Прокурор Никола Вячеслав Павлович Белоусов
        Остросюжет
        Так и не удалось прокурору области Николаю Петровичу Игорушкину отдохнуть в кругу семьи. Посланный за ним старший лейтенант милиции огорошил сообщением: произошло настоящее ЧП! Из монастыря украдены ценные реликвии XVII века, убит монах-послушник. И самое главное - труп исчез буквально из-под носа оперативников!
        Однако, начав следствие, прокурор Игорушкин даже не предполагал, что ни одна из выдвинутых версий не сработает, а само дело примет вовсе непредсказуемый оборот, приоткрыв одну из древних тайн известного монастыря.
        Вячеслав Белоусов
        Прокурор Никола
                
        Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
        
        Книга первая. Кладоискатели
        Посвящается
        Николаю Петровичу Егорушкину,
        прокурору Астраханской области
        с 1963 по 1983 год
        Feci quod potui,
        faciant meliora potentes[1 - Я сделал все, что мог; кто может, пусть сделает лучше (лат.). Так римские консулы заключали отчетную речь, передавая полномочия преемнику.]
        Уважаемый читатель!
        Кто знал его, как я, согласится - это был великий человек.
        Трафаретные эпитеты и льстивые фразы о нем неуместны, и я на страницах этих тетрадей постараюсь рассказать, каким он в действительности был за пределами служебных аттестационных характеристик, помпезных совещаний, чиновничьего этикета.
        Его жизнь, конечно, не определяют эти и последующие повествования: «Тайна расстрельного приговора», «Кладоискатели», «Любой ценой», «Коварная дама треф» и другие. Они, скорее, есть попытка автора объективнее и полнее воссоздать личность этого человека, появившегося на страницах впервые вместе с героем всех предыдущих повестей: «Твари из тихого омута», «Охота за призраком», «Возмездие» и «Премия за убийство».
        Сказать, что он ценил и уважал свое дело,  - не сказать ничего. Он весь ему предан, это было главной целью жизни. Когда его отправили в отставку, он болезненно переживал необычную пустоту вокруг себя, метался, не находя достойного места преклонить умную светлую голову, способную еще приносить стране большую пользу.
        Но не оказался востребован.
        Заразе, вроде партийных и советских бонз, он был опасен, нарождающимся олигархам неугоден, поэтому оказался никому не нужен, как вымирающий мамонт.
        А потом мы его хоронили…
        Искренний в чувствах, порой грубоватый, он скидывал служебный жесткий китель не в любом обществе: оставаясь простым, не становился простоватым. Настоящих и давних друзей не имел, как каждый порядочный прокурор, он был обречен на одиночество. Если только в ранней юности, когда почти мальчишкой учительствовал в начальной школе перед войной. Он не имел привычки заводить знакомств, тем более заглядываться на чужих женщин, хотя в иные времена его окружали отчаянные светские львицы. К примеру, в Сочи, где он был прокурором города. Сам симпатяга в молодости, почти двухметрового роста молодец в офицерской форме пленял и покорял сердца многих недотрог и искушенных матрон. Но его собственное сердце было занято с первого взгляда однажды и навсегда единственной женщиной, которую он преданно берег до конца дней.
        Ее звали Анна, что значит Благодать, поистине она была его Божьею Благодатью; пережив его, как и положено на Руси любимой, она обрела вечный покой через несколько лет рядом, с достоинством и без ропота…
        Прожить, повторить его жизнь, затмить его имя не суждено никому из сменявшихся следом прокуроров. А теперь, при современной суете, и подавно! Он нес свой крест с честью и высоко поднятой головой Настоящего Российского Прокурора!
        На Востоке об ушедших навеки говорят: вспомним его, и он будет жить снова.
        Пусть живет вечно в нашей памяти! Он заслужил.
        Тетрадь шестая
        О гроб, ты рай для тех ушей,
        Которые толпы боятся.
        Смерть хороша - всего ж милей,
        Когда б и вовсе не рождаться.

    Генрих Гейне
        С покойником наедине
        Он поступил так почти машинально, долго осмысливать и гадать не позволяло время, а поэтому не жалел и не корил себя.
        Но это будет потом - расклад и анализ. А сейчас почти в кромешной тьме при единственной чахлой свечке, коптящей на крышке одной из трех гробниц, Константин оттащил мертвеца в тяжелой черной рясе к замеченному ранее углублению в каменном полу склепа и жестким, но аккуратным толчком спихнул вниз.
        Расчет оказался верным. Покойник исчез из вида в довольно глубокой нише, словно в заранее уготовленном гробу.
        «Прости, бедняга, за неудобства,  - мысленно повинился Волошин, провожая взглядом труп,  - но выбирать не приходится. Лучшего не найти. Зато с глаз долой. И тебе, и мне спокойней».
        С бешено колотящимся сердцем он занял место покойника, стараясь принять ту же позу, так же нелепо и неестественно раскинув руки и ноги. Закончив с этим, чертыхнулся, спохватился о мелочах. И снова задвигался, зашевелился.
        Прежде всего - как он мог забыть!  - убрать все, что может напомнить о его собственном присутствии. Там ли он водрузил свечку? Повертел головой. Лежа на животе, это удавалось с трудом. Так… Что еще?.. На нем по погоде был тонкий длинный плащ черного цвета. «Сойдет в темноте за монашескую рясу на первых порах, а там дальше, как получится. Как все развернется»,  - успокоил он себя, удобнее укладываясь на булыжниках, насколько это позволительно. Лежать придется неизвестно сколько, поэтому располагаться следует основательно, чтобы потом не ворочаться. Не исключено, что, возвратившись, убийца поначалу будет наблюдать исподтишка, опасаясь засады. Жук он тот еще, по всему видать…
        Пол дышал живой бодрящей прохладой, и тошнотворное горячее чувство от недавнего общения с мертвяком постепенно уступало место приятному успокоению. Это привело к порядку в дыхании и мыслях, но - новая напасть!  - вскоре начали сами собой закрываться глаза, и он, умиротворенный тишиной в склепе, начал подремывать.
        «Не уснуть бы!  - мелькнуло в голове.  - А то все дело совсем загублю». И Константин напрягся, вспомнив требовательные напутствия майора Серкова и тревожные наставления, что именно в склепе все и должно произойти. Здесь ему велено с монаха Ефимия не спускать глаз.
        - На людях и на улице среди белого дня, даже в церкви у них не хватит наглости,  - твердил Серков, поучая Волошина.  - Будь настороже в темных маленьких помещениях. Скорее всего, этим местом будет склеп. Вот куда они обязательно должны проследовать, а посторонним как раз туда дороги нет. Но ходоков будет несколько. Ты следи за отцом Ефимием.
        - А чем он приметен?  - нетерпеливо спросил Волошин.
        - Усат и бородат основательно,  - майор задумался, вспоминая.  - Еще что? В общем, лохматее всех остальных, его волосатость превышает все границы.
        - Во поп!  - не удержался Константин от восхищения.
        - Я бы сказал, лохмат, как нестриженый пудель,  - хмыкнул Серков, подводя черту под словесным портретом монаха.
        - Я, кстати, таким его и представлял,  - усмехнулся Константин.
        - Это почему же?
        - Злодейскими делами только такие люди и должны заниматься. Настоящий разбойник, а не поп!
        - Ты с выводами-то не торопись,  - одернул его майор.  - С чего это взял про злодейские дела? Разбойник? Кто тебе сказал?
        Волошин насупился, пристыженный.
        - Нам пока мало что известно. Все это лишь предположения. А вот то, что в области подобной операции еще не проводилось, это верно. Кладами да сокровищами нам заниматься всерьез не поручали. Все как-то милиция…
        - Откуда им быть? В нашей глуши-то?
        - Не скажи. Здесь Стенька Разин из Персии награбленного добра знаешь сколько перевозил! А скифские захоронения? До сих пор в буграх да холмах полоумные роются. Коня золотого отыскать мечтают.
        - Что за конь?
        - Чингисханом закопан.
        - Сказки?
        - История нашей родины, боец. Знать надо.
        - Байки все это,  - отмахнулся Волошин.  - Со школьной скамьи наслышан. Только никто ничего не находил. Я же городской.
        - Ну-ну…
        - Мы пацанами в свое время весь кремль облазили; в подземных подвалах, которых там тьма была, тоже клады искали, как помешанные. С нами и солдаты рылись. В кремле же армейское соединение стояло.
        - Было дело.
        - Вот мы как-то и наткнулись на солдатский штык в подземелье. Помню, это было где-то под Троицким собором. Там еще до сих пор склад заброшенный. А штык аж с Гражданской войны. Значит, и тогда там лазили. Искали чего-то.
        - Заброшенных складов не бывает.
        - В историю с Мишкой, другом моим, однажды попали.
        - Интересно.
        - Увидели ход в подземелье! В храме! Попытались сразу пошарить там, поискать. Сунулись, а ходу конца нет! Идет под землю, и темнотища вокруг.
        - Чего же вас туда понесло?
        - А вы спросите что попроще. Пацаны! А тут подземелье. Секрет подземного хода решили разгадать. Втайне от родителей весь вечер готовились. Фонарики, веревки, харчи собрали. Одним словом, вооружились. Утром тайком подобрались к дыре той. И неизвестно, чем бы дело закончилось, не слови нас мужик один. Дворник - не дворник. Не помню уже. Только свел он нас к участковому.
        - Вот как!
        - Да, товарищ майор. Крепко нам тогда влетело. От родителей в первую очередь.
        - А с подземельем-то как?
        - Засыпали ту дыру. А ведь тайный тот ход был. Из-под Троицкого монастыря шел за стены кремля. В народе молва ходила. Подземные ходы в каждом монастыре и в храмах церковных делали специально. Чтобы спрятаться от врагов самим и добро сберечь. Иконы, какие другие ценности.
        - Логично.
        - Другое удивляет.
        - Это чего же?
        - О находках мало что слышно. Хотя, с другой стороны…
        - Официальных раскопок подземелий не производилось. А пираты или, как их еще называют, черные кладоискатели и найдут - не скажут.
        - Вот-вот.
        - Не так-то они просты, эти черные кладокопатели. Я вот знал одного такого. И вроде знакомы были, а из него слова не вытянешь.
        - Понятное дело. Он же чует, с кем говорит.
        - Ну, при чем здесь это! У нас хорошие отношения. Можно сказать, доверительные… А как заходит разговор о его… увлечениях - враз молчок, и на другие темы перескакивает.
        - Ему кто попроще.
        - Вот ты у нас и будешь за глаза и уши. Понял?
        - Скумекал.
        - Тише воды, ниже травы.
        - Понял, товарищ майор.
        - И смотри у меня,  - погрозил для порядка Серков,  - чтобы без самодеятельности. Тебя не должны заметить. Скорее всего, их встреча состоится в склепе. Там и разговор, конечно. Сложность будет в том, чтобы незаметно для Ефимия и остальных тебе туда проникнуть.
        Серков внимательно оглядел лейтенанта госбезопасности, остался доволен его мрачной экипировкой, развел в бессилии руки:
        - Но эту задачу тебе придется решать самому на месте. Определишься, так сказать, в зависимости от обстоятельств…
        Проникнуть незаметным в склеп, крадясь за толпой монахов по темным коридорам из церкви в склеп, и спрятаться там, в углу, куда не доставал свет свечей в их руках, Волошину вроде удалось. Он перевел дыхание, влипнув в булыжную стену, пытаясь слушать невнятное бормотание склонившихся над гробницами монахов, но улавливал лишь невнятные обрывки незнакомых фраз.
        «И язык какой-то не наш,  - пугался Константин, ломая голову, потом догадался,  - старославянский, наверное».
        Время шло медленно, или это ему казалось в темноте и нервозности, а он его торопил?
        Мирно, друг за другом покинули склеп спутники Ефимия, а он явно специально задерживался: закопошился, меняя свечку на одной из трех гробниц. Затворилась со скрипом дверь за ушедшими; звук этот неприятный, дребезжащий и режущий душу, долго стоял в ушах. Повисла зловещая тишина в склепе. Никого. Или еще кто-то невидимый для глаз Волошина затаился за колонной? В темноте не разглядеть. Взлохмаченный монах, не выпрямляя спины, поправлял светильник, укреплял его обеими руками на каменной плите. Лишь черная тень от фигуры Ефимия колыхалась по склепу.
        Константин чуть отвлекся, пристально изучая мрачное помещение, и утратил наблюдение за главным. Упустил мгновение. Не учуял момента.
        Все произошло не так, как представлялось и майору Серкову, и ему самому. Убийца решился на крайность! На миг Константин потерял бдительность, отвел от монаха глаза. Кто-то черной тенью накрыл склонившуюся над свечкой фигуру и исчез вместе с обреченным стоном жертвы, тяжело рухнувшей на каменный пол.
        А дальше все закрутилось.
        Убийца канул во мрак, словно его и не было вовсе, и, если бы в спине монаха не торчала мерзкая рукоятка узкого, как жало змеи, ножа, из-под которого на пол быстро набежала лужица крови, легче было заподозрить в случившемся нечистую силу, нежели живое существо.
        Проклиная себя и всех чертей на свете, Волошин бросился к монаху, не веря своим глазам, пытаясь уловить хотя бы малейшие признаки жизни, лихорадочно ощупал холодеющее тело, но только извозился в крови и окончательно убедился в своем досадном промахе. Его с необыкновенной силой одолела злость, он не мог понять, откуда взялся убийца и куда пропал, так как дверь из склепа не только не отворялась, но и не дернулась. Никто в эту тьму не входил и не выходил! Ничто не шелохнулось, даже свеча, слабо всколыхнувшись пламенем, не потухла и тлела по-прежнему мерцающим огоньком, освещая скрюченные пальцы мертвеца на нелепо вывернутой левой руке да искаженное гримасой боли бледное лицо с всклокоченной бородой.
        «И крикнуть не успел»,  - подумал Константин, заглядывая в остекленевшие зрачки Ефимия. Широко открывшиеся от нежданного ужаса и страданий, они застыли, прянув в вечность; лицо каменело, на нем растекалась маска смерти.
        С грозившей погаснуть свечкой Константин обежал весь склеп, ткнувшись в каждый угол, осмотрел каждую из трех гробниц, обшарил каменный пол и даже, задрав голову и подняв руку с огнем вверх, оглядел своды потолка. Следов убийцы обнаружить не удалось. Если кто и был, то провалился, словно в тартарары.
        «Не с ума же я схожу, безмозглый дуралей!  - ругал он себя, теряясь в догадках.  - Убийца, должно быть, скрылся в тайнике, откуда и появился. Открой он дверь из склепа, я бы не упустил момента».
        Волошин судорожно царапал стены, лишь приметив малейшую подозрительную трещину, надавливал изо всех сил на каждый мало-мальский бугорок или выступ, ища доступ к тайнику, однако кругом его ждало разочарование. «Завалил все дело, раззява!» - стонал он от отчаяния, не зная, что делать.
        Опустошенный и уставший, он опустился на крышку самой большой гробницы, поставил свечку на место, укрепив воском, обхватил голову руками. В более безысходную и нелепую ситуацию попадать ему еще не приходилось.
        «Хорошим же идиотом я предстану перед Серковым!  - мучил он себя.  - Не простит он мне промаха. Ни о каком оправдании не может быть и речи».
        Он позорно, как мальчишка, проворонил и убийство, и убийцу. Упустил, как сопливый птенец! А ведь чуял присутствие чужака рядом с Ефимием! Даже угадывать пытался его среди следовавших за монахом спутников. Да начал играть в загадки! Вот и доигрался. Конечно, убийца сам его приметил раньше. И обхитрил. Поймал момент - и нож в спину. Удар был настолько силен, что нож прошил тело чуть ли не насквозь. Поэтому Ефимий и рухнул от мгновенно грянувшей смерти. Не вскрикнул и рта не успел раскрыть. Профессиональный удар. Выверенный. Убил он его, чтобы избавиться от свидетеля. Заметив слежку за собой и монахом, решился на последнюю крайность…
        Что делать?.. Вызывать людей?.. Звонить Серкову?.. Расписаться в явном постыдном проигрыше?..
        Как только в церкви услышат о смерти Ефимия, поднимется невообразимый переполох до приезда милиции. Это отпугнет убийцу совсем, если тот еще не потерял надежды и попытается заполучить то, что должен был забрать от Ефимия. Даже от мертвого. А иначе зачем назначалась встреча? Монах должен был вести переговоры или, скорее, что-то передать неизвестному. Здесь, где-то в церкви или в склепе, у них намечалась сделка. Но не состоялась. И виной тому его промашка. Рано Константин поверил в удачу. Где-то он засветился, и убийца уже не спускал с него глаз, а убедившись в своем подозрении, решил убрать монаха. Посчитал того провокатором? Впрочем, теперь не так и важно, что заставило убийцу пойти на крайность. Одно бесспорно: игра стоила того, раз жизнь Ефимия оказалась в ней разменной монетой. Значит, велика ставка!
        От внезапного недоброго предчувствия Волошину стало совсем не по себе и, по-настоящему, впервые в жизни страшно и одиноко. Был бы рядом Серков! Вот влип в историю!
        Конечно, он где-то неосторожно подставился, сплоховал, зазря высунулся, и убийца оказался зрячее его. Как же это случилось? Когда? Значит, точно, неизвестный с самого начала был среди спутников монаха и в их одеянии, и Ефимию это было известно. Следовательно, он вел двойную игру. Серков об этом не догадывался ни слухом ни духом. Но что от этого ему, Константину? Пустое это занятие - ловить вчерашних голубей. Надо думать, что предпримет его искушенный противник теперь.
        Волошин уставился пустыми глазами на тлеющий огонек свечки. От него, казалось, шло тепло и даже светлело в голове.
        Нож в спине монаха!
        Как же сразу его не осенило? Убийца второпях оставил явную улику. Нож длинный и глубоко вошел в тело покойника, а может быть, и застрял где-то в ребрах. Сразу вытащить его убийце не удалось, а потом не было времени с ним возиться. Надо было успеть спрятаться.
        А теперь?..
        А теперь убийце необходимо возвратиться! Не станет же он оставлять такой след до приезда милиции и прокуратуры. Как это любил повторять майор Серков? Корпус деликти[2 - Corpus delicti (лат.)  - вещественное доказательство преступления.]? Вот именно, явный корпус! И может привести к большим неприятным деликтам для владельца приметной финки.
        Константин чуть было не подскочил с гробницы от такой мысли.
        Если убийца легко и мгновенно исчез, не выходя из склепа наружу, значит, он может так же внезапно и возвратиться! Эта догадка ошарашила Константина и несказанно обрадовала. Ему давался шанс. Вот оно, спасение! Это выход из тупика! Убийца должен был вернуться сюда до появления посторонних. Тем более милиции. Сначала он скрылся сгоряча, но ведь наступит холодное отрезвление от утраченного орудия преступления. Его одолеет страх неизбежного разоблачения. Он выждет время, необходимое для того, чтобы Константин покинул склеп, и явится назад как миленький! А куда ему деваться? К тому же он оставил у монаха то, ради чего назначалась встреча.
        Об этом тоже нельзя забывать.
        Лейтенант нагнулся над трупом и еще раз скрупулезно исследовал его верхнюю одежду. Нет. Ничего. Даже карманов не имелось на рясе. И на груди лишь крест на простой веревочке. Пусто.
        Вот тогда-то им и овладела ожегшая сознание дерзкая и необыкновенная мысль. Лучшего не придумать! Это была настоящая находка!
        И Константин бросился прятать мертвеца, заметив еще в начале поисков ту странную и с виду ненужную здесь глубокую одинокую нишу в булыжном полу, куда сам едва не свалился.
        Теперь, заняв место трупа, подремывая и домысливая, Константин не спеша переваривал в голове последние события. Вынужденный покой угнетал, надо было все время заставлять себя о чем-то думать. Он боялся только одного - заснуть. И придумывал все, чтобы этого не случилось, порою даже до боли щипал себя, до крови закусывал губы. Большой пользы это не приносило. Тьма и чахлая свечка делали свое дело. Срабатывал выдрессированный до конца жизни инстинкт бывшего пограничника: лег - спи, встал - беги.
        Он в который раз внимательно огляделся по сторонам. Вертеть головой, лежа животом на полу, занятие не простое, но менять позу уже было опасно. За ним мог наблюдать тот, кого он ждал. Поэтому Волошин больше вращал зрачками, но скоро устал и ткнулся носом в пол. Это хорошо, что он оказался одного роста с убитым, рясу заменял плащ, поэтому в темноте убийца сразу не разберет в чем дело, а когда начнет копаться, рыться в его одежде, то поймет, что влип,  - Константин перестанет играть с ним в прятки. Второй раз незнакомец от него никуда не денется.
        Кстати, что это за склеп, укрывший навсегда от людских глаз три вековые гробницы, труп монаха Ефимия и теперь его самого?
        Каменное, обстоятельно выстроенное на сотни лет вместилище усопших… Размещенное на территории кремля, в черте Старого города, возле богатого храма и колокольни, эта усыпальница могла служить местом успокоения только очень влиятельных в миру людей, служителей Бога или знатных господ. Серков рассказывал ему про важную особу, его жену и дочку, схороненных здесь, но Волошин оставил без внимания ту информацию. Из всего сказанного майором он отметил для себя, что с умершим монахом или боярином в гробнице якобы закопаны были когда-то несметные сбережения, драгоценности, служившие украшением женщин почившего, а теперь они стали интересом темных сил. Вот за это и получил нож в спину монах Ефимий. Несомненно, что и он имел какое-то отношение к тайне этих сокровищ. Клад стал причиной его гибели…
        Легкий шорох прервал размышления лейтенанта и заставил его насторожиться. Точно! Ошибиться он не мог. Где-то за спиной раздались крадущиеся шаги, и пламя свечи заметно колыхнулось от движения воздуха. Однако дверь в склеп оставалась закрытой. Шорохи и поскрипывание зловещих шагов доносились от самой маленькой гробницы, что находилась несколько в отдалении от усыпальниц родителей. Там где-то, припомнил Константин, приготовившийся ко всякому, находилась и ниша, в которую спихнул он мертвеца. Теперь кто-то неизвестный явно двигался оттуда. За спиной Константина в кромешной тьме он осторожно подбирался к цели. Но вдруг шаги смолкли. Все замерло. Казалось, у Константина прекратилось биться даже сердце. Нет! Что это? Шорох возобновился. Шаги приближались. Едва уловимые. Зловещие. Волошин начал их считать. Один… Два… Сколько еще осталось до него? В голове забегали, замелькали мысли одна страшнее другой. Двигалось это неведомое и невидимое оттуда, где был им спрятан покойник! Другого там быть не могло! «Уж не сам ли мертвец поднялся из гроба? Ну, держись!» - задохнулся Константин и, перевернувшись на
спину, рванулся вперед.
        Что на свете всех милее
        Над гладью заспанной речки ни шороха, ни шепота, ни звука. Замерло. Тихо все. Благодать.
        Команда, отданная Михал Палычем, чтобы никто ни гу-гу, исполнилась беспрекословно и неукоснительно. Утро над речкой и то застыло. Время, казалось, остановилось. Лишь туман постепенно садился. Прямо-таки первозданная тишина.
        Рыбаки, все четверо, обмазанные с ног до шляп специальным, приготовленным тем же Михал Палычем диковинным кремом от комаров и прочей нечисти, расточая невероятные запахи и благоухания, затаились в зарослях прибрежного камыша. Каждый на своем заветном месте, с трепетом дожидаясь начала клева. А сколько хлопот и трудов это стоило?!
        Для приезжающего гостя Михал Палыч заранее облюбовал и опробовал лукавый симпатичный заливчик в гуще тростника. Рыба здесь, по его словам, сама выпрыгивать станет на сковороду, успевай сачком ловить. Гость останется доволен, если знает вкус рыбалки, если хотя бы однажды держал удочку в руках.
        - Удочку-то он держал. Не сомневайся, Палыч,  - покачивал недоверчиво головой Игорушкин.  - Только у нас он впервые. Не опозориться бы. Борис Васильевич все в Алтай на омуля да в Карелию на озера выезжал. К нам ехать не соглашался. Едва мне удалось его уговорить.
        - После нашей рыбалки, Николай Петрович, потеряет Кравцов вкус ко всем прежним местам,  - уверенно заверил шефа водитель.  - К нам пароходом будет ездить. Больше никуда!
        - Твоими бы словами, Палыч.
        - Голову на отсечение даю!
        - Ну-ну, не зарекайся.
        - Век баранку не крутить!  - понесло шофера.
        Такому весомому аргументу возразить было трудно. Однако Игорушкин, подумав, посоветовал шоферу укрепить в заливчике гостю стульчак. Для удобства. В воде, но у бережка. Из камыша навес над ним соорудить. Солнце беспощадное, для москвичей непривычное: увлечется рыбачок, напечет с непривычки голову. А голова эта на всю Россию одна такая!..
        - Что это за рыбак, если сидеть будет!  - возмутился Михал Палыч и даже чертыхнулся с досады.  - Настоящему ловцу клев не позволит сесть.
        - Годы, возраст. Все такое,  - не сдавался Игорушкин.
        - Да он моложе вас!
        - Сравнил! У меня опыт. Я сколько уже здесь, на Каспии! Пообвыкся. И к жаре. И к солнцу. А он что?
        - А он боевой офицер!  - не унимался водитель.  - Герой-фронтовик!
        Чувствовалось, биографию прокурора России он изучил изрядно, подготовился к встрече.
        - Артиллерией командовал! Бог войны!
        Этот аргумент оказался увесист. К тому же водитель сказал так, как отрубил. После этого Игорушкин смолк насчет скамейки, хотя и чувствовалось, что слова подчиненного его не убедили.
        Он, немало сомневаясь, начал советоваться с Тешиевым, который поблизости тоже зорким оком изучал обустроенный для важного гостя заливчик.
        - Что скажешь, Трофимыч?  - смущенно обратился к нему прокурор области.
        - Не помешает стульчак,  - согласился тот.  - На всякий случай. Пусть стоит. Лишним не будет.
        - Вот!  - сразу ожил Игорушкин.  - А я что говорю? А этот мне сказать не дает.
        Нафедин передернул плечом и покраснел.
        - Знаток, нашелся меня учить!  - Игорушкин укоризненно глянул на водителя.
        - Я слышал, у него ранение фронтовое имеется,  - продолжил заместитель.  - В ногу как раз. Он действительно артиллерист. Снарядом угодило. Вроде под Берлином.
        - Вот, вот!  - Игорушкин взмахнул руками.
        - Может подвести нога у воды-то,  - не унимался Тешиев.  - А на нашей жаре, будь она неладна, как бы чего не случилось. Тогда совсем это… А потом что? Одним словом, шир-пыр, восемь дыр.
        - Известная картина.
        - Ну, делайте как хотите!  - совсем взвился водитель и махнул в отчаянии рукой.  - Вы - начальники, вы и решайте! Только я позориться не стану. Высмеет нас Кравцов с этим креслом.
        - Да какое кресло?  - замахал руками Игорушкин.  - Так. Скамеечка небольшая. И навесик от солнца.
        - Тогда вспомните меня,  - не унимался Нафедин, отходя в сторону.
        - Креслице можно соорудить,  - рассуждал, будто сам с собой, Тешиев, лукаво улыбаясь.  - Только вот незадача! Вдруг Кравцов не один приедет?
        Игорушкин онемел от такого оборота, открыв рот от удивления.
        - Вдруг… девушку какую возьмет.
        - Это зачем? В его-то годы?
        - Какие у него годы? Нас не старше,  - хмыкнул зам.  - А девушка, она разве помешает в дальней поездке мужчине?
        - Он меня заверил, что будет один,  - буркнул Игорушкин,  - разве что приятель из министерства юстиции. Жена-то приболела. А тот - старый друг.
        - Вот!  - начал потирать руки довольный собой зам,  - а я что говорил? Вот вам и дружок!
        - Для сугрева,  - хохотнул своей догадке водитель.
        - Николай!  - нахмурился Игорушкин, он не терпел легких тем и легкомысленных намеков в отношении начальства.  - Чего ты несешь?
        - А что? Я без этого,  - не обиделся тот и зигзагообразно повел рукой.  - Я тоже, может быть, биографией Бориса Васильевича зачитывался. И знаете, чего мне встретилось?
        - Не заводи бодяги,  - отмахнулся Игорушкин,  - опять за свой треп.
        - Подружка у Бориса Васильевича имеется.
        - Хватит!  - Игорушкин оборвал зама.
        - Серьезная дама, Николай Петрович. Поэтесса. Не слышали? Юлия Друнина,  - не останавливаясь, затараторил Тешиев.  - Со школьной, так сказать, скамьи…
        - Хватит вам,  - закрывая тему, отвернулся от обоих Игорушкин и бросил в сторону водителя совсем уж сердито: - А ты, Михал Палыч, ставь скамейку, как я сказал.
        - Нет. Увольте покорно,  - уперся тот, понурив голову.  - Зовите, Николай Петрович, своего Волобаева, пусть Виктор Сергеевич командует парадом.
        - Прокурору района не до этого! Он и так закрутился совсем с приездом.
        - Ничего. Он здесь и за сторожа, и за повара. Он вам что захотите, то и сварганит. А я не буду. Не получится у меня.
        - Что так?
        - Еще свалится с моего стульчака прокурор страны, на всю Россию опозоримся. Не плотник я. Шофер.
        Нафедин сам три войны прошел-проехал. Считал себя не без гордости, что ценил его за это и уважал прокурор области, даже хвастался за глаза перед другим начальством. Поэтому имел право на самостоятельное мнение и независимость, что постоянно и отстаивал при случае.
        - Мое дело - баранку крутить, а не стульчаки подавать,  - Михал Палыч закрутил папироску в руках, смял, раздавив, вытащил из пачки другую.
        Пальцы его не на шутку тряслись. Давно не бывало такого. Как сел за баранку полуторки в финскую снаряды возить, так и германскую всю проехал, только после японской и то по причине уважительной - машину взрывом разнесло - отдыхать пришлось в лазарете под Хабаровском. А как выписали, еще пять лет трубил на китайской границе пограничником. Зеленую фуражку до сих пор на гвоздике хранит. Домой возвратился, враз «особисты» к себе потянули, с той поры только прокуроров области и катал. По рекомендации самого областного военного комиссара! Ценило начальство Михал Палыча не только за прошлые фронтовые заслуги. Строг и нем был, как могила, а машину знал так, что разбирал до болтика движок и вновь собирал; работал агрегат после такой профилактики, как часы.
        Держался водитель прокурора области на уровне, круче офицера какого, хотя и закончил службу сержантом. Молодых, не нюхавших пороху, даже прокурорских, глазом не замечал и к себе не подпускал. Слушался только Игорушкина, да и то порой мог позволить себе не согласиться, когда чуял свою правоту. Нрав у него был жесткий, тремя войнами и границей скрепленный. И Игорушкин ценил за это шофера, а как человек, на фронтах боевых не бывавший, сам иногда от нрава подчиненного терялся, хотя вида старался не подавать.
        Вот и теперь он застыл от последней фразы Нафедина, в бессилии развел руки и молча воззрился на своего заместителя, вопрошая от Тешиева совета.
        - Я книжечку-то этой поэтессы раскопал,  - зачем-то тыкал ему в руки синенькую книжку стишков зам.  - Возьму автограф дочке. Очень просила.
        - Да о чем ты?!  - отвернулся Игорушкин, не понимая.
        - На картинках как?  - наседал тем временем на прокурора Нафедин.  - Там великие художники, не нам чета, рисуют рыболовов во весь рост!
        - Чего?  - не понял Игорушкин, не приходя в себя от возмущения.
        - У меня в гараже висит. Ко дню рождения вы же подарили? Забыли?
        - О чем ты?
        - Репин. Художник. В шляпе там мужик на берегу с удочкой.
        - Перов,  - подал голос Тешиев.
        - Ну, пусть Перов,  - согласился шофер.  - Только задницу-то он не опустил. А видать, давно так стоит, с поплавка глаз не сводит. И никаких тебе стульчаков!
        - Надоели вы мне все!  - махнул рукой Игорушкин.  - Хватит. Заморочили голову. Одному баб подавай, другой с художниками! Репина приплел! Ты, Палыч, доведешь меня до инфаркта!
        Он задохнулся от возмущения, забылся от чувств и никак не мог вспомнить, кого собирался призвать на помощь.
        - В общем, не испорти обедню, Палыч. И чтоб рыба была. А стульчак?.. Хрен с ним, со стулом этим! Рыба чтобы! Понял?
        - А кудь она денется?  - вдохновенно засверкал глазами Нафедин, окрыленный победой.  - Вон, по дну гуляет. Мешок не обещаю, а ведро Васильич накидает!
        На том и сошлись.
        Суета эта, треволнения и приготовления к встрече большого гостя завершились все же благополучно накануне его приезда. Все участники ранним утренним часом в великом напряжении не сводили глаз с поплавков, забыв про все на свете. Но поплавки спокойны, не шелохнулся ни один. Игорушкина и Тешиева, несмотря на утреннюю прохладу, начала пробивать легкая испарина, но Михал Палыча не смутить рыбьим коварством. А чего дергаться? Надо ждать восхода солнца. Оно еще никак не пробьется из-за горизонта. Не наступила нужная минута. Вот зорька царапнет, словно играющий котенок, лапкой верхушки деревьев и камыша, тогда держись, рыболов!..
        Второй эпицентр компании, любимая дочка Игорушкина, красивая кудрявая девушка Майя с пронзительными темными глазами, обычно подвижная и энергичная, смиренно покачивалась в гамаке среди деревьев с книжкой в руках. Рядом присела отдохнуть, побеседовать с внучкой ее подружка, поверенная снов, сердечных секретов и надежд бабушка Марья. Да тут же и уснула в плетеном креслице. Ее тоже вывезли на природу по такому случаю, хотя Марья Гавриловна отчаянно сопротивлялась - дома на балконе с пушистым котом и вязальными спицами спокойнее.
        Майя, недавняя студентка института, изучала иностранные языки в аспирантуре, ей на это мужское баловство с удочками смотреть тошно. Она уже и за границей успела побывать, на практике в Африке, и с Аравийским полуостровом не по картам знакома, Йемен и Марокко чуть не наизусть знает, переплюнула самого отца, которого дальше столицы да Сочи силком не затащить. Сейчас она смолкла за книгой, затаив на родителей горькую обиду. Как же! Размечталась! Пригласила с собой старшекурсников и любимых подружек с кафедры на уикенд, прокурором страны похвастать. Когда еще такая знаменитость их посетит?! А родственнички ненаглядные запретили! Видите ли, молодежь любознательная не даст гостю отдыхать! Майя царской походкой удалилась с гамаком в гущу деревьев и затихла, надув пухленькие губки. Благо книжку с собой захватила, чтиво не особливо серьезное в ее положении, но майнридовские герои увлекли, и она забылась.
        Вся в делах Анна Константиновна. С соседкой по квартире, женой Тешиева черноокой Машей, они заканчивают сервировать к завтраку стол, уставляя его холодными домашними закусками. Михал Палыч наладил им огромный, прямо-таки купеческий самовар, сверкающий медью, и они по очереди подбегают к нему, подкидывают наструганную щепу. Обе любительницы чаепития, они соскучились по настоящему самоварному с дымком чаю, приготовили и сливки, и молоко, однако злодей не пыхтит, не булькает.
        Как прекрасно это утро! Это безмятежное времяпровождение! Что на свете может быть милее?!
        Незнакомец и братья
        Хотя и на излете, солнце, видно, совсем доконало этого тощего бледнолицего, и он без сил тяжело плюхнулся на остроносую, искусно выстроенную кучу берегового прокаленного песка, распугав возившихся подле нее ребятишек. Упал, совершенно не держась на ногах, не владея своим телом, изможденный, как, наверное, тот Робинзон, почуявший задницей наконец-то долгожданное спасение после мучительного скитания по морю. Однако место, что ему приглянулось, явно выглядело неудачным и не сулило избавления от бед. Скорее, наоборот.
        Чумазые, с выпученными злыми глазами пацаны, подняв крик, порхнули поначалу кто куда врассыпную. Но потом, опомнившись от испуга, разглядели на тонкой шее маленькую змеиную в огромных черных очках головку, ребра, выпирающие из чахлого синюшного тела, худющие руки и ноги и начали угрожающе окружать нахального незнакомца, гуртуясь возле патлатого рыжего верзилы.
        Косинские,  - коренные хозяева дикого пляжа на этом острове всегда были не прочь дать отпор чужаку и проучить его не лезть на их территорию, а уж обид тем более не прощали никому, особенно сейчас, с откровенной наглостью и издевкой к ним проявленным. То, что на порушенной куче песка, словно в кресле, восседал оборзевший взрослый дядька в приблатненной кепчонке и с татуировками на волосатой груди и на руках, их нисколько не страшило. Косинские бивали блатных и покруче, не чета этому дохлому. Этот же был явно чужой. Чужой и наглый! И он, конечно, нуждался в изрядной трепке. Два шкета, поддерживая мокрые трусы, мчались к речке, где, встревоженные поднявшимся гвалтом, уже вылезали из воды пацаны покрепче, под стать рыжему вожаку.
        Тощий между тем будто и не заметил, какой муравейник потревожил. Тяжко закашляв, даже кепчонкой рот заткнуть пытаясь, он с минуты-две сосредоточенно отплевывался, а затем еще сосредоточенней стал копаться в карманах штанов, пока не начал выкладывать на развернутый перед собой между ног яркий носовой платок различные предметы. Пачку «Беломора», коробок спичек и… ядреное зеленое яблоко! Огромное… ядовито-зеленое…
        Мельком бросил из-под кепчонки взгляд на надвигающуюся тень мрачной толпы, словно оценивая дистанцию, и извлек из глубины кармана последнее - металлическую блестящую штуковину со сверкающей перламутровой рукояткой. Щелкнул кнопочкой - выскочило из перламутра безжалостное длинное лезвие. И отпрянула толпа. А татуированный не шелохнулся, не поднял головы, только лениво потянулся к яблоку, взвесил его чахлой рукой, поднял перед глазами, любуясь, и медленно, осторожненько начал счищать кожуру, заботливо стараясь не срезать лишнего. Получалось у него завораживающе. Как прикоснулся один раз, так ювелирно и закончил, пока кожура длинной спиралькой не упала в платок вся. Мальцы пузатые совсем припухли, постарше оцепенели, один рыжий оглядывался по сторонам, пока не отыскал глазом в кустах здоровенный увесистый сук.
        Тощий лениво поднял голову, еще глубже надвинул кепчонку на глаза, щадя их от солнца, оглядел расползающуюся толпу.
        - Закуривай, братва,  - кивнул он на папиросы, а сам глаз не спускал с рыжего; отхватил ножом кусок яблока, сунул в рот, сверкнув золотой фиксой, захрустел с удовольствием: - Ты, что ли, Пашка-Дубок?
        Рыжий вздрогнул, заморгал глазами, качнулся к суку, но в руки не взял, с трудом соображая.
        - Знаешь, как угадал?
        - Ну?
        - В дугу согну,  - незнакомец нахально ухмыльнулся.  - Потому что рыжий.
        - Чего?  - шутка была отвергнута Пашкой, он опять поискал глазами сук; кличку Дубок он признавал, даже гордился ею, а вот прозвище «рыжий» ему не нравилось, и не один наглец поплатился, забывшись, даже из своих.
        Сейчас его не пугал и нож в руках незнакомца.
        - Чего мурзишься-то? Рыжим в карты везет и на баб,  - хохотнул опять незнакомец и даже попытался приподняться, привстать с песка.
        - Не подходи, убью!  - рванулся Пашка к суку, и толпа снова, словно стая волков, сгрудилась вокруг своего вожака.
        Но тощий и не думал вставать, он лишь удобнее устроился на куче песка и теперь больше полулежал, нежели сидел.
        - Выходит, лажу мне травил Костыль?  - щелкнув ножом, спрятал лезвие и небрежно бросил в платок, захрустел снова яблоком, как ни в чем не бывало.  - Кури, Дубок. Чего ощетинился?
        Костыля косинские боготворили. Известный авторитет среди шпаны и жулья. Против него ни один не выстаивал на кулаках дольше пяти минут, а то и одного удара хватало. Отсюда и кличка лихая за ним ходила - костылил любого в драках и всеми на Косе заправлял.
        Ватага вокруг рыжего растаяла на глазах, каждый враз нашел себе занятие после упоминания Костыля, лишь два-три верных дружка еще маячили рядышком, но и у тех энтузиазма хватало лишь на то, чтобы поедать незнакомца глазами любопытства ради.
        - Садись, земеля,  - совсем уже ласково кивнул тот Дубку.  - С кем не бывает. Я зла не держу.
        Дубок еще колебался, но тоже заметно поостыл, и особой охоты валандаться на песке у него явно не наблюдалось.
        - И вы располагайтесь, братва,  - сплюнул в сторону Пашкиных дружков незнакомец.  - Закуривай.
        Это уже прозвучало приказом, но Дубок все же отвернул нос к речке.
        - Может, дури хочешь?  - прозвучал небрежный вопрос, когда дружки разлеглись на песке и задымили папиросками у ног нового знакомого.
        - Не плановой,  - резко бросил через плечо Дубок и зло сплюнул в сторону дружков.
        - Да хватит тебе. Не кипятись,  - изловчившись и цепко схватив Пашку за руку, незнакомец силком свалил его рядом с собой на кучу песка.  - При чем здесь плановой - не плановой?
        - У него отец за дурь в тюрягу сел,  - высунулся услужливо один из дружков поглазастей.
        - Заткнись, сопля!  - рявкнул на него Дубок.
        - То - другое дело,  - повернулся к глазастому гость.  - У меня дурь другая. Для себя держу. Легкая, как нектар. Кайф словишь - просить будешь всю жизнь.
        - Не буду.
        - Ну и ладненько,  - набивая себе папироску, согласился с Пашкой гость.  - А в тюряге кто не был? Только легавые. Там народ хороший обитает. На воле не лучше.
        - Скажешь тоже,  - Дубок опять зло сплюнул на песок.
        - Не веришь?  - сняв очки, блаженно затянулся папироской гость, впервые глянул на Пашку внимательней и протянул ему курево.  - Дерни.
        - Сказал же, не хочу,  - отвел руку тот.
        - Какой-то ты недоверчивый.
        - При рождении уронили.
        - Говорил мне Костыль про твоего отца…
        - Че говорил?
        - Не чекай. Намекал, что сговоримся.
        - Ну так толкуй! Что за дело-то?  - насторожился Пашка.  - Чего за нос водишь?
        - Ты прямо ежик, братан,  - хлопнул по плечу Дубка гость.  - Ну да ладно, водичкой поливать будем, отойдешь. А нет - вон сколько воды-то кругом. Хватит на ежиков, а?
        Незнакомец растопырил хищные, прозрачные до костей белые пальцы, поднес к лицу ладонь и уставился сквозь пальцы на речку.
        - Колючки у ежей-то расползаются в воде. Когда их топят. Не слыхал?
        - Слыхал.
        - Вот и ладненько. Смекаешь, гляжу.
        - Ты о деле-то? Что Костыль передавал?
        - Вот. Уже меняешься на глазах. Это хорошо. Усваиваешь с лету,  - похлопал гость Дубка по плечу.  - Зови меня Сергеем Николаевичем. Если больше нравится - можешь просто Серегой. Я молодой еще.
        Он совсем развеселился, снял кепчонку с головы, ловким кивком хулигански сбросил солнцезащитные очки в платок между ног. Вместо смеха закашлялся натужно, до выпученных глаз и вязкой слюны во рту, которую тягуче отплевывал.
        - Че?  - уставился Пашка на тощую грудь, татуированную церковными куполами и крестами.  - Застудился? Или как?
        - Для Костыля я Хрящ. Усек?  - не отвечая, нагнулся Серега к уху Дубка, подавив, наконец, кашель.  - Погостить к вам приехал. Грудь вот подлечить на южном солнышке. Лечат у вас мою болезнь? Слыхал?
        - Не знаю. Брешут всякое.
        - Лечат. Только собак надо жрать. Пожирней,  - и он хохотнул зло.  - Но я собак не любитель. Я по другой части.
        Он перевел дух и опять потянулся к Дубку.
        - На людях величай Сергеем Николаевичем. И шкетам скажи.
        - А дело?
        - А дел никаких. Сплошное лечение.
        - Это как?
        - А вот так,  - откинулся совсем на кучу песка Серега.  - Сомлел я тут совсем.
        Он быстренько начал стаскивать с себя рубашку, но та не поддавалась, надо было подняться, освободиться от штанов.
        - Ну-ка, братва, помогай!  - глянул Серега на Пашкиных дружков, и те бросились наперегонки подымать под руки тощего с кучи песка, мигом сняли ему рубашку и застыли, ожидая дальнейших распоряжений.
        - Развесьте вон там,  - кивнул гость на ближайшие кусты и натянул кепчонку на голову, а очки на нос, закрыв пол-лица.  - Пущай просохнет. Да найдите какую-нибудь посуду спину мне поливать водицей. Взопрел весь.
        Дружки рванулись к речке. Когда они отдалились, Серега лениво огляделся и глаза закрыл, успокоившись на солнце, засопел, вроде засыпая, но длилось это недолго. Спать ему явно расхотелось, он снова уставился на речку, словно впервые увидев ее и весь остров, пока не остановил взгляд на купающихся поодаль двух юнцов, явно не из Пашкиной компании. Один, ловкий и крепкий, стоял по пояс в воде, а второй раз за разом взбирался ему на широкие плечи и головой прыгал в воду. Получалось у них это впечатлительно еще и потому, что прыгун успевал крутануть красивое сальто. Эти-то трюки как раз и привлекли, по-видимому, внимание гостя, как, впрочем, и многих пацанов из Пашкиной компании, бросившихся к воде и окруживших прыгунов.
        - Твои?  - кивнул в их сторону гость.
        - Не. Попцы.
        - Чего?
        - Ну, не совсем. Дразнят их так. Братья Мунехины, Донат и Игнашка.
        - Во! Действительно поповское отродье! Имена-то какие!
        - Это отец у них при церкви. И еще дворником.
        - Дворником? Поп?
        - Что-то делает там. Старосте помогает, а сам работает дворником. Недалеко от меня живут. Наши. Косинские.
        - Косинские?
        - Но они с нами не якшаются. Их отец порет, если увидит.
        - Бугаев таких! Как он справляется?
        - Послушные. Мисюрь им только крикнет, враз как миленькие бегут.
        - Мисюрь? Что за имя? Еврей, что ли?
        - А кто их знает. Давно живут. Вроде наши. Матери нет. Умерла.
        - Еврейское имя.
        - Евреи, татары, персюки. У нас, знаешь, сколько этого народа. Вон пацан, гляди! Среди моих. Черный, как эфиоп.
        - Ну?
        - Персюк. А кто знает? Тимуром звать. Летом мы все здесь черные. От загара.
        - Нет. Это не дело. Евреев надо гнать.
        - А че?
        - Жиды же! Не понимаешь?
        - Ну и че?
        - Дурило! Гоните их в шею!
        - Да ладно, брось. Чего ты взялся? Пацаны как пацаны. Простые. Крестятся только. И в драки не лезут.
        - Жиды проклятые! Вонючки! Что про мать-то?
        - Умерла давно. Задохнулась.
        - Как это задохнулась? Притопла?
        - Грудь чем-то придавило. Засыпало ее вроде.
        - А звали ее как?
        - Да откуда мне знать!
        - Ты же сам сказал, что рядом живете.
        - Ну и чего?
        - Узнай все.
        - Чего это?
        - Узнай, говорю! Я повторять не люблю! А жидов гоните взашей. Меня уже тошнит от их вида.
        - Нормальные пацаны…
        - Брось!
        - И живут мирно…
        - Считай, это второе мое поручение!  - отрезал Серега и дернул подбородком.  - Еще делами интересуешься?
        - Ну?
        - Собирай своих и набейте морды этим жидам.
        - А это зачем?
        - Собирай дружков. Орава у тебя вон какая!
        - Не сладят они с Донатом…
        - Чего?
        - Он один всю эту мелюзгу разгонит.
        - Крепок бугай?
        - Боятся его. Костыль, и тот не задевает.
        - Сам иди!
        Пашка отвернулся, опустил голову.
        - А еще кто там?  - сменив тему, ткнул рукой в сторону братьев Серега.  - Что за кукла?
        Пашка повернулся. К резвившимся в воде Мунехиным с городского берега реки подплывала девушка, стремительно, по-мальчишечьи подгребая. Коснувшись дна, пловчиха встала на ноги, поднялась по пояс.
        - Злата!  - заулыбался Пашка.  - Она всегда с ними.
        - Сестра?
        - Соседка их. Всегда втроем.
        - Тоже жидовка?
        - Дались тебе эти жиды! Откуда мне знать? Рядом живут.
        - Нет. Не еврейка,  - засомневался тем временем Серега.  - Волос белый. Блондинка. И лицо наше, русское.
        - У Златки мать тоже в церкви обитает,  - Пашка не сводил с девушки восторженных глаз.  - Вот они и водятся вместе.
        - Водятся - заводятся,  - передразнил его Серега.  - Глаза у нее какие?
        - Чего?
        - Какого цвета глаза, спрашиваю?
        - А мне откуда знать?  - раскрыл рот Пашка.  - Кажись, голубые?
        - Если голубые, значит, наша.
        - Как это наша?
        - Русская,  - сплюнул Серега от досады.  - Слушай, Дубок, теперь я догадываюсь, почему тебе кликуху такую дали.
        - Чего?
        - Проехали!  - опять дернулся, покраснев лицом, Серега.  - Ну? Соберешь свою кодлу на жидов?
        - Да они вон, уплывают,  - Пашка ткнул рукой в сторону братьев.
        Действительно, после короткого разговора с девушкой братья бросились в воду и заторопились на другую сторону речки; белоголовая, не уступая, поспешила за ними.
        - Отец, видать, кличет,  - проводил их взглядом Пашка.  - Ишь, Златку прислал.
        - Отец, говоришь?
        - Так просто их не сманить.
        - Ты вот что, Дубок…
        - Ну?
        - Мне срочно лодку надо! На тот берег.
        - Где ж ее найти!
        - Срочно!  - исказилось в злобе лицо Сереги.  - И ты со мной поедешь!
        Чудеса, тайны и ужасы
        Нет, все-таки чудно устроен мир! И по каким правилам и понятиям вертится колесо судьбы, не известно никому. Даже неоспоримому специалисту в области догадок и интуиции, а по-научному дедуктивного метода, прокурору-криминалисту Владимиру Шаламову, который сейчас нещадно ломал голову, шагая рядом с Ковшовым.
        Сегодня вечером столкнулись они лбами. И где? Подумать только! В детском садике! Забирая последними своих бедных заждавшихся детишек-бегемотиков! И сюда оба попали, можно сказать, не кривя душой, единственный раз за несколько месяцев.
        Брать детей из садика самим никогда не приходилось по причине вечной занятости. У Данилы для этого была Очаровашка, а у него, естественно, Татьяна, благо ей ближе с работы.
        Шаламов глянул на Ковшова, тот - на него. Не сговариваясь, поняли - каждый думал об этом исключительном событии в их жизни. А раз исключительном…
        Спеша в детсад поодиночке, отметили еще загодя пивную бочку у продмага и весело зазывающую народ продавщицу Нюру в белом передничке. Каждый загадал, что неплохо бы успеть принять кружечку, когда будет возвращаться.
        Но не тут-то было. Судьба-индейка уготовила приятелям другое, коварное продолжение…
        Впереди, куда, их обогнав, убежала детвора: Родька с громыхающим на веревочке самосвалом и Светка, загрузившая в кузов свою любимую куклу,  - маячил, замутив душу тревогой, «уазик» защитного цвета. Знакомый теперь уже, когда пригляделись, до тошноты. Шофер-сержант курил сосредоточенно в сторонке, но поблизости. И майор госбезопасности Серков в «гражданке» сидел на переднем сиденье с открытой дверцей.
        - Приплыли,  - сказал Данила, печально кивнув на «уазик».  - Не иначе меня или тебя пасут.
        - Или обоих.
        - И кто же их послал на наши головы?
        - Их учить не надо.
        - Колосухин, небось?
        - У него и у дежурного телефоны,  - совсем заскучал Шаламов, косясь на пивную бочку.  - Может, все же проскочим? Короткими перебежками.
        До бочки было рукой подать. Уже ласково улыбалась им обоим чистюля Нюрочка. Но до «уазика» было ближе.
        Майора Серкова учить не надо, он умело занял позицию. Мимо него проскочить невозможно и зайцу. Известна бдительность чекистов. Они ловки на эти штучки. Сержант, присев на корточки, уже обсуждал с Родькой преимущества резины перед железными колесами красного самосвала, а Светка смеялась на руках у майора Серкова, разворачивающего ей шоколадку «Аленка», неизвестно откуда взявшуюся.
        - Вот бандюги!  - не сдержался Шаламов.  - На дикой козе их не обскакать.
        - Пустое дело,  - смирился и Ковшов.  - Может, лучше пригласим и их по кружке? Рабочий день как-никак закончился давно. А завтра выходной.
        - У них-то?  - не проявил оптимизма Шаламов и совсем обреченно добавил: - Счастливые часов не наблюдают.
        - А я голову-то ломал…
        - Приветствую вас, друзья!  - издалека озарил их белозубой улыбкой майор, бережно опуская Светку на землю, и двинулся навстречу, протягивая руку.  - Как живы-здоровы?
        - Вашими молитвами,  - буркнул Шаламов.
        - Прекрасно,  - не слушая ответа, не останавливался Серков.  - Сегодня весь день палило. А выглядите оба, как из бассейна. Свежи и бодры.
        - Прокуратура заботится о своих кадрах,  - в тон задушевному майору ответил Ковшов.  - Не нас стережете, Валентин Степанович?
        - В самую точку, Данила Павлович,  - озарился радостью Серков.  - В самую точку.
        - Стыда у вас нет,  - щелкнув зажигалкой, закурил Шаламов.  - Люди, можно сказать, отпахали за отчизну и его величество закон, истерзаны муками неусыпного бдения за злобствующим криминалом…
        - Как?
        - А их ловят, как шпану какую-то на углу…
        - У пивной, так сказать, бочки,  - закончил за приятеля Данила.
        - Ни в коем разе,  - отступился майор.  - В такую жару пивка не грех. Я бы и сам…
        - Что?  - вспыхнул не хуже огонька своей сигареты Шаламов.
        - Тем более ехать через весь город. Выдохнется все за пятнадцать минут,  - не моргнув глазом, обнадежил майор.
        - Серьезное что-нибудь?  - меняя тон, спросил Ковшов.
        - Труп.
        - Какой еще труп?  - недоверчиво поднял глаза Шаламов.  - Откуда у чекистов трупы? Вы же все за живыми шпионами гоняетесь?
        - Убийство, Владимир Михайлович.
        - А вы здесь при чем?
        - Объясню, простите, все по дороге.
        - Погоди, майор, а детишки?  - спохватился Шаламов.  - Я Светку куда дену? Да и следственный портфель в кабинете!
        - Мы уже позаботились,  - Серков оглянулся назад, дожидаясь кого-то,  - а в облпрокуратуру заедем за всем необходимым. Кстати, Колосухин просил ему позвонить, Данила Павлович. Как возможность появится.
        Очаровашка, как он и догадывался, уже подбегала к ним.
        - Вот и Валентина… Николаевна,  - затянул майор.  - Скорая вы на ногу. Я позвонил из автомата. Только что. Рядом проживаете?
        - А Светка как же?  - не унимался Шаламов.
        - Я отвезу, Володь,  - задохнувшись от бега, ткнулась Даниле в плечо Очаровашка.  - Сейчас вот Родьку соседке сдам. И к Татьяне махну. На автобусе.
        - Вот забота так забота,  - развел руки обескураженный, но довольный Серков,  - настоящая жена прокурора. Спасибо, Валечка.
        - Ну что вы,  - еще сильнее прижалась к Даниле Очаровашка.  - А что случилось, Дань?
        - У нас вечно: то понос, то взрыв атомной бомбы. Пока разберемся,  - буркнул Шаламов и щелчком отбросил докуренную сигарету.
        - Чего, чего?  - не понял Серков.
        - Да так. Ностальгия,  - полез Шаламов на заднее сиденье «уазика».
        Чмокнув Очаровашку в щеку и взъерошив волосы на голове сынишке, последовал за ним и Ковшов.
        - К вам, в аппарат?  - лишь только тронулся автомобиль с места, заспешил майор.
        - Туда,  - кивнул Ковшов,  - Колосухина-то уже дома словили?
        - Нет,  - обернулся тот и развернулся к ним,  - Виктор Антонович еще на месте был, но уходил.
        - Что же стряслось-то?  - Шаламов задымил вторую сигарету.
        - Чепе, Владимир Михайлович. Совершеннейшее чепе!
        - Я же угадал, атомный взрыв,  - не сдержался Шаламов.  - И все-таки?..
        - Резонанс может быть непредсказуемый.
        - А без эмоций?  - остановил майора Ковшов.
        - Поподробнее?  - тот скосил глаза на сержанта за рулем.
        - Насколько можно.
        - Тогда сначала. Введу, так сказать, вас обоих в курс дела. Но Виктору Антоновичу я уже докладывал.
        - Он трупом заниматься не будет,  - напомнил Серкову Шаламов и хмыкнул.  - Судмедэксперта-то предупредили, куда выезжать?
        - Я решил этот вопрос, Данила Павлович, оставить на ваше усмотрение.
        - Сейчас определимся по ходу вашего рассказа.
        - Рассказа? Да-да. Конечно…  - майор постепенно успокаивался.  - Так вот, с месяц назад по поручению сверху мы начали разработку задания. Нам сообщили, что участились ограбления мест отправления религиозных культов. Надо было проанализировать ситуацию на местах.
        - Церквей, что ли?  - подал голос Шаламов.
        - Кражи в храмах, склепах и даже надругательства в кладбищенских часовнях,  - кивнул Серков.  - Были случаи значительных хищений в известных церквях столицы, Ленинграда, Киева…
        - Но этим же милиция занимается?  - не унимался Шаламов.  - Их подследственность.
        - Начальству, как говорится, виднее,  - пожал плечами Серков.  - В поручении предлагалось отследить динамику за пять лет, а дела и отказники[3 - Отказник (разг.)  - материал милицейской проверки сообщения или заявления о совершенном преступлении, происшествии, когда органом дознания или следствия отказывается в возбуждении уголовного дела в соответствии с нормами УПК РСФСР.] за последние два-три года даже посмотреть.
        - А вот этим занимается прокуратура,  - опять вставил Шаламов.  - Наверху у вас не знают, что ли?
        - Мы не в порядке надзора, Данила Павлович,  - нашел в зеркале глаза Ковшова майор, не глянув на его дотошного приятеля.  - А сами понимаете, в качестве… ознакомления. Кстати, должен сказать, некоторые выводы дознавателей милиции, мягко выражаясь, не выдерживают критики. Но это, как здесь замечено, ваше дело…
        - Менты особенно не церемонятся с мелочевкой,  - Шаламов выбросил в открытое окошко окурок.  - И подсочинить они мастера.
        - Я бы не назвал это мелочевкой. Встретились факты не только курьезные, как говорится,  - не согласился Серков,  - но и серьезные.
        - Это что же за факты?  - заинтересовался Ковшов.
        - Я о свежих, прошлогоднее, думаю, не стоит ворошить?
        Ковшов неопределенно качнул головой.
        - В Покровах имели место несколько краж старинных предметов культа. Все в ночное время совершены. Со взломом.
        - Что стащили-то?  - заерзал на сиденье Шаламов.
        - Серебряную утварь. Евангелие, несколько штук, в древних серебряных окладах, потиры такие же, крестики семнадцатого века.
        - Чудеса! Неужели попики сами такое добро не растащили?  - не удержался Шаламов.
        - У меня есть сведения, что пропали вместе с ценностями и некоторые церковные книги из библиотеки самого архиепископа Афанасия.
        - А это еще кто такой?  - Шаламов посерьезнел.
        - Был такой руководитель у наших церковнослужителей. Умер давно. Славился особым интересом к чтению. Рассказывают легенды, будто он книги больше денег ценил.
        Ковшов с Шаламовым переглянулись.
        - И мы читаем,  - только и сказал Шаламов.
        - Ну конечно. После революции все книги были реквизированы.
        - Экспроприация экспроприаторов,  - сморщился Шаламов.
        - В нашу центральную библиотеку сдали. В спецхраны, как культурную ценность. В среде библиофилов они многих денег стоят. Состояние, можно сказать.
        - А те? Что, украли?
        - А те, видно, припрятали. Теперь все ворам досталось.
        - Вот на этом жулье и попадется,  - уверенно вставил Шаламов.
        - Мы отслеживаем сейчас на черных рынках, на книжных развалах, в антикварных лавках. Но пока ничего. И знаете, Данила Павлович, мне кажется, появилась интересная версия.
        - Так, так!
        - Не простые воры в Покровах были.
        - Похоже.
        - Тем книжки не нужны. Тем более старинные, греческие да еврейские.
        - А эти откуда?
        - Так архиепископ тот несколькими языками владел, свободно читал и сам писал. С дюжину иностранных языков знал. И книги такие же собирал.
        - Полиглот, а не поп!  - восхитился Шаламов.
        - Вот мы и сообщили в центр, что у нас, вполне возможно, появились интеллектуальные жулики. Не уголовники, а, так сказать, интеллигенты. Центр как раз этим интересовался.
        - И здесь, значит, мы - на белом коне,  - не сдержался Шаламов.
        - Не понял, Владимир Михайлович?
        - Так. Ностальгия,  - буркнул тот.
        - А что же милиция?  - вмешался Ковшов.
        - Да, милиция,  - вернулся к началу майор.  - Отказал дознаватель райотдела по всем фактам хищения.
        - Как?
        - За отсутствием события преступления. А в пропаже обвинил церковнослужителей.
        - Ну, это!..  - вырвалось у Ковшова.
        - Бардак,  - просто завершил Шаламов.  - Узнаю родную и сообразительную. Они мастаки в таких делишках. Не раскрыли ничего, а висяки кому нужны? Вот и сочиняют с потолка.
        - А, это уж проблемы вашего ведомства.  - Майор, ловко сориентировавшись на местности, бросил шоферу: - Сашок, давай к Морскому садику.
        - Надо все эти дела и материалы нам посмотреть, Валентин Степанович,  - покачал головой Ковшов.  - Поотменять постановления к чертовой матери!
        - Я их вам направлю, Данила Павлович, мы уже закончили с ними работать. Лежат стопочкой, дожидаются.
        - А убийство-то при чем?  - Шаламов задымил новой сигаретой.
        - Убийство?  - Серков задумался на некоторое время.  - Убийство это как снег на голову! Наверное, это отдельный разговор, Данила Павлович?
        - В общих чертах, в общих чертах… Своими, так сказать, соображениями поделитесь.
        - Версии есть какие?  - закашлялся Шаламов.
        - Михалыч, ты бы бросил дымить,  - посоветовал ему Данила.  - Подымается уже наша машина от дыма. Взлетим того и гляди.
        - Быстрей домчимся,  - хмыкнул Шаламов, но сигарету в окно все же выбросил.  - Так версии есть?
        - Версии?  - обернулся к ним Серков.  - Сегодня в склепе при храме нашим сотрудником… во время проведения оперативных мероприятий обнаружен труп церковнослужителя…
        - Кого? Попроще нельзя?  - Шаламов наклонился к Серкову.
        - Монаха или послушника,  - уточнил Серков.  - Сами еще не знаем. Суматоха там, в церкви. Волошин, наш опер, похоже, задержал подозреваемого, но оставить его одного не может. И поручить некому. Послал первого встречного, чтобы тот сообщил мне о происшествии. Никакой цельной информации, естественно, нет. Марасев принял решение: без прокуратуры не выезжать. Вот и мыкаемся уже с час-полтора - то к Колосухину, то вот за вами…
        - А послушник?..
        - Послушник, по их понятиям, это верующий, проходящий экзамен на попа!  - повысил голос майор, уже не сдерживаясь.
        - Ну, а почему сразу убийство?  - допытывал неугомонный Шаламов.
        - Нож в спине! Ножевое ранение!
        - Во как… Да, не попляшешь…
        - Не до плясок!
        - Понятное дело. А сотрудник ваш не вора поджидал?
        - Вроде того, Владимир Михайлович, вроде того.  - Серкову, чувствовалось, надоели колкости и въедливость Шаламова, и он обратился к Ковшову: - Вот и подъехали. Подышим воздухом, Данила Павлович, пока Владимир Михайлович сбегает за своим кримчемоданом.
        - А почему нет?  - согласился Ковшов.  - Мы с вами к дежурному пройдем. Мне же Колосухину позвонить надо, сами говорили.
        - Точно,  - обрадовался Серков и первым выскочил из машины, остановившейся у ворот прокуратуры области.
        Когда они поднялись на второй этаж и Ковшов начал накручивать диск телефона, майор выпроводил дежурившую старушку в коридор и с мрачной физиономией быстро вернулся назад.
        - Данила Павлович, в интересах дела должен поделиться с вами одной деликатной закавыкой.
        - Конечно, конечно.
        - Лейтенант Волошин, обнаруживший труп, как я уже докладывал, действовал в рамках операции…
        - Это я понял.
        - Мы разрабатывали этого попика, как выразился Шаламов.
        - Убитого?
        - Именно. Были подозрения о его причастности к банде, занимавшейся грабежами. Или он интригу какую с ворами затевал?..
        - Даже так?
        - Но это пока версия. Церковнослужитель этот определенно якшался с каким-то темным элементом… Замечались за ним странности. А тут, похоже, должен был с кем-то из них встретиться. Что-то передать или, наоборот, получить.
        - В склепе?
        - Ну да, в церкви, в склепе… Где получится. Нам оставалось догадки только строить.
        - А цель?
        - У нас пока по этому поводу одни инсинуации,  - хмыкнул Серков.  - Но на… попика этого подозрения были. И на тебе! Его и грохнули…
        - А после убийства подозрения, значит, исчезли?
        - Кто его знает.
        - Тогда в чем дело?
        - Дело будет вести прокуратура. Как я понял, скорее всего Колосухин поручит его Шаламову или кому-нибудь из старших следователей аппарата. Во всяком случае Марасев будет ходатайствовать об этом перед Игорушкиным.
        - Ну так и ходатайств никаких не надо. Дело наше. А с учетом того, что ваш сотрудник еще и важный свидетель…
        - И я к этому клоню, Данила Павлович.
        - Вы о чем?
        - Мой сотрудник замешан. В некотором роде…
        - Разберемся, Валентин Степанович. Кстати, с вашей, надеюсь, помощью.
        - Об этом и прошу. За Волошина я ручаюсь. Молодой, но исключительно перспективный опер. Честный парнишка.
        - Разве я высказал повод для сомнений?
        - Задержанный молчит. Дал понять Волошину, что без священника церкви говорить ничего не будет.
        - Известная позиция.
        - Дело в другом. Там суматоха большая.
        - Где? В церкви?
        - Ну, конечно. Церковники епископом своим главным грозятся. Его сейчас переполошат. А он такой конфликтный, по пустякам в Москву жалуется, к самому патриарху вхож.
        - Вот как?
        - Бывало всякое. На собственной шкуре убедился. Этим же уполномоченный специальный должен заниматься? По вопросам религии? Вот и разодрались они между собой. Епископ на нашего уполномоченного в Москву нажаловался. Не сам, конечно. Верующих подговорили. Те в столицу мотались с челобитной! Шум подняли!
        - Поделом?
        - Кое-что подтвердилось.
        - Значит, прав был епископ!
        - Да прав, прав. Но к чему шум-то подымать!
        - А вам-то за что досталось?
        - А нас везде!..  - вырвалось вгорячах у майора, но он вовремя сдержался и закончил потише.  - Мы же глаза и уши.
        - Тогда понятно,  - пожал плечами Ковшов.  - Однако окажись вы в их ситуации?..
        - Ну, то, как говорится, миновало. Я боюсь, и здесь грома нам не избежать.
        - Надо полагать.
        - Чует мой нос бурю.
        - Я фаталист, Валентин Степанович.
        - Следователя бы помудрей,  - вернулся майор к своим заботам.  - Сейчас же с Колосухиным будете говорить.
        - Есть конкретные кандидатуры?
        - Шаламова бы?..
        - А в машине он вам докучал?
        - Пустяки. Мужик он крепкий, а то попадет какой-нибудь, начнет тягомотину.
        - Исключено. На контроль возьмем.
        - Да знаю я этот контроль!  - в сердцах сказал Серков и тут же поправился.  - Все, конечно, так. Но Шаламов все же криминалист, и опыт у него…
        - Хорошо, буду просить,  - кивнул после некоторого раздумья Данила.  - А вот потому, что он криминалист, Колосухин и будет против. Игорушкин запретил конкретные уголовные дела криминалисту поручать. Ему областью заниматься некогда. Его задача следователям в районах помогать. Висяки раскручивать бородатые.
        - Одно дело-то можно…
        - А вы знаете, сколько нераскрытых убийств в области, Валентин Степанович?
        - Ну, сводки читаем… Но такого, чтобы священника убивали, еще не было, Данила Павлович.
        - Такого нет,  - и Ковшов смолк, услышав, наконец, что вызываемый им абонент освободился; до этого пипикали короткие гудки в трубке - заместитель прокурора области с кем-то разговаривал.
        Когда они спускались вниз, майор, все время поглядывающий на Ковшова, не выдержал, спросил:
        - Ну как?
        - Игорушкина на месте нет. Занят другими вопросами. Поедем на место этим составом. Старших следователей и важняков пока беспокоить не будем, районных тоже.
        - Уже кое-что,  - посветлел майор.  - А вот и Владимир Михайлович нас поджидает.
        Шаламов покуривал возле «уазика», о чем-то мирно беседуя с шофером.
        - Вперед и с песней?  - кивнул Ковшов приятелю.
        - Получил ценные указания?  - не упустил момента подколоть его тот, занимая прежнее место в машине.
        - Виктор Антонович распорядился больше никого не брать.
        - А районников?
        - Обойдемся.
        - Значит, расхлебывать нам до конца?
        - Начальство решит потом. Игорушкина на месте нет.
        - Знамо дело, нам.
        - А мы на что, Владимир Михайлович?  - заулыбался Серков, обернувшись, и кивнул шоферу.  - Гони, Сашок, к храму.
        - От вас пользы, как от козла молока,  - нахмурился Шаламов.  - Неделю побегаете, а там сгинете. Знаю я оперов.
        - Обижаете, Владимир Михайлович. За милицией, может, и водятся такие грешки, а мои орлы не подведут. Пока все точки не расставим…
        - Ладно. Ловлю на слове. Вашими молитвами…
        Ковшов не мешал их «объяснениям в любви», размышляя над услышанным от заместителя прокурора области, хотя Колосухин и был, как обычно, лаконичен. Озадачивала неординарность ситуации. Выходило, что они еще до трупа не добрались, а высшие лица области уже все на уши поставлены. Генерал Комитета Марасев доложил Боронину в обком партии, Торину в облисполком и в прокуратуру. Событие действительно чрезвычайное. Даже из того, что поведал майор, видно невооруженным глазом. Но все ли он поведал? Гэбэшники не могут без секретов. Своих тайн они не открывают никому. Однако самое неудовлетворительное было то, что на месте происшествия, кроме опера Волошина, никто еще не был. Даже они, которым поручалось это сделать, не знали толком ничего. Объективности никакой, а наверху уже все известно…
        - Вот мы и на месте,  - вернул Ковшова на грешную землю Серков.  - Приехали, Данила Павлович. Вы что-то задумались?
        - Тихо, однако,  - подал голос и Шаламов.  - А вы, товарищ майор, о какой-то суматохе беспокоились?
        - Прекрасно, если я ошибаюсь,  - тревожно оглядывал церковь и прилегающие служивые строения Серков.  - Странно, но и праздношатающейся публики не видать…
        - Какой, какой публики?  - разинул рот Шаламов от неожиданной тирады майора.
        - Шляющейся!  - в сердцах бросил тот.  - Нам бы теперь побыстрей лейтенанта Волошина отыскать!
        Он не договорил. Из дверей храма торопливо вышел высокий сутулый человек в черной рясе и, колпаком на голове, поклонился приехавшим и, выбрав Серкова, соскочившего с переднего сиденья, двинулся к нему навстречу, внятно произнес, не поднимая головы:
        - Доброго здравия вам, люди державные[4 - От слова «держава» - сила, власть (согласно церковнославянскому языку).].
        Приехавшие закивали в ответ.
        Следом за служителем церкви на пороге появилась статная фигура второго. Этот крепок, дороден телом и обличьем, в два-три раза толще первого, хотя и ниже ростом. Одет гораздо величавее, впечатлял выпуклыми глазами, заметными даже в больших роговых очках, длинным волосом и окладистой седеющей книзу бородой. На груди его возлежал отливающий благородным серебром увесистый крест с распятием.
        - Отец Никон,  - представил суетливо, еще более ссутулившись, первый. Хотел что-то добавить, но, взглянув на величавого, только и смог сказать: - Священник храма…
        И отодвинулся за спину главного.
        - Здравствуйте… батюшка,  - за всех троих выдвинулся к священнику майор Серков,  - это работники областной прокуратуры.
        Он отвел руку, указывая на переминающихся с ноги на ногу Ковшова и Шаламова, и умолк: видно, запас красноречия и опыт общения с такой аудиторией у него иссяк. Священник почтительно склонил голову в сторону прокурорских и тоже едва кивнул.
        - Здравствуйте!  - вразнобой сказали Ковшов и Шаламов; получалось совсем как-то несуразно, но ни тот, ни другой никак не могли найти нужной манеры поведения с церковнослужителями, как их именовал майор Серков.
        - Здесь у вас наш товарищ,  - как к глухому, обратился майор к священнику.  - Нам бы к нему?..
        - Благословляю,  - не дождавшись продолжения от майора, отец Никон поднял руку к груди, помедлил, раздумывая, выражение величавости на его лице разгладилось, обнажив личность, отягощенную своей, ему одному известной тревогой земного человека; он пригласил рукой ко входу в церковь и произнес: - Пожалуйте в Божий храм.
        И сам, развернувшись и перекрестившись, пожаловал первым. Майор и Ковшов с Шаламовым двинулись было за ним, но их ловко обогнал и забежал за спину священника встречавший, еще больше сутулясь и неистово крестясь. На ходу он бросил приехавшим:
        - Товарищ ваш зело чаяти.
        - Что он сказал?  - как к переводчику, сунулся Шаламов к майору.
        - «Зело» со старославянского означает «очень»,  - поразмыслил Ковшов,  - а второе слово не знаю. Скорее всего, заждался нас лейтенант.
        - Так и есть,  - добавил Серков.  - Сколько времени прошло-то! Заждешься тут с ними. Видишь, как принимают!
        - А ты хлеб да соль хотел, Валентин Степанович?
        - Ну…  - не нашелся ничего ответить Шаламову Серков.  - Не понимают, наверное, кто к ним приехал.
        Они уже вошли в церковь и сразу притихли.
        Священник остановился перед иконостасом, перекрестился почтительно несколько раз. То же, только поспешнее, проделал и его сутулый служитель. Толстый двинулся вперед через весь храм в дальний темный угол. Ковшов, натыкаясь на Серкова, оглядывался исподтишка по сторонам. Сзади, так же неловко озираясь, наступал ему на пятки Шаламов, тяжело пыхтя, боясь отстать. Отовсюду за молчаливой процессией и в особенности за незнакомой троицей поглядывали настороженные глаза с темных, посверкивающих в свечах позолотой, икон.
        - Михалыч, держи интервал,  - не выдержал и шепнул Шаламову Данила, когда приятель в очередной раз ткнулся в его спину.  - Ноги все отдавил.
        - Не видно ничего со света,  - пожаловался тот.  - Свечи только коптят. И еще эти! Допекают!
        - Кто?  - не понял Ковшов.
        - Со стен. Не видишь, что ли?
        - Первый раз в церкви-то?
        - Как будто ты здесь частый гость?!
        Темный угол, куда они проследовали, оказалось, имел узкий, низкий и еще более темный вход, вернее, туннель или длинный коридор, который несколько раз поворачивал, при этом пол заметно уходил вниз, пока не завершился десятью каменными ступеньками, упершимися в окованную железными полосами дверь с массивным старинным металлическим кольцом. Если в редкие, маленькие, замазанные грязью и пылью оконца сверху, с боковых стен, когда шли, путь указывал тусклый свет, протискивающийся сквозь решетки, то в тупике у двери он совсем померк. Тошнотворно запахло сыростью и еще чем-то неприятным и неживым.
        - В преисподнюю завел монах,  - наткнувшись опять на Ковшова, дохнул в ухо Шаламов.
        Ковшов промолчал, только поежился, Серков передернул плечами, словно что-то тяжелое сбрасывая с себя.
        - Мне как-то приводилось однажды,  - обернувшись, тихо сказал он.  - Насмотрелся…
        - Это где же?  - Шаламов совсем прилип к Ковшову.
        - В семьдесят третьем. Археологи в Успенском соборе раскопки производили. Насмотрелся там всякого.
        - Кого раскапывали-то?
        - Останки архиерейских захоронений. Аж с шестнадцатого века!
        Впереди священник возился с кольцом, пытаясь отворить дверь. Ему помогал служивый.
        - Где Волошин-то?  - не выдержал майор.
        - Вот, зрите!  - зычно, видимо, услышав Серкова, провозгласил отец Никон, распахивая, наконец, непослушную дверь.  - Ваш детина?
        Перед сгоравшими от нетерпения и неизвестности глазами Серкова, Ковшова и Шаламова предстала мрачная усыпальница с тремя гробницами, уставленная горящими свечами. Дальний дневной свет, проникающий из еще одной открытой в противоположном конце склепа маленькой двери, позволял различить две фигуры, вскочившие на ноги с одной из гробниц при их появлении. Колыхнул в лица сквозняк. Дальняя дверь скрипнула жалобно и с грохотом захлопнулась. Свечи разом потухли. Мрачная тишина навалилась на всех.
        - Отворите дверь, негодники!  - огласил подземелье бас отца Никона.  - Заклепы не поставили, бестолочи! Зрить нельзя!
        Кому адресованы были слова возмущения и гнев попа, можно было только догадываться, но в темноте что-то задвигалось, заворочалось, заскрежетало, и по мере завершившихся звуков скрежета усыпальница замерцала тусклым дневным светом. Перепуганный служка бегал, зажигая одну свечу за другой и ставя их на гробницы. Серков рванулся вперед.
        - Волошин!  - окликнул он одну из фигур, поднявшуюся с гробницы.  - Лейтенант! Жив, здоров?
