлил коньяк по рюмкам, обмакнул ломтик лимона в сахарницу.
        — Что ж, Стас, выпьем? За тех, кто в МУРе!
        Стас засмеялся. Они выпили, Лебединский, морщась, закусывал лимоном. Пока он расставлял на доске фигуры, Стас смотрел телевизор. Транслировали «Ромео и Джульетту».
        — Смешно, когда идет опера без звука. А балет — ничего, даже лучше,  — сказал Лебединский.  — Ага, если я не ошибаюсь, там как раз завязывается свара между Монтекки и Капулетти.
        — Точно,  — кивнул Стас и двинул вперед королевскую пешку.  — Эти стройные молодцы в чулках и камзолах уже крепко выясняют отношения. Скоро начнут тыкать друг в друга саблями.
        — Не саблями, валенок, а шпагами.
        — Ну, шпагами,  — равнодушно сказал Тихонов и шагнул конем под бой.  — За это время умерли шпаги, умерли камзолы, умерли государства, а любовь — жива. И до сих пор из-за любви умирают и убивают.
        — Это рудимент и атавизм,  — сказал Лебединский,  — буржуазный пережиток в сознании отсталых людей.
        — Что, любовь?
        — Нет, умирать и убивать из-за любви. Вот на том же симпозиуме один деятель сделал вне программы сообщение. Он предложил повсюду внедрить брачующие электронные машины.
        — Это как?
        — А так. Большинство людей, так же, как и ты, долго не женятся из-за того, что никак не могут, видите ли, встретить того единственного человека, который им нужен. Поэтому заполняешь специальный бланк, описываешь с минимальной скромностью свои достоинства, с максимальной обстоятельностью — свои потребности и отправляешь его в Центр брачевания. Там соответствующим образом кодируют этот бланк и запускают в электронную машину, которая по имеющемуся каталогу в два счета находит тебе невесту. Едешь к ней, представляешься: вот, мол, де, я ваш единственный суженый и ряженый, прошу покорно в загс. Нравится?
        — Не очень. Я уж как-нибудь обойдусь старым способом.  — Стас помолчал, подумал, спросил: — Слушай, Сашк, а ты кто больше — врач или кибернетик?
        — Теоретически — врач,  — усмехнулся Лебединский.
        — А вот посмотри, Тибальд уже минуты две, как пырнул Меркуцио, а тот все еще красиво умирает. Ты мне скажи, в жизни так может быть: в сердце воткнули и выдернули шпагу — может человек еще ходить после этого?
        — Ты, Стас, вульгарный материалист. Это же искусство! А в жизни — вряд ли.
        — А точнее?
        — Ну, шаг, другой, третий может сделать — и все.
        — Но ведь Аксенова сделала после такого ранения не менее двадцати шагов — это же факт!
        — Нет ничего относительнее абсолютных фактов. Помнишь, как мы с тобой лет пятнадцать назад поймали ворону и окольцевали ее табличкой с надписью: «1472 год». Если ее потом поймал какой-нибудь орнитолог, он наверняка защитил на ней диссертацию. А пока тебе гардэ!
        Зазвонил телефон. Стас, не вставая с кресла, протянул руку и взял трубку.
        — Добрый вечер, Станислав Павлович. Это Трифонова говорит.
        — Да, да, Анна Сергеевна, слушаю.
        — Простите за поздний звонок. Но я решила не откладывать. Профессор Левин утверждает, что края отверстия в кофте оплавлены…
        Электрические шорохи скреблись в телефонных проводах, по которым бежали крошечные молнии человеческих слов, суматошно заметались в трубке гудки отбоя, и вдруг все перестало плыть перед глазами, снова стало четким, как будто кто-то повернул в голове ручку фокусировки. Стас бережно положил трубку на рычаг, механически снял конем короля. Лебединский заорал дурным голосом:
        — Что ты делаешь, жулик!
        — Стой,  — тихо сказал Стас.  — Я все понял…
        Гладкая дырка в кофте, двадцать шагов мертвой Тани Аксеновой, идущий впереди по тропинке Казанцев, черные окна гостиницы — все закрутилось снова сумасшедшей каруселью.
        — Пуля!  — крикнул Стас.  — Это была пуля!
        Часть вторая
        СЛЕДУЮЩИЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
        Сегодня у Шарапова день начался удачно. Аферист Костя Корсунский, которого долгих три месяца искала специальная опергруппа, появился в ресторане «Берлин». После роскошного обеда жулик щедро расплатился с официантом и вышел на улицу.
        У дверей его ждали Савоненко и Дрыга. Корсунский хорошо знал Савоненко.
        Раскланялись они изысканно. Корсунский сказал:
        — Как я понимаю, уважаемый гражданин Савоненко, вы намерены освободить меня от расходов на такси?
        Оперативник кивнул, распахивая широким жестом дверцу милицейской «Волги»:
        — Правильно понимаете, Костя…
        Сейчас Корсунский сидел в соседнем кабинете и давал подробнейшие показания, расставляя точки на целой серии нераскрытых афер, гирей висевших на шее Шарапова.
        Хорошая была операция! Ей-Богу, хорошая. Шарапов, откинувшись на спинку кресла, отдыхал, слегка прикрыв веки, и его круглое широкое лицо расплылось больше обычного. Стасу показалось, что Шарапов дремлет, когда он приоткрыл дверь кабинета. Стас захотел повернуть обратно. Но дело надо делать. Он вошел в кабинет, Шарапов поднял на него глаза, и улыбка пропала. Наверное, и хорошее настроение тоже. Никуда не денешься, надо подойти, сесть у стола и докладывать, чувствуя, как с каждым словом взваливаешь на Шарапова свой нелегкий груз.
        — Владимир Иваныч, беда — тихо сказал Стас.  — Оправдались мои худшие предположения. Аксенова убита пулей, и мы всю неделю шли не в ту сторону. Пропало самое дорогое время…
        Шарапов неожиданно улыбнулся, но улыбка была грустной:
        — Не волнуйся, сынок. Известно: время — самый злой наш враг. И самый коварный. Да ничего — мы времени зря не тратили. Жаль, главная версия наша оказалась ошибочной. Но и узнали мы за это время многое. Да-а. Все это нам еще пригодится. Раскрутим мы это убийство не вешай носа. Чаю хочешь? Нет? Ну, садись тогда, рассказывай по порядку.
        Тихонов достал из бокового кармана свернутые в трубочку бумаги, разгладил их ладонью, полистал. Не поднимая глаз, начал рассказывать:
        — Когда я понял, что эксперт-медик ошибся и мы следом за ним идем в тупик, я всех на ноги поднял. Вчера ведь было воскресенье, а надо было срочно договориться о повторной судебно-медицинской экспертизе. Ну, свет, как говорится, не без добрых людей: всех обзвонил, обошел, все обеспечил — сегодня в одиннадцать утра экспертиза начала работу. Минут через сорок эксперт — вы его знаете — профессор Павловский нашел пулю.
        Тихонов глубоко вздохнул. Достал из кармана пиджака картонную коробочку. В вате лежал небольшой продолговатый кусочек темного металла.
        Шарапов потянулся к коробочке, взяв ее в руки, внимательно рассмотрел пулю.
        — Калибр пять и шесть,  — сказал Тихонов.
        — Да-а. Пять и шесть,  — повторил Шарапов.  — Слушай, Стас, а как же все-таки получилась ошибка?
        — Понимаете, Владимир Иванович, произошел редкий казус, мне это профессор разъяснил. Пуля пробила сердце, перикард, ударилась в ребро, скользнула по нему вниз, раздвинула межреберные мышцы и,  — Тихонов заглянул в лежащие перед ним бумаги,  — застряла в подкожной клетчатке передней грудной стенки. Вот Павловский прямо пишет: «След от пули на ребре эксперт принял за конец раневого канала с осаднением от острия оружия».
        — Ясно,  — сказал Шарапов.  — Окончательно сбила первого эксперта с толку картина происшествия: шла женщина, ее обогнал парень, после этого она упала. Все ясно. Редко, но бывает и такое. Еще какие-нибудь выводы: профессор сделал?
        Тихонов снова заглянул в бумагу:
        — Два. Во-первых, что смерть наступила мгновенно от паралича сердца. И что, следовательно, больше, чем один-два шага, Таня после выстрела сделать не могла. Во-вторых, стреляли, по-видимому, издалека, поскольку полностью отсутствуют характерные следы близкого выстрела. Вот, в общем, и все.
        Шарапов сидит, подперев щеку рукой, прикрыв глаза. Долго, неторопливо думает.
        — Да-а. Развалилась, значит, вся наша постройка. А ведь через пару дней уголовное дело надо передавать по подследственности — в прокуратуру. Ума не приложу — что мы им передадим?
        Тихонов безнадежно машет рукой.
        — Ладно,  — решает Шарапов.  — Надо искать оружие…
        — В первую очередь надо выяснить, откуда стреляли,  — хрипло говорит Стас.  — Казанцев явно отпадает: стрелять он мог только в упор, а экспертиза это отвергает напрочь. Кроме того, Евстигнеева и Лапина на пустыре никого не видели…
        Тихонов задумывается надолго, потом, нащупав решение, вскакивает:
        — Вот что, Владимир Иваныч! Направление выстрела мы определим экспериментально!
        Шарапов с сомнением прищуривает глаз:
        — Как это?
        — Очень просто. Я договорюсь с НТО — они нам сделают из парафина бюст человека — фантом называется. Профессор точно обозначит в нем раневой канал. Используем этот фантом для следственного эксперимента. Положение Аксеновой в момент выстрела нам известно. Рост тоже. В раневой канал вставим трубку и на пустыре провизируем траекторию полета пули — получим место, откуда стреляли.
        — Сомнительно что-то…
        — Ничего сомнительного, все по науке будет.
        — Подвела нас крепко твоя наука, с шилом-то,  — покачал головой Шарапов.
        — Нечего теперь на зеркало пенять,  — разозлился Стас.  — Подсунул эксперт удобную для нас версию, мы в нее и вцепились. Спешим все…
        Взгляд Шарапова потеплел:
        — Ладно, парень. Не в Сочи спешили… Вперед урок будет. Так что решаем с экспериментом?
        — Я считаю, надо проводить.
        — Ладно, пробуй, только на месте обставь все поаккуратней, без лишнего шума, народ не мути.
        Тихонов сделал несколько шагов по комнате, упрямо сказал:
        — Это еще как сказать — насчет народа.
        — А что?
        — Мне кажется, эту операцию широко надо провести с размахом. Народ обязательно соберется, будут спрашивать: что, да как, да зачем? Объясним. Люди другим расскажут. Глядишь, кроме Евстигнеевой да Лапиной, еще свидетели найдутся. Может, кто-то выстрел слышал. Или подозревает кого-нибудь. Да мало ли еще что! Беспокоюсь только, как бы не спугнуть стрелка этого…
        — Не-е,  — улыбнулся Шарапов.  — Что нет, то нет. Дело не то. Здесь нам от преступника таиться нечего. Мы розыск сейчас в открытую ведем. Если убийца даже поймет, что мы на правильном пути, помешать нам ничем не сможет. Он сейчас затаился, на дне где-то лежит. А если попытается подняться, воду нам мутить — гляди, и наведет на свой след.
        Шарапов размял сигарету, стряхнул со стола табачинки, закурил.
        — Помню, разматывали мы в Филях одно дело. Лёлик-Каин, рецидивист, человека убил. Ну, среди прочего узнали мы, что с убитого золотые часы сняты, «Омега». То ли Каин пронюхал, что мы эти часы ищем, то ли сам сообразил от улики избавиться, только решил он их сплавить. Подобрал в «Ландыше» одного пьющего компаньона-командировочного, напились оба. А когда до поцелуев у них дошло, поменялся с ним часами: у того «Полет» был, он ему за них и отдал «Омегу». Проспался компаньон, видит обновку. Однако трезвый он принципиальным оказался. Приходит в девятое отделение, ищите, говорит, мои часы, мне, мол, чужого не надо. Дежурный уж было его наладил на выход, да тут, к счастью, Володя Дранников случился. Бросил глаз на «Омегу» и обомлел. Ну, а когда командировочный обрисовал, с кем гулял да часами менялся, ясно стало — Лёлика работа. Так-то, друг,  — поднялся Шарапов.  — Преступник нам здесь не помеха. Ну, что ж, давай, организовывай эксперимент. Посмотрим, что получится.
        СЛЕДУЮЩИЙ ВТОРНИК
        1
        Девяти еще не было, когда на утоптанную площадку за гостиницей «Байкал» въехали сразу три машины: микроавтобус «УАЗ» с большим прожектором на крыше кабины, сверкающая лаком «Волга», поджарый пронырливый «козлик». На боковых обводах машин четко выделялась красным по синему надпись «милиция». Из «Волги» вышли, щеголяя новыми милицейскими шинелями, Шарапов и Тихонов, к ним присоединились эксперты-криминалисты и судебный медик. Савельев, тоже в форме, открыл заднюю дверцу «козлика», помогая выйти Евстигнеевой и Лапиной. Тут же находились участковый инспектор местного отделения милиции и понятые.
        Как и ожидал Тихонов, необычное зрелище за несколько минут собрало приличную толпу. Люди негромко переговаривались, наблюдая, как криминалисты вынесли из «УАЗа» муляж человека и установили его с помощью штатива в том месте тропинки, где погибла Таня Аксенова. Это место, посовещавшись, показали Евстигнеева и Лапина. Более любопытные из толпы расспрашивали участкового — что случилось? Участковый, проинструктированный Тихоновым, давал объяснения, ему оживленно и доброхотно помогали окрестные мальчишки, всегда осведомленные обо всем лучше всех…
        К одиннадцати часам визирование было закончено. Выводы специалистов не оставляли никаких сомнений: выстрел произвели из гостиницы «Байкал» с высоты третьего этажа. Оставалось решить — где же находится конкретное место выстрела? Таким местом, как показали расчеты, могли быть лишь окна пятьдесят восьмого и пятьдесят девятого номеров гостиницы, либо окно примыкающей к этим номерам лестничной площадки. Более конкретного вывода сделать не удалось, потому что ни Евстигнеева, ни Лапина не смогли достаточно точно описать положение Аксеновой в момент падения, а небольшие отклонения в этом положении уже создавали различные предпосылки для определения фактической траектории полета пули. Важно было одно: прицелиться в Таню убийца мог только из тех окон, которые установили эксперты,  — ни из какого другого попасть в нее на том месте тропинки, где она была убита, оказалось невозможным.
        В длинном гостиничном коридоре пахло вишневым вареньем. Даже устоявшийся годами запах пыльных ковров, мокрых тряпок и вечно перекрашиваемых стен не мог перебить его нежного, слегка горчащего аромата.
        Когда Тихонов отворил дверь пятьдесят девятого номера, вишневый пар волной метнулся в лицо. Доктор Попов пил чай с вишневым вареньем. Варенья было много — целое ведро. Эмалированный зеленый сосуд источал не меньше вишневого запаха, чем целый цветущий сад. На столе важно шипел блестящий электрический чайник.
        — Добрый день. Я из Московского уголовного розыска, инспектор Тихонов.
        Попов посмотрел на него с нескрываемым удивлением. Проволочные золотые очки были сдвинуты у него к кончику носа, и оттого, что он смотрел все время как-то снизу, взгляд у него получался хитроватый и в то же время удивленный, будто говорил: вот ты какой, оказывается!
        Из регистрационной карточки в гостиничном журнале Тихонов знал, что Александр Павлович Попов проживает здесь вместе с супругой три недели, прибыл в Москву из Кинешмы, цель приезда — защита диссертации, место работы — городская клиническая больница, должность — заведующий отделением.
        Попов, приглядевшись к Стасу, сказал:
        — А я вас помню. Присаживайтесь, будем пить чай и беседовать. Постараюсь быть вам полезным, чем смогу.
        — Помните?  — переспросил Тихонов.  — Простите, а откуда вы можете меня знать?
        — Я вас видел на месте происшествия. Около тела убитой девушки.
        — Да-а?  — неопределенно протянул Стас.
        Попов быстро потер ладони, будто они у него сильно озябли, и сказал немного застенчиво:
        — Видите ли, у меня довольно редкая зрительная память. Если я видел человека хотя бы раз, я запоминаю его навсегда. Иногда это приводит к ужасным последствиям.
        — А именно?  — поинтересовался Тихонов.
        Попов усмехнулся:
        — Память на события и факты отстает. Облик человека я запоминаю, а при каких обстоятельствах и где мы встречались — не всегда. Увижу такого человека — и начинаются мои мучения… Пока не припомню, откуда мы знакомы, не могу успокоиться. А длится это иногда неделями. Вот и представьте мою участь…
        Тихонов засмеялся:
        — Ну, я-то вас сразу избавил от этих мучений. Простите, а как вы оказались на месте происшествия?
        — Да ведь в гостинице почти мгновенно стало известно о случившемся. А я здесь жилец со стажем — знают, что я врач, поэтому ко мне сразу же прибежали, сообщили о несчастье и попросили осмотреть женщину. Правда, пока я оделся и добежал, там уже была «скорая помощь». Так что мои услуги не понадобились. Кстати, судя по вашему визиту, убийца еще не найден?
        — Нет, еще не найден,  — сказал Тихонов.  — А вы здесь в командировке?
        — Я буду на следующей неделе защищать диссертацию. В институте усовершенствования врачей.
        — А какая тема вашей диссертации? Разумеется, если это не секрет?
        — Какой там секрет!  — рассмеялся Попов.  — Я занимаюсь исследованием воздействия ионизирующего излучения на эндокринную систему.
        — Любопытно,  — заметил Тихонов.  — Так сказать, открытия на грани наук?
        — Вообще-то да,  — сказал Попов.  — Здесь медицина весьма перспективно смыкается с физикой.
        — И что главнее?
        — Я человек заинтересованный, мне свою работу хвалить вроде неудобно, но думаю, что это одна из самых интересных и малоисследованных областей медицины…
        Попов выключил электрический чайник, снял с него небольшой фарфоровый — для заварки, налил Тихонову ароматный янтарно-коричневый напиток.
        — С собой возите?  — с улыбкой кивнул Стас на чайники.
        — Аз грешен, без чая дня прожить не могу, а в буфете разве чай?…  — немного смущенно отозвался Попов и положил в блюдечко варенье для Тихонова.  — Так вот, эндокринная система руководит всем обменом веществ в организме…
        — Проходили…  — сказал Тихонов без особого энтузиазма.
        — …Было замечено,  — с увлечением продолжал Попов,  — что облучение способно вызвать резкие изменения обмена веществ и это можно использовать в лечебных целях, при раке например.  — Попов расстегнул объемистый портфель, достал из него огромную рукопись и раскрыл ее на какой-то весьма сложной схеме.  — Вот из этих таблиц видно, что облучением гипофизарно-гипоталамической области у молодых животных можно резко замедлить рост и созревание…
        — Лихо,  — сказал Стас, сообразивший, что, если он хочет успеть вернуться сегодня на Петровку, надо увести Попова немного в сторону от излюбленной темы.  — А ваша супруга тоже врач?
        — Да-а,  — удивленно посмотрел на Тихонова поверх очков Попов.  — Она хирург, на «скорой помощи» работает… Служба у нее тяжелая — мотается вот вроде тех, что тогда на пустырь выезжали…
        Тихонов поторопился задать следующий вопрос:
        — А почему в тот вечер, когда вас на пустырь пригласили, пошли вы, а не ваша жена — ведь ей это по роду деятельности ближе?
        — Как же она могла пойти, когда ее в тот вечер и в Москве-то не было?  — сказал Попов.
        — Как не было?
        — Видите ли, какая тут история — мне ведь еще пятого февраля надо было защищаться. Но неожиданно заболел профессор Перемогин, а он у нас не только признанный корифей этой проблематики, но и мой официальный оппонент. Решили защиту на две недели перенести — до его выздоровления. А жена сейчас в отпуске, приехала поддерживать во мне «моральный дух». Она и говорит: раз так, давай-ка я пока, до защиты, вернусь домой, чтобы надолго ребят без надзора не оставлять. Ну, и уехала — только вчера вернулась. А из гостиницы мы ее и не выписывали, чтобы тут пока кого-нибудь не подселили: добивайся потом отдельного номера!
        — По-о-нятно!  — протянул Стас.  — Так, значит, в день убийства вашей жены в Москве не было?
        — Ну, конечно же!  — раздосадовался его несообразительностью Попов. Он налил Тихонову еще чашку чая, в синее блюдечко с надписью «Общепит» добавил несколько ложек вишневого варенья.  — Угощайтесь, угощайтесь, свое как-никак варенье-то…
        — Спасибо.  — Тихонов придвинул к себе чашку, небрежно спросил или просто подумал вслух: — От работы вас оторвало то происшествие…
        — Как раз нет,  — покачал головой Попов.  — Я, наоборот, решил сделать передышку, попросил горничную включить в холле телевизор и смотрел «Кинопанораму». А она тем временем в номере убиралась… Так что меня прямо из холла вызвали…  — Попов ненадолго замолчал, потом, по-видимому, его кольнула какая-то неприятная мысль, и он с подозрением посмотрел на Тихонова.  — А если бы и от работы… какое это имеет значение — там ведь человек пострадал!..
        — Что вы, что вы, доктор,  — поспешил успокоить его Тихонов.  — Я не к тому вовсе… Конечно же, надо было сразу…  — И перевел разговор на новые рельсы, кивнув на стоявший в углу футляр от ружья: — А вы, Александр Павлович, охотник?…
        Попов оживился. Он встал, подошел к футляру, щелкнул кнопками и с нескрываемым удовольствием достал охотничье ружье — новенькое, блестевшее воронением и свежим лаком.
        — Охотник, любитель оружия и, не буду скромничать, неплохой стрелок к тому же!  — сказал он гордо, и, если бы в его глазах не светилось счастье коллекционера, добывшего вожделенную вещь, его слова прозвучали бы хвастовством.
        — Это «ижевка», ИЖ-58! Ах, красавица…  — Он передал Тихонову ружье.  — Ложа ореховая, посмотрите, какая великолепная резьба по дереву! А? К тому же двустволка!
        — М-да, оружие серьезное,  — сказал Тихонов, внимательно осмотрев ружье.  — Но оно ведь не нарезное, гладкоствольное?…
        — Ну и что же, что гладкоствольное!  — возмутился было Попов и тут же объяснил снисходительно: — Зато калибр — двадцать восемь, медведя положить можно!
        — Да у вас разве в Кинешме медведи встречаются?  — с сомнением спросил Тихонов.
        Попов пожал плечами:
        — Вообще-то про медведей я не слыхал. Но все-таки приятно.
        Тихонов встал:
        — Спасибо за чай, варенье и беседу.
        — Да что вы!  — замахал руками Попов.  — И того и другого — сколько угодно. А жена вот-вот из города вернется — тогда разговоры наши до полуночи продлятся.  — Попов весело засмеялся.  — Заходите.
        — Очень возможно, что я вас еще побеспокою. Вы уж извините…
        2
        Тихонов набросал карандашом схему и протянул Шарапову:
        — Вот, посмотрите, Владимир Иванович. Эксперты утверждают, что выстрелить могли только из этих трех окон — номера пятьдесят восемь, пятьдесят девять и окно лестничной клетки. В номере пятьдесят восемь проживают инженер-строитель из Львова Козак Лев Алексеевич и главный бухгалтер из Кромска Лагунов Дмитрий Михайлович. В пятьдесят девятом номере — врач из Кинешмы Александр Павлович Попов с супругой. Все они проживали в своих номерах и в прошлый понедельник. И кто-то еще, нам не известный, мог выстрелить из третьего окна, на лестнице.
        — Соображения?
        — Козака и Лагунова я еще не видел — они со своими командировочными радостями возвращаются около пяти. С Поповыми разговаривал.
        — Что-нибудь интересное есть?
        — Есть. Варенье. Любите вишневое варенье?
        — Чего-о?
        — Варенье, говорю, вкусного целое ведро есть. Приглашали еще заходить.
        — Тебя все на сладкое тянет,  — ухмыльнулся Шарапов.  — А кроме варенья, что интересного?
        — Он в институт усовершенствования приехал, диссертацию защищать, а докторша — болеть за него. Я специально для вас даже записал тему диссертации — запомнить не смог. Тихонов достал записную книжку, полистал и важно объявил: — «Состояние гипоталамо-гипофизарно-тиреоидной системы при воздействии ионизирующего излучения». Во как!
        — Что ж, тоже красиво. Гипоталам был бог, кажется?!
        Тихонов захохотал:
        — Бог был Гименей, которому пели эпиталаму.
        Шарапов неожиданно разозлился:
        — Что ты ржешь, как жеребец? Некогда было мне эту ерунду древнюю изучать. Ты после учебы с девчонками в оперы ходил да на танцы, а я учебники на дежурствах между операциями читал. Ты еще лейтенантских звездочек не нюхал, когда я «Почетного чекиста» получил! Ишь, тоже еще Леверье отыскался…
        — Владимир Иванович, не воздвигайте искусственной проблемы отцов и детей!
        — Тоже мне ребеночек! Животик не болит от вишневого варенья? Я ж тебя знаю — сметал, наверное, полведра?
        — Ну-у, Владимир Иванович, вы не правы. Я же сластей вообще не ем!
        — Ладно, ладно, давай дальше.
        — Дальше — окно на лестнице. Вот окно это мне не нравится. Лестничная клетка находится в конце коридора, и выход на нее — из бокового прохода. Этакий аппендикс. Площадка из коридора не просматривается. Лестницей пользуется в основном обслуживающий персонал — горничные, монтеры, слесари. По существу, это черный ход. Выходит он во двор гостиницы. Дверь внизу обычно запирают в десять вечера. Наверху лестница переходит в чердачную площадку. Дверь на чердак заперта и была когда-то опломбирована. На петлях висят обрывки проволоки, а в углу я отыскал смятую пломбу. Пол там очень запылен, и на бетоне нечеткие следы ног. Перекопали мы чердак сверху донизу, но ничего не нашли. Отпечатки следов на всякий случай мы сняли. Надеялся я все-таки стреляную гильзу найти — нет, ничего. Сейчас поеду беседовать с Козаком этим и с Лагуновым. А лестницей еще придется заняться…
        3
        — Я вам объясню, из-за чего произошло убийство,  — сказал Козак.  — Не надо быть всевидящим пророком, чтобы объяснить, из-за чего могли убить молодую интересную женщину. Любовь. Да, да, любовь! Это страшная штука, должен вам заметить. Меня самого однажды чуть не убили из ревности.
        Тихонов внимательно смотрел на него: Козак был чрезвычайно наряден, мал ростом и невыносимо энергичен. Он без устали катался по небольшому номеру на своих коротких ножках, ловко обходя все препятствия на пути.
        — Да-да, я вам серьезно говорю. У меня был такой острый роман в Смоленске. Неповторимая дама! Волшебный экстерьер! Я не женился на ней случайно. Когда я уехал из Могилева в Минск…
        — Вы же сказали, что в Смоленске…
        — Да, но ведь мне потом пришлось перевестись в Могилев, и она приезжала ко мне. О, эти незабываемые прощания и встречи на вокзале! Я получил тогда строгача с понижением в должности…
        — За прощания на вокзале?
        — Нет, к сожалению, за встречи,  — ловко обогнул тумбочку Козак.  — А вы смеетесь? Зря, зря, товарищ Тихонов. Ваше лицо мне симпатично, поэтому я с вами так откровенен. Скажу вам тет-а-тет, как мужчина мужчине: сколько я горел из-за женщин! Как горел, боже мой! С дымом, с треском! Но не могу я бороться с чувством прекрасного в себе!
        — И давно вам так тяжело?
        — Первый выговор я схлопотал лет двадцать назад.  — Козак чуть не налетел на стул.
        — Просто вам надо жениться по любви,  — сказал участливо Тихонов.
        — Ах, милый мой, я уже четырежды был женат по любви.
        — Слушайте, Козак, у вас не сердце, а дворец бракосочетаний. Вашу бы энергию да на мирные цели…
        — Интерес к женщинам — стимул любого творчества,  — обиделся Козак.  — Все великие люди были неравнодушны к женщинам — Леонардо да Винчи и Рафаэль, Петр Первый и Наполеон, Пушкин и Толстой. Это же достоверный факт!
        — А вы, мол, замыкаете этот славный ряд?
        — Я не Рафаэль и не Наполеон…
        — Заметил,  — кивнул Стас.
        — …но и я имею перед человечеством заслуги,  — важно сказал Козак.
        — По части чего?  — вежливо осведомился Стас.
        Тут Козак обиделся всерьез. Он полез в шкаф, достал чемодан, из него потертую кожаную папку с надписью «На подпись». Папка распахнулась с треском. Почетные грамоты, благодарности, вырезки из газет свидетельствовали о трудовых успехах инженера-строителя Л. А. Козака. Среди бумаг лежала фотография еще совсем молодой, очень красивой женщины.
        — Это моя супруга,  — с гордостью сказал Козак.
        — Четвертая?  — съехидничал Стас.
        — Практически,  — замялся Козак.
        — А теоретически?  — как клещ, привязался Стас.
        — Видите ли, сложные житейские обстоятельства помешали нам с четвертой оформить брак официально.
        — Строгач или понижение?  — сочувственно спросил Стас.
        — Перебросили в сельское строительство на Львовщину,  — вздохнул Козак.
        — Там вы и познакомились со своей нынешней, пятой супругой?
        — Да, ее папа, мой тесть,  — начальник межрайонной конторы «Сельэлектро»…
        Стас неожиданно вспомнил, что Львов не так уж далеко от Ровно, куда Таня ездила в командировку. «Пора начинать атаку»,  — подумал он.
        — А ее папа, ваш тесть, намного вас старше?
        — На четыре года. А что?
        — А то, что я хочу узнать, как вы провели вечер прошлого понедельника.
        — Вечер? Прошлого понедельника?  — споткнулся Козак.
        — Да-да, уважаемый Лев Алексеевич, именно вечер прошлого понедельника.
        Козак подумал:
        — Часов в пять я уехал из гостиницы. Походил в городе по магазинам, потом поехал к друзьям, в гости.
        Говорил он не спеша, и Стас почувствовал, что Козак думает над каждым словом.
        — Когда вернулись в гостиницу?
        — Было уже поздно, но время я не заметил.
        — Сколько времени вы ходили по магазинам?
        — Часов до восьми.
        — В каких магазинах побывали, если не секрет?
        — В Марьинском универмаге, в комиссионном магазине на Октябрьской улице, потом в комиссионке на Колхозной, еще в нескольких… Вот жене сумку купил.
        Тихонов взял у него из рук изящную черную сумку, повертел в руках, откинулся в кресле.
        — Приятно поговорить с вами, Лев Алексеевич.
        — Почему?  — насторожился Козак.
        — Потому что ваш рассказ напомнил мне один старый, но ужасно смешной анекдот. Разрешите его вам поведать?
        — Сделайте одолжение,  — растерянно развел руками Козак.
        — Вернулся один человек из отпуска и рассказывает друзьям: «Как только,  — говорит,  — я приехал в Кисловодск, так сразу же пошел на море и искупался». «Позвольте,  — говорят друзья,  — ведь в Кисловодске же нет моря!» «Так вот, я не знал, что в Кисловодске нет моря, пошел и искупался»,  — отвечает курортник. Правда, смешно?
        — Смешно,  — согласился Козак.  — Но какое это имеет…
        — …отношение?  — спросил Стас, перехватив напряженный взгляд Козака.  — А такое: вы не знали, что по понедельникам промтоварные магазины в Москве закрыты,  — пошли и купили сумку. Смешно?
        Это был чистый гол. Козак даже бегать перестал. Он стоял посреди комнаты, нервно вытирая губы концом своего элегантного галстука. Тихонов невозмутимо крутил в руках сумку. Козак решил выкатить мяч в центр и начать игру сначала.
        — Простите, я, видимо, перепутал. Да-да, я купил сумку во вторник.
        — А к друзьям тоже во вторник ездили?
        Козак замешкался на мгновение:
        — Не-ет, в гостях я был в понедельник…
        — Кто ваши друзья? Где они живут?  — Стас достал записную книжку.
        — Их фамилия Алешины. Они живут на Юго-Западе.
        — Телефон есть?
        — Нет. Должны скоро установить.
        — Когда вы приехали к ним и сколько там пробыли?
        — Около шести. А уехал поздновато.
        — Они, наверное, смогут подтвердить, что вы провели у них весь вечер?
        Козак заерзал. Он затянул узел галстука до отказа, потом растянул его совсем, расстегнул верхнюю пуговицу горочки, снова подтянул узел.
        — Вы сейчас помнете свой прекрасный галстук,  — спокойно сказал Тихонов.  — Так как же насчет Алешиных?
        — Я вам могу поклясться честью, что я провел там весь вечер, но мне бы очень не хотелось, чтобы вы этот факт у них проверяли!
        Тихонов удивленно поднял брови:
        — Это почему же?
        — Вы же интеллигентный человек! Вы же понимаете, что всем всего не расскажешь. Вы же знаете, что ваш приход может быть неправильно истолкован. Представляете, как это звучит для простых людей, где-то немножко обывателей: о друге дома расспрашивают из МУРа! Ведь это же не просто. Это же МУР! Это же звучит как!
        — Гордо!  — мрачно отрезал Тихонов.  — Но доводы ваши я считаю неубедительными. Тем более что честному человечку нечего бояться, если официальное лицо наводит справки во имя закона. Поэтому нам придется вместе поехать сегодня к Алешиным.
        — Но это же невозможно!  — с отчаянием сказал Козак.
        — Возможно. Очень возможно. Я вам это точно говорю,  — отозвался Стас.
        — Но дело в том, что Алешина сейчас нет дома.
        — То есть как? А где же он?
        — В командировке,  — упавшим голосом сказал Козак.
        — А где же вы были тогда?…
        — Я же говорю — в гостях у Алешиных.
        — Так-так-так,  — забарабанил Тихонов пальцами по ручке кресла.  — Вы уж формулируйте тогда точно — у Алешиной, а не у Алешиных.
        — У Алешиной,  — покорно вздохнул Козак.
        Тихонов задумался: «Просто смех и грусть берут, когда подумаешь, с чем только не сталкиваемся на работе. Впрочем, это тоже объяснимо. Мы же ходим всегда, как пограничники, вдоль тонкой линии, разделяющей нормальное и извращенное. Но у пограничников — полосатые столбы, распаханная полоса, на ней остаются следы. А мы эти столбы ставим сами и полосу пашем на себе. Поэтому в разговоре нельзя поставить деликатную точку, нельзя на обыске тактично отвести взгляд от чужого белья, нельзя не видеть чужих пороков и слабостей. Как это трудно — иметь большие права, которые в сто раз тяжелей ваших нелегких обязанностей! Но иначе нельзя — мы ставим столбы между людьми и убийцами. Убийство — не абстрактная картина, здесь непонятного и недосказанного быть не может. И кто-то должен копаться в чужой грязи и крови, чтобы не было вообще грязи и пролитой крови».
        Тихонов провел ладонями по лицу, будто умывался, потом встал:
        — И все-таки, Лев Алексеевич, я должен вас огорчить; к Алешиной нам сегодня придется поехать.
        — Но вы убедитесь, что все это ерунда, и сами же потом будете смеяться.
        — Может быть. Но, как говорит мой начальник, хорошо смеется тот, кто смеется без последствий.
        Отворилась дверь, и в комнату вошел высокий седой человек. Он подошел к Тихонову, сказал звучным веселым басом:
        — Здравствуйте! Лагунов.  — И крепким мужицким пожатием стиснул ему руку.
        4
        — …Нет, дорогой мой, у вас архаические представления о нынешней периферии!  — сочно захохотал Лагунов. Его лицо красно, крупные черты подвижны, небольшие седые усы вздыблены.
        — Небоскребов у нас, на Орловщине, не строят, как на проспекте Калинина, скоростную химчистку налаживают второй год — это все верно. Но вот вы, столичные жители, всегда немного кокетничаете с нами, провинциалами: «Ах, у нас такая спешка всегда, такой ритм жизни бешеный!» Так ритм — что? Уже давно нужны другие категории, другие определения. Я бы сказал, что надо нынешнюю жизнь мерить ее наполнением, насыщенностью… Да и ребята у нас сейчас хорошие растут, грамотнее нас, глубже жизнь знать хотят. Мне тут как-то сын — семнадцать лет парню — говорит: «Папа, а где бы взять почитать Пруста?» Я ему снисходительно так: «Вон в шкафу пятитомник стоит. Прочитай сначала «Фараона» — отличная вещь». Помолчал мой Алеха, потом говорит: «Папа, я Болеслава Пруса читал, я про Марселя Пруста спрашиваю». Бах! Я чуть со стыда не сгорел. А ведь мы их воспитывать должны. Вот мой сосед Брэдбери читает. Я посмотрел — сложно, конечно, но чертовски интересно… Да, видать, чтобы кого-то воспитывать, надо самому учиться здорово!
        — А вы как думали…  — рассудительно сказал Тихонов. Лагунов быстро повернулся к нему:
        — Вам, молодой человек, хорошо. А вот мне где время взять? У меня вон была намечена целая программа, а я за все время в Большой театр один раз вырвался. Как раз в тот день, когда здесь все это случилось…
        — Надо же…  — равнодушно отозвался Тихонов.
        — Конечно, скромничать не буду, на выставке Юона побывал,  — сказал Лагунов, загибая пальцы.  — Потом посмотрел музыкальное ревю… Но ведь раз в год?!
        — А спектакль хороший был?  — спросил Тихонов.
        — Отличный. «Князя Игоря» давали. Великолепно все это — в музыке такая мощь, что после спектакля чувствуешь себя причастившимся к великой силе духа. Я бы детей-школьников в обязательном порядке водил на эту оперу,  — засмеялся Лагунов.
        — Исполнители пожиже стали,  — сказал Стас.  — Кто Кончака-то поет сейчас?
        — М-мм… этот… о, черт!.. ну…  — Лагунов замялся, выжидательно посмотрел на Тихонова, но тот не сделал никаких попыток ему помочь.
        Лагунов беспомощно развел руками, и Тихонов наконец смилостивился:
        — Огнивцев?
        — Огнивцев?  — повторил Лагунов.  — Н-нет, фамилию забыл… Как же его?…  — И вдруг обрадованно закричал: — А-а! Сейчас я вам точно скажу — у меня же программка была!
        Лагунов вынул из тумбочки добротный, уже потемневший бумажник из свиной кожи, вывалил из него на стол ворох бумажек и стал перебирать их толстыми сильными пальцами.
        — Сувениры как-никак,  — смущенно улыбнувшись, сказал он доверительно.  — Ага, так. Это программа музыкального ревю… билет на выставку… так-так… билет в Большой… так, телеграмма — не то… ага, вот она, программка! Ведерников! Ведерников!  — Он аккуратно сложил бумажки, бережно спрятал их в тумбочку и сообщил Стасу: — Конечно, хороший он певец, Ведерников, но, кто Максима Дормидонтовича Михайлова слышал, тот может сказать, что был знаком с половецким ханом лично.  — Лагунов провел ладонью по усам.  — И все-таки здорово — получил большое удовольствие!
        — Дмитрий Михайлович, а когда вы узнали про убийство?  — спросил Тихонов.
        — Да сразу же! Как пришел я за ключом — времени уже около одиннадцати было,  — мне горничная Ханя и рассказала. Минут за десять до этого тело увезли, а они все — горничные — в окна глазели.
        — А в город вы уехали задолго до убийства?
        — Так я ведь и не знаю, когда ее убили-то. Мне потом рассказали, что в гостинице шум поднялся, когда ее нашли,  — около девяти, что ли. А мы с Львом Алексеевичем в пять уехали.
        — Лев Алексеевич-то куда направился?
        — Видите ли, мы договорились ехать в половине шестого, но в пять ему позвонили, и он куда-то заторопился. А мне надо было жене письмо дописать, он не стал меня ждать и уехал. Минут через десять — пятнадцать поехал и я.
        — Значит, вы запирали номер?
        — Да, конечно.
        — А кому из дежурных сдали ключ?
        — Ну, дорогой, я этого уж не помню. Сами посудите — сколько их там. А вечером я взял ключ у Хани. Это я точно запомнил, потому что именно она рассказала мне про убийство.
        — А когда приехал Козак?
        — Затрудняюсь сказать. Но наверняка поздно. Я еще, помню, дослушал последние известия по радио, потом почитал с часок и заснул.
        Тихонов спросил:
        — Вы не слышали, когда, Козак вошел?
        — Слышал. Я проснулся на мгновение, он мне еще сказал: «Тише, тише. Все в порядке, свои». И я снова уснул.
        — Он вам не показался взволнованным?  — спросил Стас.
        Лагунов захохотал:
        — Знаете ли, спросонья да еще в темноте определять нюансы душевного состояния я не берусь.
        На журнальном столике у кровати Козака лежала книга — томик Брэдбери. Тихонов лениво перелистал книжку. На титульном листе штамп: «В дар Народной библиотеке им. А. П. Чехова на добрую память о читательнице Суламифи Яковлевне Пайкиной». Тихонов улыбнулся, хлопнул переплетом, встал:
        — Ну, простите, Дмитрий Михайлович, за отнятое у вас время.
        — Да что вы говорите! У меня и дела-то все закончены, билет домой заказан. Хочу успеть у себя еще и на лося сходить — через две недели отстрел заканчивается.
        — До свидания.
        — Всего хорошего. Если будете в наших местах, на Орловщине,  — заезжайте. Я вас такой лосятинкой жареной угощу, пальчики оближете.
        — Если будет возможность — с удовольствием. Спасибо. До встречи.
        5
        В холле Савельев вел душеспасительную беседу с томящимся Козаком. Увидев Тихонова, Козак привстал:
        — Мы едем или вы, может быть, передумали?
        — Одну минуту.  — Стас подошел к столу дежурной по этажу.  — Скажите, пожалуйста, кто работал на вашем этаже в тот понедельник?
        — Наша же смена. Мы дежурим сутки, а потом трое свободны. В понедельник как раз мы и работали.
        — Кто из жильцов пятьдесят восьмого номера сдавал вечером ключи?
        — Ей-Богу, не помню. У меня же сорок номеров на этаже, да и прошло больше недели. Разве упомнишь?
        — А когда они вернулись в гостиницу?
        Дежурная подумала, помялась, покраснела:
        — Знаете, я в тот день белье сдавала, намаялась. Поэтому часов в десять прилегла вздремнуть немного — мне же всю ночь сидеть. А здесь Ханя осталась. Давайте ее спросим.
        — А кто это — Ханя?
        — Горничная наша — Ханифя Гафурова.
        — Давайте сюда вашу Ханифю.
        Гафурова, быстроглазая моложавая женщина, сказала, что ключ забрал Лагунов. Он пришел вскоре после того, как с пустыря уехали милицейские машины и «скорая помощь».
        — Очень веселая был, все песню напевал, из театра пришел.
        — Кто веселая?
        — Лагунов. Все пела, тихо, правда: «О дай-ка, дай-ка мне свободу».
        — А Козак когда пришел?
        Ханифя задумалась, потом весело сказала:
        — Задремал я, не слышал. Но шибко поздно было, я в три часа задремал.
        — Не боитесь, что гостиницу из-под носа украдут?
        — Не. У нас кража никогда не был.
        — Удивительно, что не было,  — хмуро сказал Тихонов.  — А никто не приходил в этот день к жильцам в пятьдесят восьмой номер?
        — Может быть, приходил. Не видел я,  — сказала Ханифя.  — У нас учет сейчас — шибко дел много. Мы только в полночь смотрим, чтоб чужие в номерах не бывали.
        — Спасибо, вы свободны,  — сказал Стас и снял телефонную трубку. Набрал две цифры.  — Абонированный «голубая звезда». Дайте телефон репертуарной части Большого театра. Есть, записываю. Отбой.
        Набрал номер:
        — Большой? Добрый день. Из милиции говорят. Сообщите, пожалуйста, какой спектакль шел четырнадцатого числа на основной сцене. «Игорь»? Прекрасно. Заодно уж подскажите: кто пел партию Кончака? Ведерников? Хорошо. А замен не было? Нет? Когда оканчивается спектакль? Отлично. Всего доброго.
        Повернулся к Савельеву: — И к Лагунову больше вопросов не имеем. Ты, Савельев, поезжай домой, выспись как следует, завтра будешь нужен. А со Львом Алексеевичем мы сейчас предпримем одну прогулку…
        В автобусе Стас позорно заснул. Он долго клевал носом, потихоньку наклонялся вперед, вдруг встряхивался и откидывался назад. Потом голова его съехала набок и уютно легла на мягкий ондатровый воротник сидевшего рядом Козака. Козак сидел не шелохнувшись, хотя ему было неудобно и тяжело. В автобусе было холодно и тихо, лишь завывал мотор, когда машина с разгона въезжала на обледенелую гору, да голос водителя, охрипленный динамиком, называл остановки. На Херсонской улице Козак осторожно постучал ладонью по колену Тихонова:
        — Мы приехали, нам пора сходить.
        — Да-да, войдите,  — сказал Стас и проснулся. Он протер глаза, чертыхнулся, спросил:
        — Давно я уснул?
        — От самого метро, почти сразу,  — сказал Козак.  — Ничего страшного, я вас понимаю, сам устаю на работе.
        На Херсонской было темно, с близких деревьев ветер доносил запах хвои и сухого холода, гребешки сугробов вспурживало белым дымом. Тихонов зябко поежился, взглянул на огоньки микрорайона, стоявшего в стороне от остановки, невольно рассердился:
        — Давайте, ведите,  — и пропустил Козака вперед.
        На заснеженной пустынной улице холодный ветерок с крупой, как в аэродинамической трубе, продувал насквозь, заныли щеки и пальцы. Тихонов засунул руки в подмышки и, сгорбившись, медленно шел за бойко вышагивающим Козаком, лениво думал: «А я ведь даже не пощупал его слегка в автобусе — прекрасный будет номер, если он сейчас вынет «пушку» и вложит в меня пару полноценных свинцовых пломб. Ну и черт с ним. Можно было бы полежать хоть немного до «скорой помощи»».
        Однако эта мысль добавила Стасу силенок. Он выпрямился и быстрым шагом догнал Козака, взял его под руку и стал с интересом расспрашивать о перспективах сельского строительства на Львовщине. Легкими незаметными движениями ощупал карманы Козака. Потом улыбнулся и сказал:
        — Лев Алексеевич, в какой-то степени я склонен верить в вашу непричастность к трагическому происшествию на пустыре…
        Козак остановился, прижал руки к груди и сказал:
        — Дорогой товарищ Тихонов! Я же говорил вам об этом с самого начала. Так зачем нам идти сейчас в этот дом — смущать покой и моральное состояние замечательной женщины. Давайте лучше вернемся и выпьем по случаю благополучного разрешения всех вопросов бутылку коньяка!
        Тихонов покачал головой:
        — Нет. К Алешиной мы пойдем все равно. Но я заинтересован в вашей предельной искренности…
        — Можете на нее рассчитывать,  — снова приложил руку к сердцу Козак. Для этого он даже сдернул перчатку.
        — Вот и расскажите мне подробно о том, как вы в понедельник уезжали из гостиницы.
        — Мы договорились с Лагуновым часов в пять вместе выехать в город. Он сел писать письмо жене и писал очень долго, так что мне стало жарко, и я уехал.  — Пар изо рта Козака вырывался четкими круглыми клубочками.
        — И все?  — спросил Тихонов.
        — Вроде бы все.
        — Чтобы вызвать вас на полную откровенность, предложу небольшой психологический тест. Хотите, например, чтобы я подробно рассказал, что и в каком кармане у вас находится?
        — Хочу,  — нетвердым голосом сказал Козак.
        — В левом боковом кармане пальто у вас лежит связка из семи или шести ключей. И спичечная коробка, в которой мало спичек. В правом кармане — папиросы «Три богатыря». В левом боковом кармане пиджака — дамская расческа. В правом — перочинный нож с двенадцатью разными приспособлениями, изготовленный заводом «Красная Заря», ценой пять сорок. Да, и еще там лежит носовой платок. В левом внутреннем кармане пиджака у вас деньги, а в правом — портмоне. В портмоне — билет в купейный вагон скорого поезда Львов — Москва, счет за десять дней проживания в гостинице, сильно почерканный список разных вещей, командировочное удостоверение. Да, забыл совсем,  — квитанция на отправленную телеграмму. Там, где бумажник перегибается, отпорота подкладка и под ней — фотография Алешиной. В отдельном карманчике — десять рублей целой купюрой.
        — Пятнадцать: десять и пять,  — совсем плохим голосом сказал Козак.
        — Может быть,  — кивнул Стас.  — Ну, и заканчивая наш опыт, могу сообщить, что в верхнем карманчике у вас лежит коричневая кожаная книжечка с тиснением: «Министерство сельского строительства УССР». Как, все правильно?
        — В бумажнике есть еще записка в Госплан,  — тихо сказал Козак.  — Но откуда вам все это известно?
        Стас многозначительно ответил:
        — Профессиональная тайна. За ее разглашение я могу угодить под суд. Но если я вас убедил, что знаю о гражданине Козаке гораздо больше, чем он думал, и вы станете искреннее, то обещаю на обратном пути рассказать, как я это узнал. Так почему вы не дождались Лагунова? Какая вам звонила женщина?  — сделал «накидку» Стас.
        — Пуся. Пуся Алешина.
        — Ну-ну. И еще: говорил ли вам Лагунов, что собирается в театр?
        — Да, кажется, говорил. Да-да, говорил, что хочет попасть в какой-нибудь театр, если повезет с билетами…
        Дверь открыла высокая полная брюнетка в скромном голубом халатике.
        — Ой, ты не один!  — Она смутилась и убежала в глубь квартиры. Из-за двери спальни доносился ее приглушенный грудной голос, чуть в нос: — Ну, Львенок, как тебе не стыдно приглашать друзей, не предупреждая меня заранее! Мне же вас и угостить нечем!
        Козак нервно ходил под дверью:
        — Пусенька, это не мой друг… То есть нет, я не так сказал — друг, конечно, конечно. Но, видишь ли, у нас такое щекотливое дело…
        Пуся вышла из спальни в нарядом черном платье, разрисованном павлиньими хвостами. И Тихонов вспомнил, как жутко орали павлины в ту ночь.
        — Что ты лопочешь, Львенок?  — спросила она снисходительно, направляясь к Стасу с протянутой рукой.
        — Тихонов,  — представился он.
        — Полина Владимировна,  — кивнула Алешина. Она возвышалась над маленьким Козаком, как океанский фрегат.
        — Ты помнишь, Пусенька, в прошлый понедельник, когда…  — торопливо забормотал Козак.
        — Минуточку,  — остановил его Стас.  — Я работник уголовного розыска.
        Глаза Алешиной стали квадратными.
        — Мне нужно знать, где провел вечер и ночь четырнадцатого февраля — в прошлый понедельник — ваш приятель Лев Алексеевич Козак.
        У Алешиной челюсть отвисла аккуратным балконом. Она несколько раз глотнула воздуха и раскатистым голосом, постепенно набиравшим силу, дала залп:
        — Да вы что?! Да как вам не стыдно задавать мне такие вопросы? Этот человек,  — она ткнула рукой в сторону Козака,  — действительно бывает у меня в гостях. Но очень редко и всегда в благопристойное время! Я замужняя женщина, и ваши вопросы оскорбляют меня! Я инженер-экономист! И последний раз я его видела не меньше года назад!
        — Как год назад, Пусенька? Ведь позавчера…  — заверещал Козак.
        — Замолчите, грязный человек, и не втягивайте меня в ваши плутни!
        — Одну минуточку,  — постучал Стас ключом о графин, как будто утихомиривая страсти на собрании.  — Полина Владимировна, я прошу вас серьезно отнестись к моему вопросу, потому что речь идет об убийстве.
        — Пусенька, родная моя, пойми, речь идет об убийстве,  — застонал Козак, пытаясь обнять Алешину ЗА талию.
        Алешина одним движением отшвырнула его от себя;
        — Позвольте, позвольте, гражданин! Я вас знать не желаю и видела последний раз в прошлом году в присутствии своего отсутствующего супруга. И попрошу вас не марать моего доброго имени! Не смейте больше за версту подходить к нашему дому. Я еще к вам на работу сообщу о вашем, недостойном поведении!
        — Пусенька, о чем ты говоришь! Пойми, что все это очень серьезно, а товарищ Тихонов вовсе не имеет в виду чего-то другого…
        — Прекратите эти неприличные разговоры. Я официально заявляю, что вас здесь не было, и я вас вообще… плохо знаю…
        — Как плохо знаешь?  — взвизгнул Козак.  — Как не был? Как не был?…
        Алешина зловеще сказала:
        — Вон отсюда, негодяй! Карлик!
        Тихонов почувствовал, как его затопила волна омерзения и злости. «Хорошо бы ванну принять»,  — подумал он механически. Встал.
        Алешина подошла к нему:
        — Вы убедились, что его здесь не было?
        — Нет, не убедился. А все, что я видел здесь,  — гнусно. Гнусно!  — И быстрыми шагами вышел на квартиры.
        Козак понуро шагал сзади и негромко бормотал: «Я такой любвеобильный и добрый человек… Кто мог знать?…»
        Тихонов остановился и подождал его:
        — Слушайте, Козак, я не любитель заниматься доносами, но если я хоть раз еще услышу от вас слово «любовь», я напишу любимой пятой жене письмо с описанием ваших похождений…
        — Не буду,  — покорно согласился Козак.
        На остановке долго ждали автобуса. Тихонов совсем замерз и проклинал себя, свою работу, блудливость Козака, подлость Алешиной, зиму, автобусное расписание.
        В автобусе было совершенно пусто. Козак побежал к кассе с возгласом:
        — Я возьму билеты!..
        — Мне не надо. Мне полагается бесплатный проезд.
        — Неужели?  — пришел в восторг Козак.
        — А что же вы думали, что я к вашим дамам еще за собственные деньги должен ездить?
        — Нет, конечно. Это только справедливо.
        Минут десять молчали. Тихонов немного отогрелся, вспомнил испуганно-возмущенный вид Козака, и ему стало смешно. Козак, видимо, тоже успокоился и робко сказал:
        — Если вы только не передумали, товарищ Тихонов, и у вас не будет, упаси Бог, неприятностей на службе, расскажите, пожалуйста, как вы узнали, что лежит у меня в карманах.
        Тихонов засмеялся:
        — Меньше о шашнях думать надо, тогда будете наблюдательней. В левом кармане ключи — вы продавили мне ими бок, сидя рядом в автобусе. Там у вас лежало еще что-то твердое, я все не мог попять. Но когда вы спрыгнули с подножки, загромыхали спички. Ясно? Когда мы шли по тротуару, в узких заснеженных местах вы прижимались ко мне правым боком и я ощущал какую-то гладкую плоскую поверхность. В пепельнице на столе я видел окурок папиросы с изображением трех былинных молодцов. Что же еще вам держать в кармане, как не «Три богатыря»? Перочинный нож? Ну, это совсем просто. Под столом валялась картонная коробочка из-под него с описанием всех его достоинств. Когда я пришел в номер, вы, как воспитанный человек, сразу надели пиджак. При этом я заметил, что левый внутренний карман у вас застегнут булавкой. Для надежности. Ясно, деньги.
        — Да, но откуда вы узнали, что лежит в бумажнике?
        — Проще простого. Железнодорожный билет и счет за гостиницу вы сохраняете для отчета. В гостинице надо оплачивать каждые десять дней, а живете уже тринадцать. Судя по куче свертков и пакетов на вашей кровати, вы покупали для дома разные разности. Чтобы не забыть чего-нибудь, жена дала вам списочек — из него вы вычеркивали уже купленное…
        — А пятнадцать рублей?
        — Заначка. На прощальный бал с Пусенькой. Все просто.
        — Незабываемо…  — восхищенно сказал Козак.
        Тихонов сонно глядел в окно, задумчиво отбивая пальцем на замерзшем стекле только ему известный ритм. Потом спросил:
        — Послушайте, Козак, вы читать любите?
        Козак подозрительно покосился:
        — Вообще-то… как любой интеллигентный человек… то есть конечно… если есть время.
        — Понятно. А какой жанр вас больше привлекает?
        — Это даже трудно сказать,  — замялся Козак, но сразу же воспрянул: — Мне близка интеллектуальная фантастика! Особенно английская.
        — Вы полагаете, что Брэдбери — англичанин?
        — Ха-ха!  — сказал нервно Козак.  — А что — нет? Впрочем, я всегда предисловие читаю потом, чтобы не создавалось предвзятое мнение.
        — Так какое же у вас сложилось непредвзятое мнение?
        — Великолепно, великолепно. Правда, я ее не дочитал еще до конца, потому что совсем недавно достал с большим трудом. Вы же знаете, как трудно достать Брэдбери!
        — Угу,  — кивнул Стас…
        В центре Тихонов сошел. Он постоял на остановке, и со стороны могло показаться, что он забыл, куда ему надо идти. Стас достал из кармана какую-то схему из квадратиков, соединенных стрелками. Снежинки падали на листок и слабо искрились под неживым светом уличного фонаря. Стас стряхнул ручку и, прислонив книжку к столбу, стал аккуратно заштриховывать квадратик, где была вписана фамилия Козак. Зачеркнув половину, Стас остановился, подумал. Закрыл книжку, засунул ее глубоко в карман и медленно пошел домой.
        Была ночь, была уже среда, пятнадцать минут третьего.
        СЛЕДУЮЩАЯ СРЕДА
        1
        Винтовку, из которой убили Таню Аксенову, нашел в среду Савельев. Он позвонил Тихонову утром и сказал своим немного сонным голосом:
        — Але, Тихонов, это Савельев говорит. Я вроде бы винтовку ту самую нашел. Приезжай сюда, в отделение, с пацанами поговорить надо.
        Тихонов от такого сообщения немного обалдел:
        — С какими пацанами?
        — Приезжай, здесь потолкуем…
        — Я тебе все по порядку,  — сказал Савельев.  — Эксперимент, значит, наш вчерашний, шуму наделал много. Все только об этом и толкуют. Пошел я «в люди»: народ-то взбудоражен — собираются все, обсуждают, каждый свою версию строит… Человек двадцать до вечера в отделение явилось — свою помощь предлагают, подозрения высказывают, ну и тэдэ и тэпэ. Захожу я в булочную — тут о том же разговор. Слышу — одна тетка другой подробно все происшествие излагает, а потом резолюцию накладывает: ничего, мол, удивительного, хулиганье распустилось… Вон Гафурова — дворника — сын Муртаза сегодня в обед притащил ружье и давай вместе с приятелем по птицам палить! Я, само собой, уточнил у тетки адрес, фамилию — и к Гафуровым. Вызвал тихо Муртазу, шепнул ему: ну-ка давай, мол, ружьишько твое! Муртаза постеснялся немного, поотнекивался, слезу, конечно, пустил. Потом, само собой, объясняет: «Винтовка-то у приятеля, Сережки Баранова, лежит». Пошли к Сережке. Там без лишнего шума эту винтовочку и изъяли. Калибр — пять и шесть десятых. Тот, что мы ищем. Оба пацана здесь, в разных кабинетах сидят. Разговаривать прямо сейчас
будем?
        — Конечно,  — рассеянно отозвался Тихонов, рассматривая винтовку. Обыкновенная пятизарядная винтовка калибра пять и шесть десятых миллиметра. Необычной была только деревянная ложа — короткая, грязно-белого цвета, выструганная, похоже, из доски.
        — Побеседуй с Сережкой,  — сказал Тихонов.  — А мне давай Муртазу…
        Через порог ступил маленький плотный мальчишка лет четырнадцати. Он молча прошел к указанному Тихоновым стулу, сел, закрыл глаза и неожиданно громко заревел на одной низкой нудной ноте. Стас с интересом смотрел на него, ждал. Муртаза ныл довольно долго. Тихонов терпеливо дожидался. Муртаза осторожно приоткрыл один глаз, остро зыркнул из-под черной челочки.
        — Ну хватит, что ли?  — сказал Тихонов.  — Где это ты таким фокусам научился?
        — Нигде,  — спокойно сказал Муртаза и открыл второй глаз.  — Только не бейте, дяденька!
        — Что-о?  — спросил удивленно Тихонов.
        — Не бейте, говорю.
        — Ладно, не буду,  — усмехнулся Тихонов.  — Ты запомни только: советских граждан никто бить не смеет. А ты — советский гражданин.
        Муртаза сразу приосанился, важно сказал:
        — А как же! Конечно. Я сам все расскажу.
        — Я в этом и не сомневаюсь — ведь тебе скрывать нечего?
        — Ага…  — Муртаза собрал под челочкой мелкие морщинки, задумался. Черные хитрые глазки смотрели сосредоточенно,  — Значит, было так. Иду я утром в школу, а по дороге машина снегоочистительная едет. Знаете, такая — снег передом загребает, а сбоку он, как из пушки, вылетает. Я, конечно, постоял, посмотрел. Ну, проехала эта машина, а снег по краю — как ножом обрезала. Гляжу, из сугроба срезанного, около дороги, какая-то гладкая палка торчит. Подошел поближе, стал ее из сугроба тащить, гляжу — винтовка! Жалко только — одно дуло было. Я обрадовался, хотя она и без приклада была. Побежал к Сережке Баранову — он хвастался, что у него патроны есть. Взяли мы с ним доску, обстрогали, приладили к дулу…
        — К стволу,  — поправил Тихонов.
        — К стволу,  — повторил Муртаза.  — Все хорошо получилось. Ну, решили попробовать, как она стреляет…
        — Так-так…
        — Взяли патроны, зарядили винтовку и пошли во двор.
        — Когда?  — спросил Тихонов. Муртаза подумал немного, быстро взглянул на Стаса:
        — Вчера. Ну, бабахнул я разик. По вороне…
        — Попал?
        — Не-е. Сережке дал стрельнуть — все-таки его патроны-то. Он попал.
        — В кого?  — негромко спросил Стас.
        — В кого, в кого! В ворону! Она как раз в развилке на клене сидела…
        — А потом?
        — Потом все. Похоронили ворону и разошлись.
        Тихонов поднялся, походил по кабинету. Повернулся к мальчишке:
        — А в тот день, что винтовку нашел, ты в школу ходил?
        Муртаза горестно покачал головой и, тяжело вздохнув, сказал:
        — Сережка Баранов тоже не ходил…
        — А когда же все-таки ты нашел винтовку?
        — На той неделе.
        — Точнее?
        — Точнее? Так, в понедельник я был в школе, потом мы всем классом ходили в кино. А вот на другой день я школу и прогулял. Во вторник, значит, нашел. Сразу вместо школы к Сережке побежал…
        Тихонов переспросил:
        — А первый раз когда стрелял?
        — Я же говорю — вчера!
        — Ой ли?  — покачал головой Стас.
        — А как же,  — заторопился Муртаза.  — Пока деревяшку приделали — два дня. Потом еще подождали…
        — Чего же это вы ждали?  — насторожился Тихонов.
        Муртаза прищурил маленькие глазки:
        — А вдруг хозяин винтовки найдется? Увидит ее у нас и сразу отнимет! Подождали, подождали, а вчера и решили ее попробовать.
        — Значит, сколько же раз вы всего стреляли?
        — Так я же говорю — два раза,  — неторопливо сказал Муртаза.
        — А сколько у Сережки патронов было?
        — Пять.
        — Остальные где?
        — Вот они,  — мальчишка полез в карманы, вывалил на стол кучу очень полезных вещей: механизм от старых часов, круглую батарейку, несколько значков, моток топкой проволоки, авторучку без колпачка. Глухо звякнув, на стекло выпали, поблескивая латунными гильзами, три патрона.
        — Ладно,  — сказал Тихонов.  — Кто твои родители?
        — Отец работает дворником в нашем доме. А мать — горничная в гостинице «Байкал».
        — Подожди, подожди,  — стал припоминать Тихонов.  — Ее как зовут — Ханифя?
        — Да-а. А откуда вы знаете?
        — Ты же сам сказал. А к матери на работу ты ходишь?
        — Иногда хожу,  — сказал Муртаза.  — Денег на кино попросить или еще чего…
        — Ясно. А в прошлый понедельник ты у нее был? После кино?
        Муртаза опять задумался, потом неуверенно сказал:
        — Н-не помню. Я, кажется, до кино к ней заходил…
        Тихонов усадил Муртазу на скамеечку в коридоре, вызвал Савельева. Из его короткого рассказа Стас понял, что приятель Муртазы, Сережка Баранов, повторил объяснения Гафурова слово в слово.
        — Вот что. Савельев,  — сказал Тихонов.  — Ты сейчас свяжись с трестом благоустройства и на всякий случай проверь: работала ли пятнадцатого февраля снегоочистительная машина во Владыкинском проезде. Узнай, в какое время работала. И не забудь спросить, какая машина — плужная или шнековая. А я поеду с винтовкой в Управление. Пускай эксперты с ней поколдуют.
        2
        Баллистическую экспертизу проводил старый опытный эксперт НТО Шифрин. Его заключение было лаконично и недвусмысленно:
        «…Установлено совпадение индивидуальных особенностей канала ствола оружия и пули: ширины и крутизны следов от полей нарезов. Отмеченные признаки дают основание сделать вывод о том, что пуля, изъятая из тела Т. А. Аксеновой, стреляна из представленной на исследование винтовки номер БВ 806237, производства Тульского оружейного завода, обнаруженной у несовершеннолетних Гафурова и Баранова. Фототаблицы прилагаются».
        — Ошибки не может быть?  — недоверчиво спросил Тихонов.
        — А вы посмотрите фото,  — пожал плечами Шифрин.  — Сопоставьте разные таблицы, и вы увидите, как совпадают мельчайшие детали оболочки пули и канала ствола. Пуля стреляна из этой винтовки — это так же верно, как то, что сегодня среда и вы стоите передо мной!
        — Хорошо,  — сказал Тихонов.  — Вы меня убедили. И я вам очень благодарен, Юрий Петрович. Вы себе даже не представляете, как нам сейчас важно получить оружие, из которого было совершено убийство!
        — Почему не представляю,  — добродушно сказал Шифрин.  — Я шесть лет следователем работал. Потому так и старался.
        Стас помолчал, потом сказал:
        — Вы ведь почтовые марки собираете, да?
        Эксперт оживился, влез пятерней в густую черную бороду, скрывавшую изувеченный шрамами подбородок — след лабораторного эксперимента с самодельной миной, явно заинтересовался:
        — Собираю, собираю! Это все знают. А вы хотели мне что-нибудь показать?
        Стас засмеялся, обнял Шифрина за плечи:
        — Ничего подобного. Вы заслужили большего. Когда-то, еще студентом, я насобирал целый альбом всякого барахла. Но одна марка у меня есть по-настоящему ценная: Леваневский, 1935 год. с перевернутым штемпелем «Москва — Сан-Франциско». В знак искреннего уважения к науке я ее вам дарю.
        — Этот подарок столь же щедр, сколь и неожидан,  — растроганно сказал эксперт.  — Но у меня нет сил его отклонить. Я даже не уверен, что смогу с вами расквитаться за этот царский подарок. Во всяком случае, я подумаю над этим вопросом.
        — Не надо думать над этим вопросом,  — сказал Тихонов.  — Потому что я хитрый. Я вам принес еще работу…
        — Где, какую работу?  — засуетился Шифрин.
        — Вот три патрона. Их надо исследовать по вашей линии, но в основном с позиций судебного химика. Вопрос: имеют ли эти патроны что-либо общее с пулей Аксеновой?
        Эксперт подумал, что-то прикинул, сказал:
        — Результаты будут завтра, что-нибудь к обеду. Устраивает? Кстати, вы полагаете, что пуля Аксеновой и эти патроны — из одних рук?
        Тихонов хитро прищурился:
        — Срок меня устраивает. А вот свои предположения насчет патронов я пока оставлю при себе. Вы уж не обижайтесь, но я не хочу, чтобы ваша симпатия ко мне распространилась на выводы экспертизы. Знаете, когда хочется сделать приятное человеку…
        Шифрин засмеялся:
        — Не морочьте мне голову. Какого черта вам исследовать эти боеприпасы, если бы вы не подозревали, что они из одного источника? Но не сомневайтесь, я не меняю науку на симпатии, даже под бременем такой редкой марки…
        В Дзержинском районном тресте благоустройства вежливая девушка-диспетчер сказала Савельеву, что у них ведется строгий учет уборки улиц. Посмотрев документы, она сообщила, что во вторник, пятнадцатого февраля, Владыкинский проезд очищался от снега с восьми до девяти утра шнеко-роторным снегоочистителем номер МОН 17 -46.
        — Вопрос исчерпан,  — сказал Савельев вошедшему Стасу.  — Снег действительно во вторник чистили, так что Гафуров не врет.
        — Снег-то чистили,  — отозвался Тихонов.  — Но вовсе не факт, что он взял винтовку в снегу. Давай проверять дальше.
        — А что еще проверять?
        — Смешно, но сейчас нам придется искать погибшую от рук этих злодеев ворону. А в ней — пулю. Одевайся, поехали.
        Мальчишки сразу показали место, где они закопали ворону.
        — Первый раз присутствую на такой эксгумации,  — покачал головой Стас.
        Однако здесь их ожидало разочарование — ворона была прострелена навылет, пули не было. Тихонов уже хотел уезжать, но Савельев, у которого терпения почему-то всегда оказывалось больше, деловито спросил мальчишек:
        — Ворона-то где сидела, когда вы стреляли?
        — Вон, в развилке клена,  — показал Сережка на старое ветвистое дерево. Савельев сказал:
        — Вы здесь минутку погодите,  — и с озабоченным видом куда-то ушел. Вернулся он скоро, волоча за собой ветхую деревянную лестницу. Скинув свое замечательное розовое пальто на руки Стасу, Савельев приставил лестницу к дереву, ловко и быстро влез наверх и закричал:
        — Здесь?
        — Чуть повыше!  — показал Муртаза.
        — И левее,  — уточнил Сережка.
        Савельев достал из кармана носовой платок, осторожно обмел прилипший к коре снег, уткнулся носом в развилку. Глядя на его рыжую шевелюру, Тихонов улыбнулся: «Ну чистый дятел». А Савельев продолжал методично обметать снег.
        — Есть! Вот входное отверстие виднеется. Выковыривать будем или как?
        — Или как,  — отозвался Стас.  — Будем выпиливать участок, где находится пуля. Слезай, надо достать инструменты и сходить за понятыми.
        Надевая пальто, Савельев досадливо морщился:
        — Скажи на милость, где сейчас понятых найдешь — на морозе-то стоять! Без них не обойдемся?
        — Нельзя, брат Савельев,  — сказал Тихонов.  — По закону вещественные доказательству с понятыми изымать надо. Значит, быть по сему!..
        3
        В коридоре Тихонов встретил худощавую подтянутую девушку — инспектора отдела разрешений.
        — Добрый вечер, Галочка,  — сказал Стас.  — А я как раз к вам собрался. Вы проверили тот номер, который вам Савельев днем принес?
        — Здравствуйте, товарищ Тихонов,  — официально сказала девушка.  — Задал же мне работки ваш Савельев! Ведь у нас винтовки числятся по фамилиям тех лиц, которым выданы разрешения на пользование оружием, поэтому все пришлось в обратном порядке проверять. Должна вас огорчить: винтовки, интересующей вас, на нашем учете нет и не было. Справочку пришлю завтра…
        «Этого следовало ожидать,  — размышлял Тихонов по дороге к себе.  — Вряд ли кто бросит на улице винтовку, зарегистрированную на свое имя. Но владельца теперь уже надо найти во что бы то ни стало — здесь может начаться очень интересная ниточка».
        Тихонов вошел в кабинет, включил настольную лампу — при неярком ее свете комната не казалась такой унылой. Достал из ящика стола записную книжку, полистал, снял трубку.
        — Алло, связь? Примите заказ на Тулу. Гормилиция, уголовный розыск, Хохлова.
        Хохлов отозвался сразу, как будто ждал звонка Стаса.
        — Привет, Толя,  — сказал Тихонов.  — Как жив? Вот и отлично. Толя, у меня к тебе срочная и очень важная, просьба. Добро, ты же знаешь — за мной не пропадет. Так вот, слушай. Поедешь на оружейный завод, в отдел сбыта. У меня есть винтовка — ТОЗ-17 за номером Вера Борис восемьсот шесть двести тридцать семь. Запиши. По этому номеру установи дату выпуска — раз. По дате выяснишь номер партии — два. По номеру партии тебе скажут, по какой накладной эта партия была отпущена — три. Ну, а по накладной уже легко установить получателя — четыре. Все понял? Номер винтовки записал? Значит, сделаешь? Понимаю, что не сегодня. Но завтра, старик, жду звонка обязательно. А копию накладной сразу же вышли фельдсвязью. Все, салют!
        Тихонов устало вздохнул и стал собираться домой.
        СЛЕДУЮЩИЙ ЧЕТВЕРГ
        1
        «…Для комплексного химико-баллистического исследования представлены три объекта:
        № 1 — три патрона калибра 5,6 мм, изъятые у подростка Гафурова.
        № 2 — одна пуля калибра 5,6 мм, извлеченная из дерева по протоколу от 23 февраля 196 * г.
        № 3 — одна пуля того же калибра, послужившая причиной смерти Аксеновой Т. С.
        …На основании результатов химико-баллистического анализа, приведенного в исследовательской части настоящего заключения, экспертиза приходит к следующим выводам:
        1. Пули, взятые из объектов 1 и 2, абсолютно одинаковы по форме, твердости, весу и химическому составу и являются изделиями одной производственной партии.
        2. Пуля, обозначенная как объект № 3, по твердости и химическому составу отличается от объектов №№ 1 и 2. С учетом особенностей технологии изготовления патронов можно категорически утверждать, что объект № 3 не относится к партии изделий, к которой принадлежали объекты №№ 1 и 2.
        Эксперты: Шифрин, Варламов»
        Тихонов отложил в сторону заключение экспертизы. Так, ясно. Похоже, что мальчишки здесь ни при чем: у них другие патроны. Если бы еще иметь уверенность, что Муртаза действительно стрелял по птице… Но этого патрона нет, и он безвозвратно потерян. Смешно получается: пока что все, кого мы подозревали, невиновны: Панкова, Казанцев, Муртаза… Кто же преступник? И где он?…
        2
        Тихонов сидел за столом, опершись подбородком на сцепленные ладони, смотрел бессмысленно в окно… «Остается минимальная надежда на винтовку. Может быть, удастся найти владельца и начать разматывать от него новую версию. Все старые можно считать исчерпанными. Врач Попов, Лагунов, Козак, Муртаза. Поиски людей, которые могли попасть на лестницу гостиницы, ничего реального не дали. Дальше искать негде. Нет следов. Вернее, не видно их. Следы должны быть, не может быть, чтобы убийца не оставил никаких следов. Ах, если бы можно было поговорить с Таней! Ведь она наверняка незадолго перед смертью уже все знала. Возможно, догадывалась, что ее хотят или могут убить. Или нет? Она не ребенок — наверняка бы заявила. Может быть, один из многих людей, с которыми я разговаривал, десять дней назад брал ее на мушку. А она шла спокойно, не знала. Вот оно: чужая душа — потемки. Не влезешь. Это тебе не Козака шерлокхолмскими фокусами удивлять. Скоро придется поехать к матери Тани и сказать: «Следствие по делу приостановлено из-за нерозыска преступника…» Зря ты живешь на земле. Ты ничего не созидаешь, ничто не рождается
в твоих руках. Ты ешь хлеб за то, что бережешь людей от выползней. Не уберег. Выползней не нашел, не раздавил каблуком. Ушли обратно, скрылись… и снова придут — убьют, разорят, опаскудят. А что делать? Ну не виноват я! Не могу я рассматривать незримое, не могу ощущать бесплотное. Ведь я человек только, и я исчерпал все свои возможности. У меня мозг болит, как будто я выжал его рукой…»
        Тихонов потер ладонями лицо, встал, походил по кабинету, подошел к окну, сел на подоконник. Из-под стекла поддувала холодная, тонкая, как лезвие, струйка. Снег, снег. Скорее бы весна, что ли! Тихонов повернул к струе воздуха разгоряченное лицо, закрыл глаза. «Условимся, что преступник попал в круг моего поиска. Проскочить мимо него я мог по двум причинам: абсолютная маскировка, или меня подвела проклятая заданность восприятия, аксиомы несчастные. Надо научиться в работе ничего не воспринимать заранее как неоспоримый, безусловный факт. У всякого факта может быть тьма интересных нюансов. А ведь кто-то же говорил с Таней вечером в понедельник. Во Владыкино ее, совершенно ясно, заманили. Но кто? Каким способом? И, самое главное,  — зачем? Нет, стой, стой, снова сбился о мысли.
        Начнем сначала. Приехала она из командировки в субботу. Отсюда снова поедем вперед. И каждый факт надо взять на ощупь. Надо выяснить все насчет командировки. Отправлюсь-ка я опять в редакцию».
        Беляков встретил Стаса теплее, говорил с ним вроде сочувственно. «Хороший видок у меня, наверное»,  — подумал Тихонов. На Танином столе было уже пусто, аккуратно вытерта пыль и только под стеклом еще лежала фотография счастливо смеющегося космонавта с надписью «Доброму и умному товарищу, прекрасному человеку…» Беляков перехватил взгляд Стаса, извиняющимся тоном сказал, тяжело вздохнув:
        — Ничего не попишешь, жизнь продолжается…
        — Да, жизнь продолжается,  — кивнул Тихонов.  — Но в какой-то миг она остановилась. Нам надо вернуться к нему. Вы сказали мне, что Таня вышла на работу в субботу, двенадцатого, а командировка у нее была по десятое. Откуда это расхождение?
        — Разве?  — удивился Беляков.  — Я, честно говоря, не помню уже. Может быть, мы с ней договорились раньше. Не помню.
        — Постарайтесь вспомнить, это важно.
        — Вообще-то у нее были отгулы за дежурства, может, она их использовала? Не могу вспомнить, говорила ли она мне…
        — Напрягите память, свяжите с какими-то событиями! У вас же должна быть творческая ассоциативная память. Помните, как у Чапека: «О, шея лебедя, о, эта грудь…»
        — Не помню,  — развел руками Беляков.
        — Ладно,  — сказал Тихонов.  — Мы с вами в прошлый раз смотрели блокнот Аксеновой. Он у вас сохранился?
        — Да, я оставил его себе на память.
        — Одолжите его мне на несколько дней,  — попросил Стас,  — я его верну потом.
        С видимым сожалением Беляков достал из стола блокнот:
        — Только, пожалуйста, верните, не забудьте.
        — Хорошо,  — сказал Тихонов, листая блокнот. Все то же самое. И в конце эти непонятные фразы. И фамилия — «А. Ф. Хижняк».
        — Вы не знаете, случайно, кто такой Хижняк?  — спросил Стас, показывая Белякову запись. Тот близоруко щурился, долго, внимательно смотрел, полистал страницы в обратном порядке, пожал плечами:
        — Тут полно разных фамилий. Она ведь со многими людьми встречалась. Вот здесь еще какие-то: Ли, Дебаремдикер, Синев, Громов…
        «Но Хижняк — последняя фамилия. Потом ее убили,  — сказал себе Стас.  — А может быть, здесь вообще никакой связи нет…»
        В бухгалтерии Стас долго рассматривал отчет Аксеновой по командировке, пытаясь вместе с Таней повторить маршрут. Билет на самолет Москва — Ровно, счет за шесть дней проживания в гостинице, железнодорожный билет в купейный вагон.
        Восстановим снова. В Ровно Таня прилетела третьего февраля. Счет в гостинице открыт тем же числом. Закрыт девятого. Минуточку, от третьего до девятого — семь дней. Значит, она поселилась в гостинице во второй половине дня и в первой половине уехала — поэтому ей посчитали шесть дней. Поезд от Ровно до Москвы идет около суток. Если она уехала в середине дня девятого, то в середине дня десятого она должна была быть в Москве. А Галя, ее сестра, категорически утверждает, что Таня приехала в пятницу утром, одиннадцатого. Где же еще она была почти целые сутки? Тихонов взял железнодорожный билет и внимательно посмотрел на свет. На темном квадратике картона были видны еле заметные светлые точки компостерных щипцов…
        — Этот билет выдан железнодорожной кассой станции Ровно на скорый поезд номер шестнадцать, который прибыл на наш вокзал десятого февраля в шестнадцать часов двадцать минут. Но в Брянске десятого числа билет был прокомпостирован на сутки. Затем его владелец сел в двадцать три сорок на московский поезд и прибыл в Москву одиннадцатого февраля в восемь часов утра.  — Билетный кассир взглянул на отчужденное лицо Тихонова и добавил: — Нет-нет, вы не сомневайтесь, у нас четкий график и перевозки на учете.
        — Конечно, конечно,  — согласился Тихонов и спросил: — А когда этот скорый прибыл в Брянск?
        — Сейчас посмотрим по расписанию,  — кассир пробежал карандашом по колонке цифр.  — Десятого февраля в девять пятнадцать утра.
        — Спасибо…
        Тихонов вышел на привокзальную площадь. Часы на башне громыхнули четыре раза. Холодный сырой ветер с Москвы-реки хватал разгоряченное лицо. Тихонов, задумавшись, прошел остановку, вышел на Бородинский мост. Вода в реке не замерзла, коричневая, грязная, подернутая легкими клочками пара, она несла изгрызенные желтые глыбы льда. Тихонов стоял на мосту, облокотившись на перила, на едком, пронизывающем ветру, и смотрел в темную рябую глубину. На мутном, сморщенном зеркале воды он пытался начертить какую-то схему. Потом с остервенением плюнул вниз, как будто река скрывала все, будто она не пускала к истине… Почему Брянск? При чем здесь вообще Брянск? Брянск-то откуда здесь взялся?
        ТЕЛЕФОНОГРАММА
        ВХ. № 83/1
        Московский уголовный розыск
        Капитану милиции Тихонову
        …Винтовка выпущена заводом 23 января 1965 г. и по накладной № 231234 отправлена Брянскому облспортторгу.
        Инспектор Тульского уголовного розыска
        Хохлов
        Позвонив по телефону в Брянский облспортторг, Тихонов узнал, что эта винтовка в апреле 1965 года была продана городскому клубу ДОСААФ…
        СРОЧНО!
        В БРЯНСКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК
        Управлением Московского уголовного розыска разыскивается владелец винтовки ТОЗ-17 № ВБ 806 237, которая в апреле 1965 года была куплена Брянским городском клубом ДОСААФ. Необходимо установить, в чьем ведении находилась эта винтовка и каковы данные о ее местонахождении в настоящее время. О результатах проверки прошу известить нас незамедлительно.
        Начальник отдела Управления
        Московского уголовного розыска
        Шарапов
        СРОЧНО!
        Начальнику отдела Московского уголовного розыска Шарапову
        Сообщаю, что винтовка ТОЗ-17 № ВБ 806237 действительно была приобретена 21 апреля 1965 года городским клубом ДОСААФ и использовалась для спортивно-стрелковых целей, находясь на ответственном хранении завскладом оружия Хомякова В. С.
        29 июня 1965 года из помещения клуба были похищены различные предметы, в том числе и вышеуказанная винтовка. В ходе следствия установлен и разыскан гр-н Плечун С. Я., совершивший эту кражу.
        Плечун признал себя виновным и выдал следствию часть похищенных предметов, пояснив, что остальные вещи он в разное время продал нескольким лицам. В частности похищенную винтовку Плечун продал на городском рынке за сорок пять рублей неизвестному мужчине, внешность которого он описать затрудняется. Плечун заявил, что при встрече мог бы опознать этого мужчину. Однако принятыми мерами розыска установить покупателя винтовки не удалось. Судьба оружия неизвестна, и оно находится в нашем розыске. При наличии данных о нем просим информировать Брянский уголовный розыск. Для сведения сообщаю, что Плечун содержится в Ярцевской исправительно-трудовой колонии, почтовый ящик 344…
        «Ну что ж, Стас, вот ты уже, как говорится, достиг определенных успехов: нашел своим брянским коллегам похищенное имущество»,  — грустно подумал Тихонов.  — И «судьба» этого «имущества» — страшная судьба — стала известна. Вот так оно и нанизывается цепочкой: головотяпство в клубе, где не обеспечили сохранность оружия, потом некрупная и в мировом масштабе неважная кражонка, которую совершил мелкий жулик Плечун, потом этот неизвестный покупатель — на черта ему краденая винтовка? А потом — смерть Тани Аксеновой… Как уследить здесь, в этой цепочке случайностей, где начинается закономерное? В растяпе кладовщике? Нет. В воришке? Не похоже: сам он сидит в колонии, а винтовку еще раньше продал… Покупатель? Здесь начинается темнота. Что за любитель оружия такой? Осталась ли винтовка в его руках или путешествовала дальше? Неясно. Но мне нужен этот покупатель, и его надо искать. Как хлеб ищут. Ну что ж. Примем первые меры…
        СРОЧНО!
        ФОТОТЕЛЕГРАММА
        Отдельное требование в порядке статьи 132
        Уголовно-процессуального кодекса
        Начальнику Ярцевской исправительно-трудовой колонии
        Направляю нумерованные фотографии четырех мужчин. Прошу, с соблюдением требовании статьи 165 УПК РСФСР, предъявить их для опознания гр-ну Плечуну С. Я., отбывающему наказание в Ярцевской НТК.
        Материалы опознания вышлите в наш адрес: Москва, К-6, Петровка, 38. Управление МУРа.
        Начальник отдела Шарапов
        Тихонов открыл сейф, достал пачку фотографий, внимательно осмотрел их. Потом отобрал четыре, подколол их скрепкой к телеграмме. Подумал немного, взял из пачки еще одну фотографию и присоединил ее к первым четырем…
        5
        Брянск, Брянск. Значит, все-таки не случайно появился он в деле. Аксенова едет в командировку в Ровно, возвращаясь назад, останавливается на день в Брянске. Никто не знал, что она туда собирается. Вернувшись, никому не сказала о том, что была там. Через шестьдесят часов ее застрелили на пустынной тропинке во Владыкине из снайперской винтовки, украденной в Брянске и в Брянске же купленной неизвестным. Слишком мною совпадений. Никто из прошедших по делу людей в Брянске не живет. И все-таки искать надо, видимо, там.
        От недосыпания и напряжения остро резало глаза. Стас нажал кнопку настольной лампы — и полумрак раннего зимнего вечера, слегка подсвеченный голубыми уличными фонарями, затопил кабинет.
        Выход должен быть, он где-то рядом. В Брянске? Вероятно. Но после записей в блокноте с фамилией Хижняк идет жирная черта. И такая же черта перед ровенскими записями. Так что, скорее, этот Хижняк в Ровно, чем в Брянске. О чем там в блокноте?… «Микробы проказы живут пятнадцать лет… Открылся слив для всех человеческих нечистот… Трусость — детонатор жутких поступков…» Это в предпоследнем блокноте. А в последнем, из сумки? Подожди, подожди, там есть что-то похожее. Так: «…Страх растворяет в трусах все человеческое… Белые от злобы глаза…» Рисунок человеческой фигуры… «Корчится бес». Нет, уверен, что все это связано какими-то глубинными каналами с Хижняком. Так где же он, Хижняк,  — в Ровно или в Брянске? Интересно, это у него «белые от злобы глаза»? Искать надо начинать с Ровно. Думаю, там Аксенова решила ехать в Брянск.
        СЛЕДУЮЩАЯ ПЯТНИЦА
        1
        — Просыпайся, молодой человек! Чай проспишь.
        Тихонов открыл глаза и сразу зажмурился — так ослепительно сверкало солнце в безбрежной белизне полей. Он потер руками глаза, привычно провел ладонями по лицу, тряхнул головой.
        Пожилая проводница добродушно улыбалась, стоя в дверях купе:
        — Ну что умываешься, как киска после еды?
        — Для красоты. А кстати, мамаша, вы не знаете, почему «после еды»?
        Как же. Сказка есть такая. Поймала кошка мыша и приготовилась его кушать. А мышь давай ее совестить: как же ты, мол, не умывшись, есть собираешься? Послушалась кошка, отпустила мыша и стала умываться, а он — ноги в руки… Теперь кошки только после еды умываются. А ты вот можешь чай свой проумывать…
        — Чай — ладно,  — засмеялся Тихонов.  — Мне бы мыша своего не проумывать.  — Оперся на полку и спрыгнул вниз.
        В туалете под полом вагона особенно громко стучали колеса, изредка взвизгивая на крутых поворотах. Тихонов долго полоскался и фыркал под холодной водой, докрасна вытер лицо и руки, причесал жесткий ежик волос. Посмотрел в забрызганное зеркало и подумал: «Побриться бы сейчас в самый раз». Но бритвы не было. Впрочем, не было у него с собой не только бритвы. Вообще ничего не было. Он не успел заскочить домой и уехал на вокзал прямо с Петровки. Проводница, проверяя у дверей вагона билет, удивленно спросила:
        — А багаж?
        Тихонов ухмыльнулся:
        — Иметь некрасивые чемоданы — признак дурного тона. Поэтому я обхожусь без них.
        Проводница взглянула на него подозрительно и сунула билет обратно:
        — Третье купе.
        Стас вошел в купе, лег на полку, и стук колес электровоза слился с его первым хриплым сонным вздохом…
        Вместе с ним в купе ехали трое: старичок бухгалтерского вида и молодая женщина с дочкой лет восьми. Девочка читала книжку «Сказка среди бела дня», старательно водя пальцем по строкам, мать вязала. Старичок непрерывно заглядывал в какой-то толстый справочник и все время что-то вычислял карандашом на бумажной салфетке, удовлетворенно похмыкивая время от времени. Отрывался от этого занятия он только для того, чтобы послушать по радио последние известия.
        Тихонов, усевшись в углу, с удовольствием пил крепкий сладкий чай, немного пахнувший дымом.
        Проводница снова открыла дверь, с сомнением посмотрела на него:
        — Печенье брать, конечно, не будешь?
        Чтобы немного поддержать свою поломанную на корню репутацию, Тихонов спросил:
        — А бутербродов с черной икрой у вас нет, случайно?
        — Не бывает,  — гордо сказала проводница.
        — Жаль, ах, жаль. Пяточек к завтраку сейчас было бы уместно. Несите тогда печенье. Две пачки…
        Девочка оторвалась от книжки, посмотрела на Тихонова строгими глазами:
        — Дядя, а ямщик — это извозчик?
        — Извозчик,  — кивнул Стас.  — Извозчик-дальнорейсовик.
        Старичок, прижав палец к губам, сказал:
        — Тише!
        «Маяк» передавал последние известия. Дослушав, старик улыбнулся, и лицо его, потеряв выражение озабоченности, вдруг стало добрым, почти ласковым. Он покакал на справочник и сказал торжествующе:
        — Великая книга. Это сводный железнодорожный справочник за нынешний год. Придумывая неожиданные маршруты перевозок, можно с помощью этого справочника обеспечить индивидуальными арифметическими задачами каждого школьника страны. Например, сколько будет стоить и сколько потребуется вагонов, чтобы перевезти из Мурманска во Владивосток пятьсот тонн апельсинов, тысячу тонн нефти и тысячу восемьсот кубометров леса? А-а?
        — Действительно, очень интересно возить апельсины из Мурманска во Владивосток,  — сказал Стас. Женщина с вязанием улыбалась. Видимо, старичок уже вдоволь побеседовал с ней на все темы и жаждал новой аудитории.
        — Вот, посмотрите и убедитесь сами,  — протянул он Стасу справочник.
        — Сейчас, доем только печенье,  — покорно сказал Стас. От ознакомления со справочником, видимо, было не отвертеться, Он полистал толстую, отлично изданную книгу — с картами, графиками, подробными расписаниями. Стас остановился на крупномасштабной карте-плане Киевской железной дороги, стал внимательно всматриваться и тихо охнул.
        — Что? Говорил я вам, что не оторветесь?  — ликовал старикан.
        — Не оторвусь, не оторвусь,  — быстро сказал Стас, лихорадочно листая справочник в поисках карты административного деления. Наконец нашел, посмотрел, вернулся обратно и сравнил с картой-планом, потом ногтем отметил точку на административном разноцветье маленького портрета страны.
        Дверь отъехала в сторону, и проводница сказала Тихонову:
        — Через десять минут — Ровно. Вам сходить…
        За окном замелькали пакгаузы, старая водокачка, вагоны-дома путейских рабочих. На стрелках судорожно забились, затарахтели колеса…
        СРОЧНО!
        ТЕЛЕГРАММА
        Москва, Петровка, 38, Шарапову! Незамедлительно сообщите в адрес Ровенского уголовного розыска, кому была выдана в Народной библиотеке имени Чехова книга Рэя Брэдбери «Фантастические рассказы». Книга подарена библиотеке читательницей Суламифью Яковлевной Пайкиной.
        Тихонов
        2
        Человека по фамилии Хижняк Тихонов нашел быстро. Депутат райсовета Анна Федоровна Хижняк работала старшей аппаратчицей на Ровенском химическом комбинате.
        — Недели две назад с ней разговаривала журналистка из Москвы,  — сказал Тихонову председатель месткома.  — Хотела написать о ней и не успела — трагически погибла. В газете сообщение было вместе с очерком о нашем комбинате. Хорошо, душевно написала. Как же это она погибла? Под машину попала?
        — Есть много разных способов трагически погибнуть,  — пожал плечами Стас.  — А как увидеться с Анной Федоровной?
        — Она сегодня должна была вернуться из Киева. К сыну ездила на зимние каникулы — он у нее студент-дипломник. Адрес в личном столе найдете.
        Хижняк жила в старой части города, в небольшом деревянном доме. Когда Тихонов вылез из такси, уже перевалило за полдень. Он постучал в дверь, обитую старым дерматином и тряпочными полосками, и кто-то теплым, мягким голосом крикнул в доме:
        — Подождите, подождите, сейчас открою…
        Загремела щеколда, и из открытой двери ударил в лицо запах молока и свежего хлеба. У женщины было молодое, еле тронутое морщинками лицо и совершенно белые волосы. Туго затянутые в косу на затылке, они сидели на голове, как серебряный шлем.
        — Анна Федоровна?
        — Да. А вы ко мне?
        — Я хотел поговорить с вами…
        Полы в комнате были белые, дощатые, выскобленные до стерильной чистоты. Тихонов посмотрел с сомнением на свои облепленные снегом ботинки, но женщина добродушно засмеялась:
        — Заходьте, заходьте. Все одно убирать, во всем дому грязь. Только сегодня приехала — у сына в гостях десять дней была.
        На стене висела фотография красивого смуглого пария, и Тихонову вдруг показалось, что он уже где-то видел это лицо.
        — Простите, Анна Федоровна, а когда вы поехали к сыну?
        — Во вторник прошлый. А что?  — встревожилась женщина.
        — Нет, я просто так спросил.  — Тихонов понял, что она не знает о смерти Тани — в дороге разминулась ей газетным сообщением. Он помедлил и сказал:
        — Анна Федоровна, я из Московского уголовного розыска. Привело меня к вам печальное событие…
        — Что? Случилось что?  — Хижняк стала медленно бледнеть.
        — Вы помните Таню Аксенову?
        Хижняк что-то хотела сказать, но горло сдавило, она сглотнула тяжелый ком, кивнула.
        — Одиннадцать дней назад она погибла…
        — Убил. Убил! Убил, проклятый!..
        3
        Стас огляделся. Ночная улица была пустынна, голые черные ветви деревьев покачивались под порывистым холодным ветром, редкие неяркие фонари с трудом рассеивали вокруг себя мрак. Стаса знобило. На вокзал надо скорее, на первый же поезд. Как назло, ни одного такси не видать. Тихонов шел размашистым шагом, все быстрее и быстрее, потом побежал. В груди что-то противно екало и свистело, остро закололо под лопаткой. «Пуля давит,  — подумал Стас.  — Ничего, она не опасная. Больно потому, что она на плевру давит. Нет, она уже не опасная. Как это врач сказал: — она «покрылась капсулой». Слово противное — «капсула». Ничего, еще метров пятьсот пробежать можно. Скоро все уже кончится… Надо успеть на московский ночной экспресс…» Он бежал и бежал, уговаривая себя потерпеть еще, до следующего фонаря, потом до следующего, и еще до одного. Брызгал из-под ног грязный жидкий снег, глухо цокали подковки на каблуках, и над переулком разносился сухой хрип легкого, разорванного пулей два года назад…
        В комнате милиции на вокзале сидел мужчина в сером коверкотовом костюме.
        — Из Москвы? Надо помочь — поможем. А вы пока присядьте.
        Тихонов опустился на полированную, очень неудобную скамейку с резной надписью «МПС», прикрыл глаза. Он тяжело дышал, вытирая ладонью пот с лица. Мужчина снял трубку и негромко сказал:
        — Зина! Майор Сударев позвонил. На семьдесят первый один билет в двухместное купе, быстренько! Как это нет? Знаю, знаю, для проводниц оставляете, чтобы их пассажиры не беспокоили… А если проверю? Что? Нашлось уже? Ну и чудненько. Сейчас к вам товарищ Тихонов подойдет…
        Повернулся к Стасу, объяснил:
        — Подойдите к седьмой кассе, получите билет в отдельное купе. Я вижу — вам давно пора спокойно выспаться…
        — Спасибо. Помогите мне добраться до горотдела. Мне очень срочно надо позвонить по междугородной.
        — Элементарно,  — сказал Сударев и вызвал дежурного сержанта: — Пахомов, заведи мотоцикл, подбрось товарища на Гончарную.
        Через десять минут Стас уже разговаривал по телефону с начальником Ярцевской колонии.
        — Опознание провели,  — бился в мембрану далекий окающий голос.  — Плечун без всяких сомнений опознал на фотографии номер три человека, который купил у него винтовку…
        Тихонов положил трубку и снова разгладил на столе телеграмму Шарапова:
        «Книга Рэя Брэдбери «Фантастические рассказы» выдана 26 января с.г. Т. С. Аксеновой».
        СЛЕДУЮЩАЯ СУББОТА
        1
        К Брянску поезд подошел в шесть часов утра. Было еще темно, и только на востоке рассвет уже начал размывать густую синеву неба, стирая с него звезды, как капли со стола. На перроне царили сутолока, гомон, метались фонари проводниц. Тихонов вышел на вокзальную площадь, огляделся и направился к автобусной станции. Кассирша с сожалением сказала:
        — Ваш автобус ушел двенадцать минут назад. Следующий отправляется в десять ноль пять.
        Тихонов про себя чертыхнулся, спросил:
        — А согласовать автобусное расписание с железнодорожным никак невозможно?
        Девушка развела руками:
        — Это не от меня зависит.
        — Я понимаю. Просто, когда спешишь, торжествует принцип максимального невезения.
        — Какой, какой принцип?
        — Максимального невезения: бутерброд всегда падает маслом вниз.
        Девушка улыбнулась:
        — А если все-таки вверх?
        — Значит, он упал неправильно…
        Тихонов шел малолюдной улицей, негромко ругался и размышлял, где ему провести оставшиеся четыре часа. На углу ярко светилась вывеска «Баня». Пожалуй, это был хороший выход из положения. В вестибюле остро пахло земляничным мылом и березовыми вениками. Тихонов заплатил за ванный номер, вошел в небольшую кафельную комнатку, щелкнул замком, пустил горячую воду. Вода с шипением бежала по эмалевым стенкам ванны, закручивалась в булькающий, пузырчатый водоворот у стока. Стас снял пиджак, опустившись на кожаный диванчик, устало слушал бормотание и шелест воды. На живот тяжело давила рукоятка пистолета, вылезшая из открытой полукобуры.
        От нервного возбуждения он всю ночь не сомкнул глаз, и теперь сонная одурь теплым паром заволакивала голову. Стас быстро разделся, влез в воду и незаметно для себя задремал…
        …Учителя Коростылева он встретил жарким июльским полднем, прогуливаясь с майором Садчиковым по улице Горького. У Стаса еще дергался глаз, контуженный пулей Крота-Костюка, но настроение было прекрасное, И Садчиков подсмеивался над ним:
        — В п-погонах новых щегольнуть охота?
        Коростылев стал совсем старый. Он говорил тихо:
        — Эдик Казарян уже ведущий конструктор. А Слава Антонов стал кандидатом наук. Атомщик.
        Стасу послышалось в голосе Коростылева осуждение. И он, словно оправдываясь, с вызовом сказал:
        — А я стал капитаном!
        Садчиков усмехнулся:
        — Каждый к-кулик свое местожительство хвалит.
        Коростылев спросил его:
        — А вы там же работаете?
        Садчиков кивнул. Стас, как будто извиняясь за то, что Садчиков не кандидат атомных наук, сказал Коростылеву:
        — Он уничтожил банду знаменитого Прохора…
        Учитель помолчал. Ветер трепал его редкие седые волосы, и Стас боялся, как бы они все не улетели. Потом Коростылев улыбнулся:
        — Я доволен тобой. Вы делаете очень важное дело — караете зло. Прощать содеянное зло так же преступно, как и творить его.
        — М-мы не караем. Закон карает. М-мы только ловим,  — сказал Садчиков и отвернулся.
        Стас почему-то разволновался тогда и, чтобы скрыть это, сказал:
        — Все замечательно. Одна беда — не можем определить свое место в споре между физиками и лириками…
        Вода в ванне остыла, и Стас проснулся от холода. Он пустил на себя из душа струю горячей воды, гибкую и упругую, как резина. Потом вылез и долго сидел на диванчике, завернувшись в простыню, осторожно поглаживая багрово-синеватый шрам на груди. Не спеша оделся, взглянул на часы: стрелка подползла к девяти. Он перекинул через плечо ремешок с петлей, достал «макарова», оттянул затвор, достал патрон. И повесил пистолет в петлю слева под мышкой.
        …Автобус, перемалывая толстыми шинами бугры наледей, въехал на площадь. Кондукторша сказала:
        — Пойдете прямо по этой улице, за третьим кварталом направо — улица Баглая.
        Тихонов огляделся. Часы на здании горисполкома показывали половину второго. Прилично потрясся в автобусе.
        Стас направился в горотдел милиции. За двадцать минут он договорился с начальником уголовного розыска, как расставлять людей, когда прислать машину. Вышел на улицу и вдруг с удивлением заметил, что больше нет ни азарта погони, ни возбуждения, ни страха. Сейчас он пойдет и возьмет этого бандита. И все произойдет буднично, даже если тот попробует стрелять. Он посмотрел на вялое зимнее солнце, беззащитное, на него можно смотреть не щурясь, провел холодной ладонью по лицу и вспомнил, что так же прикоснулась к его лбу Танина мать, повернулся и пошел на улицу Баглая. Он даже не смотрел, есть ли в доме двадцать девять черный ход, а прямо постучал в дверь и сказал вышедшей женщине:
        — Здравствуйте. Хозяин дома?
        — Заходите, он скоро придет. Суббота сегодня — он в баню пораньше пошел.
        Женщина открыла из прихожей дверь в столовую, пропустила Стаса, сказала:
        — Жена я. Нина Степановна зовут.
        — Очень приятно. Тихонов, корреспондент из Москвы.
        — Пообедать хотите или самого подождете?  — Из кухни доносился запах пирогов и жареного мяса.
        — Спасибо. Мы лучше сначала побеседуем,  — сказал Стас и подумал: «Диеты у нас с ним разные…»
        Нина Степановна сказала:
        — Сам-то важен стал. Недавно уже приезжала к нему корреспондентша. Из Москвы тоже. Не застала только — в районе был.
        — Знаю,  — кивнул Стас.  — Из нашей газеты. С вами разговаривала?
        — Да, проговорили три часа. Не дождалась, расстроенная была. А сам, то же самое, как рассказала о ней, расстроился, что не застала. Да, знамо дело, всем разговоры приятные вокруг себя охота слышать, да и работяга он большой — статья об нем авторитету бы прибавила…
        — Это уж точно,  — сказал Стас.  — Корреспондентка книжку у вас здесь не забывала? Просила захватить, если сохранилась…
        Хлопнула входная дверь. Тихонов выпрямился, сунул руку под пиджак, щелкнул предохранителем «макарова». Женщина сделала шаг к двери.
        — Стойте!  — свистящим шепотом сказал Стас.  — Стойте на месте…
        Женщина обомлела. Распахнулась дверь.
        — Заходите, Ерыгин, я вас уже час дожидаюсь.
        Вошедший автоматически сделал еще один шаг, сказал: «Здрасте» — и судорожно обернулся.
        Стас больно ткнул его стволом пистолета под ребро и сорвавшимся на фальцет голосом крикнул:
        — Ну-ка, ну-ка, без глупостей!  — Вздохнув, сказал: — Я за вами две недели не для того гоняюсь, чтобы сейчас еще кросс устраивать…
        Женщина, оцепенев от ужаса, прижалась к стене. Из кухни понесло чадом подгорающего мяса.
        — Вы, Нина Степановна, займитесь пока на кухне, а мы с вашим супругом побеседуем.
        На крыльце затопали тяжелые шаги. Стас, прижав к бедру наведенный на Ерыгина пистолет, отскочил к столу, чтобы видна была входная дверь. Громыхнула щеколда, и вошли три милиционера. Стас облегченно вздохнул и подумал: «Вообще-то глупость, конечно, была — идти за ним одному. Он же меня соплей перешибить может. Расчет на внезапность оправдался…»
        — Что, Ерыгин, здесь говорить будем или прямо в Москву поедем?
        Ерыгин разлепил сразу запекшиеся губы, хрипло сказал:
        — Не о чем мне с тобой говорить…
        Стас кивнул милиционерам:
        — Наручники…
        2
        Тихонов вышел на трап первым, за ним — Ерыгин, которого придерживали сзади два оперативника. Они шли из носового салона, и пассажиры, выходившие из двери у хвоста самолета, удивленно и испуганно смотрели на эту молчаливую группу. Внизу, у первой ступеньки трапа, стоял, расстегнув пальто, заложив руки в карманы, широко расставив ноги, Шарапов. И Тихонову вдруг захотелось побежать по лестнице ему навстречу, обнять и сказать что-нибудь такое, чего завтра ни за что не скажешь. Не спеша спустился, усмехнулся, протянул руку:
        — Здравствуйте, Владимир Иванович.  — Кивнул через плечо.  — Вот и нашел я его все-таки…
        Шарапов и не взглянул на убийцу. Не отпуская руки Стаса, он смотрел на него своими чуть раскосыми монгольскими глазами. Потом сказал медленно, и слова будто падали на бетон тяжелыми мягкими гирьками:
        — Я рад, сынок, что это тебе удалось,  — он сделал паузу и добавил, хотя Стас заметил, что Шарапову не хотелось этого говорить: — Если бы ты его не взял, тебе жить дальше было бы нелегко…
        Аэропорт был похож на огромный светящийся кусок сахара. Прожектора высвечивали серебристые сигары самолетов, искры вспыхивали на полосках снега между бетонными плитами, тускло светились огни в черном лаке оперативных «Волг». Шарапов посмотрел в серое, безжизненное лицо Ерыгина и сказал оперативникам:
        — Поезжайте с ним в первой.
        Ерыгина посадили в машину, вырвался белый дымок из выхлопной трубы, и машина рывком ушла в ночь, на шоссе, в Москву. Шарапов открыл дверцу второй «Волги»:
        — Влезай, я за тобой.
        Шофер Вася сказал:
        — Здравствуйте, Станислав Палыч! Мы вас заждались.
        — Не говори — два дня не был,  — улыбнулся Стас и почувствовал, что все кончилось, что он — дома…
        Мелькали черные деревья на обочинах, вдалеке горели огоньки на шпиле Университета. «Волга» со свистом и шелестом летела по пустынному ночному шоссе. Голос Тихонова звучал надтреснуто:
        — В принципе мы с вами не ошиблись, Владимир Иванович, предположив, что причина смерти Тани скрыта в ее личной жизни. Но мы не знали этого человека и поэтому канцелярски сузили понятие личной жизни. Вы понимаете, для Тани не было чужих болей и бед, они становились ее личными бедами, частью ее личной жизни. Так и получилось, когда она познакомилась с Анной Хижняк. А жизнь Хижняк — отдельная страшная трагедия, за которую надо было бы само по себе расстрелять этого бешеного пса. Вот послушайте. Анна Хижняк вышла замуж за местного счетовода Ерыгина прямо перед войной. И как только в Здолбунов — это под самым Ровно — пришли немцы, Ерыгин отправился к ним и предложил свои услуги. Парень он был здоровый, незадолго до войны стал чемпионом города по стрельбе. Ерыгина взяли в карательные войска СД, и он прославился неслыханной жестокостью. Скоро стал командовать расстрелами евреев, советских и партийных работников. Мне рассказала Хижняк, что Ерыгин выстраивал людей в шеренгу и с большого расстояния из карабина беглым огнем валил их через одного. Это называлось у него «расчет на первый-второй». В середине
сорок второго года Ерыгин получил серебряную медаль «За заслуги перед рейхом» и нашивки ротенфюрера. Он каждый день приходил в дом ее матери, куда Анна убежала от него с крошечным ребенком, издевался над нею и бил. А когда понял, что она не вернется к нему, сдал ее в фельджандармерию как связную партизан. Шесть дней просидела она в камере, ожидая виселицы. На седьмую ночь в Здолбунов нагрянули партизаны, сожгли дотла комендатуру, перебили всех немцев и полицаев, а арестованных освободили. Она ушла с шестимесячным сыном н партизанам, уверенная, что этого изувера убили вместе с остальными бандюгами. Да выжил, сволочь, сменил фамилию, окопался, женился и осел в глубинке.
        Прошло двадцать четыре года, и в руки Анны Федоровны случайно попадает газета с групповым снимком передовиков. И в одном из них она узнает Ерыгина. Причем подписи под снимком нет. Знаете, как дают иногда — «участники совещания обсуждают…» Это произошло за неделю до встречи с Таней. А Таня должна была о ней очерк написать. И, видимо, здорово она умела с людьми разговаривать. Поговорили, поговорили, не выдержала Хижняк, расплакалась и рассказала ей все. А до этого — никому ни полслова. Там, понимаете, возникла страшная коллизия. Сын вырос, в этом году кончает Киевский университет. И до сего дня уверен, что отец его геройски погиб на фронте. Она специально после войны все бросила, уехала из Здолбунова, чтобы кто-нибудь не рассказал пацану о том, кем был его отец. Я ее хорошо понимаю — это для парня было бы не заживающей раной. И вот рвется Хижняк на части: надо бы пойти, заявить, проверить, не ошиблась ли она. А с другой стороны, боится: вдруг не подох он тогда, жив, арестуют его — процесс громкий, в газетах все. Сын, счастье единственное, проклянет ее за то, что скрыла от него такое. А через месяц
распределение у парня. И все же Таня убедила ее, что молчать нельзя. Но поскольку Хижняк не была полностью уверена, что на фотографии именно Ерыгин, Таня вызвалась по дороге заехать и проверить — это же по пути, два с половиной часа на автобусе от Брянска.
        Вот так появился лишний день в командировке Аксеновой. Таня сошла с поезда в Брянске, по газетному фотоснимку с помощью местной редакции легко установила Ерыгина и поехала к нему…
        Машина промчалась мимо щита с надписью «Москва», зашелестела по Ленинскому проспекту. Шарапов слушал сосредоточенно, ни разу не перебил.
        — …На месте его не оказалось — в районе был. Аксенова объяснила жене, что она корреспондент, стала беседовать с ней. И тут Таня допустила ошибку. Жена, очень простая, тихая женщина, добросовестно пересказала Ерыгину содержание их разговора. Как я понял, его насторожили три вопроса Тани: давно ли они женаты, где он был во время войны и жил ли раньше Ерыгин в Здолбунове. И старый волк сделал стойку.
        Таня сама не была уверена в том, что она нашла подлинного Ерыгина. Очень тонкая, деликатная, она не решилась обратиться в официальные органы с предложением проверить подозрения Хижняк. Боялась оскорбить человека таким жутким предположением. Тем более что жена сказала, что он через пару дней собирался поехать по делам в Москву. Таня оставила для него записку со своим телефоном и попросила срочно позвонить ей по очень важному делу.
        И тогда он положил в чемодан купленную в Брянске у воришки винтовку…
        Тихонов помолчал, долго смотрел в окно, потом сказал:
        — Я вот все думал — зачем он купил тогда винтовку? На всякий случай? Вряд ли. Недавно прошли большие процессы над пойманными изменниками, и он точно знал, что ни под какую амнистию не подпадет…
        «Волга» с визгом прошла поворот с бульвара и выскочила на уже безлюдную ночную Петровку, затормозила у ворот. Шарапов и Тихонов вылезли, постояли, глубоко вдыхая холодный чистый воздух. Шарапов достал пачку сигарет, спросил:
        — Может, закуришь?
        Тихонов пожал плечами:
        — Давайте испорчу одну за компанию.
        Они стояли, прислонясь к ограде, и курили, и постовой удивленно смотрел на них. Шарапов бросил окурок в снег, взял Тихонова за руку:
        — Пошли, Стас. Еще немного.
        Они поднялись в кабинет Шарапова, и он, не снимая пальто, подошел к телефону, коротко бросил:
        — Ведите.
        Сидели, молчали, смотрели друг на друга и думали каждый о своем, оба об одном и том же. До тех пор, пока в коридоре не раздался тяжелый размеренный стук шагов. Так шагает конвой.
        Он вошел в дверь боком, так и стал посреди комнаты, набычившись, с ненавистью глядя на них. Молчали долго, и Тихонов потом не мог вспомнить: как долго это было — час или минута. И все в комнате было пронизано такой взаимной ненавистью, что Стасу показалось, будто окна не выдерживают ее тяжести и тонко дрожат. Наконец Шарапов сказал:
        — Ну, Лагунов-Ерыгин, будете каяться или пойдете в суд на одних следственных доказательствах?
        Лагунов хрипло выдохнул:
        — Какие еще, к хренам, доказательства у вас есть?!
        — Расскажи ему, Тихонов, про доказательства.
        Стас, не поднимая глаз от пола и методически отстукивая ногой такт, монотонным голосом, будто читая обвинительное заключение, рассказывал:
        — Четырнадцатого февраля, в понедельник, около половины шестого, вы позвонили Тане Аксеновой в редакцию и уговорили ее приехать в гостиницу. Заодно, мол, забрать и забытую ею книжку. Это было через несколько минут после того, как Козак уехал. Таня приехала около семи часов. За это время вы достали из чемодана, собрали ствол и приклад винтовки. В это время дежурная по этажу сдавала белье, в коридоре ходило много народу, поэтому приход Тани остался незамеченным. Вы беседовали с ней немногим более часа, и Таня окончательно поняла, что никакой вы не Лагунов, а именно скрывавшийся больше двадцати лет Ерыгин. Но она не сумела этого скрыть от вас, и вы поняли, что прямо из гостиницы она пойдет в КГБ или к нам. Тогда вы окончательно решили, что положение безвыходное, терять вам нечего — за прошлые зверства все равно полагался расстрел. Вы уже знали, что, выйдя из гостиницы, Таня пойдет перед вашими окнами по пустырю. Затворив за ней дверь, вы заметили, что в коридоре по-прежнему нет дежурной. Вы заперлись, включили на полную мощность радио, погасили в комнате свет, отворили верхнюю фрамугу и встали на
стул, оперев ствол винтовки на оконный переплет. Вы хотели застрелить Таню на середине пустыря — это место просматривается лучше всего. Но прямо за нею по тропинке шел мужчина по фамилии Казанцев, и он сразу бы увидел, как она упала. Поэтому вы дождались, когда он обогнал ее метров на пятнадцать, и нажали спусковой крючок. В этот выстрел было вложено все ваше бандитское мастерство. Впрочем, вы и не сомневались, что убьете ее наповал. Опыт большой. Выстрел услышать никто не мог — у этих винтовок негромкий бой, а шум радио погасил и его. После этого вы разобрали винтовку, спрятали под пальто ствол и приклад, тихо открыли дверь и выглянули в коридор. Там по-прежнему никого не было. Вы захлопнули дверь, быстро подошли к столу дежурной и оставили ключ от номера. Потом вернулись назад, к черному ходу, спустились по лестнице вниз и вышли во двор, а оттуда — на стоянку такси около гостиницы «Заря». По дороге засунули в глубокий сугроб ствол и приклад. Из взволнованных разговоров прохожих об убийстве на пустыре вы поняли, что беспокоиться вам нечего: вы послали пулю точно.
        Сев в такси, вы поехала в Большой театр. Вы приехали в начале десятого и полчаса ожидали конца спектакля, после чего попросили у кого-то из выходящих зрителей программку и билет. Снова взяли такси и вернулись в гостиницу. Здесь вы уже постарались максимально обратить на себя внимание горничной Гафуровой, вплоть до того, что пели «О дайте, дайте мне свободу». План удался, и Гафурова впоследствии подтвердила ваше алиби. После этого вы решили не дергаться, а сидеть и ждать.
        Вообще-то вам ничего другого и не оставалось, потому что, я уверен, вы не смогли узнать у Тани, как она нашла вас. Если бы вы поняли, что на след навела Хижняк, вы тотчас же поехали бы в Ровно, чтобы убрать этого опасного свидетеля.
        В разговоре со мной вы осторожно и ловко намекнули на Козака, а потом успокоились окончательно. Правда, здесь вам здорово помог сам Козак. Своей дурацкой хвастливостью он чуть не сбил меня с толку, когда наврал, что книга Брэдбери принадлежит ему. К сожалению, я поздновато сообразил, что он просто хотел продемонстрировать свою «интеллигентность»…
        И все-таки несколько ошибок вы сделали. Вы слишком настойчиво акцентировали, что ваш Кромск — в Орловской области. Когда я поинтересовался этим, то узнал, что Кромск хоть и в Орловской области, но расположен гораздо ближе к Брянску, чем к Орлу. И зря вы так на виду держали книгу, подаренную московской библиотеке Суламифью Яковлевной Пайкиной. Но все это детали. О них разговор будет потом. Сейчас мы вас спрашиваем: вы хотите рассказать нам о своих преступлениях?
        — Хочу,  — сглотнул слюну Лагунов.  — Хочу. Хочу сказать, что мало, мало вас стрелял! Сколько смогу…
        — Не сможешь, гад!  — сказал Шарапов.  — Отстрелялся!  — И кивнул конвою: — Уведите…
        Затихли в коридоре шаги. Шарапов посмотрел на Тихонова. Стас сидел, закрыв глаза, шевеля неслышно губами…
        — Поехали домой, Стас.
        — Сейчас,  — встрепенулся Тихонов.  — Подождите только минутку, я хочу зайти к себе, посмотреть одну бумажку…
        Стас подошел к своей двери, вставил в скважину ключ, повернул, но замок не открывался. Сломался совсем. Кружилась голова. Стас решил присесть на мгновение на скамейку в коридоре, чтобы перестала дрожать рука и спокойно открыть замок.
        Он сел, привалился к стене. Камень приятно холодил затылок. «Сейчас, посижу еще чуть-чуть и встану»,  — бормотал Стас, и веки пухли, тяжелели, голова клонилась на плечо, и губы расплывались в улыбку…
        Так и застал его Шарапов — спящим со счастливым лицом у дверей кабинета, где плохо открывался замок.
        Двое среди людей
        Повесть
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Злодеяние

1. ВЛАДИМИР ЛАКС
        — Сейчас налево,  — сказал на Андроньевской Альбинас.
        — Да ты что, друг! Здесь же «кирпич» — проезд закрыт,  — рассыпал целую пригоршню картавых горошин таксист.  — Объедем через следующий квартал.
        Я как-то судорожно вздохнул и оглянулся. Сзади, в сумраке кабины, размазалось светлым пятном бледное лицо Альбинаса. Его русые волосы казались мне сейчас совсем черными, и длинная прядь на лбу повисла над глазом, как повязка у слепых.
        Альбинас положил подбородок на спинку переднего сиденья и сказал:
        — Тогда давай направо…
        Я взглянул на щиток, часы показывали сорок три минуты первого.
        «Волга» фыркнула на повороте и въехала в Рабочую улицу. Проезжую часть загораживал строительный тамбур.
        — А, черт побери!  — заругался таксист.  — Снова перегородили…
        Он часто ругался, но оттого, что очень смешно картавил, раскатывая во рту букву «р», будто этот один большой звук дробился о зубы на добрую дюжину маленьких круглых звучков, руготня его получалась несерьезной и совсем не злой. Он притормозил машину:
        — Посидите, ребятки, минуту, я взгляну, можно ли проехать. А то здесь на мусоре баллон в два счета проколешь.
        — Может, мы здесь выйдем?  — сказал Альбинас, прижимая мне локтем руку.  — Ведь рядом… Я отодвинул руку и отвернулся:
        — Нет, поедем дальше. Устал я. В крайнем случае объедем.
        — Как хотите,  — пожал плечами таксист.  — Я тогда выйду посмотрю.
        — Давай,  — кивнул я.
        Таксист оставил фары зажженными, и тихая зеленая улица просвечивалась белым мертвенным светом далеко, почти до конца. И фигура таксиста казалась от теней громадной, расплывчатой, очень сильной.
        — Ты что, сдрейфил?  — хрипло выдохнул Альбинас.  — Ты его куда везешь?
        — К дому,  — резко обернулся я.  — Ты дурак. Смотри, людей еще полно на улице.
        Не было на улице никаких людей. Я почувствовал, как у меня остро заболел живот, защемило, заныло под ложечкой.
        — Не, Володька. Испугался ты,  — покачал головой Альбинас.
        На скулах у меня набухли тяжелые соленые желваки, и все время набегала слюна, и сколько я ни сплевывал, она заполняла рот густой противной пеной.
        — Я? Ладно, посмотрим сейчас. Только ты не лезь, я сам с ним толковать буду. Чтоб все культурненько.  — Я достал из кармана нож и переложил в рукав пиджака.  — Приставь ему перо к лопатке и сиди молча.
        Шофер уже шел назад, и по асфальту тащилась за ним огромная и неуклюжая тень. Тогда у меня и мелькнула мысль, даже не мысль, а скорее ощущение, похожее на предчувствие, что, когда я наставлю нож на таксиста, он вырастет до размеров своей тени и просто задушит, раздавит, раздробит меня. Но шофер уже выходил из освещенной полосы дороги, и тень становилась все меньше, пока не исчезла совсем, и я позабыл об этом предчувствии. Потому что я очень испугался: таксист посмотрит мне в лицо и поймет все. Все, что мы задумали. И я больше не хотел делать то, что мы задумали. Я очень боялся этого таксиста, хотя он был такого же роста, как я, и гораздо меньше Альбинки. И худощавый. Но дело было совсем не в этом. Он был веселый, беззаботный, хороший парень, и мы за эти полтора часа с ним от души наговорились. И я боялся, что когда наставлю на него нож, то он даже не поймет, чего я хочу, а только засмеется и скажет: «Ты чего, дурачок?» — и снова начнет раскатывать во рту картавые горошинки. А мне, наверное, надо будет орать на него и требовать, чтобы он отдал деньги, или сказать тихим звенящим голосом: «Сейчас
убью»,  — и его наверняка снова рассмешит моя шепелявость, и все это получится глупо, трусливо, нелепо. Я уже был уверен, что не смогу его испугать и тогда — конец всему.
        Было бы здорово, если бы Альбинка заговорил с ним сейчас. О чем-нибудь, о чем угодно, только бы таксист не говорил сейчас со мной, потому что в этот момент я мог закричать, ударить его по голове, в лицо, чтобы не видеть его светлых, веселых, добродушно моргающих глаз. Если бы можно было сейчас убежать!
        Но Альбинка сидел тихо, будто умер. Урчал ласково мотор, и счетчик еле слышно бормотал: тики-тики-тики-так, потом цокнул, и в окошечке выскочила следующая цифра — пять рублей шестьдесят три копейки.
        Таксист рывком открыл дверь и сказал:
        — Порядок, ребята. Проедем. Закатим один колесик на тротуар и проедем…
        И снова рассыпал много-много маленьких мягких «р-р-р». Он въезжал правыми колесами на тротуар очень осторожно, видимо, боялся побить новую резину, и я делал вид, что мне страшно интересно, аккуратно он въедет на тротуар или нет, хотя мне было наплевать на его колеса, и покрышки, и всю эту проклятую машину, и я только хотел, чтобы он со мною не разговаривал и не рассыпал своих горошинок. Потому что, уж не знаю почему, он разбивал этими картавыми горошинками стену ненависти, которой, я хотел окружить его, чтобы появилась у меня, как перед дракой, лихая озорная злость, когда все просто и все можно. Но злость не приходила, а был лишь тоскливый щемящий страх, от которого где-то под сердцем повисла тошнотная мерзкая пустота. И страх этот был вовсе не перед милицией или судом,  — об этом я тогда вообще не думал. Было очень страшно напасть на человека…
        Машина спрыгнула с тротуара и покатилась по улице, набирая скорость, и деревья по сторонам тоже запрыгали, замелькали и не казались мне больше неподвижно-спящими, и я тогда точно знал, что деревья — это существа одушевленные. Кое-где в незрячих коробках домов светились воспаленные абажурами окна. Но люди на улице уже совсем не встречались. Только на углу стояли двое парней с маленьким приемником в руках. Таксист притормозил, спросил, высунувшись из окна:
        — Ребята, мы тут на Трудовую проедем?
        И снова, снова эти рокочущие горошинки. Один из парней, крутивший ручку транзистора, сошел с тротуара и сказал:
        — Налево, потом направо и снова налево.
        Из приемника доносился бесстрастный голос диктора — «Корреспондент ТАСС Евгений Кобелев передает из Ханоя: сотни обожженных напалмом вьетнамцев…» Порыв ветра подхватил и унес конец фразы. Первая скорость, налево, вторая скорость, прогазовка, третья, тормоз, вторая скорость, направо, разгон, прогазовка, третья, притормаживает — здесь мокрый асфальт, заверещала пружина сцепления, вторая, налево, нейтраль. И счетчик все время: тики-тики-тики-так. Цок — пять рублей семьдесят три копейки. Такси подтормаживает у тротуа-«ра. Никого нет, и только ветер ударил по деревьям — заметались, зашумели, задергались. Шофер устало провел рукой по пушистым светлым волосам.
        — Ну, вот и приехали, ребята, на вашу Трудовую…
        Сыплются картавые горошинки, сыплются, смешные и ненавистные. Тяжело дышать, и горло сдавило, будто огромная тень уже душит меня. Сзади нетерпеливо ворохнулся Альбинас. Я поворачиваюсь лицом к таксисту, и его глаза, большущие светлые глаза, прямо передо мной. Если бы я подул ему в лицо, зашевелились бы ресницы. Я больше всего боялся этого мгновенья, потому что знал: придет же этот миг, и я посмотрю этому парню прямо в глаза, и он все поймет, и этот миг накоротко Х замкнет, сожжет и навсегда выключит всю мою прежнюю жизнь, пускай глупую и никчемную, но все-таки обычную, простую, вместе со всеми. Ту жизнь, которую я ненавидел, которой тяготился и убежал от нее, чтобы сейчас острее всего на свете захотеть вернуться в эту обычную, скучную жизнь.
        Но таксист ничего не понял. Он устало улыбнулся и сказал:
        — Намотался я чего-то сегодня. Как-никак — двадцать восьмая ездка за день. Хотел домой заскочить часиков в семь — пообедать, да вот засуетился и не успел. Есть очень охота…
        И засмеялся. И ни одной горошины не упало. Он протянул руку к счетчику, но я придвинулся к нему и быстро сказал:
        — Постой!
        Таксист повернулся ко мне, и я навсегда запомнил его удивленные глаза. Потому что в следующий момент я увидел, как Альбинас наклонился вперед и взмахнул рукой и в ней тускло и равнодушно блеснуло лезвие ножа…