        - Так точно, товарищ майор!  - отчеканил Волошин, а Ковшову бросилось в глаза осунувшееся лицо молодого парня в темном длинном, почти до пят, плаще.
        - Разрешите доложить, товарищ майор?  - лейтенант бодро вытянулся перед Серковым.
        - Погоди. Это кто с тобой?
        - Это?.. Подозреваемый.
        - Подозреваемый?
        - Задержанный.
        - Данила Павлович,  - обернулся Серков к Ковшову.  - Как поступим?
        Ковшов отыскал глазами священника, заметив, как снова спрятался за его спину служка, покончив со свечами; попробовал разглядеть неизвестного, поднявшегося с гробницы вместе с Волошиным, но тот, кутаясь в одеждах, намеренно или обескураженно прятал лицо от света.
        - Отец Никон!  - кашлянув, проверяя голос, обратился Ковшов к священнику.
        - Речи, служивый,  - кивнул тот.
        - Отец Никон, позвольте, покамест здесь… на месте… определиться нам с некоторыми обстоятельствами?
        Священник раздумывал, молчал.
        - Сесть только негде. Но, думаю, это не обременит?  - добавил Данила.
        - За этим и пожаловали,  - величаво и укоризненно наконец возгласил священник.  - Мне блюсти в храме Божьем велено. Затем владыке нашему Илариону поведать. Понеже любые поругания и поношения знать надоти.
        - Согласен он,  - повернулся Серков к Ковшову, задумавшемуся над услышанным.  - Стращает только, мол, жаловаться будет начальству своему.
        - Пусть докладывает,  - кивнул Ковшов лейтенанту.
        - Согласно заданию…  - начал было Волошин.
        - Это можно пропустить,  - одернул его майор.
        - …встреча отца Ефимия…
        - Отца Ефимия?  - вопросил священник, сверкнув глазами.  - Где он?
        - Отца Ефимия…  - недоуменно глянув на священника, подтвердил Волошин и повернулся опять к майору.
        - Продолжай, продолжай,  - Серков жестом руки попросил священника не перебивать и добавил: - и покороче.
        - Одним словом, встреча их состоялась…  - совсем сбиваясь, запнулся лейтенант,  - с устанавливаемым нами лицом, наверное, здесь.
        - Почему наверное?
        - А его тут же и убили,  - коротко закончил лейтенант, моргнул и добавил: - По моим наблюдениям.
        - Отца Ефимия умертвили?!  - бас священника потряс воздух усыпальницы так, что свечи, разом колыхнувшись, едва не погасли; или это опять потянуло шальным сквозняком.  - За что? Кто?
        - Тише, тише,  - Серков уже сделал шаг к священнику.  - Спокойнее, отец Никон.
        - Смертоубийство в храме!  - резало слух.
        - Данила Павлович, в такой обстановке мы вряд ли чего выясним.
        Священник затих, лишь крестился неистово, за его спиной молился служка.
        - Волошин!  - Ковшов приблизился к оперативнику.  - Вы все своими словами расскажите нам. Не спешите. И не волнуйтесь. Как получится. Короче, длиннее, как получится. Я слушаю.
        И Волошин, не отводя от Ковшова глаз, тихо, запинаясь, начал говорить. Как проследовал за отцом Ефимием в склеп, как дождался, пока тот остался один, как увидел подопечного падающим с ножом в спине, как принял решение остаться дожидаться убийцу и как сам убийцу схватил, когда тот к нему подкрался сзади в темноте…
        - Этот?  - подступил Серков к бессильно опустившемуся опять на гробницу незнакомцу, скрывающему лицо.
        Волошин утвердительно кивнул головой.
        - Так это послушник наш, Михайло!  - вскричал отец Никон.  - Я его сам в поиски послал за отцом Ефимием. Канул тот безвестно.
        - Куда канул?  - не понял Серков.
        - Запропастился. Владыка видеть его пожелал.
        - Самому владыке понадобился! А что же он у вас тут делал?  - заспешил по горячему следу майор.
        - Ключарь Савелий!  - обратился священник к своему служке.
        - Трудников и послушников водил Ефимий в усыпальницу, батюшка. Ведомо вам, ремонт затеян был,  - выступил из-за спины священника сутулый ключарь, крестясь.  - Сыплются временем могилы.
        - Вот,  - священник притопнул в такт себе ногой.  - Слышали?
        - Та-ак…  - пошел вокруг гробниц майор, стуча ногами и явно отыскивая приметы времени на камнях.  - Сметая пыль с могильных плит, значит?
        - Чего это он?  - толкнул Шаламов Ковшова локтем.  - Не свихнулся?
        - Не видать что-то разрушений,  - покачивал майор головой, подозрительно косясь на служку.
        Ключарь счел правильным снова укрыться за широкой спиной священника.
        - Где труп-то?  - спросил Шаламов, не глядя на лейтенанта.
        - Да, а труп?  - замер на месте майор Серков.
        Отец Никон в недоумении и возмущении развел руки, не находя слов.
        - Я же его в нишу спрятал,  - вспомнил Волошин.  - А на его место лег сам. Чтоб этого!..
        Он резанул взглядом по послушнику Михаилу.
        - Поглядим, поглядим,  - заторопился майор.
        - Вот,  - Волошин огляделся вокруг, уверенно зашагал в сторону самой маленькой гробницы, заглянул за нее.  - Темно тут. Свечу бы. Здесь ниша, товарищ майор.
        Но сзади, опережая майора, уже спешили со свечками Ковшов и Шаламов.
        - Глубока, окаянная,  - пыхтел Шаламов, заглядывая вниз.  - Не видать дна-то. Давайте еще огня!
        Три головы склонились над ямой. Три свечки замигали трепетными язычками пламени. На дне никого не было. Вековая почерневшая плита дохнула им снизу в лица зловещим холодом.
        Легат и его легионеры
        Легат[5 - Легат - командир легиона в Древнем Риме.] забыл, когда гневался, когда последний раз метал громы и молнии, даже когда нервничал и выходил из себя. Врачи предупредили, что все эмоции теперь ему вредны. Может случиться непоправимое. И он страшился приговора.
        О том, что действительно жить ему осталось мало, напоминали дряхлеющее тело, пропадающие желания, стынущая страсть. Прошлое порой вспыхивало искрой в глазах, но только на мгновение, и снова западало в черноту провалившихся зрачков. Или приближающаяся смерть так пугала?..
        Едва выкарабкавшись с больничной койки, зализывая раны после очередной тяжелой операции, он совсем плохо ходил, говорил тихо, с придыханием, через силу вникал в окружающее - давили швы располосованной грудины. Но главная мысль, сверлившая его до лечебки, не покидавшая в больничной койке, уже завладела его сознанием, мучила в бессонные суточные бдения и заставляла выбираться из тяжкой пропасти мрачного забытья.
        Найден след дружков Игнатия Стеллецкого! Сверкнула наконец-то удача! Согрела холодеющую душу!
        Именно сейчас, когда он ясно сознавал, как мало ему оставалось видеть белый свет, что дни его сочтены, а врачи проклятущие врут, даря никчемные обещания, именно теперь, заново зародившись, сжигала его надежда схватить, наконец, ускользающую судьбу за хвост. До нее как никогда близко! Только жить!.. Только набраться сил!.. Протянуть руку!..
        Несколько десятков лет рыскал сам, нещадно людей своих гонял по всей стране при малейшем сигнале, да что там сигнале! При малейшей, мизерной надежде отыскать след исчезнувших после смерти Игнатия Стеллецкого его последователей и помощников, след сподвижников и учеников хитрющего Игната, великого археолога, вечного соперника Легата, унесшего с собой в могилу многие секреты и тайны. Тот заветное глубоко схоронил, будто в собственной усыпальнице спрятал, а следы учеников его и сподвижников замело метлой беспощадного времени, и с каждым годом горы песка забвения угрожающе росли все выше и выше.
        И вдруг сверкнула удача! И где?! На самой окраине России! Там, в пожираемых солнцем пустынях, в каспийских песках, в провинциальном городке на Волге схоронился кто-то из приспешников Стеллецкого. Конечно, не только спрятаться умудрились эти люди, на большие дела отправились в глушь, в глубинку! Клады в подземельях промышлять!
        Но это только догадки. Сама информация, поступавшая с Волги, поверхностная, худосочная. Источник тоже особого доверия не вызывал. Сколько раз уже ошибался, обманывались и его сыскари. Как ужаленные срывались с места, бросали столицу, летели сломя голову за любой весточкой. А схватывали пшик!..
        Когда Дантист сообщил эту чудную весть, он, давно потерявший всякую надежду, готовился к операции. Не поверил. Подумал, зажмурившись от предчувствия, что подбодрить его желает старый приятель. Но сразу защемила тоска - а если и впрямь удача свалилась? А он загнется под скальпелем? Все мечты, все ценности, сокровища несметные, на поиски которых всю жизнь, считай, отдал, Дантисту достанутся?! Не бывать тому! И сразу загадал: выживу - сам поеду проверить. Но до последнего косился на Дантиста - не опередит ли? Здесь ли еще? Не умчался ли на розыски? Слишком велик соблазн. В последние часы перед операцией не сдержался, послал людей на разведку, напутствовал их втайне от приятеля, сам инструкции давал. Перекрестил в спину, когда те покидали его палату.
        Теперь, приходя в себя после больничных ужасов, спрашивал Семена, с чем возвратились посыльные. Оказалось, от тех не было еще ни слуху ни духу.
        Семен Наумович Дойкин, он же Дантист, прозванный так братвой за аккуратность, с которой приступал к каждому порученному делу, в разведчиках не сомневался, хотя обиженный вид сохранял - без него Легат решение принимал.
        - И Ядца[6 - Ядца (старославянск.)  - обжора, сластолюбец.], и Хрящ - люди бесценные, надежней и сноровистей средь наших не сыскать,  - заверял он, успокаивая Легата.  - Ты, Илья Давыдыч, правильный выбор сделал.
        - Долго вестей не шлют…
        - Ну что же долго? А может, и нечего пока слать?
        - Беда… Неужели опять обман? Ошибка?
        - Все в руках Божьих,  - Дантист Бога почитал.  - А с другой стороны, с кем им весть нам слать? В той тьмутаракани наших надежных людишек не было никогда.
        - Не думали даже,  - сетовал между тем Легат,  - а кремль-то там древнейший. Городище-то еще при татарах строилось. Вот дружков Игнатия туда и понесло. Лучшего места нет, чтобы и спрятаться от меня, и кладами промышлять.
        - Забыли…
        - Там же и Золотая Орда сотни лет стойбище имела. Читал я, вспоминаю сейчас, столица у них там была. И шелковый путь проходил когда-то в тех же местах. И Стенька Разин разбойничал, из Персиды награбленное свозил, в городе прятал. Золота там хоронится в подземельях немало. Как же мы про эти места забыли?
        - Не учли…
        - Да кому же учитывать?!  - забился в гневе и задохнулся враз от нахлынувшей в грудь боли Легат, замер, побледнел, остывая.  - Без меня вы же никто башкой не кумекаете! Что будете делать, если я подохну?!
        - Уймись, Илья! Что несешь! Не гневи Бога!
        - Бога вспомнил? Раньше надо было, когда на карте помечали города, где следы искать. Как же прошляпили? Стеллецкий, конечно, там бывал. Этот червь хитрющий, почитай, все подземелья проверил, где смог. И на Украине, и у нас в России все перекопал, проныра!
        - Успокойся, Илья Давыдыч. Нельзя тебе. Врачей вспомни!
        - А что врачи! Только стращать и могут!  - огрызнулся Легат.  - Меня больше посыльные наши бесят. Чего молчат-то?
        - Все может случиться,  - утешал Дантист,  - только у меня сомнений в наших людях нет.
        - Головой отвечаешь?
        - Головой рисковать не стану. Обоих ты сам отбирал. Без меня обошелся. Или забыл?
        - Не забыл.
        - А чего же? Ядца, сам знаешь, угадает любого из дружков Стеллецкого, коль на глаза попадется. Он же средь них не один месяц якшался, за своего слыл.
        - За своего, за своего,  - устав, тяжело ворочал языком Легат.  - Да сколько лет минуло! Считай, сразу после войны было.
        - Однако с месяц-два, как сейчас помню, Ядца в одном доме с Игнатием живал.
        - Так, конечно… Квартировал.
        - Всех его дружков в лицо знал. И на похоронах присутствовал.
        - Было.
        - А план подземелья Москвы как он у Игнатия стибрил!
        - Ядца мастак тогда был, ничего не скажешь…
        - Башка у него и сейчас варит на такие штучки.
        - Уверен?
        - Вот те крест, Давыдыч!  - побожился Дантист.  - Сам в себя так не верю!
        - Трепаться ты горазд, Семен,  - закрыл глаза, совсем утомившись, Легат и вспомнил далекий, тускнеющий уже в памяти сорок девятый год.
        В те дни, когда очевидным стало, что жить археологу Игнату Стеллецкому остались считанные месяцы, многих трудов и денег понадобилось Легату, чтобы подселить на улицу Герцена, в квартиру умирающего и его недоверчивой жены, расторопного проныру Ядцу. Тяжелобольной археолог, наученный горьким опытом участившихся в последнее время загадочных пропаж из его собраний то экспонатов раскопок, то уникальных документов, схем, планов подземелий древних крепостей, замков, городищ, был недоверчив и подозрителен. Такой же была и его жена. Но толстяк Ядца, сластолюбец и обжора, обладал невероятной способностью влезать в души людей, располагать к себе самых недоверчивых. А остальное - выкрасть из архивов бесценные бумаги археолога - было пустячным занятием. К тому времени интерес государственных чиновников к Игнатию Стеллецкому стал утрачен. Человек, не испугавшийся когда-то писать письма Сталину о необходимости продолжения поисков знаменитой библиотеки Ивана Грозного, сокровищ древних московских государей в подземельях столичного кремля, для них уже ничего не значил. Собранные в многочисленных экспедициях и
раскопках древнейших городищ, крепостей и подземелий экспонаты, составленные планы, описания тайников никем не охранялись и никому не были нужны.
        Когда позже их пропажу обнаружили энкавэдэшники, ловить уже было некого и искать нечего. Впрочем, как и многого чего другого…
        Да, неоценимую услугу оказал Легату пройдоха Ядца. Но тогда он был молод, проворен и предан. А теперь? Время точит камни… Теперь он стар, ленив и хитер. Не любит делиться тем, что попадает в его лапищи. Владеет антикварными магазинами в Киеве и Одессе и живет припеваючи. Заставь его теперь спуститься в тухлое подземелье, посули мешок добра, торговаться начнет. А раньше такое поручение, словно шакал подачки, ждал. Соперников растерзать мог.
        Легат хорошо знал все достоинства приятелей по промыслу. Кандидатуры среди них искал мучительно, сомневался во многих, но остановился на трех…
        В каспийские пустыни послал все же толстяка Ядцу, но приставил к нему Хряща. Тот не даст подельнику сжулить. А друг друга они давно терпеть не могли, не останови - горло перегрызли бы один другому…
        Спустя две недели после выписки из больницы, едва окрепнув, Легат заказал телефонные разговоры. Не на квартиру, а на переговорный пункт, куда поехал один, чтобы Дантист ничего не пронюхал.
        В далеком поволжском городке он вызывал человека, известного только ему одному.
        Люди подземелья
        - Тащи его сюда, Донат!  - старик Мисюрь, кряхтя, согнувшись в три погибели, чтобы не удариться седой лохматой головой в каменный свод узкого подземного коридора, ткнул горящим смоляным факелом в вонючий темный угол.
        В углу коридор круто заворачивал и опускался ступеньками вниз. В свете факела Донат, как ни застилал пот глаза, успел рассмотреть черную плесень и влажную зеленую тину на склизких ступеньках. Одна, две, три, четыре…
        «Сколько же их там?  - с ужасом подумал он.  - Не иначе в самый ад ведут!»
        Последние ступеньки тонули в густой, словно трясина, неподвижной жидкости. А подземный коридор, наполовину заполненный этой жидкостью, ускользал в черную бездну. Страх сдавил грудь юноши, горло пересохло, Донат начал задыхаться и на дрожащих ногах привалился к холодной стене. Всякое бывало, но в такие подземные глухие закутки отец его еще никогда с собой не брал.
        - Вода же там!  - закричал он и выпустил веревку с грузом.  - Куда его?
        - Тащи, тебе говорят!  - взвизгнул Мунехин на сына, да так, что тот вздрогнул.
        Крик гулким эхом прокатился по подземелью и не скоро затерялся в, казалось, бесконечном коридоре.
        - Зачем Игнашку отпустил?  - Донат, обессиленный, совсем сполз по стене и опустился на корточки.  - Вдвоем мы бы его мигом куда хошь.
        За спиной Доната на широкой доске пласталось лицом вверх безжизненное тело монаха Ефимия.
        - Давай, сынок,  - глухо сказал Мунехин, стыдясь своей выходки, свободной рукой он поднял веревку и попытался сдвинуть доску с трупом с места, но факел мешал ему.  - В воду спустим, а там я один его упру.
        - Куда ж ты его? Вода ведь!
        - Спрятать с глаз долой,  - перекрестясь, выдохнул Мисюрь, потом поправился, заметив, как сверкнул на него глазами сын.  - Земле предать тело надо. По-христиански.
        - Где ж ты там землю видел? Нефть, не нефть? Болото какое-то!
        - Есть земля, сынок.  - Мунехин опустился на корточки рядом.  - Есть песочек. Передохни чуток. А то погнал я тебя поначалу. Сам себя не помнил. Передохни.
        - Кто его так, отец?  - Донат кивнул на труп.
        - Вот Игнашка подоспеет с фонариками, и я его один переправлю отсюда,  - не отвечал, будто сам с собой разговаривая, старик Мисюрь.  - Игнашка у нас малец прыткий. Он скор на ногу.
        - Это ты его, отец?  - схватил за руку отца Донат.  - Ты?
        - Черные люди его, сынок,  - опустил голову Мунехин.  - Чуял я. Появились они здесь. Нашли нас.
        - Черные люди? Кто это?
        - Если бы знать.
        - А говоришь?..
        - Старые знакомые. Больше некому.
        - Ты ничего не рассказывал.
        - Некогда было. Да и думал, не будет нужды. Надеялся. А видать, иначе получается.
        - Я тебя не понимаю.
        - Куда уж! Я сам только-только очухался мал-мал. А то все невдомек. Как в угаре! В чигире каком!
        - И мамку они нашу?
        - Что ты! С чего это? Мамка-то при чем?
        - Ну… Ее же засыпало? В подземелье?
        - Кто сказал? Златка наплела?
        - Тетка Илария ей открылась.
        - Вот бабий язык!  - выругался Мисюрь и перекрестился.  - Сорока болтливая, прости меня Господи.
        - Расскажи, отец!
        Старик Мунехин тяжело опустил голову, задумался; сын не сводил пытливых тревожных глаз.
        «Не заметил, как выросли детки-то,  - Мисюрь из-под бровей бросил украдкой взор на старшего.  - Донат-то совсем взрослый стал. Вон, вымахал каким здоровяком! Один, без посторонней помощи волочил от самого склепа по душным тайным ходам кремлевского подземелья громоздкое мертвое тело убиенного Ефимия. Считай, пудов шесть. И слова не сказал. Верит отцу до последнего. Беспрекословно. На смерть пойдет, глазом не моргнет. Вон как уставился! Правду хочет знать! Вырос… Дорос до правды… Все хотят правду знать… А понравится она ему, отцова правда?»
        Невеселые, тяжелые мысли угнетали старика Мунехина, загнал он себя в угол, раньше надо было поймать момент поведать сынам все откровенно, доходчиво, от души. А что здесь успеешь рассказать? Когда неизвестными убийцами загнан в тупик. Когда над головой тучи нависли одна другой черней! Когда труп безвинного монаха рядом!
        - Не хотел я раньше времени мозги ваши детские бедами нашими забивать,  - Мисюрь хотел погладить сына, как раньше бывало, по вьющимся русым волосам, но рука его повисла в воздухе и отважилась опуститься только на крепкое горячее плечо.  - Все вы с Игнашкой маленькими казались, да и мать не велела. Думали мы оба, рано еще.
        Донат молчал, тяжело дышал, рубахой отирал лицо от пота.
        - А жизнь быстрее наших дум оказалась. Забыли мы с матерью многое. Обрадовались рано в спокойной глуши. Вот нас Бог и наказывает.
        - Что с матерью, отец?
        - С матерью? Знать хочешь?
        Донат только качнул головой, жестко сцепил губы, словно готовясь к самому страшному.
        - А поймешь меня?
        - Постараюсь.
        - Долгая история будет.
        Донат молчал, ждал от отца продолжения.
        - Ладно. Слушай тогда. Все равно Игнашку ждать. Значит, сначала… А чтобы понятнее было, начну с себя. Ну, так… Фамилии я своей не знаю.
        - Это как же?
        - Беспризорничал с малолетства. Гражданская война. Ни отца, ни матери не помню. Помню, с поезда на поезд гоняли мы, пацаны, стайками, как воробьи, по стране. Искали, где с голодухи не сдохнуть и не замерзнуть зимой. В теплых краях, на Украине, меня Игнатий Яковлевич и подобрал. Двадцатые годы. Он как раз вел раскопки в замке Богдана Хмельницкого. В Субботове. Город такой. А мы в развалинах и подземельях замка прятались от милиционеров. Там не сыскать. Харчились тоже прилично, обирали подвальчики в ближайших селах. В общем, жизнь веселая была.
        Мисюрь подмигнул сыну, тот грустно улыбнулся.
        - Я привязался к Стеллецкому. Он многих нас, мальчишек, с ума сводил своими чудными рассказами о кладах, о тайниках, о сокровищах. У костра как начнет перед сном нам рассказывать! Заслушивались до одури. А потом не спали до утра. Все мерещились алмазы в аравийских пещерах, изумруды в пакистанских тайниках. Я тебе об Игнатии Яковлевиче говорил немного. Великий был человек! Знатный ученый. К тому времени он уже пол-света объездил, а сердцем прикипел к Востоку. Начинал как раз с палестинских раскопок, где заинтересовался древними подземными сооружениями, да так всю жизнь клады и проискал! Его за эту страсть научные мужи всерьез не принимали - считали чудаковатым, что ли? Он действительно тронутый был болезнью кладоискательства. И нас всех заразил, помощников своих.
        - Разве это плохо?
        - В науке, наверное, хорошо… Не знаю. Но Стеллецкого переделывать поздно было. Одни бредили гробницами фараонов, другие сходили с ума в поисках Трои, третьим мерещилось золото инков и ацтеков, а Игнатий Яковлевич раскапывал древнерусские городища, тайники в подземельях замков, монастырей, храмов.
        - А на Украине?
        - Везло ему! В Субботове возле церкви удалось найти полусгоревшие человеческие кости. Он был уверен, что это останки Богдана Хмельницкого. Врагов себе в спорах нажил, но так и не сдался.
        - Кто же там был? Хмельницкий?
        - Когда мы уезжали в Москву, я сам помогал Стеллецкому ящики с находками для музея упаковывать. Так мы тайком несколько костей от того скелета с собой увезли. Для экспертизы дальнейшей. Игнатию Яковлевичу потом за это досталось по первое число. Вернуть в свой музей хохлам эти кости захотелось!
        - А что нельзя? Он же сам нашел!
        - Есть определенные сложности… Вот я и укатил тогда со Стеллецким в Москву. Для того, чтобы билет на поезд купить, Игнатий Яковлевич мне тогда и имя дал. Вот с той поры…
        - Странное имя какое-то - Мисюрь? А отчество Игнатович.
        - Отчество его. А имя? Я же говорил, чудаковатый он был. Все к раскопкам сводил. И фамилия наша с ними связана. В свое время он бредил раскопками города Пскова. Об этом городе еще историк древний писал, что по количеству подземных ходов и тайников ни один европейский город не сравнится с Псковом. Легенды ходили о множестве кладов в тех местах. Особенно искали несметную казну польского короля Стефана Батория; помню, и мне Стеллецкий рассказывал о поисках таинственной двери в Поганкины палаты, где сокровища скрывались, у него тоже своя версия на этот счет была, только ему полазить там не удалось, а без него кто найдет!
        Мисюрь иронически хмыкнул, помолчал, почесал голову и продолжал:
        - Но я увлекся… Про фамилию нашу вот что. Псков тот, крепость и тайники с подземельями строил как раз Мисюрь Мунехин. Мунехин тот… Если нынешними мерками подходить, до Косыгина, конечно, ему не достать, но рядом. Казначеем был Мунехин у великого князя, а начинал дьяконом. Он всю Европу в те времена объехал. И в Иерусалиме побывал, и в Венеции, и в Царьграде, а затем руководил строительством оборонительных укреплений в Пскове. Подземный тайный ход под речку Пскову - его рук дело! Игнатий Яковлевич в этом никогда не сомневался. Вот и дал мне имя и фамилию этого удальца! А? Как? Красивая фамилия?
        - Красивая,  - сомневаясь, проговорил без энтузиазма Донат.  - Только никто не знает об этом.
        - Ну кто ж тут виноват?  - пожал плечами Мунехин.  - Раз у нас так быстро всех забывают! А потом я Игнатию Яковлевичу стал и слугой верным, и помощником, и другом. За сына жил у него в столичной квартире. Учился, но во все поездки по стране с ним катался, всегда рядом при раскопках находился. Несобранный он, растеряха. Ему сторож хороший нужен для находок, документов, открытий. Он меня все в институт хотел устроить, а я ленился. Поступил, но доучиться не удалось… Но в сотрудниках его ходил. А потом война…
        Мисюрь опустил голову, задумался, вспоминая далекое прошлое.
        - Разные люди вокруг него крутились. А он всем верил. Сколько растащили его бумаг, ценностей, карт, планов раскопок, когда он заболел! Ужас! Меня жена его вторая вызвала уже после войны. Телеграммой. Он тогда перенес второй паралич. Еле-еле на ноги встал. Я его заново ходить учил… Странная болезнь его посетила. Жестокая. Никому такого не приведись.
        - Что же за болезнь такая?
        - Забыл все! Говорить не мог. Слышать - слышал. Даже понимал, а не писал и говорил иногда на каком-то непонятном языке. В молодости, помню, он знал их, этих языков, с десяток. И латинский, и греческий, и арабский. Как заболел, иероглифы какие-то изображал вместо букв. До истерик доходило. Все прахом пошло. Ученому человеку без языка нельзя. Особенно в старости. Когда настоящая мудрость посещает. Сколько бы он людям рассказал!..
        - Так и умер?
        - Так и умер… Жена его плакала, перед самой смертью рассказывала, что повторял он одно греческое слово: «мойра».
        - Мойра? Что это?
        - Судьба.
        - Судьба?  - тихо повторил Донат.  - А мама? Что с ней, отец?
        - А мама?  - Мисюрь наморщил лоб, отвернулся, ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя, воспоминания перевернули все нутро, даже глаза увлажнились.
        - Я тут сказал, что вокруг Стеллецкого крутились разные люди… Было и жулье. Хуже! Откровенные бандюганы! Им от Игнатия Яковлевича одно требовалось. Пытались жить на его открытиях.
        - Как это?
        - А очень просто! Были случаи, когда на нас нападения устраивали во время археологических раскопок. Похищали экспонаты.
        - Клады!
        - Конечно, клады. Монеты старинные, утварь древнюю. Да мало ли ценностей мы отыскивали при раскопках, в тайниках! Стеллецкий, между прочим, самым удачливым был среди археологов. Ему, как никому, везло на ценные находки. А знаменитую библиотеку царя Ивана Грозного у него, можно сказать, прямо из-под носа увели!
        - Как это?
        - Вот так! Только и ворам воспользоваться не удалось. Черные люди это были. Вот Бог их и наказал, когда власть не смогла.
        - Ты нам с Игнашкой как-то рассказывал о черных кладоискателях!
        - Вот и эти вроде них, только посерьезнее, думаю. И ведь догадывался Игнатий Яковлевич, даже конкретных лиц подозревал, но милиции не удалось на след напасть.
        - Бандиты?
        - Предполагал он, что перешел дорожку еще в молодости одному головорезу. Тот не простым уголовником был. Тоже из дворян и образование имел соответствующее. Археолог, как и Стеллецкий. Только мозги набекрень. Сколотил шайку из отпетых ворюг и грабил имения и дворцы сбежавшей от революции за границу царской знати. Музейщикам, наркомфинотделу да гэпэушникам рук до их охраны не хватало.
        - Как же? Дворцы?!
        - В подземельях тайники те были. Кто про них ведал?
        - А он?
        - Чисто работал бандюга. Профессионально тайники грабил. Пока милиция или гэпэушники про ценности проведают, а спец тот уже туда заберется и подчистую все сгребет. Слухи ходили, будто имел он своего человека в самом ГПУ, поэтому опережал.
        - А Игнатий Яковлевич что же?
        - А Стеллецкий свои соображения про тайники и клады обязан был в ГПУ докладывать. Без них и шагу нельзя было сделать. Он ведь первым тайный ход во дворце Юсуповых нашел. А кто его послушал? Кто хоть пальцем о палец стукнул, чтобы раскопки к той двери начать? С этого юсуповского тайника и все пошло!
        - Что пошло?
        - Да ты меня слушаешь или нет?
        - А то!
        - А чего же спрашиваешь? Бандюге все с рук сходило. Так бы и шло до поры до времени, пока на двух дворцах не погорел стервец. Первой его большой осечкой и стал тайник, до которого Игнатию Яковлевичу добраться не дали бюрократы. Вместо дела бумаги заставили оформлять крысы конторские, а жулику бумаги не нужны!
        Мисюрь вдруг внезапно умолк, словно его осенила догадка, изумленно как-то глянул на сына, почесал затылок.
        - А может, и не случайно все произошло?..
        - Да не тяни, батя.
        - Стеллецкому не разрешили копать, так тайник тот, князя Феликса Юсупова, с миллиардными сокровищами, пьяный дворник нашел. Ну, понятное дело, гэпэушники тоже тут как тут. Однако ворам ничего не досталось.
        - Чудно!
        - А вот второе фиаско грабитель потерпел напрямую от нашего Игнатия Яковлевича. Его тогда пригласили искать тайники в московском дворце самого Голицына. Министра, фаворита царевны Софьи, сестры Петра Первого. Пять лет к этому времени прошло после того случая. Только бандюга, оказывается, так и следил за каждым шагом Игнатия Яковлевича. Знал, что легкая рука на клады у Стеллецкого. Только не удалось ему опять поживиться. Князь Василий Голицын по тем временам считался человеком сверхобразованным, дружил с иностранцами, алхимией занимался. Магистериум все искал.
        - Что это?
        - Философский камень так называли. Верили, что способен тот камень превращать любой металл в золото.
        - Нашли, значит, золото-то!
        - Нашли,  - кивнул головой Мисюрь.  - В тайной той подземной лаборатории и золото, и серебро было, только не чудный камень был тому причиной. Князь держал там, видать, свои закрома на всякий случай. Боялся и за себя, и за свое добро. Иезуитом его считали, смерти могли придать. Если не сама царица Софья, так Петр Первый кончить мог за такие таинства… Но золото и прочие ценности князя уплыли из-под носа бандюги того и в этот раз. А когда год спустя Игнатий Яковлевич исследовал подземные лабиринты в Головинском парке и, случайно наткнувшись, обнаружил место, где бандиты укрывались и держали склад награбленного, стал он заклятым врагом! Вот с той поры и затаил тот смертную злость на Стеллецкого.
        - Ты, батя, сам-то откуда все знаешь?  - Донат пытливо заглянул в глаза отцу.  - Тебе ж тогда еще меньше, чем мне сейчас было?
        - Игнатий Яковлевич рассказывал. Он меня за сына почитал. И в поездки на все раскопки городищ всегда брал. А там ночью-то чего делать? Вот истории его и слушали у костра. К утру, бывало, только и расходились. С ним столько всякого случалось!..
        - Я тоже в археологи пойду.
        - Вот те на! Чего это враз?
        - Я давно решил.
        - Это с чего бы?
        - Ты Игнашку-то в честь Игнатия Яковлевича назвал?  - вместо ответа спросил Донат.
        - Игнашку-то?  - Мисюрь зыркнул глазами на сына.  - А что? Завидуешь?
        - А меня почему Донатом?
        - Не нравится?
        - Церковное имя придумал. Пацаны вон попами да жидами нас кличут.
        - Русские мы. А Игнатий Яковлевич-то первое образование духовное имел. В Киеве академию закончил. Богослов он.
        - А как же?..
        - Что?
        - Клады все эти?.. Раскопки, тайники?..
        - После академии ему на выбор два места для службы предложили. Америку и Палестину. Он выбрал Восток. Познать хотел историю Спасителя нашего, Иисуса Христа. Увидеть, руками пощупать.
        - Не верил, что ли?
        - Верующий он. Только до всего хотел сам докопаться. Искал следы Господа нашего на земле. Дела его, в материю облаченные. Считал, что должны они сохраниться. Вот в Палестине его и заинтересовали древние подземные сооружения. С тех пор и заразился страстью познать истину Божью.
        - Интересно все это! Дух захватывает!  - Донат аж засиял весь, засверкал глазами на отца.
        - Страшные это тайны подземные,  - мрачно произнес Мисюрь и уставился в пол, где распласталось безмолвное тело монаха.  - Жизнью за них всегда несметное число людей расплачивалось…
        Донат вздрогнул, вжался в холодную каменную стену, потух глазами, прошептал:
        - За что его, отец?
        Мисюрь опустил голову, выдохнул:
        - Жив, значит, тот бандюга! Больше некому. Только вот как они нас нашли? Сорок лет прошло… Я надеялся, забудут…
        А между тем, погожим поздним утром…
        Кто-то щекотливый и настырный горячим языком облизывал ей голые пятки, чмокая и повизгивая от удовольствия.
        - Бим!  - вскрикнула Майя, просыпаясь и поджимая ноги под покрывало.  - Безобразник! Как ты меня напугал!
        Она вскочила на ноги, едва не перевернув палатку, в которой спала; щенок залаял и запрыгал вокруг нее, сумасшедший от счастья.
        - Майя!  - донесся от домика голос матери.  - Завтракать!
        - Я сейчас. Только искупаюсь,  - отозвалась она, набрасывая на плечи халат и разыскивая полотенце.  - Этот проказник всю меня обслюнявил.
        - Поспеши. Собираемся к столу,  - Анна Константиновна прошла мимо палатки к берегу.  - Мне рыбачков неугомонных собирать.
        - Несносный щенок!  - смеясь, отмахивалась Майя полотенцем от расшалившегося пса.  - Он еще и кусается!
        - Не ругай Бимку. Бабушка послала его тебя будить. Припозднились вчера у костра?
        - Я и без него бы поднялась,  - запрыгала Майя к речке.  - Ишь, будильник нашелся!
        Лохматый хлопотун с лаем понесся вслед, хватая развевающиеся на девушке полы халата, и замер только у плескавшейся волны. Хлебнув с разбега остужающих брызг из-под ног хозяйки, он фыркнул недовольно и, обидевшись, залег в траву, спрятался в кустах, но не выдержал и минуты, пустился в погоню за мельтешившими перед его носом назойливыми кузнечиками и нахальными бабочками.
        - Папка!  - позвала отца Майя, заплыв чуть ли не к середине речки.  - Давайте ко мне с Николаем Трофимовичем! Бросайте удочки! Вода теплющая!
        Игорушкин и неразлучный его заместитель похаживали в тени дерева у воткнутых в берег длинных удилищ с неподвижными загрустившими поплавками. Оба были в видавших виды обвислых соломенных шляпах, темных куртках на голое тело, трусах и резиновых по колено безразмерных сапогах. Униформу эту, несомненно, с известной картины Перова, подобрал им непререкаемый авторитет и спец по рыболовной части Михал Палыч. С его слов, при другой одежке ни о каком клеве и помышлять не стоило. Впрочем, судя по удрученному виду обоих рыболовов, сегодня тоже был не их день: на кукане у дерева лениво плескалась в воде чахлая тарашка, прячась со стыда.
        - Папка! Плывите ко мне!  - надрывалась Майя, несмотря на протестующие знаки отца, подплывая ближе, шумом и криком отпугивая его последние надежды на рыбацкое счастье.
        - И то дело, Петрович,  - быстро стянув с себя шляпу, сбросив куртку и сапоги, рванулся к воде Тешиев.  - Хватит без толку спины гнуть. Я уже спарился совсем.
        - Коля!  - замахал ему вслед удилищем с пустым крючком Игорушкин.  - Наживи мне червячка. Опять сожрали «пожарники»[7 - «Пожарник» (разг.)  - мелкий окунь.].
        - Банки на них не хватит!  - не останавливаясь, отозвался Тешиев.  - Червей на завтра поберечь надо.
        - Наживи, Коля! И сигай себе с Богом.
        - Не могу, Николай Петрович,  - Тешиев бултыхнулся в речку, вынырнул и теперь блаженствовал лежа на спине, выпуская изо рта вверх веселые фонтанчики воды, словно кит.  - Анна Константиновна вон кушать звать пришла, а мы и не купались.
        - Не заслужили мы кормежки, Аннушка,  - смущенно улыбнулся муж.  - Рыба без уважения пошла. Вчерась еще клевала, а сегодня как отрезало.
        - Лето жарит,  - подплыл ближе Тешиев.  - Борису Васильевичу следовало пораньше приезжать. Весной. Какой теперь клев? В мае бы, вот тогда - да!
        - Раньше и вода мокрее была,  - съязвил Игорушкин, сматывая с сожалением удочку.  - Оправдывайся теперь. Вы что мне с Михаилом обещали?
        - Что?
        - Забыл?
        - Рыбу-то? Вон ее сколько!  - Тешиев закатил глаза, вылезая на берег, ступил в траву и запрыгал на одной ноге, склонив голову на бок.  - Вода в ухо попала!
        - Так тебе и надо,  - буркнул Игорушкин, отворачиваясь от него.  - Обещалкины!
        - Вчерась же уху хлебали! Котел не доели.
        - Рыба, она на крючке должна быть,  - Игорушкин покачал головой.  - Сердце рыбака радовать. Страсть разжигать. А в котле - это уже кулинария.
        - Это моя радость,  - засмеялась жена.  - Ну, хватит, спорщики! Айда к столу!
        - А вон и Борис Васильевич!  - крикнула Майя, вскидывая руку из воды в сторону камыша.
        Действительно, в плотной стене зеленого тростника за ее спиной ясно послышались голоса, всплески воды. Голосов два, один - требовательный, командирский, наставляющий, другой - вежливый, мягкий, вопрошающий.
        - Михал Палыч, не иначе,  - прислушавшись, хмыкнул Игорушкин.  - Загонял он Бориса Васильевича. Ишь, покрикивает!
        - Ему наше начальство нипочем,  - поддакнул Тешиев.  - Попадись маршал, он и тому спуску не даст. Я раз на охоту с ним поехал…
        - Не приморил бы он нам его?  - забеспокоился Игорушкин.  - Городской человек все же! Отдыхать приехал. А мы его в такую рань подняли!
        - Ты же сам, папка, только что про страсти мужские рассуждал?  - Майя вышла из воды, приняв от матери полотенце.  - Не пойму я тебя!
        - Страсть, она в меру хороша,  - нашелся отец.  - А с возрастом забываться негоже.
        - Вот те раз!  - Тешиев хлопнул себя по мокрой коленке.  - Это кто же здесь про возраст вспомнил? Стыдись, Петрович!
        Освободившись, наконец, из тростникового плена, на гладь речки выкарабкалась маленькая легкая лодчонка, управляемая Нафединым, восседавшим подобно куперовскому следопыту на корме с веслом. На дне в середине лодки сидел Кравцов, улыбающийся от избытка чувств и не без усилий удерживающий над водой здоровенный кукан с несколькими золотобрюхими сазанами, сверкающими на солнце чешуей. Хвосты рыбин тонули в глубине.
        Игорушкин и Тешиев, не скрывая восторга, закричали, замахали руками, приветствуя счастливчиков, Майя запрыгала с полотенцем, щенок залаял, забесновался. Спокойной и невозмутимой осталась одна Анна Константиновна, не понимая их восторга и укоризненно покачивая головой.
        - Еле-еле уговорил возвращаться,  - кивая на Кравцова, залебезил перед Анной Константиновной Михал Палыч.  - Не оттащу его от коряги, и все тут! Там такие сазанищи полощутся!
        - Время-то! Время! Михаил Павлович!  - стыдила его Игорушкина.  - Я же предупреждала! У Бориса Васильевича режим! Я на час вас отпускала. Вчера договорились же!
        - А вы попробуйте!  - Нафедин валил все беды на Кравцова.  - Сладьте с прокурором страны! Небось, послушает?
        - Простите покорно, Анна Константиновна,  - вылезая из лодки на берег, поклонился хозяйке Кравцов.  - Не сдержался. Совсем про все забыл. Такой рыбы я не видел. Простите покорно.
        - Ну что с вами поделаешь,  - Анна Константиновна, улыбаясь, погрозила пальцем.  - Последнее предупреждение. Следующий раз несдобровать.
        - Вот и славненько,  - Кравцов повернулся к Игорушкину.  - Как улов, Николай Петрович?
        Тот только разводил руками, а Тешиев забежал наперед, перехватил у Нафедина кукан. Рыба, еще живая, лениво и величаво таращила на людей глаза.
        - Я сам таких давно не видел,  - радовался, как ребенок, заместитель.  - Все на сковородке как-то. В жареном виде.
        - А я что вам говорил?  - Нафедин приостановился, схватил Тешиева за руку.  - Кто сомневался, что рыба в Волге есть?
        - А кто сомневался?  - Тешиев вперился в Игорушкина.
        - Ловить надо уметь,  - не унимался Нафедин.  - Мы вот с Борисом Васильевичем на завтра решили еще в одно местечко сгонять. Махнете с нами? На двух лодках?
        - А чего же…
        - Мы разом.
        - Так, друзья мои,  - прервала всполошившихся рыбачков Анна Константиновна.  - Давайте эти разговоры пока прекратим…
        - Мама! К нам кто-то приехал!  - Майя, схватив Анну Константиновну за руку, повернула ее в сторону ворот, где неистовствовал, заходился в лае пес.
        - Это к тебе, конечно,  - отмахнулась Анна Константиновна.  - Ребята, наверное, из института? Ты же приглашала?
        - Нет,  - Майя вспомнила обиду, надула губки.  - Папка же запретил.
        - Кому там быть?  - Игорушкин тоже обернулся на лай собаки.  - Мы никого не ждем.
        За забором никого не видно. Лишь возбужденно прыгающий на калитку пес заходился в громком лае да слышен едва различимый шум работающего автомобильного двигателя.
        - На машине кто-то,  - Тешиев передал кукан с рыбой Нафедину.  - Я схожу посмотрю.
        - Я сбегаю, Николай Трофимович,  - блеснув глазами, вдруг сорвалась с места Майя, махнув собаке полотенцем.  - Бимка! Прекрати дурацкий концерт!
        И она, тонкая и легкая, припустилась к калитке.
        - Бимка! Фу!
        Но пес уже и сам перестал бесноваться, притих и только прыгал вокруг калитки, повизгивая и виляя хвостом, словно уже получил вкусненькое.
        - Бимка, ко мне!  - подбежала Майя и открыла калитку.
        Вытянувшись в струну, поедал ее жгучими глазами высокий черноволосый старший лейтенант милиции, гвардеец с картины, весь в кожаных ремнях, с пистолетом на боку и в облаке пьянящих духов.
        - Здравия желаю!  - лихо приложил он к козырьку форменной фуражки два пальца правой руки.
        - Здравствуйте,  - обмерла заалевшая вдруг Майя, поправляя разметавшийся на груди и в ногах легкомысленный, ставший маленьким халатик.  - А вам кого?
        - Прокурор области Николай Петрович Игорушкин здесь, простите?  - красавчик не стоял, а выскакивал из сапог, и Майя отражалась вся в его распахнутых от восторга глазах.
        - Тут.  - Девушка не слышала своего голоса, она никак не могла справиться с непослушным халатом.
        Офицер пришел в себя и улыбнулся.
        - Папа!  - позвала Майя, но ей только показалось, что она кричала.
        Черные люди
        Мисюрь оперся о косяк входной двери горячим потным лбом, перевел дух, перекрестился. Ну вот. Он и дома.
        - Слава Богу,  - прошептал спекшимися губами.  - Самое страшное позади.
        Мисюрь оглядел тяжелым взглядом коридор подвала, где в однокомнатной дворницкой стояли метла, ведра, лопаты; сейчас отдохнет на лежаке, вздремнет с часок до полного рассвета, а там и за уборку улиц примется, как раз пора настанет, считай, ночь всю на ногах отмотал…
        «Намучился,  - пронеслось в гудящей голове.  - Сколько месяцев уже не ползал так под землей! Последний раз с Марией привелось, когда горе-то приключилось… Донат интересуется - убил кто? Не убили, сынок, мать твою грешную. Слава Богу! Сама себя сгубила любимая жинка. С ним, с подземным червем, связалась… Это ее и сгубило… А как сказать?..»
        С усилием разжал не слушающиеся от усталости губы.
        - Прости, Господи, меня грешного.
        Тяжки его минувшие ночные бдения: ночь под землей в духоте, вонь от коптящих факелов до сих пор ест нутро; хорошо, Игнашка подоспел с фонариками, а не принеси он их, совсем задохнулись бы они с Донатом в тайных подземных лабиринтах. И убиенный поплыл, запах тяжелый пошел от тела монаха, едва успел Мисюрь его землице придать. Оставил бы на день-два, пропал бы совсем, не подступись тогда к трупу в жаре и духоте такой, в темноте да под землей. А там вода рядом!..
        Мисюрь чуял, как сдал; рад бы шаг ступить, идти дальше отдыхать в дом родной, только сил нет. Никак не отдышится, дрожат ноги ватные, не держат его тело.
        Не тот уже Мисюрь, стар совсем, а все, бывало, хорохорился перед Марией. А ее не стало, раскис. Не заметил, как ослаб. Себя не узнает. А ведь в памяти еще, как с Игнатием Стеллецким не одну ночь кротами в подземельях проводили, и ничего! Наверх выбирались, воздуха свежего глотнуть, и опять под землю. Да что там со Стеллецким! С Марией они здесь уже, в кремле, давали жару! От Троицкого собора, считай, все ходы зараз проходили и дела успевали сделать: тайники, схроны, какие попадались, проверяли, в каменные мешки[8 - Каменный мешок (разг.)  - камера в рост человека в каменной стене подземелья, наглухо заложенная кирпичной кладкой, имевшая отверстие только для подачи пищи жертве, узнику или затворнику, самостоятельно принявшему решение о таком наказании за грехи.] заглядывали при случае… Сколько их пришлось раскопать!.. Страху-то натерпелись, пока до заветных мест добрались!.. Марии удача улыбалась…
        Мисюрь горько вздохнул, закрыл глаза, жена, словно живая, предстала перед ним. Красивая, манит зелеными лукавыми глазками, посмеивается…
        - Миська, мой любимый,  - слышит он ее нежный голосок, колокольчиками тот голосок перезванивает в его мозгу, дрожь по всему телу от знакомого щебетания, тянется он весь к ней, поймать хочет в объятия.
        - Мисюрик, цветочек мой…  - не умолкает в мозгу.
        - А! Чтоб тебя!  - дернулся Мисюрь к жене, ударился лбом о косяк, очнулся, пропало видение.
        «Что это со мной?  - испугался весь, мышью в голове забегали ужасы.  - Задохнулось совсем сердце без кислорода под землей! Все! Конец пришел! Хана! Легкие не те!»
        Сколько он под землей пробыл? Часов восемь-десять? Не держат ноги. И сердце совсем сдало! Тень от прежнего Мисюря осталась. Бывало, быка матерого рогами наземь гнул, а теперь сам едва стою! Душу из телес выбивает дыханье-то! И куда? Ей теперь спешить только наверх! На небеса. Да пустит ли Господь? Грехов на тебе, окстись! Не счесть! Не примет Господь. Не берет он таких к себе. Червем в земле ползал, в земле гнить придется. Смердеть!
        Мисюрь несколько раз неистово перекрестился тяжелой рукой.
        - Прости, Господи! Прости раба своего!
        Что это с ним? Полчаса у косяка валандается, как бесноватый! Аж сердце из груди выскакивает! Не иначе приступ? Никак в себя не придет! И ноги трясутся? Что это? Уж не конец ли?!
        Мисюрь утер горячий пот со лба, с лица, открыл глаза, огляделся. Тяжко дался ему этот треклятый визит под землю. Не ходок он туда более. Не ходок. Не вылезет как-нибудь однажды на белый свет.
        - Донат! Игнашка!  - толкнул он дверь, но та не поддалась.
        Заперлись изнутри ребятишки-то. Ну и правильно сделали, как он наказывал. Не дай Бог завалится кто ночью!
        - Игнашка!  - застучал Мисюрь металлическим кольцом, вделанным им самим когда-то в дверь для удобства.  - Открывайте, детки!
        За дверью ни движения, ни звука.
        - Спят, поросята,  - остывал он, приходя в себя. Что это его встревожило-то? Что особенного случилось? Ну спят пацаны. А как иначе? Рассвет вон только-только зачинается. Ночь еще не сбежала со двора. Петухам бы петь, да не деревня!
        Мисюрь нашарил ключ в кармане, с третьего раза вставил его подрагивающими пальцами в замок, повернул два раза и шагнул за порог. Сквозь три зарешеченных оконца падал свет внутрь комнаты от единственного во дворе фонаря. В полумраке он нашарил на стене выключатель, щелкнул торопливо, загорелась ослепившая его лампочка. Что-то в комнате заставило его насторожиться, что-то озадачило, он сразу и не понял. Стол, чистый посредине, обычно весь заставлен посудой, в книжках мальчишкиных, в разной ерунде. И ни одного стула, ни табуретки. Чем они здесь занимались без него? И кот не бросился в ноги, как обычно; тут же вспомнил он - и Жулька во дворе не лаяла, не мельтешила. Вымерло все, не иначе.
        - Да где вы все? Прятаться задумали?  - он шагнул в детский угол комнаты, где обычно спала на одной кровати ребятня, ухватился за край полотняной шторки на веревочке, рывком отдернул ее в сторону и замер.
        Перед ним сидели на стульях два незнакомца. Один, безобразно толстый и лысый, щурился от света, постукивая кастетом в ладошку. Второй, болезненно худой и белый, поигрывал ножичком перед самым его носом. За их спинами, привязанный каким-то шмотьем к кровати, дергался Игнашка с заткнутым полотенцем ртом.
        Мисюрь отпрянул назад, круто развернулся, но получил страшный удар в лицо и без чувств свалился с ног.
        - Заждались тебя, папашка,  - сплюнул на него худой, поднялся со стула, перешагнул через лежащего Мунехина и затворил за ним дверь.  - Ты побережней с ним, Ядца. Ум вышибешь.
        Толстяк хмыкнул, спрятал кастет в карман необъятного светлого парусинового пиджака.
        - А чего он скачет, как козел?
        - Папашка нам еще понадобится. А бегать он больше не станет. Не будешь, правильно я говорю?  - нагнулся над Мунехиным худой.
        - Он теперь долго думать будет,  - сплюнул и Ядца на лежащего.  - Ты бы его водичкой, Хрящ? Освежи.
        - Это можно.  - Хрящ повернулся к кровати, перерезал путы мальчишке, вытащил полотенце у него изо рта.  - Ну-ка, малец, полей на отца вон из того чайничка. Да не шалить, а то я ему горлышко-то подрежу.
        Хрящ защелкал ножичком перед лицом приходящего в чувство Мисюря, лезвие засверкало, запрыгало туда-сюда у глаз Мунехина.
        Парнишка в одних трусах, согнувшись от страха, с заплаканным лицом поднес чайник.
        - Лей, не жалей!  - заржал Хрящ оглушительно.  - Спасай отца, малец. И нюни утри.
        Мунехину вода не понадобилась, он уже во все глаза смотрел на незваных ночных гостей, пытался встать, но не удавалось, а подавать руки ему никто явно не намеревался.
        - Лежи пока,  - пихнул его без особой злобы, больше для острастки, Хрящ.  - Команду дам, встанешь.
        - Кто вы?  - разжал губы Мисюрь.  - Чего вам надо от нас?
        - Правильно начинаешь, голубчик,  - подал тонкий дребезжащий голос толстяк.  - Познакомиться нам не помешает. Давай, поведай-ка о себе.
        - Что ж о себе? Мы люди простые,  - озираясь, Мисюрь искал глазами второго сына: Доната, определенно, в комнате не было.
        - Болтай, болтай. Чего замолчал?  - щелкнул опять у него перед лицом ножичком Хрящ.  - Мне твоя биография интересна.
        - Чего же сказать? Дворник я. Какой от меня интерес?
        - Дворник?
        - Улицы мету.
        - Улицы, говоришь?
        - Ну да. Чего ж еще, если дворник?
        - А смотри-ка сюда!  - Хрящ зверем схватил мальчишку, так и стоявшего возле отца с чайником в руках, прижал к себе.
        Чайник грохнулся на пол, вода залила Мунехина, но он закричал не от этого, а от страха, когда увидел, как Хрящ ткнул ножом в глаз Игнашке. Тот чудом успел увернуться, нож полоснул по щеке подростка, оставляя яркий кровавый след.
        - Не трожь дитя!  - рванулся было Мисюрь к бандиту, но не успел приподняться, как снова распластался на полу от жесткого удара кастетом.
        Толстяк Ядца опять потер, погладил сверкающий кастет ладошкой, участливо покачал головой.
        - Так и не доживет до утра наш собеседник.
        - Уж больно нервный.
        - Горяч.
        - И неразговорчивый.
        - А ты с ним по-другому.
        - Это как?
        - Пощекочи пацана. Папашка скорее заговорит.
        Хрящ, не отпуская насмерть перепуганного мальчишку, приставил ему нож к уху:
        - Проси отца, чтоб дуру не гнал.
        Игнашка заскулил, засучил ногами в руках бандита.
        - Оставь ребенка, сволочь,  - очнулся Мунехин.  - Что он тебе?
        - А ты не дергайся. И рассказывай шустрей. Некогда мне твои сказки слушать.
        - Что вам надо?
        - Сам знаешь. Не догадался, кто с тобой беседует?
        - Вижу, что бандиты.
        - Не хами.
        - Берите все, что есть. Что спрашиваете?
        - Что же у тебя есть?  - Ядца не без труда поднялся на ноги, обошел комнату кругом, заглянул под кровать для вида.  - Нищий ты. Бессребреник.
        - А что вы хотели? Метлой не много наметешь.
        - И в церкви поешь?  - Ядца хитро скосил глаза.
        - Пел, когда просили. А с вами Бога, видать, нет?
        - Ну, хватит! О Боге заговорил,  - Ядца подошел к книжной полке на стене у стола.  - Глянь, Хрящ, певчий-то у нас еще и книжки читает.
        - Ученый попчик.
        - Грамотный,  - Ядца поводил носом по корешкам книжек, полюбопытствовал, взял одну в руки, повертел.  - Да тут не псалмы, не Библия, Хрящ.
        - Чего же там?
        - Серьезная литература. Глянь!  - Ядца швырнул книжку из рук на пол, взял вторую, прочитал нараспев,  - словарь фор… ти… фи… ка… ци… онный. О! Еле выговорил. И вот еще. Путеводитель по Москве. Слышал? По самой Москве-столице.
        - Оттуда наш рассказчик? А говорит, дворник церковный.
        - Погоди, погоди. Вот еще книженция. Нет. Журнал древний. Бог ты мой! Труды Имперского московского археологического общества!..
        - Оказывается, археолог ты у нас?  - Хрящ, не оставляя подростка, ткнул ножом в плечо лежащего Мунехина.  - А чего скрывал? Скромный? Молчун?
        - Что вам надо от меня?  - зажал рану Мунехин, закусив губу.
        - Недогадливый? Или еще?  - Хрящ полоснул ножом по другой щеке мальчишки, оставляя новый кровавый след, тот ягненком забился в его руках, завизжал.
        Мунехин только дернулся на полу, ударился головой об пол.
        - Не стучи башкой-то. Пожалей.
        - Суки! Звери вы!
        - Полайся, полайся! Еще?  - нож Хряща сверкал у глаза Игнашки.
        - Хватит! Все скажу.
        - Вот так-то лучше,  - Хрящ не отводил руку с ножом.  - Но запомни. Будешь врать, пацана твоего искалечу.
        - Отпусти его!
        - Хорошенький-то мальчишка,  - Хрящ, любуясь, отстранил от себя голову подростка.  - Смотри на папашку, голубок. Пожалел тебя папашка. Глазки у тебя добрые, в слезках. А папашка мне соврет, и не будет глазок. Сначала этого, а потом другого.
        - Отпусти!
        - А как же ты без глазок-то?  - не унимался бандит, которому, видно, доставляло удовольствие издеваться над Мунехиным.  - Тебе расти да расти. В школе учиться. А ты без глазок никуда. Плохо без глазок, а?
        Он резко оборвал свои поучения, оттолкнул от себя парнишку на пол, тот мигом прижался к отцу, дрожа всем телом. Мисюрь обнял сына, отер кровь с его лица, заглянул в глаза, поцеловал.
        - Гляди, Ядца!  - ткнул в их сторону ножом Хрящ.  - Ничего не напоминает тебе эта картинка?
        - Отстань,  - отмахнулся тот, листая журнал, вытащенный из вороха с книжной полки.  - Я тут наткнулся на подземные раскопки. Статейка-то как раз к месту!
        - Во! С этого и начнем,  - Хрящ повеселел.  - Только ты что за книжки-то взялся? У нас вот, живой гость из подземелья! Только что оттуда! Он нам все вживую расскажет.
        Мисюрь молчал, поглаживая сына, осторожно озираясь на прикрытую дверь из комнаты, путь к ней был пока свободен.
        - Расскажешь ведь?
        Мисюрь кивнул.
        - Ты монаха сховал?
        Мисюрь вздрогнул, как от удара, поднял глаза на бандита.
        - Значит, это вы его?
        - Вопросы я здесь задаю.
        - Значит, вы… А я его землице предал. Как Господом нашим завещано.
        - И где ж ты его закопал?
        - Долго идти…
        - Опять?
        - Чего опять? Действительно, долго. Но если желаете, доведу до могилки.
        - Обшарил его?
        - Чего?
        - Что на мертвом нашел?
        - Что я, мародер, что ли? По мертвому шарить человеку…
        - Значится, не было при нем ничего?
        - А мне откель знать?
        - Не было… А может, врешь?  - Хрящ дернулся с ножичком к Игнашке, тот сильнее прижался к отцу.
        - Крест нательный был. Так я его при покойнике и оставил.
        - А нож?
        - Нож я раньше из спины вытащил. Где Донат-то?
        - Вот укажешь, где нож, тогда Доната своего получишь.
        - Что с ним?
        - С ним? А что с ним будет? Скучает твой старшенький. Где он, дорогой мой дружок?  - повернулся Хрящ к Ядце.  - Куда мы его поместили-то, драчливого?
        - Куда надо,  - буркнул Ядца, он, казалось, не слушал допроса, уселся уже с толстенным журналом к столу и внимательно листал его, изучая, рядом бугрилась внушительная кучка журналов с книжной полки.  - Глянь сюда, Хрящ, здесь у нашего археолога все книжки про подземные раскопки. Интересы имеешь к ним?
        Толстяк вперился в Мунехина.
        - Имеешь. А может, и про Стеллецкого что вспомнишь? Игнатия Яковлевича?
        Мунехин только зыркнул злыми глазами.
        - Вспомнил покойника. Ну и хорошо.  - Ядца даже успокоился, умиротворенно кивнул приятелю.  - У меня потом вопросы будут. А пока полистаю тут журнальчики. Может, еще чего найду интересного.
        - Ну, археолог?  - Хрящ заерзал на стуле.  - Продолжим?
        - Позволь мальцу лицо смыть,  - Мунехин подтолкнул Игнашку к двери.  - Вишь, в крови весь. Задел ты ему что-то. Не останавливается кровь-то.
        - Обойдется.
        - Позволь. Ребенок же. Чего ему в крови?
        - Отстань.
        - А истечет? Позволь! Ребенок же!
        - Во пристал! Ядца, как?
        - Да пусть его,  - отмахнулся Ядца, не отрываясь от журналов.
        - Иди, пацан, только смотри у меня! Вон, ведро у стены.
        Мальчуган встал на нетвердые ноги, поднял чайник с пола, двинулся в угол комнаты к ведру. И тут случилось неожиданное. Мунехин бросился на Хряща, схватив его руку с ножом, свалил вместе со стулом на пол и дико закричал сыну:
        - Беги, Игнашка! Беги, сынок! Зови милицию! Спасайся!
        Секунду-две подросток соображал, что ему надо делать; поняв, дернулся к двери, распахнул, вываливаясь в коридор, но уткнулся в ноги застывшего в проходе человека. Для того тоже, по всей видимости, это было полной неожиданностью. Он аккуратно и цепко схватил беглеца за шиворот, поднял вверх для всеобщего обозрения и, оглядев со всех сторон, втащил обратно в комнату, плотно закрыв за собой дверь.
        - Что за дела?  - только и спросил он.
        Хрящ и Ядца уже мутузили ногами скрючившегося в три погибели обреченного Мунехина.
        - А ну-ка стоп!  - поднял руку пришедший.  - Что за мордобой? Брэк!
        Из-за его спины выглядывала настороженная физиономия Пашки Дубка.
        Corporis faces[Corporis faces (лат.)  - чувственные влечения, плотские страсти.]
        - Так ты говоришь, архиерей лишь меня хочет видеть?  - как был, в том же рыбацком обличье, Игорушкин только что выслушал доклад посыльного из штаба областной милиции.
        - Так точно, товарищ прокурор!  - отрубил старший лейтенант.
        - А ваш генерал его не устраивает?
        - Не могу знать, товарищ прокурор!
        - А сам что же?
        - Не понял, товарищ прокурор?
        - Сам, Максинов, не может решить его вопросы?
        - Не могу знать, товарищ прокурор.
        - Ну, заладил…  - Игорушкин поморщился, скосил глаза на Кравцова.  - Что же случилось? Толком можешь объяснить?
        - Генерал приказал сообщить: происшествие серьезное.
        - Сам-то владеешь ситуацией?
        - Труп обнаружен. Близ церкви.
        - И только? Велики дела,  - хмыкнул Игорушкин.  - Если по каждому умершему сам архиерей прокурора области требовать станет!..
        - Труп церковнослужителя, товарищ прокурор.
        - Вот как! С этого бы и начинал.  - Игорушкин глянул на Тешиева.  - Вот незадача!
        - А может, мне съездить, Николай Петрович?  - заместитель без слов понимал шефа.
        Покидать Кравцова даже на несколько часов? Да еще после такой рыбалки! Да еще когда тот приехал погостить в кои-то лета? И надо же такому приключиться! На какую-то недельку вырвался прокурор республики к ним с удочкой отвести душу, и на тебе!
        - Нельзя, Николай,  - Игорушкин опять покосился на Кравцова, но тот не вступал в рассуждения, отмалчивался.
        - А чего? Съезжу. Встречусь. Выслушаю претензии, просьбы, если имеются. Что серьезное - подыму Колосухина, прокурора-криминалиста…
        - Оперативная группа на месте,  - опередил офицер милиции.  - Со вчерашнего вечера.
        - Как?
        - Вчера первый выезд был. Там с трупом недоразумения.
        - Кто в составе?
        - Начальник следственного отдела КГБ майор Серков.
        - А им зачем?
        - Не могу знать.
        - Кто же гэбэшников послал? Что им там делать? Труп же?  - Игорушкин нахмурился на посыльного, будто тот принимал решение.  - Может, с сердцем что-то? Народ-то в церквях пожилой?
        Милиционер сосредоточенно помалкивал.
        - Не иначе сам Марасев скомандовал,  - посерьезнел и Тешиев.  - Тут, по всему, и без Боронина не обошлось.
        - Ты думаешь?  - засомневался Игорушкин.  - Леонид Александрович-то при чем? Не пойму я тебя.
        - Точно. Закрутилась цепочка.  - Тешиев оживился, задвигался, забегал вокруг вросшего сапогами в землю старшего лейтенанта.  - Глава церкви с жалобой в облисполком, там Торину доложили, Марк Андреевич без Боронина шагу не сделает, тот - начальника КГБ поднял, как обычно, а Марасев, известное дело,  - своих, чтобы все лучше знать. Ну а нашим - сам Бог велел.
        - Кто из наших?  - Игорушкин поднял глаза на посыльного.
        Милиционер задумался, соображая.
        - Кого из прокурорских Колосухин снарядил в оперативную группу на выезд?  - повторил понятливее Тешиев.
        - Выезжали замначальника следственного отдела Ковшов и криминалист Шаламов,  - выпалил тот.
        - Результат?  - вперился в посыльного Игорушкин.
        - Мне известно, что из-за позднего часа и отсутствия должного освещения осмотр места происшествия был перенесен. Сегодня должны продолжить.
        - Говорил я тебе, Николай, телефон надо было сюда протянуть,  - Игорушкин с тоской обернулся на домик, где, сгрудившись вокруг уставленного яствами стола, готовилась к веселой трапезе их компания.
        Майя нетерпеливо помахивала отцу рукой, Мария, заждавшись, разливала душистый чай по чашкам, прокурор района Волобаев суетился подле, помогая с пестрыми блюдцами, Михал Палыч, размахивая руками, досказывал всем легенды о сазанах, добытых им с Кравцовым под столетней корягой, одна Анна Константиновна поймала взгляд мужа и замерла, почуяв недоброе.
        - С телефоном бы сейчас не мучились,  - закончил фразу Игорушкин.  - А что теперь? Полная неизвестность.
        - Поставим, Николай Петрович,  - оправдывался заместитель.  - Мы же здесь не частые гости. Раз выбрались. И то благодаря приезду Бориса Васильевича. Здесь и столбов-то нет! Как провод тянуть?
        - А Волобаев тебе на что!
        - Понял, Николай Петрович.
        - Понял… Все у нас задним числом.
        - А давай-ка, Николай Петрович, вместе проведаем вашего владыку,  - подал вдруг голос Кравцов, молча слушавший все это время их разговор.  - Тем более я, кажется, знаком с ним.
        - Что вы говорите?  - всплеснул руками Тешиев.
        - Да, да.  - Кравцов взял под руку смутившегося Игорушкина и повел к домику.  - Сам поражен совпадением. Но это так. Только сейчас вспомнил.
        - Как же? Когда?  - недоумевал тот.
        - Переоденемся, позавтракаем, а в дороге я расскажу,  - Кравцов улыбнулся прокурору области.  - История поучительная и стоит того, чтобы знать. Владыка ваш - личность незаурядная.
        - Послушайте…  - проводив начальство взглядом, Тешиев поманил к себе офицера.
        - Старший лейтенант Свердлин,  - представился тот,  - Владимир Кузьмич.
        - Послушайте, Владимир Кузьмич,  - Тешиев доверительно коснулся кителя посыльного.  - Что за суматоха там поднялась? Что за переполох? Столько начальства подняли! Что происходит?
        - Обстоятельства устанавливаются, товарищ заместитель прокурора области,  - щелкнул каблуками тот.
        - Ты бы попроще. Не знаешь меня?
        - Ну как же, Николай Трофимович!
        - Во… Так лучше… Убили священника?
        - Труп пропал, Николай Трофимович.
        - Смеешься?
        - Как можно! Церковнослужитель пропал. Есть подозрения, что его убили.
        - И что там наши? Что Ковшов?
        - Не владею информацией, Николай Трофимович. Все держится в большом секрете. Оперативная группа с утра должна продолжить поиски.
        - А архиерей, значит, жаловаться решил?
        - Выходит, так.
        - Где же он? У генерала сидит?
        - Был на приеме у Максинова. А по дороге сюда я его к вам завез, в облпрокуратуру. Сказал мне, там дожидаться будет Игорушкина.
        - Долго же! Там у нас, кроме дежурного, никого…
        - Максинов загодя за Колосухиным послал, вызвал того из дома.
        - Значит, ты владыку с рук на руки Виктору Антоновичу передал?
        - Так точно.
        - Это хорошо. Это ты правильно сообразил.
        - Генерал приказал, Николай Трофимович.
        - Что? Генерал? Ну, конечно, генерал… Главное, пока Николай Петрович с Кравцовым приедут, Колосухин его заговорит.
        - Грозный батюшка…
        - Позавтракаешь с нами?
        - Спасибо. Сыт.
        - Пойдем, пойдем, служивый,  - Тешиев потянул посыльного за собой к столу, где основная компания уже допивала чай.
        - Майя, угощай гостя,  - подвел Тешиев офицера к зардевшейся девушке.  - Владимир Кузьмич его звать. Прошу любить и жаловать.
        - Присаживайтесь, пожалуйста,  - вспорхнула с чашками для подошедших девушка и потянулась к самовару.  - Вам с молоком или сливками?
        - Мне кофе,  - поднял карие глаза офицер.
        - Кофе никто не пьет, кроме меня… А он кончился…  - смутилась девушка, утонув в глазах офицера, и совсем запылала так, что Анна Константиновна, все забыв, бросилась ей на помощь.
        - Есть кофе, Маечка! Как же?  - Анна Константиновна не узнавала свою дочь; куда девались ее отчаянная независимость, дерзость, постоянное желание возражать; та совсем потерялась, словно малый ребенок.
        - Сейчас принесу!  - Анна Константиновна поспешила в комнаты и скоро возвратилась с баночкой в руках.  - Вот. Маша позаботилась. На здоровье, Владимир Кузьмич.
        Офицер между тем не сводил с Майи глаз.
        - Бывает все ж на свете,  - едва слышно, только для нее сказал он.
        - Что вы?
        - Бывает. А я не верил,  - заглянул ей в глаза офицер.
        - О чем вы? Простите. Вам кофе с сахаром?  - она подала ему чашку.
        - Ах, обмануть меня не трудно,  - он, будто случайно, задержал ее пальцы в своих, принимая чашку.  - Я сам обманываться рад…
        - Сахар? Простите,  - она тихонько высвободила руку, стесняясь чужих глаз.
        - Только горький, Маечка. Только горький…
        Владыка
        Михал Палыч глянул на Игорушкина, тот кивнул ему, мол, следуй за милицейской «Волгой», где впереди восседал посыльный генерала, и автомобиль плавно покатил с места.
        - Не гонись за ним. Не спеши, Миша,  - Игорушкин упредил Нафедина, зная страсть своего водителя, не любил тот в хвосте плестись.  - Успеется. Я попросил Свердлина поторопиться, предупредить Колосухина, что мы выехали. А то архиерей-то, небось, спекся, нас дожидаясь.
        - С архиепископом Иларионом судьба свела меня года полтора назад,  - закинув руку на спинку, усевшись удобнее на заднем сиденье автомобиля, сказал Кравцов.  - Поэтому еще свежи воспоминания.
        - Он у нас в области месяцев шесть, не более,  - развернулся к прокурору республики Игорушкин.  - Всего ничего, а скажу я вам - впечатлил многих.
        - Незаурядная личность!
        - Заставил считаться с собой и обком партии, и облисполком, а уполномоченный по делам религии Мухоркин от него чуть не прятался одно время.
        - Вот как!
        - Да. Скандал. До правительства, в Москву, история докатилась. Туда своих ходоков посылал. Тайно.
        - Это что же?
        - Не находил понимания с Мухоркиным. Считал, вмешивается тот в дела церкви. А бабу одну, извиняюсь, женщину из райисполкома, однажды сам выгнал с какого-то церковного собрания. Та потом ему мстила. Пыталась пьяным поймать. Ославить. Одурела совсем. Как-то на Пасху в храм ворвалась. Иларион после службы за стол сел отобедать, или, как у них там говорят, вкусить плоды земные, а та ворвалась с помощниками, водку на столах искать начала да владыку нюхать.
        - Безобразие!
        - Что с дуры возьмешь?
        - И чем же все кончилось?
        - Погнали зарвавшуюся своевольницу. Но не сразу. Понадобилось владыке дважды в столицу ходоков посылать.
        - Вот как!
        - И там, в московских конторах, хитростью пришлось пользоваться.
        - Это почему же?
        - А гоняли их из Совета по делам религии. Одна проверка была, но формальная. Проверяющий Мухоркина расспросил, чай попил и убрался. А с народом не встретился. А когда посыльные приехали второй раз, их в шею - были уже у вас, зря жалуетесь, мешаете работать.
        - Там Куроедов заправлял. Не может быть. Мужик строгий, ответственный. Я его знаю.
        - Так им до него не добраться. Они швейцара у дверей подсластили. Тот научил уму-разуму. Показал, где и когда главного словить. Вот они в ножки ему и кинулись.
        - Гоголь! Неужели так и было?
        - Стыдоба! Мне бы не знать никогда. Только у Анны моей подружка в школе, тоже учительница, а у нее мать верующая. С дочерью всем делится, ну и до нас информация доходит.
        - Не обращался сам-то в прокуратуру?
        - В глаза не видел. И писем не было. Они же нас в такие дела не допускают, Борис Васильевич. В облисполкоме все оседает. Сами разбираются.
        - Не надеялся, значит, он на местную власть…
        - В облисполком владыка ходил, знаю. Обком партии им занимался. Слышал, сам Боронин встречался, а к нам нет.
        - Верен, значит, он остался своей стратегии. Не сломался.
        - Вы о чем?
        - Я полтора года назад подобную же проверку проводил по его обращению лично к Леониду Ильичу.
        - К Брежневу?
        - К нему.
        - Как?
        - Архиепископ Иларион в то время на Украине служил.
        - А как же?..  - Игорушкин запнулся.  - Почему вам поручили проверку-то? Украина ведь - союзное государство? Своя прокуратура?
        - В этом вся курьезность ситуации и была,  - без улыбки ответил Кравцов; наоборот, поморщился, словно от зубной боли.  - Леонид Ильич, я полагаю, усмотрел что-то похожее на национальный шовинизм в обращении Илариона. Тот приводил факты вопиющего произвола по отношению к православной церкви со стороны местных уполномоченных. Помню фразу его в заявлении, задевшую меня тогда. И догадываюсь, не меня одного. Требую, писал он, избавить от гнетущей опеки в делах христианской церкви. Было бы нелепым, чтобы дела коммунистов решали вдруг фашисты. Так и в церковной жизни. Пусть все на свои места станет.
        - Так и написал?
        - Да, кажется, память меня пока не подводит.
        - Значит, не побоялся.
        - Настроен он был решительно.
        - Силен владыка!
        - А товарищи отнеслись с понятием к тому, что мне, а не им пришлось заниматься проверкой. С прокурором Украины мы до сих пор хорошие друзья. Не обиделся, что его подменил. Помогал от души. Снабдил всем необходимым материалом.
        - У нас прокурорские традиции крепки!  - кивнул Игорушкин.  - Я вот как-то отдыхать ездил в эту… Как ее… Михал Палыч, ты меня провожал…
        - В Карпаты,  - подал голос Нафедин.
        - Да. Трускавец. С почками. Так там меня встретили, разместили!.. Одним словом…
        - Он же, Иларион, по рождению Митрофаном звался. И фамилия его Дуган.
        - Хохол все же?
        - Хохол. Из бедняцкой семьи. Но семинарию в Москве закончил после войны. Преподавал, даже ректором был в Одесской духовной семинарии.
        - Подтвердилась ваша проверка?
        - Убрали Илариона тогда с Украины,  - резко бросил сквозь зубы Кравцов.
        - Не подтвердились факты?
        - Почему? Подтвердились.
        - А что же тогда?
        - Проследил я за его службой,  - не отвечая, продолжал Кравцов.  - На Север его угнали. А он здорово болен был тогда. Холод ему был смертельно противопоказан.
        - А кто ж его спас? К нам-то как он?
        - Знали его предшественника, Николай Петрович?
        - Лично нет. Но помню, кажется, Михаилом звали архиерея, что до него у нас был.
        - Вот этот архиепископ Михаил и вызвался поехать в Сибирь вместо больного Илариона.
        - Дела…
        - Хонэстум нон эст семпер, квод лицет,  - Кравцов отвернулся к окну и надолго задумался.
        - Борис Васильевич?  - помолчав, подступился к нему Игорушкин.
        - Я повторил, простите, древнее изречение римлян. Увлекся, знаете ли, латинским языком в студенческие годы. Умели они спрессовать мысль в красивой фразе. Не все нравственно, что дозволено. Красиво? Не правда ли?
        - Я историк по первому образованию…  - Игорушкин смутился.
        - Вы правы. От нас время другого требовало.
        - А я тоже приметил, Борис Васильевич, не приживется и у нас владыка Иларион.
        - Вы так считаете?
        - Похоже.
        - Интересно, как он сейчас выглядит?
        - А вы встречались?.. Тогда.
        - Знаете, как-то мельком, поговорить не привелось серьезно. Хотя я очень хотел. Архиепископ Иларион был болен, а меня срочно отозвали из Киева, как только я доложил предварительные результаты проверки. Потом другие заботы закружили. О его судьбе узнал значительно позже. И вот здесь… вдруг… у вас… услышал о нем.
        - Ну теперь увидитесь.
        - Да, да. Интересно.
        - Как раз и приехали,  - вмешался в разговор Михал Палыч, останавливая автомобиль у парадных дверей областной прокуратуры.  - Старший лейтенант, видать, заждался нас. Ишь, бегает у подъезда.
        Они вышли из машины.
        Из дневника Ковшова Д. П.
        Все, что произошло, напомнило страшные тайны древней инквизиции.
        В подземельях церкви на глазах агента секретной службы убивают загадочного монаха, пользовавшегося особыми полномочиями самого архиепископа. Когда убийцу пытаются схватить на месте преступления, совсем уж непонятным образом пропадает сам труп. Словно сгинул в преисподнюю. Кстати, что вовсе не лишено оснований. Во всяком случае, мы с Володей Шаламовым вчера, не сговариваясь, так и решили. Подземелье церкви представляет собой одно целое с подземельем склепа, а в общем, оно является таинственным лабиринтом старинных подземных ходов и тайников, шастать по которым без проводника, подручных средств, элементарных инструментов защиты небезопасно для здоровья и жизни непосвященных. Смело можно шею сломать и покалечиться, если не сгинуть совсем, в чем мы убедились, когда оперативник Волошин, проявив чрезвычайное усердие перед начальством, едва не свалился в темноте в коварную яму, неизвестно для кого приготовленную. Всем стало ясно, что без света, веревок, специального снаряжения, а может быть, и спелеологов, нам там делать нечего.