2. КОНСТАНТИН ПОПОВ
        — Сейчас налево,  — сказал парень с заднего сиденья. Он все больше помалкивал и слушал, о чем мы болтали со вторым. Иногда только наклонится вперед, подбородок положит на спинку моего сиденья, и смотрит, и молчит. Серьезный парень. Сказал, что шоферские права получить хочет. Эх, шоферы, на «кирпич» поворачивают. Я засмеялся:
        — Да что ты друг! Здесь же «кирпич». Проезд закрыт. Объедем через следующий квартал. Парень помолчал застенчиво и сказал:
        — Тогда давай направо…
        Это он зря, конечно, смутился. Дорожные знаки, они хоть и единые, но в новых местах даже опытный шофер, пока оглядится, пять раз нарушит. А ребята — приезжие, эти места плохо знают. Вот тебе, пожалуйста: позавчера здесь ездил, а сегодня уже перегородили улицу. От досады я даже ругнулся; Это же надо, чушь какая — снова перегородили. Сначала для теплосети копают траншею, трубу проложили — заасфальтировали. Потом газовики приходят, все раскопают, опять в мостовой ковыряются, снова асфальтируют. Потом телефон, потом водопровод — и все без конца. Хозяева! А это же не только в езде помехи, это ж ведь денег стоит, и каких! Вон, пока лагерь пионерский построили, сколько мы там навкалывались. А ведь за один такой дурацкий ремонт улицы можно, наверное, целый лагерь соорудить.
        Я остановил машину и сказал ребятам, что схожу посмотрю, можно ли там дальше проехать. Тот парень, что сидел сзади, хотел расплатиться и выйти здесь. А второй, рядом со мной который, не захотел:
        — Нет, поедем дальше. Устал я.
        Он, видать, и впрямь устал. Забавный он паренек. Всю дорогу мы с ним весело трепались, рассказал он мне массу всякой чепуховины. Ну, а я ему про Москву рассказывал, про улицы, про дома, которые знаю. А знаю я их много. Все-таки шесть лет открутить баранку в такси — это тебе не шуточки шутить. Гидом мог бы работать. Вот беда только — картавых в гиды, наверное, не берут.
        Я вышел из машины и удивился, какая нынче ночь тихая, теплая. Улица была темная, далеко высвеченная белыми столбами фар, и по бокам дремали старые липы, и небо густо, ярко вызвездило, прямо по-южному. А на востоке синеву уже размывало, слегка засвечивало близким рассветом, и плыли там рядами маленькие, похожие на ягнят облака. И я вспомнил, что сегодня начинается солнцестояние, что сегодня самая короткая ночь. Скоро погаснут фонари, улицы зальет фиолетово-синий сумрак, и наступит тот недолгий час, когда в город придет тишина. Издали будут перемаргиваться светофоры, с ласковым шипеньем проползут, раздувая серебристые усы, машины-поливалки, дворники зашаркают метлами по асфальту, появятся первые прохожие, будет еще во всем тихая сонная одурь ночи, но утро уже придет.
        А когда приеду домой, на кухне будет совсем светло. За долгие годы мы с Васькой научились бесшумно входить в квартиру. Васек, брат, работает со мной в одной колонне. Мы почти всегда уходим на работу вместе, а приходим — кто когда. Обычно, когда приезжаем поздно, мы неслышно отпираем входной замок, снимаем в прихожей ботинки и ходим в носках. И никто не просыпается, кроме матери. Я думаю, что она просто не засыпает, пока мы не приходим. Мы сердимся на нее за это, так она не выходит на кухню, пока мы ужинаем или завтракаем — какой в три часа ужин? Но я слышу, как она ворочается, скрипит ее матрас, потом она не выдерживает, выходит и притворно протирает глаза: «Ох, чего-то не спится мне сегодня, Костик. Вон спозаранку подняло…»
        Мы пьем вместе чай и тихонько разговариваем. Она не спеша рассказывает свои небольшие, но очень важные новости, советуется о чем-то, хотя мои советы ей совсем ни к чему и она привыкла обходиться без чьей-то помощи. Считай так, что она одна вырастила нас с Васьком.
        А глаза — будто песка насыпали. Веки тяжелеют, ресницы слипаются, и в ушах — глухой мерный шум. Как волны по камням шуршат. Материн тихий голос еще убаюкивает.
        — Зина на тебя сердилась,  — слышу я, как издалека.
        Зина — моя жена, и мать ее очень любит, Поэтому, если Зина на что-нибудь сердится, мать сразу становится на ее сторону: Зина, мол, зря сердиться не станет.
        — Чего ж это она сердилась?  — спрашиваю я сонно.
        — Снова, говорит, документы в техникум не подал. Со дня на день, говорит, откладываешь, только бы время протянуть.
        Зина — инженер в проектном институте. Она меня уговорила, заставила, доказала, что надо учиться дальше. Конечно, девять классов — это тебе не фонтан знаний. Но, если честно говорить, учиться мне не очень охота. Старый я уже для учебы — осенью тридцать стукнет. А потом, я ведь про себя точно знаю — автомобиль без колес мне не выдумать. Ну, а по части вождения — тут, пожалуйста, можем потягаться с кем угодно: как-никак, первый класс! А Зина сердится и говорит, что это нормальная обывательская трусость, закутанная в мягкие словечки. Смешно, ей-богу. Кроме того, если все таксисты пойдут учиться на техников-автомехаников, то кто же людей возить будет? Этот мой вопрос больше всего злит Зину. А вообще-то, конечно, она права. Надо 'будет завтра заехать, сдать документы. Как говорит наш начальник колонны Израиль Соломонович Солодовкин: «В карете прошлого далеко не уедешь». Но все-таки, если учиться, я бы лучше пошел в историко-архивный… Я улыбаюсь:
        — Маманя, не волнуйся, мы с Зиной семейно стираем грань между трудом умственным и физическим.
        Мать качает головой и тяжело вздыхает…
        Я задумался, стоя на мостовой под светом фар, которые вынесли из-под моих ног огромную тень. Проехать дальше можно. Я шагнул к машине, и тень задрала длинную ногу. Почему-то без всякой связи с предыдущим я подумал, что все наши поступки совсем не похожи на нашу тень, потому что, совершившись, они начинают жить абсолютно независимо от нас. И. мы не можем изменить их так же, как нельзя наступить на свою тень.
        Я сел в машину и сказал:
        — Порядок, ребята. Проедем.
        Они сидели какие-то грустные, расстроенные, что ли. Будто поссорились. Особенно тот, что рядом со мной, пригорюнился. Или устал он сильно? Мне даже показалось, что его в сон кинуло. Ладно, пускай подремлет, сейчас уже приедем. За день по Москве намотались до упору, глаза высмотреть можно.
        Я включил первую скорость, тонко зазвенела пружина сцепления, «Волга» тронулась и аккуратно вкатилась правыми колесами на тротуар. Но парнишка этот все-таки проснулся, тряхнул головой и потер лицо руками.
        На углу я притормозил и спросил у проходивших по улице ребят, как проехать на Трудовую. Один из них, с транзистором в руке, показал: налево, направо, снова налево. По радио передавали о том, что большинство раненых вьетнамцев обожжено напалмом. Говорят, что напалм — это смесь алюминиевого порошка с бензином. Надо же, чушь какая! Пользовались люди сколько времени алюминием и бензином, прекрасными и нужными вещами, а потом какой-то мудрец соединил их, и получилась такая жуткая штука. Иногда и среди людей такое случается: живут себе поврозь два обычных человека — и все вроде нормально, а соединились они вместе, искра попала и тут черт те что натворить могут. Воюют еще люди много. Дня, пожалуй, не проходит, чтобы где-то на земле в кого-то не стреляли. Завтра двадцать шесть лет будет, как война началась. Мне тогда еще четырех не было. Сколько мать с нами намучилась, елки-палки. А отец совсем молодой мужик был, когда умер: от ран оправиться не мог, а тут еще туберкулез его согнул. Был бы жив отец, мы бы с Васьком, наверное, институты уже окончили. Сына заводить надо…
        Я выглянул в окно. На доме напротив четко светился номерной знак: «Трудовая улица, дом 7». Остановил машину, потянулся:
        — Ну, вот и приехали, ребята, на вашу Трудовую…
        Пассажир мой справа посмотрел на меня, и глаза у него были совсем шальные от усталости — круглые, без блеска. И я почувствовал, как сам устал за день. И очень сильно есть хотелось. Ладно, через час уже буду дома. И документы сегодня не завез в техникум. Ведь мог же — двадцать восемь поездок было за день, всю Москву исколесил, мог завернуть. Мать будет шептать: «Зина сердится…»
        Я засмеялся:
        — Ох, намотался чего-то сегодня! Как-никак, двадцать восьмая ездка за день. Хотел домой заскочить часиков в семь — пообедать, да вот закрутился и не успел. Есть очень охота.
        Я взглянул на таксометр, а он себе выстукивает: тики-тики-тики-так. Пять рублей семьдесят четыре копейки. Взялся за ручку счетчика, чтобы выключить, но парнишка рядом со мной вдруг сказал сорвавшимся голосом:
        — Постой!
        Я удивился и посмотрел на него. Стал он какой-то взъерошенный, испуганный и злой. Я захотел…

3. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        — Сейчас налево,  — сказал я. Я знал, что налево нет поворота. Но я думал, что таксист этого в темноте не заметит. По всему переулку слева не горели фонари. И все-таки подальше от дома. Я вообще не понимал, зачем Володька тащит его прямо к дому, но спорить с ним сейчас уже было поздно. Да и опасно. Он чего-то здорово сник, наверное боится сильно. Не надо было сажать его вперед. Нервный он, все испортить может. А назад все равно уже дороги нет — на счетчике пять с полтиной. Этот таксист — даром что веселый парень, знаю я таких. На глотку его не возьмешь. Такие вот веселые, они легко не пугаются.
        — Да ты что, друг! Здесь же «кирпич» — проезд закрыт,  — сказал таксист. Он как-то смешно прикар-тавливал, как маленький. Но водил машину он здорово.  — Объедем через следующий квартал.
        Ну что ж, дороги назад все равно нет. Этот картавый таксист обязательно привезет нас в милицию, если Володька испугается. А там уж обязательно всплывет Паневежис. Деньги нужно взять сегодня. Я наклонился вперед, положил подбородок на спинку сиденья и сказал:
        — Тогда давай направо…
        У него на «Волге» был хороший движок. Она с места принимала на всю катушку. Только улица эта правая, Рабочая она называется, была перегорожена. Я знал об этом еще с утра, когда ходил за водкой, и все осматривался тут. Таксист ругнулся и остановил машину. Фары хорошо освещали улицу. Никого не было видно, только в самом конце гулял с собакой какой-то пижон. До ближайшего фонаря метров пятьдесят.
        — Может, тут выйдем?  — сказал я, прижимая локтем Володьке руку.  — Ведь здесь рядом…
        Но Володька отодвинул руку и отвернулся к окну:
        — Нет. Устал я. В крайнем случае объедем.
        — Как хотите,  — пожал плечами таксист.  — Я тогда выйду посмотрю.
        — Давай,  — кивнул я. Таксист хлопнул дверью.
        — Ты что, сдрейфил?  — сказал я Володьке.  — Ты куда его везешь?
        — К дому!  — рванулся, прямо бросился на меня Володька.  — Ты дурак! Смотри, людей еще полно на улице.
        Испугался Володька. Тоже придумал — людей полно! Один-единственный человек, который с собакой. Да видеть Володька его не мог. Я его сам еле разглядел, а у меня зрение не ему чета. Сильно я разозлился, что Володька вдруг стал командовать, а я ничего не могу сделать. Ругаться с ним сейчас глупо — оба пропадем. И я должен тащиться за ним и слушать все эти его школьные глупости. Но разваливаться мы сейчас не могли. Ну, просто никак не могли. Я решил — черт с ним, потом разберемся, кто из нас должен командовать. Но все-таки сказал:
        — Нет, Володька, ты испугался…
        — Я? Я?  — Володька зло крутанул головой.  — Ладно, посмотрим сейчас. Только не лезь, я с ним сам толковать буду. Чтобы все культурненько…
        Володька достал из кармана нож и переложил в рукав. Но даже в слабом свете приборного щитка я видел, как у него тряслись руки. Рассуждать смелый был. Очень тоскливо мне стало. Я и сам боялся, что все получится не так, как задумали. Ведь говорил же Володьке, не торопись, не гони картину, давай высмотрим таксиста. Надо старого брать. Слабее он, да и вообще старые сейчас молодежи боятся. От одного только испуга старого паралик хватить может. Так нет, вперся в первую попавшуюся машину. А теперь мы с ним навозимся. Он хоть и сухопарый, а плечи у него будь здоров!
        — Приставь ему перо к лопатке и сиди молча,  — сказал Володька. Усики у него от страха запрыгали.  — Давай, давай распоряжайся, потом посмотрим на твои штанишки. Ладно, я погляжу, как и что. В крайнем случае у тебя разрешения спрашивать не стану.
        Таксист уже возвращался назад, волоча за собой длинную тень. Я откинулся на спинку сиденья. Подумал, что хорошо бы было вырасти до такого роста, как тень. Можно было бы поступить в сборную по баскетболу. Наверняка бы взяли — без труда закладывал бы мячи в корзину, стал бы заслуженным мастером. Зарплата у них громадная, а работы — никакой. За границу ездил бы все время. Купил бы форд «тандерберд», прикатил в Паневежис. Поговорили бы мы тогда с Нееле по-другому. Запрыгала бы тогда, наверное, забегала — ах, Альбинка, ты такой необычный, на других непохожий, я тебя просто не понимала!..
        Таксист сел в машину, захлопнул дверь и сказал:
        — Порядок, ребята. Проедем…
        Зря он захлопнул дверь. Может быть, я это потом придумал, но вот тогда мне казалось, что, если бы он не захлопнул дверь, возможно, ничего бы и не случилось. Ехал бы с открытой дверью. Не было бы этого металлического стука, будто затвором щелкнули, и все это развернулось бы, наверное, по-другому. Но он хлопнул дверью. И как будто эта дверь меня в спину толкнула — давай, хватит трястись. Ведь Володька пошел со мной на дело только потому, что знает: я ничего и никогда не боюсь. И мне все время ему надо это доказывать. А я уже сильно устал от всего этого цирка. Потому что я часто делаю какие-то мне самому непонятные вещи от испуга и отчаяния, а вовсе не от смелости. И те истории, которые я ему рассказывал про себя, большей частью я придумал или слышал от Ваньки Морозова. Глупо, что за мной волочится длинная тень каких-то идиотских подвигов. Еще с самой школы. А совершал я их потому, что уроков никогда не знал. Надо было и себе и другим создать эту легенду, чтобы не думали, будто я просто малоумный дурачок, порочный, мол, я ребенок, незаурядный объект воспитания. Я боялся, но шкодил, нахальничал с
учителями и от страха дрался со старшеклассниками. Самое смешное, что от дерзости и наглости побеждал их. И учителям это, наверное, нравилось. На любом педсовете про меня можно было сказать: «Это же Юронис — сами понимаете…» И всем девчонкам родители запрещали дружить со мной: «Ты с ума сошла — это же отпетый бандит!» Если бы Володька знал, что я часто плакал по ночам от страха, он наверняка не пошел бы со мной на эту затею. А плакал я потому, что совсем запутался, закрутился. Мне было очень страшно жить дальше. Ведь я совсем ничего, ну, ничегошеньки не знал. Я писать-то еле-еле могу, хоть и оставался трижды на второй год. Я очень долго мечтал зажить по-новому. Стать знаменитым, как старший битл Джон Леннан. Или чемпион мира по автогонкам Вольфганг фон Трип. Тогда бы все изменилось. Но для этого надо было сначала уехать из проклятого Паневежиса. Там все для меня было постоянной болью и унижением. Потому что в этом треклятом крошечном городишке не бывает ни от кого секретов, и все живут как на ладошке друг у друга. А я уже весь изоврался, все в моей жизни стало непрерывным враньем и липой, все в городе
знали, какой я плохой. Только никто не догадывался, что мне это ненавистно. И я бы хотел жить по-другому, но только не так противно-скучно, как они все. Потому что любой человек живет на земле очень мало, и жить должен ярко и интересно. А у нас в городке никто, наверное, не живет так, как живут в кинофильмах. И чтобы жить красиво, нужно много денег. Столько денег, что во всем нашем городке нет. Поэтому надо было уехать туда, где тебя никто не знает и где есть много денег. Но в этом большом и интересном мире все деньги были не наши. А заработать мы их не хотели и не могли. Для этого надо много времени и много всяких знаний, которых у нас тоже не было. Да и невозможно столько денег просто заработать. И вообще, у нас было шестьдесят три рубля и наши планы. Поэтому я взял с собой ножи. Я знал, что скоро наши шестьдесят три рубля кончатся и деньги надо будет у кого-то отнять. Вот и получилось так, что деньги вчера кончились. И сейчас нам нужно отнять эти деньги у таксиста.
        Деньги! У него и денег-то рублей тридцать-сорок, не больше. Тоже мне невидаль. Не в этом дело. Просто надо же когда-нибудь начинать. Рано или поздно, раз мы решили. Вот это, видно, самое трудное —, начать. Испробовать себя и свои ножи. Главное — первый шаг. Вроде как с вышки первый раз в воду прыгнуть. Страшно, руки-ноги дрожат, но ты уже взобрался на вышку, все смотрят, и не прыгнуть нельзя. Позор до смерти. Сердце замирает, совсем останавливается, в ушах — шум какой-то, но ты заставляешь непослушные ноги оттолкнуться от настила и летишь вниз, в пропасть… Надо заставить себя сделать этот один-единственный шаг. Надо быть смелым, отчаянным, злым — не таким, как все остальные людишки. Неважно, что у него денег мало, потом мы добудем больше…
        Он неплохой парень, этот таксист. Но, видно, так уж распорядилась судьба. Она все знает, и от нее все равно никуда не уйдешь. Да и не искать же специально плохого человека, чтобы отнять у него деньги. Люди ведь не ходят с этикетками на пузе: «Хороший человек», «Средний человек», «Совсем паскудный человечишка». Да и неизвестно еще, что за птица наш таксист — может быть, он и есть распоследний негодяй, только маскируется. Во всяком случае, не надо было ему хлопать дверью. От этого стука у меня что-то в мозгу щелкнуло, и я точно понял, что пятиться назад теперь уже глупо. Не захлопни он дверь, может быть, все еще как-то разрядилось бы. Не знаю, может быть. Но ведь машины не ездят по улицам с открытыми дверцами…
        «Волга» покатила по тихой пустынной улице. Я смотрел на сжавшуюся, ставшую очень маленькой спину Володьки и чувствовал, как ему сейчас невыносимо страшно. И от этого сам пугался еще больше. А ведь я знал наверняка, что нас не поймают. Вернее, просто прогнал эту мысль. Не думая больше о том, что есть милиция, что может встрянуть кто-то из прохожих. Щелкнуло что-то у меня в голове, когда таксист захлопнул дверь. Я знал, что назад вертеть не придется.
        На углу двое ребят слушали транзистор. Шофер притормозил около них и спросил, как проехать на Трудовую. В шелестящей тишине ночи быстро тараторила дикторша: «Корреспондент ТАСС Евгений Кобе-лев передает из Ханоя…» Опять про войну. Я бы хотел побывать на войне. Там все проще. Там сразу все ясно — кто чего стоит. На самые тяжелые места бросали штрафные батальоны. Я бы мог себя там показать. Не то. что Володька, дурак, сам попросился, чтобы отчислили из военного училища. Эх, даже родиться мне не повезло — через четыре года после войны вылупился. Чепуха это, что в жизни всегда найдется место для подвига. Смелого человека рождают обстоятельства.
        Я вдруг подумал, что изо всех сил стараюсь не замечать таксиста. Как будто его и нет здесь. Когда я смотрел на его русый кудрявый затылок с каким-то совсем детским вихром, на его широкие плечи, еле вмещавшиеся в черный поношенный пиджак, меня заливала волна противной тошнотной слабости. И я даже не пытался яриться на него, я знал — бесполезно это. Очень я радовался, что мне не надо смотреть ему в лицо. Даже если Володька испугается, я все равно уже никогда не увижу его лица, его противно-добродушные веселые глаза. Конечно, будь он мерзким парнем, все стало бы проще.
        — Ну, вот и приехали, ребята…  — сказал таксист. Будто подал сигнал о том, что все началось. Все, о чем мы столько трепались с Володькой. Будто таксист с нами был в сговоре и специально подыгрывал нам, чтобы мы были увереннее. Он как будто проверял нас. И все это было не в самом деле, а понарошку, как в школьной самодеятельности. Но это было не понарошку, а в самом деле, все уже началось, остановить этого нельзя. А может быть, наоборот, здесь все кончилось. Но так уж получилось, что все трое мы жили до этой минуты столько лет, и у каждого была своя судьба и своя жизнь. Пока мы не сошлись на крошечном пространстве душной кабины такси. Разойтись просто так, как мы встретились с этим таксистом два часа назад, мы уже не могли. Правда, что-то еще могло измениться, если бы таксист оказался трусливее, чем Володька. Но я в это не верил.
        Мне показалось, что счетчик тикает оглушительно громко: тики-тики-тики-так. Все, нужно действовать. Но у Володьки от страха, видно, все затормозило. Это было хуже всего. Нельзя было дать таксисту насторожиться. Но он совсем был какой-то тюлень, или, может быть, ему это и в голову не приходило, или раздумывал он о чем-то о своем. Он потянулся и сказал:
        — Намотался я чего-то сегодня. Как-никак, двадцать восьмая ездка за день,  — и чего-то он еще говорил. Но я просто не помню, потому что я как будто окунулся в плотный красный туман, забивший глаза, уши, ноздри. И откуда-то издалека, будто с соседней улицы, я услышал голос Володьки: «Постой!..»
        Но я знал, что он уже все провалил, испугался до конца, и мы приехали на финиш. Я плотнее сжал в левой руке деревянную рукоятку ножа. Я левша и правой рукой только ем, а дерусь всегда левой. Рукоятка была липкая и влажная от пота. И от этого, от трусости своей, я почувствовал какое-то остервенение, размахнулся и изо всей силы ударил шофера ножом в спину. Я еще боялся, что мокрая ручка выскользнет из ладони, Но нож вошел легко, мягко, ну, как в мыло, например. Я это почувствовал, потому что мой кулак по инерции ударил его в спину…

4. КОНСТАНТИН ПОПОВ
        — Постой!
        Я удивленно посмотрел на него. Стал он какой-то взъерошенный, испуганный, злой. Я захотел…
        Боль. Жуткая, нечеловеческая боль вдруг пронзила все тело, будто меня проткнули насквозь раскаленным пылающим прутом. Я еще ничего не понял, но боль, страшная, разламывающая меня на куски, рвущая, пылающая, вопящая в каждой моей клеточке нестерпимой мукой затопила, захлестнула, поволокла меня куда-то. И во всей этой боли передо мной тускло маячило синее лицо парня с круглыми от ужаса глазами. Тогда я понял, что это лицо смерти, что на меня смотрит человек, который убил меня. Я хотел ударить кулаком в его лицо, отогнать его, чтобы кончился вдруг страшный сон, проснуться, но эти жуткие глаза куда-то уплыли в сторону сами, а боль снова бросилась на меня с ревом и визгом, испепеляя меня дотла. Из машины надо, вон из машины, скорее. Это, наверное, взорвался бензобак, и я весь горю, скорее из машины! Но меня что-то цепко держало за плечи, и последним невероятным усилием, в которое я вложил все уходящие силы, я вывалился из кабины и побежал по улице. А боль неистовствовала, у нее был голос, и она грохотала на всю улицу так долго и так страшно, пока я не понял, что это я кричу сам.
        Асфальт ожил под ногами. Он выгибался, прыгал и проваливался, и, как на чертовом колесе, я видел его то перед самыми глазами, то неожиданно он вздыбливался, и я бежал на крутую гору, а он стремительно заходил все выше и выше, пока не заслонял небо, и снова, перевернувшись, вдруг падал резко вниз, и я не мог никак на нем удержаться и скользил, как по льду, и мостовая с тусклым отсветом фонарей приближалась быстро и бесшумно, и я падал лицом в эти желтые отсветы, которые сталкивались и вспыхивали сияющим фейерверком, а я все удивлялся, что мостовая совсем не жесткая, а мягкая, теплая, слабо пахнущая бензином и увядшей черемухой. Боль уже утихла, на меня напала сонливость, и мне совсем не хотелось вставать, но я был уверен, что обязательно надо встать, быстрее встать и бежать куда-то, хотя я и сам не знал, куда и зачем мне надо бежать.
        Руки уже отнялись у меня, но я все-таки поднялся и очень удивился, что вокруг уже нет никаких домов и куда-то пропали деревья. Я слышал только сильный ветер, и вокруг плавали какие-то дымные клочья тумана, и лишь в стороне, где-то далеко, горел неярко огонек. И я решил бежать на этот огонек и с сожалением подумал, что не запер машину. Но возвращаться сейчас не имело смысла, потому что я должен сначала добраться до этого огонька. Обязательно надо было…
        Я хотел бежать, но двигался как-то плавно-неуклюже, будто брел по стоячей воде. Я очень боялся упасть, потому что знал наверняка — больше я не встану. Но снова ожила боль, заполыхала во всем теле, задергалась, забилась судорожно, закричала, и вместе с ней опять ожил асфальт, заплавал, задьгпал под ногами, и я почувствовал, что я очень устал, что эта боль сильнее меня. Я споткнулся о тротуар, и он прыгнул мне навстречу, как голодный зверь. Я ударился лицом, но мне было не больно, потому что эту маленькую боль бесследно растворила в себе та ужасная мука, что поселилась у меня в спине.
        Я перевернулся на спину, стараясь придушить, прижать к мостовой, раздавить свою боль. И мне стало легче. Открыл глаза и сквозь сизую пелену удушливого тумана увидел над собой большие тяжелые звезды. Их было очень много, и меня удивило, что они совсем не мерцают, а застыли светло и неподвижно, как на фотографии. Пока одна вдруг не сорвалась и, косо чертя горизонт, полетела на рассвет, к утру. «Человек родился»,  — подумал я лениво. И плыли не спеша какие-то разрозненные мысли, громоздкие, бесформенные, равнодушные, похожие на стадо дремлющих слонов. Потом звезды стали меркнуть, и я подумал, что наступает рассвет. Так они и пропадали поодиночке, пока я не понял, что это я умираю. Что меня убили…

5. ВЛАДИМИР ЛАКС
        И когда Альбинас выдернул нож, то лезвие больше не блестело, оно было все покрыто чем-то черным. Таксист даже не вздрогнул, продолжая смотреть мне прямо в лицо. А я будто окаменел, потеряв вообще способность двигаться. Но все это продолжалось одно мгновение, потому что таксист закричал. Боже мой, сколько жить еще буду, запомню этот крик! Я никогда ничего подобного не слышал. Я и предположить не мог, что человек способен так кричать. Собственно, это и крик-то был не человеческий, столько муки, невыносимой боли было в нем! И пока длился этот ужасный крик, он все время смотрел мне прямо в лицо остекленевшими от страдания глазами, и я понял, что передо мной та самая великанская тень, которая сейчас убьет меня, и каждая клеточка тряслась во мне от животного мерзкого страха, который был страшнее всего того, что мне еще пришлось потом испытать и перенести.
        Я не знаю, сколько прошло времени, наверное, совсем немного, но таксист рванулся и стал открывать свою дверь, чтобы выскочить. И все время он кричал. Альбинка схватил его за плечи, стараясь не выпустить из машины, потому что если бы он убежал, то вся эта затея вообще утратила бы смысл, и все страхи, которых мы натерпелись, были бы совсем ни к чему.
        — Держи!..  — хрипло крикнул Альбинка.
        Но я боялся дотронуться до него. Не знаю, чего уж я тогда боялся, но дотронуться до него я бы ни за какие деньги не согласился.
        — Держи, падла…  — взвизгнул еще раз Альбинас, но таксист, вдруг судорожно дернувшись, вырвался из его рук и вывалился на мостовую.
        Все, это был конец. Таксист поднялся с асфальта и побежал по улице в сторону Андроньевской. Мы его могли легко догнать, но нам это даже в голову не пришло. Как бы это объяснить — когда мы были в машине, мы были вроде бы одни, а когда он выбежал на улицу, он как будто снова вернулся к людям, и они уже стали заодно против нас.
        Таксист бежал медленно, тяжело, заплетающимся шагом, и, если бы не этот ужасающий вопль, его можно было бы принять за пьяного. Он выписывал ногами какие-то нелепые кренделя, то нагибался зачем-то, то снова выпрямлялся, и бежал он по мостовой ломаными зигзагами, как бегут по открытому простреливаемому пространству. Может быть, он служил в армии, или в нем сработал инстинкт, но ведь по нему никто не стрелял. Да и не из чего нам было стрелять… Около перекрестка он упал и лежал неподвижно, наверное, целую минуту. Очень долгой была минута, потому что мы так же неподвижно замерли в машине, глядя в заднее стекло. Он лежал лицом вниз и разводил руками по мостовой, как будто собирался куда-то плыть.
        — Ты его ранил…  — разлепил я наконец губы.
        — Нет,  — покачал Альбинка головой.  — Я его убил. И от этих слов я как проснулся.
        — Бежим!  — открыл дверь, чтобы припустить изо всех сил. Но Альбинка по-прежнему сидел в такси, разыскивая что-то на полу.
        — Ну, что ты ковыряешься, гад!
        — Нож, нож потерял,  — потом он тоже выскочил из машины, и мы одновременно оглянулись назад, в сторону перекрестка. Таксиста на мостовой не было. Но почти сразу же из-за угла снова разнесся этот страшный хриплый крик. Нет, он не убил его.
        Мы побежали мимо нашего подъезда вниз по улице, в сторону новых домов. Крик постепенно затухал где-то там, далеко сзади, и тишина ленивыми волнами вновь смыкалась над сонной улицей. Только топот Аль-бинкиных башмаков и его шумное дыхание гудели на пустом тротуаре.
        — Тише…  — на бегу бросил я через плечо.
        — Не могу — дыхалки не хватает. Я оглянулся и увидел, что он бежит с ножом в левой руке.
        — С ума сошел! Нож спрячь!
        Мы разом перепрыгнули через невысокий забор вокруг строящегося дома и, тяжело дыша, присели на бетонную плиту. Надо было немедленно решать, что делать дальше…

6. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        В таком тупом оцепенении мы сидели несколько минут. Было совсем тихо. Ветер только шуршал в верхушках деревьев, и где-то совсем далеко завизжал колесами трамвай на повороте.
        — Ну что?  — спросил Володька. И в этом коротком вопросе мне почудилось, что он хочет дать понять, будто мы уже сами по себе. Он со своими делами сам по себе, а я — сам по себе. Но я сделал вид, что ничего не заметил и вообще, мол, это меня не касается, безразлично мне, мол, это.
        — Уходить отсюда надо. Пока еще тихо,  — сказал я.
        — А если там уже ментов полно?
        — Да ты что? Откуда?
        — От верблюда! От его крика небось весь район проснулся…
        — Вещи все равно надо забрать. Идем, пока не поздно,  — и, не дожидаясь его ответа, пошел вдоль забора к выходу со стройплощадки. Трудное было мгновенье. Я боялся, что Володька не пойдет за мной и я останусь один, совсем один. Сначала было тихо, только камни сыпались у меня из-под ног. Когда я дошел до ворот, я был почти уверен, что Володька остается. Но вот сзади раздались шаги, и сразу на душе стало легче. Володька сказал:
        — Слушай, Альбинка, выбросим здесь ножи? Я покачал головой:
        — Ты что? Они еще нам могут понадобиться. Володька испуганно взглянул на меня. Я положил ему руку на плечо:
        — Не бойся. В крайнем случае выкинем их где-нибудь подальше…
        Но я не собирался их выкидывать. Ведь нам надо было как-то жить дальше.
        Мы вышли на улицу. Такую же тихую, сонную, спокойную, как и пять минут назад. Будто ничего здесь не произошло, да и произойти ничего не могло. Я подумал, что если бы таксист не закричал, то его бы вообще до утра не хватились. А может быть, и сейчас не хватятся. Глухая улица, здесь с курами спать ложатся.
        Такси с зажженными подфарниками стояло по-прежнему против нашего подъезда. Одинокая брошенная машина, совсем ничья. И меня даже удивило, что на улице по-прежнему никого нет. Что нас никто не видел.
        Мы вбежали в парадное и поднялись к дверям Баулина. Володька долго шарил в карманах ключ. Наконец нашел и стал отпирать квартиру. Но замок противно скрипел, трясся и не открывался.
        — Дай я попробую,  — сказал я Володьке. Он зло ощерился:
        — Ты что, ловчее меня, что ли? Не видишь, замок сломался?
        Он продолжал трясти и дергать замок, но ключ все равно не проворачивался. Табак дело, придется звонить. Я дважды сильно нажал кнопку звонка. По коридору кто-то зашаркал ногами. Мне показалось, будто я слышу стук Володькиного сердца. На лестнице пахло кошками и какой-то гнилью. Я подумал, что очень уж паскудно будет, если все закончится сейчас на этой грязной вонючей лестнице. Я дернул Володьку за руку, чтобы рвануть вниз, но дверь отворилась, и в освещенном проеме появился студент, тоже квартирант. Затюканный он какой-то, целые ночи напролет сидит и зубрит. Он уже не молодой, ему, по-моему, за тридцать. Работает где-то на периферии и приезжает сюда сдавать экзамены в заочном институте. У него и сейчас в руке была какая-то толстая тетрадь.
        — А, это вы, гуляки,  — сказал он добродушно и прищурился на нас поверх своих окуляров. Когда люди в очках смотрят вот так, у них сразу становится хитровато-глупый вид.  — Вы не видели, кто это дрался около дома?
        — Дрался?  — спросил я. И с ужасом заметил, что голос мой дрожит.
        — Ну да!  — кивнул студент.  — Кто-то жутко кричал под окном.
        — Н-не знаем,  — растерянно сказал Володька, и, взглянув на него, я понял, что мы пропали. Если нас милиция возьмет просто по подозрению, он расколется сразу. Он прямо дрожал весь. Но в коридоре было довольно темно. Да и студенту, видимо, было совсем не до нас, так он врос в свои несчастные формулы. Он что-то пробормотал и пошел к себе. Мы отворили дверь, вошли в баулинскую комнату и зажгли свет. И хотя здесь ничего не могло измениться — мы ведь ушли последними часа два назад,  — я осматривался, будто попал сюда впервые. Светлые обои с нелепыми цветами в грязных, жирных пятнах. Стол, замусоренный объедками, уставленный грязными стаканами и чашками, пачка «Ароматных», пустая водочная бутылка. Старенький, подслеповато глядящий на нас своим серым экраном телевизор КВН. Везде пыль, грязь, запустение. Быстрее отсюда, прочь, скорее.
        Мы схватили свои чемоданчики, выскочили в коридор и тихо притворили дверь. Володька на цыпочках пошел к выходу.
        — Постой, надо нож вымыть,  — шепнул я ему. Володька открыл замок и так и стоял в дверях, наверное не решаясь снова вернуться в квартиру. Я вошел в кухню и пустил воду из крана. Потом достал из-за пояса нож и подставил его под булькающую ржавую струйку. Здесь наверняка уже все трубы соржавели, и мне всегда было противно пить воду, мутноватую, с неприятным металлическим привкусом. А кровь на ноже уже засохла и почернела. Слабый напор воды не смывал ее с лезвия. Потом я провел пальцами по ножу, и это было неприятно, будто я снова дотронулся до таксиста. Потому что кровь вроде бы ожила и, растворяясь в воде, стала стекать с клинка. Она падала в раковину розовыми блеклыми каплями, светлая, нестрашная, как слабый раствор марганцовки…
        Я вытер чистый нож о полу пиджака и вышел на лестницу.
        Володька уже спустился вниз и выглядывал из подъезда.
        — Никого нет,  — сказал он даже с каким-то удивлением.
        Я подошел и тоже выглянул на пустынную улицу. Казалось, что время умерло и только мы одни действуем в этой ненормальной дохлой тишине, где нет людей, и нет времени, и нет звуков. Не то чтобы я сильно тосковал тогда по людям — лишние свидетели мне были не нужны. Но это безмолвное такси с горящими подфарниками на оглохшей и онемевшей улице, и ни одного прохожего, и цепочка почерневших пятен крови на мостовой — все это было похоже на какой-то скверный сон. Хотелось заорать во все горло от тоски и страха.
        — На машине поедем,  — сказал я Володьке.
        — Куда?
        — Поехали, поехали. Там посмотрим. Только отсюда надо быстрее…
        Мы перебежали через дорогу. Дверь такси так и была открыта. Я сел за руль, Володька влез с другой стороны, на то же место, где он сидел раньше. Ключ торчал в замке зажигания. Я глубоко вздохнул, чтобы хоть немного остановить бешеный бой сердца. И тут я услышал стук счетчика — он все это время был включен. Пять девяносто пять. Тики-тики-тики-так. Тики-тики-тики-так. Он все еще считал, и тикал, и считал. Он все это время тикал и считал. Я схватился за ручку и несколько раз повернул ее по часовой стрелке. Цок — ив окошечке выскочили нули. Все нули. Открываем новый счет. Загоревшийся фонарик показывал нам зеленый свет. Володька достал нож и перерезал проводки, зеленый огонек погас.
        — Давай,  — сказал он.
        Я выжал сцепление, повернул в замке ключ. Мотор глухо рокотнул, набирая постепенно обороты. Включил первую скорость, но резко бросил сцепление, машина прыгнула вперед, и мотор заглох. Снова крутанул стартер, мотор заурчал. Плавно отпустил педаль, поехали. Включил вторую скорость, разогнался — третью. Дал большой свет. Зашелестели, запели баллоны. Красный язычок спидометра уперся в 100. Заметались опять, запрыгали деревья по сторонам. Теперь посмотрим еще. Теперь — одни нули. Новый счет открыт. Вдруг Володька негромко ахнул:
        — Альбинка, рюкзак у Баулина забыли!
        — Теперь возвращаться поздно. Плевать… Впереди засветили огни какой-то большой площади. А людей по-прежнему было не видать…

7. ТЕЛЕФОНОГРАММА
        В 33-е отделение милиции гор. Москвы
        «21 июня в 0 часов 48 минут в Центральный пункт «Скорой помощи» поступило по телефону сообщение, что у подъезда № 1 дома N€ 23 по Большой Андроньевской улице обнаружен труп мужчины в возрасте около тридцати лет. Машина «Скорой помощи» выслана.
        Дежурный врач Центрального пункта
        «Скорой помощи» Попова

8. ПАТРУЛЬНЫЙ МИЛИЦИОНЕР АЛЕКСАНДР ЛЕГОТКИН
        — Быстренько, ребята, к дому двадцать три по Андроньевке,  — сказал дежурный.  — От, шпана проклятая! Давайте аллюром, опергруппа сейчас подъедет…
        Мы вышли из прокуренной, задымленной дежурки, и Василенко сказал, ни к кому не обращаясь:
        — Теплынь, тишь какая, а людям все спокоя нету Я рванул ногой подножку кик-стартера, и мотоцикл клокотнул, как рассерженный индюк, застучали, забились поршни, пыхнул дымок над выхлопами, и ровное тарахтенье разломало сонную тишину.
        Движения на улицах уже почти не наблюдалось. В начале Андроньевки обогнали пустой и от этого особенно ярко освещенный трамвай. Он плыл в ночи важно, не спеша, как ледокол.
        — Одерживай, одерживай,  — сказал Василенко.  — Это здесь должно быть…
        Я еще издали увидел убитого. Он лежал на тротуаре, вытянувшись во весь рост, на спине, в нескольких шагах от освещенного подъезда. Я тогда подумал почему-то, что он из этого дома и, наверное, хотел дойти до своего парадного, но не хватило сил. Около убитого никого еще не было. Я перегнал мотоцикл на другую сторону улицы и сказал Василенко:
        — Я пойду огляжусь, а ты постой тут. Может, вернутся.
        Парень был одет в черный пиджак, темные брюки и шерстяную рубашку, не то серую, не то коричневую — в темноте не разглядел. Глаза у него были открыты, и он все смотрел на меня, будто спрашивал: «Ну, чего теперь будешь делать?» А что я мог делать? Принимать меры к задержанию преступников «по горячим следам»? Пожалуй, найдешь сейчас этих преступников! Хоть бы опергруппа из МУРа скорей приехала.
        От ног убитого на мостовую убегала дорожка черных пятен. Я включил фонарик и сошел на дорогу. Мятый желтый круг света плясал на асфальте, высвечивая кровавые пятна и затеки, которые выходили на самую середину проезжей части, на рельсы, потом снова приближались к тротуару, собирались на перекрестке в подсохшую лужицу и резко сворачивали на Трудовую, уходили вниз по улице. Я шел по следу, пока не столкнулся с каким-то парнем, идущим по этому же следу с другого конца.
        — Ну-ка, постой! Ты кто такой?
        — Я Денисов!  — сказал парень так, будто я наверняка мог знать, что Денисов есть один-единственный на свете, что все о нем слышали и вот он-то как раз и есть тот самый Денисов.
        — А что ты тут делаешь, Денисов?
        — Вот кровь…  — показал он на мостовую. Потом посмотрел на меня.  — А вы чего тут ищете?
        — Часы в драке потеряли, там,  — махнул я рукой назад.  — Ты не видел драки?
        — Нет, я на крик прибежал, а здесь уже никого нет. Вот кровь только.
        — Ладно, идем со мной.
        Капли крови исчезли на середине мостовой. Справа — высокий деревянный забор, слева — дом № 7. Непонятно, что они, посреди улицы дрались, что ли?
        — Пошли назад, Денисов, расскажешь, что знаешь.
        Я услышал за углом шум мотора, и почти сразу же рокот еще одной подъехавшей машины. Когда мы вернулись на Андроньевку, у дома двадцать три стояли «Скорая помощь» и оперативная «Волга». Следствие началось. Я взглянул на часы — было без трех минут час.

9. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        — Это следователь из Ждановской прокуратуры,  — услышала я, выходя из машины.
        Двое молодых парней в штатском разговаривали с милицейским старшиной. Я тоже узнала их — оперативники из тридцать третьего отделения милиции. Мы уже встречались по другим делам. Я подошла, поздоровалась и вспомнила, что блондина зовут Саша.
        — Приступим?  — спросила я. Саша кивнул.
        — Ножевое ранение в спину. По-моему, один удар. Видимо, драка. Следы крови ведут за угол, на Трудовую. Подрались они, наверно, там. Идемте вместе, посмотрим.
        Мы пошли с ним по этой дорожке, протоптанной одним человеком, только для себя, и только в одну сторону. Я шла и безотчетно считала про себя шаги. 16… капли, 21… лужица, 27… целая полоса, 31… капли, капли, 33… капли, 37… брызги, 46… капля. Последняя. Вернее, наоборот, первая. Тут он начал умирать. Я подумала тогда, как коротка была эта дорога из жизни в смерть, всего 46 шагов. Потом мы прошли по ней обратно, так, как бежал или шел этот человек, пока у него не кончились силы.
        Я наклонилась над ним. Открытые глаза смотрели прямо на меня, и все его лицо выражало огромное удивление, неприятие всего происходящего вокруг, как чего-то пустякового, несерьезного и в то же время недостойного. Не помню, сколько я простояла так, пока кто-то не тронул меня за плечо:
        — Подвиньтесь, пожалуйста, Евгения Георгиевна, мне надо снять его с разных точек.  — Это начал работать эксперт.
        Я отошла к краю тротуара и подумала, что сегодня я прямо на удивление не в форме. Меня охватила какая-то тупая апатичность, тяжелая, парализующая. Наверное, так случается со спортсменами — перед трудной, ответственной игрой от нервного напряжения сводит все мышцы, мысли становятся вязкими, бесформенными, клейкими. Чушь какая-то!
        Сейчас-то как раз важнее всего реактивность, цепкость, потому что, если здесь есть какие-нибудь следы или свидетели, их надо найти немедленно — завтра они могут кануть навсегда. Я даже головой затрясла, пытаясь сбросить это мучительное оцепенение, вслушаться в слова старушки, которую откуда-то привел Саша.
        — Погодина моя фамилия, да, Погодина Прасковья Даниловна. В складе я работаю, вон в доме напротив, сторож я. Ну да, это я в «Скорую помощь» и звонила, потому как сразу крик его услыхала. Страшный крик был, будто душа на свободу просилась. Вышла я из тамбурчика своего и вижу — бежит он прямо по мостовой. Я, грешным делом, подумала сначала, что пьяный он,  — так его из стороны в сторону мотало. Нажрались винища, думаю, окаянные, и давай кулаками ширять. А на перекрестке он упал. Хотела я подойти, да поначалу побоялась — вдруг те снова придут и опять драться зачнут промеж себя. А меня-то, старую, долго ли зашибить, хоть и ненароком?
        — А потом что было, Прасковья Даниловна?
        — А чего было — сама видишь. Я, старая, жива и тебе вот все рассказываю, а он, молодой, жить бы ему да жить,  — мертвый лежит.
        — Понятно. Так когда упал он на перекрестке, он что, до этого места дополз?
        — Зачем? Встал он. Встал, а бежать боле не мог, нет, шел как-то кругами, и все его назад выворачивало, будто жжение у него в спине было. До этого места дошел и лег здеся. Вижу — не шевелится, я страх свой перемогла и побегла звонить в «Скорую»…
        — Его зовут Константин Михайлович Попов,  — сказал Саша.
        Я обернулась к нему и увидела в его руках пачку денег, какой-то разграфленный лист и водительские права.
        — Звали,  — сказала я.
        Эта бестактность получилась у меня вполне сознательно: я не хотела больше думать о том, что этот парень был десять минут назад еще жив, что несколько незримых мгновений назад вместе с ним умер целый человеческий мир, потому что он уже умер,  — маленький, но громадный мир одного человека со всеми его радостями, горестями, Любовями и враждами, мечтами, планами. Все это навсегда теперь зачеркивалось одним маленьким, острым, похожим на крысу словом «смерть», и слово это обязывало теперь говорить о Константине Попове только в прошедшем времени — его звали, он был, он собирался, он работал… И вместо слова «жена» надо теперь говорить «его — вдова», а в протоколе осмотра не напишешь: «Костя Попов одет в черный пиджак». Выработанная годами форма требует писать: «На убитом черный пиджак». И то, что до этого момента я думала и говорила о нем, как о живом, будто просто случилась с ним неприятность, что он сейчас встанет, и все нам расскажет, и поможет найти бандитов, которые дерутся по ночам на тихих улицах ножами,  — все это мешало мне сосредоточиться и понять, что мне уже никто ничего не скажет, что я
должна из клочков информации сама восстановить все происшедшее здесь несколько минут назад, найти и покарать убийц. Просто надо было мне первой усвоить, что Константин Попов уже мертв.
        — Звали,  — кивнул Саша. Он показал мне разграфленный лист.  — Это путевой лист шофера пятого таксомоторного парка. Вот здесь написано, что выехал он на линию в 8.30, а отметки о возвращении в парк нет. Кроме того, они, по-моему, должны сдавать путевку в диспетчерскую парка.
        — Подожди, подожди. А когда ты вышел снова, такси уже не было?  — Это второй оперативник «вытрясал» сведения из молодого паренька, которого привел патрульный милиционер. Саша внимательно прислушался к разговору и подошел к ним.
        — Ну в том-то и дело!  — парень размахивал руками, как вентилятор.  — Попрощался я с Галкой и побежал к себе. Ну, ясное дело, все спят, а я на кухне устроился и пельмени ем. Вдруг слышу крик. Я подумал, что кто-то дерется, решил побежать посмотреть. Но пельмени все-таки доел. Выбегаю на улицу — тихо, никого не видать. Только такси стоит около дома семь с включенным счетчиком — фонарик зеленый не горел. А в машине никого нет, это я точно знаю, потому что я в кабину заглядывал. Я даже на счетчик посмотрел — там пять рублей с копейками нащелкало. Ну вот, значит, вижу я, никого нет, хотел уж домой бежать, а потом подумал, что Галка наверняка еще не спит, и припустил к ее дому. Вбежал во двор, вижу, свет у них на кухне горит. Ну, я свистнул, значит, она знает, как я свищу — у нас свой сигнал есть. Ничего. Я еще раз свистнул. Смотрю, дверь на балкон открывается и выходит Валерка — сосед ихний. Ну и мой он знакомый парень, конечно. Мы тут на улице все друг друга знаем. «Ты чего?» — спрашивает. Ну конечно, неудобно мне про Галку говорить, я ему сказал, что сигареты кончились, пусть, мол, покурить бросит.
Он пошел в комнату за сигаретами, а тут Галка на балкон выходит и говорит, чтобы я домой бежал, а то мать ее увидит, даст ей тогда по мозгам. В это время и Валерка появляется и сигарету мне со спичками сбросил. А Галке он говорит: «Постой здесь со мной». Ничего, мол, страшного, мать не увидит. «Я ведь знаю,  — говорит,  — за каким он огоньком прибежал». Ну, осталась Галка, конечно, на балконе. Так вот мы постояли вместе — они на балконе, а я внизу — и потрепались про всякое, про разное. Валерка говорит: «Слушай, а кто это кричал недавно, ты не видел?» Ну, я ему, конечно, говорю, что не видел. В общем, потолковали еще немного, и Галка велела мне — домой отправляться. Побежал я домой. Выскочил на улицу, смотрю — такси нет. Я сначала-то и внимания не обратил. А когда домой прибежал, прямо как будто толкнуло меня чего-то. И я опять побежал на улицу. Прибег на то место, где машина стояла,  — глядь, а на асфальте кровь. Прямо дорожкой идет. Ну, я, конечно, пошел по этому следу. А тут смотрю — и старшина мне навстречу топает. Сошлись мы с ним, потолковали и пошли сюда вместе…
        Он выпалил все это одним духом, и я почему-то очень объемно, как в стереокино, представила себе его беготню. Видимо, ходить обычным шагом он вообще не умел, просто не знал, что можно передвигаться не обязательно бегом.
        — Боюсь, Саша, что Попов был водителем этого такси,  — сказала я и повернулась к пареньку: — Как ваша фамилия?
        — Так я же говорил! Денисов я!
        — Вот что, Денисов, не можете вы припомнить номер этого такси?
        — Номер? Такси? А зачем?
        — Нам это важно знать. Постарайтесь вспомнить.
        — Номер? Номер? Нет, не помню. Не помню я номер. Помню, что светлая машина была, вроде кофейного цвета, что ли. Или бежевая.
        Похоже, что от него мы больше ничего не добьемся. Я сказала Саше:
        — Давайте разделим сферы. Я буду писать протокол осмотра места происшествия, а вы вернитесь на Трудовую и посмотрите, в каких окнах вблизи дома семь еще горит свет. Нам, видимо, надо будет пройти по этим квартирам и поговорить с жильцами: может быть, кто-то видел, что там произошло.
        Саша взял милиционера и ушел на Трудовую. Я положила на капот бланк протокола и стала писать: «Я, старший следователь прокуратуры Ждановского района, Курбатова Е. Г….»