        Слуги дьявола
        - Забьете до смерти! Будет!  - передав перепуганного мальчугана шустрому Дубку, Кирьян Рожин широким шагом прошел в комнату, ударами ног отбросил от безжизненного тела Мунехина свирепствующих Ядцу и Хряща, упруго бросил могучее, налитое силой тело на стул так, что тот жалобно заскрипел под ним, но устоял.
        Бандиты звериными голодными глазами поедали явившегося, ворча недовольно и злобно.
        - Кто под землю поведет? Кто полезет? Думаете пустыми башками?  - рявкнул на них еще раз для острастки Кирьян и для пущей верности рубанул кулачищем по столу, уловив в их глазах неповиновение.
        - Справимся. Бумагу-то добыли,  - сплюнул кровь с разбитой губы Ядца.
        - Какая бумага? Ты видел?
        - Сам же говорил!  - Хрящ тяжело оперся на стену, куда отлетел от удара, с трудом попытался встать на ноги.
        - Ну и что! Там мешок каменный обозначен. Может, тайник. А может - шутка!
        - Какая шутка? Сам же радовался!
        - Проверять все надо,  - оборвал Хряща Кирьян, не удостоив того и взглядом.  - Теперь главная работа предстоит. Под землю лезть. А ты полезешь?
        - А чем я тебе не гож?  - взвился Хрящ.
        - Сдохнешь под землей! От тебя толку, как от козла молока! Вон уже задыхаешься. Это здесь, в доме, на свежем воздухе! А в подземелье?
        - Вчера еще, значит, нужен был? Когда рыскать по дворам, шмурдяк этот искать!  - Хрящ харкнул на зашевелившегося Мунехина.  - А ты примчался, значит, мы с Обжорой не в кону!
        - Заткнись!
        - Я че-то не пойму, Кирьяша!  - ядовито усмехнулся Ядца, смиренно приблизившись к Рожину, пододвинул табурет, присел к краешку стола.  - Я не в деле? Как планчик, бумажку ту, нашли, меня побоку?
        - Кто сказал?
        - Только что здесь прозвучало.
        - Я не слышал.
        - Не пойму я чего-то,  - продолжал Ядца смелее.  - Значит, кому-то я нужен был? Сам Легат меня посылал. Сам Илья Давыдович наставлял. А ты командовать подоспел, когда я бумажку ту, заветную, можно сказать…
        - Пьянствовали вы здесь оба!  - гаркнул Рожин так, что Ядца смутился и опустил голову.  - По бабам шлялись. Сколько времени угробили? Легат чуть концы не отдал.
        - Легатушка наш ноги протянуть может в любую минуту, Кирьяша,  - снова ощерился в ядовитой улыбке толстяк.  - И тебе это не хуже, чем нам, известно. Я-то с ним с каких годков вместе! Знаю его, изучил вдоль и поперек. Это ты прибился к нам невесть откуда. Откуда он, Хрящ?
        Толстяк нарочно обернулся за помощью и советом к подельнику. Хрящ молчал, его одолевали мысли, нагрянувшие после неприятных откровений Рожина.
        - Хрящ! Заснул, бродяга?
        - Легат тебя переживет, Обжора!  - Кирьян уставился в желтые больные зрачки Ядцы.  - Чего мелешь?
        - Располосовали, говорят, нашему отцу нутро,  - съехидничал толстяк,  - да не все отрезали.
        - Чего брешешь?
        - Гнилой весь наш отец родной, Кирьяша,  - процедил толстяк еще слаще, только слюни не капали у него с жирных блестящих губ от удовольствия.  - Нечего у него резать-то уже. Не ровен час, загнется Легат, пока ты к нам в эту тмутаракань добирался!
        - Врешь, гнида!
        - Не на того поставил, дружок.
        - Вот, значит, почему вы здесь дурака валяли! С Дантистом заговоры плетете! Надеетесь, Легат копыта отбросит, а вы клад наш захапаете?
        - Дантист не в пример Легату всю Москву золотую давно в кармане держит. А Легатушка наш дрожащий не у дел. Сколько лет-то он, бедолага, по больницам валялся? Кто знал его, и тот запамятовал. Только глазки у тебя открылись, Кирьяша,  - Ядца плавал в восторге от злорадства.  - А все почему?
        Рожин злобно взирал на толстяка, сдерживаясь с трудом, чтобы не наброситься на него.
        - А потому, что пришлый ты, Кирьян. Не наш. Со стороны. И где тебя Легат подобрал, еще неведомо никому. Может, на одной больничной койке? Не знаком ты с нашей братвой. А мы с двадцатых-тридцатых годков дружбу водим. И не просто. На крови наше братство скреплено, спаяно! Мы за золотцем, за сундучками старинными в земле порылись, покопались. И земли наглотались. И кровушки. Ты такого не видел. И не знаешь. А туда же прешь! В начальники! Не подавишься?
        - Заткнись!
        - Нас укоряешь?  - Ядца не унимался.  - А сам что натворил?
        - Не тебе рассуждать, Обжора!
        - Зачем монаха кончил? Тот уже под меня совсем лег. Сам бы бумажку мне отдал. Миром. Договоренность у нас была. А ты? Загубил все дело!
        - Не суй нос!
        - Легат-то тебе этого не простит. Не выкрутишься, если менты след возьмут.
        - Я только что с ним по телефону говорил. Чистит он вас с Хрящом, как последних пройдох.
        - Это с чего бы? Не иначе ты нас дерьмом облил?
        - Месяц тут торчали. А толку на грош! Если бы не я!
        - Он про монаха еще не знает,  - Ядца сморщился, предвкушая наслаждение.  - А узнает, в шею тебя погонит. Илья Давыдович не любитель почем зря кровь пускать.
        - Пошел вон!  - Кирьян ударом ноги выбил стул из-под толстяка, и тот скатился на пол.  - Башку подняли, суки! Легат старшим меня сюда прислал. Чтобы вас, козлов, гонять. И интриги ваши разведать. Теперь у меня есть, что ему сказать. Несдобровать ни вам, ни Дантисту!
        Хрящ выхватил нож, щелкнуло, засверкало лезвие, но Рожин и дернуться ему не дал, коротким ударом ноги выбил из рук, а самого кулачищем впечатал в стену. Хрящ так и сполз на пол, рядом с Ядцей. Подниматься оба они не решались.
        - Ползать у меня в ножках будете, не прощу!  - смерил их уничтожающим презрительным взглядом Рожин.  - Мразь! На кого башки подняли? Легат узнает, живыми прикажет в землю закопать. Забыли Сеньку Ушастого? Веселый был парнишка. Соображал. Только под себя греб золотишко. Где он теперь?
        И Хрящ, и Ядца подавленно помалкивали, отползая подальше от стола, за который опять уселся Кирьян.
        - В каменном мешке его кости крысы догладывают. А тоже на Легата замахнулся… А вы, значит, с Дантистом паутину плетете? Вместе поживиться решили?
        - С чего ты взял про Дантиста, Кирьяша?  - осмелившись, подал голос толстяк.  - Никаких сговоров у нас не было. Скажи, Хрящ? И в голову не приходило. А если что прошляпили?.. Что не так?.. Тут ведь тоже не медок. Это ты на готовенькое приехал. А нам пришлось обстановку разведать. Кистеня, этого местного королька, ублажить… Да ты все сам понимаешь, Кирьюш? Голова у тебя светлая. А если что, прости. Бумажку-то про тайный схрон мы же выведали у служки.
        - И с монахом тебя свели,  - присоединился Хрящ, утирая разбитую в кровь морду.
        - А раз миром он ее не отдал, наверное, правильно ты его казнил,  - закончил Ядца, кисло усмехаясь.  - Поганец дорого запросил, вот и нашел свое.
        - И с каждым так будет, кто башку подымать на меня станет!  - уже миролюбивее рявкнул Кирьян.  - Поняли, значит?
        - А чего тут не понять.
        - В морду не дашь, сами не попросите,  - подвел черту Кирьян.  - Ну-ка, посмотрите, что с дворником? Вроде как из-за нашего шума в себя пришел?
        Ядца и Хрящ, почесывая бока, бросились исполнять поручение.
        - Дубок!  - окликнул Рожин Пашку, прижавшего у порога совсем закисшего мальчугана.  - Давай сюда сучонка!
        - Папка!  - завизжал Игнашка.
        От крика сына или от толчков бандитов Мунехин застонал, приоткрыл глаза на залитом кровью лице. Был ли он жив? Наверное, еще жил, хотя окружающее воспринимал с трудом и как ни силился подняться с пола, у него это не получалось. Ядца подлез к нему со спины, сел на пол, затащил его голову к себе на колено, чтобы тот мог видеть Рожина за столом. Хрящ вылил на Мунехина несколько ковшов воды, пока его не остановил Кирьян решительным жестом руки:
        - Не убил, так хочешь, чтоб он захлебнулся?
        - А пущай хлебает,  - не успокаивался тот.  - Заодно и умоется. Морды-то не видать совсем. Ядца, ты ему, урод, весь нос разбил.
        - Не целился,  - отмахнулся Ядца.  - Будет знать, как на меня бросаться. Во! Совсем глазки открылись!
        Мунехин действительно после водяного душа живее заозирался, ища глазами сына, и, найдя, успокоился.
        - Ты, мужик, соображаешь, кто перед тобой сидит?  - без проволочек рявкнул Кирьян.
        Мунехин не проронил ни звука.
        - Язык прикусил? Или не хочешь говорить?
        Мунехин только отвел от него глаза, уперся в стенку тоскливо и без всякой надежды.
        - Ну молчи. Скажешь, как приспичит.  - Кирьян крикнул солидно: - Легата не забыл?
        Мунехин повернулся, заинтересованнее всмотрелся в глаза Рожину.
        - Не забыл. Так я от него привет тебе должен передать. Слышь? Помнит тебя Илья Давыдович и просил передать. Меня уполномочил. Заметь, не эту сволочь, что тебя чуть не убили.
        Ядца и Хрящ недовольно поморщились.
        - Одного поля ягода,  - выдавил из себя Мунехин почти неслышно.
        - Не скажи. Я тебя от смерти спас. И на будущее обещаю - жить будешь. И сучат твоих не трону, если станешь послушным.
        - Что надо?
        - А ты не догадываешься?
        Мунехин промолчал.
        - Ты зачем попа спер в подполье?
        - А было бы лучше… если его… священник нашел?  - Мунехин заговорил, но язык плохо ему подчинялся - ему мешала кровь и выбитые зубы, он закашлялся и со стоном выплюнул несколько штук вместе со сгустками крови.  - Или милиция?
        - А тебе откуда известно о милиции?  - насторожился Кирьян.
        - Ты меня… за дурака-то не держи,  - отплевался, наконец, Мунехин и заговорил увереннее.  - Где убийство, там и власть.
        - Соображаешь. А шуры-муры с ними не водишь?
        - Какой интерес тогда прятать?
        - Я не знаю. Ты ответь.
        - Мели, Емеля…
        - Что с трупа взял?
        - А что с него возьмешь? Труп и есть труп.
        - Нож где?
        - А там и выбросил, когда на доску клал покойника.
        - Проверю! Смотри!
        - А проверяй. Крысам не сожрать. Там и будет.
        - А чего тебе понадобилось прятать труп? Какой интерес? Ты же якшался с монахом?
        - Знал немного. Схоронил по-христиански.
        - А менты или попы не сделали бы?
        - Сделали бы. Почему нет.
        - Ну а чего полез? Следил за мной?
        - Кабы не убрал я его, все подозрения бы на меня пали. Тебя никто не знает.
        - Вон как! Это почему ты так уверен?
        - Бывал он у меня дома. Что скрывать.
        - Вот, уже теплее,  - Кирьян потер от возбуждения руки, заерзал на подавшем жалобный скрип стуле.  - Вот теперь и скажи мне, с чего это вы подружились?
        - Верующий я.
        - Ах, исповедовался, никак?!  - Рожин закатил глаза, загримасничал, изображая кающегося грешника, только что не крестился, но вдруг разом замер и рявкнул на Мунехина: - Дурить меня не советую! Я тебя предупреждал?
        - Чего ты?
        - Ну так слушай еще раз. Старшему твоему я нашел место. Пока ты мне здесь сказки брешешь, он будет крыс кормить в каменной яме.
        Мунехин дернулся в ужасе.
        - Да, да. Нашел я ему местечко в подземелье. Помогли друганы. Слышал, небось, о Костыле? Не один ты в подвалах рыщешь. Золото шукаешь! Несговорчивый у тебя старшенький-то. Драчлив. В тебя весь. Сейчас сидит. Одумается, выну на свет Божий, а нет - крысы сожрут твоего сучонка.
        Мунехин вскрикнул, не находя слов.
        - Чего орешь-то? Спасай, отец, сына. Он молчит, должно быть, по глупости. Мал еще. А может, и вправду ничего не знает. Но тебе-то все известно?
        - Чего вам надо?
        - Зачем тебя Стеллецкий послал сюда, на край света? Чего искать?
        - Не посылал меня никто.
        - Не любишь ты сына…
        - Убежал сюда сам. По доброй воле. От вас, проклятых.
        - Хорошо. Поверю,  - не раздумывая, хлопнул Кирьян лапищей по столу.  - А в подземелье кремля чего рыскал?
        - Поклянись, что со мной и детьми ничего не будет,  - скажу все.
        - А что тебе с моей клятвы? Я же бандит! Обмануть могу.
        - Бог тебя не простит.
        - А я не верующий. Нашел чем пугать!
        - Сатана ты! Дьявол из преисподней!
        - Не ори. Если все расскажешь без утайки, выдашь сам, обещаю: и тебя, и пацанов твоих не трону. Но поедешь со мной в Москву. А там Легат решит, что с тобой делать. Согласен?
        Мисюрь, обессиленный, в изнеможении закрыл глаза.
        - Не сдох бы на радостях?  - всполошился Ядца, тряся его за плечи.
        - Я его сейчас водичкой,  - бросился за ковшом Хрящ.
        - Не надо воды,  - зашевелился Мисюрь.
        - Что под землей искал? В подвалах церковных?  - Кирьян поднялся из-за стола, подошел к Мунехину, присел, подтянул лапищей его голову к себе, заглянул в глаза.  - Ну! Говори! Урою!
        - Корону царицы непризнанной.
        - Чего?
        - Слыхал про Марину Мнишек?
        - Это какую?
        - Полячку. Жену Дмитрия. Царем хотел править на Руси, да вором как был, так и остался.
        Из дневника Ковшова Д. П.
        У Колосухина гостил сам владыка областной епархии, архиепископ Иларион!
        Об этом нас с Владимиром Михайловичем торжественно оповестила Нина Петровна, старушка, дежурившая в приемной. Я заглянул к Колосухину, тот вел беседу с совершенно седым длинноволосым старцем в черной шапке с крестом и в черном просторном одеянии. Я поздоровался, старец мне величаво кивнул, шеф, будто не заметив, коротко велел ждать его звонка. Шаламов так и протоптался у порога, за моей спиной.
        - Куда он будет нам звонить?  - ничего не понял я, вываливаясь назад.
        - И почеломкаться не дал с батюшкой,  - пыхтел криминалист обиженно.  - Пойдем ко мне. На чердак. Найдет, догадается.
        Михалыч копался у стенда с оружием, разворачивая фронт уборки, я побрел к нему. Каково же было мое удивление, когда он ухватил уникальную принадлежность кабинета - «стилиста Федю», манекен с размалеванными алой краской ранами на груди, поволок его к порогу и начал прилаживать так, чтобы тот свалился на входящего, лишь только тот откроет дверь.
        - Ты чего это затеял, Володь?  - забеспокоился я.
        - А надоел мне один хрен. Сейчас припрется. Пусть вкусит радость нашего бытия.
        - Это кто же?
        - Да тут один. Сейчас увидишь.
        - Не круто?  - грызли меня сомнения.
        - Проникнется на будущее…  - флегматично отреагировал Михалыч.
        С манекеном Федей у нас история давняя. Он появился в кабинете криминалистики как большая находка для обучения молодых следователей осмотру места происшествия. В изодранной одежде, с ножом в груди он был незаменим и впечатлял. В первую же свою ночь в прокуратуре он произвел фурор, а попросту наделал шуму. Уборщица, старушка тетя Шура, с диким воплем выскочила с чердака в поздний час, узрев его во время уборки.
        Мы приготовились развлечься намечавшейся забавой, но обещанного, как говорится, три года ждут. «Концерт» откладывался на неопределенное время, делать нечего. Я стоял у окна и наблюдал за происходящим на улице.
        В дверь кабинета деликатно постучали.
        - Елы-палы!  - вырвалось у Шаламова.  - Кого там принесло?
        - Ты же Федьку там оставил!  - вспомнил я с ужасом.  - А если это!..
        Договорить я не успел. В дверь кто-то торкнулся и отворил. Что там происходило, можно было только догадываться. Невообразимый шум, грохот, возгласы. Худощавый интеллигент с залысинами и удивленными глазами покачивался в дверях. Из-за его спины выглядывало грозное лицо Игорушкина. На полу валялось окровавленное тело коварного манекена Федьки.
        Мы застыли.
        Догадки и прозрения
        Шесть розовых маленьких блюдечек изящного английского фарфора прижались к полированной, без единой царапинки поверхности просторного стола. Замерли в блюдечках того же неземного нежного цвета аккуратные легкие чашечки. Стыл чай, испуская душистый аромат неведомых пальмовых стран. Лучи света через большие окна падали на паркетный пол, мерцали светлыми бликами на стенах. Шесть человек сидело за столом. Тишина плыла над головами.
        Заговорил один.
        - Я, может быть, удивлю вас несказанно тем, что предстоит сейчас услышать, но повторюсь, в словах никогда не верующего отступника Божьего,  - весь седой архиепископ Иларион обвел сидящих за столом добрым медленным взором молодо-синих глаз и остановил их на Кравцове, напротив взирающего на него с нескрываемым интересом.  - Вы, глубокочтимый мной Борис Васильевич, надеюсь, со мной согласитесь.
        - Извольте,  - кивнул, не задумываясь, Кравцов, взял в руки чашку, слегка дунул на нее и прихлебнул звучно, со вкусом.
        Это оживило присутствие, все задвигались, потянулись за чашками, вдруг проголодавшись, за печеньем и кусочками крошечных пирожных в изящных вазочках.
        Часы на стене, тоже словно осмелев, очнулись и благородно пробили десять.
        - Сколько времени-то!  - обернулся на них Игорушкин, громогласно удивился,  - К середине дня уже!
        - Два года будет, как виделись мельком, а пообщаться-то не привелось,  - напомнил Кравцов и испытующе, серьезно посмотрел на архиепископа.  - И здесь нелепость столкнула!
        - Провидение Божие во всем, Борис Васильевич,  - поправил старец прокурора ненавязчиво, мягко, едва слышно, не прикасаясь к чаю.  - Господь один ведает пути наши. Нам только следовать им, не перечить.
        - Да кабы знать!  - Игорушкин хохотнул ненароком, на весь кабинет, от души.  - Я б соломинки вчерась подстелил!..
        Все снова задвигались, потянулись за угощением, застучали чашками. Шаламов незаметно под столом толкнул ногой Ковшова, скосив глаза на архиепископа:
        - А ничего мужик, а?
        - Солидный,  - согласился Данила.
        - Мне хотелось бы обратить ваше внимание на следующее,  - возвратился к начальным своим словам старец.  - Мы вот вас дожидаючи, Борис Васильевич, с любезным Виктором Антоновичем…
        Архиепископ повернулся к сидящему рядом с ним Колосухину, кивнул ему слегка черной шапочкой с сияющим крестом, даже прикоснулся пальчиками сухой ладошки к рукаву его строгого кителя с внушительными петлицами в звездочках:
        - Он разделил мои воззрения. И мне это радостно. Слуга закона иначе думать не должен. Прав не имеет.
        - Интересно,  - Кравцов улыбнулся Колосухину.  - Любопытно услышать?
        Колосухин слегка заерзал на жестком высоком стуле, заворочал шеей, высвобождая ее из неудобного стискивающего воротника рубахи, даже короткую гримасу изобразил незаметно.
        - Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от закона[10 - Фраза принадлежит Вольтеру, великому французскому философу, писателю, автору Мировой энциклопедии и безбожнику.], друзья мои,  - архиепископ Иларион привстал и даже поднял правую руку, согнув ее, будто благословляя всех в кабинете.  - Зависеть только от закона! Вам ли не понять и не помнить суть сию?
        - А с происшедшим вчера это как-то связано?  - тут же оглядел всех Кравцов.  - Я в курсе событий, владыка.
        - Надеюсь, напрямую - нет,  - уловил беспокойство прокурора архиепископ.  - Я не имею пока никаких претензий к присутствующим. Наоборот, визит мой обусловлен собственными тревогами и почти полным неведением.
        - А как вы смотрите, владыка, если мы вместе послушаем людей, непосредственно побывавших на месте происшествия?  - вдруг пристально взглянул Кравцов на Ковшова и Шаламова и, пробуравив их взором, обернулся к Игорушкину.  - Как, Николай Петрович?
        - Я не против,  - смутился тот, глянул на Колосухина - заместитель слегка кивнул.  - Единственное, дело еще не возбудили… Мне еще, признаться, толком-то не докладывали…
        - Вот и услышите доклад.  - Кравцов был настроен решительно и для себя, видимо, вполне определился.
        «Некстати повеселил его Михалыч этим злосчастным манекеном. Ох, некстати!» - зашевелилась, забегала назойливая мыслишка у Ковшова, он напрягся, глянул на Шаламова, тот - на него кроликом, с острой тревогой в глазах. Тихо шепнул:
        - Федьку припомнит сейчас! Если что, начинать тебе, Данила.
        Кравцов, однако, уставился на криминалиста:
        - Готовы?
        Тот совсем съежился.
        - Можно мне?  - вскочил Ковшов.
        - Ну что же…  - Кравцов перевел жесткое лицо на него.  - Послушаем, Николай Петрович, заместителя начальника следственного отдела?
        - Данила Павлович,  - подсказал Игорушкин, досадуя неизвестно на кого.
        - Вот, вот,  - скомандовал Кравцов.  - Пожалуйста, Данила Павлович.
        Ковшов взглянул на безоблачное небо за окном. До чего благостно день начинался! Отоспаться удалось. Очаровашка с кофе подоспела. И солнышко, и ветерок в спину… А сейчас? Несколько часов прошло. Всего - ничего. И все скукожилось. Жарковато даже. Рубашка на спине повлажнела… Не любит прокурор области кондиционеры! Новые это игрушки для него. Греметь начинают через месяц-два. Азербайджанские. Баку штампует. Качество не то. Обычно Ирэн, длинноногая секретарша, вентилятор ставит шефу. Он доволен, не мечет гром и молнии на подвернувшихся под руку подчиненных. Но сегодня Ирэн подняли, как по тревоге. Когда она в выходные здесь появлялась! А тут забегала, столы накрывая. Позабыла про вентилятор. Страдай теперь! Но это еще не все. Это только начинается…
        - Данила Павлович!  - Кравцов допил чай, брякнул чашкой по блюдцу.
        - Данила!  - толкнул ногой Шаламов, заволновавшись.  - Ты чего?
        Ковшов глубоко вздохнул, как водолаз последний раз перед тем, как ахнуться на дно, и начал:
        - Если все, что произошло вчера, обобщить, мне представляется ситуация подобная той, которую в уголовном праве мы называем эксцессом исполнителя.
        - Наукой занимается хлопец?  - склонился Кравцов к Игорушкину, кивнув на докладчика.  - В аспирантуре?
        - Не знаю,  - смутился тот,  - да нет вроде.
        - Причем заметим: и с той, и с другой, и с третьей стороны,  - продолжал Ковшов,  - пропавший без вести священник, я буду так называть отца Ефимия, должен был встретиться с неизвестным лицом. Обозначим его…
        - Совратитель!  - подсказал, не сдержавшись, архиепископ Иларион, всем телом развернувшись к Ковшову, и даже стул передвинул поудобнее.  - Злодей!
        - Пусть будет по-вашему - злодей,  - быстро согласился Ковшов со старцем.  - Итак, злодей совершает действия, о которых сам не догадывался и уж, конечно, не планировал. Почему я так думаю? Потому что собирайся убивать, не стал бы он этого делать в таком опасном и многолюдном месте и уж, конечно, не оставил бы отпечатков пальцев на орудии преступления.
        Ковшов прервался, бросил взгляд на Шаламова:
        - Михалыч?..
        Шаламов был готов и уже выложил на стол, отодвинув блюдце, вместительный короб, из которого извлек и представил всем, как факир на обозрение, сверкающий длинным тонким лезвием нож, держа его сверху и снизу кончиками пальцев.
        - Однако оговорюсь,  - Ковшов подал команду приятелю, чтобы тот очистил стол.  - Это версия оперативников. Трупа пока нет.
        Шаламов сел на место, убрав короб на колени. Ковшов перевел дух. Кравцов подпер подбородок кулаком.
        - Эпизод тот же,  - продолжал докладчик.  - Версия?.. Назовем ее…
        Все молчали. Не подсказывал и архиепископ.
        - Назовем ее…
        - Монаха!  - высунулся Шаламов.
        - Да. Взгляд со стороны отца Ефимия. Или, как я назвал его, священника.
        Архиепископ Иларион добро кивнул Ковшову, посветлел глазами.
        - Несомненно, священник хорошо понимал, что встреча с черными кладоискателями ему смертельно опасна. Но он на нее согласился. Следовательно, она ему была нужна не меньше, чем жизнь. Уцелел вот этот клочок. Михалыч?..
        Шаламов снова подскочил, выложил на стол короб поменьше, раскрыл, сунув Ковшову прозрачную пластинку с упакованным в нее клочком бумаги.
        - Здесь остатки карты, может быть, схемы?..  - Ковшов протянул пластинку Кравцову.  - Пока неизвестно. Однозначно - это имеет отношение к встрече священника с незнакомцем. На пергаменте кровь, явно он порван, вторая часть отсутствует. Вероятно, осталась в руках убийцы. Однако, со слов оперативника, осуществлявшего наблюдение за священником, борьбы он не заметил.
        - Пергамент весь залит кровью,  - повертев пластинку, Кравцов протянул ее Игорушкину.  - Удалось что-нибудь прочитать?
        - Предварительно посмотрели,  - ответил Ковшов,  - но, как говорится, бегом. Кровь человека - это однозначно. Там различим рисунок или план какой-то с текстом в несколько строчек. Необходимы специальные исследования. Напрашивается версия - это информация о тайнике. Возможно, то, ради чего намечалась встреча, из-за чего совершено убийство…
        - И вообще, весь сыр-бор!  - резко и громко завершил за подчиненного Игорушкин.
        Воцарилось молчание.
        - Поиски пропавшего без вести ничего не дали. Но оперативная группа столкнулась с непредвиденными обстоятельствами.  - Ковшов заинтриговал всех, особенно заволновался архиепископ.
        - Живой или мертвый, но отец Ефимий исчез в подземелье.  - Ковшов замолчал, задумался.  - С утра техники, привлеченные майором Серковым, работают над секретом тайника в склепе, где ниша оказалась с двойным дном. Далее предстоит задача исследования самих подземелий, о которых нам ничего не известно.
        - Откуда взялись эти подземелья?  - засокрушался Игорушкин.  - Нигде о них не писалось? Не заикался никто? Свалились на нашу голову!
        - У вас все?  - спросил Кравцов Ковшова.
        Тот кивнул.
        - Присаживайтесь.
        - Ну, что скажете?  - окинул всех сидящих за столом Кравцов.  - Загадочные, я бы сказал, события у вас разворачиваются! Прямо сказки про Али-бабу и сорок разбойников!
        - Проводились раскопки у нас в кремле, помню,  - продолжал Игорушкин.  - Несколько лет назад. Останки грузинских царей переносили. Я тогда особенно не вникал. Марков, писатель наш, еще книжку написал. Листал я ее. Интересно. Но он не упоминал о подземелье. Тем более о тайниках… подземных ходах… кладах. А эти? Черные кладоискатели? Это еще, извиняюсь, что за хрен с редькой? Видел я, Борис Васильевич, всякое, но такое?!..
        - У нас, в столице, в свое время под кремлем тоже лазали,  - успокоил его Кравцов.  - Тоже искали. Читали, наверное, про клады белых эмигрантов? Библиотеку Ивана Грозного до сих пор ищут. Сумасшедших и фанатиков хватает. У вас, Николай Петрович, чувствую, конкретная криминальная банда. Здесь не обошлось без организованной операции. Люди серьезные рыскают под землей старого города. Ищут большие деньги, вероятно, древние драгоценности. Подземелью и его тайникам следует уделить серьезное внимание.
        Игорушкин помрачнел, забарабанил пальцами по столу, задумался.
        - А не оказать ли мне вам помощь, Николай Петрович?  - улыбнулся ему Кравцов.  - Вызову сюда своих орлов. Пока я здесь косточки грею, они в два счета разберутся.
        - Это чего же?  - Игорушкин не знал, радоваться ему или горевать, взглянул растерянно на Колосухина, Ковшова, Шаламова.  - Не доверяете, Борис Васильевич?
        - Почему сразу - доверяю - не доверяю? Помочь хочу.
        - Справимся сами, Виктор Антонович?  - поднял на ноги Колосухина прокурор области.
        - Справимся, конечно, но помощь не помешает…  - Колосухину давил шею воротник, опять пришлось гримасничать, опять крутить шеей, беда с этими новыми рубашками!
        - Вот!  - не дал заместителю договорить Игорушкин и метнул взор на Ковшова с Шаламовым.
        - А вы?
        - Нет сомнений!
        - Конечно!
        - Так что спасибо за помощь, Борис Васильевич!  - приподнялся и поклонился прокурору республики Игорушкин.  - Аппарат мой не нуждается в опеке.
        - Ты уже и обиделся,  - рассмеялся Кравцов.
        - С экспертизой бы помогли?  - вырвалось у Ковшова,  - спелеологов тоже бы…
        Но Игорушкин грозно зыркнул, и Ковшов вовремя спохватился.
        - О подземельях кремлевских немного ведомо и мне,  - вдруг подал голос архиепископ Иларион, когда тишина воцарилась над столом.  - Если позволите, поделюсь мнением. Чую, сии знания способствовать будут установлению истины.
        - Будем только благодарны, владыка,  - кивнул Кравцов старцу.  - Николай Петрович, а не угостишь-ка ты нас еще чайком?
        Страх и слезы
        Вторые сутки, не переставая, сильные боли в ногах и пояснице не давали сомкнуть глаз. Мучаясь, Лавр, привыкший за долгую жизнь ко всякому, перепробовал все средства: пошли в ход испытанные примочки, припарки, мази и настойки внутрь. Ничего не помогало.
        Скрутило так, что старец и стонать не мог. Лежал в углу, близ перекосившейся печурки, древней, как он сам, обшарпанной, со следами былой белизны на впавших боках. Бабка Илария пробовала закрыть его от людских глаз шторкой полотняной, уже и веревочку наладила, натянула на гвоздях и уже намеревалась задернуть, но дед смекнул ее уловки. В последний момент поднял глаза из-под лохматых бровей, затряс гневно бородой и заорал еще сохранившимся хриплым, но грозным когда-то басом:
        - Не замай, старая! На миру хочу быть! Мисюрь должен прийтить!
        И добавил, переведя дух:
        - Подохну, так на глазах!
        - Сгинул твой Мисюрь,  - злилась бабка Илария, отбегала от шторки, пугаясь Лавра.  - Был бы где, давно прибежал. Я всех соседей оповестила. Опять, видать, в подземельях промышлят. Доползается. Доищет. Придавит, как жену его, Марийку!
        - Уймись, злыдня! Чего несешь?
        - Непутевые вы все! Ты сам руку там оставил! Марию подземелье скалечило до смерти! Мальчишки пропадают там день и ночь. Их сгубите!
        - Бес попутал старую!  - крестился Лавр.
        - Чего ищете-то? Полоумные!
        - Уймись, говорю,  - без сил уронил старец голову на лежанку.
        - Златку Донат таскает туда ж! Не дозволю, чтоб последняя радость моя…
        В доме пусто. На улице жаром убивает. Дверь Илария остерегается лишний раз открывать. Занавеску привесила, какую-никакую, а спасает: от мух злющих, воздуха горячего - старику и так дышать нечем от заразы какой. На Златку, дочку ненаглядную, хоть и приемную (самой-то когда рожать было, да и врачи упреждали - помрешь!), с утра покрикивала, если та зазевается у дверей, но Златке не терпится, не сидится, да и надоело слушать шум и гам стариков, унесли ее молодые ножки невесть куда.
        Лавр, когда в хорошем расположении духа и полном здравии, любил рассказывать Златке и мальчишкам, Донату с Игнашкой, многое о житье-бытье своем. И что было с ним, и что видел, слышал. Если Златка особенно подластится к деду, такие истории, о такой древности вспоминал! Илария только всплескивала руками, выскакивала из своего угла и вновь убегала, крестясь. Свят! Свят! Свят! Откуда у полоумного память?! Ведь не выдумывал Лавр, не лукавил, не врал. И она сама кое-что вспоминала вместе с ним. И на ее глазах сии промелькнули события и напасти, благодетели и злодеи.
        Иларии самой девяносто с лишним. А сколько тогда Лавру? Он сам не помнит, как ни допытывалась Илария, или балует с ней дед? Она не знает, однако наполовину дед ее старше. Начнет рассказывать такое! Илария только глаза таращит. Оказывается, видел Лавр еще епископа Павла[11 - Павел - епископ Астраханский и Енотаевский, в миру Иван Елизарьевич Вильчинский, в декабре 1889 года назначен на Астраханскую кафедру. В 1892 году в губернии разразилась холерная эпидемия, епископ Павел принял активные меры против заразы. Когда в городе начался бунт против властей и врачей, призывал народ к прекращению и порицанию бунтовщиков. Безбоязненно сам владыка и священники посещали больных и днем и ночью с врачами, совершали крестные ходы. Летом 1893 года епископ Павел совершил благодарственный молебен о прекращении холеры в губернии.]! Владыку епархии областной! Царских времен! И не только видел, а будто руку тому лобызал! Мать его тыкала взашей в ноги владыке. А епископ тот не кто иной, как спаситель города от страшной заразы - черной холеры!
        Епископ Павел совершил благодарственный молебен о полном прекращении эпидемии в губернии. На площади, в кремле, принародно.
        Вот тогда, выходит, мать и ткнула Лаврушку к Преосвященному ладошки целовать. На всю жизнь врезалось то в память детине!
        Послушает Илария Лавра, так ничего хорошего и не запомнилось тому, хотя с малых лет и всю жизнь при церкви находился! Все страхи да слезы! Илария сама от слез не сдержалась, когда слушала с Донатом да Златкой грустную историю о последних днях жизни великого мученика, другого владыки - Митрофана[12 - Митрофан - архиепископ Астраханский и Царевский, в миру Дмитрий Иванович Краснопольский, был назначен на Астраханскую кафедру в августе 1916 года; Февральскую революцию встретил спокойно. Следуя решениям Святейшего Синода от 10.09.1917 года, призвал паству повиноваться Временному правительству, «разумно пользоваться дарованной свободой».После Октябрьской революции 1917 года началась Гражданская война, осенью 1918 года Астрахань становится прифронтовым городом. Разбитая на Северном Кавказе 11-я Красная Армия с тяжелыми боями отступила к Волге. Красноармейцы заняли кремль, выселили архиепископа и священников. В июле 1919 года председатель Губчека Атарбеков заявил на собрании членов Совета профсоюзов, заводских и партийных (больш.) комитетов, что им раскрыт заговор, целью которого ставилось отравление
всего высшего командного состава Красной армии цианистым калием. В ночь с 1 на 2 июля арестовали 60 человек, во главе заговора Атарбеков объявил архиепископа Митрофана и епископа Леонтия. Без суда, решением «тройки» 23 июля 1919 года архиепископ Митрофан был расстрелян. Обвинительного заключения в деле нет.]. Об этом и она сама уже слыхала. От других. А Лавр, оказывается, прямым свидетелем был, даже участником. В камере арестантской с архиепископом Митрофаном мытарствовал. Вместе с другими священниками, безвинно обвиненными в заговоре белогвардейском против чекистов. Босым владыку Митрофана вывели во двор на распыл. Как Иисус Христос на суде неправедном, так и владыка Митрофан перекрестил грешников и воскликнул: «Не знаете, что творите, поэтому не виню вас!»
        Солдаты простые в него стрелять отказались. Но главный их начальник, смердящий инородец, в злодейском безумии сам расстрелял безвинного.
        Лавр тогда чудом уцелел, служкой при церкви был, сочли его чекисты за одурманенного церковниками пролетария, и отделался он тюрьмой…
        Вспомнила Илария все эти рассказы Лавра, сама прослезилась, высунулась из своего угла - что-то умолк дед? То стонал, жаловался на спину, бурчал, ее гонял и ругал Златку, а тут смолк. Заснул вроде? Не утерпела, поднялась сама. Слава Богу, легка еще на ноги, поспешила к Лавру. Возраст не тот у старца, чтобы так просто молчать. Хорошо, если заснул, лихоманка отпустила, две ночи не спал, мучился. И ей спокою не давал. А если заснул навеки?..
        Вплотную подобралась к старцу. Тот не двигался. Нагнулась над ним, к самому лицу. Ни звука! И дыхания нет! Аж к носу сунулась. Жив ли?
        И отпрянула!
        Открыл Лавр глазища страшные, губы надул шарами, зубы желтые большие оскалил, да как заорет на нее:
        - Жив я, старая! Рано хоронишь!
        И дико захохотал. Боль-то, видать, отпустила.
        Непутевый! Одно слово, баловник старый! Как есть, лучше не сказать: седина в бороду, а бес в ребро! Не исправит Лавра Господь! Умирать будет, отмочит чего-нибудь, со стыда сгоришь…
        А и есть с кого пример брать! Лавр-то, хотя и не учился всю жизнь, уважали священники, держали в память о деде, в послушниках. Даже одно время в старосты попадал, но больше сторожем ходил, когда в подземелье зачастил. И всех последних архиереев наперечет знал. Бывали всякие. Насмотрелся. Конечно, ничего не скажешь, величавы владыки, но некоторые и чудили. Или себе на уме. Прикидывались. Власть-то их особо не миловала. Соперников в них все видела. В любви народной. Ревновала по-своему. Вот и выкручивались некоторые владыки, придумывали.
        Илария перекрестилась, вспомнила владыку Сергия. Барином того еще за глаза звали. Этого она и сама, без Лавра, запомнила на всю жизнь. Муж тогда в хоре пел церковном, голос у него еще тот! И сам важен, статен, бородой черняв! А она в храме прибирала, но свел их уже вместе Господь. У Златки тогда Галинка, грешница-мать, умерла от запоя, Илария и удочерила белокурую сиротку.
        А Сергий звался барином потому, что при посещении бедных сельских приходов требовал от настоятелей, чтобы на столе было серебро, серебряные ножи, ложки и вилки подавали. Во время богослужения помпезность себе и другим придавал, необычный внешний блеск. Служил сам часто, все при нем ходили по струнке, поражал он прихожан своим пышным облачением. Но особо любил удивлять местных властей. Уполномоченного по делам церкви терпеть не мог! А что поделаешь? Так он облачался в пышную рясу, увешивал себя наградами и отправлялся с важным видом пешком на прием к чиновнику от Покровского собора до самого Белого дома, а его личный автомобиль, черный шикарный «ЗиМ», следовал за ним тихонько. Народ сбегался поглазеть на великолепие владыки, а начальство с ума сходило от зависти, но ничего поделать не могло. Уполномоченный кусал локти, заходясь в злобе и зависти!..
        Илария очнулась от воспоминаний. Ну, слава тебе, Господи! С Лавром все сладилось. Не сбегать ли ей самой к Мунехину? О Златке справиться. Теперь сердце по ней заходилось, застучало…
        Но додумать она до конца не успела. Отворилась дверь настежь, занавеска в сторону, Златка с порога:
        - Беда, бабуль!
        За Златкиной спиной парень молодой, крепкий, рыжий, огнем волос на голове горит, глаза сумасшедшие сверкают.
        - Что, детка? Что стряслось?
        - У Мунехиных в доме разбой! Кровь! Нет никого!
        - Это что ж такое?
        - Беда!
        - А что же делать? Кто это с тобой-то?
        - Это… Это Пашка! Пашка Дубок! Он все знает! В милицию мы, бабуль!
        - Стой! Зачем?
        - Я скоро!..
        И убежали оба.
        Тайны за семью печатями
        - Я ведь не просто сюда был направлен в качестве ссылки,  - внимательно взирал на Кравцова архиепископ Иларион.  - Озадачил меня сам Патриарх Светлейший поручением особым, значимым. Задолго до моего назначения в эти края беспокоили Его Святейшество предшественники мои сообщениями о проделках злодейских, воровских в монастырях, храмах церковных, в городище самом, где, ведомо вам, конечно, расположены самые ценные соборы наши, Троицкий и Успенский. Соборы эти до сих пор властью государевой епархии не возвращены, и, хотя в Успенском блюстить стали относительный порядок, оба они совершенно безнадзорны, беззащитны от расхищения и корыстного глаза. А Троицкий собор вообще изгажен и заброшен, используется под склад рухляди. Худшего богохульства не выдумать!
        - Николай Петрович,  - Кравцов обернулся к прокурору области.  - Действительно бесчинствуют бандиты? Много таких краж регистрируется?
        - Не о том хотелось мне сказать,  - перебил Кравцова архиепископ.  - Речь я веду о другом. Беспокойство мое в следующем. Замечены были попытки злодейские проникнуть в подземелья храмовые, обнаруживались из года в год подкопы в монастыри, не охраняемые никем, в соборы. Наглядный пример сегодняшний. Рыщут воры в подземельях кремля, тревожат гробницы в склепах, разоряют захоронения древние, усыпальницы церковных людей. А ведь в подземельях Успенского собора покоятся останки всех владык епархии здешней, почивших в родной земле! Тревожат их прах греховодники! Сеют в сердцах верующих боль великую!
        - Факты эти нетерпимы,  - обвел прокуроров пристальным взглядом Кравцов.  - Я с вами согласен, владыка. И со своей стороны обещаю, что мы примем все меры к тому, чтобы их пресечь. Обеспечим раскрытие этого преступления, я его возьму на контроль. Виновные понесут наказание, и суд организуем выездной сессией. На глазах народа будем судить злодеев.
        - Премного благодарствую, Борис Васильевич,  - склонил голову архиепископ.
        - А скажите мне, пожалуйста, уважаемый владыка,  - Кравцов подпер подбородок ладонью,  - последние раскопки археологов в Успенском соборе были инициированы патриархом не с этой целью? Действительно имелись серьезные основания считать, что усыпальницы разорены, а одежды и ценности с останков захороненных епископов разворованы?
        - Причины раскопок мне достоверно не ведомы, а наговаривать зря не желаю,  - помрачнев, ответил архиепископ Иларион.  - Скажу точно, последнее время Успенский храм превращен безбожниками в позорное место всяческих выставок и игрищ, затоптали, затерзали его туристы праздные. В конце же зимы тысяча девятьсот семьдесят третьего года под неусыпным присмотром местного КГБ древние усыпальницы архиереев вскрыли. Археологи или ученые из столицы то были, в епархию нашу не сообщалось. Полагаю, не ведал о том Его Святейшество, иначе не допустил бы он неслыханное кощунство и издевательства, которые учинены были над прахом несчастных. После того как с останков почивших напрочь содрали имевшие ценность предметы, те люди лишили их даже облачений, сложили в фанерные ящики и набили ими один из трех сохранившихся склепов. Чего искали власти? Чем интересовались посланные ими приспешники? Не могу даже догадываться. Ибо разум мой не способен справиться с таким надругательством, но душа ропщет!
        Архиепископ Иларион смолк на минуту-другую, продолжил, горько досадуя:
        - Могу предположить: не затеяно ли сие было ради останков двух грузинских царей, хранившихся в тех же подземельях? Их ведь удостоили более почетной участи. Оставили в прежних дубовых гробах, хотя тоже полностью раздели.
        За столом нависла напряженная тяжелая тишина.
        - А мне приходилось читать где-то,  - вдруг подал голос все это время не проронивший ни слова Колосухин,  - будто искали какую-то ценную историческую реликвию. Золотой крест или посох древнего архиерея времен Степана Разина? Вроде сомневались ученые, здесь ли захоронена та неординарная личность или все вымысел.
        - За этим золотым крестом и охотились, видно, криминальные кладоискатели?  - тут же подхватил Игорушкин, поощрив догадку заместителя взмахом руки.  - Разин архиерея тогда с колокольни сбросил. А захоронили его у нас, в Успенском соборе.
        - Злодеяние сие разбойники учинили над митрополитом Иосифом,  - согласно кивнул архиепископ Иларион.  - В книге священника Благонравова, изданной в вашем городе в тысяча девятьсот втором году, доподлинно писано, что возвели святителя на раскат и оттуда сбросили вниз по приказу сподручного Разина, разбойника Васьки Уса. В соборную ризницу положили золотой крест убиенного, украшенный жемчугом, яхонтами и восточным хрусталем. Ни золотого креста, ни посоха, которым святитель разгонял бунтовщиков, столичные раскопщики не нашли. Однако, разорив погребение епископа Иоанна, умершего в тысяча девятьсот двадцать втором году, они обнаружили осеняльный крест с длинной рукоятью, чеканный, обложенный серебряной басмой. Этот крест и был объявлен крестом убиенного Иосифа.
        Архиепископ горько вздохнул и закончил:
        - К сказанному мне добавить нечего. Злая шутка то была или злодейский умысел? Пусть потомки гадают.
        - Но ведь вскрытием усыпальниц занимались и сами здешние архиереи?  - снова скромно подал голос Колосухин.  - На архиепископа Любарского даже в Синод доносы посылались чиновниками местными. Жаловались, что ломал тот надгробия архиерейских усыпальниц, разорял могилы. Он ведь и повредил тогда гробницы грузинских царей!
        Кравцов и Игорушкин с любопытством уставились на заместителя.
        - Может быть, это и послужило причиной вмешательства археологов?  - смутившись, быстро закончил тот.
        - Наш Антоныч-то, глянь!  - Шаламов, бросивший дремать, лишь речи пошли о подземелье, толкнул ногой под столом Ковшова.  - Подготовился к совещанию. Литературку краеведческую всю ночь ворошил, небось?
        - Знать надо,  - шикнул на него Ковшов.  - Такой литературы не найти. К тому же за ночь только студенту можно к английскому подготовиться.
        - Да-да!..  - восхищенно поцокал языком криминалист.  - Открываются скрытые таланты! Грузите, Шура, апельсины!
        - А вы, глубокоуважаемый Виктор Антонович, на досуге-то не с Иоанном Саввинским[13 - Священник, член Астраханской Духовной Консистории Иоанн Саввинский, автор «Исторической записки об Астраханской епархии за 300 лет ее существования», 1903 год.] беседы ведете?  - улыбнулся лукаво архиепископ Иларион.
        - Он у нас университет имени Михайлы Ломоносова закончил!  - вступился за заместителя Игорушкин.  - Это, я скажу, не нынешние институты.
        - Кладезь науки,  - милостиво согласился архиепископ.  - Однако, глубокочтимый Виктор Антонович, наверное, имел в виду Платона?
        Колосухин закивал.
        - Незаурядной личностью слыл архиепископ Платон, в миру Петр Любарский,  - продолжил Иларион,  - много сил и здоровья потратил на улучшение состояния церквей и духовенства. Справедлив был, но суров. А освидетельствовал он гроб митрополита Сампсона для подтверждения его святости и нетленности, а не корысти ради. Сампсон митрополитом служил во времена императора всероссийского Петра Великого. Прославился и почести заслужил тем, что личной отвагой и мужеством прекратил бунт в городе в то время, как воевода Ржевский в курятнике прятался, где и был убит толпой бунтовщиков. Главным же памятником жизни Сампсона служит до сих пор величественный Успенский собор, который он воздвиг, несмотря на бедствия и лишения. И горел храм, и рушился свод его, и денег не хватало, однако ничто не остановило митрополита. Сам Петр Великий, когда посетил город за три года до кончины, молвил императрице на молебне: зри, мол, прекрасное здание сие, во всем государстве моем нет такого лепотного храма. Не щадил жизни пастырь Сампсон ради Отечества.
        Архиепископ Иларион сверкнул очами из-под лохматых бровей и проговорил, глядя на Колосухина:
        - Ради того, дабы облобызать десницу святого тела Сампсона, и вскрыл Платон через девяносто лет гробницу его. В рукописи, составленной ключарем кафедрального собора Кириллом Васильевым, жившим в те времена, записано, что одежды в липовом том гробу лежали нетронутыми, а тело тлению не было подвержено.
        Кравцов, дослушав архиепископа до конца, поднял руку, не отрывая локоть от стола, будто прося слово:
        - Мне не хотелось бы, чтобы у вас, владыка, сложилось мнение, будто сотрудники прокуратуры в своих вопросах высказали сейчас некоторое недоверие работникам Церкви.
        - Отнюдь,  - поклонился архиепископ Иларион.  - Я не склонен этого и подумать. Наоборот, проникся их участием к моим заботам и готов поделиться некоторыми сокровенными знаниями, коими располагаю. Теперь, когда и мне ведомо, что произошло в склепе, полагаю, мои сведения помогут изобличить злодеев.
        При этих словах Ковшов напряг все свое внимание, а Шаламов даже придвинулся к столу и высунулся, чтобы лучше видеть архиепископа, которого ему заслонял тоже насторожившийся Колосухин.
        - Помощник мой, как его изволили здесь величать отцом Ефимием,  - монах по особым поручениям при Его Святейшестве. Прибыл он сюда с единственной целью помочь мне пресечь тайные попытки неизвестных греховодников проникнуть в подземелье кремля, извести их ухищрения разорить усыпальницы и гробницы древние. О его истинных планах неведомо никому. Для остальных он - ревизор столичный…
        Архиепископ не договорил. Резко отворилась дверь, и в кабинет влетела Ирэн. Ни в кои веки такого себе она не могла позволить.
        - Николай Петрович!  - не извиняясь, выпалила секретарша.  - Возьмите трубку!
        Игорушкин грозно глянул на подчиненную и уже готов был грянуть громом, но что-то его остановило.
        Секретарша, опережая его, сама добежала до аппарата, стоявшего на столе прокурора области, и вмиг доставила его по назначению, протянув трубку.
        - Спасибо,  - буркнул Игорушкин и приник к телефону.
        Ему что-то возбужденно кричали с другого конца провода. Игорушкин слушал, не перебивая, наконец положил трубку на аппарат.
        - Борис Васильевич,  - нагнулся он к прокурору республики.  - Моих срочно в КГБ требуют. По этому делу. Вы разрешите?
        - Ну вот и зашевелились в подземелье,  - поднял глаза на Ковшова и Шаламова Кравцов.
        В подземелье
        Игнашка с выпрыгивающим из груди сердцем и перекошенным от боли и страха лицом, задыхаясь, едва поспевал за Кирьяном. Рожин то и дело специально или ненароком резко дергал поводок, натерший уже до крови тонкую шею подростка, и Игнашка тыкался головой вперед, как ягненок, изо всех сил стараясь удержаться на ногах и не свалиться. Один раз он уже испытал, чем это грозит, и теперь страшился до смерти повторения. Однако ему опять не повезло - споткнулся, не сориентировавшись в темноте, неловко упал от жестокого внезапного рывка веревки; Кирьян, не заметив, проволок мальчугана несколько метров по узкому туннелю подземелья и остановился, только услышав сдавленный хрип за спиной. Кричать подросток не мог, поводок сжал ему горло. Кирьян заматерился, привалился огромной спиной к каменному своду, сел на корточки и забренчал в колокольчик, который ему загодя дал Мунехин для особых случаев.
        Цепочка людей, медленно продвигающихся в подземелье, остановилась.
        - Что там у вас?  - донесся спереди глухой голос Мунехина, ведущего кладоискателей.
        - Твой поганец что-то артачится,  - ответил ему, сплюнув тягучую слюну, Кирьян.  - Или задохся совсем.
        - Сынок! Ты как там?  - крикнул в туннель Мисюрь, развернул фонарик и зашарил им в глубине подземного лабиринта, лучом света отыскивая мальчугана в кромешной тьме.
        Первым попалась в свет фонаря перекошенная от частого дыхания серая рожа Хряща, он задыхался и ловил воздух часто, как рыба, с выпученными глазами. Пользуясь вынужденной остановкой, Хрящ тут же сел на пол, упал на спину и раскинул в изнеможении руки. Следующим был Ядца, жирная морда толстяка обливалась крупными каплями пота, заливающими рубаху на груди и спине. Он то ли по-поросячьи хрюкал, то ли так дышал со скрипом, но вида не подавал, лишь присел на корточки, чтобы не заслонять свет фонарику. Рожин еще чуть отступил к стене, но мальчугана увидеть не удалось. Темная неподвижная масса-кучка пласталась на полу. Возле нее бегали, пищали темные зверьки.
        - Сынок!  - снова громко позвал Мунехин и дернулся вперед всем телом.  - Игнашка!
        - Стоять!  - заорал Кирьян.  - Стой, тебе говорят!
        Мунехин привалился к стене, замер.
        - Здесь твой змееныш. Отлеживается,  - Рожин ткнул в темную кучку металлическим крюком, она зашевелилась; тем же крюком он отогнал зверьков.
        - Сволочи! Если что случится с пацаном, заведу вас в такие углы, сдохнете все!
        - Ты полегче там.
        - Богом клянусь! Крысам достанетесь!
        - Никто твоего сосунка не трогал. Сам хилый такой. Дышит на ладан. Кормить лучше надо.
        - Игнашка! Сынок!
        - Здесь я, папа,  - подал, наконец, слабый голос мальчуган.
        - Ты не потерял свисток, что я тебе оставил?
        - Нет.
        - Когда устанешь или плохо что, свисти! Я же тебя просил!
        - Хорошо.
        - Слушай, Кирьян,  - позвал Мунехин.  - Мы же с тобой договорились.
        - Чего это?
        - Ты за пацана моего в ответе.
        - Сказал тебе, жить будет.
        - Ты поводок-то сними с него.
        - А сбежит?
        - Куда ему тут деться? Он ничего не знает. Тут сунься куда, враз или яма, или ловушка. Вилы даже встречаются. Я сыну не враг.
        - За поводок не проси.
        - Повяжь веревку ему на пояс. Задохнется, вам не жить!
        - Ты мне не грози.
        - Освободи шею пацану, Богом прошу.
        - Ладно. Успокойся. Я его за ногу… Иди сюда, сопляк.
        Рожин ощупал подползшего к нему мальчугана, затянул веревку двойным узлом на ноге, зло хмыкнул:
        - Теперь ты у меня, как тот юнга у Сильвера.
        Игнашка зыркнул на бандита глазами, готовый укусить.
        - Весь в отца пошел, гаденыш,  - толкнул Кирьян его ладонью в лицо, крикнул Мунехину:
        - Передохнем минут пять.
        - Некогда. Идти еще да идти.
        - Куда спешить-то? Ты же сказал, дорогу с закрытыми глазами найдешь?
        - Найду. Только путь длинный. И здесь не лес да поле.
        - А мы не торопимся.
        - Задохнутся твои помощнички. Подохнут, не добравшись до кладов.
        - Это кто сказал?  - поднял голову Хрящ.  - Ты на кого, падла, катишь?
        - Лежишь уже. Ноги-то не держат.
        - Здесь прохладнее.
        - Вот так и засыпают, отравившись. Кислорода-то тю-тю. Здесь гнилостных газов столько, что каждому за глаза. Подымай их, Кирьян!
        - Чего-то ты добренький!
        - А я подохнуть с вами не хочу. Минут через десять поворот будет, а там местечко есть с притоком свежего воздуха с поверхности. Там покурите.
        - Подъем!  - заорал Рожин.
        Цепочка подземных путников: Мунехин, согнувшийся в три погибели впереди с прыгающим лучом фонарика, Хрящ, все еще стоявший на коленках, не в силах стать на ноги, Ядца, переваливающийся тяжко, как утка, звучно кряхтел, подпирающий спиной свод подземелья Рожин и мальчуган на веревке - медленно двинулись по узкому туннелю. Мисюрь, осторожно ощупывающий дорогу, ни на секунду не переставал думать о Донате. Он еще раньше в перебранке с Рожиным уловил назидательную фразу Кирьяна о том, что Донат упрятан в подземную ловушку и, согласившись вести бандитов к тайнику с драгоценностями, принял решение вести их от угловой башни, где неподалеку от спуска в подземелье был хорошо известен ему развороченный каменный мешок. Может, там прячут сына?
        Мисюрь обнаружил то страшное место в давние времена, когда промышлял еще с Лавром, отыскивая в подземельях кремля пути к драгоценностям не признанной Русью царицы Марины. Лавр рассказывал, что в древности особо верующие принимали обет и удостаивались чести быть замурованными живьем в такие каменные мешки. Оставляли лишь небольшие отверстия затворникам для пищи и воздуха, а когда те умирали, замуровывали их навеки. Мисюрю это было известно еще от Стеллецкого, но он не перебивал Лавра, зная и другое. Нередко в каменные мешки помещали врага или преступника за великое злодеяние, а то и тайного узника. Но этим пищу уже никто не носил, и для воздуха отверстия не оставляли.
        Мисюрь и Лавр каменный мешок тогда разорили полностью, но следов драгоценностей Марины Мнишек не нашли, под их кирками развалились полуистлевшие кости человеческого скелета. И кто был тот узник, осталось вечной тайной. Лавр отметил в заветном пергаменте, доставшемся ему от прадедов, тот тайник жирным крестиком и огорчился. Но тогда они только начинали совместные поиски, и впереди их ждало множество таких неудач и огорчений. А у Лавра еще целы были обе руки, и крепкие ноги держали могучее тело. Он не думал, не гадал, что скоро едва не погибнет под завалом. И, конечно, не подозревал о том, что настанет время, и его в подземных поисках сменит зеленоглазая жена Мисюря, которой из-под земли однажды выбраться живой не удастся, хотя удача улыбнется ей перед самой смертью бесценной короной непризнанной царицы.
        Вот к тому, помеченному в пергаменте когда-то Лавром, разоренному каменному мешку, и вел бандитов Мисюрь. Тайника не было, но в стенах остались крючья, к которым в древности подвешивали узника цепями. Не на них ли теперь мучается его Донат? Вот что запало в голову Мисюрю. Крутился же возле Рожина Пашка Дубок. Этот юнец - проныра известный! Не раз гонял его Мисюрь от лазов и спусков в подземелья кремля. Мог и проследить за ним, мог и сам добраться со своей кодлой. А теперь выдал все секреты этим бандитам, дорогу указал. Надеялся Мисюрь выручить сына.
        За поворотом, как и предупреждал Мунехин, воздух заметно посвежел, чувствовалось его движение, и сразу непонятно куда подевалась духота, исчезла испарина с лиц, спокойнее забились сердца. Мисюрь скомандовал свистком остановку, и все повалились с ног. Даже Рожин, не подававший признаков усталости, и тот присел, тяжко переводя дух. Мисюрь выключил фонарик.
        - Дай свет!  - заорал отчаянно Хрящ.  - И так, как в могиле!
        - Зачем выключил?  - подал голос и Ядца.
        - Тише!  - прикрикнул Рожин.  - Беречь батарейки надо.
        - Взяли же с собой про запас!  - снова взвился Хрящ.
        - Закрой глаза, будто спишь,  - только и ответил ему Рожин, и больше никто не посмел возражать.
        В гнетущей тишине и кромешной тьме, не двигаясь поначалу, каждый приходил в себя от изнурительного перехода по узкому туннелю подземелья. Когда очухались под легким дуновением потока свежего воздуха и задышали спокойнее, начали шевелиться. Рожин ткнул рукой в одну сторону, в другую, былой тесноты в пристанище не ощущалось. Он включил свой фонарик, обвел желтым лучом пространство вокруг себя. Они находились на полу небольшого просторного помещения квадратной формы, где можно было свободно перемещаться, не мешая друг другу, всем пятерым. Как ни шарил он лучом света по своду, источника поступления воздуха не нашел.
        - Здесь и жить можно,  - мрачно сплюнул он под ноги.
        Никто не оценил его юмора.
        - Далеко до короны еще?  - спросил он Мунехина.
        Тот неопределенно пожал плечами:
        - Как идти будем.
        - Отдышимся, побежим.
        - Тогда скоро.
        - Дальше пойдем в другом порядке.
        - Мне все равно.
        - Я с сосунком за тобой. Хрящ следом, а Ядца замыкает. Поняли все?
        - Я последним не хочу. Тут крысы бегают,  - подал голос толстяк.  - Того и гляди, вцепятся в ноги.
        - Возьми крюк,  - сунул ему свое металлическое орудие Рожин.  - Мне он не понадобился. Где ты крыс видел?
        - Я их чую. Мальчишку вон допекают. Под ногами пищат. Слышал, Хрящ?
        - Я одну тесаком задел,  - поднял вверх свой ножичек Хрящ.  - Здоровенная, думал, кошка.
        - Откуда здесь кошки?  - хмыкнул Ядца.  - Если и были, их давно сожрали эти стервы. Дай мне пацана, Кирьян. Пусть он последним будет.
        - Сказано тебе!  - рявкнул на толстяка Рожин.  - Крысы от переднего шарахаются. До тебя не доберутся.
        Ядца, понурившись, примолк. Рожин переместился поближе к Мунехину, но Игнашку к отцу не подпустил. Сам поманил Мисюря к себе и выключил фонарик.
        - Пока лежим здесь, скажи, чтобы эти поганцы не слышали, как же ты сам эту корону царскую из тайника не упер? Говорил, что искал столько лет, подземелье все облазил со стариком тем да с женой и вдруг отказался брать? Не пойму я.
        - Если не понял, то и сейчас не поймешь,  - хмуро бросил Мунехин.
        - Я тебя рукой не тронул,  - Рожин сплюнул,  - а ты, видать, не вразумел?
        - Разные мы люди с тобой.
        - Это чем же мы разные?
        - Бандиты вы!
        - А ты, значит, лучше?
        - Я людей не граблю. Не убиваю.
        - А воруешь?
        - Чего я украл?
        - Небось, с Лавром-то золота здесь накопали в церковных подземельях? Не зря ты сюда от Стеллецкого рванул. Знал, где клады прячут.
        - Искали мы корону одну. У Лавра и был листок тот с чертежом, который я отцу Ефимию отдал. Говорил же. Листок древний, от прадедов ему достался. Лавр за ту корону здоровья лишился. А я жену загубил. Ей хотел корону ту достать из-под земли. Да Господь рассудил иначе. Грешники мы все великие!
        - А корону ты видел? Не врешь?
        - Видел. Только в руках не держал.
        - Это как же?
        - Десять раз тебе повторять?
        - А тебе не убавится. Все равно лежим.
        - Корона в тайнике была. И сейчас там хранится.
        - Что за тайник?
        - А мешок каменный.
        - Это что же?
        - Увидишь скоро, если не знаешь.
        - А ты расскажи.
        - Скелет там в камне замурован. И решетка его держит. На черепе корона.
        - Это кто же? Сама Мнишек?
        - Мнишек в столице умерла. Ее, когда поймали, к царю в Москву в клетке привезли вместе с любовником. Любовнику башку напрочь, дите Марины малолетнее тоже при народе казнили, чтобы бунтов новых не затевал, а Мнишек - в темницу. Там она и задохлась.
        - А корона как же?
        - Лавр рассказывал, что, когда в кремле у нас Мнишек с любовником своим пряталась, казак тот, ейный ухажер, еще одну бабу завел, молодую да краше. Эта молодуха втайне, милуясь с казаком, корону ту любила примерять, а Мнишек их застукала. Вот и запрятала свою соперницу в каменный мешок под землю, чтоб неповадно было, и корону ей на голову надела.
        - Не пожалела, значит?
        - В гневе, видать, была. Баба крутая, недаром на двух Дмитриях венчалась. И обоих пережила.
        - А вот любовник ее подвел!
        - Это как водится…
        - Сказки все это.
        - Лавру дед рассказывал, а ему другой дед. А тому… А тому - сам стрелец, который любовника того пленил вместе с Мнишек, когда они из кремля бежали по речке. Ему же пергамент тот достался, где начертан тайник был.
        - А чего ж ты карту монаху отдал? Не жалко?
        - А зачем она мне? Дорогу к тайнику я и без нее знаю. Иначе не вел бы вас.
        - И короны тебе не жаль?
        - Проклятие на ней.
        - С чего это ты?
        - Понял я. Только слишком поздно. Когда добрались мы с Марией наконец-то к тайнику, мне Лавр вспомнился. И тогда, когда Мария к решетке за короной сунулась, я не верил, что добыли мы жар-птицу. Так и случилось…
        - А что Лавр? Чего вспомнил-то его?
        - Лавр многое перевидал. Сколько ему жить досталось, люди не живут. Кладоискателей знал и истории про них рассказывал. Раскопал один такой золото в кладбищенской часовне…
        - С покойника, значит?
        - А клады, они только от покойников и достаются. Или покойники за ними сами приглядывают.
        - Ты с ума-то не сходи.
        Мисюрь только хмыкнул мрачно.
        - Вот и я не верил, как тот, унесший золото из гробницы домой. Как в дом внес, так вся семья тяжким мором пошла. И родители, и жена полегли, и до детей смертушка добираться начала. Кладоискатель тот отнес золото в церковь, на него храм кладбищенский выстроили. Господь и простил грешника. А я вот поздно поверил и сгубил Марию.
        - Как же засыпало ее?
        - Я и сообразить не успел. Схватилась она за решетку, вроде как за короной потянулась, и обвал случился. Она вниз полетела. Там, видать, ловушка была. А сверху песок посыпался. Откуда ему быть? Везде камень… Откопал я ее, да не дышала уже.
        - И ты корону…
        - Проклял я ту корону! Там же и проклял, пока жену откапывал.
        - Там и осталась?
        - Корона-то? Там. Где же ей быть? Сидит на черепе скелета воровки той.
        - Значит, там…
        - Была…
        - Стращаешь меня?
        - Ты не малец какой, чтобы тебя пугать. Думай сам. Доната мне верни, а корону забирай, если не боишься. Отведу. Я же листок тот, карту стрельца, отцу Ефимию отдал. Думал, вернул свой долг. Снял проклятие. Ан нет. Ты за карту ту сгубил безвинного Ефимия. Сам себе судьбу выбрал.
        - Ладно,  - мрачно сплюнул под ноги Кирьян.  - Перевели дух. Веди да помалкивай.
        - А мне что? Ты решай. Слово держи за сына.
        - Сделаешь свое дело без обмана, получишь живыми обоих. Мое слово - кремень.
        По закрученной спирали бытия
        Шофер дежурил в «Волге» у подъезда. Они прыгнули на заднее сиденье, и машина рванулась с места.
        - Знаете куда?  - коротко спросил Ковшов.
        Нафедин кивнул.
        - Хитер, однако, наш архиерей, а, Данила?  - Шаламов озабоченно тер затылок.
        - Мудрен.
        - Хитер… Выслушивал, выведывал у нас все обстоятельства… Похлопал даже. А вопросики какие подкидывал? Это ему скажите? То поясните? А что вы по этому поводу думаете?
        - Будь ты на его месте…
        - Хитер. Теперь станет из нас веревки вить.
        - Не понял?
        - Ну как? Про то, что монах Ефимий - его секретный агент, его порученец, он в самом конце раскололся. Когда мы ему все как на блюдечке, свои карты выложили!.. А ведь чуял я!..
        - Какие карты, Михалыч? У нас, кроме версий и догадок, нет ничего.
        - Не верю я, что он все нам выдал.
        - Да мы и не дослушали. Я по голосу в телефоне Марасева узнал. Точно, Серков что-то важное обнаружил. Видел, как шефа повело?
        - Кравцов дослушает. Только голову в заклад - ничего толком архиерей уже не скажет.
        - Это почему?
        - А то, что лукавит архиерей!
        - С чего ты взял?
        - Уловил, как он закрутился от вопросиков Колосухина?
        - Ну?
        - Ничего вразумительного и не ответил. Так, начал головы морочить баснями, разных ключарей да священников приплел. Вспомнил епархиальные записки!.. Нашел лохов.
        - Михалыч, не вижу логики!
        - Логика тебе нужна? Я тоже мал-мал интересовался в детстве всякой всячиной. Особенно когда в институте учился.
        - Ну и что ты вспомнил?
        - А то, что церковники завсегда сами за кладами да драгоценностями в древних усыпальницах и подземельях рыскали!
        - Факты, Михалыч, факты?
        - Они монастыри и соборы строили, сами в них тайники и подземные ходы мастерили. На случай нападения врагов, пожаров, другой беды. Чтобы хранить в тайниках казну церковную и ценности монастырские. Кто, кроме них, знал, где все это прячется?
        - Это косвенные, так сказать, улики…
        - Есть у меня и прямые. Ты думаешь, откуда вся история кладоискательства на Руси пошла? Кто первым в Московском Кремле рыться начал?
        - Не имею понятия. Не читал нигде.
        - А мне подвернулась книжечка… Дьяк!
        - Случай…
        - Нет уж, позволь! Тебе, конечно, известно, что во времена несовершеннолетия Петра Первого государством правила его сестра Софья?
        Ковшов флегматично пожал плечами, промолчав.
        - Вот она и снарядила дьяка Большой казны Макарьева в подземный кремль. Тот, согласно доносу пономаря церкви Осипова, прошел подземными ходами через весь кремль и обнаружил там две палаты, заставленные сундуками до самых сводов. Софья якобы приказала сундуки те не трогать, а на двери палат навесить замки. Откуда Софья узнала про деньги в сундуках, неизвестно, но было это в тысяча шестьсот восемьдесят втором году, когда она села на трон и ей деньги были нужны, чтобы подкупить духовенство и стрельцов.
        Шаламов перевел дух и продолжил:
        - Когда взбунтовавшуюся Софью Петр Первый упрятал в монастырь, Осипов не унялся и вновь подал донос про тайник и сундуки с золотом. Донос тот император лично поручил проверить незамедлительно. Распоряжение его было передано московскому вице-губернатору, он дал Осипову арестантов для поисков и архитектора для наблюдений за работами. Пономарь возился долго, спуск в подземелье оказался замурован, а когда стену пробили, все подземелье было залито водой из родника. Пришлось думать, как эту воду спустить, но, найдя решение этой проблемы, Осипов с арестантами уперся в каменную преграду. Пробив и эту преграду, раскопщики уперлись в материк.
        - Досталось пономарю от Петра?
        - О том не упоминалось. Но Осипов через десять лет во второй раз, уже после смерти Петра Первого, предпринимал попытку найти тайник с сундуками, а потом через два года в третий раз обращался с прошением о розыске золота…
        - Ну и?
        - Умер дотошный пономарь.
        - Так и не нашли те сундуки?  - Даже Нафедин, с интересом слушавший Шаламова, не удержался и подал голос.
        - Не нашли. Разговоров в ученом мире по этому поводу много было и до революции, и после. Предпринимались и попытки отыскать тайник с сундуками в подземельях кремля. Только пустое занятие. Как в воду канули!
        - Чудно!  - удивился Нафедин.  - А чего же сейчас их не ищут? При нашей технике-то? Сквозь стены и землю металлоискатели золото улавливают. Других приборов уйма!
        - А кто вам сказал, что не ищут, Михал Палыч?
        - Ну ты же, Михалыч? Только что!
        - Я этого не говорил,  - насупился Шаламов.  - Откуда мне знать? Теперь это дело государственной важности. Может, и отыщутся сундучки-то.
        Шаламов поерзал на сиденье, толкнул локтем Ковшова и шепнул ему:
        - И у нас вот монах кладоискательством занялся. А не государство. И сломал себе шею.
        Коварство мертвецов
        Подбираясь к порушенному тайнику в стене, Мисюрь облегченно перекрестился, не доходя, почувствовал: каменный мешок пуст, значит, Донат его жив, здесь бы ему не протянуть. Долго они добирались. Две крысы шарахнулись под лучом фонарика, пустые крючья в стене зловеще чернели клыками, под ногами трещали остатки костей скелетов. Мисюрь отшатнулся назад, едва не наступив на череп, зияющий пустыми глазницами.
        - И ты трясешься!  - злорадствуя, хмыкнул за его спиной Рожин.  - А корчит тут из себя!
        - Смерть, она никого не радует.
        - Будто?
        Игнашка, отойдя от Рожина, прижался к отцу, тот нагнулся. Поцеловал сына в холодное, мокрое от слез лицо, в глаза, в нос, прижал голову к себе.
        - Отвернись, сынок. Не смотри.
        - А где здесь ловушки-то?  - озирался Рожин, включив и свой фонарик.
        - Побереги свет-то,  - напомнил Мунехин.  - Понадобится еще.
        - Ты мне ответь,  - не слушал тот.
        - Я не строил. Не было нужды, видать.
        - Что же? Не было ничего при мертвяке?
        - Почему? Было.
        - Что?  - втиснулся между ними приблизившийся Хрящ.
        - Цепи были.
        - И только?
        - А что еще?
        - Ну как чего? Золотишко? Деньги? Вещички древние?  - Хрящ таращил на Мунехина злые глаза.  - Прибрал, наверное, а теперь морду воротишь?
        - Хрящ!  - оттолкнул подручного Рожин.  - Хватит лаяться.
        - Я гляжу, снюхался ты с евреем, Кирьян!  - Хрящ не унимался.  - Разговорчики ведешь за нашими спинами. Гляди, он тебя первым в ловушку какую и сбросит.
        - Заткнись, дурило!  - двинул Рожин Хряща так, что тот отлетел к стене, Мунехина тоже толкнул вперед.  - Веди давай!
        - Передохнуть надо,  - не согласился Мисюрь.  - Здесь еще воздух свежий достает. Дальше будет хуже. У меня там ни один факел не загорался.
        - Это что же? Опять колдовство какое?
        - Кислорода недостаточно.
        - А дышать как?  - Хрящ забыл про обиды.
        - Терпеть будешь,  - оттолкнул его снова Рожин.
        - И еще!  - повернулся к Рожину Мунехин.  - Предупредить всех желаю. До тайника с короной здесь рядом. Но путаница большая с ходами начнется. Будут повороты. Два или три. Несколько разветвлений. Вроде лабиринта. В тупик можно, не зная, угодить. Поэтому и отыскать тайник этот тяжело было. Есть и ловушки. В ямы запросто свалиться можно. И не заметишь.
        - Ты куда нас завел, сволочь!  - завизжав, кинулся на Мунехина с ножом Хрящ.  - Живыми под землю упрятать!
        Рожин больно ударил Хряща, как собаку дворовую, в нос ногой. Тот, взвизгнув, отлетел к стене, упал, размазывая кровь по лицу.
        - За что?
        - Не бесись! Я паники не допущу. Сам раньше убью.
        - Да он же нас сейчас!..
        - Молчать!  - Рожин осветил лицо Мунехина фонариком, вгляделся, словно впервые увидел.
        - Убежит он от нас, Кирьян,  - скулил Хрящ, корчась от боли.  - Падлой буду, убежит. А нас в ямы. Сдохнем все.
        - Мне ваша смерть ни к чему,  - тихо сказал Мисюрь, не опуская глаз и не моргая.  - И так перед Господом Богом в крови по колено. Господь сам решит, чему быть.
        - Что предлагаешь?  - опустил фонарик Рожин.
        - Веревками надо связаться.
        - Один упадет, другого потащит за собой. Это не дело.
        - Тогда идите за мной тихо, друг за другом. Если свистком команду подам - всем стоять, спереди опасность, не двигаться, ждать моего голоса, что бы ни случилось. Замыкающий пусть тоже фонарик включит. Светить вверх.
        - Слышал, Ядца?
        - Тут я.
        - Тогда пошли.
        И цепочка людей, ковыляющих друг за другом почти вплотную, медленно двинулась с места. Повороты следовали один за другим, Рожин, шевеля высохшими губами, пытался считать. Первый прошли, сделали двадцать шагов, повернули направо, сделали еще тридцать пять шагов, повернули опять направо… Это что же? Петля начиналась какая-то? Дышать стало трудно, не хватало воздуха; Рожин чуял, как за спиной задыхался Хрящ, он хватал воздух с шумом и выдыхал тяжело, даже постанывал. Через сорок шагов повернули налево, еще пятьдесят прошли, идущий впереди Мунехин осветил туннель, уходящий от них в сторону.
        - Вилка,  - глухо сказал он, то ли себе, то ли обратил внимание Рожина.  - Первая.
        - Говорил, два-три поворота, а я уже сбился считать,  - буркнул Кирьян.
        - Забыл. Не упомнить все.
        - Так и в тупик недолго.
        - Подходим.
        Они прошли еще один поворот направо, потом… Потом Рожин сбился, считая шаги и отгоняя разные мысли, бегающие в голове; через каждый шаг, попискивая, выскакивали из-под ног крысы. Он бросил считать и шаги, и повороты, следил только за спиной Мунехина. Гулко колотилось сердце, пытаясь выпрыгнуть. «Сдохнет здесь Хрящ! Не выбраться ему отсюда,  - ужалила Кирьяна шальная мысль.  - А с другой стороны, кому Хрящ нужен? Конченый гад. Сдохнет, только руки развяжет. От жирного еще бы избавиться! Ядца не из тех, от кого легко отделаться! Но корона-то одна! Не распилить на двоих!»
        Кирьян даже оглянуться хотел назад, будто ощутил спиной змеиные глаза соперников, но сдержался.
        Легат в столице нежится. Жиреет после больницы. Откармливают его там. Оглаживают. Дантист вокруг него носится с блюдом. Сухарики диетические подает. Винцо красное наливает. Ждут не дождутся, небось, их возвращения. Да и не их возвращения вовсе ждет Легат. Он заждался его, Кирьяна, с драгоценностями подземелья. А друг его, который глазки строит, за спиной отраву припас. Дантист заждался Ядцу с Хрящом. Вот такой расклад. Только не дождутся ничего оба! Не такой дурак Кирьян, чтобы под землей пластаться, крыс кормить, а корону смердящему паразиту нести! Станется с него и того, что не сдох в больнице!..
        Рожин ткнулся в спину остановившегося Мунехина, мысли вылетели из головы.
        - Еще вилка,  - посветил в черную пасть раздваивающегося туннеля Мисюрь и шагнул направо.
        - Кружим все-таки?  - вырвалось у Рожина.
        - Сейчас совсем дыхалку сбивать начнет. Готовься,  - не обернувшись, бросил через плечо Мисюрь, убыстряя шаги.
        - Терпимо.
        - Считай, пришли.
        Рожин, оттолкнув Мунехина в сторону, включил свой фонарик и двинулся вперед сам, про все забыв. За ним, тяжело дыша, рванулся Хрящ. Светя ему в затылок, следом пыхтел Ядца, пытаясь оттолкнуть приятеля, но Хрящ, держась из последних сил, ему не уступал. Мисюрь с сыном остались позади. Он отвязал мальчугану поводок с пояса, отбросил его в сторону, прижал голову сына к себе, заплакал.
        - Держись теперь меня, сынок. Эти собаки скоро опомнятся. Будь рядом.
        - Где же корона?  - крикнул впереди Кирьян.  - Врал?
        - Идтить еще надо. Ты же сам меня столкнул,  - подал голос Мунехин.
        - Куда идти? Тут пусто!
        - Скажи своим, чтобы пропустили меня.
        - Прижмись, братва!  - скомандовал Рожин.
        Мунехин, светя фонариком, с трудом протиснулся к нему, отпихивая упирающихся Ядцу и Хряща. Игнашка, вцепившись в одежду отца, держался за ним.
        - Куда?  - тыкал в пустой туннель фонариком Рожин.  - Где тайник твой?
        - Ты же не дождался,  - Мисюрь отодвинул Рожина и пошел вперед, увлекая за собой сына.  - Хорошо, ямы никакой не оказалось.
        - И про ямы врал!  - дернулся следом Рожин с компанией.
        - Врал - не врал, твое счастье,  - Мисюрь осторожно ступал вперед, выщупывая ногами каменный пол, словно трясину.
        - Ты чего?  - изменился в лице Рожин.
        - Сейчас последний поворот, и все. Вперед не суйся!  - Мисюрь утер пот с лица, нагнулся к сыну.  - Там твою маму завалило. Насмерть.
        Он отвернулся, закачался весь, пересиливая слезы.
        - Ну чего ты?  - толкнул его в спину Кирьян.  - Давай!
        Мунехин медленно двинулся вперед. Не отпуская его плеча, словно приклеенный, передвигал ноги Рожин, где-то между ними путался внизу Игнашка. За Рожиным, вцепившись друг в друга, толкались Хрящ и Ядца. Так они миновали еще расстояние в тридцать или сорок шагов, пока Мисюрь не выпрямился во весь рост, сбросил с плеча руку Рожина и отодвинулся в сторону.
        - Что?  - вскрикнул Кирьян.
        - Пришли,  - глухо ответил Мунехин, прижал крепче к себе сына и обвел перед собой пространство светом фонарика, словно приглашая всех. Туда же уперлись, забегали по стенам, зарыскали лучи света от фонариков Рожина, Ядцы, Хряща.
        Под светом открылась обширная круглая галерея с тремя туннелями, уходящими лучами в неведомую зловещую черноту. На выходе четвертого они стояли сами.
        - Крестом сошлось здесь подземелье,  - озираясь, поежился Кирьян и будто уменьшился ростом, сжался весь; надвинулся на него со всех сторон тяжкий камень стен и потолка.
        Напротив них в булыжной стене почти в рост человека зияла зарешеченная ниша.
        - Что там сверху?  - взвизгнул Хрящ.  - Паук!
        Луч света его фонарика высветил загадочный знак в камне над нишей.
        - Крест,  - глухо выдавил из себя Ядца, обливаясь жирным потом.  - Не видишь, что ли?
        - Кресты другие.
        - Католический. Она же полячка.
        - Это царица полячка. А воровка?
        - И воровка, как и Мнишек та,  - Ядца сплюнул.  - Слушал бы лучше. Там и надпись еще!..
        За крестом следовали выбитые в камне таинственные буквы.
        - Не наши,  - прошептал Рожин.
        - Здесь все обретешь,  - прочитал ему Мунехин.
        - Знаешь?  - вперился в него Кирьян.
        - Там написано,  - ткнул в стену Мунехин.
        - Ну и где же это все?
        За решеткой, сразу не разглядеть, чернело загадочное и страшное. Сверкали искорки, переливались и манили.
        - Что это?!  - завизжал Хрящ, вцепился в Рожина, чуть не выронив фонарик.
        Мунехин отвернулся.
        Три луча света врезались в нишу. Кирьян, Ядца и Хрящ уставились в открывшееся им ужасное видение, будто провалились в бездну.
        Из-за решетки съедающими глазницами черепа щерился скелет в лохмотьях былых одежд. На черепе скелета мерцала драгоценными камнями золотая корона.
        - Ведьма!  - ахнул Хрящ.
        Остатки одежды удерживали кости скелета в том положении, когда еще владелец их, испуская последний выдох, навечно затих, вцепившись и руками и ногами в прутья решетки. Кости так и прикипели к ненавистному металлу и кое-где застряли в прутьях, даже череп покоился на них, зацепившись неведомым образом. Скелет, казалось, тянулся к людям…
        - А-а-а!  - раздался внезапный жуткий вопль.
        Оттолкнув Рожина, Хрящ бросился к короне. Он уже готов был вцепиться в решетку ниши, но произошло страшное. Каменный пол разверзся под его ногами, и он, не дотянувшись до прутьев, обрушился вниз, заваливаемый невесть откуда сыпавшимся песком.
        Несколько секунд гулял страшный крик по подземелью, пока не затих. В диком ужасе все оцепенели, вжавшись в стены; фонарики валялись на полу, мрак поглотил подземелье. Спустя некоторое время мертвую тишину нарушили шорохи. Это Мунехин ползал по полу. Появился свет. Держа перед собой фонарик, Мисюрь сделал неуверенный шаг к яме, в которой только что сгинул Хрящ. За ним двинулся Рожин, тоже пришедший в себя. Каково же было их удивление и ужас от того, что предстало их глазам! Бездна, проглотившая несчастного, была почти до краев заполнена песком. Рожин отважился ступить одной ногой. Но опасения его оказались напрасными: каблук полуботинка лишь слегка увяз в песке. Земля не дрогнула, не шевельнулась под ним, когда он перенес туда и вторую ногу вместе с тяжестью всего своего тела. О свершившейся на глазах трагедии напоминали лишь кружащиеся в воздухе и оседающие пылинки.
        - Вот так случилось и с моей Марией,  - Мисюрь толкнул Рожина в плечо, пытаясь сдвинуть того с места.  - Но нас трое. Если подналечь, лопаты при нас, успеем спасти.
        - Чего?  - обернулся Рожин к нему.
        - Лопатки саперные я прихватил, правда, две…  - Мунехин ткнулся еще раз в плечо Кирьяна, но отлетел, как от каменной стены.  - Игнашка руками…
        - Я ему не судья, но не жилец он был,  - сплюнул Кирьян и взглянул на Ядцу.
        Толстяк молчал, облизывая пересохшие губы.
        - Задохся весь. Идет за мной, а я чую, дыхалка-то не качает. Вот-вот коньки отбросит,  - Кирьян напыжился и сплюнул еще раз под ноги толстяку.  - Отсюда Хрящу так и так не выбраться бы.
        Ядца напряженно о чем-то размышлял, не понять, сокрушался ли он о приятеле сгинувшем или забыл давно и его одолели иные заботы. От потуг умственных жирный пот крупными каплями стекал со лба и заливал ему глаза, заливал пухлые щеки, скатывался по шее за рубаху. Ядца мучился от пота, смахивал его обеими руками, растирал себя под мышками, лез за воротник, за спину, и казалось, это была его самая главная на свете забота. Он продрал, наконец, глаза от влаги и полез за платком в карманы необъятных брюк.
        - Так я говорю, толстяк?  - Кирьян для верности или ради куража попрыгал на могилке Хряща.  - Хороша землица ему досталась. И нам не копать, не мучиться.
        Ядца вытащил большущий платок, тщательно отер физиономию, вернул его назад, задержав руку в кармане.
        - Холодна больно,  - притопнул каблуком Кирьян и оскалился на все имевшиеся здоровенные зубы.  - Но в этом есть свои преимущества. Гнить не будет.
        Он не прочь был повеселиться еще, но что-то в маленьких поросячьих глазках Ядцы его забеспокоило.
        - Обрадую я тебя, Кирьян,  - толстяк не спешил вытаскивать руку из кармана.  - Раз земля тебе здесь понравилась…
        - А чего ж? Долго сохранится твой дружок,  - все-таки заржал Кирьян.
        - Померзнешь и ты с ним,  - оборвал его смех Ядца и, выхватив из кармана пистолет, упер его в живот Рожину.  - Стань к стене!
        Кирьян обмяк, опешил и отвалился назад.
        - И ты туда же с поганцем!  - глухо зарычал Ядца, направив ствол на Мунехина.  - Обоих вас, голубчиков, порешу!
        Мисюрь, прикрывая собой сына, притиснулся рядом с Рожиным.
        - Вот здесь и замрите,  - злые глазки толстяка бегали от одного к другому.  - Дернешься, Кирьяша, пальну без промедления. Плохо ты с дружком моим поступил. Так нельзя в одной компании.
        - Не учи, сука!  - оскалился Кирьян.  - Стреляй!
        - Не торопись,  - пожалел его толстяк и ударил вдруг наотмашь в лицо рукояткой пистолета.
        Рожин охнул, скрючился, присел, в колени разбитое лицо спрятал.
        - Выберемся отсюда, сдам тебя Костылю. Легата сюда вызову. Пусть тебя сам судит,  - проговорил почти миролюбиво Ядца, нагнувшись над стонущим Рожиным.  - Это если себя вести хорошо будешь. А если нет…
        Он размахнулся и, вжикнув, как ямщик на лошадей, ударил Рожина пистолетом по затылку.
        Огромное тело Рожина мешком повалилось на бок, распласталось на полу.
        - А ты, поводырь, мне еще послужишь,  - поднявшись, сунул пистолет под нос Мунехину толстяк и пнул ногой Рожина.
        - Попрешь нашего командира наверх. Как, справишься?
        Мунехин молчал, опустив голову, гладил рукой плечи трясущегося от страха Игнашки.
        - Справишься… Ты мужик двужильный,  - усмехнулся Ядца.  - Хотя и худой. Гляди-ка, ты и не вспотел.
        И он потрепал Мунехина по заросшей щетиной щеке.
        - А я, голубчик, страдаю. Душно здесь.  - Ядцу потянуло на разговор, чувствовалось, он натерпелся в хвосте подземной экспедиции.
        Он отвернулся от Мунехина, засмотрелся на скелет за решеткой, почесал затылок озабоченно, сунул Мунехину и Игнашке фонарики.
        - Про дела-то забыли совсем с нашими скандалами. Ну-ка посветите мне.
        В лучах их фонариков и, светя своим, Ядца осторожно направился к скелету за решеткой. Подошел к памятному месту, где сгинул под землю Хрящ, легонько потрогал песок ногой, как холодную воду, пощупал, убедился, засеменил уточкой дальше. Добрался до решетки. Застыл, опасаясь глядеть на скелет. Потянулся за короной - не достать. Он оглянулся на Мунехина. Примерился взглядом. Нет, Мунехин был даже ниже его. Толстяк опять почесал затылок, обтер лицо платком, потоптался уточкой у решетки, просунул ногу на нижние прутья, оперся, подтянулся вверх.
        Вот она, корона царская! Рванул ее с черепа на себя и взвыл, застонал от злости и отчаяния. Не вытащить ему корону сквозь решетку! Слишком мелка клетка! Не пролезть драгоценности!
        Проклиная все на свете, Ядца жирным своим брюхом налег на решетку, рвал корону изо всех сил в яром бешенстве, вертел ее и так и сяк и вдруг взревел от ужасной боли.
        С обеих сторон ниши, будто ожив от дикой тряски, выдвинулись из камня сверкающие острием вилы и, вонзившись в грудную клетку толстяка с боков, пронзили его тело насквозь.
        Ядца надрывался и мучился в конвульсиях, рев его перешел в хрип и вскоре стих совсем. Безжизненное тело дернулось в смертельной агонии и обмякло, повиснув на страшных вилах. Корона, выпав из рук, обрушила кости скелета, упала на пол, покрутилась за решеткой и затихла. Рассыпался по камню скелет, и череп его затерялся в темноте крысиного угла.
        Мунехина не удержали дрожащие ноги, он упал на колени и неистово закрестился, шепча:
        - По-твоему вышло, Господи!.. Все здесь обретешь…
        Месть непризнанной царицы
        Они сидели вдоль стены рядком, непохожие, едва сдерживающие волнение. Светловолосая красивая девушка, вчера еще подросток, но уже розовеющая от пристального мужского взгляда и от вздымающейся кофточки на груди. Смущающийся собственной силы увалень с удивительно синими глазами и угловатый, ершистый крепыш с прожженным солнцем лицом, по-цыгански зыркающий по сторонам.
        Серков поднялся из-за стола навстречу Ковшову и Шаламову, и тут же вскочила на ноги вся молодая команда.
        - Злата Васильева,  - начал представлять ребят майор,  - Мунехин Донат, Павел Строгин.
        - Спелеологи?  - обрадовался Ковшов, пожимая каждому руку, те молча улыбались, переминаясь с ноги на ногу, девушка совсем зарделась.
        - Почти угадал, Данила Павлович,  - хмыкнул Серков.  - Только что из подземелья.
        - Не пойму я тебя, Валентин Степанович,  - Ковшов устроился в предложенное угловое кресло.
        - Сейчас расскажу,  - майор освободил второе кресло Шаламову, собрав в охапку кучу красочных альбомов и журналов с пестревшими на обложках фотографиями причудливых пещер, экзотических сталактитов и сталагмитов.
        - Я погляжу?  - сунулся за одним Шаламов.
        - Бери. Мы уже насмотрелись,  - свалил Серков всю кучу в шкаф.  - До наших подземелий никому пока дела нет. Это все туристская мура.
        - Не там копаешь, Степаныч,  - хмыкнул Шаламов.  - Тебе б в церковных анналах порыться.
        - Работаем и там, Владимир Михайлович,  - майор вернулся к столу, спохватившись, махнул команде садиться.  - Но кто нас выручил, так выручил! Вот они, бойцы-патриоты! Что бы я без них делал?
        Серков в позе ликующего вождя с поднятой рукой продефилировал вдоль совсем потерявшихся ребят.
        - Товарищ майор,  - отложил Шаламов журнал в сторону,  - а нельзя ли без интригующих загадок? Мы с Данилой Павловичем уже и наслушались, и сами наговорились.
        - И рад бы попроще, да не могу.  - Серков совсем по-простецки уселся на широком подоконнике, свесил ноги и развел в приятном изумлении руки.
        - Детей-то пожалей!  - Шаламов не узнавал Серкова.
        - Ну какие же это дети, Владимир Михайлович? И потом, ты бы побеседовал со старцем Лавром, как мне недавно довелось, посмотрел бы я на тебя! Рядом с нами такое творится!..
        - Генералу-то доложил уже?  - съязвил Шаламов, не сдержавшись.
        - Начальству важен результат; здесь ты прав, Михалыч,  - сказанное криминалистом остудило пыл майора, он как будто заглянул в себя и подосадовал.  - А мы, я полагаю, только на пороге истины. Так что спешить не будем.
        Серков хлопнул в ладоши, приводя мысли в порядок, оглядел молодежь, словно впервые увидел, легко соскочил с подоконника, прошел на место и, усевшись, превратился в прежнего майора: сдержанного, собранного, суше хвороста в осеннем лесу.
        - Вот что, друзья мои,  - кивнул он девушке, для себя определив в ней главное действующее лицо,  - отдохните-ка вы от нас в коридорчике. Секретов, конечно, нет, однако вам не помешает расслабиться. Замучил я вас вопросами. А понадобитесь - пригласим. Не возражаете?
        - Хвалил, хвалил и так беспардонно выставил,  - покачал головой Шаламов, когда они вышли.  - Не учат вас в конторе этикету.
        - Сбили они нам карты,  - отмахнулся майор.  - Полетели к чертям все наши версии и догадки!
        - Что такое?
        - Мы тут сказки народные развели!  - майор вскочил из-за стола, лицо его было серым и злым, аж скулы обозначились.  - Клады! Сокровища! В бирюльки заигрались!.. А против нас организованные бандюганы столичные орудуют! Да и наша, местная братва, тоже не спит! Грохнули монаха! Отца с мальчишкой в заложники взяли!
        - Что?!  - вскочил с кресла Ковшов.  - Заложники?
        - Монах-то тоже непростой,  - вставил Шаламов.  - Архиерей терпел, терпел, да и признался. Секретный порученец. Спец по загробным делам тот монах!
        - Ну, в этом они все спецы,  - отмахнулся майор.
        - Этот особенный. От патриарха.
        - Михалыч!  - одернул криминалиста Ковшов.  - Ты не нагнетай. Давай Валентина Степановича все же послушаем. Что случилось? Ваш звонок был?
        - Марасев звонил Игорушкину.
        - А вы?..
        - Я нашему генералу только в общих чертах… А то доложит сразу Боронину… А многое еще не ясно.
        - Конечно.
        - Пацаны знаете, сколько наговорили? Волосы на голове подымаются! Как мы допустили?
        - Обсудите на досуге,  - хмыкнул Шаламов,  - в дружеской атмосфере.
        - Что?
        - Будет время разобраться,  - поправился криминалист и поискал на столе пепельницу, но у майора в кабинете не курили.
        - Да, конечно. Но вы послушайте, что они рассказали!
        - Хотелось бы, наконец,  - буркнул Шаламов.
        - При соборе нашем с давних времен притерся некий Лавр Васильев. Как мы его проворонили?! Смех! Ну ладно, разберемся… Сколько лет здесь, он сам не знает. Помнит еще дореволюционных церковнослужителей. Подробности о них сообщил!.. Главное, не врет. Я сам кое-что слышал. Дальний пращур чудака этого служил стрельцом здесь еще во времена Ливонских войн и Смутного времени на Руси. Принимал самое активное участие в облаве на Марину Мнишек, авантюристку польскую, и ее любовника, атамана казаков бунтующих, Заруцкого. Заруцкий - фигура важная. После убийства обоих мужей Мнишек - в российской истории их Лжедмитриями называли ставленники польского короля Сигизмунда - Заруцкий с князем Трубецким организовали новый заговор, провозгласили младенца Ивана, сына Мнишек от первого Дмитрия, наследником царского престола. В Москве к этому времени подсуетились, князь Пожарский ополченцев собрал и армию бунтовщиков разбил. Мнишек с Заруцким бежали в Михайлов, оттуда в Воронеж. По дороге города грабили, очищали казну.
        - Ну, это уж как водится,  - вставил Шаламов.
        - Бунтовщиков преследовали до Астрахани. Вот здесь-то они надолго укрылись. Здесь и своих смутьянов хватало, Заруцкий и Мнишек по душе всем пришлись. Жила Марина в Троицком соборе, здесь у нее и обслуга, и покои - приемные, и спальня. Одним словом, забавлялась. На иконах, можно сказать, спала, чем гнев попов накликала. Но ей на это было плевать. А Заруцкий присмотрел молодуху. Из ее же свиты. И, как говорится…
        Серков потер руки, хмыкнул.
        - Она их застукала. Этот старец Лавр, скажу я вам, глухой, слепой, немощный весь, с постели встать не смог, когда я пришел, а описывает такое!.. Как будто рядом стоял со свечкой!
        Шаламов с Ковшовым переглянулись.
        - Та молодуха корону любила царскую примерять, в которой Мнишек с первым Дмитрием на царство венчали. Тоже примерялась, значит. Вот в этой короне и застукала Марина соперницу в объятиях атамана.
        - И тогда этим грешили!  - крякнул криминалист.  - Чего ж мы на нашу молодежь-то?
        - Воровку в кандалы и под монастырь в подземелье. Живьем заковали и корону ей на голову надели. А тут войско царское уже к городу подступило. Заруцкий с Мнишек хотели подземными тайными ходами от облавы удрать, как в Коломне им раньше удавалось. Я должен сказать, Данила Павлович,  - Серков уставился на Ковшова,  - раньше-то на Руси, как крепость какую строили, про подземные ходы не забывали. Ну и тайники, схроны, само собой. Нужда всякая могла быть. За водой на речку, если город в осаде, вылазку в стан врага совершить ночью, да и казну государеву, драгоценности спрятать. И под монастырями, соборами церковными - то же самое. Они ведь не только там архиереев хоронили да грузинских царей беглых; монастырь в древние времена - настоящая крепость от врага и верный схрон церковных ценностей, икон, реликвий. Прочих тайн, да мало ли! Но я отвлекся…
        - А корона?..  - заикнулся криминалист.
        - Предок Лавра про казнь ту то ли сочинил, то ли сам воровку приковывал… Скрывает что-то. Одним словом, прознал стрелец про тайник с замурованной воровкой, коронованной навеки Мариной…
        - Не пожалела-таки?..
        - В гневе была,  - оборвал майор.  - Женщины, они из-за ревности!.. Голову теряют. И потом… Царицы из Мнишек не получилось. Авантюристка поняла, что жить ей осталось недолго. Надо подумать о ребенке. Корона потеряла для нее ценность.
        - Корона-то, видно, денег больших стоила?
        - Золотая,  - майор пожал плечами.  - Драгоценными камнями усыпана. Лавр расписывал, но думаю, врет. Он же до нее так и не добрался. А мне приходилось в Грановитой палате видеть царские короны. Это же поглядеть надо! Богатство! А ювелирная работа!.. А камни!.. Алмазы, рубины, изумруды!.. Голова кругом! Так и завораживают! Да что говорить! Понятно, почему люди разум теряют и творят ужасное.
        - Под землей корона-то?  - напомнил Шаламов майору про будни.
        - Если верить Лавру Васильеву - там до сих пор. Заруцкий с Мнишек бежали из города по Волге, но их догнали. В клетки - и повезли в Москву. Там атамана - на кол, дитя малолетнее - на плаху, чтобы искоренить все потомство, а Мнишек - в темницу, где она и умерла.
        - А девочка, выходит, внучка этого старца?  - спросил Ковшов.
        - Там еще разбираться надо,  - майор почесал затылок.  - По возрасту так он еще в прадеды ей сгодится. Крепкий старик. Можно представить, каков тот стрелец был. А девочка - приемыш. Досталась им с бабкой от непутевой какой-то девахи, к церкви приблудшей. Но до этого я еще не добрался.
        - Закурить бы, товарищ майор?  - кивнул на окошко Шаламов.
        - Бог с тобой, кури,  - махнул рукой Серков.  - Рассказ еще долгий. А представьте себе, как мне досталось Лавра слушать? Хорошо еще, Злата, девушка эта, рядом была, деда подталкивала. А то бы и до этого часа у них сидел.
        - Тебе завидовать надо, Степаныч,  - ожил, у окна примостившись с сигаретой, Шаламов.  - Ты премию, чую я, себе обеспечил.
        - Какую премию?  - раскрыл рот Серков.
        - До коронки-то дознался?
        - Не знаю еще,  - нахмурился тот.  - Может, Васильев наплел.
        - Такой старый человек врать не станет,  - Шаламов поднял палец вверх и значительно им повертел.  - Сто лет, говоришь, ему?
        - Если не больше.
        - Седина обязывает.
        - Значит, старику корона не досталась?
        - С его слов - нет. Он все подземелье излазил с картой того стрельца. Ничего и близко нет. Засыпало его в подземелье, руку он там потерял в ловушке какой-то. Если бы не дворник церковный Мунехин, там бы навек и остался.
        - Карта, что мы нашли, значит, его?
        - Стрельца.
        - А Мунехин?..  - Ковшов приблизился поближе к столу из своего угла.
        - Мунехин Мисюрь - тоже личность загадочная.
        - Кладокопатель?
        - Из них. Лавр толкует, что совратил его на подземные поиски, но здесь, мне кажется, история своя. Я в доме дворника этого осмотр делал. Кровь там нашли, другие дела. Но заинтересовали меня книги его.
        - Про шпионов?  - хмыкнул Шаламов.
        - Археологического направления литература. Не по Сеньке шапка.
        - Я же говорю, иностранный агент,  - съязвил криминалист.
        - Да бросьте вы, Владимир Михайлович!  - обиделся майор.  - Я серьезно.
        - Извиняюсь, вылетело.
        - Никто не знает толком, как Мунехин этот в город наш попал. Но, определенно, хвост за собой он притащил.
        - Какой хвост? А сын? Мунехин Донат, кажется?  - Ковшов даже привстал с кресла.
        - Сын молчит. Хотя ему только и говорить. Его же бандюганы в подвале собора привязали. Мы его там и нашли. Дружок его, сосед Павел Строгин, показал.
        - Товарищ майор, вы прямо как сбившийся студент на экзамене,  - покачал головой Шаламов укоризненно.
        - Очумеешь тут!  - Серков помассировал виски, затылок.  - Ночь не спал! С Волошиным решали задачки. А с утра новая морока! От одних рассказов Лавра вспухнешь, а тут мальчишка под землей! Мунехин с малолетним сыном пропал! Вроде все входы и выходы в подземелье мы сейчас перекрыли, но успели ли?
        - Вот теперь все ясно,  - подмигнул Шаламов Ковшову и, не останавливаясь, закурил вторую сигарету от бычка первой.
        - Прости, Валентин Степанович,  - Ковшов не разделил злодейства своего коллеги.  - Досталось, конечно, всем. Происшествие исключительное, что говорить. Свалилось как снег на голову. Мы с Михалычем тоже только что с совещания. Сам Кравцов проводил. Прокурор республики. Натерпелись.
        - Кравцов здесь? Вот дела!
        - Он на отдыхе. Ради интереса подъехал, а у нас чепе.
        - А чего же Марасев мне ни слова?
        - Я же сказал, отдыхает Кравцов.
        - Кому отдых, а кому… Вот пригрело, так пригрело!
        - Забудь. Чем же тебя дворник заинтересовал? По его душу, говоришь, московские гости?
        - Подозреваю. А с Мунехиным Лавр, похоже, по церковным делам сдружился. Тот пел, голос у него. Стал его Лавр с собой в подземелье брать, на поиск тайника с короной. Сам слабеть стал, а вдвоем сподручней. А когда завалило Лавра и Мунехин его спас, отдал тому карту. Без калеки Мунехин уже один пластался под землей, жену свою увлек. И ту засыпало. Но уже насмерть. Вот тогда вроде Мунехин поклялся, что корону больше искать не будет. Проклятье на ней. Ну а тут монах начал Лавра наведывать, отец Ефимий. Лавр ему, как на исповеди, про все рассказал. Тот в Мунехина вцепился. Старик и отдал карту монаху.
        Серков замолчал, задумался.
        - Это я от Лавра все услышал. Мы разработку вели другую. Занимались московскими гостями, которые к нам пожаловали. И вдруг Волошин докладывает, что цепочка замкнулась! Московские-то гости с отцом Ефимием встречаться начали, тут же и Мунехин вертелся около них. Задание сверху было у нас, я бы сказал, общего характера. Иметь четкое представление о безопасности реликвий церковных, имеющих государственное значение. Хотя, конечно, все это неопределенное понятие. Оборвалось все мгновенно - отца Ефимия убили при встрече с московскими гостями. Карту с тайником им похитить не удалось. Или не успели? Потом это нападение на семью Мунехина. В доме следы борьбы и кровь. Старшего сына, явно в качестве заложника, спрятали в подземелье. Самого Мунехина и младшего сына забрали с собой, надо полагать, заставили его показать тайник с короной. Значит, были уверены, что тот знает, где искать. Вот и весь расклад.
        - Я понял, вы меры приняли?  - спросил Ковшов.
        - Все места, которые мальчишки указали, мною локализованы. Самим в подземелье спускаться - смысла нет.
        - Подождем, пока не вылезут,  - спрыгнул с окна Шаламов.  - Потерпим.
        Проклятие короны
        Ничего не изменилось в подземелье. Лишь злее пищали и наглее подбирались крысы. Мисюрь, не переставая, крестился на коленях, неистово ударяясь лбом в каменный пол. Игнашка сзади прижимался к нему, обняв, и холодными ладошками гладил по лицу.
        - Что же мы? Живы еще?  - словно выходя из забытья, обернулся к нему Мунехин.  - Сынок! Ты жив?
        - Пойдем отсюда, папа,  - шепнул ему в ухо Игнашка, голоса на крик ему не хватило от страха.
        - Куда же, сынок? Куда? Здесь все обретем. Сказано ведь… Здесь. Все…
        Рассудок его, похоже, помутился, он начал разговаривать сам с собой. Забормотал непонятное, упал головой в колени, обхватив руками голову. Напрочь забыл про сына.
        - Куда собрались?  - блеснул луч фонарика сбоку, и Кирьян, тяжело приподнимаясь, руками полез по стене, пытаясь встать на ноги. Даже очутившись, наконец, в вертикальном положении, он шатался, и, видно было, без опоры ему не обойтись.
        Но он сделал шаг вперед и устоял.
        - Меня не забыли? Ну-ка, щенок, иди сюда!  - Рожин оперся на плечо мальчугана и, раскачиваясь, словно учась ходить, двинулся к нише в стене, освещая себе дорогу фонариком.
        Порушенное страшилище рассыпалось за решеткой, которую венчало распластанное тело Ядцы, корону он едва отыскал лучом света в дальнем углу.
        - Здесь красавица, здесь чудо!  - замер, уставился на царскую драгоценность Кирьян и, весь преобразившись, окрепнув и засияв, вцепился в решетку, готовый ее разметать.
        - Будь проклято это чудо!  - выкрикнул Мунехин.  - Сколько жизней сгубило.
        - А ни одну не жаль.
        - Мария моя!..
        - Ты же сам ее под землю затащил?
        - Я сгубил. Каюсь.
        - Вот! И царица та! Полячка! С огнем играла! Знала: проиграет и голову долой вместе с короной! Так всю жизнь человек рискует. А иначе зачем жить?
        - Жизнь в другом смысл имеет…
        - Сопляков этих растить?  - Кирьян оттолкнул от себя Игнашку, тот упал, ползком добрался до отца.
        - Чем он тебе помешал?  - вступился Мунехин.  - А приятелей своих не жаль?
        - Приятелей?  - Кирьян ощерился.  - Да это такая мразь, что по ним и мать родная не заплачет. А жен или детей у них не было никогда.
        - Вот таких золото и манит к себе.
        - Смотрите на него! Бессребреник нашелся! Сам-то чего в земле рылся? Всю жизнь искал корону эту.
        - Нужда заставила. Не о себе думал. О детях.
        - Какая нужда? При церкви пристроился. А вас ведь церковь учит, чтоб не зарились на богатство, а? Что молчишь? Язык проглотил?
        - За то и наказал Господь,  - Мунехин притянул крепче к себе сына, зашептал ему на ухо:
        - Ты меня слушай, сынок, пока бандюга этот не очухался. Я знаю, он от короны не отступится. А значит, будет ее добывать. Увлечется он, вот фонарик, ты беги вон той дорогой.
        Мунехин указал мальчугану в один из четырех туннелей.
        - Беги и придерживайся всегда левой стороны. Что бы ни встретилось: развилки, повороты, завалы, держись все время левой стороны.
        - Без тебя не пойду.
        - Все время налево. Понял? Иначе заплутаешься, а это смерть.
        - Бежим вместе.
        - Он пистолет подобрал. Я видел. Начнет стрелять, убьет обоих. Беги!
        - Я боюсь, папа. А ты?
        - Приведешь людей, спасешь меня,  - Мунехин оторвал сына от себя, поцеловал, косясь на Рожина; тот, уже лежа на полу, просунул руку в решетку, изо всех сил пытаясь дотянуться, достать корону из угла, но у него не получалось.
        - Постарайся, чтобы он тебя не заметил. Беги!  - загораживая сына, Мунехин направился к Рожину.
        - Не добыть тебе короны, Кирьян,  - подсел он к нему.  - Решетка в камень заделана.
        - Зубами выгрызу!  - заматерился Рожин, заскрипел челюстями.  - Ты про саперные лопаты брехал. Где они? Давай!
        - Лопатами камень не взять.
        - Давай, тебе говорят!
        Мунехин скинул мешок заплечный, покопался в нем, достал короткие, острые, словно ножи, лопаты. Рожин тут же выхватил одну, примерился, хотел было ударить, но Мунехин остановил его.
        - Загубишь металл и руки себе покалечишь, а толку никакого,  - он поудобнее пристроился и своей лопатой резко ударил между двумя камнями, в едва заметную трещину.
        Удар был точным, но недостаточно сильным, чтобы результат оказался весомым. Мунехин выцелил еще раз, но Рожин оттолкнул его зло, по-хозяйски и сам ударил, ахнув с остервенением. У него получилось. Штык, высекая искры, нашел слабое место в каменном полу - и трещина увеличилась. Туда и забарабанил, неистово взмахивая раз за разом, новоиспеченный каменотес. Однако не прошло и двух-трех минут, как силы ему изменили. Не хватало воздуха, он задохнулся и упал на решетку, обхватив ее лапищами, попытался трясти, но та едва шелохнулась, надежно укрепленная и внизу, и сверху.
        - Позволь, я помогу,  - потеснил Рожина Мунехин и принялся долбить камень сам.
        Так, меняясь местами, они, как одержимые, упорствовали до изнеможения, пока оба не завалились в бессилии на спины, мокрые от пота, горячие от работы, бесчувственные к пронзительному холоду подземелья.
        - Не повредить бы свод,  - уставившись вверх, вспомнил вдруг Мунехин.
        - А чего ему будет?
        - Всяко может.
        - Земля же вокруг.
        - Вода там,  - ткнул наверх Мунехин.
        - Чего?
        - Под Волгой мы.
        - Врешь!
        - Чего мне врать, тайник этот почти на середине реки. Так что вода над нами.
        - Будет тебе!
        - Ты не знаешь, а я здесь все облазил. Вымерял, вычислял… Вода, тонны воды над нами. Так что с решеткой осторожно.
        - Как же держится все?  - ужаснулся Рожин, до него, наконец, дошла опасность их положения.
        - Свод держит каменный. Но и он непростой. Медью залиты швы.
        - Чудеса!
        - Мастера древние умнее нас были.
        - Мудрено все!
        - Да уж куда мудрее.
        - Значит, и выход на тот берег есть?
        - Это как полагается.
        - Ты знаешь?
        - Бывал там.
        - Добуду корону, туда поведешь.
        - Как скажешь.
        - А где сосунок твой? Что-то не слышно?
        - Заснул,  - не дал ему обернуться назад Мунехин, сунув лопату.  - Намучился. Долбить надо! Сколь уж мы здесь.
        - Дай я!  - Рожин остервенело заработал железом, как отбойным молотком.
        - Да не суетись ты,  - оттолкнул его Мунехин легонько, когда тот начал задыхаться.  - Камень тоже ума требует.
        Он покопался, поковырял лопатой трещину, вставил вниз на несколько сантиметров штык, налег всей грудью. Не получилось. Но лопатка твердо стояла в расщелине.
        - Помоги!
        Рожин, что было мочи, налег на рычаг сам и охнул разочарованно,  - металлическая ручка лопаты согнулась.
        - Ах, черт возьми!
        - Дури-то много!  - пожалел Мунехин снаряжение.
        - Сам просил,  - ругался Рожин, снова обессиленно отвалившись на спину.
        - Смотри-ка, пошло!  - Мунехин держал в руках высвобожденный им из пола булыжник.
        - Как те удалось-то?  - взревел Рожин.  - Теперь пойдет дело!
        - Теперь легче.
        - Давай я!  - Рожин, словно древнегреческий злодей, бухаясь спиной на камень в бессилии, вновь обретал могущество, прикасаясь к земле.
        Он опять с остервенением заработал последней лопатой, пока не вылетели из пола еще несколько булыжников, и отвалился на спину, задыхаясь. Оставалась половина каменного ряда, чтобы полностью освободить низ решетки. К этому приступил Мунехин. Он работал не спеша, не безумствуя, как Рожин, но дело двигалось скорее, булыжники поддавались ему легче, будто он знал их тайный секрет. Рожин, отдохнув, уже помогал, отбрасывая высвобождающиеся, отгребая спрессованный песок под ними, зверем рвал прутья решетки со свода. Металлическая преграда сдвинулась, начала слегка поддаваться. Мунехин выбил последний камень, Рожин, собравшись, дернул изо всех сил прутья на себя и заорал от счастья, свалившись навзничь, придавленный оторванной им решеткой. Под ней оказался и Мунехин, вдвоем они забарахтались, задвигались, сбрасывая ее с себя. Когда им это удалось, Рожин стремглав бросился в угол ниши, разбрасывая мешавшие кости скелета. Мисюрь смахнул заливающую лицо влагу и поразился - это был не пот! Вода крупными каплями падала сверху! Он запрокинул голову, страшась догадки, и ужаснулся, не совладав с собой. Разрушая
камни свода, сверху рвался в подземелье жуткий фонтан, на глазах превращающийся в жадный поток.
        - Бежим!  - вскричал Мисюрь, и ноги сами подбросили его с пола.  - Вода! Спасайся!
        - Чего?  - не понял Кирьян из угла, уже схватив корону.
        - Берегись! Вот оно, проклятье наше!  - крикнул Мисюрь.  - Сейчас зальет! Свод сгубили!
        Он рванулся к спасительному входу в туннель, за ним гналась, догоняя, бешеная лавина воды.
        Неведомые катаклизмы, или превратности жизни лейтенанта Волошина
        Нет, сказать, что лейтенанту на роду суждено было прослыть везунчиком, нельзя. Он школу закончил шалопай шалопаем, как все, и армейскую службу трубил, правда, на границе. И ничего такого не было никогда. И потом все обыкновенно и буднично. Однако с некоторых пор Волошин нутром почуял, будто пометил его кто-то на всякие подлючие скандальчики. И мысли эти гадкие как завелись, так и не покидали его, потому что, похоже, имели вполне реальные основания. А как же иначе?
        Там, в склепе ни с того ни с сего, но на его глазах грохнули монаха, а он сам очухался, когда убийцы и след простыл! Даже разобраться сразу не смог, куда тот подевался. А дальше еще чудней и непонятней!
        Труп в подземелье пропал. Не ожил же мертвец с таким ножищем в спине? А сколько крови успело из него вытечь! Однако покойника словно и не было…
        А вскоре новая беда!
        Он сам, лейтенант Волошин, едва в яму не угодил! И не просто в яму чуть не свалился, а в настоящую смертельно опасную западню, откуда в жизни не выбраться. Спасибо прокурорам! Криминалист тот, крепыш, успел его за плащ ухватить, а то неизвестно, чем бы закончился тот веселенький памятный денек. Сам на дне той ловушки хитроумной успел увидеть кости человечьи. Скелет, распавшийся от времени! Быть бы ему там с ним в обнимку!
        Холодок по спине лейтенанта пробежал от одних тех воспоминаний. А ведь не слабак Волошин. На границе всякое видеть приходилось. В разные переделки попадал. Но как вспомнит ту яму!..
        Сейчас, рассредоточив оперативников по бережку и примостившись в укромном местечке за холмиком между двух дубков, любопытствующими кронами глядящих прямиком на реку, Волошин сомкнул глаза, расслабился. Попытался успокоиться, но не получалось. Добрейший майор Серков, сюда его отсылая, психологической профилактикой занимался. Сберечь старался от нового срыва, от новой нелепости, поэтому неслучайно и загнал его на другой берег реки, подальше от кремлевских подземелий. Оставил охранять капитана Ершова и старлея Мухина.
        Напутствуя Волошина, Серков, пряча глаза, задачу объяснил коротко. Сам понимал: догадывается лейтенант про его нехитрую уловку, поэтому особенно не дипломатничал.
        - Старший сынишка Мунехина рассказал, что отец утащил хоронить тело монаха подальше от склепа. Под кремлем негде, да и несподручно. Не исключено, что они находились в то время где-то под Волгой.
        Волошин глаза на лоб закатил, слов у него не нашлось, а простых, но вполне естественных, высказать он постеснялся при майоре. Уважал.
        - Ты мне глазки-то не выкатывай!  - Серкову самому тошно, но разделять эмоции подчиненного он по должности не имел права, хотя сам не вполне верил тому, что говорил, однако закончил соответствующим образом: - Мы должны учесть все: возможное и невозможное! А бандитов не упустить! Черт их знает! Вдруг вылезут там у тебя? На другом берегу? Так что ты должен быть готовым их встретить. И знай! Задачи у тебя две. Первая - взять живыми! Вторая - помнить про ребенка. В заложниках он у бандитов вместе с отцом.
        Дальше - больше. Майор напомнил, что поисками возможного выхода из подземелья Волошину придется заниматься среди бела дня, при скоплении народа купающегося, любопытствующего, отдыхающего. Особенной публикой будут пацаны. Поэтому привлекать внимание нельзя, досаждать людям тоже и упаси бог - вызвать панику.
        Совсем огорчил Волошина начальник, когда наставительно посоветовал сделать сплошной обход близживущих на берегу людей: не примечали ли они что за последние несколько дней? С этим майор, конечно, перебрал. Учить элементарным вещам лейтенанта - производить рекогносцировку на местности - ему не следовало. Но Волошин вида не подал и обиду проглотил. Чего ж обижаться? Сам виноват. Заслужил.
        Вот эти невеселые думки и переживал он, когда на холмик рядом с ним примостился опер Никита Верзилов.
        - Разрешите доложить, лейтенант?
        - Закончил обход?
        - А чего тут обходить? Сплошь организации на берегу. Ни одного жилого дома. Из четырех вахтеров трех удалось отыскать. Никто ничего не видел, один околесицу понес, видать, спьяну.
        - А конкретнее?
        - Говорит, сменщик ему трепался, что чертовщину в свое дежурство наблюдал. А я думаю, брех сплошной. Они тут, эти сторожа береговые, не просыхают.
        - Верзилов!  - не сдержался Волошин.  - Ты объясни толком, а я уж решу.
        - Привиделось ему, товарищ лейтенант, будто ночью из воды кто-то вылез и стал на берегу копаться.
        - Ну и что тут необычного? Мало купается народа?
        - Здесь они не разрешают купаться - их территория.
        - Кто же у нас правила соблюдает? А куда пропал?
        - Сгинул. Через проходную не входил, не выходил, а через реку не каждый плыть отважится. Вот сменщик тот и перепугался, что утонул.
        - Заявляли в милицию?
        - Не успели. Тот сразу спать пошел, сутки отдежурив, а этот забыл, ему все по фигу, он только, когда меня увидел, вспомнил.
        - Так это же выходит…  - прикусил язык Волошин, до него только дошли примечательные совпадения.  - У них тут телефон имеется?
        - Думаю, да.
        - Мне срочно надо связаться с майором!  - Волошин так и рванул с места.
        Он почуял, уловил ситуацию. Приключится же такое! Ноги сами несли лейтенанта. Фортуна наконец-то повернулась к нему и, похоже, собралась развеять тучи неудач над его головой. «А если ошибка?  - вдруг пронзила мысль.  - Если ординарный, рядовой случай?» Ну подымет он всех опять на уши. Сорвет Серкова с настоящего дела. А тут все пшиком обернется. И никакого тайного выхода из подземелья не окажется?
        Волошин развернулся назад. «Действительно,  - будоражила другая мысль,  - как я буду выглядеть перед майором? Дурак-дураком,  - лоб у лейтенанта Волошина покрылся испариной.  - Так можно все дело сорвать. Сделает майор, меня послушав, срочную передислокацию, снимет людей на мой участок, а бандюганы вылезут там, где их раньше ждали? И будет тогда полный облом!»
        Вот тут Волошин и встал. И стоял уже долго. Интересно он, наверное, выглядел? Верзилову будет потом что порассказать, посмеяться.
        - Сержант!  - подозвал он Верзилова к себе.  - Вам следует довершить начатое.
        - Четвертого сторожа мне не найти. У него похороны сегодня. Я наводил справки.
        - Он и не нужен. Пьянчужка понадобится, которому видения были. Пусть место укажет, где человек возился, что утоп.
        - А я расспросил, товарищ лейтенант,  - Верзилов даже улыбнулся, так был собой доволен.  - Вон, подле тех дубков приведение и шастало.
        - Вот те на!  - опешил Волошин и подошел к холмику, присел снова на то место, где его Верзилов побеспокоил, обвел внимательным взглядом деревья приметные: кругом сплошь ветла, а эти выперлись, сами в глаза так и лезут.  - Действительно, не знаешь: где найдешь, где потеряешь.
        - Что вы сказали, товарищ лейтенант?  - не понял Верзилов.
        - Нам сейчас с тобой, Никита, задачка предстоит серьезная. Тщательно, как если бы под микроскопом, весь этот бережок обследовать. Я бы сказал, просеять. И чтоб у меня каждый сантиметр!
        - Вы думаете?
        - Как знать?
        - Тогда и остальных привлечь?
        - Пусть своими делами занимаются.
        И они принялись за дело.
        Чтобы ситуация не привлекала внимание и не выглядела комичной, разделись до трусов, кося под купающихся. Однако мера оказалась излишней, прав оказался сторож - народ особенно здесь не фланировал, кроме отчаянных пацанов, но и тех вахта тут же рьяно в шею гнала, прознав, что «органы интересуются». Так что объявлять о внезапной санитарной обработке не пришлось.
        Через час-полтора они завершили бесполезное ползание по песку, променады по берегу между кустов и деревьев. Мокрые от пота, уставшие и злые, уселись на том же треклятом холмике нос к носу. Припекало нестерпимо. Природа требовала купания. Найти хоть что-нибудь стоящее им не удалось.
        Волошин уже готов был подать команду «В воду!», как Верзилов ахнул и взмахнул рукой на реку.
        - Глядите, лейтенант!
        Волошина развернуло само собой. То, что предстало перед его глазами,  - поражало.
        Вместе с глухим ужасающим шумом: раскат - не раскат, взрыв - не взрыв?  - над поверхностью реки взметнулся высокий водный столб и обрушился вниз, а на его месте образовалась огромная воронка, куда начало засасывать со страшной силой все, что было на поверхности.
        Волошин с Верзиловым вскочили разом на ноги, бросились к реке, но зрелище длилось недолго. Воронка побушевала, посвирепствовала и затихла, а на ее месте забегали, подгоняемые легким ветерком, прежние гребешки волн. И никакого продолжения. Будто не было ничего.
        - Что это?  - вытаращил глаза Верзилов.
        - Сам не знаю.
        - Но вы же видели? Взорвалось что-то под водой!
        - Ты наговоришь! Подводная лодка получится.
        - Раз воронка образовалась, значит было куда воде деться. Вон сколько втянуло!
        - Неужели действительно подземелье?
        Договорить им не удалось. Близ дубков, где в тенечке приятно отдыхалось, почудилось движение и шум. Пень замшелый, который между деревьями в траве едва виднелся, отвалился напрочь, и наружу из-под земли выполз мальчуган. Он нелепо, медвежонком задвигал было коленками, но застонал и в изнеможении ткнулся лицом в зеленую траву.
        Из дневника Ковшова Д. П.
        Теплоход отправлялся вечером, и, хотя времени оставалось предостаточно, Володька начал допекать меня с арбузами сразу после обеда.
        - Давай поедем заранее, теплоход-то у пристани с утра дожидается, попросим капитана каюту открыть и сгрузим моих полосатых.
        - А тебя Кравцов потом не турнет с ними? Петрович что сказал?
        - Ну…  - затоптался криминалист, косолапо переминаясь с ноги на ногу.  - Бориса Васильевича Игорушкин на теплоход за час до отплытия доставить должен. А потом… Петрович сам и велел достать арбузов. Сувенир в дорогу.
        - Он сколько просил?
        Шаламов пожал плечами.
        - Пары штук хватит,  - определился я.  - А ты машину заготовил на радостях. Всему теплоходу кормиться хватит до Москвы.
        - Какая машина? Первые арбузы! Я десяток еле-еле достал. К знакомому аж в Лиман ездил!
        - Тебя сколько просили?
        - Пусть знают наше гостеприимство!
        - А если Кравцову не понравится? Будем с тобой при народе назад таскать. Петрович тогда точно взъерепенится.
        - Я бы у него сам спросил, но шеф с утра за городом.
        - Зайди к Тешиеву.
        - И Николая Трофимовича нет.
        - Это ты за Федьку отмазаться хочешь? Боишься, припомнит?
        Михалыч махнул рукой.
        - Забыл он про манекен твой треклятый. Не переживай. Ты о другом подумай: перегрузишь теплоход арбузами и пойдет он на дно. Вот тогда - да!
        - Чего переживать?  - Шаламов почесал затылок.  - Прошлого не вернуть, как первую любовь.
        - Мы с тобой, Михалыч, по одному арбузу возьмем и подкатим с шиком. Интеллигентно и красиво!
        - Тебе бы зубы скалить,  - загрустил криминалист.
        - А остальные вон Людмиле в УСО[14 - УСО - уголовно-судебный отдел в облпрокуратуре.] отдай, девчонкам на десерт.
        Нашу перебранку прервал заглянувший в кабинет Колосухин и рассудил мудро: арбузы везти весь десяток, а на теплоход подняться с двумя, на месте все само собой решится.
        - У начальства голова лучше варит,  - съехидничал Шаламов.
        - Она у них круглая,  - согласился я.

* * *
        Мы провожали Бориса Васильевича Кравцова. Уезжал он так же, как и приехал: по-английски, никого не оповещая из официальных лиц, поэтому, хотя всем и было известно, никто его не провожал, кроме своих. Мы с Шаламовым, конечно, тоже не рассчитывали: физиономиями не вышли, образно говоря, но пригласил за день Игорушкин и сообщил, что прокурор республики пожелал нас увидеть. Так как на базу отдыха уже некогда, придется подъехать на пристань.
        - А по какому поводу?  - вытянулось лицо у криминалиста.
        - Вот чего не сказал, того не сказал.
        - По делу о короне, так там все на мази!  - заволновался Шаламов.  - Легата и Дантиста арестовали и этапируют в город. Привезут - через неделю дело в суд пойдет.
        - Подземелье забетонировали,  - добавил я.  - Надо отдать должное майору Серкову, он лихо справился с нашим поручением, Николай Петрович. Может, поставим вопрос перед генералом Марасевым о поощрении?
        - На дне корона…  - подосадовал Игорушкин.  - Жаль. Такую драгоценность не смогли сберечь!
        - Мальчишка, спасибо, спасся,  - Шаламов улыбнулся.  - Чудом выбраться успел.
        - Вот именно, чудом. Это не наша заслуга.  - Игорушкин покачал головой.  - Вот где кладбище нашли себе кладоискатели столичные…
        - Архиерея Илариона-то убирают из области,  - вспомнил я.  - Звонил мне отец Николай из епархии.
        - Вот как! Не простил, значит, патриарх ему смерти посыльного… Не простил монаха Ефимия…  - Игорушкин задумался.  - Если так рассуждать, нас всех Борису Васильевичу гнать следует.
        - А нас-то за что?  - опешил Шаламов.  - Дети целы. А тех, кто утоп под землей, не жаль.
        - Дело-то без убийц в суд направлять будешь?  - нахмурился Игорушкин.  - Еще неизвестно, как оно там пройдет. А главное - корону не сберегли!
        - Да ее и не видел никто, Николай Петрович,  - вставил я тихо,  - была ли она вообще?
        - Была,  - не согласился Шаламов.  - Я литературку-то за это время почитал. Про Мнишек, ее похождения с Дмитриями и атаманом Заруцким. Венчали ее с Лжедмитрием Первым. И в Троицком соборе Марина действительно укрывалась с малолетним дитем. Значит, корона была. У Костомарова[15 - Н. И. Костомаров (1817 -1885)  - основоположник русской исторической мысли, классический его труд: «Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей».] так прямо и написано. Я к делу выписку приложил из его исторического фолианта.
        - Ну если выписку приложил, тогда конечно.
        - Николай Петрович,  - уже у дверей, на выходе спросил Шаламов.  - А нельзя на пристань жен взять? Вроде как проводить? Время-то нерабочее?
        Я толкнул криминалиста - ты чего?
        - А почему нельзя? Можно,  - хмыкнул Игорушкин.  - Даже веселей будет. Женщины, они обстановку на приемах разбавляют.
        Когда я уже совсем закрывал дверь, Игорушкин меня окликнул:
        - На минутку останься, Данила Павлович.
        Я возвратился к столу.
        - Это правда про архиепископа?
        - Я не интересовался. В епархии есть отец Николай, он по административным вопросам заправляет. Позвонил по делу, которое Владимир Михайлович заканчивает. Ну спросил: кого судить будут? где? когда?
        - А ему какой интерес?
        - Вот и я. А он говорит, что спрашивает по поручению архиепископа. Того отзывают в Москву, и оттуда он уже в область не вернется. Другое назначение получит.
        - Сожрали, значит, его наши!  - вырвалось у Игорушкина.
        - Что?
        - Так я,  - безвольно отмахнулся рукой шеф и подпер голову.  - Главное, второй раз! И снова после их встречи! Васильевичу это поперек души! Вот досада!..
        - Николай Петрович?
        - Ведь как сходится все! Подумает архиерей, что преследует его Кравцов!
        - Почему, Николай Петрович?
        - Вот что,  - поднял на меня глаза Игорушкин, как будто только узрел.  - Ты о переводе-то архиепископа никому… Понял?
        - А мне зачем?

* * *
        Так мы с Михалычем оказались приглашенными на теплоход с нашими женами. Татьяна, правда, не явилась - заболела дочка, а Очаровашка моя не упустила возможность «хоть одним глазком увидеть великих людей». Для этого ей понадобилось полдня крутиться у зеркала, и мы едва не опоздали. Спас Михалыч. Он до последнего держал «канарейку»[16 - «Канарейка» (разг.)  - передвижная криминалистическая лаборатория на базе «УАЗа».], и Виктор Иванович домчал нас до пристани, пренебрегая всеми правилами дорожного движения.
        Теплоход покачивался на волнах, как пишется - уже под парами, толпа провожающих неистовствовала, музыка будоражила, суета лишала разума, объятия, восторг, фотоаппараты рождали ощущение феерии. Все вместе спасало нашу безалаберность. Нагрузив шофера и схватив себе по два арбуза, мы с Михалычем под шумок, забыв про шик и интеллигентность, шмыганули в каюту первого класса за спинами Игорушкина и Тешиева, которые на корме рассказывали что-то Кравцову, указывая на противоположный берег Волги. Невдалеке от них, облокотившись на перила, стояли Анна Константиновна с дочкой, при Майе дежурил стройный высокий красавчик.
        - Слушай, да это наш старлей, который дежурил у облпрокуратуры, когда Кравцов с базы приехал!  - вытаращил глаза Шаламов.  - Шустра наша милиция! Дочку Петровича подцепил! А, Данила?
        - Учись, Михалыч.
        - Такую девушку пленить!.. Дух захватывает.
        - Ты радуйся, что с арбузами проскочили.
        И все бы хорошо, но миновать бдительного Колосухина нам не удалось. Только Очаровашка, реабилитируясь за легкомысленную оплошность, спасла наши бедовые головы от гнева начальства. Кто был больше, она или арбуз в ее руках, уже не сказать, но Колосухин, забыв про все, устремился ей на помощь, и мы нагло избежали кары.
        Когда все высыпали на палубу, Михалыч первым делом блаженно затянулся сигаретой, наслаждаясь великолепием белого света, но вдруг закашлялся, наглотавшись дыма, и ткнул пальцем в толпу провожающих. Сквозь расступающуюся публику шествовал архиепископ Иларион в черном своем одеянии. За ним кто-то семенил.
        Мы, как по команде, развернулись в сторону Кравцова. Тот уже торопился навстречу владыке вместе с Игорушкиным и Тешиевым.
        - Ну теперь ему не до нас,  - совсем успокоился Шаламов.
        - Они не договорились увидеться?  - спросил я Колосухина.
        - Возможности не было.
        - Значит, архиепископ сам пришел его проводить.
        - Благословит батюшка нашего отца родного,  - пошутил криминалист.
        Действительно, через минуту-две Кравцов и архиепископ остались одни и даже прошлись до перил набережной, где остановились в уединении.
        - Жалуется на нас?  - подтолкнул меня локтем криминалист.
        - Вряд ли.
        Вид Михалыча опять стал встревоженным, он даже нахохлился, как воробей в непогоду, и я его повеселил:
        - Володь, ты свою задачу выполнил. Даже с арбузами все на пятерку обошлось.
        - Что-то мне не до смеха.
        - Большой у них разговор идет.
        Мы оба посерьезнели. Высокий худощавый интеллигент с залысинами и седовласый священнослужитель, оба в черном, стыли кляксой на фоне пестрой толпы.
        - А знаешь, Михалыч?  - тихо сказал я.  - В нашего Кравцова тоже стреляли когда-то.
        - Да что ты! Не слышал.
        - Стреляли. Из пистолета. Почти в упор.
        - Вот наша судьба!  - выпалил в сердцах Шаламов.  - А послушать попика этого?! Что нам архиерей тогда на совещании проповедовал? Вы несете добро людям! Ваша миссия благородна! В законности добродетель!.. А в нас стреляют?!
        - Не делай добра, не получишь зла.
        - Слушай! Я что-то не сразу врубился! А почему ты сказал: тоже? Что ты хотел этим сказать?
        - Я? Тебе послышалось. Я оговорился.
        Книга вторая. Любой ценой
        Тетрадь седьмая
        …Я согласился ныне лучше ничего не знать да быть на воле, а нежели знать да быть в тюрьмах и под неволию. Писано есть: будити мудры яко змии и чисты яко голуби; то есть буди мудр, да больше молчи
        Из писем монаха Авеля[17 - Монах Авель - крестьянин Василий Васильев из Тульской губернии, так называемый «русский Нострадамус»; согласно следственному делу за 1796 год «О монахе Авеле и написанных им книгах», прославился пророчествами: предсказывал дату смерти Екатерины II, Павла I и Александра I, за что заключался в тюрьмы; предсказывал взятие Москвы французами в 1812 году. Умер в 1841 году в Суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре, точно предсказав дату своей смерти.]
        Налетчики
        Зимой, лишь встретили Новый год, в городе завелась нечистая сила.
        За один вечер ограбили несколько припозднившихся семейных пар. Дела обычные, особых сплетен по городу не поползло бы, но потерпевшие оказались не из простого люда, при деньгах, «цацках», шубами мели асфальт. Брали их бандиты на гоп-стоп[18 - Гоп-стоп (жарг.)  - разбой.] в самом что ни на есть центре.
        Тут же, лишь сутки миновали, изуродовали милиционера, легкомысленно выскочившего в одиночку на этих поганцев из засады.
        И это бы ничего. Мало ли милиции морду бьют. И почище бывало. Но у бедолаги отобрали его «пугалку», которой он начал махать, а выстрелить так и побоялся.
        Но и это полбеды. На одном из трех нападавших красовалась милицейская форма офицера с тремя маленькими звездочками, а двое остальных сверкали в ночи рожами, размалеванными фосфоресцирующей краской под скелеты, да и на одеждах у них ребра и конечности бросали в дрожь.
        Поэтому и пошла гулять сплетня про нечистую силу, хотя, если вдуматься, скорее шутки ради кто-то ее выдумал. Одно все же пугало в этой злой выдумке. Шли дни, недели, а найти бандитов не удавалось. Это доподлинно известно на всех больших и малых базарах, а значит, всему городу. Тревожные слухи поползли и в районы области.
        Сначала каждый поздний вечер, а потом в конце каждой недели генерал Максинов, багровея лицом, устраивал разносы всему руководящему составу, сыщикам всех рангов и мастей, гонял «топтунов». Молнии, как положено, опережали гром - были сняты с должностей несколько засидевшихся начальников. Мелкую сошку никто не считал. Но толку никакого.
        Блеск в глазах бывалых следаков и оперов отгорел, на созываемых совещаниях сидели, как нашкодившие двоечники, полковники и майоры, одинаково понуро опустив головы. Начальник угро уже давно не взлетал ласточкой на трибуну под злым взглядом Максинова, подымался, раскорячив ноги, будто штаны отяжелели. Самого генерала тоже вытаскивали «на ковер» в обком партии. Но все напрасно.
        Банда пропала бесследно.
        И все-таки Максинов чуял своим милицейским нутром - ненадолго это затишье. Пистолетом они разжились не по мухам палить. И форма милицейская не для маскарада. Залегли глубоко на время. Ждут, когда стихнут сполохи ментовской беготни.
        Нюх, как всегда, генерала не подвел. Громыхнуло опять уже через несколько месяцев. Но до этого еще надо было случиться многому…
        Лед и пламень
        - Володя! Вам ваш любимый? Кофе?  - певучий ласковый голосок Анны Константиновны донесся с кухни до Свердлина, скучающего у окна с книжкой.
        - Спасибо. Я ее дождусь.
        - Что?
        - Я пока не хочу!  - крикнул он.  - Майю дождусь.
        - Уже скоро,  - Анна Константиновна плавно прислонилась к косяку в дверях комнаты.  - Не помешаю?
        - Отчего же.
        - Что-то задерживается моя девочка. Эти иностранцы!.. Они не отпускают ее от себя. Они как дети.
        - Вздор. Она им потакает.
        - Что вы говорите, Володя! Они Майю любят. И она в них души не чает.
        - Нашли друг друга.
        - Вы знаете, такое редко бывает среди учителей и студентов. Обычно молодежь заносчива. Они все сплошь максималисты. И Майя им под стать! Она уступать не любит.
        - Капиталисты все такие!
        - Да какие же они капиталисты?
        - Буржуи.
        - Вы шутите. Они - будущие капитаны, моряки. Вот подучит их Майя русскому языку…
        - И повезут они наш русский лес к себе мебель дорогущую делать,  - хмыкнул Свердлин.  - А потом нам, дуракам, продадут.
        - Вы прагматик, Володя,  - грустно улыбнулась Анна Константиновна,  - потому что юрист. Вон Николай Петрович тоже вечно над ней подшучивает.
        - Потакает она им…
        - Она безотказная. Вы правы. Идет у них на поводу. Экскурсию просят в музей - она неделю готовится. В картинную галерею - пожалуйста. На днях Хлебниковым мучила. Серебряный век российской поэзии! Говорят, юбилей на носу. А вчера разволновала нас очередным нонсенсом. Спектакль они решили ставить к новогоднему празднику! И не водевиль, не мелочь, а Гоголя! «Ревизора» на русском языке! Как вам это?
        - Классику в массы.
        - Майя для них приводной ремень.
        - Это профсоюзы. От партии - в народ.
        - Это Коленька так над ней подшучивает. Дразнит ее «ремешком народным».
        - Замучают они ее, народ этот черномазый. В русском-то ни бельмеса.
        - Что вы! Ей в радость. Она же у них тоже была.
        - Как?
        - За границей. Практику там проходила. Сколько впечатлений! Сколько рассказов!
        - Этим неграм повезло. Дождались, дожили до демократических времен. Сбросили оковы, с пальм спрыгнули. И к нам.
        - Ну какие же это негры? Арабы.
        - Одна раса. Не наша.
        - Они наивные и откровенные.
        - Спекулянты.
        - Что?
        - Валюту не предлагают?
        - Что это такое?
        - Ну доллары свои.
        - Кому?
        - Ну Майе…
        - Что вы! Зачем?
        Свердлин отвернулся к окну, помолчал, потом подошел к женщине, заглянул ей в глаза, тронул за руку.
        - Простите. Я так. Все о своем. Работа из головы не выходит. Простите… А кофе не надо пока.
        - Вы такой занятный, Володя. Вам все куда-то надо спешить,  - засуетилась она.  - Майя должна быть скоро. Почитайте тут. Она тоже… Любит книги… Стихи…
        - Я на гитаре побренчу. Можно?  - бросил он взгляд на гитару с бантом на стенке.  - Кто у вас балуется?
        - Майя. Она брала уроки.
        - Вот как.
        - Николай Петрович просит ее иногда что-нибудь,  - Анна Константиновна улыбнулась.  - У него слуха-то нет.
        - У него зато кулак прокурорский, этого достаточно.
        - Кулак давно не в моде, Володя,  - покачала головой она.  - И в прокуратуре Николай Петрович этого не признает. Осуждает. Они с Майей на эти темы любители поговорить.
        - Долгими зимними вечерами?  - взял гитару в руки Свердлин и присел настраивать струны.
        - У них без расписаний.
        В дверь позвонили. Свердлин повесил гитару.
        - Ну вот и Майя,  - Анна Константиновна поспешила в прихожую.
        Потом они вместе пили чай и кофе на кухне. Разговаривали в основном Анна Константиновна и дочь.
        - Поговорим?  - кивнул он ей, когда Анна Константиновна собралась прибирать со стола.
        - Что-нибудь случилось?
        - Я просто устал.
        - Пойдем,  - улыбнулась Майя и поцеловала мать в щеку.  - Мы посплетничаем? Хорошо?
        - Дела молодые,  - ответила та,  - я в школу позвоню, что-то мне Маргарита Денисовна давненько новостей не передавала. Посплетничаю с подружкой.
        Они прошли в библиотеку, и Майя прикрыла дверь.
        - Ну что с тобой?  - ткнулась она к нему.
        - Нет. У меня так. Свое,  - махнул рукой он.  - Без секретов.
        - Успокойся,  - она прижалась к нему и поцеловала в ухо.  - Соскучился?
        - Ты знаешь, у нас в штабе, как на пороховой бочке, скучать не дают,  - ответил он и отошел к окну.
        - Я вижу, что-то произошло,  - она посмотрела на него, как на своего провинившегося студента.  - Но если не желаешь?..
        - Я же говорю…
        - Хорошо. Закроем тему.
        - Закроем,  - он сел в кресло.
        Она заняла его место у окна.
        - Знаешь, я скоро, наверное, опять поеду со своими в Йемен.
        - Капитаны баржи поведут в дальние страны?
        - Корабли.
        - Я понимаю.
        - А у тебя что нового?
        - Давай я тебе спою,  - он вскочил, сорвал гитару со стены, пробежался пальцами по струнам, начал бренчать.
        - Может, все-таки скажешь?
        Не гляди назад, не гляди,
        Просто имена переставь.
        Спят в твоих глазах, спят дожди,
        Ты не для меня их оставь…
        - А мы спектакль взялись ставить,  - она подошла сзади и положила руки ему на плечи.  - Будем классику играть.
        - Классику?  - прервав песню, покачал он головой нарочито.  - Грандиозно. Анна Константиновна поделилась твоими секретами.
        - Она меня опять опередила,  - шутя надула губки Майя.  - Ничего не скажи!
        - Гоголь - это, конечно, великолепно!  - воскликнул он и снова запел:
        Перевесь подальше ключи,
        Адрес поменяй, поменяй!
        А теперь подольше молчи —
        Это для меня.
        - Не хочу молчать,  - шаловливо напомнила она о себе.  - В Йемене сейчас жара страшенная.
        - Вы спектакль там играть будете?
        - Поможешь?
        - Нет,  - задурачился он.  - У тебя там своих чернокожих помощников полно. С моей белой кожей не пробиться. Говорят, сейчас рашен не в моде.
        - А Майя твоя плакать будет,  - пощипала она ему плечи ноготками.
        Он запел снова:
        Мне-то все равно, все равно,
        Я уговорю сам себя,
        Будто все за нас решено,
        Будто все ворует судьба.
        - Ну и не надо,  - оттолкнулась от него Майя и отбежала к окну.  - К нам на кафедру Сергей Филаретович зачастил. Его все спрашивают, по какому поводу, а он молчит и глазки прячет.
        - Меня из штаба гонят,  - вдруг резко перебил ее Свердлин.
        - Что?
        - Предложили переводом. Вызывали к шефу. Тот посоветовал заняться следствием. Благо вакансия есть в одном из городских районов.
        - Разве плохо? Ты же юрист.
        - Вот и он твердит - по профессии диплом отрабатывать надо.
        - Ну и отлично. Не надоело мальчиком при штабе на побегушках?
        - Ты серьезно?
        - А что? Ты же сам Лавкрафтом[19 - Г. Ф. Лавкрафта называли «Эдгаром По двадцатого века»; автор приключенческой литературы ужасов, создал свою теорию «философии ужасов».] бредил! Помнишь, Хэммета, Гарднера[20 - Д. Хэммет, Э. С. Гарднер - наиболее известные представители детективной литературы США.] мне пересказывал?
        - По мне уж лучше Миллер[21 - Генри Миллер - американский писатель, произведения которого запрещались в США из-за нецензурщины и порнографии.],  - отвернулся он.
        - Что?
        - Если отец позвонил бы долбаку в кадры, они сразу отвязались бы,  - будто для себя проговорил он и снова запел:
        Только ты не веришь в судьбу,
        Значит, просто выбрось ключи…[22 - Песня Евгения Клячкина.]
        Оборвал песню и замолчал.
        - Ты подумал, о чем меня просишь, Владимир?  - Майя замерла у окна.
        - А чего особенного? Это его ни к чему не обязывает.
        - Ну, знаешь!
        - Я-то знаю, Маечка. Знаю. Игорушкин для моих штабистов вместо Бога.
        - Да что ты себе позволяешь?
        - Я просто поделился своими заботами, Майя.  - Свердлин поднялся с кресла, повесил гитару на стенку, потрепал бант.  - Ты меня спросила. Я тебе ответил. Если я обидел тебя - пожалуйста, извини.
        - Я не знаю!.. Я не знаю, что думать!
        - А ты не ломай особенно голову. Представь себе, что я все придумал. Как дурной сон. Наваждение. Как сон, как утренний туман… И вообще, у меня всю неделю дурное настроение.
        - Ты шутишь?
        - А ты что подумала?
        - Ну так нельзя, Володя! У меня тоже есть нервы!
        - Майя!  - постучала в дверь Анна Константиновна.  - Прости меня, но тебя к телефону!
        - Беги, беги,  - подтолкнул ее Свердлин.
        - А ты?
        - Я тоже побегу. С час просидел, тебя дожидаясь. Уже разыскивают, наверное, в штабе.
        Все, что сердцу мило
        Майор Курасов, браво вышагивая по Невскому, сверкал улыбкой всех тридцати двух крепких зубов даже в собственных сапогах, когда грациозно нагибался, смахивая с них малейшую пыль. Поскрипывая новой портупеей, черноглазый красавчик держал в одной руке фуражку, а в другой вещь совершенно не милицейскую, но сокровенную - изящный дипломат, заветное приобретение в Северной столице.
        Жизнь прекрасна! Что ни говори.
        Удачное теплое утро, небо совсем не ленинградское, без единого хмурого облачка, сияющее лукавое солнце и кокетливые женщины в разлетающихся одеждах, парящие навстречу!
        Ты молод и здоров! Свободен как птица! Впереди весь мир! И никаких преград и тревог! Душу рвет вырывающееся из груди любвеобильное сердце. Кажется, еще миг, и оно выскочит навстречу женским улыбкам. Глаза разбегаются.
        Курасов на вершине блаженства. Отзвенел последний раз жалящий сигнал учебной тревоги, отзвучала последняя команда учебного выезда на место происшествия. На днях сдан последний экзамен. Теперь у него здесь все последнее, последняя, последний… Диплом об окончании Высших следственных курсов в нагрудном внутреннем кармане надежно застегнут крепкой пуговицей. Большая, правда одна, звездочка сияет на погонах, звенят в ушах победные фанфары прощального офицерского банкета, ласкают хвалебные тосты, и лишь единственная закавыка - слегка побаливает еще от вчерашнего возлияния похмельная головушка…
        И сегодня после месячного пребывания он покидает этот полюбившийся, запавший в душу город. Он уезжает домой. Прощай, Питер! Прощай, сказка! Прощайте, прелесть белых ночей, золотые Петергофские фонтаны, лев, так и не одолевший Самсона!
        Он и сам сподобился каменному исполину, преодолев и пережив за этот месяц столько, сколько не приводилось во всей его предыдущей жизни.
        Курасов тормознул у симпатичной кафешки, дурашливо козырнул отразившемуся в витрине высокому элегантному счастливчику с осиной талией и крутой саженью в плечах. Зайти, хлебнуть черного кофейку? Снять допекавший хмель? Во фляжке остались запасы с банкета. А почему бы и нет? Имеет полное право. Сегодня ему все позволено! Он достал из кармана аккуратную щеточку, подарок заботливой Эллочки, приучившей его к новому «модус вивенди», смахнул невидимую пыль с сапог. Обувь мужчины должна блистать, как душа офицера!
        Элла, Эллочка! Эллочка-тарелочка! Невольное мимолетное увлечение. Как прелестны твои глаза! Как памятны жаркие губки! Сегодня она примчится на вокзал его провожать. Знает все: надежд никаких, а прикипела и не думает о разлуке. Он, как некоторые курсанты, мыльных дворцов ей не обещал, планов не строил. Не скрывал, что женат, что встреча мимолетна. Но она все равно примчится на вокзал. А как начиналось?..
        - Тонкая натура,  - споткнулся о ее взгляд приятель - Серега из Иваново.  - Нам бы чего попроще. С этой весь месяц впустую убьешь.
        - Тургеневская женщина,  - шептал завороженный очарованием шатенки Курасов.
        - Гордая.
        - Мне нравятся недоступные.
        - Высока,  - урезонивал из последних сил Серега.
        - По мне как раз,  - шагнул, как в пропасть, Курасов, пригласил на танец и познакомился с Элеонорой.
        Теперь она просто милая Эллочка-тарелочка, изящное создание, покорное существо, ловящее каждое его слово. И сблизила, спаяла их та, памятная ночь…
        До последнего она держалась. Придумывала закавыки и всевозможные хитрости, чтобы не пустить его в дом. Уже и петергофы все объездили, и эрмитажи обходили, только со стен Кронштадта удочек не закидывали. Дошла очередь до церквей и храмов, а значит, ему скоро уезжать. И ее будто подменили! Куда делся неприступный вид? Эллочка выкинула белый флаг…
        Засвистел тормозами за спиной автомобиль, высунулся было из окна едва не по пояс разгневанный водила, в возмущении размахивая рукой, но узрел застывшего в апофеозе чувств майора с непокрытой головой, нырнул назад и, выруливая, лишь чертыхнулся про себя. Курасов зашел в кафе. Взял чашку жидкого шоколада, стакан сока. Огляделся. Никого. Он примостился у окна. Вспомнил опять ту ночь.
        …Его засквозило холодком таинства чужого жилья, когда они поднялись лифтом на третий этаж в ее квартиру. Он осторожно осматривался, озирался, словно первобытный дикарь в пещере неведомого, более могучего, нежели он, зверя. Роскошество поражало и угнетало. Он хорохорился, не поддавался. Спросить о родителях? Зачем? И так видно. Из высшего эшелона. Ему ни за что не дотянуться. Ну и ладно об этом. Тепло шло от Эллочки и ее рук. Этого достаточно. Ради этого он здесь. Не с родственниками же знакомиться приперся!
        - Родители на даче. С ночевкой,  - шепнула она ему.  - Ты проходи, располагайся. Я стол накрою.
        - Зачем?  - обняв, обволок он ее всю, податливую и дурманящую, и потерял над собой контроль; месяц женщины не чувствовал по-настоящему, все охи, вздохи да поцелуйчики на лету.
        И они упали на то, что было ближе…
        Уже стемнело за легкими занавесками, когда они очнулись и, будто заново родившись, вглядывались друг в друга, не узнавая. Она лежала на его груди, всверливаясь в душу своими зелеными кошачьими глазами, и улыбалась через силу, кривя губы. Мгновение - и она заревет, будто испугавшись до смерти того, чего тайком желала и дождалась.
        - Красиво у тебя,  - отвел он глаза в сторону.
        Он не любил разговоров о серьезном, о будущем, о вечном. Она, видимо, поняв, откинулась на спину, закрылась, как жемчужина в скорлупе, затаилась. Под утро он ушел…
        Курасов отхлебнул из стакана сок наполовину. Внутри посвежело. Он достал фляжку с коньяком, плеснул, что оставалось, в стакан, размешал трубочкой и выпил всю смесь одним разом. Так приятнее и полезнее. Достал сигарету.
        Эллочка - мечта, а не женщина. Сколько обаяния! Жаль, одну ночку ему подарила. Прощальную. Серега рассказывал про свою с восторгом. Размахивал руками от избытка чувств. Слюной брызгал. Дергал и его,  - как? Курасов молчал. О таком разве можно? Ни врать, ни мечтать он не любил.
        На перроне было весело, шумно и беззаботно. Уезжал в этот день не один Курасов. Собрались провожать многие, даже незнакомые. Были женщины, но грусти почти никакой. Сбились в кучу, кричали тосты, целовались между собой, не разглядывая лиц, прощались, чертя номера телефонов на пачках сигарет, на спичечных коробках, а Серега подставлял ладонь, где красовались уже несколько строчек с набором цифр. Эллочка выделялась среди всех. Совсем пьяный подполковник из Калуги, рыжий и настырный, приударил за ней, забыв про свою, голосистую и тоже блудливую. Оставшись одна, та прижалась к Курасову, запустила тонкую руку в его разметавшиеся кудри и периодически запевала один и тот же куплет:
        Сиреневый туман
        Над нами проплывает.
        Над тамбуром горит
        Полночная звезда.
        Кондуктор не спешит,
        Кондуктор понимает,
        Что с девушкою я
        Прощаюсь навсегда…
        Курасов ей не мешал, он и сам не прочь был запеть, но, во-первых, не знал слов, во-вторых, с детства не имел музыкального слуха и боялся все испортить. У брошенной подполковником блондинки все-таки что-то получалось.
        Пришел в себя Курасов в купе, проснувшись к вечеру. Глянул, напротив - на полке, отвернувшись к стенке, похрапывал лысоватый толстяк в майке и спортивных штанах. На столике недопитая бутылка минералки, газетка, яблоко. Его фляжка. Он взболтнул ею в воздухе - пусто.
        В ресторане пожевал что-то невразумительное, невкусное, заказал сто пятьдесят водки. Хватит на сегодня. Опрокинул в себя без чувств и вкуса, как воду. Больше для сна. И отправился назад по расшатанным повизгивающим вагонам. Не дойдя до своего купе, остановился. Что это? Дорогу ему преграждала женщина. Но удивительно другое. Это была знакомая женщина. Или привиделось?
        В бархатном вишневом халате до пола. Грациозные спина и бедра. В руках книжка. Он подошел ближе. Прикоснулся, извиняясь. Она обернулась. Мила!
        - Какая встреча!  - удивилась и воскликнула она.  - Откуда, Николай Егорыч?
        - Чудом!  - не удержался от восторга и он.  - Из Питера! С курсов!
        - Прекрасная неожиданность!
        - Обучался вот…
        Разговорились. Она села в Саратове. Это сколько же он спал? Весело смеялись. Бывает же такое! Мысли о сне пропали. Они зашли к ней в купе, чтобы не мешать снующим туда-сюда пассажирам. Она ехала одна. Не закрывали дверей. Николая заинтересовала книжка, которую Мила небрежно бросила на столик, лишь вошли.
        - Серьезная вещь,  - прочитал он название.  - Люблю историческую литературу про авантюристов. А Манфреда специально собираю.