10. ВЛАДИМИР ЛАКС
        Мы вылетели на какую-то большую площадь, и я увидел, что Альбинка заерзал — он не мог разобраться, на какой свет куда ехать. Но растерялся он только на мгновенье, дал полный газ и помчался наискосок через площадь. Справа отчаянно зазвенел трамвай, я обернулся и понял, что мы сейчас обязательно с ним столкнемся — наша «Волга» и красный гремящий вагон неотвратимо сближались под острым углом. Альбинка заметил это, взял чуть левее и до отказа нажал акселератор. Трамвай с визгом тормозил, из-под колес сыпались искры. Мы проскочили прямо под носом у него, баллоны глухо забились, загудели по рельсам, и по нервам остро, как напильником, резанул сзади милицейский свисток. Я посмотрел на Альбинку, его длинный нос навис над рулем, прямые волосы спадали на глаза. Он покосился на меня, подмигнул:
        — Не бойся, уйдем. С таким мотором нам не страшно…
        Мы уже выскочили из поля зрения того милиционера, что свистел нам вслед, когда с тротуара вдруг соскочил какой-то пьяный и побежал через дорогу к трамвайной остановке. От неожиданности Альбинка резко выжал сцепление и ударил по тормозам. Колеса замерли на мокром, только что политом асфальте, но тяжесть машины тащила нас вперед, а колеса все не крутились, и тогда нас самих, всю машину, стало вертеть на асфальте, будто детский волчок. Альбинка уцепился за руль, забыв, что его надо подворачивать против вращения машины,  — он здорово испугался. У меня тоже душа в пятки ушла. Да и не мудрено — мы могли за здорово живешь разбиться сейчас насмерть. Нас развернуло раза три, наверное, и, когда нас еще первый раз поворачивало носом назад, к площади, которую мы только что миновали и где был тот самый милиционер, что пытался нас остановить,  — я увидел, как с той стороны мчится к нам какая-то «Волга». Если на ней тот самый орудовец…
        Раздался оглушительный удар — наша машина врезалась в фонарный столб. Мы еще сидели неподвижные, оглушенные, когда рядом с нами затормозила «Волга». Я ощупал себя, цел ли, взглянул на Альбинку — он был очень бледен, но тоже невредим. Бежать сможем. Мы одновременно открыли двери, и в той машине тоже открылась дверь. Мы выскочили на дорогу и тут увидели, что машина рядом — такси. Шофер высунул голову из кабины:
        — Что случилось, ребята?
        Альбинка тяжело дышал, у него, видать, даже сил не было, чтобы ответить, так сильно он испугался. Потом он криво усмехнулся:
        — Да вот, занесло на мокром асфальте…
        Таксист вышел из машины, подошел к нам. Мы вместе осмотрели разбитый зад нашей «Волги». Вмят бампер, продавлен багажник, согнут номерной знак, и разбилась лампочка над номером.
        — Н-да, на литр слесарям дать придется,  — сказал таксист.  — Помочь не надо? Альбинка покачал головой:
        — Спасибо, не надо…
        Таксист уехал. Мы сели в машину. У Альбинки так тряслись руки, что он никак не мог прикурить сигарету — ломались спички.
        — Давай заводи,  — сказал я.  — Я тебе прикурю.
        — Ладно,  — кивнул Альбинка.  — Ты не бойся. Нам такой номер даже кстати — по заказу хуже не сомнешь.
        Но я-то видел, что он боится больше меня.
        Мы поехали дальше. Гудел мотор, шины шуршали по мокрой мостовой, и мелкие капельки влаги садились на лобовое стекло. Улица здесь быстро спускалась. Где-то далеко внизу ее пересекала тяжелая арка путепровода. Мне ужасно хотелось узнать, куда мы едем, потому что это тоже пугало — вот так ехать в неизвестность, и непонятно было, сколько времени и километров нам надо мчаться вперед, чтобы уйти от погони, которая должна вот-вот начаться. И может быть, эта погоня придет как раз оттуда — из темноты чужого, незнакомого шоссе. Машина ухнула под мост путепровода, загудела в его металлической коробке, и я успел разглядеть, что на боковине моста прикреплен огромный транспарант: «Слава советской молодежи». Альбинка быстро спросил:
        — Чего там было написано? И я почему-то разозлился:
        — Езжай, езжай быстрее. Это не про нас.

11. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Через час небо начало светлеть, и вдруг все фонари разом погасли. Синева небосвода быстро линяла и стекала в темные длинные ущелья улиц. Здесь еще затаился сиреневый дымный туман, который размывал углы и грани, и лица в нем были особенно бледны, и движения людей выглядели ненастояще-плавными, как у мимов. Я протерла глаза и увидела, что ко мне идет Саша с какой-то женщиной.
        — Это Зоя Зайцева, она здесь живет,  — сказал Саша, пропуская — женщину вперед и подмигивая мне за ее спиной — мол, давай, можно расспрашивать.
        Женщина в легком платье с шерстяной кофточкой на плечах была обута в домашние тапочки. И по этим тапочкам с цветным помпончиком я видела, как она взволнована — суконные тапочки непрерывно выстукивали на асфальте какой-то ритм, и помпончики дергались в разные стороны.
        — Я такого крика сроду не слышала. Он показался мне особенно страшным оттого, что я уже задремала. И тут раздался этот ужасный крик.  — Она прижала руки к горлу, как будто ей снова слышался этот крик.  — Сначала я подумала, что мне со сна почудилось, но крик не прекращался. Я встала и подбежала к окну. На улице никого не было, только под окнами стояло пустое такси.
        — Простите, Зоя, вы уверены, что оно было свободно?
        — Я и не говорю, что оно было свободно. Я говорю, что в нем в этот момент никого не было. Это я точно знаю, потому что машина стояла прямо напротив моих окон и мне со второго этажа было очень хорошо видно…
        Она замолчала, прижимая руки к горлу, и все так же дергался на тапочке помпончик.:
        — А потом?
        — Потом? Потом эти ребята перебежали через дорогу и сели в машину.
        — Какие ребята?
        — Одну минутку,  — перебил ее Саша.  — Я тут выяснил у соседей, что один из жильцов, Баулин, держал у себя постояльцев, двух молодых ребят. А вот Зоя говорит, что видела, как двое ребят выбежали из их подъезда и сели в машину.
        — Да, сели в машину. У них в руках были маленькие чемоданчики. Я баулинских жильцов не видела, но, если бы мне показали этих ребят, что сели в такси, я бы их наверняка узнала. Я их хорошо запомнила, они все время были под фонарем — на свету. Тот, что повыше, худой парень с длинной челкой, сел за руль, а второй, поменьше ростом, по-моему, он с небольшими усиками и длинной прической, вроде той, что эти битлы носят, так вот, второй сел рядом с ним. Шофер завел мотор, и они сразу поехали. Только, по-моему, он не настоящий шофер…
        — Почему вы так думаете?
        — Очень машина у него дергалась. Один раз она даже заглохла. Потом он снова ее завел, и они поехали в сторону Заставы Ильича.
        — Вы не заметили, сколько было времени? Она растерянно развела руками:
        — Я так испугалась, что даже на часы не посмотрела. Да и со сна я была все-таки…
        Саша внимательно посмотрел на меня:
        — Так что?
        Я пожала плечами:
        — Идем к Баулину домой. Этот вариант надо проверить сразу. Если его ребята дома, то будем думать, что и как, а если их нет…
        Мы вернулись на Трудовую и поднялись на второй этаж по грязной зашарпанной лестнице. Саша мягко, но очень уверенно, как о вещи, не подлежащей обсуждению, отодвинул меня плечом от двери и резко позвонил несколько раз в дверной звонок. Я шепотом спросила:
        — А куда окна…
        — Все в порядке. Я там милиционера поставил. В глубине квартиры раздались шаги, и чей-то сонный голос спросил:
        — Кто там?
        Саша легонько толкнул меня, и я сказала:
        — Откройте, телеграмма Баулину. Дверь отворилась, и заспанный, близоруко щурящийся молодой человек сказал:
        — Телеграмму я приму, но Баулина нет…
        Мы вошли в квартиру, и Саша быстро спросил:
        — А где же сам-то Баулин?
        — Он, по-видимому, ночует у своих родителей. Простите, но я не понимаю, в чем дело. Кто вы такие?
        — Мы из уголовного розыска,  — сказал Саша и протянул человеку свою продолговатую красную книжечку.  — А теперь давайте ближе познакомимся. Кто вы такой?
        Человек совсем растерялся.
        — Я снимаю здесь жилье на время экзаменационной сессии. Я дважды в год приезжаю в Москву сдавать экзамены в заочном институте…
        — Ваша фамилия?
        — Хейсон, Юрий Григорьевич Хейсон.
        — У вас, конечно, есть документы?
        — Да, естественно. Но в чем дело? Проживание мне здесь разрешено, я предупреждал участкового. Саша взял разговор с ним полностью в свои руки.
        — Это прекрасно, что вам разрешено проживание. Вы живете здесь один?
        — Нет, здесь живет мой товарищ по институту, Завердяга, он из Одессы.
        — Где сейчас находится ваш товарищ Завердяга? Хейсон удивленно посмотрел на него:
        — Вот здесь, в нашей комнате, спит. Но в чем дело, я не понимаю?
        — Пустая формальность,  — вежливо улыбнулся Саша.  — Скажите, Юрий Григорьевич, а что, Баулин все время здесь не живет?
        — Слушайте, товарищ сыщик, не крутите мне голову! Из-за пустых формальностей в наше время людей не будят среди ночи! Если вас что-то интересует, так вы мне прямо скажите, что вас интересует, а я вам скажу, что я знаю!
        — Меня как раз и интересует Баулин,  — усмехнулся Саша.  — Так что, Баулин здесь совсем не живет?
        — Почему же?  — взмахнул Хейсон руками.  — Он все время здесь живет и только последние три ночи уходит спать к родителям. После того как вернулся от жены.
        — Так, так. Почему же он уходит, не знаете?
        — То есть, как почему? Где же ему спать? На полу, что ли? У него же там люди!
        — Простите, не понял, какие люди?
        — Жильцы же у него сейчас! Ребят этих двое! Саша быстро взглянул на меня и, не подавая виду, сказал:
        — Так, так, это мы знаем. А что, ребята эти дома?
        — Конечно! Я им сам дверь открывал не так давно.
        — Прекрасно, прекрасно,  — бормотал себе под нос Саша, потом неожиданно резко повернулся к Хейсону, тихо, будто штампуя слова, спросил:
        — А что, ребята пришли после крика на улице? Или до него? А?
        Хейсон задумался, и тут по его лицу я поняла, что он, наконец, все связал в одну цепь.
        — Подождите… Так что же это… Подождите… Этот крик… Конечно, они пришли позже… Конечно! Я еще спрашивал у них об…
        Саша прижал палец к губам:
        — Тихо, тихо. Их дверь эта?
        Хейсон молча кивнул. Саша подошел к двери, засунул руку в карман пиджака, прислушался. Во всей квартире наступила такая тишина, что я отчетливо слышала бормотание водяной струйки в раковине на кухне. Саша на мгновенье задумался, и я поняла, что он не может решить, как ему быть,  — стучать или ворваться в комнату. Потом он взялся покрепче за ручку и рванул изо всех сил дверь на себя. Она распахнулась безо всякого сопротивления — не заперто. Саша взглянул в комнату.
        — Пусто, они удрали. Они удрали на такси… Мы вошли. Саша высунулся в окно и сказал:
        — Леготкин, берите дворничиху, она, наверное, знает, где живут родители Баулина, и езжайте за ним. Побыстрее, здесь нам надо сделать обыск…

12. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        Еще раз мне засвистел орудовец, чтобы я остановился, уже на выезде из Москвы. Но я только сильнее нажал на газ. Я никогда до этого времени не задумывался над тем, что значит «никогда». Всегда всему полагался свой срок. А вот теперь я понял, что есть «никогда». Есть вещи, которые не повторяются, не возвращаются. Есть этот простой и страшный барьер «никогда». Я не жалел, что вся прежняя жизнь умерла, и неизвестно, какой будет новая. Важно, что никогда она не будет такой, как она была раньше. Я никогда не вернусь в старую жизнь. Никогда не будет того, что было раньше, что все время повторялось со мной почти восемнадцать лет. Серая дорога все бежала и бежала навстречу и сразу же навсегда пропадала сзади, и она была барьером, мостом через «никогда». И мне от этого было очень тоскливо и боязно. Говорят, что тонущий человек в последний момент перед смертью успевает увидеть четко, как в кино, всю свою жизнь. Не знаю, может быть, это и так, но только за один миг всю жизнь не увидишь. Какая бы ни была она маленькая и неинтересная. Потому что в ней полно очень важных мигов, которые и на память-то сразу не
придут. Никогда ты сразу не решишь, какой из них определил твою жизнь. И в самое долгое мгновенье их все не запихаешь.
        Я все время вспоминал на этом темном пустынном шоссе, что, сидя с Володькой в ресторане на вокзале Даугавпилса, мы представляли себе все по-другому. Смешно, что люди иногда могут заглядывать в свое будущее. Но они видят только куски и поэтому ни за что не могут понять:, как же там, в будущем, хорошо или плохо? Тогда, на вокзале, мы пили водку и настроение у нас было веселое, беззаботное. Я сказал Володь-ке: «Погоди, малыш, мы с тобой еще будем гнать на отличном моторе, а не на каком-то паршивом грузовике. Будем — жать на сто двадцать, и бояться, малыш, нам с таким мотором будет совсем нечего».
        Так и получилось, что мы с Володькой мчимся через ночь на сто двадцать. Но оба здорово боимся. Хотя я и сам не понимаю, чего нам сейчас бояться. Там, в ресторане на вокзале, пока мы дожидались московского поезда, было все просто. Как жить — тоже было ясно. Поживем в Москве, а потом поедем на юг, к морю. Проживем как-нибудь. Володька сказал, что если кончатся деньги, то мы их у кого-нибудь отнимем. Можно у какой-нибудь бабы отнять сумку или часы. А еще надо отнять транзистор — с транзистором веселее. Тогда я сказал, что лучше ограбить таксиста. «Как это?» — спросил Володька. «Очень просто»,  — сказал я. Был такой колоссальный фильм — «Особняк на зеленой улице». Таксистов грабили и убивали. Но, по-моему, они засыпались не потому, что их там ловко выследили, а потому что сидели они все время на одном месте.
        Оттого и сгорели. А мы бы сразу укатили куда-нибудь далеко. «Поедем в Одессу?» — спросил я. А Володька сказал, что в Одессу так в Одессу, ему без разницы. Из Одессы можно будет поехать в Сочи или в Сухуми. Хорошо, если бы можно было ехать до Сухуми на этом такси. Только опасно, его где-нибудь придется бросить по дороге, не сейчас, конечно. Пока там хватятся таксиста да сообщат,  — сколько времени еще пройдет! Кроме того, нужно еще знать, куда сообщать о нас. Мы пока что и сами не знаем, куда едем. Наверное, милиция нарочно распускает сказки о том, как ловко и бойко они работают,  — чтобы боялись больше. Посмотрим, как это они нас найдут. Им для этого надо до Баулина докопаться вперед. Кроме него, о нас в Москве вообще никто не знает.
        Но сколько я ни думал вот так, все равно не проходила тревога. Володька все время молчал. Может быть, он тоже думал о Баулине? Поэтому я сказал:
        — Давай подумаем, как быть дальше…

13. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Я повернула выключатель, и в комнате загорелся свет, тусклый, какой-то неприятный. На столе валялись объедки, в беспорядке выстроились грязные чашки, захватанные жирными пальцами стаканы, открытая банка килек, всякий мусор. И до сих пор здесь скверно пахло дешевой выпивкой и табачным дымом. Светлые обои с уродливыми цветами, старые стулья и древний телевизор КВН. Здесь все было замусорено, запущено, запылено, и вид у комнаты был нежилой, хотя люди и ушли отсюда совсем недавно. Тут вещей было — раз, два и обчелся, но вся комната завалена ими, и все переворошено и разбросано так, словно кто-то в спешке, в тревоге бежал отсюда. Впрочем, так оно, вероятно, и было.
        Я восемь лет работаю следователем, но никак не могу привыкнуть к тому, что часто вхожу в чужие дома неожиданно, не спрашивая хозяев, нравится ли им это и приготовились ли они к встрече. Они обязаны меня принимать, хочется им этого или нет, и вся штука в том, что я не сама по себе — Женя Курбатова — прихожу к ним, а вместе со мной приходит закон, который обязателен для всех, и хочешь не хочешь, а принимай. Но я и закон — это все-таки не одно и то же, потому что закон, он и есть закон, а я ведь просто человек, женщина, и прихожу я всегда к людям, когда они испытывают или горе, или страх, или злобу, или стыд. И от этого мне иногда очень тяжело жить, потому что нельзя разделить жизнь, как листок бумаги, пополам — здесь работа, а здесь отдых, и в нем нет чужого горя, страха, злобы или стыда. Потому что я не закон, а только человек, и, заканчивая обыск или запирая свой служебный кабинет, я уношу с работы часть боли, и боязни, и ненависти, и раскаяния этих людей, и она постепенно растворяется во мне, и я больше всего боюсь, чтобы все эти чувства когда-то не выпали во мне горьким осадком озлобления. Тогда
получилось бы, что моя жизнь прожита зря, так как на моей работе можно многого навидаться и проще всего разозлиться на людей, но тогда надо побыстрей уходить с этой работы и заняться чем угодно, только не работать с людьми вместе. Черт возьми, за восемь лет у меня было время подумать о моей работе, но всякий раз, когда я снова сталкиваюсь с человеческой жестокостью, я хочу ответить хотя бы себе — почему я здесь? Ведь это только в ненавистных мне детективах будущий сыщик решает раз и навсегда: мое жизненное призвание — карать зло, и я посвящу себя ему всего до остатка, пока бьется сердце, дышат легкие, в общем, работает весь этот ливер. В жизни оно проще и в тысячу раз сложнее. Потому что даже если предположить, что ты такой молодец и в двадцать лет можешь точно определить свое жизненное призвание, остается маленькая закавыка, совсем пустяковая, да только от нее не избавишься, и, даже если ты о ней забудешь, она тебе скоро сама напомнит о себе: можешь ли ты карать зло? Ведь хотеть этого мало, надо еще мочь. Тут в чем штука? На работе нашей мы пропускаем через себя человеческое горе, как провод
электрический ток. Может быть, это слишком красиво или, может быть, сложно сказано, только, во-первых, я бы этого вслух говорить не стала, а во-вторых, это действительно так. Причем принимаем мы этот токовый удар на себя первыми: семья Кости Попова через несколько часов после меня узнает, что он погиб. А из-за того, что ток человеческого горя попадает в нас первых, это самая способность карать зло должна быть в нас как предохранитель в электрической цепи — слабый человек сгорит сразу, а от слишком сильного человека толка тоже будет не много: он легко пропустит через себя простое людское горе. В общем, я запуталась совсем, но только я думаю, я знаю это наверняка, что никак не может работать у нас озлобленный человек, потому что преступник всегда тоже человек, и, для того чтобы изобличить его, надо чувствовать всю ту меру боли и горечи, которую он причинил кому-то. И еще: я много видела преступников, я разговаривала с ними — с сотнями, но я ни разу не встретила среди них счастливого человека. Даже самые удачливые из них никогда не были счастливы, и это не только потому, что мы встречались, когда пришло
им время отвечать за все, что было раньше. Они и до этого не были счастливы. Я знаю это не потому, что мне бы этого хотелось, а потому, что это действительно так, на самом деле так. Я, конечно, не говорю, что, если хочешь стать счастливым, иди в следователи. В нашей работе настоящей радости тоже немного, потому что трудная это работа, нервная, злая, она должна быть для тебя всем на свете. Тогда приходит радость, какая-то уверенность в твоей человеческой нужности. Иногда на это уходит целая жизнь, и все равно я знала многих счастливых. А вот счастливого преступника я не встречала ни разу. Наверное, тоже потому, что он человек и стал преступником он не враз, а всю жизнь его гнетет страх, стыд или раскаяние, и никогда он себе не находит утешения ни в деньгах, ни в любви, даже в азарте он не находит утешения, а все остальное для него закрыто. Мне доводилось много раз видеть, как преступники встречали арест чуть ли не с радостью — так невыносимо для них было бесконечное ожидание возмездия. А ведь они ждут его всегда, даже если тысячу раз уверены, что их не поймают. Тут уж ничего не поделаешь, физиология.
Поэтому я думаю и о тех, кого должна арестовать, хотя заботиться об их душевном спокойствии мне и не приходится. Но я всегда боюсь, что ко мне дважды попадет один и тот же преступник — значит, я не сделала чего-то очень важного, что-то я не довела до конца, значит, я тоже виновата.
        Вот так я сидела и раздумывала обо всем, чего решить не могла, и ответов всех дать не умела, и дожидалась, когда привезут хозяина этой грязной, запущенной комнаты, Баулина. Человека, у которого нашли приют возможные убийцы Кости Попова.
        Протарахтел на улице мотоцикл и, фыркнув, замолк у парадного. Через минуту в коридоре тяжело затопали шаги и ввалился Баулин. На щеке у него еще багровел рубец от подушки, и сам он был толстый, небритый, похмельный. Не дожидаясь вопросов, он сразу забубнил:
        — А че? А че? А ребятчки-то где? Где они, а? А че? Ну, пустил пожить! Ну, в поезде познакомились! А че? Нельзя, что ли? Так я без корысти! Я так! По доброте душевной! А че?
        Я молча, не перебивая, смотрела на него, и Баулин постепенно увядал, пока совсем не замолк. Тогда я сказала:
        — Расскажите, пожалуйста, Баулин, все, что вам известно о ваших жильцах.

14. ВЛАДИМИР ЛАКС
        Город кончился сразу — исчезли многоэтажные дома, и сразу с обеих сторон дороги побежал лес. Встречных машин почти не было, и наша «Волга», располосовав темноту столбами клубящегося света, с шипеньем мчалась по шоссе. На табличке километрового столба две цифры — шестьдесят два и шестьсот семьдесят четыре. Шестьдесят два — это понятно, это мы проехали от Москвы. А вот шестьсот семьдесят четыре — это докуда? Неизвестно. Так мы и ехали, не зная куда и сколько нам еще ехать, потому что город, который должен быть там, на шестьсот семьдесят четвертом километре, мог как раз оказаться в том направлении, что в анекдоте — «и вообще мы не в ту сторону едем!».
        Я думал, что мы едем куда-то на восток или на юго-восток,  — прямо по носу машины светлело все быстрее. Лампочки на приборном щитке чуть освещали лицо Альбинки, худое, острое, с длинной светлой прядью, спадающей на глаза. Закусив губу, не отрываясь, он смотрел вперед, на шелестящее полотно шоссе. И все время мы молчали. Говорить не хотелось, да и не о чем было сейчас говорить. Я закрыл глаза, пытаясь хоть немного задремать, но сон не приходил, и только вязкое оцепенение сковывало, будто меня всего засыпало землей.
        Потом Альбинка сказал:
        — Давай подумаем, что будем делать дальше.
        Дальше? Глупо как-то получается, ведь мы раньше не задавались даже таким вопросом — настолько было ясно, что надо делать дальше. Интересно, весело жить, и все. И почему-то я сам поверил, что, если мы пойдем на это, все решится как-то само по себе, ведь тогда будут деньги. А денег нет, но зато есть за нами убийство, и вообще не очень понятно, что же все-таки делать дальше. Допустим, поедем мы в Одессу, а потом в Сухуми. Но сначала надо выяснить, куда ведет это шоссе. Если оттуда надо возвращаться через Москву, то я — пас! Я через Москву ни за какие коврижки не поеду. Может быть, вся милиция там на ноги уже поднята. А может быть, и нет. Найти нас могут только через Баулина. Глупость, конечно, сделали, что привезли таксиста под самые окна. Но я до самого конца надеялся, что обойдется, что Альбинка его только попугает, я ведь не знал, что он такое вдруг отмочит. Предположим, они найдут Баулина. Что может рассказать о нас Баулин? А действительно, что он знает про нас?
        Вдруг Альбинка сказал:
        — Смотри, заяц!..
        Перед машиной, в яркой струе света, катился по асфальту серый клубочек. Зайчишка, видимо, хотел перебежать через шоссе, но попал в свет фар и, оглушенный настигающим грохотом машины, ослепленный электрическим заревом, изо всех сил пытался оторваться от «Волги», а Альбинка все круче нажимал педаль акселератора.
        — Зайцы от света шалеют,  — спокойно сказал он.  — Теперь он никуда из освещенной полосы деться не может…
        Машина уже мчалась на сотню, а маленький серый клубочек все катился перед нами. Меня вдруг охватил азарт погони. Но потом я резко нагнулся и выключил ручку света. Альбинка зло дернулся в мою сторону и крикнул:
        — Ты с ума сошел? Зачем?  — и включил свет снова, но зайца на дороге уже не было.
        Я ничего не сказал Альбинке, потому что он сам этого еще не понимал и знать это ему было еще не надо: шоссе было для нас как раз той самой световой дорожкой, по которой мы бежали очертя голову, два перепуганных до смерти зайца…

15. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Я слушала Баулина, и у меня не проходило ощущение досады: прямо обидно, до чего глупый человек. Это уж просто физический недостаток — будто без ноги родился. Я совсем сбилась, запуталась в его «бутылках», «полбутылках», «на троих взял», «стакан вложил», «красненького принял маленько». А он без этого никак не мог, потому что «полбутылки» были для него основными событийными и хронологическими ориентирами. И все бубнил он и бубнил:
        — …Да-а, значит, вонзил я два стакана и пошел. А с деньгами — беда-а!
        — С деньгами ничего,  — перебила я.  — Без денег — беда. Вот вы бы пили поменьше — и беды бы не было.
        — Не-могу,  — он жалобно смотрел на меня круглыми глазами, а толстые щеки мелко дрожали,  — Это как болезнь у меня. Всю свою жизнь через это могу погубить. И жена из-за этого ушла. Тут все как раз и началось.
        — Вот давайте с этого момента и начнем. Значит, восемнадцатого числа вы возвращались от своей жены из Советска?
        — Так точно. Из Советска я ехал, калининградским поездом. Два дня там провел, Зинку не уговорил и решил возвращаться… Да-а… Выпил, выпил, конечно…
        — Много выпили?
        Он застенчиво посмотрел в сторону:
        — В лоскуты. Ни копеечки не осталось. Хорошо, билет вперед купил, а то и не знаю, как бы уехал. В общем, как сел в поезд — не помню. Только проснулся, пошарил в карманах — пусто, голова трещит с опохмелюги, курить охота и красненького хорошо бы маленько — поправиться. Только денег, конечно, ни шиша. Я ведь все по правде говорю, как было, вы же сами просили, так ведь?
        — Ну-ну, рассказывайте дальше.
        — Да-а… Вышел я, значит, в тамбур, смотрю, двое парнишек стоят курят. Ну, стрельнул я у них сигаретку, покурил, вроде полегчало. Разговорились. Они, значит, в Одессу едут отдыхать — отпуск у них. И Москву хотят посмотреть. Ребятки вежливые такие. Ну, я им и предложил пожить пока здесь, у меня,  — им хорошо, и мне компания. Они согласились. Вот и все.
        — Нет, не все. Расскажите, что было дальше.
        — Дальше? А дальше сошли мы с поезда, купили бутылку и поехали сюда.
        — Кто купил бутылку?
        — Ребятчки, ребятчки купили.
        — А кто предложил купить? Баулин замялся:
        — Ну, как кто? Вместе предложили. За знакомство-то надо было дернуть? Вот и взяли пузырек беленькой…
        — Так. Значит, знакомство состоялось. Кто же были ваши новые знакомые?
        — Я ж говорю — ребятчки из Литвы. Одного Володя зовут, а другого — Альбинас.
        — Что вам еще о них известно? Фамилии? Место жительства? Чем занимаются?
        Баулин напряженно думал, долго думал, потом сказал:
        — Да-а… Из Литвы они… Володя и Альбинас. Да-а… А больше я не знаю.
        — Немного вы знаете, прямо скажем.
        — А зачем мне, товарищ следователь, посудите сами. Я же не участковый, что мне узнавать про них?
        — Ну ладно. Дальше.
        — Дальше? Ладно,  — невольно передразнил меня Баулин.  — Выпили мы, значит, закусили. Сало у ребятчек было хорошее. Шпиг настоящий — закусочка лучше не придумаешь. Поздно уже было, они и легли спать. Да-а, спать легли. А я к старикам своим ушел — спать-то мне здесь негде — и утром вернулся.
        — Это было уже девятнадцатого. Так?
        — Ага, ага. Бутылочку взяли…
        — И что?
        — Что — что? Выпили. Потом пошли в парк, гуляли.
        — Не пили больше?
        — Пили,  — грустно кивнул Баулин.  — Взяли бутылку и еще маленькую, пришли во двор и с соседями выпили.
        — На чьи деньги купили водку?
        — На их. То есть на мои.
        — Так на их или на ваши?
        — Я и говорю: на мои. Одолжил я у них пятерку, а то неудобно было все время на их…
        — А деньги отдали?
        — Не. Пока не отдавал. Получки у меня еще не было.
        — А деньги за жилье вы с ребят этих брали?
        — Зачем?  — обиженно приподнялся Баулин.  — Я ведь их не из корысти пустил, а так, по доброте душевной.
        «Убила бы я тебя за доброту твою душевную, алкоголик несчастный»,  — подумала я со злостью и сказала:
        — Ну, добрались мы, наконец, до двадцатого июня. Что было в этот день?
        — Вчера, значит? Да-да… Зашел я к себе, ну, договорились с ребятами.
        — О чем?
        — О чем, о чем? Выпить. Купили портвею две бутылочки, зашли к Кольке Гусеву, выпили. Потом скинулись, еще две бутылочки красненького взяли. У меня в комнате и выпили. Потом я собрал пустые бутылки, пошел в магазин, сдал их и сообразил на троих. Потом еще с кем-то выпил, а потом домой ушел — спать. А ребятчек, как ушел часов в восемь, так более не видел.
        В углу, под стулом, валялся грязный рюкзак. Я спросила Баулина:
        — Это чей мешок?
        Он долго смотрел на него, будто припоминая что-то, потом важно сказал:
        — Не мой. Чей — не знаю, врать не буду, но не мой. Это точно.
        — Может быть, это ребята оставили рюкзак?
        — Ребятчки? А че? А че? Может. Может, и ребятчки оставили…
        Я достала из-под стула рюкзак, отстегнула ремешок. В мешке лежали грязная рубаха, майка, газета из города Паневежиса за 16 июня и фотоаппарат «Зоркий». Вошел Саша, который рядом в комнате допрашивал Гусева, соседа и собутыльника Баулина.
        — Саша, по-видимому, фотоаппарат принадлежит этим парням. Его надо как можно быстрее отправить в НТО и проявить пленку. На ней могут оказаться самые неожиданные и весьма полезные нам кадры.
        Оперативник кивнул:
        — Допускаю. Кстати, я связался с пятым таксопарком. Машина 52 -51 из рейса не возвращалась.
        — Слушайте, Саша, у меня есть идея. Пока суд да дело, поезжайте на Петровку, тридцать восемь и свяжитесь с Министерством внутренних дел Литвы. Надо выяснить через уголовный розыск, нет ли сведений об исчезновении двух парней шестнадцати-семнадцати лет. Предположительнее всего — из Паневежиса…

16. СВОДКА-ОРИЕНТИРОВКА
        «21 июня в 0 часов 43 минуты в Москве на Трудовой улице, дом семь двое неизвестных нанесли смертельное ножевое ранение в спину шоферу пятого таксомоторного парка Попову Константину Михайловичу, сели в его автомашину ММТ 52 -51 («Волга» бежевого цвета) и скрылись. Пострадавший вышел на Большую Андроньевскую улицу и у дома № 23 скончался.
        В совершении убийства подозреваются приезжие из города Паневежиса Литовской ССР по имени Альбинас и Владимир, в возрасте 17 -18 лет.
        …Принять меры к обнаружению автомашины и задержанию преступников. Розыск ведет 33-е отделение милиции города Москвы…»

17. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        Уже совсем развиднелось, хотя солнце еще не было видно над горизонтом. Впереди я рассмотрел огромную стрелу, показывающую налево. Через минуту мы притормозили около стрелы. Я прочитал надпись: «Горький».
        Чуть подальше стоял указатель — «До Владимира 2 километра».
        Так, значит, мы едем в сторону Горького. Эта стрела указывает объезд вокруг Владимира в направлении Горького. Ну что ж, во Владимире нам делать нечего. Надо ехать дальше. Надо вообще как можно дальше уехать от Москвы, пока нас не хватились.
        — Бензин скоро кончится,  — сказал я.  — Надо где-нибудь заправиться. А не то сядем на дороге куковать.
        — А на какие шиши заправляться будем? Ни одной монеты нет,  — сказал Володька.  — Хорошо бы, кто проголосовал.
        — Ночь еще, рано. Пешеходы двинутся через час, другой. Нам на столько езды бензина не хватит.
        — Знаешь что,  — сказал Володька,  — давай съедем куда-нибудь в лес и часа два поспим. Нам это вообще не помешает — еще неизвестно, когда спать придется сегодня, а с другой стороны, действительно люди появятся на дороге — глядишь, заработаем на горючее.
        Мы проскочили вокруг Владимира по объездному кольцу и выехали на Горьковское шоссе уже далеко за городом. Промчались несколько километров, пока не нашли удобный пологий съезд с шоссе. Въехали в лес, и я, наконец, выключил мотор. Здесь еще было сумеречно, очень тихо и очень свежо. Птицы чирикали, и я подумал, что уже давно не слышал пения птиц, все как-то не приходилось. Мы вышли из машины, размялись, подышали. Я почувствовал, что этот жуткий страх, который охватил меня тогда, понемногу стал проходить. Мы все-таки умудрились далеко умчаться. А в таких делах это первое дело. Да и времени уже прошло не меньше двух часов. Улеглась невыносимая дрожь. Из-за нее я не мог собраться с мыслями, все спокойно обдумать и принять какое-то одно правильное решение. Сейчас поспим немного и войдем в форму. Можно будет делать что-то дальше. Володька улегся на заднем сиденье, я пристроился впереди. Но лечь удобно никак не удавалось — ноги длинные. А потом налетели комары. Они, гады, звенели тонко, как пикировщики. И уснуть из-за них никак не удавалось. Я лежал на узком кожаном сиденье и против воли все вспоминал про
Паневежис. Наверное, лучше всего было бы все-таки вернуться туда. Только боязно было из-за этого самосвала. Дернул нас черт тогда с Володькой угонять этот паршивый грузовик. На кой черт он нам сдался, если подумать! И удовольствия-то мы толком от езды не получили. Прокатились и бросили. А теперь, если узнали, что это наша с Володькой работа, то и не вернешься из-за него. Старая судимость сразу всплывет. Да если подумать, то какая она старая? В феврале судили только, полгода еще не прошло, И тоже за угон грузовика. Прибавят тот условный срок, и глядишь — два года, как в аптеке, пропишут. А если не в Паневежис, то куда деваться, спрашивается? Нам сейчас с таксистом этим болтаться просто так не годится. Под первую проверку где-нибудь попадешь — и с концами. Разве что если еще раз попробовать, но только не так дурацки и чтобы деньги были… Может быть, податься до Сухуми на поезде без билета, зайцами? Я сказал:
        — Володь, ты спишь?
        — Нет. Комары кусают. А что?
        — Слушай, может быть, дальше тронем? Мы почти час отдохнули, а комары все равно спать не дадут…

18. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Я твердо знаю, что люди действительно рождаются для лучшего. Но в долгих жизненных лабиринтах где-то происходит незаметный поворот, и человек становится могильщиком, или палачом, или ассенизатором. А почему? Ведь ни один ребенок не планирует стать палачом, скажи об этом любому мальчишке — он просто обидится. И сколько бы мне ни объясняли, что любой труд почетен, я никогда не поверю, будто рыть могилы или вывозить дрянь — самое обыкновенное занятие. Конечно, сразу ткнут в меня десятком укоризненных пальцев: а кто же должен заниматься этим? Да не знаю я; машины, наверное…
        Около шести утра отпечатали фотографии с пленки из фотоаппарата, забытого у Баулина. Я долго внимательно рассматривала их, пытаясь среди многих лип на нечетких размытых отпечатках угадать лица тех, что, как и все, родились для лучшего, а сами убили человека, и теперь их ждет тюрьма.
        Судя по всему, фотографировалась компания во время пьянки. На столе бутылки, стаканы, какие-то пьяные рожи.
        Потом появилось изображение Баулина. Хмельное блаженство морем разливалось по толстой физиономии. Вот тоже, наверное, человек создавался для чего-то выше, чем отсчитывать бутылки, четвертинки, стаканы «красноты». Чушь какая, всю жизнь будто под наркозом.
        Он сразу опознал своих постояльцев.
        — Вот Володька, с усиками, а этот Альбинас!
        — А был такой эпизод, когда вы вместе фотографировались?
        — А как же! Позавчера. Я только думал, что Володька снимает так, для виду, на пустую пленку. Но все равно было забавно, вот мы и щелкались.
        — Кто изображен на других кадрах?
        — Сейчас посмотрю, сейчас. Так, это Колька Гусев, мой сосед. Это Сашка Андрюшин, Симка Макаркин, Толька Алпатов — дружки мои.
        — Ладно, с ними мы поговорим отдельно…
        Я отдала размножить фотографии Владимира и Альбинаса, чтобы срочно разослать их по фототелеграфу. Если убийство их рук дело, то они сделали буквально все, чтобы ускорить свою поимку…

19. ВЛАДИМИР ЛАКС
        Я сел, протер глаза и сказал:
        — Поедем, пожалуй. А то комары прямо осатанели.
        Я сказал насчет комаров и протирал глаза, чтобы он не подумал, будто я от волнения не могу уснуть. Я не хотел, чтобы Альбинка думал, что я трус. Иногда, когда волнуешься или боишься, надо себя превозмочь, пересилить, заставить не бояться. Вот, когда мы перед отъездом в Паневежисе угнали грузовик, я здорово боялся сначала. Но Альбинка начал выпендриваться пере-До мной, будто у меня молоко на губах не обсохло, а он огни и воды прошел. Я ему так и сказал тогда: ладно, не трусливей тебя, только неохота мне, мол, потому что глупо это. Я и на легковых-то не слишком люблю ездить, а тут грузовик какой-то грязный, подумаешь, много радости. А он сказал, что это ерунда, покатаемся немножко, а потом поставим. Будут же у нас когда-нибудь свои машины, нам, мол, практика необходима, а то разучимся водить. И снова завел ту же песню — не бойся, не бойся, никто и не узнает. А я сказал, что ладно, черт с тобой, поедем. Вот и получилось, что про угон все равно узнали, и пришлось нам из Паневежиса удирать по-быстрому. С отцом страшно говорить было, он ведь такие штуки вообще не понимает. Если бы сказал, он бы заставил
пойти в милицию. Поэтому и пришлось убежать потихоньку, да еще денег у него спереть. Письмо я ему из Даугавпилса отправил, чтобы не волновался. Мне его тогда почему-то очень жалко было, не везет ему как-то в жизни все время. Но я боялся, что Альбинка будет смеяться надо мной за слюнтяйство, поэтому, когда мы выпивали в ресторане на вокзале, я сказал, что пойду в уборную, а сам выскочил в почтовое отделение, здесь же, на вокзале, и купил открытку.
        Я написал тогда: «Здравствуй, батя! Я убежал из города. Извини, что не пришел попрощаться. Поезд уходил очень поздно, и я чуть не опоздал. Почему я убежал, напишу в следующем письме. Володя».
        Но письма я ему пока не написал, да, собственно, еще и некогда было. Времени-то — неделя не прошла. А кажется, будто сто лет прожил. Тогда на вокзале все было легко и просто — я первый раз был по-настоящему свободен. Никто мной не мог командовать: ни отец, ни учителя, ни воспитатели. Можно было делать что хочешь и жить как хочешь. Это было так здорово — знать, что у тебя нет никаких обязанностей, а есть только права, И даже то, что Валда, видимо, вычеркнула меня теперь навсегда, меня как-то не так огорчало. Вон Альбинаса его Нееле тоже не любит, он же от этого не собирается топиться. Он, наверное, прав, что за так просто никто никого не любит. Женщины любят настоящих мужчин — сильных и смелых, победителей. И богатых. А я, если в общем-то по-честному разобраться, довольно трусоватый и совсем не сильный. Победителем мне еще надо только стать, потому что до сих пор я проигрывал все партии, в которых участвовал. И в этой партии, что мы сейчас заварили, никакой победы не видно…
        Альбинка, черти бы его взяли, надумал все это. Теперь, если поймают, даже не знаю, что будет. Он тогда все распинался: есть такой фильм, «Особняк» какой-то, мол, там все точно показано, что и как надо делать, беспроигрышная партия. Там, мол, по собственной глупости эти налетчики попались. Вот те, кто придумал всю эту басню про разбойничий особняк, сидят себе дома спокойненько при своих деньгах, что они за эту придумку получили, а мы как угорелые несемся черт его знает куда. Зря, конечно, я ввязался в это дело. Вдруг отыщут нас? Вот тогда нам уж точно особняк обеспечат. Хотя найти нас, если рассуждать не от страха, а по-умному, не должны. Нас там никто не знает. Баулин знает только имена, да и вообще кому-то надо еще сообразить, что это наша работа. Ах, как было бы хорошо, если бы этой истории не было совсем! Ну, просто не было бы, и все. Не знать бы о ней ничего, не вспоминать, не помнить. Не помнить, не помнить, будто ничего не было.
        — Слушай, Альбинка, нам надо будет вернуться домой.
        — Когда?  — насторожился Альбинас. Он даже руки снял с руля, и машина сразу же выписала крутой зигзаг на шоссе.
        — Когда?  — Я и сам задумался.  — Не знаю я, Альбинка, когда надо домой возвращаться — мы ведь и там за собой хвосты оставили. Но домой надо возвращаться, иначе мы с тобой попадемся.
        — А как же наши планы?  — спросил растерянно Альбинас.
        — Да брось ты эту чепуху! Забудь! И вообще давай забудем об этой истории, как будто ее не было вовсе.
        — Ха! Забудь! Я-то забуду, а вот…
        — Вот поэтому забудь ее. Навсегда. Не было этого ничего. Все мы придумали, поболтали, пофантазировали, и конец. Теперь надо это забыть. Тогда, может быть, это все присохнет как-нибудь…
        — Допустим… А что сейчас будем делать?
        — Давай доедем до Горького, бросим машину и сядем зайцами на любой поезд до Ленинграда. Там разыщем кого-нибудь из моих товарищей по училищу, скажем, что отправились путешествовать и остались без денег. Помогут наверняка, они хорошие, добрые парни. Может быть, как-то пристроимся пока в Ленинграде. Хорошо бы там с полгодика пооколачиваться. А потом надо назад возвращаться в Паневежис. Больше нам деваться некуда.
        Альбинка задумался. Он думал долго, уж не знаю, чего он там прикидывал, но я твердо решил дураком больше не быть и у него на поводу не идти. Ясное дело, неохота ему возвращаться в Паневежис, боится он, что все угоны эти всплывут и его посадят. Только я решил, что мне плевать. Если я его не заставлю сейчас согласиться, то тогда конец всему. Загремим вместе за убийство. Я-то хоть и не убивал таксиста, да ведь понятно, что и меня по головке за это не погладят. А так вернемся потихоньку, время прошло, все уже забыли про нас, устроюсь куда-нибудь, так это и растворится помаленьку.
        Справка мелькнула табличка с названием деревни, которая была уже хорошо видна впереди,  — «Илевники». На обочине стояла бабка с девочкой и мальчишкой. Она вышла на дорогу и махала нам рукой.
        — Давай, Альбинка, решай быстрее, при них говорить нельзя будет…
        Альбинка стал подтормаживать, пока совсем не остановил машину около этих людей. Потом повернулся ко мне и сказал сквозь зубы:
        — Ладно. Я согласен…
        Бабка наклонилась к окошку и спросила:
        — До станции Чигирево подбросите?
        — А сколько дашь?  — спросил Альбинка.
        — Рупь дам, цена известная,  — сказала бабка.
        Мы катили и катили по этому бесконечному шоссе, где-то заправлялись и снова ехали, ехали. Потом сошла бабка с ребятами, я даже не взглянул на них, когда они растворились в придорожной пыли позади машины, и только много времени спустя я узнал, что бабку зовут Евдокия Ивановна Фенина, что ей семьдесят один год, а внучке Тамаре — четырнадцать лет, а внуку Сереже — пять. Они-то меня рассмотрели лучше. Все-таки когда везешь за плечами убийство, дорога в четыреста километров даже по пустынному рассветному шоссе — это слишком долгий путь…

20. РАДИОГРАММА № 3
        «Пост на 348 — м километре. 8 часов 37 минут. Только что в сторону Горького со скоростью 100 км/час проследовало такси — «Волга» бежевого цвета. Багажник машины разбит, номер смят, и установить его не удалось. В машине двое парней, на мой приказ остановиться не реагировали. Начинаю преследование такси, организуйте его задержание на въезде в город.
        Инспектор дорожного надзора Дзержинского ГОМ лейтенант Сабанцев».

21. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        Да, видать, другого выхода не остается. Надо будет бросить около Горького машину и двинуть в Ленинград. Только побираться у Володькиных товарищей я не намерен. Авось, пока нож в кармане и руки не отсохли,  — не пропадем. Потом вернемся в Паневежис, и снова потечет эта мутная жизнь. Пока не представится случай начать все сначала. Володька, трепач, испугался. А то и сейчас еще можно было бы чего-нибудь придумать. Только одному оставаться страшновато. А его уговорить явно не удастся. Да и предложить мне нечего. Ладно, как-нибудь все само устроится.
        Проскочили указатель — «До Дзержинска — 18 км, до Горького — 60 км».
        Я сказал Володьке:
        — В Горький въезжать нет смысла. Надо бросить такси, не доезжая…
        — А потом пехом переть? Да ну! Доедем до окраин, поставим около какого-нибудь дома и пойдем. Бросать в лесу опаснее — как только найдут, это сразу вызовет; подозрение: откуда в лесу под Горьким московское такси?
        — Пожалуй,  — я помолчал, потом сказал: — Слушай, Володька, я тебе хотел сказать на всякий случай.: Ну, если там случится чего и нас задержат. Мало ли что бывает. Так ты запомни: мол, стояло на улице такси, пустое, мы сели и поехали кататься. Понял?
        — Угу,  — мотнул Володька головой.
        Мы проехали еще километра три, и двигатель стал чихать.
        Я сначала не сообразил даже. Потом взглянул на бензомер — стрелка завалилась за ноль. Все, кончился бензин. Мотор фыркнул еще раз и заглох. Я переключил скорость на нейтраль. Мы катились по инерции, наверно, еще с полкилометра, пока колеса не замерли на обочине.
        Я вылез из машины. Закурил сигарету и стал смотреть на шоссе, дожидаясь какого-нибудь грузовика. Дорога была совсем пустынной. Господи, какая стояла в это утро необыкновенная тишина! Сколько времени прошло с той минуты, но больше я ни разу не слышал такой тишины. Потому что с тех пор я всегда нахожусь на людях. Со мной всегда много людей. Я никогда, совсем никогда — не бываю один. А тогда даже кузнечики не гомонили, и жаркая ласковая тишина расплывалась волнами над задремавшими от зноя полями. Так и стоял я на пустой дороге. Не спеша покуривал, будто набирался тишины надолго впрок. Потом показался грузовик, который быстро приближался со стороны Москвы. Но и он щадил эту необыкновенную тишину — еще долго не было слышно гула мотора. Я вышел на середину шоссе и поднял руку. На правом крыле у него заморгал подфарник. Я понял, что он останавливается. Грузовик притормозил. Из кабины высунулся веснушчатый рыжий парень.
        — Что случилось?
        — Выручи, друг, бензинчиком! Не хватило чуть-чуть. Вот и загораем здесь.
        — А во что тебе налить? Канистра есть? Или ведро?
        — Да в том-то и дело, что нет!
        Шофер сплюнул через окно, покачал головой:
        — Эх, таксеры, шофера, ядреный лапоть!  — Он спрыгнул на асфальт, достал привязанное под кабиной ведро, открыл крышку бака, посмотрел на нашу «Волгу».  — Здорово приложился ты, паря!
        Бензин булькнул и ударил звонкой золотистой струйкой из шланга в ведро. Несколько капель упало на дорогу. Они сразу закипели, расплылись радужными веселыми пятнами. Потом ведро наполнилось, я взял его аккуратно за дужку и пошел к машине. Володька, положив голову на спинку сиденья, дремал. Я поставил ведро на землю, открыл лючок бензобака, вставил шланг. Потом выпрямился. И увидел, что прямо против нас, с другой стороны шоссе, стоит «Волга»…

22. СТАРШИЙ ИНСПЕКТОР ДОРОЖНОГО НАДЗОРА ИВАН ТУРИН
        Жаркий денек предстоял. Было еще совсем рано, но жара уже надвигалась на город, как туча,  — тяжелыми плотными клубами. В дежурке прямо дышать было нечем, хотя время только подползало к восьми. Я из-за этого прослушал начало ориентировки.
        — Чего, чего?  — спросил я шепотом у Калинина.
        — Таксиста ночью в Москве убили и угнали его машину,  — сказал Калинин Вячеслав.  — Ты слушай, наверное, скоро всех бросят на патрулирование…
        У меня в комнате было попрохладнее — окна на север выходят. Я сел за стол, достал пистолет, разобрал его и смазал. Масла в бутылочке совсем на донышке — надо будет взять еще, а то как раз с нечищеным оружием попадешь под строевую проверку, сраму не оберешься.
        Проверил затвор, посмотрел ствол на свет — зеркальце, щелкнул пару раз и вставил в магазин. И тут позвонил телефон — на выезд. Это Сабанцев уже передал радиограмму. Я поехал с Калининым на горотдельской «Волге» — она без опознавательных цветов милиции. Калинин Вячеслав сидел за рулем в форме, а я — в штатском. За три минуты мы проскочили весь Дзержинск и выехали на Игумновскую дорогу. Дорога эта, конечно, неважная, булыжник с битым асфальтом, но так мы срезали большой кусок и выходили сразу на Московское шоссе. У села Дворики пересекли магистраль и потихоньку двинулись в сторону Москвы. Убийцы должны были ехать нам навстречу. Мы их проглядеть никак не должны — движение небольшое. Так, не спеша, и проехали километров пять. Здесь Калинин говорит — зрение у него как у кошки:
        — Слева на обочине машины стоят.
        Проехали еще немного, и я их тоже разглядел — грузовик ГАЗ-51 и перед ним — «Волга». И люди рядом копошатся. Калинин выключил двигатель, и мы тихо, по инерции, подъезжаем вплотную. Вижу — высокий парень с длинной челкой собирается заливать бензин в бак. А «Волга»-то — такси. Такси с московским номером — ММТ 52 -51. Я почему-то шепотом — сердчишко тоже колотнуло — говорю Калинину: — Стой! Это они.

23. ВЛАДИМИР ЛАКС
        Я не спал тогда, просто меня охватила какая-то полудрема, когда все теряет вокруг свою обычную четкость, законченность, и сон все смягчает и будто закрашивает серым, но все равно сознание бодрствует, и ты отчетливо слышишь, что происходит рядом. Поэтому я сразу подскочил, услышав тонкий, будто задавленный, крик Альбинки:
        — Володька-а!
        Напротив нашей машины стояла «Волга», за рулем которой был милиционер. Человек в штатском уже вылез из машины, и я увидел у него в правой руке пистолет. Этот пистолет — он как заворожил меня. Потому что. я впервые в жизни понял, что пистолет — это не только забавная штука, которой можно хвастаться, играть или пугать. Из пистолета можно стрелять, понял я в это мгновение. И сейчас из него будут стрелять в меня. Я почему-то был уверен, что он нас сейчас застрелит. Я оглянулся и увидел, что Альбинка уже перепрыгнул через кювет и бросился бежать по полю. Я рванулся, уже не помня о пистолете, вылетел из машины пробкой и припустил за Альбинкой, перепрыгивая с удивительной легкостью через кочки и ямины. И где-то, далеко за спиной, раздался крик, злой, громкий, вроде щелчка бичом:
        — Стой! Стой! Стреляю!
        «Стреляю, стреляю»,  — ввинчивались буравами в мозг слова, но я не мог остановиться и бежал, бормоча себе под нос:
        — Мамочка, мамочка, дорогая, да что это такое, мамочка, ведь он не имеет права стрелять, не имеет…
        И вся моя спина превратилась в одно огромное ухо, чутко ловившее тяжелый топот сзади, а передо мной бежал, вжимая голову в плечи и нелепо взбрыкивая ногами, Альбинка. Топот смолк, и я всей кожей почувствовал толчок воздуха, и только потом прилетел звук: пу-о-ах! Боже мой, он стрелял. Он стрелял в нас! Он стре… Пу-о-ах!!
        И тоненький зловещий свист, как пение комаров, что жалили нас сегодня ночью: вз-и-ить, вз-и-ить!..

24. РАПОРТ
        Начальнику Дзержинского горотд. от ст. инспектора дорнадзора ст. лейтенанта милиции Турина И. К.
        «…но потом они увидели в машине Калинина в форме и бросились бежать в поле. Я перебежал через дорогу и крикнул им, чтобы остановились, но они продолжали убегать. Тогда я сделал два предупредительных выстрела и навел пистолет в цель…»

25. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        Я совсем ополоумел от страха. Хотя сначала я не боялся, что он нас застрелит. Мне и в голову не приходило, что он может стрелять в нас. Я просто озверел от страха, поняв, что мы попались. И одна-единственная надежда оставалась у меня — убежать. Он не сможет догнать. Он уже старый, ему ведь не меньше тридцати. Я бежал так, как никогда еще не бегал в жизни. Я бежал, не обращая внимания на его крик: «Стреляю!» Потому что он не имеет права в нас стрелять. Стрелять можно только в тех, кто нападает на него. А мы на него не нападали. Мы убегали от него. Он не мог в нас стрелять. Мы ведь никакой опасности для него не представляли! Он не будет стрелять, что он, зверь, что ли?
        И вдруг раздался выстрел. Я даже не сразу понял, что это выстрел, так нелепо, неуместно прозвучал он в этой кромешной тишине. Но где-то высоко над головой взвизгнула пуля. И этот тонкий злой визг будто под колени ударил. Ноги сразу сбились с ритма, стали ватными, тяжелыми, непослушными. Сердце провалилось куда-то вниз, в живот, и замерло там. «Он сейчас убьет меня»,  — подумал я вяло. Снова бабахнул выстрел. Я почувствовал, что сейчас пуля вопьется мне в спину. Она продырявит меня насквозь, вылетев впереди вместе с куском мяса. Горячая дымящаяся кровь хлынет из меня двумя струями. Я буду валяться здесь на поле, пока вся кровь не вытечет из меня, медленно впитываясь в сухую серую землю. Некому будет мне даже помочь. Я умру один, совсем один. «Все кончено, все, совсем все»,  — подумал я. Нет, нет, это невозможно, я хочу жить! Он не имеет права! И я остановился…

26. ВЛАДИМИР ЛАКС
        Альбинка остановился и, еще ниже вжимая голову в плечи, стал поворачиваться назад. Тогда остановился и я, но повернуться назад боялся. Милиционер подбежал, тяжело дыша, и крикнул:
        — Руки за голову!
        Я медленно, через силу, поднял руки и понял, что со старой жизнью покончено навсегда. Так поднимают руки вверх только пленные фашисты и шпионы в кино. А меня брал в плен свой, советский. Как фашиста. Свело плечи, и я чуть не завыл в голос от ужаса, но не было сил, во мне будто все умерло. Слабо шевельнулась мысль, что они про таксиста не знают, а задержали нас за угон машины. И сразу исчезла.
        Милиционер, стоя у меня за спиной, быстро провел рукой по карманам моих брюк, пощупал за поясом, слегка подтолкнул меня дулом пистолета и сказал:
        — Пять шагов вперед!
        Я отошел, и он так же ловко и быстро обыскал Аль-бинку. И все время этот милиционер бормотал сквозь зубы:
        — Паршивые сукины дети! Дурацкие сукины сыны! Я услышал сзади треск мотоцикла, который взревел и смолк.
        — Кругом! Марш!  — Милиционер развернул нас и повел к шоссе.
        Я удивился еще, как мало мы успели пробежать от нашей «Волги». Рядом с ней стоял милицейский мотоцикл, и запыленный потный инспектор сказал:
        — Двенадцать километров гонюсь за ними — правый цилиндр отказал…
        — Ладно, хватит разговоров,  — сказал милиционер в штатском, который бежал за нами. Он кивнул на меня мотоциклисту.  — Сними с него брючный ремень и свяжи ему руки…
        — Зачем?  — разлепил я ссохшиеся губы.  — Мы и так никуда не собираемся убегать.
        — Убийц полагается возить в наручниках,  — сказал он зло, потом добавил: — Чтобы ножами было махать несподручно.
        — Мы никого не трогали,  — с трудом проговорил Альбинка дрожащим голосом.  — Мы только взяли машину покататься…
        — Вот и хорошо,  — сказал инспектор, деловито связывая мне руки.  — Сейчас приедем в город, вы там все расскажете, как и что было.
        Подъехало несколько легковых машин, и нас сразу обступили со всех сторон милицейские офицеры, они о чем-то оживленно переговаривались. Один смеялся, тот, что задержал нас, негромко разговаривал с молодым подполковником, и я старался изо всех сил что-нибудь уловить в этом гомоне, разобрать какие-нибудь слова, но все слова вдруг потеряли для меня смысл и форму, будто очень быстро завертелась патефонная пластинка или они говорили на заграничном языке, и остались только звуки, и они больно били по барабанным перепонкам, и я больше всего хотел, чтобы это скорее все закончилось. Потом подполковник сказал:
        — Ну рассаживайте их по машинам, и поедем, пожалуй…
        Альбинку провели и посадили в наше такси, кто-то уселся за руль, машина тронулась, и я увидел, что Альбинка, обернувшись в заднее стекло, что-то кричит мне, но что, я так и не понял.
        Меня повели в милицейскую «Волгу», и тут я заметил, что шофер грузовика, который дал нам бензину, всеми забытый в суматохе, по-прежнему стоит на обочине, судорожно прижимая руками к груди свое ведро, и широко открытыми от удивления и испуга глазами смотрит на меня. Мне показалось, что он один здесь сочувствует мне, и я, собравшись с силами, улыбнулся ему и подмигнул. Но он вдруг бросил ведро на землю и плюнул в мою сторону…

27. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        Я твердо решил: ничего не скажу, хоть на куски разорвите. Ни слова от меня, как дело было, не узнаете. Хоть сто часов допрашивайте, все равно буду стоять на своем. Только бы Володька не раскололся. А я-то выдержу.
        Но меня никто вообще не допрашивал. Какой-то человек в штатском, наверное следователь, посадил меня в маленькой комнате с решеткой на окне и сказал:
        — Вот тебе ручка и бумага. Садись за этот стол и подробно напиши, кто ты такой, откуда ты взялся, как вы попали в такси и каким образом заехали в наши края.
        — Мы просто хотели покататься…
        — Вот ты и напиши. А вообще-то лучше пиши все по правде — врать нет смысла. Можешь не спешить, продумай все. А я пока поговорю с Москвой, нам надо кое-что уточнить про вас.
        Он захлопнул дверь, щелкнул снаружи ключ в замке. По его спокойствию я понял, что о нас уже известно все. Или почти все. А может быть, он только прикидывается таким спокойным? Да нет, он же совсем не спешит. Но меня он все равно с толку не собьет. Нас никто не видел, и я ни за что не признаюсь. Я взял бланк с надписью «Объяснение» и стал писать нашу легенду. Только бы Володька все подтвердил!
        Прошло, пожалуй, не меньше часа, пока вернулся следователь. Он спросил:
        — Написал?  — и по голосу его было ясно, что ему безразлично, что я там написал. Потому что он все равно ни одному моему слову не верил, да и не нужно ему было это, раз он знал гораздо большее.
        Я протянул ему исписанный лист. Следователь быстро просмотрел его и бросил на стол, потом задумчиво сказал:
        — Да, милейший, с грамматикой у тебя дело швах. Как будто мы здесь сидим на диктанте, и все другие мои дела замечательны, а вот с грамматикой я подкачал. И прямо неизвестно теперь, принимать меня в тюрьму с плохим знанием грамматики или отправить еще подучиться. Но я ничего не сказал. Я боялся, как бы он не увидел, что я состою сейчас всего из двух чувств. Ненависти и страха.
        Но, видать, ему это было тоже безразлично. Он убрал листок с моим объяснением в ящик. И стол стал пустой и чистый, как вся эта маленькая неуютная комната. От этого не на чем было задержать, зацепить, затормозить взгляд. Я чувствовал, что мои глаза предательски шарят по всей комнате, они выдавали меня каждую секунду, потому что я никак не мог посмотреть ему в лицо. Да ему этого и не надо было. Он ведь все равно все знал. Вот мы и сидели с ним и молчали. И в этом молчании я слышал, как течет время. Оно размывало мою твердость, мою решимость не признаваться, быть до конца мужчиной.
        — Как ты думаешь, Юронис, какое по закону полагается наказание за убийство?  — спросил он неожиданно.
        Я пожал плечами:
        — Понятия не имею. Меня это не интересует.
        — Не интересует — не надо. Как хочешь. Я просто подумал, что всякий человек должен знать, что его ждет впереди.
        Я сказал нагло, с ухмылкой:
        — И что же ждет меня?
        Он посмотрел мне в лицо и сказал негромко:
        — Смерть, Если бы он орал на меня, или, может быть, бил бы меня, или злорадствовал, что они меня поймали, я бы, наверное, ему не поверил. Решил, будто он запугивает меня или просто изгаляется.
        Но он сказал это грустно, вроде бы даже пожалел, и никакого злорадства в его голосе не было. И я опешил. Я облился весь потом, потому что понял: мне уже ничего в жизни не будет, кроме следствия, суда и смерти. За эти несколько часов с момента убийства таксиста я столько вещей узнал сразу, что вот это, последнее, прямо убило меня. Как будто на меня скала обрушилась. И ничего во мне не осталось теперь старого. Кроме жуткого желания выжить во что бы то ни стало, любой ценой. Чтобы дышать, двигаться, шевелить пальцами, увидеть еще людей и деревья. Чтобы когда-нибудь, хоть через двадцать лет, вернуться в Паневежис, чтобы хоть еще совсем немного пожить, пожить…
        И я закричал, завизжал чужим, как во сне, голосом:
        — За что? За что смерть? Я никого не убивал! Я никого не убивал! Не убивал! Не хочу…
        — Не валяй дурака,  — сказал он спокойно, тихо.
        И я понял, что ничего уже изменить нельзя, этого никто не может изменить. И этот тихий, спокойный следователь тоже ничего не может. Все уже произошло. Мне бесполезно пытаться что-либо изменить, как если бы я вздумал плечом спихнуть с рельсов паровоз. И я замолк.
        Следователь помолчал, потом задумчиво сказал:
        — Вот что, Юронис, ты можешь ничего не говорить или рассказывать мне детские сказки вроде той, что ты написал сейчас. Но дело ведь не в этом. Дело-то в том, что вы с Лаксом убили человека. Я не знаю пока, кто нанес удар ножом — ты или Лаке,  — но сейчас это в общем-то и неважно. Важно то, что вы оба, понимаешь, оба, убили человека. И нам с тобой сейчас спорить об этом бесполезно. Потому что нас с тобой в комнате двое, и мы оба знаем, что таксиста Попова убили вы. Но вслух я говорю, что это так, а ты говоришь, что это не так. Ты пойми только одну вещь: твоя позиция, может быть, и помогла бы тебе, если бы я хоть немного сомневался в том, что именно вы убили Попова, и хоть самую малость верил тебе. Но я не сомневаюсь в том, что именно вы убили таксиста, а тебе не верю совсем. Ты надеешься на то, что мы не все знаем. Так я этого и не скрываю: мы еще многого не знаем. Например, за что вы его убили, при каких обстоятельствах. Но сейчас не это важно, важно, что мы знаем, кто убил Попова. А остальное мы еще узнаем. Ты это понимаешь?
        Я механически кивнул. Да, это он правильно сказал: и он и я знали, что таксиста убили мы с Володькой. Ему ведь надо только доказать это по их законам. И он наверняка докажет. И напишет, что у меня не было чистосердечного раскаяния. Тогда меня расстреляют. Володька ведь все свалит на меня. Даже если и не свалит, меня все равно расстреляют. Я умру, и ничего не будет. Совсем ничего не будет никогда! Никогда! Никогда! А я жить хочу. Господи, как я хочу жить! Как мне еще хочется пожить! Ведь я еще ничего не видел! Когда я буду умирать, мне даже вспомнить нечего будет — приятного или хотя бы интересного. Я не хочу умирать! За что мне умирать? Я ведь не по злобе убил таксиста. Я ведь не знал его даже! Я просто не подумал, я не хотел его убивать! Если бы он сам отдал деньги, я бы никогда не ударил его ножом! Мне ведь все равно было! Они же не поверят; что я не хотел его убивать. Я не хочу умирать. Я бы всю жизнь работал на семью этого таксиста. Пусть только меня не убивают тоже. Это ведь глупо было убивать его, я не думал в этот момент ни о чем. Пусть только оставят мне жизнь, я никогда этого больше не
сделаю. Никогда не буду!
        Я забыл, что сижу против следователя, а слезы безостановочно бежали у меня по щекам…
        — Пишите, я все скажу. Я, честное слово, никогда больше не буду…

28. ЗАПИСКА ПО ВЧ
        Дзержинский ГОМ. Исх. № 139
        В Управление московского уголовного розыска
        «Сегодня в Дзержинске Горьковской области в автомашине — такси ММТ 52 -51 задержаны Лакс Владимир и Юронис Альбинас, объявленные в розыск, сводкой № 17 от 21 июня 1967 года.
        Задержанные сознались в угоне автомашины и убийстве Попова.
        Высылайте конвой либо постановление на арест и этапирование».

29. ВЛАДИМИР ЛАКС
        В голове оглушительно громко гудело, все время сохли губы, глаза резало от яркого солнечного света, и не проходило ощущение, будто я много-много дней не спал. Я тяжело, как пьяный, ворочал языком, односложно отвечая на все вопросы — да, нет. Запираться не было смысла — они нас задержали не за угон машины. Они нас задержали как убийц. И я уже все рассказал. Сквозь усталость и отчаяние проскальзывало у меня удивление: как смогли они так быстро и так четко сработать? Да вот сумели, теперь об этом раздумывать нечего. Вечером нас, по-видимому, повезут назад, в Москву. Там будет тюрьма, следствие, суд. На суд вызовут отца. От этой мысли вся моя сонливость пропала. Я подумал о том, как мне придется посмотреть ему в глаза, и у меня мороз по коже прошел. Для него вся эта история со мной — конец, он слишком простой, обычный человек, чтобы пережить такой позор, который для него тяжелее горя. Боже мой, что же я наделал?!
        — Прочитайте, Лаке, ваши показания и подпишите их,  — сказал милицейский капитан.
        Я смотрел на плотно исписанный лист, и буквы, слова, строчки прыгали перед глазами, сливаясь в неразборчивую головоломку. Из соседней комнаты через неплотно прикрытую дверь доносился чей-то голос, диктовавший протокол:
        — «…Во внутренних карманах пиджаков, обнаруженных в такси, лежали паспорт на имя Юрониса Альбинаса Николаевича и профсоюзный билет на имя Лакса Владимира Ивановича…»
        А строчки допроса прыгали, сливались, сливались: «Мыселивтаксинатаганскойплощадиоколооди ннадцатичасов…»
        — «…темные очки-светофильтры…» «наулицебылотемноилюдейсовсемневидно…»
        — «…Значок американской выставки, эмалированный с надписью «иЗА-59». «мыуженаездилиоколошестирублейаденегнебы л осовеем…»
        — «…Записная книжка в ледериновой обложке…» «мыобэтом договорил исьещевдаугавпилсе…»
        — «…железнодорожные билеты Даугавпилс — Москва…»
        «яположилножврукавпиджака…»
        — «…нож хозяйственный с металлической ручкой длиной 16 см…»
        «таксисгпобежалпоулицеистрашнокричалвсеврем я…»
        — «…на стойке и стекле водительской двери затеки и капли крови».
        — Правильно все?  — спросил капитан. Я кивнул.
        — Тогда напиши внизу: «Записано с моих слов верно»,  — и распишись. Готово? Ну, все. Собирайся, поедешь в Москву…
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Возмездие

1. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Сон был стремительный, шумный, как поезд в туннеле метро, и промчался он так же, как поезд, бесследно, оставив в голове тяжелый звенящий гул. Я открыла глаза и пыталась вспомнить, что мне снилось, но все расплывалось, просачивалось, уходило неуловимо быстро. Только два лица еще слабо маячили перед глазами, и, уже почти вдогонку, я узнала их — Лакс и Юронис. И хотя сон не припомнился, я теперь точно знала, что эти два лица все время присутствовали во сне и были все время неподвижны, потому что я видела не живых людей, а только фотографии.
        Я встала, пошла в ванную, долго, со вкусом чистила зубы, потом умылась холодной водой, причесалась, но ощущение разбитости, какого-то надсадного утомления не проходило. Из комнаты рванулась, в голос завопила джазовая мелодия. Это пришел с работы отец и принес очередную эстрадную пластинку. На все свободные деньги он покупает пластинки и накручивает их на радиоле без остановки. Это его хобби. Сейчас стало модным иметь хобби. Правда, в данном случае не папа следует за модой, а мода — за ним. Он, помнится, любил джаз даже в те времена, когда считалось, что квакающую музыку могут любить только тунеядствующие стиляги, а маленькие человеческие привязанности еще не назывались хобби. Я помню, меня всегда смешили статьи, где джаз был обязательным атрибутом времяпрепровождения папенькиных сынков. Потому что папа и тогда любил джаз, а я не знаю более работящего и трудолюбивого человека.
        Я вошла в комнату. Отец сидел в кресле с сигаретой в руках и с мечтательным выражением слушал музыку. Он приложил палец к губам и сказал шепотом:
        — Это классические вариации Телониуса Монка…
        Я пожала плечами, села за стол и стала писать запросы в иногородние органы прокуратуры. Писала долго, потом незаметно потеряла мысль и стала прислушиваться к музыке. Ах, как хорошо играл пианист! Уж на что я ничего в этом не понимаю, и то дыхание захватывало. Стремительными аккордами уходил он от оркестра и вел мелодию сам, широко и решительно. Он будто боялся, что оркестр догонит и поглотит мелодию, которую он придумал один, и мелодия исчезала в хрустальном, прозрачном, но почти непроходимом лабиринте импровизаций, а от оркестра выходил с ним на поединок, рассыпая громадные звенящие шары, саксофон, но ему было не справиться с этой мелодией, сильной и светлой, и тогда саксофону помогали кларнет и тромбон. И контрабас пытался остановить ее, вбивая колышки контрапункта. И все вместе они ее тоже не одолели, мелодия вырвалась, запела…
        Я тряхнула головой и стала писать дальше, но почему-то не ладилось, и не хотелось думать о смерти и убийцах, когда на свете есть такая красота и доброта. Что-то растравил меня сегодня мой старик. Я старалась сосредоточиться, но не могла, пока не кончилась пластинка. Отец долго молчал, затем спросил:
        — Жека, ты работаешь?
        Я посмотрела на него с улыбкой и серьезно сказала:
        — Не-а. На велосипеде катаюсь.
        — Грустная ты сегодня, Жека. Хоть и шутишь с отцом непочтительно.
        — Загрустишь. Дело очень плохое у меня.
        — Трудное? Не получается?
        — Да нет, вопрос не в этом.
        — А в чем?
        — Не могу я объяснить своего настроения, но это дело ужасно угнетает меня. Двое ребят убили молодого парня — шофера такси. Вот и все.
        — И вы не можете поймать их?
        — Да что ты! Их уже взяли, сегодня привезут в Москву. Но завтра их отправят в тюрьму, в Матросскую Тишину, а таксиста похоронят на Даниловском кладбище. В один миг пропало три молодых человека. В один миг…
        Зазвенел телефон. Я сняла трубку:
        — Слушаю.
        — Товарищ Курбатова? Арапов говорит. Из МУРа. Привезли ваших ребят…
        — Хорошо, спасибо. Я скоро буду, Владимир Павлович.
        Я стала собираться. Отец задумчиво смотрел на меня.
        — Жека, я понимаю, о чем ты говоришь. Но ведь они преступники…
        — А ты думаешь, я им мандарины и шоколадки сейчас повезу?
        Отец встал и посмотрел мне в глаза:
        — Но тебе их жалко, Жека.
        — Мне их не жалко. Они убийцы. Но убийцами они стали не в тот миг, когда вогнали таксисту нож в спину. Они дозревали до этого долго. Вокруг было много-много людей. И никто им не мешал. А в тюрьму этих паршивых сопляков буду сажать я. Вот в этом и дело…

2. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        Меня вели по каким-то коридорам, переходам, бесконечным лестницам. Несмотря на поздний вечер, по коридорам ходило много людей. В штатском и милицейской форме. Я подумал, что меня привезли в тюрьму. Ведут в камеру. Сначала я все волновался, что люди, которые шли навстречу, будут останавливаться и глазеть на меня. Ведь не каждый день увидишь человека в наручниках. Но никто не обращал на меня внимания. У всех были озабоченные, безразличные или усталые лица. Все они, по-видимому, были заняты своими делами. Сначала это радовало меня. А потом стало обидно, что я всем так безразличен. Ведь, можно сказать, жизнь моя кончалась в этот момент. А всем вокруг хоть бы хны. И от этого хотелось плакать.
        — Куда меня ведут?  — спросил я конвоира на всякий случай. Хотя знал уже наверняка, что меня ведут в камеру. Тюрьма была не такой страшной, как я ожидал.
        — К следователю,  — сказал конвоир.  — Давай, давай, шагай быстрее.
        Я не успел даже обдумать его ответ, как меня ввели в комнату. После сумрака коридора я зажмурился от яркого света большой лампы под потолком. Потом огляделся и увидел девушку с красивой рыжей прической. То есть волосы у нее были не рыжие, а как старая тусклая медь. Года двадцать три — двадцать четыре ей на вид было, не больше. А глаза серо-голубые, как у рыси, и злые. Она сидела сбоку от стола. Положила ногу на ногу и, покачивая в воздухе лаковой туфлей, читала какие-то бумаги в тонкой картонной папке. Я понял, что конвойный наврал мне. Никакого следователя не было. Но он почему-то гаркнул над ухом так, что я вздрогнул:
        — Юронис. Вызывали?!
        Не поднимая глаз от бумаг, она кивнула. Потом внимательно посмотрела на меня. Будто припоминая мое лицо. Хотя припоминать ей нечего было. Мы ведь раньше не встречались.
        — Здравствуй, Юронис. Моя фамилия Курбатова. Я старший следователь прокуратуры Ждановского района и буду вести ваше с Лаксом дело.
        Я просто обомлел. Не обманул, значит, конвойный.
        Вот уж, когда не повезет, так до конца. Я еще от Ваньки Морозова слышал, что хуже следователей, чем бабы, не бывает. Они самые дотошные. А эта еще молодая в придачу. Она особенно будет выпендриваться. Когда же это она старшим следователем успела стать? Вот чего непонятно. На улице за студентку принял бы. Ну, она теперь мне даст жизни! Потом вспомнил, что я уже сам все рассказал. Эх, перетрусил тогда, не стоило так раскисать. Да теперь уж нечего, назад не попрешь. Я сказал:
        — А мне все равно. Старший, младший, вы или другая…
        Она усмехнулась:
        — Тебе-то все равно. А мне — нет. Я с тобой буду разбираться долго и всерьез. И ты мне не хами. Ты со мной вежливо разговаривай. Понял?
        Я кивнул головой и тихо сказал: «Понял». Потому что глаза у нее потемнели, потяжелели, как свинцом налились. Я почувствовал в этой девчонке что-то такое, что спорить с ней и грубить сразу расхотелось. А она как ни в чем не бывало сказала:
        — Ну, вот и познакомились. Садись, Юронис. Я осторожно уселся на краешек табурета. Она снова усмехнулась. Я заметил, что пугаюсь ее усмешки.
        — Ты уж садись как следует, прочно. У нас разговор не минутный, Она взяла ручку, обычную школьную ручку с перышком «86», и я увидел, что на указательном пальце у нее синяя клякса. Ручку в чернильницу она так и не обмакнула. Подержала, подержала и, видно позабыв, что собиралась писать, положила снова на стол. Она задумчиво смотрела в распахнутое, четко расчерченное решеткой окно. Там догорал поздний летний закат. А я для нее не существовал, как будто я испарился. Потом резко обернулась:
        — Ты знаешь, где находишься сейчас? Я кивнул:
        — В тюрьме.
        И снова она усмехнулась:
        — Нет, это не тюрьма. Тюрьма тебе еще только предстоит. Ты сейчас в МУРе, на Петровке, тридцать восемь. Слышал о такой организации?
        — Слыхал.
        — А про музей имени Пушкина слышал? Или про консерваторию?
        Я пожал плечами.
        — Не слышал?
        Я осторожно промолчал. Она, наверное, какую-нибудь пакость мне готовит. Что-нибудь в музее этом сперли, так она мне пришить хочет. А я там сроду не был. И не слыхал про него.
        Но она как будто забыла свой вопрос и внимательно смотрела мне в лицо.
        — Сколько тебе лет?
        — Семнадцать.
        Не заглядывая в бумаги, она поправила:
        — Семнадцать лет, десять месяцев, двенадцать дней. Это ведь немало, а?
        — Да, немало,  — сказал я.
        — А ты понимаешь, чувствуешь, что вы с Лаксом натворили?
        — Понимаю, но я не хотел, я ведь не думал,  — уныло забубнил я, боязливо посматривая на нее. Я хотел сообразить, что ей надо: чтобы я каялся, что ли?
        А она замолчала и смотрела на меня спокойно и строго. Я испугался ее взгляда. Будто она меня на рентген брала. Она долго молчала, потом спросила:
        — Ты к Лаксу хорошо относишься?
        — Конечно. Он же мой друг.
        — А вот представь себе, что кто-то воткнул ночью Володьке в спину нож. Тебе его было бы жалко?
        И я сразу почему-то увидел, как Володька, обливаясь кровью, бежит со страшным криком по пустынной ночной улице. Я даже глаза закрыл и сказал быстро:
        — Не надо, не надо. Конечно, жалко,  — и понял, что она меня поймала. Но она ничего не стала записывать. Вообще, не такое у нее было лицо, будто она меня подлавливает.
        — Жалко…  — сказала она, все глядя на меня и вроде решая: верить мне или нет.  — А ведь у Кости Попова было очень много друзей. Ты ведь и в них всадил свой нож…

3. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Он сидел на краешке стула, испуганный, наглый и злой. И мне было ясно, что он плохо осознает масштаб случившегося. Я спросила:
        — Скажи, Юронис, вы зачем взяли нож с собой, когда уже убили Попова?
        Он подумал, помялся, потом сказал:
        — Не знаю… Так…
        — Что значит «не знаю»? Ты можешь не знать, почему я взяла сюда свою сумку. А зачем вы взяли нож, ты наверняка знаешь.
        Юронис пожал плечами, тряхнул длинной челкой:
        — Не знаю. Все равно не знаю.
        — Тогда я тебе помогу. Взять ножи вы могли только по трем причинам. Первая — забыли, что они у вас с собой. Вы забыли?
        — Да, забыли,  — охотно сказал он.
        — И, забыв, ты долго мыл свой нож под краном на кухне? Так?
        Он заерзал на стуле, промолчал.
        — Значит, все-таки не забыли, а взяли сознательно. Вторая причина — вы хотели скрыть орудие убийства. Говорили вы с Лаксом об этом?
        — Нет, мы вообще об этом не думали,  — сказал Юронис, И я охотно поверила ему. Они действительно не думали даже об этом. Мне пришло в голову, что они вообще очень мало думали обо всем связанном с убийством. До и после. Мне кажется, они не понимают, что убийство человека влечет за собой громадные моральные и юридические последствия.
        Тогда я спросила:
        — Значит, ты взял нож, чтобы использовать его еще раз, или еще несколько раз — уж как там придется?
        Он молчал долго, потом кивнул:
        — Да. Как там придется…
        Я допрашивала его не меньше двух часов. Он подробно рассказал снова, как все произошло, и говорил устало, ничего не скрывая, обстоятельно, и у него был вид человека, которому ужасно надоело без конца рассказывать одну и ту же скучную историю.
        Потом спросил:
        — А вы учтете, что я сам во всем признался? И я вместо ответа сказала:
        — Тебе Костю Попова жалко?. Юронис пожал плечами:
        — Ну, жалко. Может, он был неплохой парень. Но так уж получилось…
        Так получилось. Я механически рассматривала вчерашнюю «Вечерку», забытую кем-то в кабинете. Как много событий происходит за один день!.. Эстафета журналистов прибыла в Злату Прагу… «Сегодня они стали инженерами» — группа уже немолодых людей, застенчиво улыбаясь, смотрит в объектив. Они защитили дипломы в вечернем металлургическом институте на Люблинском литейно-механическом заводе… «Американские агрессоры применяют напалм»,  — сообщает корреспондент ТАСС Евгений Кобелев из Ханоя. Гастроли Венского бургтеатра начались в Москве. Летнему цирку «Шапито» требовались шоферы, а в кинотеатре «Варшава» шел фильм «Он убивать не хотел»…
        Так получилось. Почему, почему же получилось так, что он не защищал в этот день аттестат зрелости, чтобы через несколько лет написали: «Сегодня он стал инженером»? И не пошел в военкомат проситься добровольцем против агрессоров, применяющих напалм. И не попробовал устроиться в цирк «Шапито» шофером. А вечером не захотел пойти на спектакль Венского бургтеатра. И не смотрел кино, в котором кто-то не хотел убивать. А вот он-то убил. Так получилось…
        И в этих безразличных округлых словах чувствовалось такое равнодушие к чужому горю! Юронис действительно жалел, что так получилось. Но он жалел, что так получилось с ним, а вовсе не с Костей Поповым, который мертв, навсегда мертв и завтра будет похоронен. Юронис жалел — я видела это по его лицу,  — что окончена его жизнь, его былая привольная жизнь без забот и обязательств, и пока еще он совсем не думал о конченной навсегда жизни Попова. Ему совсем было не жалко Костю Попова. И от этого меня стала разбирать злость, неистовая, палящая.
        Этот совсем маленький еще человечек, Юронис, жалел только себя. И в его сожалении о случившемся тоже была только жалость к себе. Сейчас уже вышло из употребления это понятие, но по-другому я бы и сказать не смогла: он совсем не чувствовал, что взял страшный грех на душу… И теперь самое главное для меня — понять, как все это произошло.