        Книга называлась «Три портрета эпохи Великой французской революции».
        - Про Руссо?  - деликатно спросил он, открыв первую страницу.  - Дадите почитать?
        - Про Марию Антуанетту, шалунью и королеву,  - подняла она на него сверкнувшие озорством глаза.  - Увы, ее любовные подвиги кончились на эшафоте.
        - Да что вы говорите?!  - не притворяясь, охнул он.
        Она оценила его искренность.
        - Один раз живем. Ей можно позавидовать,  - оценивающе оглядывая его, произнесла она задумчиво, не без печали.
        - Вы шутите?
        - Нисколько.
        Она заговорила о бестелесном, эфемерном, в чем Курасов был не силен, хотя старался поддерживать разговор изо всех сил. Северянин, Иванов, Ахматова - это мимо его сознания.
        Бродящие по вагонам надоедали, некоторые заглядывали в купе. Она встала, закрыла дверь, полезла искать карты. В обширной красивой сумке ей попалась под руку бутылка ликера…

* * *
        Жена открыла дверь заспанная, подперши рукой помятое тусклое лицо.
        - Звонили тут. Тобой интересовались,  - с порога, не здороваясь, как будто и не уезжал никуда, хмуро бросила навстречу.
        - Соскучились,  - заулыбался виновато он.
        - Из управы. Чепе там у них, как всегда.
        - Откуда прознали? Мне на работу через два дня.
        - Это уж им лучше знать. Велели позвонить, как заявишься.
        Встреча при лирических обстоятельствах
        Безумец на хищной красной «Панонии» носился по треку, закладывая сумасшедшие виражи. Рубашка черным парусом вздувалась за спиной. Мотоцикл ревел, метался под седоком, пытаясь вырваться, но подчинялся умелым рукам. Пыль из-под колес не успевала оседать на землю. Толпа спортивного вида юнцов, сбившихся в центре дикого стадиона, замирала и взрывалась от восторга в едином крике.
        «Шею сломает красавчик»,  - усмехнулся про себя Порохов, подрулил на «ковровце» к своим и, кивнув бросившемуся к нему Тимохину, спросил:
        - Откуда выискался?
        - Жорик, с Царевки,  - Тимоня верной слугой забегал вокруг него.
        - Не слыхал. Кто такой?
        - Недавно из армии пришел.
        - Ну?
        - Отец при башлях. И в теплое место пристроил, и мотоцикл вишь какой купил!
        - Везет людям.
        - Он с нашими не якшался. До службы всерьез мотиком занимался. В элистинской «Комете» пробовал.
        - Мотобол?
        - Ага.
        - Вот, значит, откуда весь цирк.
        - Да нет. Другой повод.
        - А что?
        - Зазнобу замуж выдает.
        - Чего, чего?
        - Вернулся, а девка на другого глаз положила. Бабы врут, даже забеременеть успела. Вот и заторопилась.
        - Ну!
        - Жорик и решил ее торжественно проводить.
        - Понятно.
        - Хохмит, чудило,  - Тимоня заулыбался во всю свою конопатую физиономию.  - Погляди туда! Вон она стоит, его краля.
        Тимохин указал в сторону от толпы, где на краю стадиона у низенькой скамейки маячила по колено в траве одинокая фигурка в розовой кофточке.
        - Душевная сценка,  - отвернулся Порохов, особенно не заинтересовавшись, стянул перчатки с рук, сплюнул под ноги, нахмурился.  - А наши чего выцарапались, как детки малые? Чем их красавчик этот растрогал?
        - Ты глянь, Порох, что он с мотиком вытворяет! Залюбуешься!
        - А мы чем хуже?
        - Так у него же «Панония»!
        - И на «ковре», если захотеть, можно не такое сварганить.
        - Не потянут наши против его машины. Мощность не та, и треска больше.
        - Смотря кто за рулем!
        - Да хоть кто!  - махнул рукой Тимоня.  - Не попрут наши «ковры».
        Жорик между тем вырулил на прямую, сбросил газ и покатил к скамейке, давая понять, что представление окончилось.
        - Значит, говоришь, не попрут?  - скривил губы Порохов, поедая Тимохина ненавидящим взглядом.
        - Не заводись, Эд,  - отступил на шаг Тимоня.
        - А вот проверим,  - развернул руль «ковровца» Порохов.  - Я тебе покажу! И шкетам нашим! Чего стоят «ковры» против железяк зарубежных!
        И он, ударив кожаным сапогом по стартеру, крутанул ручку газа так, что мотоцикл под ним дико взревел и вырвался бы на свободу, не выжми он сцепление.
        - Ты что задумал?  - отскочил в сторону конопатый.
        - Собирай наших к «трубе»!  - скомандовал Порохов, перекрикивая рев мотоцикла, и ткнул рукой в сторону парочки у скамейки.  - И этого циркача зови! Увидите!
        Круто развернув мотоцикл, он помчался через весь стадион к футбольным воротам, где возвышался над травой огромный железобетонный цилиндр заброшенного недостроенного когда-то творения.
        Среди местных цилиндр этот прозывался «трубой» - бетонное круглое «колечко» высотой три-четыре метра и диаметром метров десять-двенадцать. Со временем пацаны устроили просторный подкоп внутрь «трубы», где в укромном пристанище прятались от родителей по вечерам маленькие, тусовались с девчатами по ночам старшие и постоянно скрывались от въедливых жен мужики в душевных возлияниях на троих.
        Туда и порулил Порохов и вскоре исчез в «трубе» вместе со своим шустрым мотоциклом.
        О Порохове и его пацанве в Нариманово слышали многие, а в окрестностях «трубы» знали все. В правильной школе и доблестной милиции эту ребятню, до которой ни у кого вечно не доходили руки, называли «трудными», самим родителям они стояли поперек горла. У Пороха, или Эда, как величали его свои, они бросали курить и баловаться винцом, хамить старушкам и задирать младших, становясь послушными и со сверкающими глазами. По его малейшей команде пацанва способна была, что называется, переворачивать горы.
        Чем занимался сам Порох, как жил, не знал толком никто.
        Но зимой с ребятней он носился с клюшкой не хуже Фирсова по хоккейному катку на речке, а летом там же из нескольких досок и брошенного столба соорудил вышку - трамплин и первым ошарашил братву и сбежавшихся позагорать девчат, когда красивый, как бог, крутанул тройное сальто, не моргнув глазом.
        Дикое поле возле «трубы» они приводили в порядок сообща со старшими из ближайших домов и к осени, расчистив свалку, разлиновали, как настоящее футбольное поле.
        Сегодняшний выходной у пацанвы Порохова должен был стать мотоциклетной забавой. Здесь, на диком когда-то поле, а теперь вполне приличном стадионе, они должны были проверить годность собранных в течение нескольких месяцев «ковровцев». Мотоциклы, смонтированные из различных запчастей, выпрошенных у отцов, приобретенных на барахолке на деньги, собранные сообща по крохам, создавались в гараже Кольки Рыжего, проныры Тимохина. Получились два монстра собственной конструкции, оглашающие окрестности безудержным ревом глушителей. Но они ездили, и им оставили славное название «ковров».
        Порохов собирался устроить показательные соревнования среди своих подопечных на мотоциклах, однако нежданные трюки незваного Жорика спутали планы, поэтому теперь он задумал устроить собственный концерт. Никто не мог знать и догадываться, что затея Порохова, для него самого сущий пустяк, должна была стать для всех остальных совершенным чудом.
        Проникнув не без труда вместе с мотоциклом через имеющийся лаз внутрь цилиндрической железобетонки, он еще раз убедился, что задуманное вполне осуществимо без особых жертв, хотя риск, конечно, оставался. А как без этого? Себя без риска не представлял. В этом он был весь, ради этого все делал и жил. Так ему казалось, в этом убеждал окружающих…
        Единственное, что потребовалось в «трубе»,  - подвалить найденной доской дополнительной земли под стену в нужном месте, утрамбовать ее сапогами и устроить нечто наподобие пригорка, необходимого для плавного въезда на стену. Со своей задачей он вполне справился и приводил себя в порядок, отряхиваясь от песка, когда пацанва, пригнанная Тимоней, облепила верхушку «трубы», повылезав на бетонку и устроившись наверху с нескрываемым любопытством. Бог знает что наобещал им Тимоня, но Порохов видел в глазах подопечных то, ради чего ему стоило рискнуть, хотя только теперь, под десятками любопытных, тревожных и восторженных физиономий, он почувствовал судорожную прохладу в спине и легкую дрожь в руках. Конечно, он мог разбиться на глазах своей пацанвы, но теперь не имел на это права. «Прыгнув в огонь, по одежке не скучают»,  - мысленно подбодрил себя Порохов, отыскал улыбающуюся рожу Тимони, подмигнул ему, надвинул очки с мотоциклетного шлема на глаза и крутанул ручку газа.
        Мотоцикл, свирепея от грохота глушителей, раскатываясь, заметался, убыстряя бег, по кругу внутри железобетонной «трубы», бесстрашное живое тело седока слилось воедино с металлическим монстром, и оба они после четвертого или пятого сумасшедшего витка рванулись на стену. Произошло это внезапно, в один миг, и сидящие над импровизированной ареной обалдевшие зрители, замерев в оцепенении, так и оставались немыми, переживая ужас и восторг от развернувшегося на их глазах немыслимого зрелища. Это длилось несколько минут, пока не завизжала пришедшая в себя публика, а Порохов крутил фантастические виражи по стенке под этот неистовый победный рев, сжимая зубы и моля Бога, чтобы не подвел движок машины.
        Наконец, насладившись триумфом и не испытывая судьбу больше, он лихо вырулил вниз, обретя вертикальное положение, сделал несколько плавных затухающих витков по земле и, остановив мотоцикл, поднял руки вверх, приветствуя свой успех. Он ликовал, погружаясь до дна в удачу. Он верил в судьбу, и она не подвела его на этот раз!
        - А что случилось?  - небрежно спросил он Тимоню, когда тот спрыгнул к нему вниз со стены и подбежал обнимать.
        - Жорик-то?
        Порохов сухо кивнул.
        - Да ну его!  - отмахнулся тот.  - С девахой прощается.
        Порохов слез с мотоцикла, выбрался с ним через лаз и, окруженный ликующей толпой пацанов, тихо покатил к стадиону. Долговязый чужак уже отъехал от девушки; покидая стадион, он нацелился на встречу.
        Что втемяшилось вдруг в голову Порохову? Что вдруг овладело его сознанием? Он впоследствии и сам объяснить себе толком не мог… Только взял и направил свой мотоцикл в лобовую.
        Чужак, заметив его намерение, не сворачивал. Порохов прибавил газу, чужак ответил тем же.
        И вот они уже неслись друг другу навстречу по неумолимой прямой, в безумной необъяснимой внезапной ярости отыскивая глаза друг друга. До страшного, смертельного столкновения оставалось метров сто, но ни тот ни другой, не сворачивая, увеличивали скорость.
        Что двигало ими? Что заставило решиться на такой поступок? Ни тот ни другой не знал и не думал об этом. Но каждый отчетливо понимал - он не уступит, не отвернет! Это было бы больше, чем трусость. У чужака за спиной была фигурка в розовой кофточке, у Порохова - пацанва. А значит - решения не изменить!
        Они потеряли человеческий облик, теперь это были два космических болида, обрекшие себя на ужасную неминуемую гибель.
        Бежавшие за Пороховым в ужасе остановились. Тимоня не удержался на ногах, свалился на колени и полз вперед с остекленевшими глазами. Еще мгновение, и два безумца обрушатся друг на друга, разобьются вдребезги.
        - Геееоооргиий!..  - это был не крик, а жуткий вой сирены.
        И чужак услышал, обернулся к скамейке. Руль в его руках дрогнул. Мотоцикл вильнул. Этого хватило Порохову промчаться мимо, лишь задев жертву локтем. Он сам едва не вылетел с сиденья, чужак, кувыркаясь, полетел в одну сторону, мотоцикл, освободившись, ринулся в другую.
        «Убился парень»,  - усмиряя «ковровца», без мыслей в голове, как в тумане, тихо покатил Порохов кругом по стадиону, возвращаясь назад.
        Возле недвижного раскоряченного тела стояла она. Нагнулась, плача. Тонкая, красивая. Беззащитные лопатки на белой спине из-под кофточки лезли в глаза. Чужак шевельнулся, перевернулся с живота на спину. Тяжело охнув, попытался подняться. Она рванулась ему помочь, он, приметив подъехавшего Порохова, криво усмехнулся, отстранил ее, поднялся сам. Все лицо его было залито кровью. Шатаясь, он доплелся до возмущенно тарахтящей «Панонии», поднял мотоцикл, взгромоздился кое-как и, не проронив ни слова, покатил мимо расступившейся толпы, как сквозь траурный строй.
        Порохов глянул на незнакомку. Она плакала, пряча лицо в розовый платочек.
        - Садись. Домой отвезу,  - сказал он.
        Она села.
        Petit lever[Petit lever (франц.) - «малый прием», утренний прием посетителей из ритуала французских королей.]
        Боронин уже набрал по телефону приемную.
        - Максинова мне найдите. Нет, пусть подъедет.
        И ткнулся в очередную папку на столе. Перед ним лежала сводка о происшествиях и преступлениях по области.
        Но не успел выйти второй секретарь, на пороге отчеканил приветствие генерал.
        - Ты что, под дверьми дежуришь?  - удивился Боронин, не поздоровавшись.  - Сводку вот твою гляжу.
        - Дела, Леонид Александрович.
        - Вздрагиваю вот, как притрагиваюсь. Уже и боюсь.
        - Все нормально,  - посочувствовал тот.  - Без особых происшествий.
        - Ну как же?
        - Вы о «санитарах»?
        - О них, о них. Иначе вызывал бы я тебя?
        - След взяли мои орлы. Думаю, через недельку-другую и…
        - Свежо предание. Ты мне о новогодних бандитах перестал рапортовать?
        - На дно сели, сволочи,  - опустил седую голову генерал.
        - Вот и с этими?.. Как вы их обзываете-то теперь?
        - «Санитары», Леонид Александрович. В уголовке у меня ребята острые на язык.
        - Они бы у тебя в другом месте острыми были!
        - След есть.
        - Ты и в тот раз докладывал резво.
        - Я контроль не снимаю.
        - Врачи мне настоящие звонят. О делах «санитаров» каких-то?! Опережают тебя.
        - Моисеич плакался?
        - Алексея Моисеевича, понятное дело, «санитары» волнуют пуще всего. Но не только он. Ты сам-то вник, кого грабят бандюганы?
        - Ну как же!
        - Тогда рассказал бы мне. Я все же не последний человек, чтобы сплетнями перебиваться.
        - Извините, Леонид Александрович, ради этого, так сказать, и прибыл.
        - Ну-ну.
        - Сначала, больше месяца назад, они взяли квартиру Шпильмана…
        - Это что же?
        - Он сам почти месяц молчал, пока не ограбили его знакомого Багритова.
        - Наума?
        - Заместителя управляющего трестом.
        - А чего ж тот?
        - И Багритов милицию не вызывал.
        - Да что же они!
        - Поэтому и бесчинствовали воры!
        - Но почему не заявляли?
        - Теперь говорят, что запуганы были бандитами.
        - Ну чего же бояться? Раз обчистили уже!
        - Это у них спрашивали.
        - И чего?
        - Глазами хлопают. А банда, благодаря их бездействию,  - зло засверкал глазами генерал,  - бесчинствует до сих пор. За два месяца «санитары» смогли совершить несколько ограблений.
        Боронин уперся в Максинова своим холодящим, известным многим взглядом.
        - Четыре разбойных нападения, считая последнее, Леонид Александрович,  - стушевался генерал.  - Без жертв. Но забрали почти все. Жена Шпильмана особенно причитала по бриллиантовому колье. У Багритовых дочек сняли с ушей миллионные серьги…
        - Неужели бывают?
        Генерал только кивнул головой.
        - Марасисяны свои драгоценности в сейфе прятали. Самвел у себя в спальне в стену замуровал. Думал, навечно схоронил. Выдрали вместе со стеной, только дыру оставили.
        - А чего же?
        - Он ключ не выдал. Сказал, в банке хранит. Ну они ему утюг на живот.
        - Это ж надо подумать?
        - Да. В больнице отлеживался Самвел. А ключ-то в доме был.
        - Был все-таки?
        - Так они выдрали сейф и целиком увезли с собой.
        - Ты мне скажи!
        - О последнем нападении вам Моисеич рассказывал, наверное?
        - Ты мне скажи?..
        - Последнее самым тяжким оказалось. Не надо было Инессе Самуиловне так себя вести. С бандитами не проходят такие номера. Ей бы тихо, а она на балкон, крик подняла. Боюсь, одним сотрясением мозга не кончится. В реанимации сейчас. Я только что оттуда. Врачи успокоили - в себя скоро прийти должна.
        - Ну смотри, Евгений Александрович!  - Боронин едва дослушал генерала.  - Ты знаешь, как я!.. Как мне!.. Инесса Самуиловна, кстати, правильно себя вела. По-твоему, совсем ни слова не скажи твоим бандюганам?
        - Леонид Александрович,  - смешался генерал,  - почему же мое мнение?..
        - Ты знаешь!
        - Это хорошо, что только этим обошлось и сам Лео Георгиевич не ввязался. А то бы…
        - Ну? Чего замолчал? Договаривай!
        - Застрелить могли…
        - У них что же? И оружие при себе?
        - Было,  - кивнул генерал подавленно.
        - Это не тот ли милицейский пистолет гуляет?  - Боронин налился краской.  - Новогодний! Который ты потерял!
        - Леонид Александрович!
        - Ты не смущайся. Не открещивайся. Твой пистолет. Милицейский, у милиционера твоего отобрали, значит, твой.
        - Да кто же его знает? Лео говорит, что грозили. А чей он, кто его знает?
        - Твой, твой. Сам успокаивал меня тогда, зимой, когда на милиционера они напали, что другое оружие у них не гуляет.
        Максинов, бледнея, молчал.
        - Вот, Евгений Александрович, докатились. Людей у нас с тобой с Нового года какая-то банда в страхе держит, а мы все ползаем на карачках, следы отыскиваем.
        - Леонид Александрович…
        - Молчи! Ты меня знаешь, я терпелив, но всему приходит конец.
        - Леонид Александрович…
        - Сказано - молчи! Сколько же нам еще трястись?
        - Все силы брошены.
        - Сколько, я спрашиваю? Только подумай, прежде чем ответишь.
        - Леонид Александрович…
        - Значит, чуть поумней попадаются бандюганы и тебе не по зубам?
        - Хорошо организованная банда. Чувствуется, что руководит умный рецидивист.
        - Это тебе, конечно, не хулиганье с улиц подбирать.
        - Не уличный преступник. Качественный скачок совершили уголовники, вы верно подметили.
        - Я-то подметил. А вот ты, генерал, не готов оказался. А у тебя качество уже переросло в количество.
        - Если бы заявления поступали сразу! А то ведь сколько утрачено! По первым преступлениям никаких следов. Одни слова.
        - И тысячи рублей похищены.
        - К миллиону тянут.
        - Откуда же деньги такие?
        - Фамильные драгоценности. У евреев, армян традиции не наши.
        - Вот тебе и след, как ты говоришь. Твой противник действует в среде людей богатых, которые боятся заявлять официально о своем богатстве. Куда ж ты смотришь? Или не знаешь, у кого что имеется? Так меня спроси! Я скажу!
        - Эта версия отрабатывается,  - закивал генерал.  - Мы уже отслеживаем определенную группу людей. Приставил я кое к кому своих.
        - Смотри, чтобы мне не жаловались. А то до смерти напугаешь! Топтунами-то своими.
        - Комар носа не подточит,  - посуровел генерал.  - Одно плохо. С запозданием бьем. Весь автомобильный парк перевернули. Угоняли они санитарные машины накануне разбойных нападений или номера меняли на фальшивые?.. Если, конечно, сам шофер не участник…
        - Это уж сам думай. Да не у меня в кабинете.
        - Меры принимаем.
        - Так сколько тебе?  - Боронин никогда и ни о чем не забывал, поэтому его боялись, он знал об этом.
        - Если раньше нас не вылезут опять с очередным… эпизодом, за месяц, товарищ первый секретарь обкома партии, выскребу со дна!  - Максинов вскочил на ноги, вытянулся по форме, он тоже почуял недоброе в неподвижном холодном взгляде Боронина.
        - Потерплю,  - помедлив, не приглашая сесть, сказал тот.  - Но ни дня больше!
        - Разрешите исполнять?
        - Докладывай ежедневно,  - так же, без выражения, первый секретарь поизучал его, замораживая хмурыми глазами.
        Тягостное молчание повисло в кабинете.
        - Сколько уж мы с тобой?  - вдруг спросил Боронин.
        - Долго,  - смутившись и потеряв себя, ответил Максинов.  - Сразу не сосчитать.
        - Во-от… Много уже.
        И генерал перестал его интересовать. Боронин и не кивнул ему на прощанье, к трубке телефона рукой прикоснулся, вроде позвонить понадобилось,  - тот сам понял, что делать.
        А первый секретарь поспешил в район. Полдня было потеряно на всякую дребедень, а с час предстояло на одну только дорогу до совхоза…

* * *
        Машина неслась, гладко скользя, будто не касаясь земли колесами. Под шелест шин легко думалось.
        По правде сказать самому себе, ехать Боронину вообще не хотелось. Никуда. Сидел бы сейчас в кабинете… Надо же когда-то взять тайм-аут в этой жизненной гонке-спешке! Лошадям? и тем отдохнуть дают, а ему?.. Поговоришь на партийных ассамблеях с другими коллегами по областям, краям - те не забывают Кисловодск, Сочи, Гагры, а он? Чем хуже? Кто не пускает? Сам себе хозяин! Это они так считают… Окружающие… Кто рядом, и особенно молодые. Те современные взгляды на все имеют. И он замечает, посмеиваются над ним. Чудачеством называют…
        Нет! Муторно становится от одной мысли, что надо ехать, встречаться, кого-то слушать, жать руки, что-то говорить самому, улыбаться или сердиться, когда все осточертело и душа покоя жаждет хоть на мгновение. С удочкой… у костерка…
        В этот раз она, его душа, особенно противилась. Знал хорошо: поездка неприятная! И не знал, не гадал, чем завершится. А ведь поехал с одной болячкой - пресечь, погасить на корню заваривающуюся в области вредную бузу. И буза эта надвигалась из этого района, куда ехал, из этого совхоза, куда собирался.
        Боронин поморщился, как от сильной зубной боли.
        И ведь взять с собой в эту треклятую поездку никого нельзя. За компанию.
        Клавдию? Да Бог с ней! Это не какие-нибудь посиделки!
        Торина?.. Марк Андреевич не поймет его тревог и, наоборот, может накуролесить такого от энтузиазма, что потом плеваться придется.
        Ивана Сайкина?.. Тот все перевернет, переиначит и сделает по-своему. Еще неизвестно, не он ли сам и затеял все это? Они с Хайсой - не разлей, не разбей! А Иван стратег еще тот!
        Василий?.. Глазин - его верная правая рука среди рыбаков? Этот, что Торин, но успевает и в одну дуду с Сайкиным. Еще неизвестно, кого слушать будут, его - первого секретаря обкома партии или председателя Облрыболовпотребсоюза? Да… Вырастил кадры!
        Вот и весь расклад среди зубров. А остальные - нолики. Что касается молодых - они ему не советчики, пусть подрастут…
        Боронин глянул в окошко заднее. Стелется машина летит как птица. Уснуть можно.
        Да с зубрами, пожалуй, советоваться он не станет. Самому надо решение принимать. Никаких юбилеев в его четь! Вот так! Никаких чествований! И никакой бузы! Погасить в корне. И зачинщиков урезонить. Теперь уже жестко и окончательно. Как он один умеет. За этим и едет! И правильно, что решился, наконец, а то дорого обернется неопределенность… Мягкотелость здесь ни к чему…
        С этими мыслями Боронин уже подкатывал к повороту с основного шоссе. Сейчас скат налево, там подъем на живописные холмы мимо чудесных ильменей и…
        А ведь не ошибся он в Сергее! Не зря директором этого совхоза его сделал из простых шоферюг! Послушался Хайсу тогда… А сам? Сам, надо признаться, не верил… А Хайса тогда допек его, настоял. И вот - на тебе! Совхоз из отстающих в передовики выскочил! Овцы на выставках в столице все медали взяли! За рубеж шагнули. Английская королева ими интересовалась! Шерсти такого качества ее овечки на туманном Альбионе не дают! Не то солнце! А в ильменях, что пролетают сейчас мимо черной его «Волги», судаки плещутся! Подумать только! Пески! Соль кругом белая! Только в рот не взять эту соль, она подошвы сама съест, если ступить, а теперь здесь судаки в пресной воде, арбузы и бараны, которым сама королева завидует!
        А у Сережки звезда на груди… И не Сережка он уже… Не шоферюга с руками по локоть в мазуте… Герой Социалистического труда! Он сам его таким и сделал, только звезду на грудь другой Леонид прикрутил…
        Другим, значит, можно, а ему ничего?.. А ему самому ни мало ни много, а уже пятьдесят пять на носу… И он без звезды… А ведь там, наверху, после пятидесяти пяти лет могут задуматься: давать или не давать? Нет, думать никто не станет. После пятидесяти пяти, если к этой дате не представят, никто уже и не подумает. Чего себя зря тешить, будто не хочется, будто все равно?.. Вон Ильич не думает! Не мучается по ночам! Обукрасил себя всего, сейчас вся грудь в звездах! Народ смеется - пиджак новый сшил, кость плечевую увеличил железным рычагом. А ему что? Он при жизни еще!..
        А он сам в скромного играет… Прогнал накануне делегацию из своего кабинета вместе с Сергеем этим и Хайсой… Бузотерами их вредными обозвал…
        Пришли уговаривать его на звезду. О нем заботятся. И они про его юбилей помнят не хуже него. И им хочется в его сиянии отразиться, как в зеркале. Погреться в его славе. Инициативу, видите ли, выдвинули. Они рекорд сделают. Миллион овощей соберут в честь его юбилея, а ему за это звезду Героя!
        Миллион овощей область еще никогда не давала. Не получалось. На помидорах одних миллион не сделать. А вот если с бахчевыми? С арбузами? С ними, пожалуй, если поднапрячься, можно попробовать?.. Тогда и падет звезда на грудь. Это рекорд, конечно. Такого Леонид Ильич не заметить не сможет! Впрочем, ему ли глаза открывать? Клерков из аппарата ошарашить - это да! Эти бумажные черви никого вокруг не видят, кроме себя и своих. Уже за детишек сыновних пекутся… Ну да ладно. Что он за них?..
        Боронин отвернулся от окна. Солнце в глаза ударило. Зажмурился.
        Вот и решил поехать…
        Мысли разбегались.
        Это что же получается? Выходит, он сам себе враг? Нет. И даже не сам себе! Миллион овощей и бахчевых - это всесоюзный рекорд! Он, первый секретарь, должен развивать соревнования среди передовиков. Что такое социализм по Ленину? Социализм - это передовой труд, это соревнование плюс?.. Откуда это? Из какой работы Ильича? Черт! Забыл с этой утренней нервотрепкой! Да генерал еще подсудобил. Павла бы сюда. Ольшенского ночью разбуди, он глаз продирать не станет - а выпалит враз…
        Выходит, он, первый секретарь обкома партии, становится врагом передового… Против рекорда выступает. Повесят ему звезду или не повесят, а он уже против пошел. Спутал свое и общественное. Заплутался, выходит… Правильно его Хайса наставлял… Чего он ерепенился?
        С другой стороны, замкнутый круг какой-то. Против рекорда ему нельзя. Это вредно. А если за рекорд, то не поймут. А собственно, кто не поймет? Здесь, внизу, с инициативой к нему сами пришли. Он их не подогревал, не учил. Ему себя корить не за что. А что там, наверху, подумают?.. Это уже их дело. Пусть они решение принимают.
        Машина выскочила с подъема на бугор. Вот тебе и на! Чего это они здесь?..
        Перегораживая всю дорогу, с десяток легковых автомашин - все белые «Волги» - торжественно выстроились в ряд. От них навстречу ему шествовали люди. Все в светлых одеждах.
        «Что за праздник?» - даже испугался он.
        Впереди директор совхоза и Хайса. И транспарант над ними. Во всю ширину дороги: «Союзный огород! Даешь Родине миллион тонн продукции!»
        - Это что такое? Опять Свердлина нет! Вот свалилась напасть на мою голову! Года не работает, а на месте не найти!  - начальник следственного отделения Екатерина Михайловна Панова схватилась руками за голову.
        - Хорош молодой! На месте не сидит!  - капитан милиции Косаревский хохотнул в кулачок.  - Землю носом роет.
        - Если бы…
        - А то?
        - Звонил откуда-то. Сказал - фотографии в кримкабинете печатает. Задержится,  - Панова сокрушалась.  - Уже второй час как! А его нет!
        - Врет все.
        - Да вы что?
        - Влюбился наш сурок смышленый,  - Косаревский продолжал балагурить.  - Теперь Владимир Кузьмич дни и ночи под окнами своей Джульетты пропадает.
        - Мне не до шуток, Андрей Иванович. Из дежурки уже несколько раз звонили. На выезд срочный надо. А Свердлина нет.
        - И искать не надо. Не будет его скоро.
        - Как так?
        - Не будет, и все. Нет его в райотделе.
        - Он же звонил?
        - Я же сказал - врал.
        - Как это - врал? Он - следователь! Офицер! Сегодня его дежурство, в конце концов…
        - А вы что же, Екатерина Михайловна, ничего не знаете?
        - Что я должна знать?
        - Он не простую зазнобу себе отхватил. К дочке прокурора области ключик подобрал. За ней ухлестывает.
        - Что?
        - Не знали?
        - Вранье все это.
        - Он обнаглел там, в управе-то. Его прикрывали, прикрывали и нашли выход. К нам в район следователем. С глаз долой и вроде на самостоятельную работу.
        - А я смотрю - он в следствии ни бум-бум.
        - Прозрели поздновато…
        - Да нет. Кто-то мне… что-то…
        - Высшее образование имеет. Юридическое.
        - Это известно.
        - И будущий зять большого человека.
        - Ты скажешь! Какой он зять? Брехня все!
        - Знаете, где он сейчас?
        - Я же говорю… фотографии…
        - В институте у Майи Николаевны Игорушкиной,  - медленно? со значением произнес следователь Косаревский.  - Помогает ей ставить пьесу Николая Васильевича Гоголя с иностранными студентами. У него знания проснулись. В области аглицкого языка.
        - Что?
        - Если совсем верить - он уже не помогает. Он уже там у них главный режиссер. Ректор кланяется ему за версту. Кстати, «Ревизора» с неграми ставит он к Новому году. Не удивляйтесь, если позовет нас на премьеру. А там и на свою свадьбу с прокурорской дочкой.
        - Что вы говорите, Андрюша!..
        - Не хотел. Просил он меня молчать до времени,  - Косаревский развалился на стуле.  - Я и сам не верил. Думал, очередная трепотня. Вы же его знаете…
        В кабинете повисла пауза.
        - Да ну вас всех!  - Панова нервно всколыхнулась.  - Брехня сплошная! Вздор!
        Косаревский степенно поднялся, прошелся по кабинету, даже руки за спину заложил. Но молчал. Не сказал больше ни слова.
        - А кто же у меня на происшествие поедет?  - вдруг всплеснула Панова руками.  - Два трупа у нас! Старушку с внучком убили…
        - Я не знаю теперь.
        - Ну вот что!  - Панова пришла в себя от всех впечатлений.  - Не поспеет Свердлин - вы поедете на место происшествия!
        - Чего?
        - За своего дружка Отечеству послужите.
        - Я свое отдежурил! Сутки оттрубил вчера.
        - Ничего с вами не случится, Андрей Иванович. На убийство выехала прокуратура. Мы уже опоздали. Кузенев Геннадий Кузьмич уже там, наверное, со своими.
        - Я на убийство никогда не выезжал,  - запротестовал следователь.  - Это не наши дела. Я не знаю, что там делать.
        - А вам и знать ничего не надо. На подхвате будете. В осмотре места происшествия поможете. В опросе соседей. Так, если хотите,  - по мелочам.
        - Какие мелочи? Сами сказали - два трупа!
        - Справитесь!  - жестко осекла следователя Панова.
        Дверь кабинета приоткрылась. Голова в милицейской фуражке, просунувшись, запричитала:
        - Екатерина Михайловна, начальник уезжает! Поедет кто от вас?
        - А-а-а! Черт вас всех подери!  - выругалась Панова и, схватив заготовленную папку с бумагами, побежала сама на выход.

* * *
        Когда она утром пришла на работу, в кабинете были оба.
        - Здесь, голубчики,  - не здороваясь, Панова демонстрировала отчуждение и власть.
        - Здравствуйте!  - вытянулись, как по команде, и подскочили со стульев.
        - Екатерина Михайловна,  - лишь она присела, подошел Свердлин,  - мне хотелось бы объясниться по вчерашнему инциденту.
        - Вы прямо как на приеме у лорда,  - съязвила Панова сердито.  - Пожалуйста. Объясняйтесь.
        - Мне хотелось бы наедине.
        - Это почему же?  - она хмыкнула.  - Наше отделение - одна семья. У меня тайн нет от подчиненных.
        - Дело, так сказать, деликатного свойства,  - замялся он.
        - Да будет вам, Владимир Кузьмич!  - оборвала она его.  - У меня на службе все вопросы деликатные. Объясняйтесь. Я за вас сама начну,  - Панова даже разрумянилась от негодования.  - Вчерашний рабочий день прогулял, соврав начальнику следственного отделения майору Пановой… Так?
        - В какой-то мере… За исключением последнего,  - напрягся Свердлин.
        - Предложите свою версию,  - отвернулась она и полезла в сейф за бумагами.  - Только добавьте, что при этом сорвали все выезды на происшествия.
        - На одно. И то не наше…
        - Ах, вас уже просветили?  - Панова метнула гневный взгляд на сжавшегося Косаревского.  - Нашлись защитнички! А вчера совсем другое говорили.
        - Екатерина Михайловна, милочка,  - заканючил Свердлин.
        - Я вам не милочка!  - крикнула она.
        - Екатерина Михайловна, я уже ему устроил взбучку,  - бросился к ней и Косаревский.  - Разгильдяй, что там говорить.
        - А вы помолчите,  - она кипела, как масло на сковородке.  - С вас я тоже спрошу! Разболтались! Не сыщики, а братство лентяев.
        - Екатерина Михайловна!  - Косаревский упал на свой стул, поднял руки вверх.  - Я взываю только к объективности.
        - Ах! Я к вам еще и пристрастна?  - возмутилась она.  - Сколько дел вы окончили оба за прошлый месяц?
        - Ну…
        - Молчите?
        - Сплошные вызовы…
        - А в этом месяце в суд что-нибудь пошло?
        - Меня «санитары» треклятые одолели!  - взмолился Косаревский.  - Вы от Свердлина мне это дело передали, а там конь не валялся. Потерпевшие хуже арестантов! По повесткам не являются, свидетелей тоже не найти.
        - При чем здесь «санитары»! Там опера пусть бегают, Фомкина заставьте работать. Я еще займусь с вами этим! Других дел нет?
        - Не успеваю.
        - Лентяй вы, Андрей Иванович! Так и признались бы. А вы, уважаемый?  - Панова уперлась гневным взором в Свердлина.  - Я не нахожу слов!
        - А что я?
        - Как!  - Панова даже задохнулась от гнева.  - И вы еще смеете!..
        - Не кричите на меня!
        - Поглядите на него! Нет! Вы на него поглядите!  - Панова, не найдя никого в добровольные свидетели, хотя и обернулась вокруг себя в запале, вопрошала Косаревского.  - Два месяца болтается невесть где! Дел не заканчивает! На происшествие ехать - его нет! И лжет к тому же!
        - Моя ложь святая.
        - Чего? Вы это слышали?
        - Вам не понять.
        - У начальника управления будете объясняться!
        - Бегите! Жалуйтесь! На что еще вы способны?
        - Как!  - Панова не знала, что говорить, речь ее оборвалась внезапно, красное лицо начало белеть, Косаревский в предвидении молнии и грома нагнулся над столом и даже голову накрыл руками.
        Панова, белее мела, отчетливо отчеканила:
        - Достать все уголовные дела на стол!
        - Чего?  - не сразу сообразил Свердлин.
        - Дела на стол!  - рявкнула Панова так, что люстра в кабинете пережила неприятные мгновения вместе со Свердлиным, который нашкодившим мальчишкой тотчас прыгнул к сейфу, долго не мог попасть ключом в маленькое отверстие. Наконец распахнул дверцу, и на пол насыпалась гора бумаг.
        Свердлин растерянно поднялся во весь свой рост над этой бесформенной кучей.
        - Вот!  - подняла вверх палец правой руки Панова.  - Вот! Наслаждайтесь, кто несведущ.
        Свердлин понуро молчал, не поднимая красивой головы.
        - Видели бы преступники таких следователей!
        - Да что вы в самом деле, Екатерина Михайловна?  - Свердлин опустился на колени, начал собирать бумаги с пола, засовывать их в сейф.  - Что вы меня шпигаете, как школьника?
        - Я шпигаю?!
        - Вы!
        - Мальчишка!
        - А вы?..
        - Кто?
        - Вы!..
        - Ну? Говорите!
        Свердлин с охапкой дел медленно поднялся с пола, развернулся к Пановой.
        - Иезуитка! Издеваетесь над подчиненными!
        - Что?
        - Что слышали!
        - Ах, так! Вон из кабинета!
        - Чего?
        - Вон из кабинета и подайте рапорт Максинову! Вы больше работать у меня не будете!
        - Да чихал я на все!  - Свердлин размахнулся и обрушил всю тяжесть уголовных дел на одинокий сейф, тот зашатался и грохнулся на пол.
        - Он еще и хулиган,  - опустились руки у Пановой.  - Вместо работы любовь крутит и… мебель ломает.
        - Что?
        - Что слышали…
        То, что случилось дальше, не ожидал увидеть никто. Даже умудренного житейским опытом Косаревского пробрало. Здоровенный долговязый Свердлин рухнул на стул и, бросив кудрявую голову на руки, заплакал.
        - Что это с ним?  - опешила Панова.
        - Ревет…  - боясь подойти к приятелю, тихо сказал Косаревский.
        Дверь кабинета без стука отворилась - голова дежурного в милицейской фуражке просунулась внутрь и, повертевшись туда-сюда в поисках Пановой, объявила:
        - А я звоню, звоню! Екатерина Михайловна, подполковник Сараскин приехал! Требуют вас к начальнику!
        - Приплыли!  - ахнул Косаревский.  - Еще один на наши бедные головы!
        Свадьба
        Можно было с обеих рук сразу, но Порохов поберег этот эффектный трюк напоследок.
        Широко расставив ноги, словно врастая в землю, он упруго выгнул спину назад и, периодически резко взмахивая то левой, то правой рукой, послал шесть ножей, сверкающих лезвием, в желтое поле мишени.
        Шесть клинков вошли в деревянный щит, как в масло, лишь свист в воздухе и глухие удары.
        Вторую шестерку - все в красное ядро - он вонзил, посылая их по паре одновременно с обеих рук.
        Тимоня как застыл с открытым ртом, так и продолжал коченеть от восторга, лишь шире глаза округлялись.
        - Научишь, Эд?  - опомнился он, бросившись опередить, когда Порохов, легко прижимая локти к бокам, с прямой спиной, двинулся за ножами к щиту.  - Научишь?
        Тот даже головы не повернул; еще бы ковбойскую шляпу на голову - и вылитый Крисс из «Великолепной семерки»! Тимоня раз пять тот фильм смотрел в заводском клубе, спички пробовал, как ковбои, от подошвы зажигать, только не получалось.
        - Что хочешь сделаю!  - дергал он ножи из мишени, не замечая внезапно заалевших от крови пальцев, не чувствуя острой боли.
        - Стоп!  - одернул Порохов.  - Без рук останешься. Не видишь, в крови уже весь.
        - Да черт с ними! Пустяки.
        - Не дергай ножи! Это тебе не девок за сиськи хватать. С ножами бережно надо.
        - На мне, как на собаке,  - Тимоня сиял от счастья.  - Научишь?
        - Научу, научу. Терпения наберись.
        - Заживет до свадьбы,  - подпрыгнул и крутанулся вокруг себя от восторга Тимоня, выдернул последние ножи и протянул их Порохову.  - Кстати, ты на свадьбу идешь?
        - Пригласил меня Аргентум.
        - Он всех наших позвал. Пойдем, Эд? Гульнем. Первого своего женить будем.
        - Не знаю.
        - Рубик идет, Хабиба, Колян, Серега… Даже Мадам Бовари собирается. Я ее сегодня в мастерскую возил. Завиваться-подвиваться. И Ксюху тоже.
        - А это кто такая?
        - Ксюша-то?
        - Ну да.
        - Так это сама невеста и есть!
        - Как?
        - А ты не знал?
        - Она невеста?
        - Это что же? Серебряный тебя звал, а на ком женится - не сказал?
        - А я и не спрашивал.
        - Ксюшка! Она же Жорика бросила, когда Аргентум ее подцепил. Жорик ведь и творил чудеса на стадионе из-за этого! А ты не знал ничего? Я же рассказывал!
        - Да, вспоминаю…
        - Ты же сам ее домой тогда отвозил! Она промолчала?
        - Да мы и не знакомились толком.
        - Пойдем, Эд. На свадьбе и познакомитесь. Все наши будут. Оторвемся по полной.
        - По полной, говоришь?
        - А че?
        - Ладно, подумаю.
        - Тогда я за тобой забегу?
        - Не надо. Я сам как-нибудь…
        - Ну я пошел. С Рубином договорились одно дельце прокрутить на мотиках.
        - Постой-ка, Тим,  - Порохов схватил убегающего Тимохина за рукав.  - А эта девушка… Ксения? Она что же, давно с Аргентумом встречалась?
        - Что это тебя разобрало?
        - Да так. Странно все.
        - Если интересно - тебе бы у Жорика спросить. Он с ней до армии кантовался года два-три. Любовь была - не разлей вода. Платоническая, по юности. А с Серебряным она встречается с месяц. Не думала уже, что Жорик вернется, вспомнит. Разговор пошел, будто нашел тот где-то на стороне зазнобу круче. Вот Серебряный ее и сманил. А тут Жорик нагрянул как снег на голову.
        - А правда, что беременная она?
        - Чего не знаю, того не знаю. Со свечкой не стоял. Но думаю - врут бабы. Ксения девка степенная. За ней тут многие приударяли без Жорика-то. А она ко всем, как снежная королева.
        - Вот аж как?
        - Сам пробовал,  - Тимоня улыбнулся над прошлыми потехами.  - Не подступишься.
        - А Аргентуму, значит, удалось?
        - А ты спроси их, баб!  - Тимоне и самому, видно, было невдомек.  - Аргентум жаден, как тот жид на ярмарке, а ей, говорят, бисер метал.
        Тимоня давно убежал по своим делам, а Порохов все стоял, задумавшись, у деревянного щита.
        Двор его диковатой дачи был пуст, зарос за маленьким неказистым домиком сорняком и коноплей, лишь посохшие деревья с ветками, словно металлические проволоки; захламленный запчастями машин и мотоциклов гараж без ворот еще напоминал о редких визитах хозяина. И все грустило в запустении. Дворняга без имени, застрявшая было перезимовать по случаю, вытерпела лишь до весны и с первым теплом пропала. Даже кошки, и те не отваживались останавливаться на длительное жительство. Вдовец никого не прельщал.
        После смерти жены Порохов и сам особенно не задумывался о серьезных отношениях с женщинами. Двое малолетних детей воспитывались у тещи. Он периодически навещал их в свободные дни, на большее не хватало. Если особенно разбирало, заглядывал к давним подружкам, где всегда находилась какая-нибудь шалунья. И этим обходился. Свою Светку забыть ему никак не удавалось. А он и не пытался…
        Стемнело. И луна уже плутала в чернеющих облаках на небе, когда Порохов вышел из дачного домика на порог, потянулся в дверях, постоял и поднял голову. Повыскакивали любопытные звезды, таращась вниз, и тишина стояла такая, что екало сердце.
        «Что это я, как девица на выданье?  - повел плечами Порохов.  - Вроде на свадьбу собрался, а не замуж!»
        Он хмыкнул, решительно захлопнул дверь и направился к дожидавшемуся его мотоциклу. Руль «ковровца» поблескивал в лунном свете. Пробирала внутренняя дрожь. «А нервишки-то не отжили еще,  - подхлестнул он себя.  - Живое, значит, в тебе еще что-то колышется. Ну будь что будет!»
        И он, вскочив на мотоцикл, ударил по стартеру и рванул ручку газа до упора. «Ковровец» взревел, не ожидая дикого обращения, взвился возмущенно с места на заднее колесо, и так, на одном этом колесе, неистовый наездник промчался всю тропинку между домами в дачном поселке и огородами, пока не вылетел на пустынное городское шоссе. В пять-шесть минут Порохов подкатил к жилому кварталу, выбрал нужный дом и, подрулив к подъезду, посигналил. Ждать ему долго не пришлось. Из окна второго этажа высунулась взлохмаченная голова, и знакомый голос окликнул:
        - Порох?
        - Спустись,  - позвал Порохов.  - Дело есть.
        Через минуту Жорик, босой и в майке, выпущенной на брюки, лениво сплевывал семечки рядом, не вынимая рук из карманов.
        - Чего?
        - Один кукуешь?  - спросил Порохов.
        - А тебе что?
        - Да так. Заехал вот, проведать.
        Они помолчали. Жорик закончил с семечками, но не спрашивал, не интересовался, ждал. После того случая на стадионе Тимоня приводил Жорика знакомиться, но близко они не сошлись, косился Одоевцев, не сгорело еще в душе пламя обид, да и болячки не совсем зажили. Порохов полез в спортивную куртку, достал сигареты, протянул.
        - Закуришь?
        - Бросил.
        - И я не курю,  - Порохов убрал пачку назад.
        - А чего же носишь?
        - Для разговора.
        - Так говори.
        - Не гони.
        - Тогда пойду я. Там телек.
        - Ты чего же?  - Порохов поднял глаза на Одоевцева.  - На свадьбу не идешь?
        - Нет.
        - И не звали?
        - И звали бы, не пошел.
        - Чего же так?
        - Тебе какое дело?
        - Значит, все с Ксенией?
        - Что вам всем надо от меня? Чего пристали? То один, то второй!..  - Жорика забило, голос его задрожал, начал срываться.
        - Ты мне скажи! Все или нет?
        - Да пошел ты!  - Жорик развернулся и зашагал к подъезду.
        - Все?  - Порохов не унимался.
        - Пропади она пропадом!  - не оборачиваясь, махнул рукой тот.
        - Запомни! Это твое последнее слово!  - крикнул ему в спину Эдуард и не тронулся с места, пока Одоевцев не скрылся в подъезде.

* * *
        Свадьба была в разгаре, когда Порохов подъехал к шатру, в котором веселились и пели. Он остановился рядом со входом, невидимый со света и прекрасно видевший все сам, заглушил мотоцикл, облокотившись на руль, наблюдал, не стаскивая шлема с головы.
        В шатре вовсю танцевали и горланили вразнобой. Магнитофон наяривал свое:
        Жил да был черный кот за углом,
        И кота ненавидел весь дом,
        Только песенка та…
        Столы расставлены буквой «пе». В середине этой вилки, за цветами и вазой с фруктами виднелась крепкая голова на толстой короткой шее. Это, не моргая, смотрел перед собой рыжий Аргентум. К нему то и дело подходили танцующие, наклонялись, что-то кричали, обнимали, теребили голову, лезли целовать макушку, пухлые щеки, хлопали по спине, по плечам. Аргентум кивал, пьяно улыбаясь, тоже что-то кричал в ответ, музыка заглушала все слова, но друг друга все понимали без слов и не особо нуждаясь в них. Мелькнули возле Аргентума знакомые лица: Рубин с Хамзой подошли к жениху с рюмками, чокнулись, погладили рыжую голову, что-то покричали, отошли; проскочил, куражась в танце с какой-то брюнеткой, Тимоня. Мадам Бовари, не похожая на себя, в пятнистой кофте с откровенно открытой спиной, перещеголяла всех: ее едва оттащили от жениха, так она неистово его целовала, напутствуя в новую семейную жизнь.
        На миг мелькнула круглая головка невесты и пропала, заслоняемая и цветами на столе. Порохов все пытался увидеть ее лицо, разглядеть глаза. Но не удавалось. Отвлекся, когда сзади кто-то хлопнул его по плечу. Обернулся.
        - Привет, Порох!  - рядом улыбался Мякишев Вениамин, при галстуке, в пестрой рубахе и с сигаретой в зубах.
        - Салют, Мякиш!
        - Ты чего не там? Дожидаешься кого?
        - Вроде.
        - Ставь мотоцикл. Пойдем. Места хватит.
        - Я сейчас…
        - Пойдем! Выпьют все!  - захохотал Мякиш.
        Песенка про кота закончилась. В шатре зашумели. Выскочил на середину взбалмошный мужик, начал выманивать всех за столы. Магнитофон зашелся в новой мелодии. Это была не песня, над столом поплыл вальс.
        - Во! Совсем опоздали!  - Мякиш обернулся к шатру.  - Выход молодых! Вальс!
        - Этого я и ждал!  - крикнул Порохов в ухо Мякишеву, завел мотоцикл и рванул на нем в середину шатра.
        Аргентум, приподнявшись наполовину и спьяну пошатываясь, склонился над невестой, когда мотоцикл, фыркая, описал вираж перед столом и застыл на ковре. Порохов сдвинул шлем на затылок, уперся в испуганные вспыхнувшие глаза невесты и громко сказал:
        - Приглашаю!
        - Ты?  - Ксения, оттолкнув жениха, вскочила, вся побледнев, словно только этого и ждала.
        - Иди ко мне!  - громкий голос Порохова услышали все в шатре и онемели.
        Взвизгнула, выронив рюмку, Мадам Бовари. Аргентум повернулся к Порохову, развел, ничего не понимая, руки в стороны, улыбнулся тупо, узнавая, двинулся из-за стола к нему навстречу обнимать:
        - Наконец-то… Порох… А мы не ждали…
        Но его опередила невеста. Оттолкнув все от себя, так, что порушилась ваза с цветами, посыпались, покатились по столу яблоки, загремели рюмки с посудой, она выбежала из-за стола и бросилась к протянутой ей руке Порохова. Мгновение - и гости проводили умчавшийся мотоцикл изумленными глазами.
        Из огня да в полымя
        Сообщение дежурного о внезапном появлении подполковника Сараскина было полной неожиданностью. Панова заволновалась и, пока торопилась по коридору, перебирала в уме все прегрешения подопечного отделения, которые могли стать причиной неприятного визита. В том, что новый начальник следственного отдела управления радости не принесет, она не сомневалась. Большие люди вдруг так запросто, ни с того ни с сего кресло свое не покидают. С прежним шефом Анищенко Иваном Сидоровичем еще чего ни шло: притерлась, привыкла, знала, что спросит, лишь только тот рот открывал. А как новый? Что он? Как это у классика: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно…»[24 - Цитата принадлежит Василию Тредиаковскому из его «Тилемахиды»; широко известная благодаря «Путешествию из Петербурга в Москву» А. Радищева, который взял ее в качестве эпиграфа к этой книге.]
        По правде сказать, когда-то они вместе заканчивали институт. Но сколько лет прошло! Дорожки разошлись. Теперь увидишь - и не узнать. Лучше помалкивать о знакомстве. Кто она и кто он? Решит - набивается…
        В провинции все еще помнили полковника Анищенко. Сидорыч был лыс, мудр и ужасно авторитетен. Рассказывали, будто к нему прислушивался сам Макс.
        Сменивший его новый никогда в милиции не работал. Появился внезапно, выяснилось, что генерал выклянчил его из областного суда, где тот дослужился до зама. Вроде уговорил чем-то. Сплетники злословили: зарплатой и погонами; в милиции, действительно, получали больше. Сведущие знали - новичка на переход принудил обком. Политика партии - укреплять народную и доблестную. Называли чуть ли ни Боронина. Это выглядело правдоподобно.
        С Анищенко жилось спокойнее. Поездки в районы бывший предпочитал кабинету. Его хорошо изучили, знали все повадки и привычки, увлечения и слабости. К приезду готовились заранее, он придерживался плана посещения районов, с которым знакомил в начале года. Некоторые планировали свои отпуска. Аккуратным был Сидорыч, не нарушал традиций, знал - себе дороже.
        Приезжая, перетряхивал сейфы подчиненных, сам читал уголовные дела, вникал, тут же писал указания, разносил за волокиту; головомойкой, как правило, все и заканчивалось, если не шло дальше нарушения сроков, мелких промашек. Случалось, пускал в ход матерщину, но тоже по-свойски, по-семейному, сор из избы не выносил. И его уважали.
        Новый вообще никуда не ездил. В облсуде было не принято; пока вникал - не хватало времени, а потом сам привык, и это стало обычным.
        Панова вошла в кабинет и обмякла: зря напрягалась, приезжий вел вежливую беседу с полковником Грековым, громами и молниями не пахло, и после совсем уже деликатного кивка гостя она присела напротив. Заскочил Фомкин, заместитель по оперативной работе, как всегда куда-то спешащий; начальника «уголовки» на месте не оказалось, дежурный отрапортовал, что тот в районной прокуратуре с утра на совещании по вчерашнему убийству. Можно было бы и начинать, но Сараскин не торопился, слушал Грекова. Панова совсем успокоилась: даже если и по их души прибыло начальство, беда не велика, раз позволяет себе улыбаться. А за столом так оно и было: Греков вспоминал Анищенко и рассыпался о его достоинствах. «Это он правильно делает,  - подумала Панова,  - о прошлом следует с восторгом, чтобы новое понимало: стоит ли быть хуже?»
        Когда с воспоминаниями покончили, Греков заикнулся о визите в райком партии. Этот атрибут входил в обязательную программу каждого областного визитера, однако подполковник представляться партийному руководству отказался, после чего Греков даже носом повел в сторону от изумления и, не смолчав, опять напомнил Анищенко, заметив, что тот традиции чтил. Завелась про себя и Панова: гость и тут выпендривается - новая метла по-новому заметает! А ведь лишь ленивый не пнул судью! И Гоголь, и Островский, и Антон Палыч!.. И пузат у них судья, и скуп, и блудлив. А этот? Словно задумал рейтинг изменить. Молод, умен, красив! И форма новенькая к лицу, сидит, как в кино на белогвардейском офицерике. Еще бы усики… Красавчик, а не мент! У Пановой, кажется, помутнело в глазах от ярости.
        - А знаете?  - Сараскин обвел взглядом Грекова и Фомкина с Пановой.  - Иван Сидорович здесь у вас и прокурором района работал.
        - Не может быть!  - подскочил Фомкин.  - В нашем районе?
        - Да,  - улыбнулся Сараскин.  - Сам не знал, пока он не рассказал. Мы с ним давно дружим.
        - А вы, значит, из судей к нам?  - Пановой все-таки не стерпелось.
        - А я из них,  - перевел на нее голубые добрые глаза подполковник.
        - А как же с десятой заповедью?  - не удержалась она, и тут же екнуло внутри: «Дернул же меня черт! Вечно выскакиваю с заморочками, будто больше всех надо, а потом каюсь…»
        - Вы о чем, Екатерина Михайловна?  - недоумевая, Греков поднял брови.
        - Екатерина Михайловна к верности долгу призывает,  - улыбнулся опять Сараскин.  - В Средневековье судьям полагалось хранить верность своему сеньору; десятая заповедь - важнейшая из всех добродетелей, кою обязаны судьи блюсти.
        - А-а,  - понимающе закивал полковник.
        - Так я не изменил заповеди,  - Сараскин все-таки отыскал глаза Пановой.  - Сеньор у нас один - закон. Ему и служим. А у вас в отделении некоторые следователи, к сожалению, об этом забывать начинают.
        «Вот! Нарвалась от большого ума!  - корила себя Панова.  - И чего полезла?..»
        - Молодежь нас вчера с выездом подкузьмила!  - хлопнул по столу ладонью Греков.  - Один в городе задержался с фотографиями, второй не готов оказался.
        - С убийствами так нельзя,  - согласился Сараскин,  - но дело не только в этом. Разбойные нападения банды «ювелиров» до сих пор не раскрыты? А генералу потерпевшие начинают звонить. Удивляются, что их никуда не вызывают.
        «Ну, поехали. Сейчас начнется,  - понурилась Панова.  - Доконает меня этот недотепа Свердлин. И я тоже выскочила! Вот уж действительно - прихоть случая управляет миром».
        - Вы о «санитарах», наверное?  - заерзал сразу на стуле Фомкин.  - О «ювелирах» вроде в ориентировках ничего не было.
        - Сплюнь, Григорьич!  - встрял тут же и Греков.  - «Ювелиры», «санитары»! Какая разница! У нас в районе, Владимир Ильич, только один эпизод. Думаем, скоро нарисуются урки. Сцапаем. Как, Григорьич?
        Фомкин быстро кивнул начальству:
        - Работаем по всем версиям. Хорошо бы, они еще разок вылезли. У меня все расставлено.
        - Ты думай, что говоришь!  - осадил заместителя полковник.  - У него все расставлено… Забыл, что у них наша пушка?
        - Пушку они больше для маскарада берегут,  - смутился Фомкин.  - Вряд ли в ход пустят. Не дураки. Вышак светит.
        - Кстати. При последнем разбойном нападении у ваших соседей оружие как раз было применено,  - резко вставил в диалог Сараскин.  - Мне докладывали дело на днях. С потерпевшей нам разрешили, наконец, побеседовать в реанимации. Она дала очень интересные показания. Изготовлен словесный портрет одного бандита, правда, в шапочке, но лицо запоминающееся.
        - Вот блеск!  - не стерпел Фомкин.  - Чего же нам не передают? Боятся коллеги - снимем пенку, перехватим разбойничков?
        - И выявлена загадочная особенность с ювелирными изделиями, что были похищены,  - спокойно, будто не слышал, продолжал Сараскин.  - Я бы сказал - это меняет направленность преступного умысла. Они не простые воры, в их действиях просматривается строго определенная цель.
        - Мне казалось, что прозвище «санитары» они заслужили не только потому, что рядились в белые одежды и представлялись бригадой «скорой»,  - подала голос Панова.
        - А чего же еще?  - хмыкнул Фомкин.  - Они сами и заявляли в дверях потерпевшим, что по звонку приехали.
        - Прозвище «санитаров» им скорее подходит по объекту нападения,  - Панова разгорячилась снова, не соглашаясь.  - Вы проанализируйте, кого они грабили?
        - Граждан…  - Фомкин развел руки.  - Кого же еще?
        - Граждане эти особенные,  - Панова даже привстала.  - Простым языком выражаясь - «санитары» эти, как волки, выбирали выдающихся; все потерпевшие при больших деньгах. И похищены у них не гроши и шмотье, а сплошь драгоценности.
        - Великолепные ювелирные изделия,  - добавил Сараскин, и Панова ему с благодарностью улыбнулась.  - Изделия, надо отметить, в некотором роде специфичные. В большинстве своем коллекционные и старинные. Есть даже уникальные.
        - Это что еще?  - не сдержался Греков.  - Я ориентировку с похищенными драгоценностями на столе под стеклом держу. Что там за чудеса?
        - Со слов потерпевших составили спецификацию драгоценностей. Эксперты сейчас работают по отдельным экземплярам похищенных украшений. Сделаны запросы в столицу. Возможно, понадобятся консультации с зарубежными специалистами,  - Сараскин нагнул голову, пряча глаза.  - Уточняем показания некоторых потерпевших. Я бы сказал, проверяем.
        - Фаберже мелькнул?  - Фомкин просиял, как пряник получил, и тут же изобразил уныние.  - А нам не повезло.
        - Ты это о чем?  - Греков уставился на заместителя.
        - У нас по делу сплошь ломбард отечественный и перстень какой-то завалящий.
        - Перстень?  - заинтересовался Сараскин.
        - Перстень-печатка, товарищ подполковник,  - подсказала Панова,  - похоже, древней работы или искусная подделка. С латинскими символами или буквами. Короны просматриваются на квадратной печатке, кольцо слишком широкое и довольно тяжелое, чтобы носить на пальце.
        - Вы так рассказываете, будто в руках держали?  - улыбнулся Сараскин.
        - Потерпевшего мне допрашивать довелось,  - Панова смутилась.  - У меня в отделении следователи молодые.
        - Это хорошо, Екатерина Михайловна!  - подмигнул Греков.  - За молодежью будущее!
        - Перстень необычный,  - кивнул Сараскин Пановой.  - Вы правы. Надо будет поработать с владельцем. Может, он расскажет историю его приобретения. Печатка с латынью - это неординарная вещица.
        Жертва промысла
        Левик Гольдберман с невинным прозвищем Жучок стал бояться одиночества. Не то чтобы помутился разумом или заболел. Его напугали. И случилось это при самых что ни на есть обыденных обстоятельствах, можно сказать, среди белого дня и даже в людской толпе двое суток тому назад.
        Левик обнаружил за собой слежку!
        Тогда екнуло сердце и онемела нижняя часть лица. Он прохлаждался у озера, дожидаясь назначенного времени, чтобы идти по известному адресу. Черт дернул его заглянуть в магазин через дорогу напротив. И только он выскочил оттуда - на тебе! Этот тип!
        Что делать теперь? Планы рушились. О какой-либо встрече и думать забыть! Все летело к черту!
        Он инстинктивно схватился за грудь, будто судорожно перехватило дыхание. То, ради чего эта встреча затевалась, болталось у него на груди. Он надел массивную цепь с крестом на шею, чтобы не грузить карманы, надежнее и всегда при нем. А теперь драгоценный груз сковал ноги. И не одни ноги. Казалось, сердце перестало биться. Если его возьмут с этой реликвией - прямиком загремишь на нары. Как легкомысленны были его намерения! Так сгореть!
        Левик еще не осмыслил всю трагедию случившегося, не оценил грядущих несчастий, но понял главное: он на краю чудовищной пропасти. Впереди крах! Сейчас же бежать, спасаться, избавиться от ноши. Но не выбросить же! Бесценная драгоценность жгла ему грудь, но не настолько, чтобы ее выбросить.
        От одной этой мысли его душа опять затрепетала. Левик многое перевидал, но таких ценностей в руках никогда не держал и даже не слышал о них. Хотя предки его сплошь по третье колено занимались тем, что отпечаталось в их фамилии, а сам он всю свою сознательную жизнь просидел в ломбарде, юнцом пристроенный сюда по протекции могущественного дяди Арона Соломоновича Мизонбаха. И теперь вляпаться в такую историю!..
        Левика осенило внезапно. Он рванул на пристань, чуть ли не бегом и постоянно оглядываясь, успел вскочить в речной трамвайчик, когда трап был уже убран, и теплоход с полметра как отвалил от причала. Так он избавился от проныры. Перебравшись на корму, Левик посматривал во все глаза назад, но ничего подозрительного, слава Богу, не заметил. Тип, видно, неискушенный «топтун» и, конечно, не из органов профессионал, сам испугавшись провала, растерялся и отстал. «Теперь избавиться от груза, и, считай, наполовину спасся,  - затеплилась надежда; мысль эта восстанавливала рассудок.  - И немедленно сообщить Арону Соломоновичу. Он выручит».
        …Тогда, смилостивившись, судьба больше не испытывала Левика; ему все удалось. Он благополучно доставил груз назад дяде, получив увесистый подзатыльник за неосторожность и заслужив дружеский щипок за находчивость. Кроме того, ему была дана обстоятельная и исчерпывающая инструкция, как себя вести, если вызовут в органы или эти органы вдруг явятся сами. И на том, казалось бы, конец.
        Однако нет. Теперь Левик не мог ни есть, ни спать. Он боялся оставаться один. В ломбарде время проходило томительно, но терпимо; оставаясь в своей однокомнатной квартире, он мучился. Как только переступал порог, запирался на ключ и задвигал приделанный по совету дяди засов, но проходил час, другой, сумерки падали на землю, и ему чудились шаги, звуки, шорохи за спиной и в углах. В первую же ночь он проснулся от этого. На кухне кто-то ходил! Он оставил там с вечера невыключенным свет, но продрожал в постели больше часа, мокрый от ужаса, прежде чем догадался, что это соседка наверху. До утра Левик не спал, а с работы позвонил Арону Соломоновичу. Тот прислал таблетки. Они не помогали, хотя Левик сглотнул первую еще в ломбарде.
        Вторую ночь совсем не ложился, промучился на кухне. Эту, третью ночь он ждал с ужасом.
        Хайса
        Шапочное знакомство тяготило, и, хотя прошло лишь несколько суток, как состоялось его официальное представление в райкоме партии, Ковшов начал подумывать побывать самому в конце недели у Сугарлиева. В административном отделе, познакомившись с заведующим, он узнал, что пятница наиболее свободный день, и если прийти к восьми, то первого секретаря можно застать одного. Некоторые, не имея возможности попасть к нему всю неделю, перехватывали утречком и таким образом решали свои проблемы.
        - И надо сказать,  - подмигнув, пояснил заведующий Даниле,  - вполне успешно.
        Далее Лукпанов дал понять, что такие интимные отношения клали на душу томную доверительную привлекательность, по-особому сближали и впоследствии обеспечивали деликатное расположение Хайсы. Первый любил нестандартные подходы и умел ценить умных.
        Однако раздался телефонный звонок из организационного отдела, и сообщили, что Сугарлиев хочет видеть вновь назначенного прокурора района сам.
        Хайса опередил.
        - Как впечатления?  - спросил он, будто и не расставались.
        - Вникаю, Хайса Имангалиевич,  - слегка опешил Ковшов.
        - Где был?
        - С милицией успел познакомиться, был в районном суде, в райисполкоме.
        - Не выезжал никуда?
        Данила хотел было заикнуться про сломанный «козлик», но пошутил:
        - Вы же не велели без вас,  - вспомнив совет секретаря, оброненный при первой встрече, когда его представляла райкомовским кадровичка Течулина.  - Вот, дожидаюсь.
        - Ну и молодец,  - похвалил Сугарлиев.  - А кто был?
        - Приема еще не проводил,  - развел руки Ковшов.  - Народа не было. Не знают еще люди о новом прокуроре. Да и времени, по правде сказать, не хватает. На райисполком только двое суток потратил, пока со всеми перезнакомился. Мудрый человек Котин!
        - Мудрый, мудрый, на то он и председатель исполкома,  - Хайса зажмурился, как кот на завалинке под солнцем.  - Они там все мудрые,  - и коготки на маленьких пальчиках его коротеньких ручек сжались, как будто сцапали мышь.  - Такие мудрые, что порой так и хочется…
        Он не договорил, что ему хочется в таких случаях, но коготки довольно откровенно вцепились в ладошки его же рук до белых пятен.
        - Председатель суда толковый человек… запомнился.
        - Этот тоже,  - согласился Хайса.  - Городской.
        - В прокуратуре коллектив понравился.
        - У нас там кто секретарь партийной организации?  - вскинул маленькие глазки на Ковшова первый секретарь.
        - Прокуратура объединена с судом, Хайса Имангалиевич,  - напомнил Данила,  - секретарь ячейки судья Санакаев.
        - Федор?
        - Фарит Курбанович.
        - А почему ячейки?
        - Пять человек всего,  - Ковшов улыбнулся,  - коммунистов-то.
        - Забыли, забыли,  - первый поморщился.  - Лукпанову подсказать надо. Следует расширять.
        - Объединиться бы нам?  - Данила пометил крестиком один из пунктов в своей записной книжке, с которой пришел.  - С милицией. Эффективней было бы рассматривать вопросы укрепления законности на совместных заседаниях. Общение сплачивает. Лучше узнаешь… Слабые места, сильные стороны… Как вы полагаете, Хайса Имангалиевич?
        - Глазастый,  - первый уперся посерьезневшим взглядом в новичка.  - Не спеши. Осмотришься, обогреешься, прочувствуешь. Будут предложения - пусть секретарь партийной организации доложит их в организационный отдел. Или лучше Лукпанову в административный. Обсудим. А пока, если желания - сам приходи на их партсобрания. Ты им не чужой. Прокурор везде свой, а? Тем более в милиции. Учи Виктора Сергеевича, если что. Не стесняйся. Он, правда, не очень любит, когда его учат, но пусть терпит. Прокурор же! А?
        - Мне кажется…
        - Да тебе не до этого будет,  - Хайса зажмурился.  - У нас в районе и днем и ночью гуляют. Городская шпана, конечно. Город весь наш район опоясывает. Из города нам преступления везут. Да ты сам знаешь, что я тебе говорю.
        - Мне представляется…
        - Вот что,  - не дал договорить Ковшову первый секретарь,  - сегодня у нас пятница. Ты правильно сделал, что с утра забежал. Приходи еще. А сейчас давай-ка я попрошу нашего подполковника показать тебе район. А? Не возражаешь?
        - Я не планировал…
        - А чего тут планировать?  - первый уже поднял трубку телефона.  - Начальник милиции на месте. Только что обстановку в районе мне докладывал. Все тихо у нас. Денек погодистый. Езжай, посмотри. Потом расскажешь.
        Сугарлиев, не поднимаясь с кресла, протянул руку для пожатия, давая понять, что его дожидаются другие важные дела. Ковшов вышел. За дверью он столкнулся с заведующим административным отделом.
        - Данила Павлович,  - улыбнулся ему Лукпанов,  - ты меня дождись. Я с вами поеду.
        - Четко у них тут,  - пожал плечами Данила, спускаясь вниз и выходя на улицу.
        К райкому шариком подкатывался милицейский «уазик», из которого махал рукой и таращился усами начальник районного отделения милиции подполковник Поспелов. Но Ковшов уже ничему не удивлялся.
        Утро заканчивалось, день только начинался, и Поспелов повез его на самый край района, в отдаленный рыболовецкий колхоз.
        - Пока доедем, как раз к обеду успеем,  - усмехался он, теребя усы.  - Как, Алексей Лукпаныч?
        - Ты быстрей домчишь,  - ответил заведующий отделом, кряхтя, размещаясь на заднее сиденье к Ковшову.  - Протрясешь кишки старику. Не мог, что помягче, взять?
        Вне кабинета Лукпанов выглядел толстоватым, неуклюжим и неповоротливым.
        - Может, заедем в прокуратуру?  - попросил без особых надежд Ковшов.
        - А зачем?  - обернулся с переднего сиденья Поспелов.  - Иван, ваш шофер, если отремонтирует «козлик», только к вечеру и управится. Я вчера посылал своих в мастерские проверить. Там конь не валялся.
        - Как? Денисов мне сам обещал за день-два поставить «газик» на колеса,  - завозмущался Ковшов.
        - Спиридоныч никому не отказывает,  - крякнул Поспелов.  - А для прокурора района особенно подсуетится. Только дольше обещанного у него… Мне как-то тоже делал, аж месяц тянул.
        - Не может быть!  - Ковшов, казалось, готов был выскочить из «уазика» и бежать в «Райсельхозтехнику», так разнервничался.  - Я на него управу найду!
        - Будет вам, Данила Павлович,  - удержал его за рукав Лукпанов.  - Успокойтесь. Я зайду к Хайсе по возвращении. Он звонок сделает, и машину вам в понедельник к подъезду поставят. Как новенькую.
        - Правда?
        - Лучше новой будет, если Хайса тряхнет Денисова,  - подтвердил с переднего сиденья Поспелов.  - Спиридоныч - тот еще гусь.
        - Что он себе позволяет?  - Ковшов не успокаивался.  - Проверку прокурорскую у него организую. Пошлю Еременко. Семен Викторович его вывернет наизнанку, посмотрит вопросы сохранности сельскохозяйственной техники, расходование запчастей. Покажет кузькину мать.
        - У Спиридоныча всегда все чики-чики. Не подкопаешься,  - засмеялся Поспелов.  - Мои бэхээсэсники пробовали его трясти. Бесполезно. Это у других сикось-накось, а у него…
        - Не может быть! Если он химичит, где-нибудь да вылезет,  - не унимался Ковшов.  - Нет жулья, чтобы не засветились.
        - Может, Данила Павлович,  - Поспелов пригладил усы.  - Не по зубам он нам.
        - Посмотрим.
        - Да бросьте вы,  - Лукпанов погладил Ковшова по колену.  - И вы, Виктор Сергеевич, нашли тему. Зря бузотерите. Не раздувайте истерики вокруг Денисова. И так на него наветы одни. А мужик он нормальный. Прижимистый, это да. Но, а как иначе на его месте? Каждый председатель колхоза и директор совхоза с него одного требуют - вынь да положь запчасть к комбайну или трактору. И у всех такие роды начинаются в одно время - когда уборка на носу. О плановых ремонтах, профилактике кто думает? Данилов один в районе. А оглоедов этих куча.
        Поспелов махнул рукой, отвернулся в окно, Ковшов тоже притих.
        - А политику партии Спиридоныч понимает.
        - Попробовал бы он не понять,  - хмыкнул Поспелов.
        - Вот так,  - успокоил всех завотделом.  - Хайса ему позвонит, Данила Павлович, и все проблемы с ремонтом снимутся.
        - Но к чему эти звонки!  - Ковшов даже закачал головой от возмущения.  - Просьбы пустяшные. Я не за свое личное имущество пекусь. «Газик» достался мне по наследству от прежнего прокурора. Мои орлы кличку дали крылатую, «бээмпэ» называют.
        - Это что же такое?  - удивился Лукпанов.
        - Боевая машина прокуратуры.
        - Интересно. За какие качества?
        - Древняя,  - опередил с ответом Поспелов прокурора.  - Немцы не добили.
        - На ней каждая поездка - героический подвиг,  - нахмурился Ковшов.  - Как Токуров ездил? Ума не приложу. Колеса готовы вперед машины выскочить, кузов гнилой весь. Рухлядь. Поставил на ремонт. И - на тебе!
        - А новую не обещает областная прокуратура?
        - Обещают, но когда?
        - Известная песня,  - Поспелов закивал головой.
        - Я думаю, Хайса и эти вопросы поможет решить, Данила Павлович,  - Лукпанов снова погладил Ковшова по колену, как дитя малое.  - Мы с вами сходим к нему попозже. Старую отремонтируем, а потом…
        - А чего ждать-то!  - хмыкнул подполковник.  - Сразу надо новую просить. Хайсе ничего не стоит. А новому прокурору как раз в подарок будет! Авансом! Исполнит Игорушкин обещанное - вернешь в райком машину, Данила Павлович! Проси новую.
        - Я даже не думал,  - смутился Ковшов.  - Как-то сразу… Разве можно?
        - А чего ж нельзя?  - засмеялся Поспелов так, что в кабине тесно стало.  - Хайсе все можно.
        - Ну вы, Виктор Сергеевич, тоже… не перехватывайте через край-то,  - ласково урезонил начальника милиции Лукпанов.  - В меру, так сказать, в меру.
        Ковшов зажегся, засветлел лицом, заговорил о своих проблемах: мебели в кабинетах мало, а та, что есть,  - старая, сыплется; кадров не хватает, уборщица уволилась из-за низкой зарплаты; следователь второй год в одиночестве сражается с уголовными делами, которых накопилось столько, что ушедшему прокурору приходилось самому расследовать; с машиной закавыка еще сложней: район - в один конец почти двести километров и в другой столько же, а «козлик» того и гляди рассыплется… Одним словом, при назначении на должность в эту глушь и не знал, не гадал, чего хлебнуть придется… И Поспелов поддакивал с переднего сиденья новому прокурору, вставлял в паузы собственные болячки-заботы; Лукпанов слушал их обоих, соглашался, подсказывал; так незаметно и доехали.
        - Паром-то будем ждать?  - спросил Лукпанов начальника милиции, когда «уазик» замер у берега.
        - А зачем? Я договорился, нас сейчас баркас возьмет и прямиком к Григорьичу.  - Поспелов ткнул рукой на кораблик, дежуривший неподалеку на легкой волне в тенечке двух деревцев.  - Вон, уже дожидается.
        Огляделся Ковшов уже на баркасе.
        - Обещал в колхоз вроде,  - покосился он на Поспелова,  - а куда привез-то?
        - Не с правлением же знакомиться,  - расстегнул тот ворот милицейской рубашки, ослабил галстук, снял фуражку, обмахиваться начал.  - Жара-то! Припекает солнышко! Чую, не обойдется без купания. Как, прокурор, плавать умеешь?
        - Здесь не знаю,  - улыбнулся Ковшов,  - а у себя, в городе, речку эту переплывал.
        - Во как!  - не поверил подполковник.  - Давай на спор!
        - А ждать будут?
        - Без баловства, молодежь, без баловства,  - забеспокоился Лукпанов.  - Мне за вас перед Хайсой ответ держать.
        - Доложите, что оба сражались героически,  - Поспелова разбирало на свежем воздухе, чувствовалось: засиделся в кабинете начальник милиции.
        - Давайте-ка сначала пообедаем, друзья мои,  - успокаивал завотделом.  - Посмотрите, кажись, к тоне подплываем.
        Действительно, впереди за поворотом большая группа рыбаков суетилась у берега, недалеко от них тарахтел трактор «Беларусь».
        - Самое интересное поглядим,  - обрадовался, как мальчишка, Поспелов, и глаза его засверкали.  - Сейчас начнут мотню подтаскивать. Вот красота-то! Видел, Данила Павлович, каких осетров у нас ловят?
        - Приходилось,  - Ковшов не разделял настроения подполковника, наблюдая за бунтующими, рвущимися из неволи огромными красивыми рыбинами; ему вспомнились другие места, другие обстоятельства, другое время, когда на рыбокомбинате перегружали из речных посудин в морозильники живых осетров, привезенных с «низов»; особо буйных, не желавших отправляться в вечный холод сна, успокаивали ударами специальных колотушек.
        - Я смотрю, тебя ничем не удивишь,  - Поспелов остановился за его спиной.
        - Ошибаешься.
        - Сочувствуешь? Пустое. Закон природы.
        Ковшов молчал.
        - Интересно?
        - Да уж и не знаю: говорить - не говорить…
        - Давай, не стесняйся.
        - Спросить все хотел…
        - Спрашивай.
        - В последний день мне Токуров дела передавал, поздно уже вместе домой возвращались, ехали в одной машине, а у райкома вашего окна еще светились…
        - Ну?
        - Володя глянул на райком, сплюнул и, закурив, сказал: «Отмучился». Я спросил: «Почему?» А он ответил: «Поймешь».
        - И все?
        - И все.
        - Ну тогда жди.
        - Чего ждать-то?
        - Когда поймешь,  - хохотнул Поспелов и шагнул к борту.
        Макс и его система
        Он понимал все, и от этого ярость захлестывала сильнее.
        Он сам создавал себя таким - жестоким до беспощадности, справедливым до слез. Генерал милиции, начальник областного управления, Максинов, другим быть не должен.
        Под себя создавал систему. Ломал старую, строил свою. Максиновскую. И не скрывал ни от кого. А кого ему бояться? Он был убежден: именно за его системой - мобильной и жесткой, мгновенно реагирующей на каждое происшествие, умело локализующей любую криминальную ситуацию, четко нейтрализующей матерого преступника - за ней будущее. В определенном смысле - роботы, а не милиционеры, инженеры, а не сыщики, без эмоций и рефлексов, аппараты, немедленно исполняющие любую его команду,  - залог успеха.
        Задача его, начальника,  - поставить цель. Эта цель должна безусловно выполняться. Никакого человеческого фактора не должно присутствовать.
        Он понимал, без жесткости задуманного не достичь. Но если с этим удалось, со справедливостью не получалось. Его самого заносило, а когда преобладает жестокость даже ради дела, справедливостью не пахнет.
        Как ни странно, он это понимал, но поделать с собой уже ничего не мог.
        Тогда, чтобы насаждать страх среди подчиненных не своими руками, он сделал одного приглянувшегося лейтенанта исполняющим обязанности начальника городского отделения милиции. Когда о фаворите, быстро прославившемся свирепостью, заговорили, он навесил ему звездочки капитана и назначил одним из своих заместителей. Эксперимент себя оправдал, но это было вопреки всем правилам и традициям, среди засидевшихся в креслах подполковников поднялся гам, выплеснувший скандал за пределы ведомства, и его вызвали в обком партии к секретарю по идеологии. Второе лицо в обкоме, древний велеречивый еврей что-то долго и витиевато, не называя вещи своими именами и вообще не упомянув ни одной конкретной фамилии, втолковывал ему об истоках и причинах возникновения в органах «ягодок», «ежовых рукавиц», «бериевщины»[25 - Г. Г. Ягода, Н. И. Ежов, Л. П. Берия - руководители органов НКВД в СССР, поначалу после назначения все представлялись населению «великими политическими вождями и борцами с врагами социализма, с преступностью». Создали режимы, получившие свои наименования: «ягодовщина», «ежовщина» или «ежовые рукавицы»,
«бериевщина». Затем все они были расстреляны как враги народа, обвиненные в шпионаже и измене Родине.] и еще бубнил черт-те что. Он тогда поднялся из-за стола, надел генеральскую фуражку и, приложив пальцы к козырьку, сухо спросил:
        - Ко мне есть вопросы, товарищ секретарь?
        - К вам?
        - Может, жалобы какие поступили?
        Секретарь смутился, долго разглядывал его подслеповатыми глазами, высморкался в большой клетчатый платок, наконец, с сомнением ответил:
        - Что вы, Евгений Александрович! Какие жалобы? Я вас пригласил побеседовать, так сказать…
        Он, как ни пытался, так и не нашел подходящего слова завершить фразу и спросил:
        - Обстановка нормальная?
        - Без особых происшествий,  - выговаривая четко и ясно каждое слово, отчеканил генерал.
        - Ну тогда, как говорится…
        - Спасибо.
        И он вышел, не увидев, как обычно, руки для пожатия.
        - Ну и хрен с тобой,  - уже за дверью в сердцах выругался; они не любили друг друга, впрочем, это выражение вряд ли было уместным для определения их взаимоотношений с Ольшенским; они друг друга ненавидели.
        И он в тот день до самого вечера просидел у себя в кабинете, никого не принимая. Дожидался развития событий, анализируя происшедшее.
        Старый седой лис, второй секретарь обкома, как говорится, задницы не отрывал от стула, не посоветовавшись с первым. Лишь заручившись одобрением Боронина, затевал интригу: прощупывал почву и предпринимал какие-то свои ходы. Теперь, после их более чем холодного расставания, он, конечно, побежал докладывать. Что сказать? Максинов ощутимо щелкнул по носу «идеолога»: не лезь, ушлый маразматик, своим рылом, куда не приглашали и в чем не разбираешься! Ольшенский таких позорных пощечин не получал даже от чиновников из ЦК за все долгое время работы в партийной системе. А здесь его одернул милиционер! Пусть главный в области! Но милиционер!..
        Тогда, вернувшись из обкома, дежуря у телефона и переживая, он, мертвецки напившись, так и заночевал в своем кабинете. Всю ночь прождав звонка Боронина, он анализировал ситуацию в полном одиночестве. Сам с собой. И раньше, со времен пребывания военным советником в Йемене, он пристрастился к еженедельным самоанализам, чрезвычайная обстановка обязывала. Здесь, на гражданке, особой нужды не имелось, но, когда взялся за реформу системы и появились первые тупики и неудачи, невольно душа потребовала расслабления. И тогда - дверь на ключ, пачка сигарет и бутылка на стол.
        Никто о его увлечении не знал и не догадывался. Утром быстренько умывался в комнате отдыха, принимал стакан горячего кофе - и как заново народился. А привычка выручала.
        Со временем ночные бдения стали нормой. Случалось, он доставал из сейфа древний томик Макиавелли в кожаном переплете, открывал испещренные чернильными пометками главки «Государя» и погружался в чтение. Книжкой он дорожил, она была подарена еще во времена учебы в Академии одним из преподавателей его приятелю, досталась при расставании в обмен на такой же памятный презент. Он пожертвовал часы, но в книжке не ошибся, она оказалась необыкновенной. Не потому, что «Государем» зачитывался сам Сталин, а своим содержанием. Управление милиции, конечно, не государство, а он не царь, но как прав был древний итальянец, этот Макиавелли, еще около десятка веков назад! Как греют, жгут сердце его строчки, бьющие точно в цель, в главное!.. Разве это не правда: «Государю, желающему держать подданных в повиновении, не следует обращать внимание на обвинения в жестокости»? Фраза сказана мудрецом будто специально для него! И остается современной. Или еще: «… люди меньше боятся причинить обиду тому, кто вселяет в них страх!..»[26 - Строчки из произведения Никколо Макиавелли «Государь»; итальянский мыслитель, историк,
писатель видел в сильной политической власти главное условие процветания государства. А ради достижения этого допустимы любые средства.] И это в точку!
        Его стратегия верна, он правильно перестраивает систему - все более и более убеждался Максинов. И методы его оправданы. Пройдет несколько лет, он согнет эту пресловутую кривую роста преступности в обратную сторону, и она неуклонно устремится к снижению; он поймает последнего вора в области и, как легендарного разбойника когда-то, провезет в клетке напоказ по Москве. Тогда о нем заговорят в столице. Тогда сам Щелоков задумается…
        Нет, он не был фантазером. В его-то годы! На всю преступность он не замахивался. Но последний вор будет отловлен, как редкий зверь, в его области! Смогли же это сделать в предвоенной Германии немцы[27 - В журнале «Международная криминальная полиция» доктор Бруно Шульц приводит статданные: число карманников в Берлине в 1932 году составляло 412 человек, в 1933 году - 52 человека, в 1940 году - ни одного.]. А почему не попытаться здесь ему?
        А выживший из ума «идеолог» - просто гнилой корнеплод, его давно надо менять, но Боронин этого не делает только потому, что самому следует уходить. Боронин с некоторых пор начал бояться молодых. Чуть что, выпроваживает их на повышение. Вот и Астарьева в Белокаменную спровадил, возглавлять будет прыткий толковый парень какое-то всероссийское общество по борьбе с зеленым змием. А Астарьева-то метили на место самого Боронина… Вовремя тот узрел опасность. Нет, Боронин не станет поддерживать Ольшенского в драчке с ним, Максиновым.
        И он не ошибся в своем прогнозе. Боронин не вступился за своего, не позвонил в тот памятный вечер. Значит, понимает, что цель оправдывает средства.
        После этого он сразу заспешил. Почувствовал незримую поддержку со стороны первого. Тот оценил его правоту, не сказав «да», он не сказал и «нет». Максинов ликовал. Теперь он решил все милицейские проблемы проговаривать в обкоме только с первым секретарем, но и туда без особой нужды бегать перестал. Он будет властвовать в своей системе, а удел остальных - ему подчиняться. Именно таков его принцип - так он рассуждал.
        И усерднее принялся за чистку системы. Особо мудрых, которых в открытую называли «дедами» и «отцами», отправлял на заслуженный отдых. От них за версту веяло тем, чему нет места в его системе; о них слишком много развелось почти романтических легенд и детективных мифов, в которых они выглядели чуть ли не Шерлоками Холмсами или комиссарами Мегрэ. Особенно преуспевал начальник «уголовки» полковник Лудонин: то он отлавливал один целую шайку головорезов на Криуше, то без оружия ликвидировал банду селенских воров. Максинову и его системе были вредны герои-одиночки, он ратовал и создавал механизм в целом, а не Робин Гудов.
        И Лудонин ушел одним из первых, авторитет его действительно оказался таким, что за месяц Максинов лишился почти всей «уголовки» - «отцы» составляли ее большинство, а они без своего лидера работать не пожелали. К такому удару он не был готов, но в ножки гордецам не упал, провожая, никого не просил остаться, но и прорехи кадровые в уголовном розыске на скорую руку не латал. За неимением профессионалов подымал и бросал на раскрытие тяжких и опасных преступлений всех в райотделах, объявлял аврал в каждом подразделении управления, сам командовал операциями по розыску и задержанию преступников. Это отдавало чапаевщиной, которая в уголовном сыске вредна, но он поздно понял, а когда сообразил - нельзя было признаться: авторитет его мог пошатнуться. Если опытные сыщики не знали, куда прятать глаза, когда он объявлял очередную всемилицейскую «облаву», то молодые, на кого он делал ставку, еще не понимая, зажигались, ловя каждое слово, искренне веря, что кого-то поймают и кого-то задержат. Это и требовалось на первых порах. Он жаждал одного - неуклонного подчинения и усердия.
        И они ловили. Задерживали, отпускали, ловили новых. И так до тех пор, пока не натыкались на подходящего… Тех оправдывали, освобождали уже в судах. Он очутился перед крахом. Статистика негатива в отчетах уголовного розыска и следствия могла поставить крест на его эксперименте. К тому же забил тревогу прокурор области Игорушкин. Максинов попробовал ему объяснить временность кризиса, выдвинул компромисс, но что Игорушкину до его беды, а экспериментов в уголовном праве он не признавал. Во главе всего должен быть закон, который следует исполнять,  - вот его кредо, на малейшие уступки он не шел, напротив, после их встречи лично обратился к первому секретарю обкома - нутром почуял, видно, что Боронин сочувствует генералу.
        - Пора вопросы неудовлетворительной ситуации со следствием в милиции и негативную обстановку с раскрытием преступлений сделать предметом обсуждения в высших партийных органах,  - так заявил Игорушкин; за спиной прокурора, как обычно, шушукались: Бодяга недоброе затевает против генерала…
        Бодягой за глаза прозвали Игорушкина потому, что, распекая следователей, нарушавших сроки следствия, он злоупотреблял выражением «кончайте бодягу!», так как трава эта заболачивала реки, мешая их быстрому течению. Максинов знал, как опасен бывает Игорушкин: если Бодяга брался за какую-то проблему, его не могли остановить ничто и никто, пока он ее не решал, как задумал. Не помогали и даже вредили «дружеские» советы и «сердечные» подсказки коллег, друзей, советчиков со стороны из разных и партийных органов. От таких подсказок и просьб Бодяга свирепел и усиливал напор, а самым близким признавался: «Я на верном пути, забегали крысы, ищут ко мне подходы». Близкими в таких делах, как правило, оставались его заместители Тешиев и Колосухин, от которых у него не водилось секретов по службе.
        Потерпев фиаско, Максинов почуял, что оказался на краю пропасти. После ухода «последнего из могикан», полковника Монциборки, в уголовном розыске совсем образовалось «дикое поле», помалу оно зарастало сорняком. Он прогонял раз за разом неумех и бестолочей. Разгоны, которые устраивал подчиненным на оперативных совещаниях, коллегиях или один на один в кабинете, результата не давали; угрозы породили негативный результат: в милиции зародился мордобой, а преступления начали раскрывать с помощью кулаков. Когда он узнал, сам с первого отщепенца сорвал погоны и с позором выгнал. Аутодафе[28 - Аутодафе - публичное сожжение еретиков на костре по приговору инквизиции в Средние века.] имело обратный эффект: мордобой начал процветать с большей силой среди младшего офицерского состава, подбираясь выше. Игорушкин и тут не дремал, дал команду немедленно возбуждать уголовные дела против специалистов кулачного боя на следствии, несмотря на количество звездочек на их погонах. В одном из ведущих райотделов перспектива оказаться на скамье подсудимых реально замаячила перед половиной сотрудников угро. Всех их Бодяга
взял под стражу.
        По его просьбам Боронин пробовал беседовать с Игорушкиным, тот отвечал, что «Вышинского[29 - А. Вышинский - Генеральный прокурор во времена правления И. Сталина, «прославился» в качестве государственного обвинителя на политических процессах 1923 —38 годов против «врагов народа» - политических противников Сталина - Пятакова, Бухарина, Каменева, Зиновьева и др. Поддерживал применение насилия на следствии для выколачивания признания вины. Считал признание вины «царицей доказательств», получил Сталинскую премию и звание академика, однако сам страшился гнева Сталина и спасся благодаря тому, что перешел на дипломатическую работу и за границей переждал смерть Сталина.] милиции из него сделать не удастся, ради раскрытия преступлений, он на предательство закона не пойдет» и внес информацию обо всех нарушениях официально в обком. Это был демарш[30 - Демарш - дипломатический протест, предостережение в виде официального заявления.]. Бумагу следовало также официально рассматривать.
        Первый проявил деликатную уступку: поручил своим готовить обсуждение проблемы обстоятельно, всесторонне и объективно. На бумаге написал: «Проверить, рекомендую выехать на места в партийные организации, тщательно изучить ситуацию, по возможности встречаться, переговорить с народом». Это обязывало ко многому. Ему посоветовал: срочно найди замену руководителю следствия; если милицейские уголовные дела «горят» в суде, судьи их возвращают на доследование, оправдывают подсудимых, освобождают из тюрем арестованных, скоро будут судить самих милиционеров и сыщиков за рукоприкладство, то ничего нет лучше, как взять главным на следствие в милицию наиболее авторитетного судью. Такого нашли в областном суде. Всечастнов возражал, как мог, но и он поднял руки, когда ему позвонил Боронин и объяснил, что страдает общее дело, личные амбиции тут вредны и аполитичны; с судьей тоже доходчиво побеседовали в административном отделе. Это был не простой судья, заместитель самого Всечастного, руководил коллегией как раз по рассмотрению уголовных дел. Лучшего не найти.
        И только после всего переговоренного Максинов вспомнил про Анищенко. Совсем забыл про Сидорыча, а ведь тот еще работал?..
        Так непросто, вопреки его надеждам, воздвигалась система.
        И сегодня предстояло нового человека в его системе, того самого, выстраданного, полученного в подарок от самого Боронина, попробовать уже в деле. Сараскин готовил по его поручению вопрос на коллегию.
        Новичок доложился хорошо. Единственное претило: мягкость и интеллигентность сквозили в каждой фразе, он деликатно обходил персоны, не расставлял точек, будто приглашая другим домысливать, рассуждать, соглашаться или постоять за свое. Он чем-то напоминал ушедших в отставку «отцов», особенно Лудонина. Тот тоже с уголовниками чуть ли не в смокинге беседовал и стул предлагал. Но эти манеры не особенно смущали генерала. Известно, откуда к ним птичка залетела, что-что, а командный голос прорежется со временем.
        И все-таки он не утерпел, пока слушал, послал кадровика за личным делом Сараскина: второпях и не взглянул, на кого бумаги подписывал. Глянул, когда кадровик нагнулся над ним, услужливо отыскав анкету,  - не ошибся! Не из работяг был новичок, ну да ладно… Обломается.
        По обыкновению проверил: несколько раз перебил, сам задал вопросы, на которые и ответы знал. Новичок не смутился, ответил, как следовало, в точку. Не ошиблись они с Борониным, хорош бывший заместитель Всечастного…
        - Давайте, Владимир Ильич, послушаем начальников следственных подразделений райотделов,  - после этих фраз генерала, казалось, в зале пригнули головы, как двоечники в школе при вызове к доске.  - Может быть, у них есть предложения по улучшению положения? Хочешь не хочешь, а раскрывать преступления надо всем.
        Генерал ждал. Смельчаков не находилось.
        - Есть желающие объясниться?
        И желающих не было.
        - Начнем с главного нашего района, особенно прославившегося негативом,  - Максинов развернулся к лысому, с глазами навыкате майору, тот начал краснеть лицом. Но поднялся другой, сидящий рядом, капитан милиции, лобастый, кудрявый и нагловатый.
        - Можно мне, товарищ генерал?
        Лучше бы он сидел.
        - Потом, Митрофанкин,  - отвел его рукой Максинов.
        - Я начальник отделения, мне и отвечать,  - не слушая его, капитан уже шел к трибуне.
        Максинов знал этого бесшабашного, случалось распекать за какое-то дело, но тот не дрогнул, не стушевался и даже упрекнул самого генерала. Об такого зубы обломаешь в один раз. В системе такие были редки, но натыкался порой на них Максинов, а кадровик доложил, что между собой они его прозвали Максом. Против прозвища он ничего не имел; как у древних римлян, там тоже императоров по фамилиям не величали, все: Тит, Цезарь, Красс. Пусть будет у них свой Макс.
        Митрофанкин сразу начал ругать всех и вся, в особенности сыщиков, но его громы и молнии, если внимательно прислушаться, сводились к тому, что в райотделе попросту нет хороших оперов, прежних разогнали, а тех, что набрали, учить надо. С такими краж пустячных не раскрыть, не то чтобы преступлений посерьезнее.
        Максинов понял - этого не прошибешь апломбом, для него авторитетов нет; Митрофанкина надо гнать с трибуны, иначе совсем в другую колею уведет коллегию.
        - Вы мне ответьте,  - перебил он капитана,  - долго будете еще с бандой «санитаров» возиться, или и она не по силам?
        - Товарищ генерал!  - Митрофанкин зло блеснул глазами.  - Меня кто-нибудь слушает в зале? Сыщиков нет в районе, я своим план мероприятий представил, а толку?
        - Бумагу, значит, накатал!  - повысил голос Максинов.  - Бумажками обвешался!
        - У себя в отделении я с двумя эпизодами преступной деятельности этой банды мучаюсь, а в других районах также в одиночку бьются, как рыба об лед! Кто будет дела объединять? Или им отдайте, или мне. Панова здесь же! Решать надо!
        - Я решу!  - Максинов поднялся, побагровел лицом.  - А вы садитесь, капитан. Толку от вас никакого на местах. Значитесь только начальниками, а пользы никакой!
        - Расширяйте тогда наши полномочия,  - не унимался Митрофанкин, похоже, джинна выпустили из бутылки, он и генерала не замечал.  - Или указания дайте. Я бы Екатерине Михайловне дела сбагрил, у нее последнее преступление было, пусть и ловит бандитов.
        - А у вас первые два!  - вскочила, не утерпев, Панова в зале.  - У вас больше!
        - Панова!  - рявкнул Максинов.  - На трибуну захотелось? Прошу!
        - Я с места, товарищ генерал.
        - Нет уж,  - генерал не прощал перебранок на совещаниях.  - Прошу!
        Панова застыла под его пристальным взглядом, затем дрогнула и заторопилась, заспешила по залу вперед.
        - Только по существу. Воду не толочь. Когда бандиты будут на скамье подсудимых?
        - Товарищ генерал…
        - У меня от этих «санитаров» телефон не остывает! Долго они будут бегать безнаказанно?
        - Товарищ генерал…
        - Вы по существу. Не молчите.
        - У меня следователей в отделении два человека…
        - Что?
        - А дел три десятка на каждого…
        - Вы о чем? Я что вас спрашиваю?
        - Вакансии по следователям не заполнены…
        - Я их сокращу, чтобы голова у вас не болела. Садитесь!
        - Товарищ генерал…
        - Слушаю я всех вас и удивляюсь,  - Максинов больше и не глядел на Панову.  - Детский сад, а не милиция! Вам не стыдно? Товарищи офицеры! Не можете работу свою организовать. Ну что ж. Я сам нашел вам человека, чтобы учил следствием руководить!
        Максинов остановился, обвел весь зал взглядом, как будто отыскивал кого-то, не нашел, повернулся в президиум и, нагнувшись к Сараскину, сидевшему рядом с ним, положил руку ему на плечо.  - Вот! Нашел!
        Сараскин покраснел, попытался подняться, но рука генерала крепко впечатала его в стул.
        - Найду и другого,  - опять обратился в зал Максинов, разыгрывая сцену.  - Майор Курасов! Николай Егорович!
        В зале с передних рядов подскочил на ноги и вытянулся высокий красавчик.
        - Пройдите к нам. Я вас представлю.
        Курасов взлетел к трибуне.
        - Вот человек, который научит вас бандитов ловить!
        По залу побежал шепот.
        - Кто такой?..
        - Откуда?..
        - Из прокуратуры! Не знаете разве?..
        - Игорушкина человек… Прокурором в следственном отделе работал…
        - Каким прокурором? Что вы говорите?…
        - Заместителем начальника отдела…
        - Вот как?..
        - Какая разница? Одного из областного суда перетащили, этого - из прокуратуры области…
        - Теперь будет дело…
        - Учить начнут…
        - Не таких видали…
        Максинов держал паузу, глядел в зал, не мешал обмену мнениями.
        - Ну, наговорились?  - он повернулся к Курасову.  - Дела о «санитарах» поручаю вам. Соберите их из райотделов. Объедините. Сколько времени надо, чтобы представили мне конкретные предложения по раскрытию преступлений?
        Третья ночь
        Левик Гольдберман проснулся, как от толчка. В комнате рядом с ним кто-то был!
        Свет горел, как оставил с вечера, но поднимать голову или шевелиться он боялся. Его тело и разум сковали страх, и моментально пробил озноб; он чуял нутром, что на этот раз не ошибся - в комнате, где, забывшись одетым и уронив голову на стол, он уснул накануне, находился кто-то еще.
        Левик немел, затекали спина и руки, он боялся свалиться со стула, но больше всего страшился повернуться и прямо-таки ужасался обнаружить незваного гостя.
        В шею ткнулось острие, и боль пронзила огнем. Левик вскрикнул, схватился рукой и обмер - пальцы сжали лезвие клинка.
        - Не дергайся, Жучок! Без башки оставлю!  - раздался хриплый свистящий шепот над его ухом.  - Убери руку!
        Левик взвизгнул, не владея собой. Сильный удар по голове спас его от обморока, но свалил со стула, и он покатился по полу, замер, лишь прибившись к дивану.
        - Не скули, убью!  - незнакомец замахнулся ножом.  - Ответишь, что спрошу,  - жить будешь.
        Левик, повизгивая дворовой собачонкой, спрятал на груди окровавленную руку.
        - Я ж тебя не трогал еще,  - сплюнул и хмыкнул почти дружески чужак.  - Что скулишь-то?
        Левик вжался спиной в диван, дальше было некуда.
        - Бить буду - сдохнешь.
        Левик смолк, но начал икать и тут же получил кулаком по зубам.
        - Заткни пасть!
        Левик зажал рот обеими руками, но совладать с собой не смог.
        - Цыц!  - замахнулся опять на него незнакомец, но бить не стал: и физиономию, и руки Левика заливала кровь.
        - Водка есть?
        Левик кивнул на холодильник.
        - У, буржуй!  - открыв дверцу и увидев заваленные продуктами полки, сплюнул чужак и начал выгребать на стол водку, коньяк, минеральную воду, бутерброды, приготовленные с вечера к завтраку.  - Народ с воды на хлеб перебивается, а у него жратва гниет!
        Он вытащил на стол кружок колбасы и вытаращил глаза, доставая со дна холодильника стеклянную банку с черной икрой.
        - Хорошо живешь, гад! И шпаклевкой не брезгуешь!  - бандит ощерился, как зверек, с рыжей шевелюрой он напоминал гадкого хорька.
        Левик только шмыгнул носом.
        - Прими!  - выпив сам стоя, чужак плеснул водку в другой стакан и протянул Левику.
        Левик замотал головой.
        - Башку разобью,  - сказал почти миролюбиво бандит.
        Левик молчал, не поднимая головы, но взвыл, согнулся от жестокого удара стаканом. Стакан разбился. Левик свернулся в комок, обхватив голову от нестерпимой боли, завыл. Незнакомец отбросил остатки стакана, утерся поврежденной рукой, долго стоял, пошатываясь и помахивая пальцами, с которых капала кровь, но очухался, налил Левику новый стакан водки до краев, протянул.
        - Больше просить не буду. Пей, гад!
        Икая, дергаясь, скуля, Левик схватил стакан, с трудом открыл рот и затолкал содержимое в себя, обливаясь водкой.
        - А не хотел,  - проследил за ним незнакомец, пододвинул стул, уселся удобнее, покачался на ножках, будто проверяя опору, огляделся.
        Левик не подавал голоса, икал, жался к дивану, как щенок, зализывал раны, тихо поскуливая.
        - Узнаешь меня?  - спросил незнакомец, впившись взглядом в Гольдбермана.
        Левик не поднимал головы.
        - Подыми рожу, Жучок. Я повторять не люблю!  - он налил еще полстакана водки и сунул Левику.  - Прими мировую.
        Левик всхлипнул, взял стакан, поднял глаза. Выпил, уже не давясь.
        - Узнаешь?  - бандит ощерился, сверкнув рандолевой фиксой.
        Что-то знакомое мелькнуло в его лице, в прищуре глаз, в ухмылке, зуб этот желтый морду не украшал.
        - Чего молчишь?
        Левик покачал головой.
        - Врешь, гад! По глазам вижу - узнал!
        Левик сжался, закрыл голову, ожидая удара, он вспомнил, где видел этого человека. Два дня назад наткнулся на него тот у магазина.
        - Ты, Жучок, в молчанку со мной не играй,  - чужак налил еще полстакана.  - Бить не буду. Обещаю. А пока прими штрафную. За вранье.
        Левик вцепился в стакан, но его замутило.
        - Блеванешь,  - хмыкнул незнакомец,  - лизать с пола заставлю.
        Левик, давясь, выпил.
        - Где прячешь цацки, которые тебе сдали?  - вдруг совсем трезвым голосом спросил чужак.
        Левик задохнулся и отпрянул, чуть стакан не выронил. Незнакомец хмыкнул, довольный собой, остаток бутерброда протянул ему со стола.
        - Закуси.
        Левик едва сдерживал рвоту, он за всю свою жизнь не выпил столько, сколько пришлось в эту ночь, рот был соленым от крови, которую он, не успевая сглатывать, выплевывал с остатками передних зубов. К тому же он умирал от страха.
        - Чего трясешься-то?  - издевался незнакомец.  - Говорить можешь?
        Левик уронил голову на грудь, заплакал.
        - Мне крест нужен. С камешками. У тебя?  - нагнулся к нему бандит.
        Левик плакал навзрыд, не утирая лица; измордованный мальчишка, а не взрослый, трясся всем телом.
        - У тебя. Я знаю. Покажи, где?
        Левик покачал головой, что-то попытался прошептать, но не смог разбитыми губами.
        - Чего? Не слышу?
        - Нету.
        - Как нет?  - чужак поморщился, отстранился, оглядел жертву, как будто увидел впервые, даже головой покачал в недоумении.  - Ну-ка, дай сюда ремень.
        Он лениво нагнулся опять к лежащему, неторопливо расстегнул ему брючный ремень, ухватился за пряжку и выдернул ремень так, что Левик, взвизгнув, крутанулся веретеном. Завладев ремнем и проверив его на прочность в вытянутых руках, бандит сосредоточенно сделал петлю, полюбовался на нее, поцокал языком, на себе примерил и вдруг, схватив Левика одной рукой, другой накинул ему петлю на шею. Левик вскрикнул от ужаса, дернулся, пытаясь вырваться, но петля затянулась, и он захрипел, задыхаясь.
        - Покажешь?  - приблизил к нему свое лицо чужак.  - Крестик где? С цепочкой. Я же остального не прошу.
        Левик забарахтался, замотал головой, заморгал глазами, мыча что-то невразумительное.
        - Ну вот. Сразу бы так,  - похлопал его по щеке незнакомец, ослабил петлю, встал и, как собаку на поводке, потащил Левика за собой по комнате.  - Веди! Где прячешь?
        В альковах мадам Бовари
        Порохов, конечно, догадывался, чем промышляет Чуланова, по кличке Чуланиха. Или, как она сама любила себя называть,  - Мадам Бовари. Но в ее заведении он не бывал.
        Слухи доходили от пацанов разные, особенно ахал Тимоня, но и остальные - он замечал - с придыханием и с похотливым блеском в глазах делились собственными впечатлениями о мягких кроватях соломенной вдовушки. При его приближении стихали. Его боялись. Порох не допускал на занятиях ничего лишнего и был жесток в наказаниях. Замечая «слюнявую лирику», как он выражался по этому поводу, на стадионе или во время упражнений гимнастикой, боксом, борьбой, он прекращал занятия, вытаскивал всем на обозрение со скамейки отдыхающих болтунов и гонял их до седьмого пота уже на спортивной площадке.
        Порохов и в этот раз проехал бы мимо дома Чулановой, но заметил в вечернем сумраке сутулившегося Тимоню и высокого парня с ним, шмыгнувших в подъезд. Заглушив «ковровец», он подкатил на холостых оборотах к забору.
        Дверь открылась сама собой под его рукой, дверей здесь, по-видимому, никто не запирал. До него донесся разговор из другой комнаты. Басил для солидности Тимоня, щебетала женщина. «Чуланиха»,  - догадался Порохов и шагнул на голоса.
        - Гостей принимаете?
        - Ах! Эдуард Михайлович к нам!  - засуетилась, заблистала камнями на зовущей распахнутой груди хозяйка.  - Как кстати!
        - Мимо катил…
        - Всегда рады большим гостям!
        - Что ж так официально?
        - Можно Эдик?
        - Ну…
        - Эдуард,  - коснулась его плеча пальчиками хозяйка.  - В Англии все короли сплошь Эдуарды. А мне один достанется.
        - И ты здесь?  - не обращая внимания на прижавшуюся к нему хозяйку и слегка отстранив ее, Порохов шагнул к стихшим парням. Протянул руку высокому:
        - Здорово, Жорик. Повеселиться захотелось?
        - Развлечься,  - ответил небрежно тот, не вынимая рук из карманов,  - а вас какими ветрами, семейный человек?
        Тимоня тоже с удивлением взирал на командира.
        - Семейным, значит, развлечения запрещены?  - парировал Порохов.  - Чула!.. Эмма!.. Э-э-э?..
        Он запутался в именах и кличках.
        - Мадам Бовари, если позволите,  - цепко притянула его к себе хозяйка и зашептала на ухо.  - Можно Эмма. Так теплее, даже сердечнее. Надеюсь, мотоцикл вам не помеха?
        - Не понял?  - склонился к ней Порохов.
        - Вино предпочитаете или водочки?
        - Коньяк, пожалуй,  - Порохов демонстративно поднес руку хозяйки к губам и галантно поцеловал.
        - Ах, эти кавалеры!  - воскликнула мадам Бовари.  - Девчонки! Встречайте гостей! Сегодня у нас большой прием!
        И она повела Порохова в гостиную, где оторвали головы от телевизора и задвигались на диване две девицы. Пухленькая, вся в белом живчик-блондинка тут же вскочила, повеселев. Загадочная ленивая брюнетка в черном плавно обмахивалась веером с китайскими красными иероглифами, алый прозрачный шарф вился вокруг ее длинной шеи и стелился у ног.
        «А пацаны говорили - бордель,  - мелькнуло в голове Порохова,  - вполне приличный уголок. Полюбуемся приютом греха».
        - Я вас видела,  - протянула ему ручку маленькая в белом.  - Надин.
        - Очень приятно,  - хмыкнул в ответ Порохов, ему захотелось погладить девчушку по головке,  - Эдуард.
        - Вы на речке прелестно с вышки ныряли,  - блондинка сияла, и ямочки на ее щеках розовели от счастья.
        - С мальчишками баловались,  - отвернувшись, опустил глаза на брюнетку Порохов, и та под его взглядом лениво прогнулась, повела оголенными плечиками и, откинув назад величественную голову, будто испытывая его, медленно провела веером по своим влажным подрагивающим губам.
        - Юлия,  - прошептали, поманили к себе ее губы.
        - Эдуард,  - коротко ответил он, отрываясь от черноокой, и почти грубо напомнил хозяйке: - Выпить бы, мадам…
        А сам подумал: «Без водки пьянею. Вот черт! Настоящей бабы-то, забыл, когда видел».
        - Зови Эмма. Не забудешь,  - загородила хозяйка и диван, и черноокую. Легонько втолкнула его в другую комнату, больше похожую на кухню, хотя, кроме сервированного бутылками стола, нескольких стульев и кустодиевских репродукций с голыми купчихами на стенках, в ней ничего не было.
        - Можно?  - схватил в руки бутылку коньяка Порохов.
        - Ты прямо огонь, дорогой,  - прижалась к нему пышной грудью Эмма.  - Куда спешим?
        - Не знаю,  - смутился Порохов.  - Чудно тут у вас. Не думал.
        - У нас душевно,  - она совсем завладела его и руками, и телом, и он не заметил, как она протянула ему бокал, до краев наполненный водкой.
        - Я бы коньяк…
        - Пей,  - она поцеловала его в губы, а оторвавшись от него, сама поднесла бокал к его губам.
        Так из ее рук он все и выпил, обливая себя и ее водкой, и, уже не помня себя, бросился ее целовать. Загремели, западали стулья, а она выключила свет…
        Пришел в себя Порохов уже на полу, она, обнимая, ласкала ему волосы на затылке и, легонько подталкивая с себя, шептала:
        - Милый, милый… Ты меня задушишь.
        Ему казалось - он потерял сознание, с ним произошел обморок, которого никогда не случалось, если только в детстве. Он силился вспомнить: что было с ним? Что он делал? Что вокруг происходило? Это было безумство. Тогда он снова зло вцепился в ее податливые горячие губы и завладел ею теперь уже сознательно, изощренно, словно издеваясь за недавнее свое беспамятство. Она стонала, порой срываясь на крик, и тогда ударяла его ладошкой, но ему казалось, ласкала.
        Когда он затих, она поднялась и ушла первой, шепнув на прощанье:
        - Не забудь про стулья и свет включи. Я жду в гостиной.
        Порохов ощупал себя в темноте, поднялся весь разбитый, но уверенный и, наведя порядок, выпил водки. В гостиной, кроме нее и Жорика, дребезжащего на гитаре неразборчивое, никого не было.
        - Может, горячего чайку?  - улыбнулась ему Эмма.
        - Неси,  - он сходил назад за водкой, принес бутылку с бокалами, налил себе и Жорику, протянул ему бокал.
        - Выпьем?
        - За что?  - принял тот водку.
        - За настоящих мужиков,  - не задумываясь сказал он.
        - Давай.
        Они чокнулись. Порохов взял у Жорика гитару.
        - Есть любимая песенка, Эмма?  - спросил он хозяйку, которая так и не присела к ним на диван, наблюдая, не вмешивалась.
        - Я девочек посмотрю,  - улыбнулась ему она и вышла.
        - А у тебя?
        - Я бы еще выпил,  - не глядел на него Жорик.
        Он налил еще.
        - Теперь за что?
        - Не знаю.
        - Твой тост?  - Порохов слегка толкнул парня в плечо.  - Чего набычился? Ревнуешь?
        - Было бы за что.
        - Зря ревнуешь.
        - Да пошел ты!
        - Ксения хорошая девчонка.
        - Заткнись!
        - Я ее не трогал. И не трогаю.
        - Зарекался кобель!..
        - Я пьяный, поэтому и треплюсь тут с тобой,  - Порохов налил еще водки, они выпили, помолчали.
        - Она тебя любит.
        Порохов поднялся, шагнул из гостиной, ища выход.
        - Где здесь на улицу?
        - А чего же живешь с ней?  - Жорик вскочил с дивана, вцепился ему в рубашку на груди.  - Верни мне ее! Отдай!
        - Нет уж,  - отшвырнул его от себя Порохов; вроде легонько оттолкнул, но тот, взмахнув руками, отлетел вместе с пуговицами его рубашки, грохнулся на диван навзничь, скатился на пол и долго поднимался. Порохов ждал, не уходил.
        - Я тебя спрашивал, помнишь?
        - Ну?..
        - Помнишь, говорю?
        - Ну, помню.
        - Ты отказался?
        Жорик молчал.
        - Отказался?
        - Ну.
        - Вот и забудь. А полезешь - убью. Теперь Ксения моя.
        И Порохов ушел.
        Частный визит
        - Ты приезжай, Николай Егорович. Мы еще долго возиться будем. Тут для тебя сюрприз нашелся,  - закончив разговор, Шаламов повесил трубку.
        Курасов помчался к начальству.
        - Владимир Ильич,  - начал он с порога.  - Мне прокурор-криминалист звонил с места происшествия, Шаламов. Труп на набережной Волги. Уже несколько дней в петле висел, а соседи нашли. По запаху.
        - Мы-то здесь при чем? Прокуратура пусть и занимается.  - Сараскин оторвал голову от бумаг на столе, устало взглянул на заместителя.  - Не понимаю вашего интереса, товарищ майор!
        - Шаламов намекнул, что труп к делу «санитаров», тьфу! К банде «ювелиров» отношение может иметь.
        - Убийство?
        - Пока только труп.
        - Позвольте, но…
        - В ломбарде покойник работал. А убит он или сам в петлю залез, неизвестно пока.
        - Присядьте. Объясните.
        - Ремень, из которого петля была изготовлена, покойнику принадлежит. Опознали.
        - Так.
        - Больше ничего Шаламов не сказал. Работают они там.
        - Интересно. Но мы-то с какого бока, Николай Егорович?
        - Шаламов, видимо, что-то еще обнаружил при осмотре. Ему про «ювелиров» из ориентировки нашей известно. Мы же перечислили там… драгоценности похищенные.
        - Генералу следует доложить.
        - Будет возражать.
        - И тем не менее.
        - А его же на месте нет, Владимир Ильич,  - обрадовался Курасов.  - Он в облисполкоме с обеда, там совещание. Как я мог позабыть!
        - Ну, теперь-то уже дома…  - Сараскин посмотрел на часы.  - Рабочий день давно закончился.
        - Из исполкома не приехал.
        - Позвонить домой?
        - А надо ли? Я бы съездил, Владимир Ильич?..
        - Ну, хорошо. Езжайте. Пусть это будет ваш частный визит,  - Сараскин улыбнулся.  - Никого с собой из оперативников не берите. Ознакомитесь. Будут соображения - звоните мне. Я еще посижу.
        - А не дождетесь?
        - Звоните домой, не стесняйтесь.
        - Понял, товарищ подполковник,  - Курасов аккуратно притворил за собой дверь и заспешил к дежурному выпрашивать машину, но по дороге остановился и вернулся в свой кабинет.
        - Раз частный визит,  - хмыкнул он,  - попробуем себя в качестве частного сыщика.
        Он переоделся, повесив милицейскую форму в шкаф, и с удовольствием ощутил на плечах гражданскую одежду. Чего стоил один его английский бордовый галстук в мелкую синюю горошину, который удалось купить в Ленинграде!
        Старый, дореволюционной постройки двухэтажный каменный дом на один подъезд с аркой, ведущей во внутренний дворик, держался из последних сил. Он давно пережил время, положенное ему, и всех жильцов во втором и даже в третьем поколении, просел к земле, прижался, кое-где покосился на углах, но пыжился и не сдавался, надеясь на несбыточное. В двух кварталах от него что-то сносилось, такое же доисторическое, и там же поднималась молодая поросль - высовывались носы фундаментов железобетонной современной братвы. В темени подъезда, несмотря на поздний час, толпился народ, в основном пожилой. Человека в гражданском они встретили подозрительно и даже враждебно, здесь молодых чужаков не признавали, сразу прикидывали: к Зинке? Нет, у Зинки вернулся матросик с рейса. К Нельке? К той тоже усатый ходит. К Зойке? И Зойка последнее время, кажись, обзавелась…
        - Где прокуратура занимается?  - спросил Курасов, и все успокоились, наперебой начали подсказывать, показывать на единственное светящееся окно на втором этаже в самом углу.
        - Левику звонить три раза,  - крикнула глуховатая, но самая общительная.
        - Кому звонить?  - одернули ее.  - Дверь настежь! Вонь! Не продохнуть!
        - Ему теперь звони не звони,  - добавил еще кто-то.  - Отзвонились.
        - Да его уж в резалку отвезли,  - поставил точку дед в очках со скамейки.  - Брешут черт-те что.
        Курасов достал платок, еще отдававший чьими-то духами, так с ним у носа и поднялся наверх по лестнице. Шаламов курил у дверей на этажной площадке.
        - Я уже уезжать собирался,  - хмуро кивнул он Курасову.
        - Во, трущобы!  - запыхался тот.  - Пока нашел, извини. Как тут живут-то?
        Шаламов только сплюнул.
        - Ты откуда звонил-то?
        - Не поверишь, на первом этаже абориген какой-то задержался на этом свете. А у него телефон.
        Курасов нагнулся к приятелю, сунулся с сигаретой, прикурил.
        - Что, глухо?  - он кивнул на дверь.
        - Висяк.
        - Верный?
        - Совсем нуль.
        - Везет тебе, Михалыч.
        - Как утопленнику, хоть вой от удовольствия.
        - А чего звонил-то?
        - Пузырек поставишь?
        - Михалыч, Макс к премии представит, если с «санитарами» нас выручишь.
        - Выручить - не выручу, а кое-что проклюнулось, похоже.
        - Не томи.
        - Пойдем, покажу. Ты чего это с платочком, как дамочка из борделя? Белые ночи забыть не можешь?
        - Ты прав, Михалыч,  - засмущался и улыбнулся Курасов,  - такое забыть нельзя.
        - Ничего, Макс поможет. С небес на грешную землю быстро спустит. «Санитары» - первый камень на твою тонкую интеллигентную шею.
        - Это точно,  - согласился Курасов,  - но пути назад отрезаны.
        - И чего тебя понесло к ним?  - Шаламов сплюнул и загасил окурок.
        Он никак не мог примириться с переходом давнего приятеля из прокуратуры в милицию. Еще несколько месяцев назад они были плечом к плечу. Один - прокурором следственного отдела, другой - криминалист, а начинали вместе после студенческой скамьи районными следователями. И надо же тебе! Курасов, которому пророчили блестящую карьеру в прокуратуре, вдруг дрогнул и, особо не раздумывая, даже ему, лучшему другу, ничего не сказав, перебежал в милицию. Конечно, там и должность выше, и материально крепче, но променять прокуратуру на милицию!.. В сознании Шаламова это не укладывалось. Но он не корил друга, хотя порой невольно проговаривался.
        - Долго висел?  - когда вошли, спросил Курасов и огляделся.
        - Суток трое, а может, поболее,  - откликнулся криминалист.  - Глотов теперь возиться будет. Обещал завтра уже точно сказать.
        - Слава не подведет,  - согласился Курасов.  - Накинули петлю?
        - Угу,  - кивнул криминалист.  - На собственном брючном ремне беднягу подвесили. Вот на эту люстру.
        Он ткнул рукой в потолок и увлек Курасова за собой на кухню.
        - Дивись!  - криминалист подошел к подоконнику, ухватился за край и, поднатужившись, без особых усилий высвободил его весь из оконного проема.  - Видал фокус?
        - Вот те раз!
        - А вот тебе и два,  - Шаламов сунул руку в грязные опилки, заполнявшие нишу под подоконником, и аккуратно извлек оттуда сверток.
        - Михалыч! Прямо тысяча и одна ночь!  - ахнул Курасов.
        - Гляди дальше,  - невозмутимо продолжал кудесничать криминалист, разворачивая сверток.  - Мы с ребятками моими уже имели счастье зреть, так сказать. Это я для тебя концерт устраиваю.
        В кухню из комнаты заглянули два опера, простукивающие там стены.
        - Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь, орлы,  - отмахнулся рукой Шаламов,  - а то мы до утра осмотр не закончим.
        Он повернулся к Курасову и раскрыл бархатный продолговатый фасонистый футляр. Курасов так и бросился вперед. Футляр засверкал драгоценными камнями золотого ожерелья.
        - Инессы Самуиловны вещь!  - задрожал, выхватил у Шаламова из рук футляр Курасов и застыл, испугался, виновато зыркнул на криминалиста.  - Пальчики?
        - Не было ничего. Если и были, стерли,  - Шаламов хмуро сплюнул, отвернулся.  - Пойдем, выйдем на этаж. Надышался я тут.
        Они опять закурили на площадке. Курасов жадно затягивался, но спрашивать не начинал, ждал, когда Шаламову самому говорить захочется.
        - Так я тебе и дал бы футлярчик, если бы на нем отпечатки пальчиков нашли.
        - А ожерелье?
        - Издеваешься? Что на камнях найдешь?
        - Значит, ничего?
        - Глотов еще покопается, битый стакан я нашел, донышко одно почти, по башке им били, видно, весь в крови. Надейся, может, тебе повезет,  - Шаламов грустно улыбнулся и тут же спохватился.  - А тебе мало?
        - Что ты! Максинов, конечно, обрадуется. Несомненно, обрадуется. Но сам понимаешь…
        - Ему фамилии тут же нужны,  - хмыкнул криминалист и поморщился.  - Менты без этого…
        - Ну зачем ты!
        - Ладно. Чего нет, того нет,  - махнул рукой Шаламов и, глубоко затянувшись сигаретой, закашлялся.  - Откуда, как говорится, у собаки хата? Добьют меня эти висяки.
        - Михалыч, а что вырисовывается-то?
        - Что вырисовывается? Мне откуда знать! Ты помнишь ту старуху, которую Раскольников грохнул? У Достоевского?
        - Фамилию?
        - Хотя бы?
        - Нет.
        - И я нет. Помню, шея у нее тонкая была, как куриная нога. Федор Михайлович такой изобразил. Только почему шея - и как нога?
        - Чушь какая-то!
        - Вот и я что-то удивлялся Федору Михайловичу, когда убитого с люстры снимал.
        - А фамилия при чем?
        - Шея у висельника тоже тонкая. Как куриная нога.
        - Михалыч, тебе бы сейчас граммов сто?  - забеспокоился Курасов, глядя на бледное лицо приятеля.  - Сколько ты здесь волындишься?
        - А фамилия у него как раз для твоего уголовного дела. «Санитаров» этих касается. Я тебе уже говорил, что покойник в ломбарде работал?
        - Да.
        - Вот и фамилия у него подходящая. Гольдберман.
        - Смотри-ка!
        - Гольд - золото, ман - мужик. «Золотой мужик» получается. Но,  - Шаламов пасмурно хмыкнул, глаза тосковали о чем-то, а рот в улыбке раздвинулся.  - Но это я так, Николай Егорович. Для прессы. Отвечая на твой журналистский вопрос. А если серьезно? Мучили этого тощенького перед смертью. Может быть, и пытали. Побои, ссадины, есть серьезные повреждения, зубы выбиты. Одним словом - пришли за ожерельем. Ожерелье это проходит по делу «санитаров». Лови, значит, подарок…
        Курасов не спускал с криминалиста глаз, ждал окончания фразы.
        - К этому «золотому мужику» с дохлой шейкой крутые ребятишки приходили и глубоко осведомленные о его сокровищах…
        - Не тяни, Михалыч.
        - А он не проговорился.
        - Стерпел?
        - Гольдберман? С куриной шеей? И с такими побоями?
        - А чего? Ожерелье-то вон какое! Сколько тыщ стоит!
        - Это не его. Убитый, похоже, и не знал о тайнике.
        - Как?
        - Ищи, братан, настоящего «золотого мужика». А найдешь его - «санитары» твои.
        Из дневника Ковшова Д. П.
        С утра допек редактор районной газеты, вернее, бывший. Его отстранили от кресла за год-два до моего назначения прокурором.
        Познакомились мы при странных обстоятельствах. Он полдня прождал в коридоре в очереди на прием, а когда я вышел с последним посетителем уже в восьмом часу и запирал дверь кабинета, ко мне ткнулась новая завканцелярией. Бывшая уборщица, стесняясь и меня, и своей новой должности, испуганно застыла в дверях туалетной комнаты с тряпкой в руках; внутри, за ее спиной, какой-то мужик, видимо, сантехник, возился с трубами.
        - Что случилось, Нина Петровна?  - забеспокоился и я.
        Районная наша прокуратура размещается на первом этаже семейного общежития на территории пяти комнат и общей кухни с туалетом. Вверху, на четырех этажах, резвится народ молодой, веселый, а главное, разный, поэтому потопы, поломки, внезапное отсутствие света и другие стихийные бедствия давно перестали для нас, размещающихся внизу, быть чем-то чрезвычайным. Мы и не такое видали, правда, еще не горели, тьфу! тьфу! И все бы ничего, но у меня в штате нет слесаря, электрика, сантехника и тому подобного специалиста, подходящего на все случаи потрясений, которые периодически не забывают устраивать нам радушные жильцы. Поэтому каждый спокойный вечер после рабочего дня для меня как руководителя - двойная радость, а здесь, увидев испуганную женщину, задрожал невольно и я.
        - На прием к вам,  - кивнула она за спину.  - А вы уже уходите?
        - Вот. Собирался.
        - Я что же, так к вам и не попаду?  - мужчина вылез из туалета.
        - Горит?
        - Да нет. Тлеет. Но хуже атомной бомбы.
        - Тогда заходите.
        И он битых два часа рассказывал о гибели природы, кознях браконьеров и прелестях охоты.
        - А вы где же работаете?  - совсем утомившись, поймал я его на паузе.
        - А я не сказал?
        - Вы увлеклись.
        - Так я из-за этого, собственно, и пришел. Вот те на!  - Он поднял голову на стенку, часы показывали около десяти.
        Он и не заметил, как я поднимался из-за стола включить свет, задергивал на окне занавески. Местный Дерсу Узала замечтался в грезах, ему бы тигров ловить или книжки ребятишкам писать, что я ему и посоветовал.
        - Тогда я завтра приду,  - сказал он беспечно.
        - Нет уж, Антон Семенович,  - остановил я его,  - давайте на следующей неделе. И с утра. А я вас приму без записи.
        Но он заявился с утра и потащил меня из кабинета.
        - Поедете со мной,  - трезвонил он над ухом.  - Будет у вас прием граждан с выездом. Вы же устраиваете выездные заседания суда?
        Что с ним делать? Сообщил он мне необычное; был настойчив и выглядел полной противоположностью тому, которого я застал в первый раз в туалетной комнате. Я согласился, попросив помощника подстраховать, если будут посетители или звонки из областного аппарата.
        - Мы для маскировки на моей машине,  - открывая дверцу желтенького «запорожца», говорил он, не переставая.  - Там как раз притонение начнется. Вот и насмотритесь, что с природой творится.
        - А что с ней творится, Антон Семенович?
        - Тащат рыбу почем зря. Краснуху в особенности! А меня за это погнали.
        - Поймали вас?
        - Кого? Меня?  - он сверкнул глазами.  - Я их сам ущучил. И в райком фотки принес. А Хайса мне на дверь указал. Не сразу в шею. Похвалил по первой. А потом нашли у меня недостатки.
        - Первый секретарь?
        - Он. Что? Не верится?
        - Хайса Имангалиевич - мужик вроде серьезный, мудрый…
        - Конечно, мудрый. Вам уже золотые горы сулил? Машины вон у вас нет, до сих пор пешком ходите.
        «Откуда у него информация?  - подумалось мне.  - Чудной мужик. Не от мира сего на вид, а в житейских ситуациях шустрый».
        - Вы голову-то себе не ломайте, я не агент иностранной разведки,  - хмыкнул он.  - Я охотник, а у охотника глаз знаете какой! Жинка рохлей кличет, но она - женщина, ей лишь бы мужик в дом тащил, а с меня - ноль. Обещал отремонтировать Хайса «козлик-то» вам? Или уже ремонтируют?
        - Антон Семенович, вы действительно Кожаному Чулку[31 - Кожаный Чулок, Следопыт - прозвища главного героя романа Ф. Купера «Следопыт» о завоевании колонизаторами земель Северной Америки.] не уступите в проницательности.
        - Следопыту-то? Вот-вот,  - опять хмыкнул он, лихо крутя баранку.  - Нет. Я жертва репрессий, товарищ прокурор. И заявляю это вполне официально. Ваш предшественник от меня бегал, прятался.
        - Это чем же вы его пугали?
        - Если спросите в райкоме партии, я у них там в списках штрафников и жалобщиков.
        - Значит, это месть?
        - Вот сгоняем на тоню, посмотрите, а там уж решайте, что делать. Вы - прокурор района. Хотелось бы, чтобы у вас имелось объективное представление о действительности. И чем тут некоторые занимаются.
        - Знаете,  - положил я руку на баранку автомобиля,  - давайте для начала остановимся, а потом развернемся.
        - Это зачем?  - он не реагировал, продолжал гнать «запорожец» вперед.
        - И назад поедем.
        - Испугались?
        - Если это проверка, то я вернусь в милицию, возьму с собой представителей бэхээсэс. Борьба с хищениями - это их полномочия.
        - Знаю я их полномочия. Только незачем возвращаться.
        - Я бы советовал поберечь вам нервы, Антон Семенович. Присутствие милиции не помешает в таких случаях.
        - И не поможет. Они меня и доконали.
        - С работой-то?
        - Да, да. С подачи бэхээсэсников и поперли меня. Я же их фотографировал, когда осетров тащили, а они рядом… А, да что там говорить! Вы молодой еще, Данила Павлович…
        - Это плохо?
        - Нет. Это хорошо.
        - Не вижу логики.
        - Были бы старым да мудрым, как вы говорили, в машину ко мне не сели бы.
        - Еще не поздно. Разворачивайте!
        - Поздно. Прикатили. Вон она, тоня-то!
        Наш автомобиль действительно сделал плавный поворот по пыльному грейдеру, выкатил на песчаный холмик, и глазам открылась безмятежная панорама Волги. У берега завершался выбор невода. Народу вокруг собралось больше, нежели рыбаков. Кого только не было! Ошарашивало количество грузовых и легковых автомобилей, высовывались в кустах мотоциклы, в тени ближайшей рощицы укрылись частные «жигули» и «москвичи». Не хватало только пожарной команды, но ее отсутствие компенсировал колхозный молоковоз, водитель которого откровенно загорал на солнышке голый по пояс с газеткой в руках. Когда мотня невода с бунтующими осетрами совсем приблизилась к берегу, толпа хлынула в воду. Бригадир, здоровенный детина, величаво командовал парадом. Наш «запорожец», на который никто не обратил внимания, скромно нырнул в тень прибрежного кустарника.
        - Снимать?  - повернулся ко мне «следопыт», в руках у него был фотоаппарат.
        - Только чтобы фотографии были,  - кивнул я ему; а народ уже тащил к своим машинам осетров, ликуя и радуясь.
        Сиганул в кучу и шофер, зазевавшийся с газеткой. Я выбрался из «запорожца» - до чего маленькая и неудобная машина! «Следопыт» уже торчал за моей спиной, щелкая затвором.
        Среди всех беснующихся у невода выделялся долговязый лохматый парень в рыбацких сапогах пиратской наружности. При нем было несколько человек, которые беспрекословно выполняли его команды. «Пирату» повиновались и рыбаки вместе с бригадиром. Он поднял руку, и из рощи выкатил грузовик, лихо подвернул к берегу и по колеса окунулся в воду. Подручные «пирата», сортируя осетров и отбирая икряных, начали кидать их в кузов. Для удобства открыли борт.
        У меня, как это по-простому выразиться, отвисла челюсть от такого бесчинства. Тоня рыбацкая - место для посторонних закрытое, простым гражданам и транспорту находиться тут во время вылова рыбы запрещено. Я обвел глазами весь берег - и милиции нигде нет, чтобы прекратить этот беспредел; вот когда я горько пожалел, что пошел на поводу у бывшего редактора.
        Пока я приходил в себя, наблюдая невероятную картину беспредела, грузовик был загружен, и «пираты» начали закрывать борт.
        Я подошел к долговязому. Только тут он меня и узрел, вперившись, словно в инопланетянина.
        - Какого… надо?  - просто и понятно выматерился он.
        Я достал красное удостоверение.
        - Прокурор района. Что происходит?
        Немая сцена длилась с минуту. «Пират» из краснорожего превратился в зеленого, но не потерялся в ориентации и глухим голосом попросил отойти с ним. Я оглянулся, вокруг нас собиралась вся толпа. Не было только моего «следопыта» с фотоаппаратом. Потом уже он мне признался: «Сам не знаю, не помнил себя, очнулся - за барханом песка лежу».
        Мы отошли в сторону.
        - Инструктор райкома Козлин,  - представился он.  - Рыбу гружу по заданию. Все вопросы к Хайсе.
        Это имя я уже знал. Это было имя первого. Так его называли все не только в районе, но и в области. И все знали, кто это.
        Я дал команду разгружать грузовик и переносить рыбу в колхозные прорези, плавающие тут же.
        - Акт составьте,  - сказал я звеньевому, когда и он приблизился к нам. Козлин зажал голову руками и сел в мокрый песок на прыгающую волну.
        - Не надо все это, прокурор,  - сказал он мне, когда я предложил подписать акт.  - Мне что Хайсе докладывать?
        - Так и расскажите.
        Когда я возвратился к «запорожцу», ни автомобилей, ни мотоциклов не наблюдалось, «следопыт» ерзал на сиденье за баранкой, молчал, прятал глаза.
        - Козлин, черт его дери!  - выругался он.  - Как я его не заметил? Что творят, а?
        - А вы, значит, с ним знакомы?
        - Инструктор! Кто его не знает?  - бывшего редактора распирало.  - Вот попался, так попался!
        - Если я вас попрошу, Антон Семенович, пленочку мне подарить, вы, надеюсь, возражать не будете?  - прервал я его возмущения.
        - Конечно,  - он полез за фотоаппаратом.
        - Нет,  - остановил я его,  - сейчас приедем, времени еще достаточно, вы ее проявите и занесете мне в прокуратуру.
        - Да, да,  - спохватился он и, торопясь, завел мотор.  - Конечно. Как я не подумал. У меня дома и проявитель, и фиксаж. Все есть. Я быстренько.
        Пленку он мне принес. Фотограф из него неказистый. Много солнца, кое-где выдержка не та. Но лица Козлина и других получились.
        А вечером мне позвонили и срочно вызвали в областную прокуратуру.
        Corpus delicti[Corpus delicti (лат.)  - вещественное доказательство.]
        Люди охотно верят тому, чего желают.
        И Косаревский, и в особенности Свердлин отчаянно надеялись, что коллегия в управлении для их начальницы завершится благополучно, но когда услыхали о полном триумфе, души их взвились на седьмое небо от восторга. Мало того, что Замазюкин из дежурки напугал, рявкнув на весь коридор: «Здравия желаю, Екатерина Михайловна!» - так ее «бандиты» сразили, выскочив из-за столов, как по команде, и, как на параде, вытянулись стрункой, чего никогда не бывало. Но и это было не все. Она ахнула бы, но сдержалась. На ее столе благоухали багровые розы в сверкающей вазе, а по кабинету плыл чарующий аромат, не свойственный и вредный милицейским заведениям.
        - Спасибо, молодцы!  - в тон ситуации вполне с серьезным видом прошлась Панова сквозь мыслимый строй к своему столу.  - Хороши в ученье. Посмотрим вас в бою!
        - Рады стараться!  - рванули басами молодцы в потолок и не ударили в грязь лицом: весь день, почти не отрываясь, провели в работе, дотошно, не мешая друг другу, допрашивали свидетелей, потерпевших, печатали документы - откуда все взялось! У Косаревского-то понятно: он торопился завершить дело «санитаров», его и подшить, и пронумеровать, и опись сделать. Передавать надо было дело в управление Курасову - генерал, наконец, решение принял. А там, наверху, не любили, если снизу дела поступали к ним оформленные кое-как, наспех, да с нарушениями. Зло стегали за промашки на каждом совещании. У Свердлина же, само собой, накопилось столько, что за неделю не разгрести, ему сам Бог велел не разгибать спины.
        Пообедали все вместе в кабинете, и только тут Косаревский подскочил, словно пчелой ужаленный, обнаружив досадную прореху. В бумагах дела не хватало заключения дактилоскопистов. Постановление о назначении экспертизы грустило одиноко, а заключение экспертов - тю-тю. Косаревского заколотил нервный стресс, он с трудом дождался, когда приятель закончит допрашивать очередного свидетеля, когда тот выйдет, и только после этого встал и, привалившись спиной, плотно загородил собой вход в кабинет.
        - Что-нибудь случилось?  - встревожилась Панова.
        - Нет заключения,  - уставившись на Свердлина, произнес тот.
        - Там где-нибудь, смотри лучше,  - беспечно хмыкнул Свердлин.
        - Почему это со мной? Ты же назначал экспертизу месяц… Нет!  - Косаревский бросился к столу, поднял вверх бланк постановления.  - Вот! Тобой выписано! Два месяца назад!..
        Он подождал, чтобы народ насладился.
        - Где результаты? Получал заключение?
        - Да куда оно денется? Ну, допустим, получал.
        - Как допустим?  - вмешалась и Панова.  - А если они нашли отпечатки? Если эксперты нашли отпечатки пальцев воров?
        - Значит, не нашли. Я бы уже этих «санитаров» ваших к генералу лично доставил. Что вытаращились? Верную капитанскую звездочку получил бы уже. Мне она сейчас как раз нужна. Я что, враг себе? Похож на дурака?
        - Тебе не капитана присваивать!..  - заволновалась Панова.  - Я у тебя последние эти сниму! Будешь рядовым бегать.
        - Да что вы, ребята, в самом деле, всполошились?  - Свердлин так и не понимал беспокойства коллег.  - Погляди лучше, Андрюш, затерлась где-нибудь бумажка эта чертова.
        - Бумажка чертова?!  - прорвал гнев Панову.  - А ну ищи сам, пинкертон[33 - Нат Пинкертон - литературный герой, знаменитый сыщик всех времен и народов наряду с Ником Картером, Иваном Путилиным, Лекоком, Шерлоком Холмсом.] несчастный!
        Свердлин и без ее окрика бросился к столу Косаревского, схватил уголовное дело, начал лихорадочно листать, перетряхнул, подняв над столом,  - пусто.
        - Нет,  - растерянно поднял он глаза на приятеля.  - Ты все подшил?
        - Все!
        - Я еще в сейфе сейчас посмотрю. Было заключение.  - Свердлин рванулся к сейфу, вывалил содержимое на пол.  - И, кажется, пустое. Не нашли они там никаких отпечатков. Вернее, нашли, конечно, я сам отбирал… помогал отбирать пригодные для идентификации… На глаз пригодные… Но потом они не подошли… Не оказалось…
        На Свердина больно было смотреть. Он копался в куче бумаг на полу, как полоумный археолог в развалинах раскопок.
        - Да не долдонь ты,  - хлопнул его по плечу Косаревский.  - Успокойся! Вспомни хорошенько. Не суетись.
        - Не нашли они пригодных отпечатков. Смазанными все оказались. Это же из квартиры потерпевших Багритовых! Второй эпизод! Первый эпизод в соседнем районе был. У Митрофанкина был первый разбой, а потом разбойное нападение у нас. Но Багритовы поздно заявили. Я сам выезжал. Там ничего не найти. А что найдешь через неделю? Да и перетерли посуду, убиралась хозяйка… Но я для порядка, чтобы они успокоились,  - не зря же выезжал! Экспертов заставил попотеть, сам копался. Нашли кое-что. Больше для смеха. Нет, для дела, конечно. Несколько отпечатков. Пригодные пальчики! Но чьи? Воров? Может, и их. Скорее, конечно, хозяйские. Но взяли… Так что отпечатки изымались! Это точно.
        - Чего ты мелешь? Совсем рассудка лишился? Заключение где?  - напирал Косаревский.
        - Нет заключения, ребята,  - сел на пол возле кучи бумаг Свердлин.  - Но было… Я помню.
        - Ты пошевели мозгами,  - Косаревский начал проявлять беспокойство.  - Куда тогда подевалось все?
        - А может быть, и не было?  - тискал голову Свердлин.  - У меня в производстве все кражи нераскрытые. Звонят каждый день потерпевшие. С ума сойти можно. Им одно скажи - когда найдем? Голова кругом идет! Я действительно ничего не помню. Я закрутился…
        - Ну вот что, детка!  - поднялась из-за своего стола Панова.  - Беги-ка ты к экспертам. Ищи там заключение. Только чтобы начальник их не узнал. Я Корзухина знаю. Тот Максу все доложит. Он - четкий служака. Тогда уж точно не сносить тебе головы.
        - Спасибо, Екатерина Михайловна,  - вскочил с пола Свердлин.  - Я быстро. Туда и сюда. Вы и моргнуть не успеете. У них заключение. А где ему быть? Я мигом.
        И Свердлин умчался со скоростью курьерского поезда.
        - А ведь было заключение,  - когда шаги Свердлина стихли в коридоре, подошел к окну Косаревский, успокаиваясь.  - Было. Я вспоминаю. Он мне хвалился, что сам в шкафах у Багритовых копался, помогал экспертам отпечатки бандюг отыскивать. Перед девчонками Багритова рисовался. Ох, красавчик! Не уймется никак! Мало ему дочки прокурорской!
        - Не стоило бы это обсуждать, Андрей Иванович,  - урезонила капитана Панова.  - Тем более за глаза.
        - А я и не собираюсь.  - Косаревский хмыкнул.  - Наш Ромео обивает их пороги.
        - Не скажите.
        - Да будет вам. Фирка мне как на духу! Замучил своим влюбленным трепом!
        - Кстати, а почему Фиркой вы его кличете? Что за Фирка? Все забываю вас спросить?
        - Так он сам же себя так называет. А вы не замечали?
        - Да нет как-то…
        - Что вы? Заметьте. Перед обедом обычно. У него само собой вылетает постоянно: «Фирка есть хочет. Фирка есть хочет». Как попугай!
        - При чем здесь Фирка? У него имя есть - Владимир Кузьмич.
        - Это мать его так зовет. Я спрашивал. Отец у них это… Из… В общем, бросил их или развелись. Он мало о нем рассказывает. Вроде как стесняется. Я не углублялся. Чего в душу лезть!
        - Еврей, что ли? Так и скажите. Все вокруг да около. Вы же следователь!
        - А при чем тут следователь?
        - Но вы же друг его?
        - Друг? Откуда? Так. В близких, конечно, отношениях.
        - Эх, мужики…
        - Мужики - народ особый, Екатерина Михайловна. Чтобы нашу душу понять…
        - Знаю. Как в хайямовский кувшин. Надо в нее заглянуть,  - махнула рукой Панова.  - Только у Фирки, как вы зовете Владимира Кузьмича, она не глубока.
        - Я бы с выводами не поспешал,  - сощурил глаза Косаревский.  - А я каким выгляжу под вашим микроскопом?
        - Вы?
        - К примеру?
        - Вы существо загадочное, успокойтесь,  - Панова улыбнулась миролюбиво.  - Я вас еще не разгадала. Но я упорная, учтите.
        - Интеллигентный вы человек, Екатерина Михайловна. Повезло нам с начальством.
        - Радуйтесь.
        - А что там с кувшином? Мимо ушей пролетело. Какой-то Хайям[34 - Омар Хайям - великий персидский поэт, ученый, астроном и философ, прославился стихами - рубаи, в которых воспевал любовь, жизнь, вино.]?
        - Ну как же? Персидский повеса. Один из ваших классических представителей. Не знаете?
        - Что-то вроде?.. Где-то?..
        Панова лукаво глянула на подчиненного, будто вспоминая, и продекламировала нараспев:
        Когда ты для меня слепил из глины плоть,
        Ты знал, что мне страстей своих не побороть;
        Не ты ль тому виной, что жизнь моя греховна?
        Скажи, за что же мне гореть в аду, Господь?
        - Браво!  - разинул рот от удивления сраженный наповал Косаревский.  - Не ждал. Вот! Я не ошибся. Вы продолжаете нас удивлять своей культурой и проницательностью.
        - Да уж какая тут проницательность! Бросьте,  - перебила велеречивого следователя Панова.  - Свердлин запутался в своих связях. Не до работы ему. Вот и заключение потерял.
        - Это все любовь,  - осуждая, покачал головой Косаревский.  - Это все дочка…
        - Напрасно вы,  - Панова подперла рукой голову, посмотрела в окно,  - звонила мне не раз уже Анна Константиновна…
        - Это кто?
        - Мама девочки.
        - Жена Игорушкина?
        - Да. Спрашивала Владимира Кузьмича, а попала на меня. Телефон-то у нас один.
        - Ну и что?
        - Видно, перестал он у них бывать…
        - Да что вы?
        - Я к нему сунулась… про звонок-то. А он попросил в следующий раз сказать, что на происшествие ездил.
        - Фирка?
        - Владимир Кузьмич,  - поправила Панова.  - И я попрошу вас, Андрей Иванович, не зовите его так больше.
        - Так он сам!
        - Я вас очень прошу.
        И они оба надолго замолчали. Панова ушла к начальству, Косаревский закопался в бумагах на столе. Рабочий день завершался тихо и покойно.
        - Не было Свердлина?  - возвратившись, спросила Панова.
        - Забуксовал наш коллега,  - буркнул Косаревский от стола, не поднимая головы.  - Да вы не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, принесет он заключение.
        - Я не волнуюсь.
        - В зубах принесет. У Фир…  - заикнулся и смолк, поправился Косаревский,  - наш Владимир Кузьмич кого хочешь достанет при желании.
        Панова не ответила. Так они прождали, занимаясь каждый своим делом, еще час. Поздний вечер темнотой напоминал о себе в черных окнах. Зажгли свет на улице. Они не зажигали. Вдруг зашумели в коридоре, и дверь распахнулась. На пороге сиял пропавший.
        - Ты чего?  - рванулся к приятелю Косаревский.  - Совесть есть?
        Зажгли свет. Свердлин сразу наполнил кабинет гвалтом, шумом, суетой. Твердил о разном, только не о том, ради чего умчался. Поставил на стол сумку цветную, чуждую своей пестротой в служебной обстановке, извлек красную большую коробку конфет, бутылку шампанского и еще что-то, которым начал нелепо размахивать над собой.
        - Вы видели!  - чуть не приплясывал он.  - Вы это видели? Чудо!
        Косаревский попытался достать, дотянуться, вырвать у него из рук, но, маленький, толстоватый и неуклюжий, он зря старался, не получалось. Высокий и красивый Свердлин был ему не по зубам.
        - Свердлин!  - не выдержала Панова.  - Что за пляску вы устроили? Что принесли? И вообще, что происходит?
        - Как что?
        - Я вас спрашиваю! Шампанское! Конфеты! Что это?
        - Праздник, Екатерина Михайловна! У нас праздник. Вы это видели?  - и он показал, что было у него в руках.
        - Книжка,  - поморщившись, отвел нос Косаревский.
        - Не книжка, а Торвальд! Великий Торвальд! Как не стыдно!  - заорал Свердлин.
        - Ну, Торвальд. Что Торвальд[35 - Юрген Торвальд - автор книги «100 лет криминалистики», в которой характеризовалась деятельность ученых и практиков, применявших новые средства и методы в криминалистике и судебной медицине.]?  - Косаревского трудно было пронять, он сел за свой стол, но с шампанского взгляд не сводил.  - Чем его закусывать?
        - Вот, Екатерина Михайловна, полюбуйтесь на него,  - Свердлин по-настоящему возмутился.  - Ваш преуспевающий следователь! Ваш!..  - он задохнулся от чувств.  - А мне досталось по дешевке. Почти даром. Завидуйте! Теперь мне никакие «санитары» нипочем. С Торвальдом теперь я их всех!..
        - Владимир Кузьмич, а где заключение?  - сухо спросила Панова.
        - Заключение?
        - Ну да. Заключение. Вас куда посылали?
        Свердлин молчал, раздумывая или вспоминая.
        - Ну-ка кончайте вакханалию!  - посуровела Панова.  - Присаживайтесь ко мне. Да, да. За мой стол. Я вас слушаю.
        Свердлин грустно посмотрел на Косаревского, тот отвернулся, Свердлин присел на стул.
        - Да от вас пахнет!  - вскинула на него глаза Панова.  - Никак выпивши?
        - Ни в одном глазу!  - отдернул голову Свердлин.  - Встретил воспитанников Майкиных. Этих?.. Наших друзей из Африки. У них репетиции в разгаре. Гоголя вовсю шпарят. Меня зовут. Я тоже вас позову, Екатерина Михайловна. Я вас не забуду. Эта коллегия!.. Вы благородно поступили. Я добро помню! Праздник у нас… У них тоже праздник. Ну, по сто граммов. Они пьют почище нас. Почище. А заключение тут. Как же? Нашлось.
        - Давайте сюда заключение.
        - Я щас.
        - Давайте, давайте. Я с вами еще разберусь. Ваше счастье, что рабочий день кончился. Посмотрите на него. Нечего сказать! Голубчик!
        - По случаю, так сказать, всеобщей нашей победы…
        - Это что за победа-то?  - подал голос и Косаревский, удивляясь приятелю.
        - Как, Андрюша? На коллегии Максинов нас не ругал? Не ругал. Дело, слава Богу, Сараскину передаем, бандитов, этих, «санитаров» треклятых, пусть Курасов теперь ловит. Два? Ну… африканцы не в счет… Вот по этому поводу, значит, конфетки, шампанское… Да! И Торвальд! Я разве не сказал?
        - А заключение-то взял?  - не дождавшись главного, напомнил Косаревский.
        - Заключение - это как раз три!
        - Читал?
        - Чего?
        - Читал заключение-то?  - Косаревский не выдержал, сам полез в пеструю сумку, достал папку с бумагами, начал листать.  - Что с отпечатками? Пригодны для идентификации?
        - Андрюша, дружок, ну что ты, право,  - Свердлин погрустнел.  - Ну при чем здесь это? У нас такие события! Мы после этой коллегии, я бы сказал, впервые поняли, кто мы такие. Я не думал…
        - Что ты понял?  - не расслышал Косаревский, читая про себя бумаги, и вдруг взмахнул рукой, брызнул радостной улыбкой на Панову.  - Екатерина Михайловна! Есть пальчики!
        - Что?  - Панову тоже подбросило со стула.  - Нашли?
        - Есть! Пригодные для поиска! И не только!
        - Да что же? Читайте!  - Панова едва не вырывала бумаги у следователя.  - Неужели повезло?
        - Точно!  - Косаревский ликовал.  - Пальчики чужие! Никому из жильцов квартиры не принадлежат! Бандюг отпечатки.
        - Первый след,  - не села - упала на стул Панова,  - ну наконец-то! Ты у нас счастливчик просто, Владимир Кузьмич!
        - Везет дуракам,  - бросил перед ней на стол бумаги Косаревский.  - А отметить это дело надо.
        Невинный порок
        Порохов терял терпение. Подобного с ним не случалось. Он умел ждать. Прослеживал ситуацию, не дергался, выжидал время. И оно наступало - он действовал.
        Но с Ксенией не срабатывало.
        Понять ее логику не удавалось. Он чуял - здесь что-то другое. Может быть, из области подсознательного. Или даже иррациональное. Ксения как замкнулась с того случая на стадионе, так не отходила, словно сомнамбула, она не реагировала на все его поступки, слова, попытки объясниться, сблизиться. Даже отдавалась ему будто во сне: без слов, без чувств, без желаний. Он приметил это еще со свадьбы, когда появился перед ней внезапно на мотоцикле, сказал «садись» и умчал. А на днях его всколыхнуло: он заметил, что Ксения стала попивать. Утром до обеда еще ничего, он целовал ее спящую, уходил по своим делам, а возвращался - она млела, попахивала спиртным и старалась не попадаться на глаза, уходила спать или прикидывалась уже спящей.
        Тогда он решил ее поймать и, вернувшись раньше обычного, застал с коньяком.
        Он открыл дверь своим ключом, чтобы не спугнуть. Заглянул из прихожей. Ксения лежала с фужером на диване полуобнаженная, терзала, рвала душу тягучая заунывная мелодия.
        - Опять хандра?  - зашел он к ней в зал, не снимая обуви, пахнущий улицей, дорожной пылью, машинной гарью.
        Она вздрогнула поначалу, но, не меняя позы, продолжала лежать, не шевелясь, не подавая голоса.
        - Кайф ловишь?  - он взял с пола у дивана бутылку, нашел в шкафу фужер, налил себе.  - Что ж без меня?
        Ксения молчала, глядела на него, но не видела, как сквозь прозрачное стекло.
        Он плеснул ей в фужер.
        - За что пьем?
        Она слабо улыбнулась своим мыслям.
        - За любовь?
        Ксения ждала от него всякого, но, видимо, не этого вопроса, и в глазах ее мелькнул интерес.
        Порохов помнил этот взгляд, как в первый раз, когда увидел ее, проезжая мимо по стадиону. Ксения была очень красива. Еще пацаном в детстве он видел похожую девушку на порнографических картах, которыми играли у них дома взрослые мужики с отцом. Он стоял за спиной отца и подглядывал, когда она вскинула на него голову с карты в колоде. Голая. Русоволосая. На коленях, с выгнутой спиной. И огромные печальные глаза. Как с иконы. После, когда отец уснул в пьяном угаре, он рылся в его одежде, искал в карманах карты, но тот или спрятал их от пацанвы, или унесли дружки. Всю ночь не спал - с той карты на него глянули глаза матери, недавно умершей.
        - За любовь?  - повторил он.
        Ксения молчала.
        - Порушенную?
        - Да!  - с вызовом ответила она и, не дожидаясь, выпила первой все содержимое фужера.
        - Ну вот, заговорила,  - выпил свое и Порохов.  - А теперь собирайся.
        - Назад повезешь?
        - Увидишь,  - зло ответил он и шагнул к двери, но на пороге обернулся.  - Десять минут тебе. На все. Жду у подъезда.
        Она не спрашивала больше ничего, он вышел, она принялась одеваться.
        Там, на даче, когда подъехали, у Хамзи вовсю кипела работа. Подбежал к «Волге» взмокший, с улыбкой во всю веснушчатую физиономию Тимоня, распахнул ей дверцу, раскланялся, дурачась.
        - Просим, хозяйка!
        - Веди,  - кивнул ему небрежно Порохов, как будто в гостях.