4. ВЛАДИМИР ЛАКС
        Еще в Дзержинске я твердо решил ничего не скрывать и рассказать все, как было, потому что твердо знал: если я вытащу все из себя наружу — станет легче. Из-за того, что мысли обо всем происшедшем, испуг и сожаление, все, что надо было скрывать от всех, грохотали в голове с такой силой, что я боялся — разлетится череп. И следовательно я тоже рассказал все подробно: как мы решили это дело окончательно, как взяли на Таганской площади такси, как ездили по Москве и шофер нам рассказывал разные истории об улицах, где мы ездили, как объезжали тамбур на Рабочей и как виднелось сзади бледное Альбинкино лицо, про быстрый блеск ножа и страшный крик…
        Но легче все равно не становилось, не проходило напряжение, может быть, потому, что я не могу объяснить ей самого главного, а она все время задавала какие-то пугающе-неожиданные непонятные вопросы, которые совсем не относились к делу. Она спросила:
        — А что он вам рассказывал об улицах?
        Я лихорадочно пытался вспомнить, что рассказывал таксист, но ничего не всплывало в памяти, кроме этих его картавых горошин, веселого смеха и доверчивых светлых глаз. Хотя все это было только вчера, но мне казалось, будто я прожил за последние сутки целую жизнь. Да и не очень-то внимательно я слушал тогда, что он говорил. Ага, про Чистые пруды…
        — Про Чистые пруды он говорил. Что их князь Меншиков сделал или очистил, не помню уж сейчас. И про бассейн на набережной он рассказывал. Что они зимой туда с женой его ходили. Мол, можно купаться в этом бассейне в любые холода, потому что вплываешь в него из раздевалки через туннель. Еще он про «Балчуг» что-то рассказывал и о Валовой улице, но что именно — не помню. Что жена его плавать не умела, и он ее в бассейне через этот туннель на буксире тащил…
        Я чувствовал, что от волнения говорю слишком быстро и от этого сильнее шепелявлю. Она, наверное, многого не понимает, но все равно не мог затормозить себя. А я очень хотел, чтобы она поняла, может быть, потому, что она была совсем мало похожа на следователя, во всяком случае, я себе совсем не так представлял следователя. И вообще, здесь все было очень буднично, обыденно: затерханный, старый письменный стол, стулья, лампа в обычном стеклянном плафоне.
        Я думал раньше, что следователь сидит в полутемном кабинете, направив в глаза арестанту яркий луч настольной лампы, и ты его не видишь, а только слышишь его металлический голос. Но она говорила тихим голосом, усталым, она не орала на меня и только задавала безобидные пугающие вопросы:
        — А в Одессе вы не собирались устроиться матросами на корабль?
        — Нет, не собирались. А зачем?
        — Да, похоже, что вам это незачем было…  — сказала она, и мне послышалась в ее голосе грусть.  — Вот ты начитанный парень, слышал такое слово «романтика»?
        — Да. А что?
        — Тебе никогда не хотелось романтики? Настоящей?;'
        Я махнул рукой:
        — Это бывает только в книжках.
        — Эх ты-ы!  — сказала она горько.  — Как ты себя обокрал! Сам, сам обокрал…
        И мне стало до слез жалко своей погубленной молодости, всей жизни, которая так глупо и нескладно пошла наперекос. Я сказал:
        — Теперь моя романтика по колониям, да по тюрьмам возить меня будет. До самой смерти,  — и я услышал, как дрожит мой голос.
        Следователыша засмеялась, и смех у нее был неприятный, злой, жестяной какой-то, скребущий:
        — Давай, давай, Лакс, пожалей себя, пожалей. Пуще пожалей. Несчастненький ты, неудачливый. Ведь вы всего-то навсего человека убили, а злые дяди и тети вас за это в тюрьму сажают. Так ты запомни: романтики в тюрьмах и колониях не бывает. Понял? Не бывает! Колония исправительной называется потому, что ты, прежде чем выйти на свободу, исправиться должен. И романтики этой знаменитой, уголовной, не будет. Будет строгий режим, работа и учеба. Обязательная учеба, имей в виду. Потому что тюрьма не санаторий, там ты за свое преступление должен у людей прощение заработать'. Понял?
        — Понял.

5. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Я смотрела на прыгающие от страха усики Лакса, на нелепые битловские патлы, в его круглые, как у кота, глаза, залитые слезами, и сердце у меня разрывалось от ненависти, боли и жалости. Ну, где бы достать машину времени, чтобы раскрутить ее хоть на сутки назад, воскресить Костю Попова, остановить руки этих дурацких сукиных сынов, которые пойдут сейчас в тюрьму!
        И сейчас я говорю ему совсем не то, ведь не в работе дело, надо ведь, чтобы его раскаяние было искренним, чтобы он понял, какой ужас сотворили они. Если бы машину времени вернуть на сутки назад, то… А впрочем, и это, наверное, бесполезно: машина работала бы только во времени — ведь изменить события она была бы бессильна. Но это ужасно, и этого не должно быть…

6. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        Нас было четверо в «черном вороне». И два милиционера сидели у дверей, отгороженные от нас решетками. В двери было маленькое окошко. Со своего места я видел кусок расчерченной на квадраты улицы, мокрый асфальт с дымящимися голубыми фонарями, прохожих на перекрестке. Там была свобода. Я уже знал, что свобода как вода. Никогда не ценишь, если ее вволю.
        Рядом со мной сидел совсем молодой парень, наверное, мой ровесник. Сбоку — двое парней постарше. Их везли из суда. Как я понял, они фарцовщики. Спекулировали, значит, заграничным барахлом. Им дали по два года. Они были очень взволнованы, но не хотели показать, что боятся. И все время очень громко хохотали и говорили на каком-то непонятном мне языке. Один рассказывал другому: «Пошел я к фирмачу клоузы брать, а там сплошной дерибас. Отобрал я такешник-стейтс и…» И так далее, в том же роде. Гады, выкаблучиваются еще! Но смех их звучал нервно, голос у того, что говорил, все время срывался.
        Машина притормозила и повернула налево. В решетчатое окошко сзади в последний раз я увидел улицу. Ехал по ней троллейбус, желтый, светящийся, большой и мирный, как дирижабль. И исчез, потому что «воронок» въехал в ворота. В окошко я еще увидел, как тяжело сомкнулись громадные железные створки. Все, началась тюрьма. Машина катилась вдоль кирпичной — стены по пологому спуску. Наконец стала. Один фарцовщик сойдет здесь, со мной. Другой поедет куда-то дальше. Снаружи громко сказали:
        — Сидоренко, Юронис, выходите! Фарцовщики быстро обнялись, и тот, что выходил со мной, сказал:
        — Кто первый вернется, сразу — на Главпочтамт. Там оставишь открытку до востребования… Надо будет решать, как жить…
        Голос у него был уже не наглый, а тихий, слабый какой-то, и говорил он на простом языке, по-человечески. Мы спрыгнули на асфальт. После темноты фургона здесь было очень светло от прожекторов. Я увидел у него на щеках слезы.
        Нас ввели в просторное помещение с высоким сводчатым потолком. Там уже было довольно много народу — судя по всему, арестованных. У дверей стоял раскосый конвойный солдат, похожий на киргиза. У него была перевязана бинтом шея. Наверное, от этого он все время держал голову набок и выражение лица было грустное. На стене висел большущий плакат: «Чистосердечное признание является смягчающим вину обстоятельством».
        Из-за стеклянной перегородки вышел немолодой лейтенант в очках. Очки у него были старомодные, круглые, в железной оправе. А на кителе много военных орденских колодок. Он быстро проверял наши данные по карточкам. Дошел до меня:
        — Юронис Альбинас Николаевич, тысяча девятьсот сорок девятого года рождения, уроженец Паневежиса, статья сто вторая…  — Он внимательно посмотрел на меня: — Убийство?..  — и покачал головой.
        Ввели в длинный зал, похожий на крытую железнодорожную станцию. Только с обеих сторон перрона не стальные пути, а два бесконечных ряда дверей под номерами. Много женщин-надзирательниц — все крупные, в форме. Все с перманентом, как будто это тоже входит в форму. И все время лязг ключей, гулкие выкрики, команды, хохот, хлопающие двери, мерный топот, шум где-то льющейся воды, чей-то плач. Тяжелый, давящий мозг шум. Я вспомнил тишину на шоссе. И не мог поверить, что это было совсем недавно. Еще сегодня. Сегодня утром.
        Надзиратель спросил:
        — Юронис — ты?  — и, не дожидаясь ответа, сказал: — На первую «сборку», марш!
        На первой «сборке» — полутемной комнате с окном под потолком — было уже много народу. Половина людей сидели в трусах — через боковую дверь отсюда выходили на осмотр к врачу. Никто не обратил на меня внимания. Верхом на лавке у стены устроился здоровенный толстый парень. Он был очень хорошо одет — в красивом темно-сером костюме, замшевых коричневых туфлях и белой нейлоновой рубашке. Как будто попал в тюрьму со свадьбы. Только галстука и шнурков на ботинках не было. Меня еще рассмешило тогда, что в верхнем карманчике пиджака у него торчал белоснежный платочек. Вокруг парня сидели на корточках несколько человек. Он что-то говорил им, а они внимательно слушали. Я еще не опомнился толком, но расслышал его слова: «Важно оставаться человеком везде, даже здесь…»
        Его кто-то перебил:
        — Слушай, Жорка…  — и сразу все загомонили, зашумели, а он спокойно курил длинную дорогую сигарету. Только очень бледный он был.
        Небольшой жилистый парень, весь покрытый синими узорами татуировки, размахивал у него перед лицом руками. Тогда толстый сказал негромко:
        — Сядь, не мелькай…  — и татуированный утих. Мне захотелось узнать, за что сидит этот Жорка, как попал сюда, но у дверей крикнули:
        — Юронис, на медосмотр!. Больше я его никогда не видел.
        Пожилая женщина-врач заполнила на меня бланк. Осмотрела, завернула веки, заглянула в рот. Не страдал, не болел, не наблюдалось…
        — Венерических болезней не было?
        — Нет,  — сказал я и смутился. Откуда они у меня возьмутся? Я стоял на коврике, переступал с ноги на ногу, ежился. Мне было очень стыдно, что я голый. Я и до этого бывал на медосмотрах. Но сейчас, хоть и понимал, что это вещь обычная и обязательная, я испытывал мучительное унижение. Меня осматривали, казалось мне, как инвентарь, как имущество. Не заразный ли я, не опасен ли для других.
        — Все, на стрижку!
        Везде темно-зеленый и темно-синий кафель. Тусклый желтый свет. Наверное, здесь специально все сделано так, чтобы подчеркнуть безвыходность. Напомнить, что ты не дома, что ты в тюрьме.
        Цыкала, стрекотала машинка-нулевка. Волосы падали на колени, на пол длинными прядями. Я даже не мог увидеть, как я выгляжу стриженым. Зеркала не было. Первый раз в жизни меня стригли, и я не видел в зеркале своего отражения. Здесь в нем нет нужды. Парикмахера не интересует, понравится ли мне стрижка. Мое мнение вообще никого не интересует. Да и фасон стрижки здесь один — наголо.
        — Аксененок, Вахрушев, Юронис,  — и еще несколько фамилий,  — на вторую «сборку»!
        Длинный, глубокий, со сходящимися стенами зал, полутемный, как туннель. Я сел на лавку. Подумал, что нахожусь в каком-то оцепенении. За все время я ни разу не вспомнил о Володьке. А ведь он, наверное, где-то рядом. Может быть, через стенку. Но это теперь уже неважно. Не в этом дело.
        Вокруг ходили, сидели, разговаривали какие-то похожие друг на друга люди. Постепенно я стал прислушиваться к их словам, различать их между собой.
        Татарин Файзрахман идет со стационарной психиатрической экспертизы из института Сербского. Седой короткий ежик, коричневое лицо в шрамах и рытвинах, с поразительно яркими сильными глазами. Не присаживаясь ни на минуту, он все время мечется, что-то шепчет, заламывает руки. Сейчас он узнает свою судьбу: если отправят в следственный корпус, значит экспертиза признала его вменяемым, расследование продолжится. А если на этап — значит все — на принудлечение.
        Сектант, убивший жену, одутловатый, отечный, весь жидкий какой-то, с огромной шишкой на глазу. Он ни с кем не разговаривает. Несмотря на лето, одет в зимнее пальто. Забившись в угол, жует хлеб, который отщипывает маленькими кусочками прямо в кармане. Мерцает, как у зверя, глаз из-под шишки.
        Длинный худой человек в соломенной шляпе и черном плаще внакидку ходит по «сборке» и охотно объясняет, кому сколько дадут. Весь уголовный кодекс он знает наизусть. За хорошие характеристики с работы сбавляют в приговоре год. Сам он арестован за хулиганство в пьяном виде. Подошел ко мне:
        — У тебя какая статья?
        — Сто вторая. Он удивляется:
        — Подрасстрельная?
        Я вздрогнул — так он деловито-удивленно и просто спросил.
        — А сколько лет тебе?
        — Через полтора месяца — восемнадцать.
        — А-а, малолеток! Тогда ничего. Десятку дадут. Я посмотрел на него с надеждой. Он успокаивающе сказал:
        — К несовершеннолетним смертная казнь не применяется.
        — А за полтора месяца суд успеют провести? Он засмеялся:
        — Это не имеет значения. По закону учитывается возраст, когда совершалось дело, а не когда суд. Вот если б ты через полтора месяца убил, тогда бы уж точно тебе «шлепка» была…
        Мне захотелось заорать, заголосить истошно, ударить его по кадыкастой длинной шее. Как же он может так говорить о моем горе! Но я только привалился к стене и закрыл глаза. Господи, за что же мне такое досталось…

7. ВЛАДИМИР ЛАКС
        «Альбинка, наверное, где-то здесь рядом»,  — подумал я, когда меня ввели в фотографию. Самую обычную фотографию, с белыми экранами и жестяными коробками софитов, раздвижным деревянным фотоаппаратом с мехами, похожим на сломанный баян. Только на окне была решетка и на стуле — специальный захват, который закреплял голову лишь в двух положениях: лицом к объективу и в профиль. Фотографировала нас женщина в форме, с погонами сержанта. Она все время посматривала на часы, видно, торопилась и боялась опоздать на метро. Передо мной фотографировался какой-то губастый наглый парень, и он все время давал ей советы: выдержку надо увеличить, диафрагму поменьше, софит чуть назад сдвинуть… Она сердито взглянула на него:
        — Да замолчите вы, наконец! Не на выставку вас снимают!
        Я отвернулся и на стене увидел картину — море, кипарисы, лунная дорожка. Паршивая картина, но ведь где-то же есть настоящее море, и кипарисы, и лунная дорожка. И всего этого я не увижу многие, многие годы. А может быть, и никогда. У меня ведь плохое здоровье…
        Потом повели на личный обыск. В очень светлой комнате, отделенной от надзирателя длинным, обитым цинком столом, я быстро раздевался и подавал ему свои вещи на этот стол, а он, как будто в комиссионном магазине за прилавком, ловко ощупывал их, осматривал и одну за другой бросал на деревянную скамейку позади себя.
        — И трусы тоже?  — спросил я.
        Надзиратель вместо ответа кивнул на объявление: «Напоминание. За не сданные на обыске вещи и деньги заключенный подвергается строгому наказанию». Потом спросил:
        — Деньги с собой имеются?
        — Вот,  — протянул я случайно затерявшийся в кармане пятак.  — Возьмите себе. Или можно выкинуть, Он усмехнулся, и я увидел в его глазах нескрываемое презрение.
        — Очень мне нужны твои деньги. А чтобы выкидывать их, ты сначала научись зарабатывать!..
        И аккуратно вписал в квитанцию, в графу «Наличные деньги»: «Пять копеек».
        — Проходи одевайся…
        На второй «сборке», которую бывалые называли вокзалом, было людно. Я снова подумал, что Альбинка наверняка где-то здесь неподалеку. Хорошо бы с ним увидеться, потолковать, обсудить наши с ним неважные дела. Да только теперь до суда мы не увидимся. А вокруг — все чужие люди. У всех свои горести, волнения, страхи. Но я вдруг подумал, что мне их почему-то не жаль, никого. Уж не знаю почему, но только не жаль, и все! У них и горести и страхи были какие-то злые, дикие. И тут я с ужасом понял, что ведь меня самого тоже никто не пожалеет. Что этого таксиста, наверное, будут жалеть разные люди, потому что он им сделал много хорошего. А я никому и ничего хорошего сделать не успел. И если меня жалеть, гак только за то, что я еще молодой. За то, что я не успел сделать ничего хорошего? Или не смог? Или просто не подумал, что можно делать хорошее?
        Долго, долго сидел я на скамейке у стены, чужой этим людям, и они мне были чужие. Я устал так быстро учиться жизни, нельзя так много узнавать за один день. Мне бы на многие годы хватило того, что я передумал за одни только сутки…
        Если это не живет в тебе самом, то, наверное, очень не скоро, не легко человек может понять, как невыносимо быть одному, совсем одному. И то, что мы с Альбинкой были все время вдвоем,  — тоже не в счет. Потому что убивали мы вместе, а отвечать перед судом, и перед людьми, и перед собой будем в одиночку.
        Шли часы. Скоро, наверное, займется рассвет. Но здесь этого было не понять. Тут круглые сутки горит электрический свет и время измеряется не часами, а режимом. Вместо утра — завтрак, вместо заката — отбой.
        Потом я заснул нервным, беспокойным сном и не сразу понял, когда громыхнул тяжелый затвор двери и подали команду:
        — Встать! Вста-ать! Строиться! Андреев, Барберов, Мешков, Лаке…  — на выход!
        Нас вывели в перегонный коридор. Впереди была видна растворенная дверь, через нее сочился серый рассвет. Дул слабый ветерок. Строили по двое. Спросонья, от холодка, тоски, неизвестности меня стало трясти так, что застучали зубы. Я старался раздавить, размять в скулах дрожь, чтобы никто не заметил, как я трясусь. И это было даже хорошо, потому что я ни о чем, кроме этого, не думал.
        — Марш!
        Вывели во двор, такой чистый и безлюдный, как бывает, наверное, только в инфекционных больницах и тюрьмах. Надзиратель у дверей отсчитывал нас парами:
        — Два… четыре… десять… шестнадцать…
        Потом снова: железная дверь, переход, лестница вверх, переход, лестница вниз, переход, тамбур, лестница… И все время впереди надзиратель, который непрерывно постукивает ключом по металлической пряжке на поясе. Где-то по дороге запахло ласковым добрым теплом свежеиспеченного хлеба.
        Потом была баня, после дезинфекции отдали вновь одежду. В стене открылась деревянная ставня, и каждому выдали жидкий тюфяк, мешок-наматрасник, крошечную подушку, полотенце, алюминиевую ложку и кружку. Кладовщик предупредил:
        — Ложки не терять! Рыбкин суп руками есть неловко…
        И повели по камерам. В каком-то коридоре разминулись со встречной колонной — это шли на этап. Мы издалека услышали тяжелый топот ног и бряканье надзирательского ключа о пряжку. Нам скомандовали:
        — Смирно! Лицом к стене! Молчать! Из колонны крикнули:
        — Кто попадет в «стодвадцатку», скажите, что Ваське Гоминдану сунули трешник!
        — Молчать!
        Снова тишина, разминаемая тяжелым топотом. Меня подвели к дверям камеры. Последний вход в новую для меня жизнь. В коридоре уже прыгали по кафельному полу солнечные лучи. Надзиратель щелкнул замком, легонько подтолкнул меня в спину — давай заходи. Железная дверь лязгнула сзади, будто ударила по затылку. Грязно-зеленые стены, невысокий закуренный потолок, окно забрано густой решеткой и стальным частым жалюзи. Тишина, желтый размытый сумрак двух электроламп, тяжелый запах пота и табачного дыма. Арестанты спали. Я положил свой тюфяк на пол, присел к столу и так, опершись на руки, сидя, заснул. Прошел час или два, но мне показалось, будто я только закрыл глаза, когда раздалась команда:
        — Подъем!
        Я вскочил, испуганно озираясь, не соображая, где я, как сюда попал, что делаю здесь, пока не разошлись круги взбаламученного сна. Я вспомнил — в тюрьме. И никогда не было в моей жизни горше пробуждения…

8. ФЕКЛА МИХАЙЛОВНА ПОПОВА
        Вот и нет тебя больше, Костик, Костик, серенький котик. Кончилось все. Умер ты, Костик, сыночек мой любимый. Теперь и мой черед пришел. Все, устала я очень, Костик. Ах, кабы узнать, что ничего этого не было, приснилось мне все это. Проснуться, узнать, что приснилось,  — и умереть сразу. Потому что неправильно это, когда ты вперед меня умер. Ты не подумай только, что я горя испугалась, мне ведь к горю не привыкать. Только нехорошо это, что я живу, что я хоронить тебя буду. Старые должны вперед молодых помирать. Ведь ты только жить начал. Хорошо жить начал, приятно… Хотя ты и раньше хорошо жил, только трудно очень. В бедности жили мы. Ты уж прости, Костик, мало мы с отцом смогли дать вам. Мы ведь чуть грамотные и только одному-то и старались вас научить — честности.
        Завидовали мне на сыновей. В какой нужде выросли, на одних моих плечах, считай, а учились оба, работали хорошо, кроме ласки да почтения, ничего от вас не видала. Совсем разные вы с Васенькой-то были. Он хоть и старший, а всегда за тобой, за коноводом, ходил. Тихий Вася, застенчивый, спокойный. А ты — шумный, веселый, заводной. Все смешки да песни у тебя были. И работал ты с песнями и шутками. Когда ремесленное окончил, один из всего выпуска получил главный токарный разряд. Да вот беда — маленький ты росточком был еще тогда. Мастер Сергей Иваныч тебе около станка пустой ящик подставлял, ты на нем стоял, две нормы в смену делал. Вспоминаю сейчас и думаю: когда же ты, Костик, в игры свои детские играл? Чего не вспомню — все у тебя с работой связано. Как же так, Костенька? Моя это вина, сынок, не смогла я больше. Когда отец совсем плох стал, пошла я дворником, чтобы от дома не отлучаться. Легкими болел он тяжко, после ранений. Кормить его надо было хорошо, и нас трое. Взяла я два участка. А зимы после войны снежные были… В четыре часа встану тихонько, чтобы вас не разбудить. А ты, Костик, уже голову
поднимаешь. Вася, он поспать любил, сопит в подушку. Растолкаешь ты его, Костик, и за руку тянешь на улицу. А там — ночь, зима, холод. Вот с четырех до семи намашемся лопатами-движками, поедим, что там найдется, и бежите вы в школу.
        Первый раз ты ослушался меня, когда ушел из седьмого класса. Плакала я, поколотить тебя грозилась. Только спорить с тобой совсем нельзя было, по тому что хоть и мягкий и добрый был ты, но если решил чего — все, как камень. «Мама, впереди жизнь еще большая,  — говорил ты,  — успею еще вдоволь научиться».
        После ремесленного стал работать, как большой, а лет тебе было пятнадцать. Во вторую смену работал, допоздна задерживался, а я все волновалась. Чтобы с плохими ребятами не связался, водку бы не распробовал, худому бы не научили. Вроде бы знаю, что н заводе ты должен быть, а все сердце неспокойно. Оденусь, бывало, бегу к проходной, час вахтера уговариваю, пока пропустит. Приду к тебе в цех, гляжу, ты на ящике своем стоишь. Ко мне: «Ты как сюда попала, мама?» А я каждый раз придумываю что-нибудь. От тети Маруси шла, из гостей, мол, вот и заглянула к тебе, как, мол, тут работается. А ты сердишься и смеешьа «Как же ты без пропуска на территорию прошла?» — «Да вахтер,  — говорю,  — знакомый». А ты, Костик, в; смеешься и картавишь: «Не пр-ридумывай, не пр-рид мывай, тетя Мар-руся в др-ругой стор-роне живете Прости меня, сыночек, что не доверяла тебе тогда.
        Я ж ведь простая, совсем темная баба, я ведь и не понимала твердости твоей человеческой. Я очень, очень хотела добрым, хорошим человеком тебя увидеть, Костик.
        А ты все работал и работал, всегда ты работал. Всю жизнь проработал. И вырос добрым и веселым. И неугомонным. Вместе с Васей стали в такси машины водить. Так за Васю я почему-то никогда не беспокоилась. Он рассудительный, спокойный, пять раз подумает, пока скажет. А ты как порох, до всего тебе дело. Вася даже сердился: «Чего ты к каждой бочке затычкой лезешь?» Вы-то промеж собой дружили, потому что разные совсем были. Вася и женился рано, а ты до двадцати восьми в женихах ходил. Я ведь знаю, Костик, что тебя девушки любили. После армии, как пришел, так и началось. Да и мы-то тебя не узнали: ушел малыш малышом, по ночам плакала, что ты последним в ряду там стоишь. А вернулся — на голову вырос, громадный, здоровенный, гирю-двухпудовку, что я на кадку с капустой ложила, по утрам раз двадцать поднимал выше головы. Вот после твоего прихода из армии как-то сразу зажили мы хорошо. Все мы работали: и ты, и я, и Вася с женой, с Ниной. Жилье хорошее получили. Мебель, как стекло, блестящую, лакированную, купили, телевизор, холодильник. Вы с Васей на первый класс шоферов сдали. Нина внучку мне родила,
Натальюшку. Нина все над тобой подшучивала, что бобылем останешься. А потом ты познакомился с Зиной и привел ее к нам в гости. Первый раз ты привел домой девушку, и я поняла, что это серьезно. Через месяц вы поженились. Какая у вас была веселая свадьба, какой ты счастливый был! Целую ночь под окном гудели такси — это твои друзья, что работали, залетали на минуту-другую, чтоб поздравить, обнять, расцеловать вас с Зиной.
        Всего-то год прожили. Как хорошо все было, и сердце мое пуганое, материнское тряслось от страха, чтобы не сломалось это, не кончилось. Слишком хорошо все это было, чтобы могло быть долго…
        А вчера с утра неважно я себя чувствовала, в боку болело, сердце щемило. Утро было светлое, яркое, все голубое. Ты, Костик, уходя на работу, прошел мимо моей кровати на цыпочках, но у дверей заметил, что я не сплю.
        — Маманя, что ты за мной одним глазом, как пограничник, следишь? Я засмеялась:
        — Сердце маленько давит, Костик… А ты подмигнул хитро и сказал:
        — Я вчера в газете прочел, что сердечные болезни бывают от недостатка положительных эмоций, то есть приятных ощущений. Хочешь положительную эмоцию?
        Сбросил ты пиджак на стул и начал выбивать на паркете чечетку, потом, напевая сам себе, ударился вприсядку, и по всей комнате прошел коленцами, и дробь ударил ладонями по полу. И солнце било тебе прямо в лицо, а ржаные кудри растрепались, светлые глаза веселились…
        — Про документы в техникум не забудь, клоун,  — сказала я тебе строго, но не выдержала и тоже улыбнулась.  — Зина сердиться будет.
        А ты поцеловал меня сухими, потрескавшимися губами в нос.
        — Маманечка, науку с производством надо соединять вдумчиво, без волюнтаризма…
        Ты всегда чуточку посмеивался надо мной, зная, что я этих мудреных слов не понимаю. Только такой уж ты всегда и был — над всеми и над самим собою всегда посмеивался… Хлопнула дверь, и через мгновение ты прошел перед открытым окном, напевая: «До станции Детство мне дайте билет…»
        Я стояла у окна и смотрела тебе вслед. Потом ты исчез в палисаднике за деревьями, но голос твой я еще слышала: «…туда билетов нет…»
        И не приехал обедать, как обещал, и в полночь тебя еще не было. В час приехал Вася, попил молока и лег спать. А в два часа я встала, оделась и, тихонько притворив дверь, вышла на улицу. Занималось утро, было очень тихо, даже листья не шумели. Я пошла к трамвайному кольцу, чтобы встретить тебя пораньше. На остановке я села на лавочку и стала ждать. Неслышно текло время, становилось все светлее. Тоненько звенели рельсы, не остывшие за ночь. Редко-редко проезжали машины. Я сидела и думала о тебе, о своей жизни, обо всем, и мысли текли потихоньку, хотя было мне как-то неспокойно. А потом я услышала треск мотоцикла, и уже не знаю почему, но стук его мотора заколотил в мое сердце вестью о беде. Я встала и увидела, что с Каширки приближается милицейский мотоцикл. Около меня он притормозил, и милиционер спросил:
        — Как к корпусу «Г» проехать?
        Я показала рукой на наш дом, но шевельнуть языком не смогла, и они поехали, дымнув в мою сторону бензиновой гарью. И тогда я побежала за ними что есть сил. Как в тумане, мелькали растерянные лица милиционеров, испуганные Васины глаза. Чей-то голос:
        — Скорее езжайте в тридцать третью милицию, ваш сын попал в аварию…
        Но они меня, Костик мой любимый, не обманули. Я уже знала, что тебя нет. И меня, Костик, тоже нет. Этот оборотень убил нас вместе, одним ударом…

9. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Мать Константина Попова я увидела на похоронах. Она стояла возле гроба, высокая, костистая, сухая, выключенная из времени и всего этого горестного гомона вокруг нее. Она держала сына за руку, широкую, крепкую, уже слегка пожелтевшую. И вообще, Костя был уже мертвый. Вот тогда, ночью, он лежал на тротуаре еще живой, теплый, волнующийся и страдающий, хотя сердце уже не билось. Теперь он был далеко от нас, успокоенный, чужой всему, что здесь происходило.
        А мать разговаривала с ним. Она все время беззвучно шевелила губами, иногда наклонялась к нему, будто сомневалась, расслышит ли ее мертвый сын в этом шуме.
        Гроб вынесли и установили на улице перед домом, потому что собралось огромное количество народу. На Загородном шоссе у трамвайного кольца стояло несколько орудовцев, и они не пропускали сюда такси. Но таксисты все равно проезжали к дому только им ведомыми проулками, и сейчас вокруг всего корпуса, в проездах, подворотнях, сбоку на пустыре стояли десятки разноцветных «Волг» с шашечками на дверях.
        Все подходили и подъезжали люди. Здесь были соседи, друзья, сослуживцы и наверняка мною незнакомых таксистов, спаянных особой дружбой их профессии, которые пришли попрощаться с товарищем. И все время несли цветы, цветы. Венков было совсем мало. Вокруг гроба складывали букеты полевых и садовых цветов. Какой-то таксист открыл багажник и стал передавать целые охапки тяжелой, еще влажной сирени. Было жарко, и вокруг меня в душном мареве плавали мокрые от слез красные лица, раскрытые рты, закушенные губы, сжатые до синевы кулаки.
        Потом подняли гроб, и над домом разом взлетел крик, забился, задергался женский плач, кто-то рядом судорожно-быстро стонал: «Ох-ох-ох!» Пронзительно, по-бабьи, заголосили, а молодая женщина в черной косынке, ухватившись за гроб, топала ногами и, заходясь в истерике, задыхалась собственным воплем: «Не пущ-щу! Не пущ-щу-у!» Загремел траурным маршем духовой оркестр. Один из таксистов нажал на сигнал, и сразу, будто пробудившись, заревел еще один, и еще, пока десятки волговских фанфар не слились в жутком прощальном кличе, поглотившем плач, и крики, и пыхтенье духового оркестра. И я вдруг поняла еще один смысл этого оглушительного тоскливого рева, вспомнив справку из таксопарка: «Водитель К. М. Попов выехал на машине 52 -51 20 июня в 8.30 на линию. Из рейса К. М. Попов не вернулся,» Из рейса не вернулся. Как самолет не возвращается на базу.
        А сигналы такси гудели, орали, тосковали по товарищу, павшему при исполнении служебных….
        Я приехала на работу, отперла сейф и достала папку с надписью: «Уголовное дело № 41092», Стала не спеша переворачивать листы. Телефонограмма «Скорой помощи» в милицию. Аккуратный штампик «Зарегистрировано в Книге учета происшествий за № 183». Глупо, наверное, что для человеческих горестей тоже есть регистрация и нумерация. Ничего не поделаешь. Потом достала из плотного коричневого пакета записную книжку в ледериновом переплете. Юронис и Лаке утверждают, что эта книжка лежала в перчаточном ящике такси и скорее всего принадлежала Попову.
        Я начала внимательно, с первой страницы, читать записи в книжке и как-то мимоходом, механически отметила про себя, что я читаю чужую записную книжку и что хозяин ее уже мертв. Обычная книжка, с обычными записями, ничего в ней интересного не было, и наверняка ее можно отличить от всякой другой только по номерам телефонов. Я и читала-то ее именно сегодня потому, что хотела позабыть, хоть ненадолго, о похоронах. До тех пор пока не перелистала очередную страницу и увидела запись, сделанную карандашом и, по-видимому, второпях — буквы прыгали и расползались. На клетчатом листочке было написано: «Дзержинск, Горьковской области, улица Парковая, д. 87, кв. 89. Воротников Фед. Евд.» Я отложила книжку и стала тереть лоб, чтобы собраться с мыслями. Подождите, подождите…
        Убийц взяли в Дзержинске. И адрес какого-то Воротникова тоже в Дзержинске, в записной книжке Попова. Неужели Юронис и Лаке врут, что поехали в сторону Горькою случайно? И во всей этой истории участвует еще человек по фамилии Воротников? Какая же тут связь? Воротников — Попов — убийцы? Или Попов — убийцы — Воротников? Или Воротников — убийцы — Попов? Или?..

10. ПРОКУРОРУ ГОР. ДЗЕРЖИНСКА
        СЛЕДСТВЕННОЕ ПОРУЧЕНИЕ в порядке ст. 132 УПК РСФСР
        «…Обнаружена записная книжка Попова с записанным в ней адресом Воротникова. Прошу вашего указания об установлении Воротникова и его допросе. В ходе допроса надлежит выяснить: знал ли Воротников Попова, либо Лакса, либо Юрониса, находился ли с ними в каких-либо отношениях, и в каких именно, а также — что ему известно по существу расследуемого дела? Одновременно прошу установить, где находился Воротников в ночь с 20 на 21 июня 1967 года.
        Старший следователь Курбатова

11. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        — Все, ты мне больше не нужен,  — сказала Курбатова и вызвала конвой.
        Я сказал «до свиданья», и надзиратель повел меня в камеру. Я уже хорошо знал дорогу из следственного корпуса к себе в камеру. Тюрьма называется следственным изолятором. Я не понимал раньше, что значит «изолятор». Думал, что изолятор есть только в больнице. Собственно, нас здесь держат отдельно от всех людей, как заразных. Изолировали. В камере работает радио и дают каждый день газету. Я никогда раньше не читал газет. А сейчас читаю от корки до корки. И радио слушаю. Потому что все равно пока больше делать нечего. Я всегда не любил работать. Но на свободе, когда не работаешь, можно заниматься, чем хочешь. Здесь можно только думать. После суда пошлют куда-нибудь работать. А сейчас сидишь целый день и раздумываешь обо всем, что было. Разговаривать с другими заключенными мне неохота. Уже успели рассказать друг другу все о себе. Повторять все это в десятый раз стало неинтересно. И сидят-то они с пустяковыми делами — воровство, хулиганство, грабеж — сумку рвешь. Целый день считают, кому сколько дадут на суде, что в колонии делать будут. Но, самое главное, они каждую минуту прикидывают, что будут делать
на свободе. Кто пойдет снова учиться, кто работать. Кто собирается учиться и работать. Это и понятно — они все скоро будут на свободе. Скоро — это через год, через два, ну, от силы, через три… А для меня свободы никакой не видно. Вот я и читаю газеты. Книги неохота читать Не запоминаю я, что там происходит. Потому что происходит там много всякого и очень долго. В газете все коротко и просто. И главное — там написано, что сей час происходит на воле. Хоть это меня не касается, но все-таки интересно. Ведь здесь — изолятор. Ничего нового ниоткуда, кроме как из газеты, не узнаешь. Сидишь, как муха под стеклянной банкой. Изоляция. Ничего не известно. Это, наверное, тоже входит в наказание. Жить вот так, не зная ничего, что там происходит Потому что здесь-то не происходит ничего. Совсем ни чего. Вроде посадили тебя в черный ящик, и всего-то в нем одна дырочка, через которую я могу смотреть н; мир. Когда Курбатова вызывает меня, я могу взглянуть в это крошечное отверстие и чуть-чуть увидеть. Пальцем прижмет кто-нибудь эту дырочку — и ни черта н видно. Вот сегодня целый день расспрашивала она меня про
Воротникова. А что я ей скажу? Мне лишних дел не надо. Так ей и сказал. Не знаю его, говорю, и знать не хочу.
        Еще разговаривают заключенные о еде и особенно — о девках. Девки приносят им передачи. Колбасу, сгущенку, сахар. А у меня здесь нету ни одной девки знакомой, и передачи носить некому. Поэтому говорить мне не о ком, и вкусных вещей у меня нет и не будет. Конечно, я не голодаю, еды, в общем, хватает. А вот вкусненького чего-нибудь не бывает совсем. Ах, мне бы сейчас сюда тот ломоть сала, что я из Паневежиса взял! Или меду сотового! Э, да что вспоминать пустое! В Паневежисе много чего было, что сейчас не получишь. У меня там даже женщина была. Не их соплюхам чета. Эльза Спиридонова. Это настоящая женщина. Жаль, теперь она меня забудет. У нее теперь своя жизнь. Впрочем, я бы на ней все равно не женился. Она ведь старше меня на восемнадцать лет. Сейчас она, конечно, стоящая женщина. Но через двадцать лет мне и сорока не будет, а она будет старая старуха. Просто бабушка. Или совсем умрет от старости. Она ведь всему меня и научила, когда я жил у нее. Она мне сама говорила, что это большое счастье для парня, когда он такую женщину встретит. Она из него настоящего мужчину делает. Если бы моя мать не
устраивала ей скандалы, я, наверное, у нее до сих пор бы жил. А готовила она как вкусно! Знала, что я люблю сладкое, всегда что-нибудь делала такое. Мать во всем виновата, шум на весь город подняла. В милицию жаловаться поперлась. Правда, ей там правильно ответили. Может быть, любовь у них, сказали ей в милиции, мы, мол, в это вмешиваться не можем. Но все равно после этого у нас как-то наперекосяк пошло с Эльзой. Испугалась милиции она, что ли. Мать во всем виновата.
        Хотя с нее и спрос небольшой. Она ведь совсем темный человек, дикий. Она тоже мне хорошего хотела, только ничего для меня сделать не могла. Она где-то застряла в прошлом времени. Вроде как если б для всех война давно закончилась, а она в том времени осталась. И по бедности, и по запуганности, никчемности какой-то. Да я на нее и не сержусь теперь. Чего там. Я ведь наверняка ее и не увижу больше. Когда я выйду из тюрьмы, она уже умрет. Квартиру заберут. И получится, что я вроде как на свет заново родился. С ноля начинать снова придется.
        К Эльзе можно было бы поехать, но она ведь совсем старая уже будет…

12. ТЕЛЕГРАММА
        Воротников категорически отрицает знакомство Поповым Лаксом Юронисом тчк Литве никогда не бывал Москве был проездом два года назад.
        Следователь Дзержинской горпрокуратуры Поляков

13. ЗИНАИДА ПОПОВА
        Ну, а теперь что делать? Начинать жить сначала? А как? Как без Кости жить? Начинать, продолжать… А какой смысл что-то начинать, если моего мужа больше нег? Если его убили?
        Я вышла из прокуратуры, села на скамеечку в палисаднике. Куда идти? На работе участливые, сочувствующие глаза товарищей, плачущие подруги. А я плакать не могу. Засохло что-то во мне, спалилось. Нет больше Кости. Какие-то дураки бормочут: «Ах, как глупо! Какая нелепая смерть!» Смерть не бывает нелепой, а уж Костя-то глупо умереть не мог. Сволочные бандиты всадили в спину нож. Они говорят, что нож взяли только чтобы попугать. Не-ет, нож по ночам не носят, чтобы пугать. Да и не испугался бы их Костя, не такой он человек. Значит, все равно конец был бы этот. Нет больше Кости…
        И домой идти не хочется, там мать и ее громадное горе — без берегов. Ее надо бы поддержать, помочь ей. Но у меня самой нег больше сил. Я как мячик, и:; которого выпустили воздух. Никому я не могу быть под держкой.
        Как жить дальше? Как жить без Кости?
        Мать говорит, что это божья кара. Но ведь если бы даже бог был, то нас не за что карать. За что бог мог покарать Костю? Чепуха это. Если бы бог был, он мс нас покарать только из зависти. Но если бы он был, ему не надо было бы завидовать нам…
        Стал накрапывать дождь, он становился все сил нее, а у меня не было сил встать и уйти. Да и зачем? Капли падали мне на лицо и стекали по подбородку, скатывались на грудь, платье постепенно намокало, прохладно липло к телу, а я все сидела, закинув голову, и капли больно били в глаза, а высоко надо мной неслись дымные рваные тучи. Пробежали мимо, накрывшись одним плащом, две девочки, и дождь барабанил по плащу, как по кровле. Одна задержалась, и плащ соскользнул с плеч второй, она тоненько взвизгнула, а первая спросила меня: «Вам плохо?» Я покачала головой, и они побежали дальше, и я услышала, как вторая, та, что намокла, сказала удивленно: «Пьяная, что ли?» Ах девчушки, милые мои, разве вы можете понять, как мне плохо! Разве можно сказать об этом? Если бы я и стала вам рассказывать, вы бы этого не поняли. То есть поняли, наверняка поняли, только почувствовать не смогли бы. Надо, видимо, много пожить и перетерпеть, чтобы научиться чувствовать цену наших потерь. Какое счастье, что вы не понимаете: я не пьяная, а просто у меня похмелье. Страшное, мучительное похмелье после самого прекрасного,
светлого, счастливого опьянения в моей жизни. Оно длилось ровно четыреста дней. Как же это несправедливо! Ведь даже у Шехерезады была тысяча ночей. И еще одна. Четыреста три дня назад мы познакомились, Костя. Помнишь? В Лужниках. Помнишь?
        Три дня тебя уже нет. Но этого не может быть! Это неправильно, нехорошо, несправедливо. Четыреста раз ты говорил мне каждое утро: «Ну, здравствуй! Здравствуй, мой любимый, мой смешной, веселый человек!»
        Любви с первого взгляда не бывает — это точно установлено. Значит, я тебя полюбила со второго. Ты же не сердишься на меня за это? Ты же ведь никогда на меня не сердился, не сердись на меня и за то, что я целых две секунды соображала, пока поняла, что пришла моя судьба. И каждое утро с тех пор ты говорил мне: «Ну, здравствуй!» Как будто огорчался, что мы с тобой несколько часов проспали, не думали друг о друге, не виделись, и ты соскучился, и теперь рад, что, наконец, увиделись вновь. И впервые, три дня назад, я говорила тебе сутки подряд: «Ну здравствуй! Костик, здравствуй!», — а ты лежал равнодушный, холодный, безразличный, первый раз ты мне не ответил.
        Четыреста дней. Как много дней, как много дней! Один миг, один миг. Ты подошел тогда, в Лужниках, картавый, веселый, со своими немодными светлыми кудрями, и сказал:
        — Не правда ли, неудобно вот так, запросто, спрашивать имя у незнакомой девушки?
        Я пожала плечами и сказала: «Наверное», хотя и смотрела в твои глаза и знала, что тебе это удобно, и прилично, и хорошо, потому что с такими глазами нельзя сделать ничего плохого. А ты сказал:
        — Тогда скажите мне, пожалуйста, как ваше отчество?
        Я засмеялась и сказала:
        — Зиной зовут меня. А отчество мое вам не нужно…
        И началось это сладостное опьянение, прекрасный сон длиной в четыреста дней. Ах, боже мой, если бы можно было вернуться на четыреста три дня назад. Пускай бы потом ничего не изменилось, только бы прожить их вновь. Еще четыреста раз услышать: «Ну, здравствуй!», четыреста раз ненадолго расстаться с тобой, чтобы бежать, как сумасшедшей, тебе навстречу, четыреста раз почувствовать вновь тепло твоих добрых сильных рук, которые я так любила, и целовала их, когда ты спал, чтобы ты не видел.
        Меня некоторые подруги считали дурочкой. До того, как я вышла за тебя замуж, и после этого. Они смеялись надо мной, что я, мол, дикая, отсталая, несовременная, не умею жить в нашей жизни, которая прекрасна, но коротка. Они говорили, что я останусь старой девой, а черемуху в сентябре никто, мол, обрывать не захочет, и все волшебные принцы, мол, навсегда поселились в сказках и боятся оттуда отлучаться. А потом пришел ты в прекрасный вьюжный вечер седьмого февраля. Тебя привела судьба, потому что Нина, Васина жена, приказала тебе, когда ты собирался в Лужники: «Чтобы сегодня ты нашел, наконец, себе жену, а то из родственников уволю». Она сама мне потом рассказала. А через месяц мы поженились, и подруги снова стали хихикать: «Дождалась принца из таксомоторного парка. А сама инженер». Я никогда на них не сердилась, я их жалела. Если бы я сказала, что действительно встретила своего принца, они бы мне не поверили или испугались. Да и не нужно мне все это было, ведь я-то знала, что со мной самый настоящий принц. И мне было все равно, кем ты был — шофером, космонавтом, профессором или поэтом. Потому что в
тебе было то, что не дается никакой профессией. Ты был настоящим мужчиной и человеком. Если бы ты сказал мне: «Пойдем сходим в Африку»,^ — я бы только спросила, взять ли бутерброды или закусим по дороге. Я бы ни на секунду не задумалась, что это сложно, потому что с тобой все было просто.
        А теперь тебя нет. Как же мы теперь будем гулять с тобой, по ночным улицам? Кто будет летом воровать для меня цветы из соседних садиков? А зимой греть дыханием озябшие пальцы? Я боялась поднырнуть в тун-нельчик, который выходит в бассейн, и ты проплыл под водой с. мужской половины и вытащил меня, а сам не высовывал лица из воды, чтобы женщины не подняли крик. И весна наша последняя кончилась, не будет у нас прошедшего мая, когда мы с тобою гуляли в Кузьминках на прудах. Дождь шел такой же, как сейчас, мы прятались под деревом, и по лицу твоему бежали крупные капли. Если бы я знала тогда, что отпущенные нам четыреста дней уже истекают!
        Что же делать теперь, Костик? Бандитов этих посадят в тюрьму или, может быть, расстреляют. А ты? А я? С нами-то что теперь будет, Костенька?..
        Дождь все шел и шел, капли текли по щекам горячие, и я поняла, что это слезы, и удивилась, что я плачу, потому что о Косте плакать не надо, он очень не любил слез. Но все равно не могла остановиться, и плакала долго и бессильно, зная, что больше некому мне сказать: «Ну, здравствуй!..»

14. ТЕЛЕГРАММА
        Прокурору гор. Дзержинска следственное
        Прошу организовать проверку возможности знакомства родных и друзей Воротникова с Поповым или убийцами.
        Старший следователь Курбатова

15. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Да, Зинаида Попова права: конец бы скорее всего был именно такой. Судьба скрестила пути Константина Попова и убийц именно в тот момент, когда они были готовы для выполнения своею страшного плана. Нелепого, дурацкого плана. Это же надо придумать такое: в наших условиях построить себе «на кончике ножа» фантастические виллы, разъезжать в роскошных лимузинах, сорить деньгами в кафе и ресторанах, зажить «сладкой жизнью».
        Интересно, что свою будущую разбойную деятельность они представляли себе еще меньше, чем эту «сладкую жизнь». Ведь со своей скудной фантазией, со своими хлебными ножиками дальше нападения на таких «богатых» клиентов, как таксист или женщина в темном переулке с десяткой в сумочке, они не шли.
        Не утруждая себя долгими размышлениями, они беззаботно заключили: «Э, главное — начать, а там покатится само собой, судьба дорогу укажет».
        Даже когда Лакс и Юронис садились в такси, твердое намерение отнять деньги перемешивалось у них с сомнениями: хватит ли духа напасть на человека, получится ли, и вообще спор между ними — «культурно обработать» таксиста или «прихлопнуть» его — еще не был решен.
        Но через два часа, когда на счетчике было шесть рублей, а в кармане только пятачок, положение стало безвыходным: или напасть, или оказаться в милиции. И они побоялись угрожать Попову — молодому, здоровому парню, который явно не испугался бы их и с которым им было не справиться, потому что он-то их не боялся. Вот Юронис и нанес шоферу неожиданный предательский удар.
        Но судьба посмеялась над ними до конца — они не смогли отнять деньги даже у мертвого Кости Попова…
        Мне казалось, что я знаю жизнь Юрониса и Лакса в последние дни не хуже их самих. И тут всплыл этот загадочный Воротников из Дзержинска, где закончился маршрут убийц. Они оба категорически и как-то испуганно отказываются от знакомства с ним; Воротников, в свою очередь, говорит, что не знает ни их, ни Костю Попова. Подозрительная личность этот Воротников — опустившийся, пьянчуга.
        Родные Попова никогда не слышали о Воротникове, но сразу же и без сомнений опознали Костин почерк в записной книжке. Сам Костя уже никогда ничего объяснить не сможет. Поэтому придется копать глубже — я не могу позволить себе роскошь посчитать случайным совпадением то, что убийцы приехали в маленький районный городок, где проживает никому не известный Воротников,  — с записью адреса этого Воротникова в книжке убитого.
        И замелькали, побежали дни, и в торопливой своей спешке они будто настигали время, остановившееся 21 июня. Разбухала папка уголовного дела от новых документов, потом я завела второй том, а бумаги все прибывали…

16. ДОКУМЕНТЫ ВТОРОГО ТОМА
        ЛИЧНАЯ КАРТОЧКА
        Попов К. М., 1937 года рождения, беспартийный, холост, категория учета — первая, состав — солдат, рядовой. Правительственных наград не имеет.
        Общий стаж работы — с 1952 года — 15 лет,
        Назначения и перемещения
        1. Шофер — 2-я автоколонна.
        2. Исключен из списка в связи со смертью…
        ТРУДОВАЯ КНИЖКА (ВЫПИСКА)
        Лаке В. И., 1951 года рождения, беспартийный.
        Общий стаж работы — 9 месяцев 8 дней.
        Паневежисский автокомпрессорный завод.
        ХАРАКТЕРИСТИКА
        1-й паневежисской восьмилетней школы на Юрониса А. Н.
        Ученик прибыл в 1963 году после удаления из школы-интерната. За два года отличился очень плохим поведением, был нечестным.
        Не выполнял указания учителей, пропускал уроки, плохо учился.
        Занимался воровством: отнимал у детей деньги, авторучки. Воровал в магазинах и на улицах.
        Альбинас с матерью не считался и совсем ее не слушал…
        ХАРАКТЕРИСТИКА училища на воспитанника Лакса В. И.
        …В училище находился в течение четырех лет. Владимир — ученик слабоуспевающий, неряшливый, рассеянный. Замкнут, обособлен, ничем в училище не увлекался…
        ПРОТОКОЛ ДОПРОСА шофера 5-го таксомоторного парка Колесовой Анны Андреевны
        …Костя работал в нашем парке еще до ухода в армию, в токарном цехе, и одновременно учился на водителя. Он так много сил потратил на оборудование пионерлагеря нашего парка, хотя своих детей не имел.
        Вся жизнь Попова Кости прошла на наших глазах: Это была хорошая, честная, рабочая жизнь. Мы все требуем сурового наказания преступникам…
        ХАРАКТЕРИСТИКА
        Паневежисского завода автокомпрессоров на ученика Лакса В. И.
        …Дело осваивал без усердия, работал вяло. Нарушал трудовую дисциплину. Замкнут. В общественной жизни не участвовал.
        Обсуждался на товарищеском суде за хулиганство в городе…
        СПРАВКА
        Осужденный к исправительным работам Юронис А. Н. наказания отбыл 23 рабочих дня.
        Начальник Паневежисской инспекции исправработ.
        ХАРАКТЕРИСТИКА на водителя 5-го т/моторного парка Попова К. М.
        …За время работы хорошо относился к вверенной ему технике, систематически выполнял государственный план. Участвовал в общественной жизни парка и колонны, являлся членом редколлегии стенгазеты, был общественным контролером…

17. ВЛАДИМИР ЛАКС
        Я никак не могу сообразить сейчас — чем это мы так сильно были недовольны в Паневежисе? Зарабатывал я семьдесят пять — восемьдесят рублей. Конечно, это не сундук пиастров. Но ведь если честно говорить, то я же и этих денег ни разу не отработал. Я ведь и делать-то ничего, совсем ничего не умею. К сожалению, это факт.
        Я тысячу раз давал себе клятву: проявить волю и побороть свою лень. И тысячу раз мне что-то помешало, пока я не махнул на все это рукой, решив, что, каким человек родился, таким он и помрет. Да и меняться не очень хотелось, потому что в конечном счете жилось-то нам не так уж плохо! Я часто вспоминаю здесь, как мы целыми вечерами сидели в кафе «Анжелюкас», потом шли в «Линялис», а когда были деньги, то отправлялись и в ресторан «Васерас». Какие это были прекрасные, шикарные кафе! С цветными светящимися витражами, бронзовыми чеканками на деревянных темных стенах. Если в Москве и есть роскошная жизнь, то она, наверное, проходит по какому-то другому счету. Здесь я не видел таких кафе. Во всяком случае, глядя в окна московских кафе, я не заметил, чтобы они были лучше тех, что в Паневежисе. Внутри-то мы не были, денег не хватило. Мы только пили водку с этими унылыми пьяницами, друзьями Баулина. В его грязной, паршивой комнате. И это было скучно и совсем неинтересно. А сейчас я все время раздумываю — в чем же она состоит, интересная и веселая жизнь? Вот если бы я был на свободе и у меня оказалось очень
много денег, то я бы построил себе роскошный каменный особняк в Ниде. Или в Паланге, мне все равно. И купил бы кадиллак «эльдорадо Брогам». А потом женился на Валде. Если бы я к ней приехал на «эльдорадо», то она бы мне не влепила по морде, как в тот раз, когда я прижал ее на лестнице. Да-а, здорово было бы, конечно… Только все это дома надо бы; здесь, в Москве, скучно, и люди какие-то неинтересные — и Баулин, и дружки его — Серафим, Толька, Сашка, Николай…
        18. СВИДЕТЕЛИ ПО УГОЛОВНОМУ ДЕЛУ № 41092
        (К ответственности по делу не привлечены)
        МАКАРКИН СЕРАФИМ (из протокола допроса):
        …Я Макаркин Серафим. Мне двадцать четыре года, и я работаю грузчиком пятьдесят третьей базы…
        (Я даю показания, как свидетель и еще ничего не знаю о том, что через два месяца, в сентябре, сам буду сидеть в тюрьме за ограбление женщины.) …Я приятель Баулина и ничего плохого о нем сказать не могу.
        …Числа 18 -20 июня, вечером, я гулял по улице и встретил Баулина с двумя какими-то ребятами. Помню, что я уже был пьян. Но с Баулиным я решил выпить еще. Выпил. Водки. Поэтому все, что происходило потом, я помню смутно. Как в тумане.
        Я не помню:
        — кто платил за водку;
        — кто такие эти двое ребят;
        — что они говорили;
        — зачем они приехали;
        — были ли у них деньги, и сколько;
        — чем они занимаются;
        — какие у них планы;
        — выпивал ли с нами еще кто-нибудь.
        Все это мне было неинтересно.
        Записано с моих слов верно — свидетель Макаркин.
        АЛПАТОВ АНАТОЛИЙ (из протокола допроса):
        …Я Алпатов Анатолий. Мне двадцать семь лет, и я работаю токарем Карачаровского механического завода.
        …Я знаю Баулина, но в дружбе с ним не состою.
        …За несколько дней до убийства я встретил Баулина на улице с двумя ребятами, которые жили у него в комнате. Я к тому времени уже был пьян. Но с Баулиным согласился выпить еще. У них была бутылка водки. Мы вошли в подъезд дома двадцать девять и там выпили…
        Кто покупал водку и на чьи деньги — не помню.
        Ничего о ребятах-литовцах — не знаю.
        Выпивал ли с нами кто-нибудь еще — понятия не имею. '
        Записано с моих слов верно — свидетель Алпатов.
        АНДРЮШИН АЛЕКСАНДР (из протокола допроса):
        …Я Андрюшин Александр. Мне двадцать девять лет, Я не работаю.
        …Я знаю Баулина, но ничего сказать о нем не могу.
        …В июне я пришел к Баулину. У него было двое ребят — приезжих из Литвы, которые были выпивши. Они угостили меня водкой. Я, конечно, выпил. Потом дал денег — купили еще вина. Затем выпили.
        …Ничего о литовцах — кто они, зачем приехали, какие имели планы — знать не могу.
        Записано с моих слов верно — свидетель Андрюшин.
        ГУСЕВ НИКОЛАЙ (из протокола допроса):
        …Я Гусев Николай. Мне тридцать девять лет. Я не работаю.
        Я знаю Баулина, потому что он мой сосед.
        У Баулина жили чужие ребята.
        20 июня в четыре часа дня меня вызвал Баулин и велел сходить купить красненького. Дал три рубля. Я сходил.
        Вино распили мы все вчетвером.
        Но как зовут гостей Баулина, я не знаю. Они сами не сказали, а я не спрашивал.
        Потом разошлись.
        Вечером встретились на улице. Опять договорились. Выпить.
        Баулин дал три рубля. Купили две бутылки вина и распили его у Баулина в комнате. Разошлись. Я еще хотел выпить, но денег нег. Пошел по соседям. Не дали. Пришел к баулинским ребятам. Дали сорок пять копеек. Я собрал пустые бутылки — семь штук — пошел в магазин. Баулин — со мной. Мы с ним пили… Потом спал, очень крепко. Даже милиционеры, когда пришли, еле меня разбудили…
        По именам я их не знаю.
        Внешность их запомнил плохо. Я на них особо и не смотрел: мне-то что? Я с ними выпил — и пошел… Узнать я их, может быть, смогу.
        Записано с моих слов верно — свидетель Гусев.

19. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Девятого августа я вызвала Юрониса, чтобы допросить его и сообщить о результатах криминалистической экспертизы. Эксперт дал заключение, что их ножи не являются холодным оружием «…и относятся к хозяйственным ножам общего применения (для резки мяса, овощей, хлеба…)».
        — Что же ты, Юронис, не резал своим ножом овощи или хлеб?  — спросила я его, заполняя бланк «Протокола допроса несовершеннолетнего обвиняемого».
        Он задумчиво посмотрел на меня и сказал:
        — А у меня завтра день рождения… Я отложила ручку в сторону:
        — Ну что ж, поздравляю тебя. Хотя и не стоило бы…
        — Я знаю,  — сказал он.  — Но все-таки… Правда, такое совершеннолетие не у всех бывает?
        — Да, к счастью. А ты что, гордишься этим, что ли? Я что-то не пойму…
        — Нет. Тоскливо мне сегодня. Поговорить совсем не с кем.
        — А о чем ты хотел поговорить?
        — Не знаю. Я ведь молчу все время. И думаю.
        — Ну?
        — У меня в Паневежисе друг был. Звали его Иван Морозов. Он в нашем доме жил. Намного он старше меня. Раз пять уже сидел, за разное — хулиганство, кражи, грабеж.
        — И что?
        — Он очень весело про тюрьму рассказывал, здорово.
        — Похоже?
        Юронис покачал головой:
        — Нет. Совсем в тюрьме не так. Врал Ванька. В тюрьме люди не должны жить.
        — А если эти люди убивают других людей? Где же им жить — на курорте?
        Он снова покачал головой:
        — Надо, чтобы не убивали.
        — Но ведь ты же убил?
        — Да, убил. Поэтому я в тюрьме, я понимаю. И я все время думаю о другом…
        — О чем же?
        — Зачем врал Ванька Морозов? Ну, зачем, например, говорить, что лучше всего фраера ограбить и убить — будет наверняка молчать? Теперь-то я знаю, что с убийством во сто раз быстрее попадешь, всю милицию на ноги поднимают, как на войну… И все, что он про тюрьму рассказывал,  — вранье, подлое вранье… Все, что он рассказывал…
        — А он тебе рассказывал, что здесь хорошо?
        — Не в этом дело,  — он досадливо махнул рукой.  — Не говорил он, что здесь хорошо. Но так получалось у него, что сюда самые смелые попадают. Просто им немного не повезло. Но здесь их уважают… И среди заключенных есть свой закон.
        — Ну и как, нашел ты уважение в камере? Закон воровской понравился?
        — А-а, мне их уважение не нужно. Я и сам их не уважаю. Понимаете, не уважаю. Не за что уважать. Как животные, кто сильнее — тот умнее. А закона никакого воровского нет. Ерунда это, выдумки. Может, и был когда, а сейчас нет. Каждый за себя — вот и весь закон в камере…
        — Тебя что, в камере не любят?
        — Да нет, не в этом дело. Я еще не привык помнить, кто я такой. Я ведь относился к ним как к уголовникам, шпане. И медленно привыкаю, что я их не лучше. Они — воры, хулиганы, а я человека убил…
        Я подчеркнула в бланке протокола слово «несовершеннолетнего». С завтрашнего дня он просто обвиняемый. Я сказала:
        — Завтра ты пойдешь на психиатрическую экспертизу.
        Он кивнул, потом сказал, криво улыбнувшись:
        — В день совершеннолетия полезно узнать, сумасшедший ты или еще на что-то годишься. Это вообще не мешает. Даже тем, кто людей не убивает…
        Уж не гордится ли Юронис, что он не «уголовник, шпана, хулиган», что он «человека убил»? Что-то легко очень он эти слова повторяет…

20. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        — Юро-о-нис! На вы-ыход!..
        Я поднялся, еще сонный какой-то, пошел к двери. Я знаю — это меня тащат на «пятиминутку» — вчера предупредили. «Пятиминутка» — это амбулаторная психиатрическая экспертиза. Ребята в камере мне рассказали, что всех малолетних убийц на «пятиминутке» проверяют. Муртаза, маленький хитрый воришка с Трубной, который уже не раз сидел, а сейчас попал за грабеж, и по всем этим вопросам «в курсе дела», растягивая в улыбке толстые губы, сказал:
        — Пустое дело. Это все учителя да адвокаты воду мутят. Говорят, что если малолетка убил — то он скорее всего псих. Мол, обыкновенный пацан на это неспособный. Вот и таскают. Кой-кто «лепить» пробовал — все ж таки психов не судят,  — не-а, не пролезло: правильные ответы знать надо. А-а, совсем пустое дело,  — Муртаза махнул рукой и отвернулся к стене.
        Я иду, руки назад, по бесконечным коридорам и переходам тюрьмы. Надзирательница, толстенькая, задастая, громыхая здоровенными ключами, отпирает одну дверь за другой. Вот сильно запахло щами и еще чем-то кислым, точно как в Паневежисе, в фабричной столовой. Я знаю — теперь уже скоро. В длинном коридоре следственного корпуса на одном из кабинетов висит табличка: «Амбулаторная психиатрическая экспертиза. Прием по понедельникам и средам…» Я ее видел, когда меня водили на допросы к Курбатовой.
        «Лепить» я не собираюсь, бесполезно. Еще нажалуются врачи, что симулянт, в суде за это добавят. А потом, я думаю, в сумасшедшем доме еще хуже сидеть, чем в тюрьме. Ни к чему мне это…
        …Врачи сидят за столом, в белых халатах. Такие любезные все, добрые вроде. Один, с бородкой, в толстых очках, все улыбается, разговаривает как с первоклассником. Вопросы задает. Вопросы-то легкие, обыкновенные совсем:
        — Сколько лет?..
        — Где родился?..
        — Где жил?..
        — Как учился?..
        — Курил?..
        — Чем болел?..
        — В какие игры играл?..
        — Пил?..
        — Головой не ударялся?..
        — Пьяницы среди родных были?.. Совсем обыкновенные вопросы, легкие. Курбатова задает куда труднее…
        — Расскажите, как было дело?
        Рассказал. Как на допросе, только покороче.
        — Как вы относитесь к происшедшему? Как отношусь. Дураки были, конечно. Да и Володька сдрейфил. Объясняй теперь. Опустил глаза, сказал:
        — Дурак был. Теперь жалею…
        21. КАНДИДАТ МЕДИЦИНСКИХ НАУК РУБИН Я. И.
        Он опустил глаза и сказал:
        — Дурак был, теперь жалею…
        И непонятно было, о чем он жалеет: о том, что был дураком, о том, что убил человека, или о том, что попался? Вопроса этого он не ожидал, задумался, и видно было, что ему трудно ответить. Но память услужливо подсказала стереотип: «Дурак был». Взрослые; те чаще говорят стыдливо: «Пьяный был…»
        «Дурак был». А сейчас умный стал? Оттого, что в тюрьме? А если бы не попался? Не нравится мне такое «раскаяние», сколько лет я с преступниками работаю, и даже удивительно, до чего однообразно они оправдываются: «Дурак был», «Пьяный был», «Глупо, конечно, все получилось», «Сам не знаю, что со мной сталось». И так далее. И все это большей частью люди, которые прекрасно отдают себе отчет во всех своих действиях: мы же видим — и по уголовному делу, и по их ответам комиссии, и по анемнезу. А как доходит до объяснения преступного факта — сразу: «Сам не знаю…» Все знает, кроме этого. В этой формулировке обычно таится подсознательный жалостный намек, что вот, дескать, не волен он был в своих поступках, «не в себе» был, произошло с ним что-то этакое «таинственное». А мы, психиатры, должны эту «таинственность» учесть и дать ему скидку.
        Вот и этот, Юронис. Думает медленно, расчетливо, отвечать не спешит. Вопросы наши понимает, ответы дает точные. А как последний вопрос услышал — запнулся, задумался надолго, что-то в уме высчитывает. Сказать, что глубоко раскаивается, не может: инстинктивно чувствует, что не найдет тех нужных и искренних слов, которые бы заставили нас, врачей, ему поверить. Сказать правду не хочет, он знает, что его ответ может попасть в уголовное дело. Поэтому лицо его из деловито-озабоченного вдруг становится смущенным, грустным, он опускает глаза и перекладывает всю дальнейшую ответственность за свою судьбу на нас:
        — Дурак был, теперь жалею…

22. АКТ № 660
        …Освидетельствован Юронис Альбинас Николаевич.
        В школе Юронис учился слабо, дублировал 1, 4 и 5-й классы… Часто менял места работы и специальности, нигде подолгу не удерживался…
        …По физическому развитию соответствует возрасту. Со стороны психики: сознание ясное. Все виды ориентировки сохранены. Держится развязно, груб, на вопросы отвечает с раздражением. Понимает цель обследования и сложившуюся для него ситуацию. На память не жалуется. Обеспокоен предстоящей ответственностью…
        Комиссия приходит к заключению, что Юронис душевным заболеванием не страдает и в отношении инкриминируемых ему действий является вменяемым…

23. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Жена Воротникова — Лидия Михайловна — оказалась молодой интересной женщиной с бледным нервным лицом. Почти год как уехала от мужа и живет теперь одна. Шестилетняя дочка находится у ее матери до тех пор, пока она окончательно не устроится. К мужу возвращаться не думает.
        — Вы не знаете, какой это ужас, когда муж каждый день пьян. Теперь с этим покончено навсегда. Решиться трудно было, а теперь уже все нормально. Людочку только жаль, без отца ей придется расти. Но лучше вообще отца не иметь, чем иметь отца-алкоголика. Это ведь не только горестно, это же ведь еще и стыдно.
        — Скажите, Лидия Михайловна, а никто из знакомых или родных в Москве не мог дать Попову адрес вашего мужа в Дзержинске?
        — Я уже думала об этом, но ничего путного в голову не приходит. У меня здесь живут только сестра с мужем, так они с Воротниковым никаких связей не поддерживают.
        — А в Прибалтике у вас нет родственников или знакомых?
        Женщина на мгновение задумалась.
        — Дело в том, что у меня была подруга — Алла Окк. Она сама латышка, а вышла замуж не то за эстонца, не то за литовца, точно не помню. Это было лет пять назад. Потом она уехала жить в Прибалтику к своему мужу, и мы утратили связь. Если я вас правильно поняла, вы хотите узнать, не могла ли она дать адрес убийцам?
        — Вот именно.
        — Не думаю. Она с моим мужем даже не была знакома, и адреса нашего у нее, по-моему, не было.
        — А где она сейчас живет, вы знаете?
        — Конечно…
        В тот же день я получила из Паневежисской милиции характеристику на Юрониса. Это был воистину замечательный документ. «Юронис состоит на учете в детской комнате с 5 ноября 1966 года,  — было сказано в первых строчках характеристики,  — за систематическую кражу велосипедов». Потом слова насчет кражи велосипедов были небрежно зачеркнуты, и оставалось неясным — за что же состоит подросток на учете в детской комнате милиции.
        «15 января 1966 года — проведена беседа в отношении устройства на работу». Ясно. Только не видно, какие плоды дала эта беседа.
        «3 марта — проведена беседа во время рейда с родителями». Беседа во время рейда. Какая беседа, о чем, во время какого рейда?..
        «16 ноября — угнана легковая машина, но был задержан, потому что машина забуксовала…» Тут я не выдержала и вслух засмеялась, до того эта запись смахивала на старый анекдот, потому что не легковую машину угнал Юронис, а грузовую, и не забуксовала она, а сжег он мотор, и вообще он «ехал не в ту сторону». Точность этих записей демонстрировала то внимание, с которым относилась к трудному подростку детская комната, «Проведена беседа в детской комнате, взято объяснение». Беседа на какую тему? Объяснение в чем? И снова, с монотонной унылостью:
        «15 декабря — беседа на дому с родителями…
        Январь 1967 года — доставлен в вытрезвитель, беседа с родителями…
        2 марта 1967 года — во время рейда беседа с несовершеннолетним и его родителями…
        27 июня 1967 года — проведена беседа с родителями в отношении плохого поведения их сына…»

* * *
        27 июня с родителями была проведена беседа о плохом поведении их сына. Замечательно! В этом документе было все замечательно. И то, что несчастная одинокая старуха называется «родителями», и то, что с «ними» регулярно проводят беседы о поведении сына, который плевать на «них» хотел, и то, что воспитание несовершеннолетнего уголовника носит рейдовый характер, и то, что последнюю беседу провели, когда он уже неделю сидел в тюрьме. Правда, начальник милиции капитан Стасюнас не знал, что на этот раз поведение Юрониса было совсем плохое. Он просто человека убил.
        Надо было ехать в Паневежис…:

24. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Я приехала в Паневежис дождливым осенним днем. Не заходя в прокуратуру, я отправилась домой к матери Юрониса.
        Тесный маленький двор, старый дом с залитыми водой подслеповатыми окошками. Я постучала в дверь, обитую рваной клеенкой.
        — Кто там?  — спросил за дверью надтреснутый женский голос.
        — Следователь из Москвы,  — сказала я и потянула за ручку. Дверь послушно растворилась. Седая морщинистая женщина с испугом смотрела на меня. И мне на мгновение вдруг стало совестно, что я еще молодая и совсем здоровая. Такая была эта женщина немощная, серая, усталая. Вся она состояла из одних суставов, будто позвоночник, все прямые кости из нее вынули, и только одна дряблая, слабая оболочка невесть как держалась вертикально.
        — Да, это я мать Альбинаса,  — сказала она, хотя я ее даже не успела спросить.  — Вы проходите в комнату, пожалуйста…
        Голос у нее был тихий и такой же, как она вся, дряблый и серый. В комнате было пустовато и очень чисто. На стене висела фотография Альбинаса. Я присела к столу и достала из портфеля бумагу и ручку.
        — Вы, может быть, чаю попьете?  — спросила она робко.
        Я быстро сказала:
        — Нет, нет, спасибо, не беспокойтесь, я в поезде пила,  — и поймала себя на мысли, что брезгую пить в этом доме. И от этого разозлилась на себя.
        — Казимира Петровна, мне надо задать вам несколько вопросов.
        — Да-да, я понимаю, я привыкла уже,  — ив голосе ее была необычайная покорность, полное подчинение судьбе и всем людям, кто захотел бы только приказать. Потому что от жизни она уже вообще ничего не ждала — это видно было по ее лицу и совершенно мертвым, бессильным рукам. Ничего хорошего все равно не могло произойти, а хуже, чем произошло, уже не могло случиться.
        — …Я сначала боялась соседей встретить, в глаза не могла посмотреть, а потом привыкла. Ко всему человек привыкает: и к горю, и к позору. Все тут сразу на меня…
        Она говорила негромко, и речь ее была как стоячая вода: бросил камень, разошлись круги, и снова замерла. Я слушала ее, и у меня все время перед глазами было лицо матери Кости Попова. Сухое, сильное, с крупными чертами, какие вырезал на своих портретах Эрьзя, нестертое и нераздавленное даже этим безмерным горем.
        — …Вы и меня поймите: для всех он убийца, а для меня — сын. А много я ему в жизни дать могла? Я же ведь неграмотная, уборщицей работаю.
        Мать Кости Попова работала дворником, потом — в пекарне. Людей хлебом кормила, а своих ребят не всегда могла накормить досыта. Голова у меня болит что-то, в висках ломит. Да, о чем это я? Мать Попова тоже не могла дать своим сыновьям многого. И вспомнила почему-то слова своего отца: «Беда в том, что мы ищем точные подобия. А мир фрагментарен. Надо искать сходство в деталях».
        … — Не слушался он, ушел из школы. «Работать я буду»,  — сказал. Но и на работе у него не получалось, очень он нервный. Менял работы часто…
        Константин за пятнадцать лет работы сменил всего одно место. Сначала токарем на «Красном пролетарии», потом шофером. «Первый раз меня Костя ослушался, когда ушел из седьмого класса. До станка не доставал, маленький он был, работал, стоя на ящике, две нормы выполнял». Голова очень болит что-то.
        … — Мы скрывали от соседей, когда Николай приезжал сюда, что он отец Альбинаса. Говорили, что это дед. Он ведь старый совсем, а жить с нами все равно не хотел. «Деревенщина ты была, деревенщиной помрешь»,  — всегда укорял он меня. В Каунасе он живет, конюхом там работает. И денег мне на Альбиночку не давал никогда. Может, сын поэтому такой злой, нервный вырос…
        «Легкие у мужа были прострелены на фронте, от этого и умер, когда Косте пятнадцать лет минуло. Долго болел он перед этим, трудно нам было». Глаза у меня режет сильно. Я, наверное, простудилась.
        … — Меня в сорок шестом году бандиты ранили. Жили мы тогда в деревне Молайни, и пришли они ночью, «зеленые братья» эти самые, будь им пусто, и давай в дом ломиться. Хотели, чтобы брат мой опять с ними в лес ушел, а я дверь не открывала. Вот они из автоматов и начали строчить. А две пули в меня попали, с тех пор я инвалидом стала… Не слушался меня Альбиночка… Ругался на меня, что я его жизнь погубила… А что я могла сделать? Курил он и водку пил лег с пятнадцати. С осени прошлой и дома не бывал, все у шлюхи у этой… Опоила она его чем-то… А в милиции говорят: «Не наше дело… Может быть, любовь…» Придут скажут: «Вы на сына повлияйте…» А как же я повлияю? Он ведь и дома не бывает… и не слушает меня совсем…
        Я совсем сломалась, тяжело гудело в голове, и я с досадой думала о том, как некстати все это. Голос старой женщины, которая и живет-то по инерции, совсем меня добивал. Я достала из портфеля ножи:
        — Вам эти ножи знакомы?
        — Конечно, конечно,  — обрадовалась она.  — Вот этот нож я из Латвии привезла еще до войны, при Сметоне было еще. Очень он хороший, этот ножик, я им всегда капусту шинковала, и хлеб им резать удобно…
        Она радовалась ножу, как ребенок радуется случайно найденной вещи, которую потерял, и уже смирился с утратой, и вдруг неожиданно нашел вновь.
        — Овощи им хорошо резать, я-то ведь каждую вещь берегу…
        Ей и в голову не приходило, что ее сын зарезал этим ножом человека…
        На лице старшины сверхсрочной службы Ивана Яковлевича Лакса замерло навсегда выражение испуганного удивления. Он говорит, как, наверное, командуют новобранцами на плацу — коротко, четко. Но из-за этого удивленного выражения лица его слова звучат так, будто он сам в них не верит.
        — Владимир был послушен, но не дисциплинирован.
        — Это как понять?
        — Обещания давал, но не выполнял их.
        — А вы проверяли?
        — В силу возможности. Мне было трудно, потому что моя жена, мать Владимира, умерла, когда мальчику было семь лет. А я очень занят на службе, и он часто оставался без надзора.
        — Перед отъездом Владимир украл у вас из кителя шестьдесят рублей…
        — Да. Но я бы не хотел, чтобы вы рассматривали это как кражу. Ведь я же ему отец. И в этом вопросе претензий к нему не имею.
        — А в каких вопросах вы имеете к нему претензии? Лаке начал тяжело краснеть, болезненный, плитами, багрянец заливал шею и медленно полз к затылку.
        — Вы понимаете, что ваш сын участвовал в убийстве? Что вы тоже несете за это моральную ответственность?
        Нелепая, случайная улыбка замерла у него на лице, и только по глазам было видно, как он страдает.
        — Я… этому… его… не учил,  — сказал он медленно, с запинками.
        — Да что вы говорите! Кто же из родителей учит своих детей убивать?
        Он посмотрел на меня совсем невидящими глазами и сказал:
        — Володя собак очень любил…
        В гостинице я взяла у дежурной градусник и легла, накрывшись двумя одеялами. Но согреться все равно не могла, так сильно трясло меня. Очень хотелось спать, но как только я закрывала глаза, то рядом со мной присаживалась на стул Казимира Юронис и говорила своим серым, дряхлым голосом: «Он… ведь… совсем… не слушал… меня».
        И вдруг ее перебивал сиплый бас отца Лакса: «Был… послушен… но… не выполнял… без надзора… его… этому… не учил».
        Их расталкивал начальник милиции Стасюнас и разводил руками: «Может, любовь… Не можем… вмешиваться…»
        Директор школы без лица чеканил, размахивая портфелем: «Отличался очень… плохим… поведением…»
        Я открывала глаза, но потолок кружился наперегонки с уродливой люстрой. Медленно, постепенно набирая скорость, вращалась кровать, а я держалась за спинку, чтобы не слететь с нее, как с карусели. Я затрясла головой, и бег немного утих. Ртутный столбик в градуснике прыгал перед глазами.
        Нельзя сейчас болеть. Надо ехать в Москву и заканчивать дело. Все ясно, кроме Воротникова. Нужно узнать, как попал его адрес в книжку Попова. А дело пора кончать и передавать в суд. Все уже ясно.
        А что ясно? Два молодых человека убили третьего. Безо всякой злобы, трезвые, просто нужно было поехать в Одессу или Сухуми, погулять, а денег не было, поэтому взяли и убили, чтобы отобрать у него совсем немного денег.
        Юронис и Лаке будут много-много лет сидеть за это в тюрьме. Наше общество потеряло в один миг трех молодых, полных сил людей. Вернее, в один миг мы потеряли Костю Попова. А Юрониса и Лакса мы начали терять давно. Но никто этого не заметил. Они ведь не родились убийцами, они родились обычными людьми, а стали убийцами. Когда же это началось?
        Ведь они не были тихарями, они еще в школе обратили на себя внимание взрослых. Тот же Альбинас. Он был отчаянный парень, он досаждал взрослым хулиганством, дерзостью своей. Но и у него была мечта — водить автомобиль. Знали об этой мечте? Нет, наверное. Но ведь могли же, должны же были узнать о ней, когда он первый раз угнал грузовик! И вместо душеспасительных бесед, вместо рейдов, вместо «исправительных» работ (здорово они его за двадцать три дня «исправили»!) посадить его — с инструктором — за руль автоклубовской машины, увлечь любимым делом, направить его «отчаянность» по правильному руслу, отклеить ярлык «пропащего», в который он уже и сам поверил…
        Но с ним «проводили» лишь плановые и даже сверхплановые «мероприятия», а он отбывал их и бежал к Ваньке Морозову. Смешно и страшно, что Ванька Морозов был единственным взрослым, который относился к Альбинасу серьезно, разговаривал с ним доверительно и на равных. Это, наверное, очень поднимало мальчишку в собственных глазах. И понятно, что он, как губка, впитывал увлекательные басни старого уголовника, прохвоста, негодяя, о том, что преступниками становятся самые смелые, самые сильные, басни об их мифическом героизме и невероятных приключениях, о том, что тюрьма — это жутко интересное место, и так далее, и так далее, и так далее.
        Все болело, кружилась голова, шумело в висках, мысли путались, сталкивались, дребезжа, как жестяные кружки.
        Началось в семье. Чтобы не запутаться, я загнула палец. Потом появились ваньки морозовы. Я загнула еще палец. В школе… В милиции… В городе… На людях… Люди! Разве мы можем такое допускать?..
        Я закрыла глаза, и снова обступили меня все эти лица. Ночь. Жар. Кричащая тишина. Помогите мне, люди!

25. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
        Я проболела больше месяца. По вечерам отец садился рядом с моей кроватью, и мы не спеша и подолгу беседовали с ним. О жизни, о людях, об этом моем деле. Мне не давала покоя мысль о Воротникове, потому что я не люблю случайности и не верю в совпадения. Я думаю, что в самых случайных вещах должна быть своя внутренняя логика. Мы отмахиваемся от нее порою, потому что не можем разглядеть ее. Но отец в своих рассуждениях идет еще дальше меня из-за того, что воспринимает расследуемые мною дела как канонические детективы.
        Он говорит:
        — Воротников наверняка сыграл какую-то роль в этой истории. Не может быть по-другому. Помнишь, у Чехова — если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить.
        Мне интересно его поддразнивать, и я серьезно отвечаю:
        — Совсем не обязательно.
        — А как же иначе?  — удивляется отец.
        — А так же. Брехт тоже кое-чего соображал в драматургии, так он считает, что ружье может вовсе и не стрелять.
        — А зачем тогда оно висит?
        — А оно и стреляет тем, что висит.
        Так и висит этот Воротников на стене, и я не могу сообразить, как же он может выстрелить. Я уж совсем было утратила веру в систему Брехта, но ружье выстрелило. Люда, наш курьер из прокуратуры, принесла мне домой почту, и среди всяких официальных бумаг было письмо из города Воскресенска от Марии Васильевны Троицкой.

26. МАРИЯ ВАСИЛЬЕВНА ТРОИЦКАЯ
        «Здравствуйте, товарищ Курбатова!
        Вчера к нам с Людочкой приехала моя дочь Лида и рассказала, что вы ее вызвали на допрос в связи с тем, что адрес ее мужа был обнаружен в записной книжке убитого шофера такси. А вы никак не можете узнать, откуда у него этот адрес взялся.
        Мне кажется, что я смогу вам помочь. Как вам известно, Лида разошлась с Воротниковым около года назад. Он плохой человек, и мне даже не хочется писать о нем, но уж придется. Поскольку Людочка очень привязана ко мне, то мы решили, чтобы внучка пожила со мной, пока Лида не устроится на новом месте, ибо из Дзержинска она уехала в Москву.
        Числа девятнадцатого или двадцатого июня (сейчас я точно не помню) мы с Людочкой поехали в Москву, к моей сестре в гости. Лида не могла нас встретить, потому что в эти дни была в иногородней командировке. Мы с Людочкой сошли с поезда на Курском вокзале и сели в такси. И как только мы тронулись, я обнаружила, что забыла дома новый адрес сестры — она недавно переехала в новую квартиру на Звенигородском шоссе. Я пришла в отчаяние, потому что помнила только номер дома, но там — я помнила это из письма сестры — четыре или шесть огромных корпусов.
        На наше с Людочкой счастье, нам попался удивительно милый и добрый человек — шофер таксомотора. Я лелею надежду, что несчастье случилось не с ним. И хотя всякого человека жалко, мне было бы бесконечно больно узнать, что столь отзывчивого и чуткого человека могли убить.
        Насколько я помню (простите, если я что запамятовала — ведь уже прошло почти пять месяцев), он был высокий блондин, с вьющимися волосами, и немного, очень мило, он картавил.
        Так вот этот молодой человек успокоил меня и сказал, что поможет мне в розысках. Не скрою, я была настолько бестактна, что обещала оплатить его хлопоты. Он ничего не ответил, только покосился на меня, и я заметила, что ему не понравились мои слова.
        Несмотря на это, мы разговорились, и Людочка стала ему рассказывать о нас, и неловкость прошла как-то сама собой. Хотя все бабушки считают своих внуков выдающимися детьми, я беспристрастно должна отметить, что Людочка — очень красивый и сообразительный ребенок, и за долгую дорогу она очень подружилась с этим молодым человеком. Не знаю уж как это получилось, но я рассказала ему о драме в нашей семье. Ведь я здравый человек и отдаю себе отчет в том, что как бы девочке ни было у меня привольно, по растет она фактически сиротой. Я запомнила, что этот молодой человек, наш шофер, сказал в сердцах: «Как же можно такого ребенка оставить!»
        Наконец мы приехали на Звенигородское шоссе и, наверное, целый час мыкались среди этих корпусов, пока разыскали квартиру моей сестры. Здесь мы распрощались с нашим шофером. Он уже стал уходить, потом вернулся и попросил дать ему адрес Воротникова. Я удивилась, но он сказал: «Напишу ему завтра письмо, попробую с ним по-мужски поговорить. Знаете, слово постороннего человека иногда сильнее трогает». Или что-то в этом роде, но по смыслу именно это. Он записал адрес Федора и ушел. Больше я его никогда не видела.
        Все, что я вам написала,  — чистая правда. Я прошу вас простить мне некоторое многословие, но я считала своим долгом изложить известные мне факты самым подробным образом.
        С уважением — Мария Васильевна Троицкая, пенсионерка».

27. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
        Курбатова протянула мне ручку. Я написал: «Признаю себя виновным полностью». Она аккуратно промокнула мои неровные буквы, закрыла папку, положила на два других тома.
        — Скажи, Юронис, тебе Костя Попов никогда не снится?
        — Нет,  — сказал я.  — Не люблю я покойников. И боюсь их.
        Она долго смотрела на меня, молчала. Потом сказала:
        — Когда ты выйдешь из тюрьмы, через много лет, ты еще 'будешь моложе, чем я сейчас…
        И я понял, что она жалеет. Только кого? Таксиста? Меня? Или себя?
        Суд назначили на восьмое января. И чем меньше дней оставалось, тем сильнее я сжимался. Я уже не мог дождаться этого дня. Мне очень надоело, я устал ждать свою судьбу. А дни остановились.
        Седьмого вечером я лег пораньше с одной мечтой: заснуть скорее, и когда я проснусь, уже будет завтра. Затихла постепенно камера, урчала вода в умывальнике, горели тусклые лампы. А сон не шел.
        Как крысы, выползали разные воспоминания. Я не хотел их, они были мне противны. Я гнал их, они неохотно прятались и приходили вновь. Так и пролежал я почти до утра. А когда задремал, приснился мерзкий сон. Будто мы с Володькой снова приехали на Трудовую на том же такси. Вышли из машины, видим, сидят посреди улицы на корточках какие-то дикие люди, жгут костер. Я сообразил, что это они нас дожидаются с недобрым. Хочу бежать, а ноги как будто вросли в асфальт. Встает один из них, старый, лоб бритый, серьга длинная в ухе. А в руке копье. «Иди сюда,  — говорит,  — мы тебя судить будем». От голоса его мой столбняк прошел, и бросился я бежать по улице. Засмеялся он громко и метнул копье мне вслед. Бегу изо всех сил и слышу визг копья, настигает оно меня, в спину вонзилось. Заорал я истошно и проснулся. А в дверях надзиратель. Это петли немазаные в дверях железных визжали:
        — Юронис! Собирайся, через час на суд!
        Я встал, умылся, налил в кружку кипятка и запил им пшенную кашу. Пайку хлеба завернул в газету и спрятал в карман. Неизвестно, когда суд кончится, а кормить будут не скоро. Постучал в «волчок» и сказал надзирателю:
        — Я готов…