        Хамзя, командующий парадом, стоял на крылечке у раскрытой в домик двери, серьезный, как и положено старшему, перед ней склонил почтительно голову.
        - Салам!
        Она пьяно, ничего не понимая, улыбалась, но игру приняла, держалась царственно.
        - Покажи, Тимоня!  - Порохов, сохраняя роль, подсказывал, как читал сценарий.
        - Вот это шпаклевка,  - силился быть серьезным, Тимоня указал на большущий чан, стоящий на деревянном грубом столе, поднял крышку, заглянул.  - Будете дегустировать?
        - Пошел вон!  - нахмурился на него Порохов и кивнул татарину в расписной яркой рубахе.  - Хамзя?
        - Черный икра,  - перехватив крышку у Тимони и бережно накрыв ею чан, командующий парадом поклонился Ксении.  - Осетрушка.
        - Как будто другая есть,  - махнул рукой развенчанный герой и отошел в сторону, закурил.
        - Второй партия, Эдуард Михалыч,  - повернулся от Ксении к Порохову татарин.  - Двадцать два кил.
        - Перевешивали?  - посерьезнел Порохов.
        - Обижаешь, шеф,  - огрызнулся Тимоня.
        - Не лезь!  - одернул его Порохов.
        - Как же,  - подтвердил Хамзя.  - Сам весь дежурил. Все, как в аптека.
        - В аптеке, татарин!  - не унимался Тимоня.
        - Какой разница.
        - Уймись!  - осадил и Порохов любимчика, и тот притих.
        - А первая партия на сколько?  - снова спросил Порохов, впившись в татарина цепким взглядом.
        - Первый маленький совсем.
        - Сколько?
        - Сдох Хабиба,  - осклабился Тимоня,  - другого добытчика нам искать придется.
        - Заткнись, тебе говорят!  - рявкнул Порохов и сжал руку в кулак; Тимоня влип в стенку.
        - Всего десять кил,  - Хамзя виновато опустил голову.
        - Сделали?
        Хамзя закивал.
        - Покажи ей, что получилось.
        Татарин повел трезвеющую на глазах Ксению в другую комнату-закуток, где белела в стене сверху до пола холодильная камера. Открыл дверцу, нутро камеры завораживало стеклянным пугающим содержимым: на многочисленных нестандартных полках мельтешили синими этикетками изящные баночки с бросающимися в глаза надписями.
        - Кавиар,  - прошептала Ксения.
        - Как в аптека,  - усмехнулся и поцокал языком татарин.  - Одна к одна. На комбинат плохой. У нас лучша.
        - Фирма!  - подал голос Тимоня.
        - Где остальная братва?  - допытывался Порохов.
        - Перекур, Эдуард Михалыч. Только кончиль.
        - Рубик там?
        - Там, там.
        - Иди, скажи ему, чтобы ждал меня. Я освобожусь, подгребу.
        Татарин вышел на двор.
        - А ты двигай сюда,  - позвал Порохов Тимоню.
        Тот, собираясь уже поспешать за татарином на выход, лихо развернулся и, словно верный пес, рванулся к хозяину.
        - Соображаешь?  - Порохов закурил, протянул сигарету Ксении. Та взяла, затянулась.
        - Твой бизнес?
        Она не удивилась внешне, чего Порохов не ожидал, не выскакивала с вопросами, не ахала, и это его привлекало к ней еще сильней.
        - А на что жить?  - ответил он.
        Она кивнула, пожала плечами, не докурив, выбросила щелчком сигарету под ноги Тимоне, тот бросился топтать.
        - Спалишь,  - невесело пошутил Порохов.
        - А тебе жалко?
        - На что жить?  - опять повторил он, и самому не понравилось.
        - Вы, мужики,  - добытчики,  - криво улыбнулась она.
        - Пока получается,  - Порохов, похоже, даже засмущался.
        - Пока?
        - А там видно будет,  - он злился на себя, разговор получался нелепым, не по его задумкам, она перехватила инициативу, он не заметил даже, как и когда это произошло.
        Он замолчал, докуривал сигарету, топтался на месте, она без любопытства огляделась.
        - Я зря не рискую,  - зачем-то сказал он, будто оправдывался перед ней, чего не делал никогда.  - А потом отдых прекрасный! Одесса, Киев, Ростов…
        - А Магадан?
        - Не накликай!
        - В Одессе море,  - мечтательно зажмурила она глаза, распахнула руки, потянулась сладко.
        - Тимоня вот…  - улыбнулся Порохов любимчику,  - скоро едет. Купаться будет.
        - Точно, Эд?  - вспыхнул Тимоня, бросился к Порохову обнимать.  - Чего раньше молчал? Душу истерзал мне. Мы тут гадали с Рубиком, кого пошлешь?
        - С Рубиком?
        - А с кем же?
        - Смотри у меня! Трепач!
        - Что ты, Эд! Да чтобы я!
        - Ладно, ладно.
        - Вот здорово, Эд!  - не унимался Тимоня.  - Неужели в Одессу?
        - Уймись. Рано пока к хохлам. И опасно. В Баку повезете.
        - Там тоже море,  - обласкала глазами Тимоню Ксения.  - Я слыхала, еще красивее, чем в Одессе.
        - Столица азеров!  - подпрыгнул от счастья Тимоня и, не зная, куда деваться от счастья, как ребенок, ткнулся к Ксении.
        - Значит, не была в Баку?  - взглянул на нее и Порохов.
        - Нет,  - просто ответила она и глаза опустила под его снова крепнущим взглядом.
        - Так езжай с ним.
        - А можно?
        Человек без лица
        Арон Соломонович тихо схоронил Левика. Быстро закопали. И недорого обошлось. Все бы ничего. С трупом вот мороку устроили в экспертизе. Патологоанатом тянул, мучился с заключением, объяснял дотошному Арону, плевался: вопросов следователь понаставил кучу, на двух листах накатал, будто он не эксперт, а царь-бог, на все про все ответы должен знать.
        Арон Соломонович тоже эксперта начал пытать, тот хмуро сплюнул, поморщился, как от зубной боли, побежал от него, словно от чумного.
        - Отчего же, любезный?  - крикнул старый Арон.  - Я не просто так. Я заплачу.
        - Тайна следствия,  - отмахнулся тот,  - к следователю, к следователю все проблемы, папаша.
        Так Арон Соломонович ничего толком не узнал про Левика, а следователь еще и премудрым оказался, ни в какую не согласился признавать его близким родственником, выпросил адрес старшего брата умершего, который, хотя и еврей, а на Чукотке оказался. Странное совпадение: тоже, как и Левик, всю свою жизнь с золотом связал, только Левик - на юге в ломбарде, а тот - на лютом севере инженером прииска.
        Но труп взять разрешение Арону Соломоновичу выдали: приедет брат - не приедет, а хоронить кому-то надо, труп не живой - ждать не может.
        Схоронил Левика Арон Соломонович честь по чести. Попечалился, как положено, даже чуть всплакнул. Левик безобидный, слушался его, старого Арона. Но не до этого уже было Арону. Страшился Арон и на улицу выходить, и дома сидеть. Страшила ужасная догадка. Следующая очередь - его!
        Арон сунулся туда, сунулся сюда. Кто на его деликатные вопросы ответит? Да и стыдно их задавать. Не каждого спросишь. Вроде как и опасно. Арон бы их и не задавал, но тот человек, который был ему нужен, будто запамятовал про него, не искал, сам не появлялся, не подавал условных знаков о встрече. А без него Арон не мог ничего поделать сам. Если идти в милицию - верная крышка! Поздно Арону в его возрасте лезть на рожон. Верный срок в лагерях. А старый Арон еще должен пожить!..
        Размышляя так и страдая невыносимо, Арон Соломонович нашел временное спасение - подселился к Виолетте Карловне, дряхлой старушке, бывшей учительнице еще маленького Левика, которая когда-то давала уроки музыки на пианино. Теперь сама уже не ходила, больше сидела в кресле-качалке, но Левушку помнила и на его похороны прислала соседку, которая за ней приглядывала. Двух старушек свели нужда и одиночество, втроем, с появлением Арона Соломоновича, им вместе стало теплее и даже беспечнее.
        Так что, примостившись после похорон возле этих «двух живописных развалин», как про себя окрестил женщин седовласый, но вполне сохранившийся Мизонбах, слегка успокоился. Но опять ненадолго. Решив свои «болячки», он совершенно растерялся, забыл про главное, разум совсем отбило после ужасной гибели бедного Левика. Арона Соломоновича ужалила тайная мысль - его же не найдет теперь и тот, с кем он сам жаждет встречи! Кого дожидался и Левик! Но, увы, дождался другого, врага!..
        От кого же тогда он теперь прячется?
        Арон Соломонович даже вздрогнул от прояснения мозгов: трясся, трясся от страха, прятался, прятался и сам себя загнал в ловушку! Старый дурень!
        И он нанял мальчишку со двора, где раньше проживал, чтобы дежурил и высматривал прохожих или чужаков, интересующихся им, старым евреем Ароном. Объяснил, что надо, как следить, что спрашивать. Сунул пацану рубль для начала. Огромные деньги для мальца! Сам Арон в его годы даже у Покровов[36 - Покровский собор Астрахани, освящен 29.09.1885 года.] столько не зарабатывал! Смышленый не по годам пацан тут же попросил накинуть до трех. В месяц. Это уже целое состояние! Арон тут же вменил ему в обязанности поглядывать за его квартирой. Дорого, но куда денешься от этих молодых мошенников! Арон щелкнул рыжего «зяблика» по носу длинным тонким пальцем, и на том сошлись.
        По времени Арон чуял - его уже давненько должны были разыскивать. Другое дело - у него сообщить этим людям ничего положительного не было, наоборот, только печальное и трагическое насчет Левика. Он и сам не прочь был никогда не встречаться и не искать встречи. Но с этими людьми так нельзя. Вроде с виду, конечно, интеллигентный и культурный народ, но попробуй обидь или не сдержи слова - и верный нож в спину. Как с Левиком. Но с ним, конечно, другое дело. Хотя какая разница? Смерть - о ней только в гробу и не думаешь.
        «Нет, Мизонбах еще поживет,  - размышлял старый Арон.  - Еще рано. Виолетта Карловна вон шевелиться начала и каждое утро будто наводит на него лорнет, тревожно спрашивая: “Как там наш молодец, досточтимый Арон Соломонович? Как настроение? Как спалось?” И соперница, ее соседка Лизавета, наливая ему чаю с молоком в зеленую чашку, подкладывала, лукаво щурясь, уже три кусочка сахара, а не один, как на первых порах… Так что еще рано старого Арона списывать со счетов!..»
        «Зяблик» тоже прилежно отрабатывает оттяпанные деньги, докладывает каждый вечер о всех событиях во дворе. Арон Соломонович требует от него подробностей, въедлив до мелочей. Для него каждый пустяк, каждая деталька - важный знак.
        И вот «зяблик», наконец, принес весть. С ним желают встретиться.
        Арон Соломонович внимательно выслушал мальчишку, проверил только ему одному памятными вопросами и впал в полное уныние и тревогу. Ему назначал встречу не тот человек, которого он знал и ждал.
        Ловушка?
        Его было кому ловить. И все-таки он пойдет на встречу! Выбора нет. Но он не загнанная дичь! Старый Арон знал, как поступить. Он загодя, с вечера останется ночевать в своей старой квартире! Он подготовится ко встрече неизвестных гостей! Пусть сунутся!
        Арон Соломонович извинился перед женщинами, поблагодарил за приют, за ласку, сославшись на неотложные заботы. Попросил любезную Виолетту Карловну, чтобы послезавтра наутро, если сам не явится, послала Лизавету навестить его, проведать и помочь по хозяйству - дела могут появиться. А у него, кроме них, теперь на этой грешной земле никого нет. И распрощался, расцеловавшись с обеими. Те всполошились - что так помпезно и надолго ли? Он с грустью улыбнулся - как Бог даст.
        Добравшись к себе, весь день тщательно готовился ко встрече. Даже редкую мебель в комнате расставил по-иному, поднатужившись: в центре и напротив двери - кресло для себя, перед креслом стул - для гостя. У кресла незамеченным для первого взгляда пристроил себе одноствольное ружье. Другого не имел. Да и это неизвестно по какой причине сохранилось. От него раритетом больше веяло, нежели огнестрельным оружием. Но оно годилось для одного выстрела. Второго или не понадобится, или не позволят произвести…
        Потом начал искать, чем прикрыть приклад ружья, тот выпирал. Придумал - с книжкой сядет. Лампу пристроил так, чтобы свет на стул, гостю в глаза падал. Пусть слепит. А самому в тени оставаться. Из книжек лучших, как ни лазил, не нашел ничего, кроме толстого «Справочника практического врача» за пятьдесят пятый год и еще толще - «Кулинарии», тоже почти тридцатилетней давности. Вспомнил свою заботливую хлопотушку Фаню, чуть слезы на глаза не навернулись, выбрал «Кулинарию», начал пристраивать ее к креслу, не получалось - тяжела. С таким объемным томом в одной руке другой ружья не только не вскинуть быстро, но и не поднять. В сердцах книжку выбросил. Задумался раздосадованный, в кресле пригрелся и заснул.
        Так всю ночь с открытой настежь дверью и проспал беспечно. Ничего не приснилось даже. Открыл глаза оттого, что лучик солнца, пробравшись в окошко, совсем уж разыгрался на его лице. Нос защекотало, он чихнул и вздрогнул. Кошку разбудил, свернувшуюся на коленях. С полгода как приблудилась, так без имени и жила. Мыкалась, видно, без него, пока он у Виолетты Карловны прятался, прохлаждался. А пришел, голодная у хозяина на коленях успокоилась. Он поднялся ее кормить, споткнулся о толстый том «Кулинарии» на полу, увидел напротив стул, обернулся на ружье и только сейчас, все вспомнив, по-настоящему перепугался. Сколько времени-то? Встреча назначена на ранний час!
        Часы показывали восемь утра. У него еще было время. Арон остановил взгляд на книжке, валявшейся на полу. Поморщился. Схватил полотенце, попавшееся под руку. Откуда оно здесь? Что он с ним делал? Перевязал голову под самый подбородок с затылка. Больше ничего не придумал. Пусть гадает, будто у него зуб болит! А хвоста полотенца хватило, чтобы сверху прикрыть приклад ружья. Нелепо? Смешно? Лучше смешно, чем потом жалеть. Внимание гостя на первых порах отвлечет эта чудаковатая повязка. А первые минуты для встречи незнакомых людей самые ответственные. Он, старый Арон, в этом не сомневался.
        И затих в кресле, успокоился после всех приготовлений и маленьких хитростей. Больше времени не оставалось. Будь что будет!
        Гость не опоздал. Заскрипели под ногами доски иссохшего старого пола, подняла голову кошка, снова взобравшаяся на колени к хозяину.
        - Здравствуйте!  - вошел в комнату гость.  - Извините, что я так… Не пугайтесь.
        Он коснулся своей головы, на которой до самого рта прятала лицо черная шапочка с дырами для глаз. Арона, перепугавшегося поначалу, удивил дорогой черный костюм на незнакомце. В элегантности тому нельзя отказать.
        - Присаживайтесь,  - ничего другого не нашел вымолвить Арон Соломонович, придя в себя и позабыв про все.
        - Ружье-то не понадобится,  - не садясь, незнакомец зашел за спину Мизонбаха, выхватил из-под кресла одностволку, полюбовался, переломил, вынул патрон и аккуратно убрал все на кровать.
        - Древнее у вас оружие,  - он оглядел комнату, сел на стул, закинул ногу на ногу.  - Но красивое. И мебель под стать. Царских времен?
        - Жены приданое. Фаня у меня, знаете ли…
        - Из дворян?
        - Что вы? Наши, советские времена…
        - Да…
        - Вы читали?..
        - Слышал.
        - Уж и не верится, что все это было…
        - А мы с вами видимся впервые.
        - Да, да, впервые… Ваш коллега… э-э-э… Который передал мне…
        - Он болен. Мне, так сказать, поручено…
        - А у нас ведь горе,  - Арон Соломонович опередил, уловив замешательство гостя.  - Левик наш от нас ушел…
        - Левик?
        - Да, да,  - закивал головой старый Арон.
        - Жучок?
        - Мой племянник.
        - Как? А мы ждем - не дождемся! По договоренности все сроки прошли. Что произошло? Под машину угодил?
        - Убили.
        - Как!
        - Кошмарное убийство,  - покачал головой Арон Соломонович.  - А разве в газетах не читали?
        - Что? Какие газеты?
        - Да-да, вы правы. Какие газеты… Схоронил я Левика. Льва Гольдбермана! И кто бы слезу уронил на кладбище! Никого. Один я. Старый немощный еврей.
        - Примите мои соболезнования.
        - Благодарю вас.
        - Но что же случилось? Кто?
        - Я вам сейчас все расскажу. Все, что знаю. Но кто мне расскажет всю правду? Я был в экспертизе. Им не до меня. Им не до наших бед! У них нет своих детей! Черствый народ! Простите меня, какой там грубый, невежественный, бессердечный персонал! Они врачи? Скажите мне? Вот вы, вы знаете. Скажите мне, разве так можно?
        - Кто его убил?
        Арон Соломонович выговорился, выпалил все, что в нем накопилось за время, прошедшее со смерти Левика, потом поднял глаза на гостя, не понимая его.
        - Вы меня спрашиваете?
        - Извините.
        - Насчет ваших вещей… ценностей… не беспокойтесь,  - вспомнил Арон.  - Все в целости и сохранности. Только желающих приобрести не оказалось. Слишком дорогие предметы. Но Левик успел мне все передать. Принес сам. До того… как они его убили.
        Арон Соломонович сунулся в кресло под собой, извлек сверток, развернул, протянул гостю величественный нательный крест на золотой цепи.
        - Все тут. Он успел.
        - Как же случилось?  - незнакомец принял крест, не разглядывая, завернул, сунул сверток во внутренний карман костюма.  - Как случилось?  - повторил гость нетерпеливо.
        - Кто же мне это расскажет?  - Арон горько вздохнул.  - Левика нет. Жил он один, вы знаете. А следователю не до нас. Я ведь, оказывается, даже не родственник Левику. Это ж надо подумать! Я, родной дядя!
        - Что вам известно?  - перебил незнакомец.
        - Что мне может быть известно…
        - Ну как же? Вы там были. Хоронили. Что народ говорил?
        - Вы думаете, народ знает больше, чем старый Арон?
        - И все же?
        Хозяин поведал все, что слышал, видел и о чем догадывался.
        - Одно, согласитесь со мной, ясно как белый день,  - тяжко вздохнул он, завершая свою историю,  - убийцы хорошо знали, где жил племянник, знали про эту драгоценность, которую вы нам доверили с Левиком. И следили за ним. Он мне рассказывал.
        - Следили?
        - Да. Когда Левик должен был показать этот предмет,  - Арон кивнул на внутренний карман и даже пальчиком ткнул для пущей верности в костюм гостя,  - этот предмет, кхе, кхе! Показать покупателю… он в магазин забежал. Так, по глупости. За табаком. Бог надоумил. Рыжий от него-то и шарахнулся.
        - Рыжий?
        - С коронкой на зубах.
        - Фикса?
        - Из желтого металла. Левик так перепугался, что позабыл, куда спешил. Бежать бросился.
        - Значит, следили за ним?
        - Левик боялся спать. А я, старый дурень, ему таблетки посоветовал. От бессонницы…
        - Кто же следил?
        - Ну что вы в самом деле? Конечно, не органы. Эти же… убийцы!
        - Да!  - незнакомец схватился за голову, забывшись, едва не сорвал с себя шапочку.
        - Запарились?  - тоже забывшись, посочувствовал Арон Соломонович, но спохватился и испугался.
        - Мне пора уходить,  - качнул головой гость.  - И еще. Чуть не забыл. Мои товарищи сдавали вам не только этот предмет. Там было еще и ожерелье. Где оно?
        - Левик не виноват!  - выпалил Арон и не сдержался, заплакал.  - Он заплатил за ожерелье своей молодой жизнью! Может быть?.. Конечно! Его из-за этого так жестоко били. Я видел его лицо! Если бы вам привелось! На теле, не только на его лице, не было живого места! Они мучили его! А что он мог сделать? Бедный мальчик! Он совершенно не развит физически. Что он мог?
        - Ожерелье украли убийцы?
        - Нет! Нет! Левик его защитил!
        - Что?
        - Левик спас его. Ради вас.
        - Тогда где оно?
        - Его забрали органы. Нашли в тайнике. Под окном. Когда обыскивали комнату с трупом. Бедный Левик!
        - Ладно, отец. Крепись,  - поднялся незнакомец.  - Я скажу своим. У нас нет претензий.
        - Что же будет? Я был в милиции. В прокуратуре. Они молчат. Но я знаю, они никого не найдут. Не первый раз. Как я несчастлив!
        - Я их сам найду!
        И гость ушел, лишь заскрипели под его тяжелыми ногами половицы.
        Райские яблочки
        - Можно к вам?  - опоздавший, не дожидаясь ответа, слегка подтолкнул Ковшова, прижал ему коленки и, протиснувшись, плюхнулся, успокоился рядом в красном кресле второго ряда.
        - Сергеич! Там только для кандидатов и членов райкома!  - шепнул кто-то сзади опоздавшему, но тот отмахнулся и спросил Ковшова:
        - Давно начали?
        - Минут семь назад.
        - Застряли по дороге. Грязища - ноги не вытащить, не то чтобы машине проехать. Дождь поливает как из ведра. И не лето совсем, похоже, осень началась. А до осени еще…
        Все это он выговорил неторопливо, не суетясь, удобнее устраиваясь в кресле, потом завертел журнал «Огонек» в руках, футляр с очками вынул, совсем не обращая внимания на президиум и докладчика на трибуне.
        - Как пес промок! Говорила мне Серафима Макаровна - возьми зонт; опять она права, а я в воде весь.
        Кто такая Серафима, Ковшов услышать не успел, так как опоздавший тряхнул богатой густыми волосами головой и обдал его и рядом сидящих мелкими влажными брызгами, чем вызвал тихий смех и легкий гвалт. Докладчик смутился и споткнулся, а в президиуме поднялся энергичного вида молодец, грозно оглядел зал, метнул молнию в их сторону и назидательно бросил:
        - Неронов! Борис Сергеевич! Мало что опоздали, вы еще мешаете работать активу. Не за этим мы вас собрали.
        - Схватил! Досталось! Успел!  - понесся к опоздавшему сочувствующий шепот из ближних рядов.  - Готовься, Сергеич! Отчитываться подымут.
        Неронов, не обращая особого внимания на замечание со сцены, подмигивая, кивал соседям, здороваясь со знакомыми. Наткнувшись на изучающий взгляд Ковшова, открыл перед собой на коленях «Огонек» и затих. Как белая ворона, этот деревенский франт выделялся среди присутствующих: секретарей партийных организаций, председателей колхозов, директоров совхозов - партхозактива. Все сплошь в темном, в резиновых, кирзовых, кожаных сапогах. Этот, как гость с Кавказа, весь светлый, в легкомысленном молочного цвета костюмчике, при белой, распахнутой на груди, рубахе без галстука. Особенно бросались в глаза желтые импортные штиблеты с мелкими дырочками; Ковшов как-то сразу зауважал соседа и проникся к нему симпатией - отважиться на эту фантазию в такую погоду мог исключительный мужик, не испугавшийся не только ненастья, но и грозной Серафимы.
        - Хайсы нет, что ли?  - толкнул между тем его локтем сосед и сунул леденец в пестрой обертке.
        - Хайсы?  - переспросил Ковшов, не взяв конфетку.
        - Нет Имангалиевича,  - ответил сзади важный толстяк и протянул руку за леденцом.  - Позже будет. Подъедет к самому главному, когда разборки начнутся. Говорят, Боронин вызвал.
        - Опять?
        - Снова. Тебе в прошлый раз не досталось?
        - А я отдыхал.
        - Ты все успеваешь, Сергеич. И как тебе удается? Лето в разгаре, уборка, а ты в отпуске?
        - Уметь надо. Мудрое руководство.
        - У тебя Денисов есть. За его спиной хоть совсем не работай…
        - У меня почки, Василий Иванович. Забыл? И легкие. Вон, курить запретили, как дите малое, леденцами снабдила Серафима,  - пожаловался сосед.  - Нахлебался воды в Ессентуках.
        - Ты что же, Серафиму с собой брал?  - толстяк хмыкнул.  - Со своим самоваром?..
        - Осточертели эти сульфаты - фосфаты! Все - водочку, а она мне леденцов. Сюда вон привез, остались, угощайтесь,  - сосед протянул назад горсть конфет.
        За конфетами потянулось несколько рук.
        Из президиума на них зашикали, молодец, который один раз уже вставал по их души, демонстративно отвернулся, будто не замечая.
        Сосед на минуту затих, углубился в «Огонек», но терпения его на большее не хватило, и он, забывшись, снова сунул леденец Ковшову. Тот покачал головой.
        - Вы наш новый прокурор?
        Ковшов кивнул.
        - Как это вам удалось Козлина ущучить?
        - Что?
        - Инструктора райкома?
        Ковшов внимательно вгляделся в соседа, не таким уж легкомысленным тот оказался.
        Про случившееся на рыбацкой тоне его еще не расспрашивал никто, даже Поспелов помалкивал, хотя чувствовалось - уже доложили, «как прокурор поймал жуликов». Вызывали Ковшова и в прокуратуру области, но сам Сугарлиев молчал, будто ничего не произошло. И Ковшов ждал его вопросов и вызова в райком.
        - Я - Неронов, директор областной автобазы. Будем знакомы,  - сосед протянул руку.  - А кресло я занял свое. Заметили? Никто сюда не садится. Знают. Я всегда с краю сижу. Быстрее убежать можно, как заканчиваются такие посиделки.
        Ковшов пожал плечами.
        - А вы сели в кресло нашего авторитета,  - Неронов ткнул назад пальцем, в того, с кем все время болтал.  - Василий Иванович Митин. Председатель самого могучего колхоза в районе. Познакомить?
        - Спасибо. Потом. Давайте все-таки послушаем.
        - А чего слушать-то?
        - Доклад.
        - Они у них один к одному.
        - Тебе бы наши заботы, Сергеич,  - вмешался в их тихий разговор председатель колхоза, место которого занял Ковшов.
        - А чего?
        - Твои орлы километры на колеса мотают, а у нас - то надои, то заморозки.
        - Хочешь анекдот, Василий Иванович?
        - Опять про нас?
        - Новый!
        - Давай,  - огорчился тот.  - Не привыкать. Над нами, крестьянами, кто только не смеется.
        - Ладно, не прибедняйся. Грудь-то в орденах!
        - Их бы на мясо сменять да на молоко. А железками этими только греметь да ворон пугать. Что с анекдотом-то?
        - По анекдоту соскучился? Ну, слушай,  - хмыкнул Неронов.  - Заседание идет. Председатель колхоза, вроде тебя, весь в медалях, ведет правление. Вопрос один - фанеру наконец привезли. Всем надо, а фанеры - машина одна. Встает зоотехник: мне дай, председатель! Коровы в дерьме по колено стоят. Крыш нет в коровниках. Встает ветврач: дай мне! Телята под открытым небом. Замерзнут зимой. Птичница орет: куры дохнут! Без навеса не несутся! Задумался отец, а парторг ему подсказывает: Семеныч, отдай фанеру в стройцех. Сделаем из нее аэроплан и улетим из этого колхоза к едрене матери!
        Сзади и поблизости прыснули смехом, докладчик начал заикаться, замирать в паузах, молодец в президиуме дернулся и, сурово взглянув в зал, схватился за карандаш стучать, но остановился. Из-за занавеси на сцене к президиуму вышел кривоногий и низенький, с сединой в голове крепыш и, переваливаясь с ноги на ногу, заковылял к столу.
        - Сугарлиев!  - притих зал, все уставились на первого секретаря райкома.
        Докладчик совсем замолчал, дожидался, что ему прикажут. Молодец поднялся, пропустил к столу президиума первого секретаря, тот тяжело сел, спросил что-то у рядом потеснившегося председателя райисполкома Котина. Тот ритмично закивал, отвечая. Первый начал задавать ему еще не слышные залу вопросы, председатель смутился, полез в папку доставать бумаги, тыкал в них пальцем, показывал. Первый, рассуждая, дергался головой из стороны в сторону, зло и настырно. Немая сцена длилась минут десять. Зал молчал, казалось, смолкли и мухи.
        - Ты садись, Виктор,  - наконец, потянул молодого на стул Сугарлиев, начал спрашивать и его, тот тоже ткнулся в свою папку с бумагами, видимо, в поисках ответа.
        - Это кто?  - поинтересовался Ковшов у Неронова.
        - Председатель исполкома…
        - Знаю. Другой?
        - А, этот, молодой? Второй. По промышленности. Турченок.
        - Понятно.
        - Ты тоже садись, Павел Никитич,  - махнул рукой Сугарлиев докладчику и тяжело оглядел зал.  - Чего нам доклады разводить?
        По залу пополз легкий гул голосов.
        - Тихо, тихо,  - опять махнул рукой Сугарлиев.  - Работать надо. А мы митингуем. Вишь ты! Маяки нашлись! Протрубили на всю область! На миллион замахнулись! А сами в кусты?
        Зал напрягся весь, как одно живое существо, смолк, ждал.
        - Павел Никитич!  - махнул первый в зал докладчику, который успел присесть, но тут же вскочил на зов.  - Ты чем тут хвастал?
        - Я не хвастал, Хайса Имангалиевич,  - побелел в лице грозный высокий дядька.  - Докладывал последние сводки по уборке овощей.
        - Ну? И чего мы насобирали?
        - Похвалиться, прямо сказать, нечем,  - понурился тот.
        - Нечем? Позор!  - обрушился в крике, завозмущался первый.  - На всю область мы в хвосте! Забыли, как трубили? Какие социалистические обязательства брали? За миллион овощей агитировали! Кто выступил с почином? Наш район. А ведь, если наш район обязательства не выполнит, всей области миллиона не видать! Наш район самый!.. Да что я вам талдычу! Лучше меня знаете. Я Леониду Александровичу сам что обещал?.. А где наши помидоры? Где овощи? У нас, Андрей Иванович, и конь не валялся!
        Сугарлиев повернулся к Котину, посмотрел на него так, как будто впервые увидел, покачал головой.
        - Что будем рапортовать?
        - Нагоним. Увеличим темпы, Хайса Имангалиевич,  - выдавил из себя председатель райисполкома.  - Есть еще время. Я проезжал перед активом по полям. У Митина побывал, у Русатова, у Смирнова. Стоят еще участки с продукцией, целые, совсем не тронуты помидоры, только пробные, первые сборы провели, а вся продукция на корне дожидается.
        - А дожди?
        - А что ей дожди? Наоборот, солнца нет. Не сгорит.
        - Так сколько же она дожидаться будет? До заморозков? Ее в магазин везти надо, на консервный завод. По Волге пароходами отправлять.
        - Отправляем, Хайса Имангалиевич.
        - Да что ты мне говоришь? Вот бумага! Я же тебе показывал! Наш район в хвосте по уборке плетется. А в итоге область проваливает план и обязательства.
        - Убирать некому, Хайса Имангалиевич!  - выкрикнул из зала докладчик, про которого все забыли, это был начальник управления сельского хозяйства Воробейчиков.  - Не справляются в колхозах своими силами. А у Смирнова в совхозе совсем людей для уборки нет.
        В зале поднялся шум, не говорил и не кричал только глухонемой; Ковшов привстал от удивления, такого видеть ему не приходилось.
        - Студентов ждут,  - сказал ему Неронов.  - Дармовая рабочая сила. Райские яблочки.
        - Не понял?  - наклонился к нему Ковшов.  - При чем студенты-то?
        - Ну как же? Каждый год колхозники за их счет выезжают. Планов громадье. Обязательства большие берут по овощам. А убирать продукцию некому. В этом году, знаете, конечно, в области миллион взялись собрать. К юбилею. Лето кончается, а продукции нет.
        - А чего же?
        - А вот вы и наблюдаете промежуточную стадию. Сейчас студентов все требуют, чтобы собирать. У тех учебный процесс полетит к чертям. Собирать-то до заморозков будут.
        Сургалиев, гася гвалт в зале, поднялся со стула сам, вытянул вверх руку. Постепенно угомонились самые резвые.
        - Павел Никитич!  - поискал первый секретарь глазами Воробейчикова.
        Тот, как вскочил, так и не садился; возле него, сцепившись, спорили о своем двое.
        - Тише вы!  - гаркнул на них Воробейчиков.
        Те присели, разгоряченные, как мальчишки после драки.
        - Значит, убирать некому, Павел Никитич?  - грозно, но сдерживаясь, спросил Сургалиев.  - Не хватает людей? А помидоры на полях лежат?
        - Не хватает людей,  - невнятно пробормотал тот.
        - Вот те раз! А что, не знали раньше?
        - Да вот они, Хайса Имангалиевич,  - развел Воробейчиков руки по залу,  - все здесь. И председатели, и директоры, и секретари. Спросить их надо.
        - Я спрошу! И бюро райкома спросит!  - нахмурился первый.  - А управление сельского хозяйства куда смотрело? Тоже не знали?
        И снова зал притих.
        - Василий Иванович! Митин!
        Поднялся, запыхтев за спиной Ковшова, председатель.
        - Что скажешь, Василий Иванович?
        Председатель молчал.
        - Заваливаешь район, Василий Иванович? А прокурор района там с тобой рядом, гляжу я, сидит.
        Ковшов поднял на первого секретаря глаза. Тот, не мигая, тоже смотрел на него так, как будто вцепился мертвой хваткой.
        - Вредительством это называется, Василий Иванович! А как же? Подводить район в трудный момент. Продукция на полях, а ее не убирают! Так, товарищ прокурор?
        Ковшов и встать не успел, как первый замахал на него рукой.
        - Так, так. Ребенок только не поймет. Мы, Василий Иванович, ордена вешаем, но мы их и снимаем.
        Сургалиев замолчал, тяжело оглядел зал, махнул рукой, чтобы все садились, сел и сам, повернулся к Котину.
        - Я, Николай Иванович, только из обкома. Знаешь, что мне Леонид Александрович сказал?
        Костин пожал плечами.
        - Он меня спросил,  - совсем сощурил маленькие глазки первый,  - ты огурцы сдал? Сдал, говорю. Много? Все, отвечаю. Сколько ты сдал, говорит, я на балконе своем выращиваю. А у тебя колхозы. Помидоров тоже столько вырастил? И столько сдашь?
        - Пошутил Боронин,  - опустил голову Котин.
        - Пошутил. А как же? Конечно, пошутил,  - закивал головой Сургалиев.  - Я тогда тоже так подумал. А теперь вот иначе думаю.
        - Чего это, Хайса Имангалиевич?
        - Не окажется ли его шутка пророческой?
        Слова эти, то, как взглянул первый секретарь на председателя райисполкома, заставили Ковшова глубоко задуматься.
        - Картина…  - сказал рядом Неронов.
        - Что?  - повернулся к нему Ковшов.
        - Положеньице, говорю,  - хмыкнул тот и замкнулся.
        Заседание районного актива продолжалось дальше; первый секретарь поднимал из зала председателей колхозов и директоров совхозов на трибуну, распекал, задавал вопросы, усаживал на места… Кончилось все затемно.
        Сила и прелесть слабого пола
        У Порохова в аэропорту действительно все было схвачено. Никого они не интересовали, на сумках с контрабандным товаром, огромных и тяжелющих, милиционер и глаза не задержал, а в самолете разрешили их поставить под ноги. В общем, улетали легко, весело, словно, как и было обещано, на курорт отправлялись.
        Ксения вырядилась: вся в ярком платье. Тимоню и Рубика столбняк посетил, когда они увидели; как застыли с открытыми ртами, так и оставались, если бы не Порохов. Тот оценил: так и надо, чтобы «азеры» на контрольном пункте в Баку на нее таращились, тогда пацанам легче будет незамеченными с сумками прошмыгнуть. Главное - из аэропорта Бакинского выбраться, а там их встретят с машиной, и ищи-свищи!
        Все шло как по-писаному: самолет приземлился, Тимоня с Рубиком поближе в проходе места заняли, не дожидаясь команды - лишь экипажу выходить, и они за ним. Тимоня вслед за нужным человеком пристроился, и Рубик тут же, так оба с сумарями и потопали. Ксения поднялась с одной сумочкой и косметичкой в руках да с журнальчиком. Ей куда торопиться, она отдыхать прилетела, в море купаться и загорать. Сумку на плечо вскинула, и уже какой-то черномазенький прицепился, все интересуется: который час, да кто вас встречает? Про багаж интересоваться начал. Ксения повода не давала, еще в полете, правда, поверх журнальчика стрельнула глазками по салону, наткнулась случайно на этого остроглазенького раза два, так тот возомнил о себе невесть что. Отбрила, когда полез в проходе помогать, вроде успокоился. Одни нахалы в этом Баку! Эдик не зря предупреждал.
        По задуманному Пороховым ей следовало нигде не задерживаться, но и не спешить, пацаны под нее сами подстроятся, если надобность будет. Так и поступила. В аэропорту не растерялась, однако, ни Тимоню, ни Рубика не заметила на пропускном пункте, видно, успели разобраться по-своему. Она вышла, вздохнула полной грудью - пронесло!
        Кажется, и не волновалась совсем, а все же переживала. Порохов успокаивал ее: не поездка будет с икрой рисковая, а прогулка увеселительная! И вот, как он и предсказывал, все благополучно закончилось. Тихо и мирно. Ей повезло.
        Она огляделась. Мальчишек не было. Где они задержались? На пункте их не видела. Небось, балбесы, в туалет со страху заскочили? Подождала. На нее обращали внимание. Опять откуда-то тот тип остроглазый появился, приставать начал: «вас не подвезти?» Она отвернулась и разговаривать не стала. Пора бы уж нарисоваться и пацанам!
        Их не было. Ситуация начинала волновать. Чего они себе позволяют? Порохов не погладит по головкам, если она расскажет об их проделках! Маленькие кругленькие часики на ее руке отсчитали тридцать минут, как она здесь отирается у дверей аэропорта. Порохов подарил их ей перед самым отъездом.
        - Будешь смотреть и меня вспоминать,  - напутствовал он, застегивая браслет.
        - Золотые! И браслетик такой же!  - бросилась она его целовать.
        - Я по мелочам не размениваюсь,  - не отстранил ее Порохов, но сам не целовался.  - Моя жена других носить никогда не будет.
        - Так уж и жена!  - вырвалось у нее.
        - Возвратишься - свадьбу сыграем.
        - Одну уже сыграли.
        - Эта настоящей будет.
        - Не развелась еще.
        - А ты не волнуйся. Скажи только, я сам здесь все решу, пока ты там купаться будешь.
        - Его согласие надо. Без согласия - только через суд.
        И они оба разом замолчали. Только теперь вспомнили про Серебряного. Аргентум как пропал после свадьбы, так ни он, ни она его не видели и не вспоминали.
        Ксения поправила волосы, разметал прическу ветерок, пока она задумалась. Полезла за косметичкой, нашла зеркальце, поднесла к лицу и вся всколыхнулась - из дверей аэропорта к ней приближался милиционер! То, что шел он к ней, она поняла сразу. Пацанов поймали! Она обмерла, задрожала, боясь повернуться.
        Милиционер окликнул ее.
        - Кого ждем, гражданка?
        Она молчала, совсем растерявшись, так зеркальце и вертела в руках.
        - Последним рейсом к нам?
        Она плохо соображала, не понимала, что ее спрашивают.
        - Билетик с самолета можно глянуть?
        Она полезла в сумку, покраснела, готовая зареветь.
        - Ну-ну,  - покачал он головой.  - Плакать-то зачем? Такая красивая девушка. Пойдемте, поговорим. Не волнуйтесь.
        Она, наконец, нашла в сумке платочек, поднесла к глазам.
        - Пойдемте, пойдемте,  - взял он ее бережно за локоть,  - здесь недалеко.
        Никто ничего и не понял; встретились два знакомых молодых человека, симпатичный офицер в милицейской форме и красивая девушка, друг другу под стать, девушка аж всплакнула от счастья - вот и все, в аэропорту такое на каждом шагу.
        То, куда он ее привел, видно, и было отделением милиции; они вошли, и она сразу поймала на себе испуганные, затравленные глаза Тимони и Рубика. Рубик еще держался, а Тимоня совсем раскис, конопатый нос его краснел помидором на лице; оба, лишь увидев ее, пригнулись вниз головами, уперлись глазами в пол. Тут же вывернутые почти до дна темные клетчатые сумки.
        Ксения отвела глаза в сторону. Комната маленькая, с низким потолком без окон. Напротив пацанов - стол. За столом восседал громадный толстопузый сержант с маленькими усиками. Перед ним во весь стол громоздились стеклянные банки с икрой.
        Офицер провел ее мимо всего этого, поставил у стенки, спросил:
        - Своих узнаешь?
        Тимоня и Рубик согнулись на стульях еще ниже, так, что только в пол не упирались лбами. Сержант глядел на них, не мигая, сонными глазами, хмыкал глуховато, покачивался:
        - Вай, мальчишка совсем. Совсем мальчишка! У вас там все такой смелый?
        Тимоня зашмыгал носом, рот его кровоточил. Сержант поднял на Ксению большие выпуклые глаза, они у него заблестели, вот-вот и вывалятся, он даже толстые губы облизал.
        - И ты. Красивый такой! Сестра? Родной сестра?
        Ксения отвернулась, тошно было глядеть на безобразного слюнявого сержанта.
        Офицер щелкнул ключом, открыл в стене рядом маленькую дверцу, подтолкнул ее внутрь.
        - Проходи, проходи,  - закрыл он за собой дверь и защелкнул опять на ключ.  - Не стесняйся. Тут у нас тесновато. Зато атмосфера душевная. Тет на тет. Слышала про такое? Интимные беседы воспитательного характера проводим. Ты же нуждаешься в такой беседе? Что молчишь?
        В чуланчике, иначе не назовешь этот закуток, только стул да оконце, ничего больше не было. Офицер оконце наполовину задернул занавеской, подтолкнул ее к стулу, включил свет, чтобы совсем темно не было.
        - Садись,  - он положил ей руки на плечи, придавил слегка, усадил, сам устроился на подоконнике.
        Руки у него были сильными и горячими, прямо жгли огнем, прикасаясь. Она задрожала и упала на стул, то ли от его рук, то ли уже и ноги не держали от страха.
        - Как тебя звать-то, красавица?
        Ксения молчала, приходила в себя, никак не могла отдышаться. В закутке было душно, ее пробил пот. Лоб покрылся испариной.
        - Жарко у нас,  - посочувствовал офицер, полез в ее сумку, подал ей платочек.  - У вас, говорят, жарко, но у нас - вообще погибель!
        Ксения платок взяла, чуть прикоснулась ко лбу.
        - Твои дружки разговорчивее. Вы что же? Не в одной школе учились? Забыла? Как звать?
        - Люся,  - почему-то сказала она.
        - А в билете другое имя записано?  - он уже выложил содержимое ее сумки на подоконник.
        Она молчала, с носа капало, она закрыла лицо платком.
        - И мальчишки врали поначалу. Что же вы все, как дети малые? Даже не интересно с вами, контрабандистами. Везете, как взрослые жулики, на тысячи, а врете, как школьники у доски.
        Она пожала плечами.
        - Отпустить мне вас?
        - Я их не знаю.
        - Ну, ну. Я же не спрашиваю их имен. Не спеши. Я спрашиваю, отпустить вас?
        - Как хотите. Я их не знаю.
        - Ксения,  - прочитал по билету офицер.  - Красивое имя. И сама ничего. У нас тоже девчонки есть красивые. Но наши не такие. Грубые какие-то. Ваши лучше. А ты на кошку похожа. Дикую. Я сразу приметил, как глянул. Повадки такие же. И глаза зеленые. Корябаться любишь?
        Ксения совсем уткнулась в платок.
        - А знаешь, Ксения, что с твоими дружками будет? С этими пацанами и с тобой, если я рассержусь?
        - Я их не знаю.
        - Их для начала арестуют. И будут они сидеть в нашей тюрьме. Суда дожидаться. Долго. Может, будешь сидеть с ними и ты. Жарко у нас в тюрьмах летом. У нас и зимой там жарко. И грязно. А еще вши бывают. Пе-ди-ку-лез называется,  - он произнес по слогам, морщась, и даже сплюнул.  - Фу ты, гадость какая! Мужикам не приведись, а уж женщинам!.. В женских камерах особенно. Но у нас женщин мало в тюрьмах. Наши женщины в Баку в тюрьмах не сидят. Они вообще не сидят за решеткой. На это мужья есть. Им мужья не позволяют. В наших тюрьмах стыдно женщин держать. Для них и камер нет. А когда вот такие, чужие, попадают, их сажают к мужикам. В общую камеру. Ты представляешь, Ксень? В общую? К мужикам? К нашим, а?
        Ксения всхлипнула, задрожала.
        - Хорошо, если одиночка все-таки найдется! А если нет? Для несговорчивых-то? Да для молчаливых?
        - Что вы говорите такое!  - не выдержав, вскрикнула Ксения.
        - А я не пугаю,  - офицер посмотрел в окно.  - Курить хочется и водочки. А курить нельзя, милая девочка, задохнемся здесь, окно-то не открывается. Настроили черт-те что!
        Он повернулся на подоконнике, потянулся, кости хрустнули.
        - Своих не сажают тут женщин. А ты чужая. Красивая, но чужая. Понимаешь меня? Посадят тебя.
        Ксению бил озноб.
        - Я их не знаю,  - твердила она, как заведенная кукла, почти в истерике.
        - За икру, да еще в таком количестве, обязательно тюрьму дадут. Пацаны только сейчас молчат, а на суде, как про сроки услышат, про пять-шесть лет, так и лапки вверх. Тебя сдадут сразу. Ваш козел, который сюда послал… Послал, послал, не перечь мне, я знаю, не впервой. Так тот козел чистеньким останется, а вы все загремите в лагеря. Вот и раскинь мозгами. Ты женщина умная. Я вижу. Редкость сейчас. А в тебе уместились и красота, и ум. Ты что же, дура, чтобы париться за какого-то мужика? Выйдешь из тюряги лет через пять, никто на тебя и не глянет. А тот козел и подавно.
        Ксения ахнула и разревелась. Он вскочил с подоконника, растерялся.
        - Тю-тю-тю,  - запричитал, не ожидая, видно, такого исхода, отпрянул, толкнулся в дверь, но остановился, вспомнив про ключ, положил ей руки на плечи, затряс легонько.  - Тю-тю-тю. Перестань! Прекрати! Кто же тебя в тюрьму гонит? Сама. Я разве сказал что? Я, так сказать, изобразил перспективу. А ты у нас славненькая, умная девочка. Вон как их защищаешь! Спасаешь прямо. А себя не жалеешь. Не жалко, да? А мне тебя вот жалко.
        Он поднял ее зареванное лицо, взял платок из рук, нагнулся и поцеловал в соленые от слез щеки, лоб, губы. Она вырвалась, перестала плакать. Сжалась вся на стуле, горело лицо, плечи, тело от его жгучих рук.
        - Ну вот и хорошо,  - он снова уселся на подоконник.  - Обидел дядя девочку, а зря. Напугал. А девочка умненькая, смышленая. Вот я и спрашиваю - отпустить пацанов-то?
        - Отпустите,  - выдавила она, почти не открывая губ.
        - Отпустить… хорошо,  - повторил он и погладил ее по голове.
        Она вздрогнула, но не отстранилась.
        - Это не так просто. У меня товарищ есть. Ты видела моего товарища? Видела?
        Ксения кивнула.
        - Помощник мой. Дурак дураком, но насчет денег смышленый. Они все здесь смышленые насчет денег. Они торгуют всю жизнь. Нация такая. Понимаешь? У них это в крови. А этот форму надел. Икру-то мы конфискуем. Уже конфисковали. Но ее не хватит. Нужны деньги. Не мне. Я денег не беру. Моему товарищу, ну и еще… Тебе знать незачем. Пацаны свои собрали. Но у них мало. Говорят, у тебя есть.
        - Есть.
        - Вот и хорошо.
        Порохов снабдил Ксению деньгами на первый случай. Дал на мелкие расходы, купить себе чего. Про те, что получат за икру, сказал: привезете, будет видно, кому сколько. Общие деньги ни рубля чтобы не брали, ни копейки!
        - На, смотри сама,  - протянул ее сумку офицер.
        - Вот все,  - подала она ему, что было.
        - Не густо,  - принял он, не считая, оценил на глаз.  - Мой товарищ не поверит.
        - Больше нет.
        - Часики?..  - он глянул ей на руку.
        - Возьмите,  - она заспешила, заторопилась, расстегивая браслет.
        - Ну ладно, красивая,  - офицер соскочил с подоконника, хрустнул в плечах, потянулся обеими руками.  - Ему хватит. А уж я тебя… и часики на память.
        Он поднял ее со стула на руки, посадил на подоконник, задернул совсем занавеску и дохнул в лицо жарким жадным дыханием.
        Из дневника Ковшова Д. П.
        В прокуратуру области меня все же вытащили. Позвонил Тарков, спросил:
        - Ты чего там чудишь, молодой?
        - Какой молодой, Михаил Максимович!  - попытался отшутиться я.  - Был да весь вышел.
        - Приемчики у тебя бандитские.
        - Это что же?
        - Приезжай, тут на тебя телега серьезная.
        И мне пришлось объясняться. Все же я полагал, что Игорушкин сам пригласит по этому вопросу, а поручили клерку. Я, конечно, Михаила Максимовича уважаю, но вспомню дело Желтого, и будоражит душу. Впрочем, прошлое ворошить, что бензин в костер плеснуть…
        В аппарате встретил Михалыча. Шаламов, как всегда озабоченный, весь в трудах, поздоровался и к себе наверх, на чердак.
        - Что такое, Михалыч?
        - Найди время. Забегай вечерком. Посидим, как раньше.
        Я пообещал. Чего отказываться? У Таркова, если он не перестроился, как ему Гавралов советовал, особо не разгонишься. Я еще не забыл, как он сутки Желтого допрашивал, а наутро тот с сердцем в больницу угодил. Но то с подозреваемым, а я-то свой, прокурорский, да еще его бывший коллега - аппаратчик, вместе в шахматы гоняли.
        Однако я раньше времени павлином хвост распушил - ошибся в Таркове, Михаил Максимович поставил меня своими вопросами, что называется, в позу Ромберга.
        - Михаил Максимович,  - спросил я его,  - а само письмо, жалоба, заявление, что там у вас?.. Телегу эту нельзя посмотреть? Кто там пишет-то? Чем недовольны? Я что же, зря на жуликов акт заставил составить? Рыбу да еще икряную сначала оприходовать в колхоз надо, а потом тот может ею распорядиться. И тогда только в определенных нормах. Рыба же колхозная, ее полагается везти на рыбокомбинат. Это в воде она, может быть, и ничья, а выловил - уже государственная собственность!
        - А при чем здесь прокурор?  - зациклился Тарков.  - Прокурора это дело - по тоням шастать, в невод заглядывать?
        - Сигнал поступил на жуликов! Я знал, что они райкомовские мальчики?  - уже кричал я.
        - Не ори, Палыч,  - по-свойски одернул меня общенадзорник.  - Прокурор проверки проводить должен. Документы, отчеты… сверять. Тебе бы еще пистолет дать. Ты там стрельбу бы открыл. Олеко Дундич нашелся!
        - Кто?
        - Был такой. Герой Гражданской войны. Забыл Котовского?
        - Котовского забудешь.
        - Вот и ты! Гляньте, явился: руки вверх! Я прокурор! Разгружай рыбу!
        - Михаил Максимович, вы, правда, как будто там рядышком дежурили. Все так и было.
        - Ты не смейся. Они серьезными фактами располагают.
        - А это все факты и есть. Может быть, разрешите прочитать, в чем меня обвиняют? Нет. Зря я не взял с собой милицию, как редактор советовал. Я бы их тут же и в тюгулевку отвез.
        - Вот. Там в письме и этого анархиста тебе присобачили. Его в шею везде погнали. Жить никому в райкоме и в газете не давал, а ты с ним связался! Как же ты, Данила Павлович? Близорук, близорук ты. А у нас работал, вроде вдаль глядел.
        - Я и сейчас все прекрасно вижу. Вот вас, например, Михаил Максимович. Напоминаете вы мне один персонаж. Не хочется обижать.
        - Знаю, остер ты на язык, Данила Павлович, только не твой верх в этом деле.
        - Это еще посмотрим.
        - А чего смотреть? Пиши объяснение.
        - Кому?
        - На имя Игорушкина.
        - Не буду.
        - Как это? Не зарывайся, Ковшов!
        - Я вам все объяснил. Жалобу вы мне не показали. Думаю, вопрос исчерпан. Так и докладывайте Николаю Петровичу. А понадобится - пусть меня приглашает к себе.
        - Зря ты так, Ковшов. Я бы на твоем месте подумал. Больших людей ты задел. Они рассердиться могут.
        - Спасибо. Теперь хотя бы буду знать.
        Меня захотели видеть в кадрах, потом сам заглянул в родной отдел к следственникам, потрепался с Готляром, он уже тоже был в курсе, поглядывал на меня с осторожностью, но по спине поглаживал, советов не давал, но уже жалел.
        - Жив я еще, Яков Лазаревич,  - успокоил я.  - Ничего, прорвемся.
        - Сидел бы в отделе. Вон твой стол, стульчик. Пили бы чаек и тревог не знали. Чего тебя в район понесло? Володя Токуров шею сломал? Сломал.
        Шаламов оказался не один. Ко мне обернулся Курасов, с Михалычем они заканчивали обсуждать свои дела. Обнялись. Давненько Николай Егорович не баловал своим появлением прокуратуру. С тех пор, как из Питера вернулся, считай, впервые объявился.
        - Исхудал. Но выглядишь на зависть.
        - В милиции мода на длинных и поджарых, вот Максинов и собирает под свои знамена.
        - Ну ладно, ребята, мне домой спешить надо. Сегодня, как назло, Татьяне обещал не задерживаться. Всю неделю только спать и приходил,  - Шаламов выглядел разбитым, как узкоколейка, которую корчагинцы в грязи строили.  - Давайте выпьем за встречу да разбежимся.
        Мы выпили.
        - Как, мужики, на чужих харчах-то?  - Шаламов хмуро оглядел нас с Курасовым.  - Не завидуете мне? Назад не хочется?
        - Шутки у тебя, Михалыч,  - Курасов улыбнулся.  - Тебе только висельник позавидовать может. А у нас дела еще ничего. Как, Данила?
        - Терпимо.
        - Ты, Данила Павлович, как раз вовремя зарулил, у нас с Михалычем сегодня праздник.
        - Вот как? По этому поводу застолье?  - я кивнул на украшение стола.
        - Спас меня Михалыч, можно сказать, выручил,  - Курасов разлил еще по одной рюмке.  - Дело мне Макс поручил. Обрадовал, так сказать, по приезду из Северной столицы. Его наши делом «санитаров» окрестили, а новый шеф следственников по-своему переиначил, назвал делом «ювелиров».
        - Хрен редьки не слаще,  - буркнул Шаламов.
        - Это точно,  - хмыкнул Николай.  - Глухое дело. В городе банда орудует, приезжает на квартиры под видом врачей. В белых халатах, с чемоданчиком для вызова, в дверь звонят. Два-три человека. А только открыли - хозяев лицом к стене и квартиру зачищают.
        - Чего ж тут нового? Было на моей памяти в городе,  - задумался я.
        - У этих особые заморочки,  - Курасов грустно хмыкнул.  - Бандиты культурные, идеями нашпигованы. Бредец снимали[37 - Бредец снимать (вор. жаргон)  - наметить объект для квартирной кражи.] с головой.
        - Вот те на, Егорыч!  - ахнул Шаламов.  - Лихо ты закурлыкал по-свойски[38 - Курлыкать по-свойски (вор. жаргон)  - говорить на языке преступников.]!
        - Наблыкался[39 - Наблыкаться (вор. жаргон)  - научиться разговаривать на жаргоне преступников.],  - кивнул Курасов.  - Потерпевших выбирали по наводке. Абы к кому не совались. Грабили только выдающихся личностей. А те не только при больших деньгах, но и при власти. На самом верху, как говорится. Такие в милицию стыдятся обращаться.
        - Чего же так?  - Шаламова аж закорежило.
        - Да уж не нам чета, Михалыч,  - Курасов засмеялся.  - Эти богатством кичатся только среди своих, и то под одеялом.
        - Живут же люди,  - закурил сигарету Шаламов,  - а мы в космос летаем.
        - И переплыли Енисей,  - поддакнул я.
        - Да, ребята, деньги у них большие. Такие большие, что они боялись в милицию заявлять. Но тут не деньги, тут ценности похищенные значение имеют. К слову сказать, я думаю, бандиты и сами влипли с награбленным: не найдут покупателей, чтобы сбыть похищенное. Все ломбарды, лавки антикварные, малины[40 - Малина (вор. жаргон)  - воровской притон.] сыщики обложили, а цацек[41 - Цацки (вор. жаргон)  - женские украшения, драгоценности к костюму.] нет. А там такие вещи значатся! Я сейчас экспертизу назначаю: и кельтский крест, и папский перстень…
        - Неужели из самого Ватикана?  - хмыкнул Шаламов.
        - Представь себе, Михалыч, говорят, только там такие печатки водились!  - Курасов глаза закатил от восхищения.  - Теперь это огромная коллекционная редкость!
        - А Михалыч, значит, тебя выручал по старой дружбе?  - вернул я с небес на грешную землю восторженного рассказчика.
        - Грохнули амаску[42 - Амаска (вор. жаргон)  - помощник при продаже краденых вещей.] на Набережной,  - хмуро пробасил Шаламов.  - А может, и самого Каина[43 - Каин (вор. жаргон)  - скупщик краденого.]. Мне копаться там пришлось. Покойник, похоже, проблемы этих самых «санитаров» решать взялся с драгоценностями. Да сам подставился. Повесили бедолагу.
        - Уже точно?  - спросил Курасов.
        - Точнее быть не может. Славик Глотов уже и заключение выдал. У жмурика, похоже, тайник искали, все перерыли в квартире, а он нам достался. С ожерельем. Моей Таньке и во сне не видать такой красоты. Но главное в другом. Стаканчик я там подобрал, вернее, то, что от него осталось, донышко.
        Шаламов кивнул Курасову на рюмки.
        - Наливай, везунчик.
        Курасов спохватился, наполнил рюмки.
        - Этим стаканом по голове били. Разлетелся вдрызг. А пальчики и кровь остались. Убийца пальцы повредил. Теперь отпечатки пальцев этого мокрушника[44 - Мокрушник (вор. жаргон)  - убийца.] отпетого не только у меня есть, но и Николаю перепало.
        - Не понял?  - я действительно не разобрался в «бермудском треугольнике» криминалиста.
        - У меня по делу «санитаров» накануне отпечатки пальцев нашлись по одному из эпизодов ограбления. Следователь молодой назначил экспертизу и забыл. Балбес и есть балбес, что с него взять. А когда дело передавать мне стали - хватились. Этот раздолбай за заключением к экспертам помчался, а там - действительно, только такому дурачку везет - там ему отпечатки пальцев выдали. Грабителя! Других там быть не должно!
        - Ну?  - у меня тоже дух перехватило.
        - Вот по этому случаю и праздник,  - закончив без эмоций, Шаламов поднял рюмку.  - Отпечатки грабителя совпали с отпечатками пальцев на стакане. Этот поганец - «санитар» - убийца и есть.
        - Михалыч! Ты у нас не иначе!..  - я вскочил с рюмкой, не мог найти слов от восторга.
        - Бертильон[45 - Альфонс Бертильон - криминалист, прославившийся своим антропологическим методом идентификации преступников.]!  - помог Курасов, чокаясь со мной.
        - Бери круче.
        - Видок[46 - Эжен Франсуа Видок - основатель французской криминальной полиции (СЮРТЭ); сам в прошлом уголовник, он добровольно явился в полицию Парижа и предложил свои знания уголовного мира для борьбы с преступностью. Возглавив СЮРТЭ, Видок подбирал себе сотрудников по принципу: «Только преступник может побороть преступление» - и набирал в сыщики бывших воров, бандитов и мошенников.]!
        - Мало.
        - Ну, я не знаю тогда.
        - Гений сыска!  - не нашел я ничего подходящего.
        И мы все обнялись и выпили. На чердаке повеяло прошлым, прежним и уже невозвратным.
        - А у тебя как? К Игорушкину таскали?  - поднял на меня усталые глаза Шаламов, когда мы присели.
        - Тарков, зараза, нервы поднял.
        - От этого добра не жди.
        - Я знаю.
        - Помощь какая нужна?
        - Прорвемся.
        Свистать всех наверх!
        Теперь она пила, не стесняясь, не прячась, в открытую. Порохов приходил под вечер, Ксения уже в пьяном отупении валялась на диване в чем мать родила. Спрашивать, убеждать, ругаться - все бесполезно, она не могла связать и слова. Глядела на него ничего не видящими глазами, молчала.
        Порохов вывез все спиртное из дома, не помогло. Ей кто-то сердобольный притаскивал в его отсутствие, она прятала запасы. Порохов решился на хитрость, поймал злодея. К его удивлению, им оказался Тимоня; съежился весь, сник, хлюпал носом, только не ныл.
        - Ты что же, сопляк?  - отобрал он у рыжего шкета сумку с бутылками и саданул по физиономии.  - Специально ее снабжаешь?
        - Плакалашь…  - зашепелявил тот.
        - Чего?
        - Прошти, Эд, приштала…
        - Чего шепелявишь-то?
        - А ты шабыл?
        Порохову такое век помнить: рассказывал Тимоня, как били в Баку, сержант зуб вместе с фиксой вышиб. Тимоня тогда долдонил беспрерывно, а Рубик молчал, насупившись. Конечно, правы пацаны, могло все хуже обернуться. Отобрали деньги, икру - это пережить можно; Хабиба еще припрет, Хамзя новую шпаклевку состряпает, а вот явку и людей спалили, кого теперь ему в Баку слать? На верный год вперед дорожка туда заказана! Теперь в Одессу, в Киев… А туда особенно не наездишься. Не близкие края. И связи там не такие. В Баку - дом родной, а там?.. Все планы полетели! Какой провал!..
        - Значит, ты молчал?  - Порохов зыркнул на Тимоню глазом недоверчиво.  - Тебя одного били, а ты…
        - А щего говорить-то? Они вшо у наш шабрали. И не шпрашивали нищего.
        - Здоровый сержант?
        - Бугай, шука!
        - А чего же Рубик цел?
        - Рубик шам, кому хошь, башку швернет.
        - Вставил бы уж давно, балбес! Фиксу-то потерял?  - Порохов сказал и остолбенел от внезапной догадки, пронзившей его мозг, по-другому на Тимоню посмотрел.
        Рыжий стоял перед ним, квасился, глотал слюни. «И фикса у того тоже желтая была?  - будоражила, пугала рассудок внезапно появившаяся мысль.  - Сбытчик тот, которому вещи сдали для продажи, он же рассказывал про убийцу! Рыжий и с фиксой из желтого металла!..»
        Порохова захолонуло. Нет, не может тот рыжий его Тимоней быть! Малец этот совсем. Вон, дал ему по морде, он тут же едва не в плач. Какой из него убийца? Чтобы так измордовать бедного племянника Мизонбаха! Нет. Это не Тимоня. Но все сходится!..
        - Ты щего?  - испугался Тимоня его взгляда.  - Щего ты?
        - Ладно. Иди. И чтобы я тебя больше у нее не видел,  - процедил сквозь зубы Порохов.  - А к вечеру собери мне всех наших.
        - Кого наших-то?
        - Рубика, Аргентума, Жорика, Седого и Хабибу.
        - Жорика?
        - Плохо слышать стал после путешествия?
        - Дак он же?
        - Пока вы прохлаждались в гостях у бакинских ментов, я Жорика прощупал. Крепкий пацан. Наш.
        - А я тебе шражу говорил, Эд.
        - Значит, угадал.
        - А Аргентума где ишкать? Его ш мещаш нет нигде.
        - Пропал, что ли?
        - Не шнаю.
        - Найди!
        Льет ли теплый дождь…
        Сын как уехал, так затерялся; вроде в народе пословица ходит про дочь, что она отрезанный ломоть, а у прокуроров и здесь все не как у людей. Петруха в Нижнем как осел после института, так ни с места. Только в отпуск и приезжает, словно турист, даже со своими удочками. И женился там, и внуков сообразил, и на заводе его имя гремит, а все он за горами, за морями как был, так и остается для родителей. А Майка, вон она, напротив сидит, на пианино, знай, наигрывает.
        Игорушкин полюбовался на дочь, закрыл глаза.
        Любит он такие вечера. За окном тишина, ветка не шелохнется, луна в окошко загляделась. Аннушка на кухне секретничает по телефону со школьной подружкой, такой же пенсионеркой; он, как обычно, на диване при книжке в руках для важности, а Майка - с музыкой.
        Чегой-то она там наигрывает? Незнакомая мелодия. Нет. Не классика. То обычно у нее Моцарт или Шопен, а последнее время все современное и незнакомое. Уж не этот ли?.. По телевизору показывали. Из молодых. Имя смешное, а молодежи нравится. Буль-буль оглы[47 - Персонаж по ошибке так назвал фамилию популярного в те времена певца Полада Бюль-Бюль оглы.]! Точно. И надо же! Имечко. Не смотрел бы сам передачу, не поверил бы. А ведь красивое имя! Соловей. Так переводится. Подумать только. Азербайджанцы. Веселый народ! Все у них пляшут и поют. Как дети малые. Друг за друга стеной. В России все по-другому. Политика забивает. Других дел нет. Вот, даже до прокурорских добрались! С Ковшовым беда! Ему политику шьют! А какая там политика? Жулье поймал его прокурор! Хапуг и жулье! А ему приписывают чуть ли не против линии партии! Партию, видите ли, позорит! Партию оскорбил! На партию руку поднял!..
        Наглый инструкторишка осетров ловил из колхозного невода. Вот и все дела. Не для себя, конечно. Машиной осетров полгорода накормить можно. Куда ему одному! Пусть для своих. И для себя тоже. В таких случаях без этого не обходится. Потом, конечно, они оформили все как надо. Пересчитали, специалисты хреновы, сколько в машине осетров. И сколько в каждом осетре килограммов. А сколько икры - забыли! Ковшов Таркову сказал, что вся рыба икряная была. А инструктор твердит, что сплошь яловая. Икряных тот, видите ли, не брал. Но народ-то живой видел! А прокурора выставляют за дурака! Да еще теперь к нему в область с петицией!.. Разберись!..
        Игорушкин мрачно захлопнул книжку. Ковшов не тот человек, чтобы врать. И сейчас он сам не позволит в дерьмо носом его тыкать. Хайса, правда, напирает. Как же! С ним не посоветовался Ковшов! Его не поставил в известность, когда на тоню поехал! Сам разбирался! Без него!.. Да если прокурор у всех разрешения спрашивать будет, какой же он тогда прокурор? Подстилка. Ноги об него вытирать станет тот же инструктор! Кстати, что с инструктором? Он сам, когда говорил с Хайсой по телефону, сразу сказал, что поведению инструктора на тоне райком тоже должен дать оценку. Хайса пообещал… Надо будет Таркову подсказать, чтобы всесторонне отнесся к проверке, чтобы и о райкомовских мальчиках побеспокоился…
        Игорушкин забылся, книжка выпала на пол.
        - Ты чего, пап?
        - Ничего, ничего, дочка. Играй. Что это за мелодия такая? Не слышал.
        - Шейк, папа.
        - Шейк? Что у вас за названия теперь? Сплошь зарубежные.
        - Время, папа, время.
        - Мы с матерью отплясывали, бывало. Танго. Хороший танец.
        - Ну вот. Тоже не наш. Испанский.
        - Я танго любил танцевать. Анна Константиновна от него в обморок падала. Лишь услышит мелодию…
        - А как же ты? Танго - танец двух влюбленных.
        - Ну уж и влюбленных. Другие девушки были. После войны их на танцплощадке больше стояло, чем нас, солдат.
        - И мама тебе позволяла?
        - Она мне верила.
        - И не ревновала?
        - Ну это ты уж у нее спроси.
        - Ссорились?
        - Не без этого. А ты что грустишь?
        - Уезжаю я скоро, папка.
        - Знаю, знаю, Анна Константиновна оповестила. Ну и чего грустить из-за этого? Кавалера здесь оставляешь?
        Майя не ответила, совсем голову опустила к пианино, тихо заиграла, подпевая:
        Льет ли теплый дождь,
        Падает ли снег.
        Я в подъезде возле дома
        Твоего стою.
        - Буль-буль оглы?  - брякнул наугад Игорушкин, чтобы как-то развеселить дочку.
        - Что ты, папка? Ободзинский!
        - Все они на одно лицо. Вот и твой следователь. Чего ссориться? Ты же его с собой не возьмешь? Дети, право.
        - Он здесь совсем ни при чем.
        Игорушкин нагнулся, поднял книжку, сделал вид, что читает. Анна Константиновна все уши прожужжала этим Володенькой. А ему следователь милиции не приглянулся. Нет, ничего не скажешь, видный, высокий, помнил, видел его один раз, когда Кравцов приезжал, но после того как ветром сдуло. Давно встречаются они с дочерью. Люди взрослые. Ну взял, пришел, познакомились. Чин-чинарем! Как положено. Игорушкин во всем любил определенность и ясность. Чего мудрить? А то бегает от него, как мальчишка! Все ему некогда! Как будто у прокурора области дел меньше!.. Или Майка сама не допускает пока?.. Докопайся, что там у них…
        - Слушай, пап, только не обижайся…
        - Чего же обижаться-то? Я еще и не знаю.
        - Ты прокурором так вот сразу и на всю жизнь?
        - Ты как маленькая, Майя. Студентов сама учишь, а вопросики у тебя!
        - Ну, не хочешь, не говори. Тебя ничего и спросить нельзя.
        - Почему? Спрашивай.
        - Вот и ответь.
        - Я не скрывал никогда. И не мечтал, не гадал прокурором стать.
        - Юристом?
        - И юристом не думал.
        - А как же?
        - Учителем мне хотелось. Историю преподавать. Слышала про Соловьева, Костомарова, Ключевского[48 - С. М. Соловьев (1820 -1879)  - русский историк, основной труд - «История России с древнейших времен» в 30-ти томах. Н. И. Костомаров (1817 -1885)  - русский историк, основной труд - «Курс русской истории». В. О. Ключевский (1841 -1910)  - русский историк, основной труд - «Русская история в жизнеописаниях ее важнейших деятелей».]?
        - Ты столько наговорил! Забыл? Я русский язык иностранцам преподаю. А историки все твои древние.
        - Отчего же? Как раз все - русский народ. Карамзин что сказал? Чтобы знать настоящее, должны мы в совершенстве, прежде всего, знать свое прошлое.
        - Значит, изменил своей мечте?
        - Уже учителем истории работал, понял, что без юриспруденции не обойтись. Не было историков, чтобы юридическую науку не чтили. Вот и поступил вновь учиться. Собственно говоря, и не прекращал. А там война. Войне адвокаты без надобности. Прокуроры тогда больше требовались. А погоны надел…
        - Владимир задумал тоже учительствовать.
        - Что?
        - Приглашают его преподавать в школу милиции.
        - Это что же? Следователем без году неделя… И в побег?
        - Ну как ты так можешь? Почему побег?
        - Он еще следователем себя не почувствовал. Только же из штаба! И туда же, в преподаватели. Чему учить будет курсантов? По учебнику? Или как при штабе бегать надо?
        - Ты сразу в штыки! Сразу осуждать. Вот уж действительно, мама говорит,  - прокурор впереди тебя идет!
        Игорушкин смутился, пожал плечами.
        - Как есть. Теперь уж не переделать, дочка.
        - Что у вас за спор, друзья мои?  - в дверях появилась Анна Константиновна.  - Давайте мировую чайком отметим. Поднимайтесь, поднимайтесь. У меня уже все на столе.
        Одинокий волк
        Арон Соломонович забыл старушек. Лизавета, как и просил он Виолетту Карловну, правда, прибегала; посуетилась, справилась о здоровье, подсобила, сготовила кое-что на кухне и убежала. И он забылся. Своих хлопот полно.
        Не давала покоя тревожная мысль про неизвестного гостя в чудной шапочке. Арон крест передал, с перепуга ни имени, как говорится, ни адреса не спросил, и в ответ ничего не услышал. «А надо бы!» - задним числом жалил и ругал себя старый Арон. Грозный, конечно, мужчина его посетил, не случайный гость: все знает, ему и вопросы-то страшно задавать. Поди узнай, что у него на уме! Ружье-то как у него схватил! Арон и глазом моргнуть не успел, а тот вмиг и патрон вытащил, и крест с цепочкой в карман спрятал, как свой. Конечно, за ним и пришел. И все культурно, интеллигентно. А ведь если, к примеру, убить хотел? На что ему смерть Арона? И все же? И стрелять бы не стал. Без ружья обошелся бы. Ручищи вон какие! Придушил бы - и все дела. Нет, с незнакомцем все ясно. Он от главного пришел к Арону. Поэтому все и знал.
        Арон сидел в кресле, дремал, раскладывал мысли по полочкам. Чего ж теперь думать-гадать? Теперь будь что будет. И все же не мешало бы их главного увидеть, он «товар» сдавал Арону, от него и слово последнее услышать не мешало бы. Тоже серьезный мужчина. Хотя на вид вертлявый. Но «товар» у него был такой, что у Арона тогда даже дух перехватило. Одно ожерелье чего стоило! Арон цену знает. И крест тот исключительной редкости! Арон даже отказаться хотел сначала, но увидел глаза вертлявого и язык проглотил. Понял, раз показали ему этот товар, отказаться уже не позволят… Хорошо, вернул он крест незнакомцу. С ожерельем промашка вышла. Там Левик подвел. Подвел и сам поплатился. А он, Арон, здесь при чем? Он крест вернул. Обязательств не исполнил? Покупателя не нашел? Но он сразу предупреждал главного, что найти покупателя на такие чудные редкости будет трудно. А его никто не слушал. Вертлявый как уставился тогда и фиксой блеснул… Ба!.. Старый Арон даже вздрогнул всем телом. У главного-то фикса ведь была из желтого металла на нижней челюсти! Чего же это он забыл! Как же он гостю-то, незнакомцу в шапочке,
про это не сказал? Страх обуял тогда старого Арона. Себя не помнил, не то что про вертлявого. У него же фикса, как и у того, который за покойником следил!.. За Левиком убиенным! Левик же ему рассказывал!..
        Арон Соломонович совсем потерялся, расстроился и сжался в кресле от нахлынувших мыслей.
        Однако чего он перепугался, старый осел? Мало сейчас фиксы эти ставят? Да сплошь и рядом! Кому не лень. Кто покрасоваться, кто возомнил о себе черт-те что и хочет, чтобы другие тоже о нем думали… А с другой стороны? Зачем вертлявому к Левику лезть, да еще убивать? Он бы к Арону пришел. Они уже виделись. Знают, можно сказать, друг друга. Пришел бы к Арону, тот возвратил бы ему товар. Ну, конечно, попросил бы комиссионные… Хотя какие к черту комиссионные!
        Нет логики в размышлениях! Запутался старый Арон. Голова разболелась. Одно к одному.
        Сейчас бы Лизавету рядом! Хорошо с обеими, старушки его боготворили. Мирно с ними, тихо; разговоры, беседы разные. Виолетта Карловна, конечно, не того возраста, чтобы интересовать старого Арона. Ему бы помоложе. Чтобы подать могла, позаботиться, сготовить. Старый Арон чуял, пора кончать с одиночеством, приходит его время. Лизавета не подходила. На ноги, конечно, быстра и чай подавала душистый. До сих пор аромата не забыть. Но Лизавета не в его вкусе. Грубовата и проста. Что с ней Арону? Ни поговорить, ни вспомнить. У старого Арона отменный вкус на женщин. Сказать по правде, покойная хлопотушка его, Фаня, тоже не блистала, но с женитьбой тянуть уже смысла не было, и Арон махнул рукой, рискнул. Потом жалел, киснул даже, но со временем пригляделись - притерлись и прожили вместе - всем бы так. Конечно, имел Арон мелкие шалости, позволял себе, но все в рамках брачного союза, так и дожили до седин. Фаня заспешила, опередив его, грудная жаба съела его спутницу неугомонную, а Арону теперь хоть умирай самому…
        Арон Соломонович пошевелился. Надо бы встать… Таблетки где-то были… Лизавета, когда гостила, давала ему от головы. После встречи с незнакомцем долго не мог в себя прийти, и головная боль мучила особенно, и сердце покалывало. Не к добру старому Арону такие волнения. И отошел ведь он давно от всех прошлых дел. А вот нашел его вертлявый. Кто сказал? Кто посоветовал? Как ни допытывался, тот ему не назвал подсказчика… Да что теперь вспоминать!..
        Соломонович кое-как осторожно поднялся с кресла, сделал усилие - пошли ноги, понесли старого Арона, вот и шкафчик этот, сюда вроде Лизавета таблетки прятала… Здесь, здесь… желтенькие - от живота, беленькие маленькие - от температуры, а вот эти, побольше,  - от головы…
        Сзади, у двери, то ли скрипнуло, то ли треснуло. Он дверь-то на ключ запирал. С тех пор, как гость его незнакомый в черной шапочке посетил, не было такого, чтобы он не запирался на внутренний замок. Это что же? Кошка-паразитка! В дверь царапается, вернулась, проголодалась… Он задаст ей сейчас жару - его пугать!
        Арон Соломонович повернулся шугануть проныру и оцепенел.
        В замке еще раз что-то скрипнуло, и дверь отворилась сама собой. Осторожненько просунулась голова в кепке, и на пороге появился вертлявый!
        - Здравствуйте вам,  - сказал он.
        - Вы ко мне?  - спросил Арон Соломонович потому, что надо было что-то говорить.
        - А я думал, подожду,  - сказал вертлявый.  - Шел к вам. И торкнулся. А она открылась.
        Он ткнул пальцем на дверь.
        - А я давно не выхожу,  - ответил Арон Соломонович, его что-то знобило.  - Голова вот что-то…
        - У вас кто есть?  - вертлявый шмыгнул в комнату, сунулся на кухню, шнырял быстро, словно мышь, вернулся.  - Закрыть дверь?
        - Отчего же?  - Арон Соломонович искал, куда присесть, до кресла было далеко.
        А вертлявый уже щелкнул ключом.
        - Соседка обещала заглянуть,  - попытался возразить Арон Соломонович и направился было к двери, схватившись за левый бок.
        - Я не задержусь,  - остановил его рукой вертлявый и присел в кресло.  - А соседка подождет.
        - Собиралась…
        - Успеет,  - отрезал вертлявый.  - Я за товаром.
        - Как?  - оторопел Арон Соломонович.  - Как же?..
        - Я за товаром!  - вертлявый подскочил в кресле.  - Ты чего, старый козел? Забыл все с перепугу?
        - Вы же взяли все,  - Арон почуял, как выскакивает из груди его сердце.
        - Кто взял? Кто был?  - заорал вертлявый, в руках его появился нож, он бросился к Арону, но поздно; Арон Соломонович, вцепившись в грудь, сам свалился на пол; большое, но легкое тело его распласталось ниц и затихло.
        - А, черт!  - вертлявый нагнулся над телом, схватил за грудки, тряхнул раз, два - глаза старого Арона смотрели в потолок мимо него, стыли мертвым покоем.
        В дверь стучали.
        - Арон Соломонович!..  - послышался голос.  - Откройте… Я как обещала…
        - Чтоб ты сдохла!  - выругался вертлявый и затих.
        - Арон Соломонович!.. Заснул. Ну ладно, я через часик зайду.
        Жиганы
        К назначенному времени на даче собрались почти все. Тимоня загодя прибрался в домике, расставил на столе посуду, вилки, ложки выложил, батарее бутылок особое место выбрал - в центре. Постарался с закусью. Рыбу красную отварил в малосоле и хлеб ломтями накромсал тесаком - что еще надо под водку! Зная и соблюдая традиции Порохова: водку если пить - вдоволь, а жрать - так тоже с пользой для организма, поэтому полулитровую стеклянную банку черной икры дачной закатки открыл. Ну и обычный их фирменный стандарт - балык из селедки сварганил и картошку в чугунке отварил. Воду слил наполовину, оставил на легком огне, чтобы не особо разваривалась, пока остальные подгребут.
        Ждали Порохова.
        Серебряный, с тяжелого похмелья злющий, как собака, шатался по углам, задевал, задирал одного, другого, не выдержал, заорал:
        - Рыжий, налей по одной! Совсем картоха сгорит! Что зря прохлаждаться?
        - Шам такой!  - огрызнулся Тимоня.  - Еще рыжей меня будешь. Фамилию только кто тебе дал? Ошибша поп.
        - Нехристь я, дурак!
        - Оно и видно - некрещеный. Куда гряшными лапищами к штолу лешешь!  - Тимоню, хоть и возрастом, и ростом уступал всем, слушались. Ему и повиновались: как же - при Порохе правая рука, адъютант, попробуй слово скажи!
        Серебряный, ругаясь про себя, отошел в угол, присоединился к Рубику, Хабибе и Седому, раскинувшим картишки.
        Порохов задерживался. Картошка, снятая с огня, остывала.
        Заявился Жорик, глянул на стол, хмыкнул:
        - Всегда у вас такое пиршество?
        - По ошобым шлучаям,  - залихватски подмигнул Тимоня.  - Чапай речь держать будет.
        - Ты язык бы свой поганый прищемил!  - хмуро сплюнул Серебряный из угла, покосившись на Одоевцева; остальные тоже оживились, увидев Жорика, впервые он среди них здесь нарисовался.
        - Брешешь почем зря!  - закончил Серебряный.  - Я не посмотрю, что возле Пороха отираешься. По харе заработаешь мигом. Мало зуб выбили? Небось, тоже трепался в ментовке-то у азеров?
        Тимоня, ни слова не говоря, ринулся с кулаками к обидчику, но тот только легонько ткнул его - и пацан отлетел, охнув.
        - Кошел! Я Эду вше шкашу!  - поднимаясь, прижался Тимоня к стене, заозирался, ища защиты, но тщетно.
        - Сладил?  - Одоевцев заслонил подростка.
        - Ты кто такой?  - отставив карты, Серебряный вылез из угла, надвинулся на пришедшего.  - Откуда взялся, красавчик?
        - Не знаешь?
        - Я-то знаю,  - с вызовом ответил Серебряный и повел рукой в угол.  - Ты вон им объясни.
        - Это наш,  - высунулся из-за спины Одоевцева Тимоня.  - Георгий Победоношец. Его шам Эд велел пошвать. Жорик.
        - Победоносец, говоришь?  - Серебряный подошел ближе к Одоевцеву, схватил за грудки.  - А вот посмотрим. Может, броненосец, а может, бедоносец, а? Бабу-то тоже делишь с Порохом?
        Серебряный хмыкнул, оглянувшись на дружков, но ни Рубик, ни остальные не поддержали его веселья.
        - Кончай, Аргентум,  - наоборот, нахмурился здоровенный Рубик и сделал к нему шаг.
        - Стоп, Рубон!  - остановил его тот.  - Это мое дело. Не лезь. Не советую.
        Он развернулся к Одоевцеву и, не опуская рук, приблизил свое лицо к нему.
        - Хороша баба-то? На двоих?  - процедил он сквозь зубы.  - Как же ты бабу сдал?
        - Ты шам-то!  - не удержался Тимоня из-за чужой спины.  - От тебя она на швадьбе шбежала!
        - Заткнись, гаденыш!  - рявкнул Серебряный и плюнул Тимоне в лицо.  - Тебя не спросили!
        - Отпусти!  - сверкнул глазами Одоевцев.  - И шкета не трожь.
        - А что будет?  - прошипел Серебряный.  - Ты у нас девок…
        Договорить он не успел, охнул, внезапно скорчившись от удара, а от второго отлетел от Одоевцева, едва не свалив стол.
        - Ах ты мразь!  - заорал он, приходя в себя, и в руке его сверкнул нож.  - Сейчас я гляну, какого цвета твои кишки!
        Рубик, Седой, Хабиба бросились было к Серебряному успокаивать, но тот полоснул ножом воздух перед ними и истошно выкрикнул:
        - Прирежу любого, кто сунется!
        Ноги смельчаков приросли к полу. Одоевцев побелел лицом, но с места не сдвинулся, лишь присел слегка, как перед прыжком, ноги расставил, ожидая нападения. Тимоня пятился, умирая за его спиной от страха.
        - А ну замерли!  - обрушился на всех крик с порога.
        В дверях стоял Порохов.
        - Дай нож!
        Серебряный не успел двинуться, как Порохов оказался перед ним, выбил нож, двинул локтем в лицо.
        - И ты пошел!  - зыркнул глазами Порохов на Одоевцева.  - Чего уставился?
        - Это вще Аргентум!  - Тимоня ткнулся к Порохову.  - Плевалша на меня.
        - Сядь!  - осадил и его Порохов и оглядел всех суровым, злым взглядом.  - По делу собрались. Нечего собачиться.
        Тимоня сунулся к столу, засуетился, начал поправлять посуду; остальные, понурившись, переминались с ноги на ногу, угрюмо молчали.
        - Ты чего на своего нож поднял?  - Порохов уставился на Серебряного.  - Знаешь, что за это полагается?
        - Кто свой-то?  - поднялся на ноги тот, обтер лицо от крови.
        - Раз здесь, значит свой.
        - За какие заслуги?
        - Это мне решать!  - сказал, как отрубил, Порохов.  - Если кому из вас перестали нравиться мои правила, я не держу. Тимоня, отвори дверь!
        Рыжий мигом оказался у двери и распахнул ее.
        - Ну! Кто первый? Выходи!
        Все замерли, даже дышать, казалось, перестали.
        - Нет желающих. Значит, правила остаются те же. Но теперь с одной поправкой.
        Порохов еще раз оглядел всех. Лишь Одоевцев не отвел взгляда, да Тимоня уставился на него, даже рта не закрыл.
        - Мы здесь все - братья! А раз так, еще повторится подобное, тот, кто руку на брата своего подымет, будет иметь дело со мной. И если жив останется, то позавидует мертвому! Ясно?
        Никто не шелохнулся, только тяжело дышали.
        - А теперь за стол!  - Порохов занял место во главе, сев в единственное деревянное кресло да еще с подлокотниками, начал не торопясь накладывать в тарелку куски рыбы, картошку, икру; брал аккуратно, клал немного.
        Потом оторвался от своего занятия, словно только заметив, что товарищи его за стол не торопятся, будто ждут от него чего-то, качнул головой, вроде не понимая, сказал:
        - Тимоня, приглашай братанов! Наливай! Угощай! Отведаем, что ты тут сготовил.
        Пацан запрыгал вокруг стола, подталкивая особо неповоротливых, пододвигал им табуретки.
        - Ошобого приглашения ждешь?  - ткнул он легонько Одоевцева, совсем застывшего у дверей.  - Шадиш вон рядом, к Эду по правую руку. Шлева - Рубика табуретка.
        Когда, наконец, все уселись, Порохов поднялся со стаканом водки, окинул стол взглядом, проследил, чтобы все подняли стаканы.
        - Поздравим, братья, нового нашего товарища, Георгия. Мужик он верный. Я ручаюсь за него. И имя ему дадим…  - Порохов задумался.
        - А у него уже ешть,  - не удержался, высунулся Тимоня, улыбаясь во весь свой битый, лишенный передних зубов рот.  - Жорик!
        - Жорик?  - неуверенно глянул на адъютанта Порохов.  - Не совсем в кон, вроде?..
        - Жорик! Жорик!  - вразнобой подхватили за столом.
        - Все так решили?
        - Все! Чего тут думать? Жорик пойдет!  - недружно поддержала компания.
        - Ну, Жорик, так Жорик. Давай, братаны, за Жорика!
        И Порохов выпил первым.
        Следом остальные, так же, как Порохов, по полному стакану, но не для каждого задача оказалась посильной: Тимоня поперхнулся и с половины, начал кашлять, Аргентум задохнулся следом за ним, но этот поторопился и тоже закашлялся, Рубик, выручая его, хватил кулаком по спине так, что Серебряный прогнулся, но не обиделся, а ощерился, сверкнув фиксой в благодарственной ухмылке. Седой с Хабибой тоже зашевелились, хлебанули по стакану, потянулись закусывать балыком и картошкой.
        Вторым стаканом Порохов пожелал всем здоровья, только сказал как-то загадочно, непонятно:
        - Здоровья желаю тем, кто рядом со мной не только за этим столом, но и в решающий миг никогда не дрогнет.
        И тут Тимоня успел всех опередить и крикнуть уже пьянеющим голосом вдогонку тосту:
        - А кто предашт, башкой швоей ответит!
        Опять выпили, стараясь по полной, но Одоевцев отставил свой стакан, лишь отхлебнув; Тимоне Порохов пить не дал, а Седой с Хабибой только отпили по половинке. Аргентум и на этот раз не сплоховал, и когда рядом с ним Рубик стакан опустевший громыхнул на стол, то же сделал и со своим.
        После этого Порохов, уже вкусивший яств, откинулся на спинку царственного кресла и начал оглядывать компанию незаметно, из-под бровей, испытывающим невеселым взглядом. Затем он подозвал Тимоню, что-то тихо шепнул ему на ухо и подмигнул. Тимоня, будто по своей надобности, мышкой юркнул к двери, потерся там, закрыл ее на внутренний замок и сунул ключик в карман.
        - Тимоня!  - тут же окрикнул его Порохов, словно и не посылал никуда.  - Наполни-ка братанам по третьей. Пусть каждый подумает, что пожелать товарищам от чистого сердца. А я попрошу Рубика, нашего второго именинника, сказать слово за себя.
        Толстяк армянин вздрогнул, налился малиновой краской, поднялся на нетвердых ногах, обхватил обеими руками стакан так, что побелели пальцы, выставил глаза-маслины на Порохова. Тот сидел, не двигаясь, изучал перед собой пространство.
        - Чего сказать?  - начал толстяк, он уже не казался большим и могучим, живот обвис, и грудь не мускулами играла, а колыхалась от дыхания жиром; глаза не сверкали, а, выкатившись, слезились.  - Сказать мне нечего. Виноват. Простите, братья. За вред, что причинил, отработаю. Азеры, сволочи, будто взбесились! Звери чертовы! Вон, Тимоню мордовали даже.
        - А ты чего же?  - вскочил в запале, пошатываясь, Серебряный.  - Ты где был, амбал?
        - Молчать, Аргентум!  - рявкнул Порохов.  - Опять? Я тебе слова не давал. Дождешься - скажешь… Если будет что.
        И уставился на Серебряного сурово, тот съежился и опустился на табуретку.
        - Простите, братья! Отработаю,  - закончил Рубик и замер, ожидая приговора.
        - Все слышали?  - спросил Порохов.
        За столом молчали.
        - Я думаю - поверим,  - сказал Порохов.  - Пей, Рубик. Но учти, больше ошибаться не позволю.
        За столом заговорили, закивали головами, сначала тихо, шепотом, потом громче, пересмеиваясь, зашумели. Тарелки быстро пустели. Тимоня выпрыгнул из-за стола, заспешил к печке, восполнил съеденное, подкладывая куски рыбы, хлеб; чугунок, расчистив место, целиком взгромоздил на стол, картошку из него таскал руками. Рубик освоился, отошел и лицом, и душой, нехотя рассказывал Хабибе и Седому о поездке в Баку; Аргентум, расставив локти перед собой, засыпал, захмелев совсем, изредка вздрагивал, подымал голову с мутными, не понимающими глазами. Одоевцев, трезвее всех, скучал, оглядывая помещение.
        - Есть у нас еще одна тема,  - заговорил снова Порохов свежим трезвым голосом, будто и не пил совсем, будто водка его лишь взбодрила. Он распахнул ворот рубахи и снял с шеи величественный золотой крест на цепочке, отодвинул локтем посуду, положил перед собой на стол.
        - Помните?
        Все уставились на крест. Тимоня так и повис на плечах Порохова из-за его спины.
        - Крест и ожерелье мы решили сдать надежным людям. Деньги большие. В любую лавку не понесешь. Вспомнили?
        - Аргентум же вшался за это дело!  - крикнул из-за спины Порохова Тимоня.  - Шкашал, что у него еврей ешть опытный. Не выгорело?
        Все уставились на Серебряного. Тот, почувствовав неладное за столом, оторвал голову с расставленных локтей, увидел крест и долго не сводил с него глаз, сознание медленно возвращалось к нему.
        - Что молчишь?  - врезался в него буравчиками глаз Порохов.
        - Тот крест,  - открыл, наконец, рот Серебряный.  - Тот. Я сдавал Арону.
        - А где ожерелье?  - не отводил глаз Порохов.
        - Где?
        - Я спрашиваю, где?
        - Там… Где ты крест взял.
        - Я взял?
        - Ну… Не знаю… Кто его принес?  - Серебряный трезвел на глазах, он уже выпрямился, потянул руки к кресту, но Порохов успел убрать его.
        - Ожерелья нет, братаны!  - тихо сказал он, раскачивая крестом.  - Ожерелье, которое Рубик добыл с Хабибой и Седым, у ментов. А вот это нам осталось.
        - Как?  - вскочил Рубик на ноги.
        Седой и Хабиба не сводили глаз с Порохова.
        - С кем ты договаривался, Аргентум?  - Порохов уставился на Серебряного.  - Кому сдавал вещи?
        - Я сдавал.
        - Кому?
        - Арону, я же сказал… Помощник еще у еврея старого был. Слизняк из ломбарда… Надежные люди. Мне рекомендовали. Салих Арона знает, как родного…
        - Племянника Арона убили,  - еще тише, почти прошептал Порохов, но слышали все.  - Искали наш товар. Крест Арону племяш успел вернуть, а ожерелье менты при осмотре трупа нашли. Трупа этого самого племяша!
        - Где?  - вытянул голову вперед Аргентум.
        - Интересно?  - Порохов так и не сводил с Серебряного глаз.  - А чего это ты так интересуешься?
        - Ну не тяни, Эд!  - не выдержав, запрыгал Тимоня.  - Где? Где нашли?
        - А ты чего лезешь?  - оттолкнул его Порохов.  - В тайнике! Вот где. Мужики действительно надежные были. Только подловил их кто-то.
        Порохов опустил голову вниз, окружающие потеряли для него интерес.
        - А как же крест?  - не терпелось уже Хабибе.
        - Крест мне Арон вернул. Не берется он с нами дальше дел водить.
        - Жив Арон?  - тихо спросил Серебряный.
        - Что?  - вскинул голову Порохов.  - Что ты спросил?
        - Одного племяша грохнули?  - Серебряный тупо смотрел в пустой стакан, потом отставил его, потянулся за бутылкой.
        - Вчера Арона тоже мертвым нашли,  - перехватил руку Серебряного Порохов и заглянул ему в глаза.  - Причина смерти пока неизвестна. А тебе не жаль своего друга, старого Арона?
        - Нашел друга!  - хмыкнул тот.  - Только цацки сдать. А так он мне даром не нужен. Я его и знать не знал. Твое же поручение, Эд?.. Или не ты меня просил? Чего ты на меня пялишься?
        - Рыжим убийца был,  - приблизил через стол лицо к Серебряному Порохов.
        - Мало рыжих, что ли?  - Серебряный не смутился.  - Вот Тимоня наш! Рыжей его не сыскать!
        - Чего ты!  - взвизгнул Тимоня.
        - А чего? Ты все с тех цацек глаз не сводил!  - Серебряный ожил, осклабился в ухмылке.  - Видел я, как ты зыркал, когда обсуждали, кому товар нести сдавать.
        - Ну и чего?  - Тимоня покраснел, засопел носом.
        - Ты же своих покупателей предлагал!  - Серебряный ухватил Тимоню за грудки, подтащил к себе.  - Говорил, у них деньги большие есть.
        - Пушти!  - вырывался Тимоня.  - Эд, шкаши ему! Чего брешет?
        - Отпусти,  - Порохов ударил Серебряного по рукам.  - При мне он был всегда. И в Баку мотался. Расскажи-ка лучше сам о себе…
        - А что я?  - не смутился Серебряный.  - В запое был. Спроси своего адъютанта. Где он меня отыскал, когда сюда звать прибегал?.. И вообще!.. Что за разборки? Чего это ты среди своих рыщешь?
        В дверь постучали.
        - А кто дверь закрыл?  - Серебряный вскочил из-за стола.  - Братцы! Чего это такое?
        От ударов и толчков дверь не выдержала и распахнулась. На пороге стояла Ксения. С темноты она щурилась на свет, даже глаза закрыла руками.
        - Ты чего здесь забыла?  - вспыхнул Порохов.
        - Вот вы где,  - вошла в комнату она.
        - Чего тебе?  - Порохов поднялся над столом.
        - Водку пьете?  - Ксения разглядывала компанию.  - А я думала, вы здесь с бабами.
        - Кто тебя звал?  - Порохов обернулся к Тимоне.  - Отведи ее домой.
        - Нет.  - Ксения была пьяна, но не настолько, чтобы не понимать происходящего.  - Я тоже выпить хочу.
        - Веди ее!  - Порохов нахмурился на Тимоню.  - Чтоб мигом!
        Паренек бросился к Ксении, начал подталкивать ее к двери. Та упиралась, цеплялась за все, что попадалось ей под руки; загремели, падая, табуретки, лопаты в углу у двери. Тимоне не удавалось сладить с женщиной, он боялся причинить ей боль, осторожничал.
        - Гони ее, Тимоня!  - рявкнул, не сдерживаясь, Порохов.  - Седой! Помоги ему! Доведите до дома и заприте на ключ.
        - Меня на ключ?  - закричала, отбиваясь из последних сил, Ксения.  - Водку жрете? Дела обсуждаете? Бабу, значит, с икрой своей поганой к черным послали! Подолом прикрылись! Давалку дешевую нашли? А как водку, так нельзя?
        Она вырвалась и упала на пол.
        - Не уйду никуда!
        - Оставь ее, Тимоня!  - Порохов осел в кресло, опустил голову.
        - Чего, Эд?  - подскочил к нему Тимоня.  - Мы ее мигом шейчаш. Шедым-то быстро…
        - Не надо.
        - Чего ты?
        - Пошли все!
        - Чего?  - не понял Тимоня.
        - Пошли вон отсюда!  - рявкнул Порохов.  - Все вон!
        Ничего не понимая, компания, понурившись, поднялась из-за стола, затопала к двери на выход. Оборачиваясь, посматривали на командира.
        - Семейные разборки,  - хмыкнул Серебряный. Налил водки и выпил полный стакан, не закусывая.
        - Жорик, задержись,  - поднял голову Порохов и подозвал Тимоню.
        Тот лихо развернулся от двери, шмыганул к Порохову. Порохов подождал, пока все выйдут, шепнул:
        - Глаз не своди с Аргентума. Понял?
        - Понял,  - выпятил тот глаза на лоб.
        - И сейчас за ним беги. Чтоб тихо!
        Киска[Киска (жаргон)  - женщина легкого поведения.] и жиганы
        - Ну и что ты приперлась?  - хмуро спросил Порохов, когда они остались одни.
        - Тебя искала.
        - Чего меня искать? Водку ты искала, а не меня.
        - Пусть водку. А ты спрятал все?
        - Спиваешься ведь. Посмотри на нее, Жорик. Скажи ей. Меня она уже не понимает.
        - И понимать не хочу,  - Ксения поднялась с пола, села за стол.  - Налей и мне.
        Порохов налил ей треть стакана.
        - Налей еще.
        - Тебя жалко.
        - Раньше надо было жалеть, когда к чуркам с икрой посылал.
        - Я тебя к морю провожал. Отдохнуть.
        - А я там собой торговала.
        - Что?!  - Порохов вскочил, кровью налилось лицо, дрожал весь, готовый броситься, задушить.
        - А ты не догадался?
        - Что ты мелешь!
        - Ты что же, действительно такой наивный, поверил, что твои сопляки деньгами там откупились?  - Ксения подняла стакан к губам, посмотрела на Одоевцева.  - И этот пусть знает. При нем скажу.
        Она залпом опрокинула в себя водку, утерлась рукой, сама налила себе еще.
        - Я разменной монеткой была,  - она поморщилась с опозданием и грустно улыбнулась.  - Сладкой монеткой. Понравилась офицерику. Еще звал.
        - Замолчи!  - рявкнул Порохов и хлопнул рукой по столу так, что посуда загремела.  - Не верю!
        - Это что же? Не хочешь. Как же? Тебе, самому Пороху, и изменила!
        - Прекрати!
        - Заставили. А ты как думал, милый? Киска твоя так просто там прохлаждалась? Подолом свободу пацанам твоим зарабатывала. Подолом! Следующий раз меньше на меня надевай, чтоб быстрей снимать.
        - Хватит, Ксения,  - Порохов обломился весь, сник, упал головой в руки.  - Ради Бога, хватит.
        - Пусть и он слышит,  - Ксения налила себе водки, выпила, потянулась за икрой ложкой, на хлеб намазала, надкусила; все делала медленно, словно размышляла над каждым движением.  - Ты же его сюда неспроста пригласил? Тоже, как и меня… Куда-нибудь пошлешь? У него подола нет. Чем ты будешь торговать, Жорик?
        Она пьяными уже глазами обласкала Одоевцева.
        - Быстро он тебя укротил…
        - Чего ты мелешь?  - Порохов, сам не свой, так и не подымал головы.  - Женщина! Что бы ты понимала?
        - Нам чего понимать? Нами платят,  - Ксения опять потянулась к бутылке.  - Только денег на мне больше не заработаешь, Эдик. Ошибся. Не на ту поставил.
        - Если бы знать!..
        - Пустое. Все ты знал.
        - Как ты можешь!
        - Ты умный. Догадывался, раз не знал.
        - Я виноват.  - Порохов поднял голову.  - Виноват. Такое!.. Но я и подумать не мог!.. Сколько мы туда ездили! Никаких осечек! Я разберусь!
        - Поздно.
        - Прости меня.
        - Поздно.
        - Прости меня, дурака. Я, как про море ты сказала, думал тебе угодить…
        - Спасибо.
        - Ты нигде не была…
        - Съездила,  - она выпила, пожевала бутерброд, который сама себе сготовила,  - недорого ты отделался. Всего-то делов.
        - Перестань!
        - Чего перестань? Это мне надо в истерике биться! А я вот! Перед тобой сижу!
        - Как ты можешь?
        - За бабьей спиной-то удобнее? Сами только кулаками? А как дело - в кусты?
        - Замолчи!
        - Нет. Ты уж послушай. Наберись духа.  - Ксения посмотрела на Одоевцева, вроде как и не пила.  - Выпьешь со мной, Жорик?
        Одоевцев пододвинул свой стакан. Она налила ему половину, плеснула и в свой.
        - Забыл меня, Жорик?
        Одоевцев поднял стакан, выпил, отвернулся.
        - Забыл…  - покачала она головой.  - Быстро ты меня забыл.
        И она налила ему еще.
        - А я красивая. Смотри!  - Ксения поднялась неторопливо, тихо расстегнула кофточку, сбросила ее на стул, повела голыми плечами.
        Одоевцев и Порохов не отрывали от нее глаз. Ксения еще медленней завела руку себе за спину, расстегнула лифчик, он упал к ее ногам - и свежие гордые полушария забелели бесстыже.
        - Снять юбку?  - спросила она тихо Одоевцева.
        Жорик молчал, онемев.
        - Хватит, Ксения!  - вскочил на ноги Порохов.
        - Сядь,  - даже не глянула на него она.  - Хочешь, Жорик?
        Одоевцев отвернулся.
        - Я там еще лучше,  - повела опять плечами Ксения и кивнула на Порохова.  - Он знает. А сделал меня дешевкой!
        Она зарыдала, упала на табуретку, закрылась руками. Порохов бросился ее успокаивать, налил в стакан воды, совал ко рту. Она никого не видела, не слышала, билась в истерике. Одоевцев поднялся, отошел от стола.
        - Ты попей. Попей. Сейчас пройдет,  - метался возле нее Порохов. Она успокоилась сама, затихла, отвела от себя руки Порохова, отыскала кофточку, как во сне надела, долго мучилась с пуговками, застегнулась под самый воротник, съежилась, как будто замерзла.
        - Дай мне водки, Эдик,  - попросила она.
        Порохов бросился наливать в стакан. Она выпила. Молчание воцарилось в комнате. Одоевцев смотрел в окно. Порохов, устав сидеть на корточках возле нее, тихо поднялся, пересел назад в кресло.
        - Вам я не нужна,  - вдруг, тяжело вздохнув, сказала она.
        Порохов даже вздрогнул, Одоевцев повернулся к ней.
        - Вам деньги нужны!  - Ксения вся встрепенулась, не иначе сама догадалась внезапно.  - Деньги для вас все!.. А вы спросили бы меня… Что же вы?.. Меня бы спросили…
        - Что ты, Ксения? Что с тобой?  - Порохов опять бросился к ней, обхватил за плечи, прижал к себе.
        - Я знаю, Эдик!  - Ксения вцепилась в него руками.  - Ты только меня не бросай! Я знаю, где деньги взять! И в Баку не надо! И в Одессу… И в Киев…
        - Что ты, Ксения?  - Порохов глянул на Одоевцева.  - Дай воды! У нее опять истерика начинается.
        - Не надо,  - отстранилась Ксения.  - Не надо воды. Налей лучше водки. Я здорова.
        - Выпей, выпей!  - протягивал ей стакан с водой Порохов.
        - Да пошел ты к черту!  - Ксения выбила у него стакан из рук, тот разбился, осколки брызнули по полу.
        Все застыли, словно очухались разом, молча следили, как осколки стакана летят, катаются, затихают, заваливаются в углы, по щелям в полу.
        - Не бросишь меня, Эдик? Я скажу,  - ласково почти пропела Ксения.
        - Ну что ты, дорогая? Ну что ты? Успокойся. Конечно, не брошу.
        - Ты жениться обещал? Помнишь?
        - Помню. Я ничего не забыл,  - взяв ее руку в свою, гладил он ее тонкие пальцы.
        - В банке деньги, Эдик,  - тихо сказала она.  - В банке, а вы не знали.
        Порохов переглянулся с Одоевцевым - с ума сошла!
        - Трезвая я. Вас трезвее,  - слабо улыбнулась Ксения.  - И не больна. Автобусом деньги возят из банка… Зарплату… На завод… Я на заводе работала. Раньше… бухгалтером… А в автобусе, кроме кассирши, никого…
        Из дневника Ковшова Д. П.
        Вот и осень заканчивается. Повсюду. Только не в нашем районе. У нас, судя по происходящему, лето еще не скоро завершится.
        Район особенный. Можно сказать, специфический. С чьей-то легкой руки - так принято говорить, а у нас - с чьего-то тяжелого языка район, опоясывающий город, называют «всесоюзным огородом» - столько овощей и бахчевых здесь выращивают, убирают и отправляют по всей стране ежегодно. И город от района такое же имечко перехватил, у них, у городских, это лихо делается, пока бедный крестьянин охнет да расчухается, городской уже на его кобыле до Саратова доскакал… Но это я так, обида жлоба давит.
        Одними помидорами нашими кормится, почитай, вся Россия, а уж арбузы знают в столице, и все лето до поздней осени на ярмарках, устраиваемых властями, москвичи простаивают в самых длиннющих очередях к горам «полосатых» в надежде, что повезет с покупкой, достанется. А москвичи - кто не знает!  - разбираются в арбузах и помидорах. Научились.
        Анекдоты ходят. Стоит узбек с арбузами. У него покупатели спрашивают: Астрахань? Кивает: Астрахан. А почему без мягкого знака? Самый ранний, не успели дописать, отвечает.
        Урожай убирают, можно сказать, круглый год. И белые мухи сдохли, и первая пороша снежком пробежалась по полям, пугая ворон, и студенты - самая дармовая и безотказная сила укатила в заморские края, и школьники наконец-то, отмыв руки от корнеплодов и томатов, сели за парты, а председатели колхозов и директора совхозов все несут акты о сдаче овощей в покосившееся от удивления двухэтажное здание районного управления сельского хозяйства. Откуда берутся такие акты? Никто не поймет. Как и мой помощник, умудренный опытом и битый жизнью Семен Викторович. Он сидит передо мной, докладывает результаты проведенной проверки не спеша с выводами. Тычет заскорузлым пальцем - у него с войны рука повреждена - в бумаги и, вновь надевая на интеллигентный нос очки, поднимает на меня голубые глаза младенца.
        - Ну скажите мне, уважаемый Данила Павлович, в колхозе имени Кирова по снегу будут собирать помидоры?
        Я молчу - откуда мне знать?
        - А вот такие же бумаги из колхоза «Заветы Ильича», «Дзержинец», «Путь Ленина», «Красный коммунар», «Вперед к коммунизму». Здесь тоже такая же ситуация.
        Недоумение. Что еще может выразить мое лицо?
        - Но вы же видите эти акты? Бедный питерский студент съедает тонны помидоров! Плачет книга Гиннесса!
        - Позвольте посмотреть.
        - Пожалуйста. Вам очки дать?
        - Спасибо. Не дожил еще.
        - Не благодарите. Все там будем. Но чтобы эту липу видеть, никаких очков не надо! У меня, можно сказать, старого человека, уши горят.
        - В народе говорят,  - вянут,  - поправил я его.  - Но у вас-то за что, Семен Викторович?
        - Стыдно за район.
        - Ну… что поделать!.. Может, собирали все-таки, а теперь задними числами оформляют?.. То, что раньше… школьники, студенты….
        - Какой там! Совсем совесть потеряли! Я слышал… команда дана сверху. Считать, сколько все гаврики съели…
        - Кого съели?
        - Овощей и бахчевых.
        - А что за гаврики?
        - Студенты и школьники. Ну что тут непонятного? Которые работали всю уборку.
        - Как до такого додуматься можно?
        - А я что говорю!  - еще тише шепчет помощник, но от этого глаза его только становятся круглее.  - Не нашими головами!..
        - Кто придумал?
        - Разве в управлении сельского хозяйства узнать? Но мне сказали.
        - Кто же?
        - Механика проста, Данила Павлович,  - не слушает меня помощник,  - берут одного среднего студента, по ведомости подсчитывают дни, потом складывают завтрак, обед и ужин и умножают! В воскресенье - вдвойне!
        - А в выходные почему?
        - Молодежь больше ест. Танцы, знаете ли, футбол, безделье, больше свободного времени. Больше в них лезет. Это подумать только! Потом килограммы перемножаются на дни и включают в план, в обязательства. Социалистические, между прочим!
        У меня и у Семена Викторовича вытягиваются физиономии.
        - Чему вы удивляетесь, Данила Павлович? Я тоже рот разинул. А Воробейчиков наш, Пал Никитич, меня отбрил. Съели помидоры, огурцы, дыни и арбузы молодые люди, но сначала же они их вырастили!
        - Ну, допустим, не они.
        - Вот.
        - А чтобы есть, надо купить у того же колхоза.
        - Да кто же будет продавать? Студентам, школьникам… У Пал Никитича своя теория на все: за пацанвой не уследишь, они с корня цап и в рот. Поди сосчитай. Поэтому усредняют.
        - А они, значит, перемножают?
        - Представьте себе,  - кивает помощник.  - На школьника - дифференцированный подход. Ему меньше норму ставят.
        - А вы все же спросили товарища Воробейчикова насчет своевременной продажи студентам?..
        - Будьте спокойны, спросил.
        - И что же?
        - Не все вовремя оформлялось.
        - Как?
        - Не до этого было. Миллион дать - это знаете? Ночей не спали люди. И потом… Кто за ними уследит, сколько с куста каждый слопает?
        - А как же считали?
        - Теперь у них и повар там консультирует, и диетолог… и этот? Агроном главный. Совет целый создали. Науку применили.
        - Да…
        - Так, науку, науку…
        - А то, что в план государству идет не то, что вырастили и съели, а то, что продали и сдали, они это принимают во внимание?
        - Да…
        - Они не забывают про это? Это спросили у них?
        - А чего их спрашивать, Данила Павлович?  - покачал головой помощник.  - Вы полагаете, Воробейчиков глупее нас с вами? Они команду дали оформлять через торговлю. Вот директору заготконторы расхлебывать и придется. У него голова болит. Он уже на меня таращился, когда я у него объяснения брал, писать ничего не хотел. В райком звонить начал.
        - А вы?
        - А я что? Трубку ему подал - звони. С Лукпановым тот консультировался.
        - Ну и что?
        - Я потом тоже трубку у него взял. Поговорили, объяснил про нашу проверку.
        - Что-нибудь спрашивал?
        - Очень заинтересовался. Говорит, они ничего не слышали про проверку. Спрашивает, незапланированная?
        - Буду я с ними советоваться. Внезапная проверка. Сигнал поступил.
        - Я так и объяснил.
        - Ну?
        - А Лукпанов спрашивает: от кого сигнал?
        - Это им знать не положено. Пусть Поспеловым командует. Прокуратура пока райкому партии не подчиняется.
        - Так-то оно так…
        - А что же все-таки Воробейчиков?
        - Как что? Команду он получил? Получил. Вот поэтому до сих пор председатели колхозов и директора совхозов бумаги эти пишут. Правда, они тоже не дураки. Вниз все спустили. Теперь охота настоящая за каждым агрономом ведется, их отлавливают управленцы, чтобы те бумаги сочиняли.
        - Но это же!..
        - Я предупредил Воробейчикова.
        - А он? Мужик вроде серьезный. Ответственный.
        - Голова.
        - Так что же?
        - Доберем, говорит, а там пусть сами решают.
        - Чего доберем?
        - До миллиона.
        - Опять этот миллион?
        - Год-то юбилейный, Данила Павлович!  - помощник сунул мне районную газету.  - Гляньте. Знаю, что читаете, но посмотрите. В каждом номере пожар этот: сводки, сводки, сводки!.. Сводки по сбору овощей и арбузов. Бьет всем по глазам этот миллион! Когда область поставит рекорд? Нет больше в жизни области других болячек! Что же вы хотите, Данила Павлович, от бедного Воробейчикова? Пал Никитич знает: миллион - это золотая звезда на грудь Боронину. Младенца спроси у нас, если говорить умеет, ответит: первому секретарю обкома партии звезду зарабатываем. А миллион овощей дадим - цель достигнута!..
        Помощник отвернулся к окну, вздохнул с грустью.
        - Мы в войну таких звезд не хватали. За медаль медную голову клали. Да никто о ней и не думал, когда на смерть шел… А Воробейчиков?.. Он и зимой собирать будет, если прикажет райком… И арбузы, и помидоры…
        Мы помолчали.
        - А вы не мучайтесь, Данила Павлович, я звонил Петренко, коллеге моему в соседний район. Не у нас одних такая картина. По всей области.
        - И что же, ручки сложить? Я к Игорушкину поеду!
        - А вы думаете, ему неизвестно?
        - Не знаю. Известно - неизвестно. Поеду.
        - Не спешили бы, Данила Павлович.
        - Это почему же?
        - А с рыбой-то той, забыли?
        - Какой рыбой?
        - Ну, с бывшим редактором газеты? Вы еще инструктора тогда поймали?
        - Козлин?
        - Козлин, Козлин,  - закивал головой помощник.
        - Ну и чего? Турнул его Хайса и уголовное дело в управлении обещали возбудить. Максинову поручили разобраться.
        - Слышал я. Только Козлин тот уже в председателях колхозов бегает, виделся с ним у Воробейчикова. Вихрастов Иван Дмитриевич на пенсию ушел в колхозе своем, где тридцать лет отпахал, а через неделю и умер. Вот инструктора этого туда… там и выбрали. Должность-то выборная. Проголосовали.
        - Я в райком пойду. Встречусь с Хайсой Имангалиевичем. Как так можно?
        - А зачем?
        - Вы такое рассказываете!
        - На днях сам узнал. А представитель райкома скоро сам у нас будет. Чего к ним ехать?
        - Как?
        - По нашу душу Лукпанов явится. Как представитель райкома будет присутствовать на нашем партийном собрании. Я у Пал Никитича сидел, в бумажках копался, а он мне позвонил. Предложил провести отчетное собрание.
        - Да год еще не кончился!
        - А при чем здесь это? Мне, как секретарю партийной организации! Санакаев-то заболел, а я у него в помощниках,  - поручение Лукпанов дал: собрание досрочно провести. Район у нас передовой. Мы и по молоку, и по яйцам в передовиках. Теперь вот скоро - по овощам с арбузами. И собрание, значит, досрочно! С повесткой дня: о недостатках и причинах роста преступности…
        - Так я же направлял Сугарлиеву докладную записку. По итогам десяти месяцев еще. Ставил там вопросы о создании дружин народных, усилении их боеспособности. Не ходят колхозники на дежурства, сами воруют продукцию с полей. Потом ею же чуть не в ящиках колхозных на рынках торгуют. Сам Хайса Поспелова заставлял облавы устраивать на базарах. Сам на эти облавы ездил. Его завидев, и разбегались колхознички, ящики бросали, под прилавками прятались… От этого и рост пошел общей преступности в районе! За счет краж! Помните, Семен Викторович, я в показательном процессе участвовал, когда милицию пришлось вызывать? Так тогда судью чуть не избили! Колхозники едва не отмордовали за то, что мотоцикл мы конфисковали, как средство хищения!
        - Ну как же. Гудел район.
        - С народом надо работать райкому!
        - Нет, Данила Павлович. Райкому этого не сдюжить. Им не до народа. Им звезду добыть…
        Мы еще долго в тот раз сидели с Семеном Викторовичем.
        Я принял решение ехать к Игорушкину.
        Толковище[Толковище (вор. жаргон)  - спор, разборка среди воров, преступников.]
        Луна заплуталась в лохмотьях черных туч на низком, готовом обрушиться небосводе. Свирепый ветер, остервенев в пух и прах, гонял ворохи сухих листьев и мелкого мусора на пустынных дачных улочках. Вот тогда, поспешая к назначенному часу, Тимоня и торкнулся в калитку. Удивился - двор оказался открытым. Кто же его опередил?
        Хотя Порохов назначил встречу на позднее время, Тимоня прибежал загодя, все оглядеть, проверить, подготовить, а тут его обскакали.
        Он вбежал на крыльцо, сунулся в дверь домика. В сумерках разглядел на фоне окошек темный силуэт человека, неподвижно сидящего за столом.
        - Кто тут?  - замер на пороге Тимоня.
        - Испугался?
        - Ты, Эд?
        - В штаны наклал?
        - Что это ты в темноте?.. Один?..
        - С электростанцией опять нелады. А может, с проводкой что. Утром надо будет глянуть.
        - Так давай на дворе костерок запалю,  - Тимоня обрадовался, мечтательно закатил глаза.  - У костра, Эд! Туда-сюда… Я побеспокоился, чтобы не припухли пацаны. На свежем воздухе! На свободе! Во! Гляди!
        Он вытащил из-за пазухи бутылку водки.
        - Холодновато на улице. Согреемся?
        - По какому поводу праздник?
        - А вот. Смотри!  - и Тимоня оскалился, защелкал новыми вставными зубами, застучал ими.  - Все на месте! Полный рот!
        - Вставил?
        - Заново родился!
        - Молодец. А водку все же спрячь. И на двор не следует лезть.
        - Что так?
        - Разговор серьезный. Здесь перекантуемся. Тащи лампу керосиновую. Там, за печкой.
        - Что случилось, Эд?
        Тимоня, не дождавшись ответа, зажег фитиль, поставил на стол поближе к Порохову, но тот отодвинул ее от себя, отставил лицо в темноте.
        - Опаздывают наши?
        - Нет. Есть еще время.
        На крыльце, как будто ждали, затопали, ввалились гурьбой длинноволосый Седой, юркий Хабиба, флегматичный толстяк Рубик.
        - Маракуете в темноте?  - закричали с порога.  - Во всем поселке темень. Как поживаешь, Порох?
        Порохов повел вокруг себя рукой, приглашая садиться.
        - Располагайся, братва. Нам тьма не помеха. Нам потолковать по душам.
        Расселись, пошумели, успокаиваясь; Седой поморщился на пустой стол, подмигнул Тимоне, тот скорчил рожу, отмахнулся ладошкой, кивая на Порохова. Хабиба, проследив за ними, тоже загрустил, Рубик невозмутимо лузгал семечки, от него слегка попахивало. Не сивухой, вкусным. Смахивало на коньяк. Порохов ждал, молчаливо следил за тем, как колышется легкое пламя за стеклом лампы, протянул руку, подкрутил, чтобы не коптило.
        - Подметили, в каком составе собрались?  - так и не отрывая глаз от огня, спросил, наконец, он.
        - Боевой состав,  - начал ретиво Тимоня и осекся,  - только Жорика нет…
        - А его и не должно быть,  - будто подсказал Порохов,  - соображаете?
        - Тогда уж,  - запинаясь, погадал Седой,  - Аргентума бы надо?.. Что-то я его не вижу… И - комплект.
        - Серебряного не хватает,  - кивнул, соглашаясь, Порохов.  - Верно, пацаны. Я собрал тех, кто со мной за цацками ходил. Почти всех. Окромя одного. А Жорика зачем в наши прошлые тайны посвящать? Ему забот нынешних хватает.
        - Все-таки банк будем брать?  - засветился лицом Седой.  - Осилим?
        - Мы в банк не полезем,  - Порохов, хмыкнув, поморщился.  - Как у тебя все легко, Седой! За это верный вышак[51 - Вышак (вор. жаргон)  - расстрел.] дадут. Или охрана пристрелит. Хрен редьки не слаще.
        Тимоня не сводил с командира влюбленных глаз.
        - Сколько раз я вас на дело водил?  - Порохов обвел всех настороженным взглядом.  - И без осечек. Верно? Без потерь.
        - Верно, чего там. Правильно говоришь, Порох,  - закивали за столом.
        - Так что в банк нам лезть ни к чему. Мы свои гроши тихо возьмем. Как прежде. Без крови. Вы знаете мои правила, я смерти не люблю. Вас я собрал по другому поводу. Догадались уже, наверное? Или плутаете в потемках?
        - Говори, Порох!  - привстал, напрягся Седой.  - Не мотай нервы.
        - Неужели никто из вас так и ни о чем не задумался?
        Но этот вопрос вожака озабоченности на лицах его товарищей не вызвал.
        - Весь бимб[52 - Бимб (вор. жаргон)  - золотые вещи без ценных камней.], все рыжье[53 - Рыжье (вор. жаргон)  - золото.], что взяли мы на прихват, цацки разные, которые с баб галстуков[54 - Галстук (вор. жаргон)  - солидный человек.] надергали и вспороли медведя[55 - Вспороть медведя (вор. жаргон)  - взломать сейф.], Арону старому пропулить не удалось. Говорил я вам об этом прошлый раз.
        - Это что же? Гнилую восьмерку[56 - Восьмерка (вор. жаргон)  - человек, оказывающий услуги ворам.] подставил Аргентум? Поэтому и сам не заявился?  - подпрыгнул, сжав кулаки, шустрый Хабиба.
        За ним вскочил с места и Седой.
        - Тихо!  - рявкнул Порохов и ударил кулаком по столу так, что лампа едва не свалилась; бросился Тимоня, уберег, схватив обеими руками, поднял над столом.
        - Не о том речь.  - Порохов понизил голос, дождался, пока Седой и Хабиба утихомирятся.  - Аргентума я не позвал. А в Ароне не сомневаюсь. Пока жив он был, встречался я с ним.
        - А теперь что? Кто его убил, Эд? А племянника?  - Тимоня так и застыл с лампой в руках, выкатив глаза на командира.
        - Не встревай, Тимоня! Сиди тихо, рыжий!  - зашикали на адъютанта со всех сторон.
        - Знаете, каких лавов[57 - Лавы (вор. жаргон)  - крупные деньги.] наше рыжье стоит!  - Порохов обвел братву впечатлительным взглядом.
        - Не тяни, Порох! Что за дела?
        - Тысячи косых, и тех не хватит! Вот каких галстуков мы накрыли!
        - С них не убудет! Это же хорошо, Эд!  - повеселились за столом.
        - Хорошо-то хорошо. Да нам никакого навара. Не нашлось купцов взять наше рыжье. Арон и так и сяк бился, а жлобы не пошевелились. Может, и есть на дне, да опасаются. Засветиться не желают.
        - Мурмулеток[58 - Мурмулетки (вор. жаргон)  - мелкие деньги.] нет!  - зашелся в ядовитом смехе Седой, толкнув в бок локтем Хабибу.  - Век не поверю!
        Хабиба и Рубик тоже вылупили глаза на вожака, толстяк даже семечки грызть перестал.
        - Давай в Армению сгоняю, дорогой!  - вытянул Рубик руку к Порохову.  - Своей мамой клянусь! Дня мне достаточно, привезу акча[59 - Акча (вор. жаргон)  - деньги.] сколько скажешь. Все наше рыжье возьмут. В Ереване любят его больше жизни…
        - Сиди, дундук!  - оборвал его Порохов, наградив злым взглядом.  - Ездил ты уже один раз! В Баку. Накрыл нас с икрой. Я в том деле еще точку не поставил.
        И Рубик обмяк, прижался к столу, про семечки забыл.
        - Вот!  - Порохов распахнул ворот рубахи, вытащил с груди золотой знакомый всем крест на цепочке.  - Я вам уже его показывал. Думаете, я его красоваться таскаю?
        Все подавленно молчали, но на крест поглядывали с завистью.
        - Деть некуда,  - Порохов запахнул рубаху.  - И все рыжье наше мертвым грузом лежит. Не сбыть нам его в этом паршивом городе, а может, и в стране этой.
        - За бугор бы!  - выпалил в запале Тимоня.  - Там капиталисты чертовы с руками и ногами оторвут.
        Порохов с удивлением уставился на мальчишку, не веря своим ушам, покачал головой, посерьезнел, задумался; глядя на него, примолкли остальные, ожидая, лишь повизгивал еще Седой.
        - Вот,  - Порохов ткнул в Тимоню пальцем.  - Устами младенца глаголет истина. А? Вот о чем я хотел вам сказать. А этот шкет меня опередил. Только там, братва, за бугром!  - твердо сказал Порохов, подмигнув Хабибе.  - Там мы весь товар сбросим! Риск есть. Но здесь нас быстрее схватят! И уж жалости не жди! К стенке поставить могут.
        - За что к стенке?  - рванулся из-за стола Седой к Порохову.  - Мы никого не тронули, когда штопарили[60 - Штопарить (вор. жаргон)  - грабить.]. Сами отдавали. Аргентум с Рубоном зимой мента замочили. Морду набили да пушку слямзили. Но они вдвоем были. Вот пусть и чалятся за свое! А мы при чем?
        - Я рукой мента не касался!  - задрал голову Рубик.  - Это все сумасшедший! Это Аргентум, гад! И пушку он забрал. До сих пор у него.
        - Вот за мента, да пушку и влепят вышак!  - жестко выпалил Порохов.  - А за вас, козлов, нам достанется!
        - При чем здесь мы?  - подал голос и Тимоня.  - Каждый за себя!
        - Нет, братва!  - перекрикнул всех Порохов.  - Отвечать придется всем. В разной мере, конечно. Митрополит[61 - Митрополит (вор. жаргон)  - председательствующий на суде.] решит.
        - Кто?  - не понял и присел от испуга Тимоня.
        - Судья,  - сплюнул ему под ноги Седой.  - Только я за бурдняка этого,  - он повернулся к Рубику и смерил его презрительным взглядом,  - тащить весь воз не собираюсь. А за Аргентума, поганца, тем более.
        - Вот,  - покачал головой Порохов,  - поэтому за границу канать не на бздюм[62 - На бздюм (вор. жаргон)  - на пару, вдвоем.], а всем вместе надо. Прихватить заложника понтового и сваливать. И еще, чтобы все знали. Натырили мы, братва, я уже вам прикинул на счетах, лимона на два, как минимум. А за такие деньги вышак катит автоматом, если возьмут нас. Так что выбирайте.
        - Ты в угол загнал,  - заскрипел зубами Седой.  - Тут и выбирать нечего. Только за бугор. Однако объясни-ка мне, командир, вроде ты молчал все, а тут вдруг про ментов да тюрягу заговорил. Вроде не пугал раньше. На хвосте кто у нас? Засветились мы? Все вокруг да около?
        - Давно ждал я от вас этого вопроса,  - Порохов помолчал, обдумывая.  - А вот сейчас спросил ты меня, и не знаю, что отвечать. Но отвечу!.. Товаром нашим поручили мы заниматься серьезным людям.
        - Аргентум же их нам отыскал!  - нахмурился, сжался весь Седой.  - Божился за них, как за себя!
        - Младшего Каина повесили, измордовав,  - сухо напомнил Порохов,  - и деда, Арона старого, на тот свет спровадили. А охотились мокрушники за нашим рыжьем.
        - Кто же тот гад?  - подскочил, сжав кулаки, Хабиба.  - Задушил бы, падлу!
        - Я бы тоже дорого дал, чтобы узнать,  - осадил его взглядом Порохов,  - одно могу сказать точно: убийца шел за нашим товаром. За нашим. И еще скажу. Приметы мне выдал покойник. Я уже вам говорил. Рыжим был тот мерзавец. И фиксу имел. Желтую. Спереди на челюсти.
        Порохов обвел всех подозрительным взглядом и ткнул пальцем в Тимоню.
        - Как у него.
        Тимоня сжался, схватился за рот обеими руками.
        - Ты что?  - закричал он, бледнея.  - Ты что говоришь, Эд? Я ж только вставил. Сам знаешь.
        - У тебя и раньше была,  - отмахнулся от него рукой Порохов, как от мухи.  - Не куксись. На другого нашего дружка та падла похожа…
        - Аргентум!  - завизжал Хабиба.
        - Аргентум!  - ахнул Седой.
        - Вот и я думаю,  - подвел черту Порохов.  - Поэтому его и нет среди нас.
        - Урыть гада!  - застучал по столу кулаками Хабиба.  - Казнить при всех!
        Со всех сторон посыпались ругательства, проклятия, угрозы.
        - Что ты молчишь, Эд?  - Тимоня притиснулся к Порохову, затряс его за плечо.  - Решать надо.
        - Я ваше мнение теперь знаю,  - легонько оттолкнул от себя Тимоню Порохов.  - За этим и собирал. Теперь я сам с Аргентумом буду говорить. Хочу в глаза ему заглянуть… Услышать, что скажет эта гнида. А потом вам его приведу. На общий суд. Ну а теперь по домам, братва!
        - А про бугор, Эд?  - не отставал от него Тимоня.  - Всерьез?
        - Конечно, шкет,  - заворошил ему рыжую голову Порохов.  - Такими делами не шутят.
        - А меня возьмешь?
        - Ну куда ж мне без тебя! Вот банк уделаем. Загребем деньжищ. А там и к буржуям. Только захватим с собой кое-кого.
        - Кого, Эд?
        - Много будешь знать - плохо будешь спать,  - улыбнулся Порохов.
        - Ну ладно, Эд, скажи.
        - Серьезные они люди, шкет. Не нам чета. Могут не захотеть туда с нами.
        - А как же тогда?
        - Тогда? Ну тогда мы их очень попросим.
        Нападение
        Как задумали, так все и получилось, но только, как в сказке,  - на третий раз. Первый раз в банке денег не оказалось, и кассирша возвращалась на завод пустой. Второй - хуже, и деньги везли в автобусе, но шофер попался умелый, вывернул из-под «москвича», который Седой раскорячил посредине дороги, и умчался, даже не остановившись то ли с перепугу, то ли сдуру. А в третий раз как по маслу. И Ксения из банка выпорхнула вслед за кассиршей, головой качнула, мол, все в порядке, и мотоциклы не подвели: удалось и догнать «Кубань» с деньгами, и обогнать еще до моста, да так, что время подготовить дымовые шашки осталось.
        Лишь только шофер, в поисках помехи матерясь и кляня весь белый свет, вывалился из дверей «Кубани», туда впрыгнул из дыма и грохота легкий Жорик в черной маске, выстрелом из обреза вышиб дыру в потолке и, оглядев четырех обезумевших от страха женщин, сказал:
        - Не кричите.
        Можно было вообще ничего не говорить или, например, сказать для хохмы «пожалуйста», потому что тем было не до него: три вниз лицом уткнулись в пол, а четвертая тряслась и задыхалась, провалившись на драном сиденье. У ее ног и лежали два мешка. Жорик сразу угадал, что банковские: видна маркировка, цвет защитный и вид фирменный. Да и тяжелые, черти! Особенно тот, что поменьше, металлические монеты гремели. Почувствовал вмиг, как только схватил. Сам в дверь и был таков. Словно призрак исчез, как и явился.
        За автобусом дожидался Тимоня на мотоцикле. Маску в карман и смылись.
        Все мирно, как по нотам.
        Так через несколько часов и поведал Жорик Порохову, лежащему на кровати с гипсовым «воротником» на шее.
        - Нет, Эд!  - взахлеб перебивал Тимоня, дергаясь и не унимаясь тут же рядом.  - Дыма, грохота сколько! Тьма, облако дыма над нами! Все в дыму! Как ты там видел в автобусе-то, Жорик? Я чуть не сдох от страха за тебя, дожидаясь на «ковре»! Думаю, мол, ни черта там не найти! А он выскакивает. Нате вам! Фантомас с мешком! И мы - ходу!
        - А бабу, значит, не трогал?  - допытывался Порохов, не двигаясь.
        - Чего ее трогать-то?  - Жорик небрежно бросил к кровати мешки с деньгами.  - Нужды не было. Зачем?
        - А деньги проверил?
        - Да что ты, Порох? В самом деле!  - обиделся Одоевцев.  - Я открывать не стал. Один мешок с бумажными, второй с монетой. Тяжелый и брякает.
        - Не обижайся. Как в сказке все, даже не верится!
        - Вон мешки. Считай.
        - Одежду у Бовари спрятали?
        - Там переоделись,  - кивнул Одоевцев.
        - А мотоциклы?
        - На дне затона.
        - Обрезы?
        - Пригодятся еще.
        - Нет. Я два раза стволы с собой одни и те же не таскаю на дело.
        - А ты и не таскал.
        - Не понял?
        - Чего ты не понял? Я ствол не отдам. С Аргентумом еще разбираться. Сам говорил, что у него пушка милицейская. Что же, прикажешь его голыми руками брать?
        - С Аргентумом я сам разберусь.
        - Разобрался уже один раз. Второго случая он тебе не представит. Из пушки шлепнет.  - Одоевцев махнул рукой.  - Да чего говорить-то! Тебе же лежать да лежать. «Воротничок» не скоро теперь снимут.
        - Ну-ка, помоги мне подняться!  - Порохов сверкнул глазами.
        К нему бросились, подхватили с боков, помогли сесть на кровати.
        То, что случилось с Пороховым, никто и сам он предвидеть не мог. Готовясь к нападению на банк, прорабатывая и обсуждая все мелочи и детали, распределяя роли, Порохов не забывал о Серебряном. Подозрения, что тот убил племянника и покончил с Ароном Мизонбахом, да еще готовил подлянку - пытался заграбастать их общие ценности, не покидали его. Тимоня, ведя наблюдение, докладывал ежедневную информацию. Ничего особенного не происходило. Серебряный ни с кем не встречался, из дома не вылезал, по-прежнему много и тяжело пил. И тогда Порохов решил встретиться с ним сам и еще раз объясниться. Перед предстоящей операцией опасно оставлять невыясненной такую нешуточную ситуацию. Ночью, не предупреждая никого, он приехал к Серебряному и предложил поговорить на даче, намекая на банк. Тот засомневался - почему один на один, а не при всех? Но сдался, сел на заднее сиденье. Что произошло в пути, Порохов мог теперь только догадываться. Он гнал, торопясь, до утра оставалось немного. За спиной пьяно мычал Серебряный. Вдруг тот дернулся ни с того ни с сего вцепился в водителя, и мотоцикл повело на дерево. Единственное,
что еще помнил Порохов, Серебряный вылетел с сиденья раньше, потом был удар и - больница. У него - вывих шеи и этот чертов «воротник». Тимоня прибегал в больницу, передавал, что Серебряный тоже угодил на койку поблизости. К Порохову зачастил участковый, а Серебряный сгинул. Тимоня не нашел его ни в больнице, ни дома.
        - Обрез тебе не понадобится больше, Жорик,  - убеждал Порохов Одоевцева.  - Аргентум мой. А денег хватит надолго. Да и ни к чему нам пушки. Без них легче на душе. Не люблю я смерть.
        - А как же Аргентум?
        - То - другое дело.
        - А откуда у него пистолет взялся?
        - Ты не из милиции, брат?  - улыбнулся Порохов.  - Любопытным стал. Не узнать после сегодняшнего.
        - Он у нас орел!  - суетился Тимоня.
        - Орел - не орел, а обрез не отдам,  - хмуро сказал Одоевцев.  - А вот выпить хотелось бы. Голова что-то раскалывается. Переволновался я.
        - Тимоня, неси!  - мигнул Порохов адъютанту.  - А Ксения где? Кассир нужен. Сейчас посчитаем.
        - Они с Бовари шмотки наши жечь пошли.
        - Зачем жечь?
        - Надежней.
        - А твой обрез где?  - уставился Порохов на Тимоню, когда выпили водки.
        - И я схороню, Эд. Могила. Не беспокойся.
        - Ну вот что, братва. Я смотрю, вы быстро хамить начинаете. Почуяли, что я ни рукой ни ногой. Это ведь все пройдет. У меня правая тяжелая.
        - Ну что ты, Эд,  - заскулил Тимоня.
        - Чтобы обрез похерил! Понял?
        - Да ладно.
        - Не ладно! Сегодня же выбросишь в выгребную яму! А ты проследи!  - Порохов глянул на Одоевцева.
        - Считай, уже в дерьме ствол,  - тихо доложил тот.
        - Ну давай, открывай мешки-то,  - улыбнулся ему Порохов.
        Тимоня, опережая товарища, с ножом наперевес бросился потрошить мешок, с которого не спускал восторженных глаз. Первый был побольше, но не гремел.
        - Тише ты, деньги не повреди!  - остерег его Порохов.
        - Разве я позволю,  - Тимоня обнял мешок, как девок никогда не тискал.  - Мотоцикл себе куплю, как у тебя, Жорик, «Панонию».
        - Шевелись,  - поторопил его Одоевцев, помогая.
        Наконец, содержимое мешка открылось их горящим глазам. Свершилось, ради чего не спали ночей, чем грезили, о чем мечтали, ради чего рисковали!
        Одоевцев глянул и даже отстранился. Деньги были разные, в банковской упаковке. Бумажные, мелкой купюрой, все трешки в пачках, пятерки, червонцы. Желтые, красные, пестрые, они мельтешили в глазах, сливались; казалось, от этой кучи денег исходил неприятный телесный запах, как от застоявшихся мужских сапог или солдатских портянок. Его стошнило, он прикрыл рот рукой и шагнул к окну. На него не обратили внимания. Тимоня вгрызся в кучу обеими руками, приподнял груду пачек, она посыпалась у него вниз, между пальцев, рассыпалась на пол.
        - Вот они, денежки!  - орал, бесновался Тимоня.
        Порохову хватило и одного взгляда. Он кисло поморщился и отвел глаза.
        - Жорик, лоханули тебя,  - тихо сказал Порохов.
        Никто его не слушал.
        - Жорик!  - позвал он.
        - Ну чего?
        - Лопухнулись вы.
        - Что еще?
        - Денег-то там тыщ двадцать. Не более. А где ж обещанные?
        - Ксения же говорила, тысяч восемьдесят-сто завод получает за раз?
        - Вот у нее и спрашивай.
        - Пересчитаем, Эд?  - крикнул Тимоня.  - Тут их вон сколько! Тысячи! Почему двадцать?
        - Ну считай, считай,  - для Порохова, похоже, все было ясно.
        «Сирена»
        Вот и случилось то, чего опасался генерал, но с содроганием ждал изо дня в день. В области снова громыхнуло, да так, как никогда не бывало.
        Среди белого дня неизвестные в черных масках совершили вооруженное нападение на заводской автобус, перевозивший зарплату из банка.
        Ближе к обеду позвонили из уличной будки. Не представились. Дежурный по управлению капитан Каргин подскочил от первых слов, перекладывал трубку, как будто она была горячей, из одной руки в другую, тревожно поглядывал на помощника и пытался сам говорить. В телефоне трещало, звенело и что-то дребезжало, пропадая и периодически появляясь вновь. Слышно было, как трубка несколько раз падала из рук. Женщина кричала вне себя, ругалась и плакала.
        - Вы потерпевшая?  - пробовал сам кричать в трубку Каргин.  - Свидетель? Кто вы?
        В трубке послышались другие голоса, мужчина кому-то советовал, повизгивала собака, снова женщина кричала о дыме, гранатах, бандитах в масках, ясно охнула и запричитала горестно, как по покойнику у гроба, потом Каргин различил: «там ничего не слышат», «будь проклята эта милиция!» и «вечно не дозвониться»,  - после чего пронзительно запиликал отбой.
        Каргин подождал минуты две, больше не звонили, набрал по внутреннему приемную, секретарь велела ждать: Максинов занят, говорит с облисполкомом.
        - Происшествие!  - взвился Каргин.  - Что-то серьезное. Вроде разбоя!
        - Вот и разберитесь, а потом соединю,  - отбрила она его и отключила телефон.
        - А-а… мать вашу!  - Каргин кивнул помощнику.  - Андрюша, посылай опергруппу на выезд: Гилязская улица!
        И кинулся сам по коридору на второй этаж.
        Как ни сверкала глазами брюнетка в приемной, Каргин влетел в кабинет генерала и гаркнул с порога:
        - Разрешите доложить, товарищ начальник управления! Происшествие в городе!
        - Что?  - оторвался тот от телефонной трубки.
        - Разбойное нападение на автобус. Везли зарплату на завод. Неизвестные вооружены. Забросали автобус гранатами или дымовыми шашками. Есть жертвы.
        - Ты что мелешь, капитан?
        - Не понял, товарищ генерал.
        - Какие гранаты? Откуда?
        - Она кричала.
        - Чтоб больше не слышал. Кто звонил?
        - Похоже, пострадавшая. Из будки.
        - Что еще?
        - Я выслал опергруппу.
        - Поднять по тревоге весь оперативный состав! Заслон на дорогах! Объявить перехват!
        Через минуту милиция области была поднята по тревоге «Сирена». Руководителей подразделений срочно собрали в кабинете Максинова. Генерал, багровый и грозный, все двадцать минут простоял на ногах, размахивая руками, не сдерживаясь, орал:
        - Дождались!.. Ни наши следователи, ни сыщики!.. Как я в глаза народу смотреть буду…
        Курасов, поеживаясь, тронул за локоть Сараскина, они сидели рядом.
        - Я прослушал, или он не говорил? Какое оружие у бандитов? Тот пистолет новогодний? И здесь нарисовался?
        - Неизвестно.
        - А насчет гранат?
        Ответа он не услышал. Максинов вперил в него гневный взгляд.
        - Майор Курасов!
        Майора подбросило с кресла на ноги.
        - Я вас слушаю, товарищ генерал.
        - А вы чего рассиживаетесь здесь? Полковник Зуравлев уже занят делом. А вы здесь прохлаждаетесь?
        Курасов знал, что в таких случаях лучше помолчать.
        - Возбудить уголовное дело и приступить к расследованию. Немедленно выезжайте. Я сам приму участие в осмотре места происшествия.
        - Разрешите идти?
        Но он уже не интересовал генерала. Максинов искал глазами начальника райотдела милиции. Перед ним навытяжку стоял бледный лысый подполковник.

* * *
        - «Санитары», Николай Егорович, ей-богу, они!  - то и дело твердил старший следователь Пыркин, которого вместе с дополнительной группой экспертов взял с собой в машину Курасов.  - Носом чую.
        - Откуда? И почерк не их. И манеры. Эти - настоящие отморозки. Среди белого дня! И гранаты! Что вы, Никон Петрович?
        - Они!
        - Мне бы вашу интуицию! А я, как вернулся из Питера, все от сфинксов и белых ночей не приду в себя.
        - Вот сфинкса нам только и не хватает, Николай Егорович,  - качнул понурой головой эксперт Понаровский в очках с благородной желтой оправой на длинном носу и меланхолией в глазах.  - Сейчас бы загадали ему загадку: кто да зачем?
        - Сфинкс-то сам мастер их загадывать!  - хмыкнул Пыркин.  - Вот я бы…
        - Ничего,  - Понаровский поправил очки, прыгавшие от тряски мчавшейся машины,  - ради родной милиции постарался бы и он.
        - У «санитаров» не тот почерк…  - вслух рассуждал и опер Миловидов.  - Меня впечатлили их вкусы. Романтики!.. Нет. Изощренные ценители драгоценных реликвий. Что ни разбой и грабеж, то великолепие ценностей! Ожерелья, каких не видел свет! Камни!..
        - Вам бы экскурсоводом в музей, батенька,  - опять поправил очки на носу Понаровский и едва успел ухватиться за поручни, чтобы не слететь с сиденья от резкого виража.  - А вы в уголовке прозябаете. Сколько теряет народ!
        - Приехали, Николай Егорович!  - крикнул водитель спереди.  - Вот она, Гилязская! Теперь глядите! Кажется, вон впереди и «Кубань» разворочена. Толпа-то какая!
        - Следы! Следы бы не затоптали?  - Понаровский схватился за голову.  - Табун лошадей! Куда наши смотрят? Участковый-то думает чего-нибудь!
        - Товарищи!  - пока водитель выбирал место, где удобнее припарковать машину, оглядел своих Курасов.  - Каждый работает по программе. Все вопросы ко мне. Не торопитесь, но чтобы дня хватило. Да, Пыркин! Никон Петрович!
        - Здесь!  - уже вываливался из машины старший следователь.
        - Сразу побеспокойтесь насчет «Кубани»! Автобус возьмем с собой в управление. Там на стоянку поставим. С ним работать придется экспертам.
        - Я найду ему место,  - успокоил Курасова Понаровский.  - Мои ребятки все сделают. Это наша добыча.
        Солнце слепило глаза. Словно и не поздняя осень на дворе, или жарко было от другого? Толпа любопытных шумела, галдела и не расходилась. К Курасову, не успел он выбраться из машины, подбежал взмокший толстоватый капитан, откозырял.
        - Товарищ майор! Следователи отделения проводят осмотр места нападения. Позвать Сечкина?
        - Не надо. Пусть занимается.  - Курасов снял фуражку, вытер пот со лба.  - Собак пускали?
        - Мотоциклы, товарищ майор!
        - Да, да. Очевидцы?
        - Работаем!
        - Словесный портрет?
        - В масках, товарищ майор!
        - И это верно. Но все-таки?..
        - Делаем!
        - Пострадавшие?
        - Кассирша в больнице. Но там все нормально. Больше перепугана. Странная история, товарищ майор.
        - Что?
        - Чудо!
        - А яснее?
        - Да я насчет денег.
        - Сколько похищено?
        - Я ж говорю,  - чудо! Взяли гроши! Почти все деньги оставили!
        - Вот как?
        - Около ста тысяч везла Демичева. Кассирша завода. А пачки с крупной купюрой в свою хозяйственную кошелку бросила. И в руках держала. К груди прижала от испуга. А бандит мешки с пола схватил. Побольше и тяжелей. На полу лежали.
        - Сколько же похитили?
        - Да гроши, я говорю. Там металлические больше… монеты и в бумажках…
        - Сколько?
        - Тысяч двадцать. Не больше. Сверяются сейчас у нас в райотделе.
        - Гроши, говорите?
        - Я, так сказать, для сравнения…  - капитан улыбнулся.  - По нашей зарплате-то конечно… Но ведь сто тысяч везли!
        Курасов остановился перед «Кубанью». Автобус перегораживал почти всю дорогу. Внутри копалось несколько экспертов, следователей.
        - Не мешают друг другу?  - спросил он капитана.
        - Басканов приказал всех поднять. Вреда не будет.
        - Не скажите,  - Курасов поморщился.  - Вот что, капитан. Я вас попрошу. Поговорите со своими и с народом. Если очевидцев установили и в них надобности нет, предложите зевакам расходиться. Рабочий день, знаете ли… Мешают. Организуйте нормальное движение транспорта на дороге, только «Кубань» не беспокоить. Ну и…
        Он огляделся.
        - Поспешайте, Сергей Иванович,  - Курасов кивнул капитану.  - Генерал обещал подъехать.
        - Евгений Александрович?  - вздрогнул тот.
        - Он, сами знаете, не любит это…  - Курасов поднял глаза на зевак.  - Галдеж. Пользы никакой. Только работать мешают.
        - Да, да. Я мигом!
        - А Демичева в больнице?
        - Нет. На заводе. У директора в кабинете ее видел. Там заводской врач с ней…
        - Мне бы протокол ее допроса или объяснения?..
        - Я сейчас! Сечкин!  - бросился капитан к автобусу.
        - Не надо,  - остановил его Курасов.  - Я сам, а вы займитесь тем, что я просил.
        - Да, да,  - и капитан умчался.
        - Николай Егорович! Николай Егорович!  - загалдел кто-то сзади.  - Там вас. Там вас спрашивают.
        Это махал рукой Понаровский, указывая куда-то за автобус.
        - Не до этого. Я хотел сам «Кубань» осмотреть. Стрельба. Гранаты. Где следы?
        - Никаких гранат,  - успокоил его Понаровский.  - Я уже зафиксировал. Крышу у автобуса продырявили. Это точно. Но из пистолета такого не совершить. Так что отпадает наша пушка, слава Богу. Тут обрез был с картечью. Пробоина такая, что я извиняюсь!
        - Точно обрез, Эмиль Евгеньевич? Мне докладывать.
        - Точно, точно,  - улыбнулся эксперт,  - ссылайтесь на меня. Успокойте Евгения Александровича.
        - Хоть здесь повезло,  - покачал головой Курасов.  - Доконают меня эти «санитары».
        - Николай Егорович?
        Перед Курасовым стоял Пыркин.
        - Отстань, Пыркин! Опять ты со своими версиями!
        - Участковый вас ищет, товарищ майор.
        - Чего меня искать? Следы надо фиксировать. Главное сейчас в нашем деле, Пыркин,  - следы. Сейчас важнее задачи нет.
        Курасов все-таки добрался до автобуса, взобрался внутрь, походил осторожненько, согнув голову, приглядывая, присматривая. Как больного на операционном столе оценивая, долго стоял у пробоины в крыше, у драного сиденья, где деньги везли, распорядился, чтобы еще раз сфотографировали, теперь уже как ему захотелось, вышел, закурил.
        - Товарищ майор! Я кино вспомнил. Там генерал какому-то недотепе из молодых твердил. Под Сталинградом. Или под Москвой. Ожесточенные бои,  - Пыркин все еще держался возле него.  - Опытных бойцов поубивали, а этих, птенцов сопливых из училища, только прислали и сразу в бой.
        - Что это тебя, Пыркин, понесло не в ту сторону?
        - В ту, в ту. Там генерал тоже им твердил. Лейтенантам сопливым. Артиллеристам. Главное, говорит, это выбивать немецкие танки! Главное - танки! Вот и вы сейчас.
        - Ты прав, Никон Петрович,  - Курасов хмурился,  - но у нас главное - следы! А здесь перевернули все. Кто был? Кто лазил?
        - Никого чужих, товарищ майор. Только наши: Зуравлев и его ребята.
        - Лошади, а не сыщики!
        - Николай Егорович!
        - Ты про участкового? Не завидую я ему. Сейчас генерал приедет. Обещался. Так что давай сюда участкового, пока он еще живой.
        Участковый Хабибуллин уже дежурил поблизости, рука у козырька фуражки.
        - Разрешите доложить, товарищ майор?
        - Слушаю вас, капитан.
        - Я тут с одной деталькой, товарищ майор…
        - С деталькой? Может, подождешь, пока осмотр не закончим?
        - Да как вам сказать,  - мялся участковый.  - Я вот примчался. Сказали, Зуравлев здесь.
        - Сдуло Зуравлева. Он уже за семью морями. Угро ноги кормят. Слышал, капитан?
        - Сказали - здесь.
        - Какая у вас деталька, капитан?
        - Мотоцикл нашли. Там, в речке. Один.
        - А их два было?  - Курасов и курить бросил.
        - Похоже, два. Второй на подстраховке или для маскировки гоняли. Оба одного цвета. Черные. Оба одной марки.
        - Какой?
        - «Ковровцы» или «восходы».
        - Вытащили мотоцикл? Владельца установили?
        - Вытаскивают. А я сюда.
        - Я вам дам экспертов. Понаровский!  - замахал рукой Курасов.  - Эмиль Евгеньевич! Давай своего! Вот, участковому!
        - У меня еще одна деталька, товарищ майор,  - канючил Хабибуллин.
        - Еще одна? Давай еще одну.
        - Бабка Трепетова. Мария Ильинична. Я сюда, она наперерез.
        - Бабка?
        - Удивляется. Молодые бабы. Красивые. И на помойке копались.
        - Чему же удивлялась?
        - Не то чтобы совсем молодые. В соку. Наши, наримановские.
        - А у бабки подозрения?
        - Ага. Они одежду в выгребную яму бросали. Бабка стыдить стала. Хорошая одежда, а они ее в дерьмо, простите. А те ее погнали.
        - Откачивайте, Хабибуллин. И на экспертизу. Пыркин, выпишите постановление. Одежду добудешь, капитан, акт не забудь составить.
        - Это мы знаем,  - понурился участковый.  - А одежду тогда кому?
        - В пакет. Аккуратненько. И посмотрите там внимательней. Может, еще что есть.
        - Да что ж там, золото искать?
        - На том дне все можно искать,  - Курасова от предчувствия успеха, который так и веял от этого чудного участкового, повело на философию.  - Алексей Максимович, великий писатель был, однако не брезговал туда опускать своих героев. Характеры творил. На дне.
        - Товарищ майор,  - Хабибуллин не уходил.
        - Еще деталька?  - Курасова пробрало.
        - Тут еще наклевывается кое-что…
        - Ну! Рожайте, рожайте!
        - Мне бы к Зуравлеву. Это больше по его части.
        - Сочтемся славою, Хабибуллин.
        - Житель у меня один есть. Не мешало бы его пошукать…
        - Пыркин!  - позвал Курасов и огляделся в поисках старшего следователя.
        Тот подбежал от «Кубани», потный, возбужденный, озабоченный.
        - Заканчиваем осмотр, Николай Егорович.
        - Хорошо. Вот что, Никон Петрович,  - Курасов задумался на мгновение,  - Зуравлева искать не станем, он уже копает где-нибудь глубже, бери двух оперов и, вот, с товарищем Хабибуллиным проведайте одного его знакомого. Только скоренько. Капитану еще яму чистить. Найдешь меня, если я к тому времени отсюда съеду.
        - Будет исполнено, товарищ майор,  - подхватил под локти участкового Пыркин.  - Обожаю новые знакомства.
        К вечеру, когда, оказавшись, наконец, в своем кабинете, Курасов торопился, подбирая бумаги для доклада Максинову, постучали в дверь.
        - Открыто!  - буркнул он, не поднимая головы.
        - Разрешите, Николай Егорович!  - на пороге сиял Пыркин.  - Не подвел меня нюх-то, товарищ майор.
        - Показывай,  - недоверчиво заглянул за его спину Курасов.
        Пыркин посторонился, и Хабибуллин втолкнул в кабинет взлохмаченного рыжего здоровяка в распахнутой на груди рубахе.
        - Кто такой?  - спросил Курасов.
        - Серебряный Игорь Юрьевич,  - ответил за здоровяка Хабибуллин.  - Я вам говорил.
        «Золотой мужик»
        - За тобой еще что есть?  - Курасов поднял глаза на подозреваемого.  - А то откатаем пальчики, а там посыпется…
        - Что посыпется?
        - Сам понимаешь.
        - Я несудимый, товарищ майор. Я этим штучкам не обучен.
        - Отпечатки пальцев не оставил нигде? Ты же с явкой пришел? С повинной. А раз так, то уж рассказывать должен все. Чистосердечной она называется, понимаешь?
        - Я чистый. Клянусь! А этих жлобов, которые банк грабанули, сдам.
        - Все про банк-то рассказал?
        - Не пришел бы. Жлобы! И бабу отняли, и бабки одни заграбастать надеялись! Не выгорит!
        - А ты откуда знаешь?
        - Да уж знаю. И не только это. Раз пришел, все расскажу. Только участковый мне тоже обещал…
        - Раз обещал…
        …Курасов закончил писать далеко за полночь. Набрал дежурного по внутреннему телефону.
        - Зуравлев всех привез?
        - Только этого… больного, с шеей. И женщин.
        - Порохова?
        - Его.
        - Пусть забежит ко мне.
        - Сейчас. Поищу. Он где-то здесь. Вроде у экспертов.
        - Найди его. Нужен очень.
        Зуравлев вбежал живой, свеженький, в гражданке и при галстуке, как с приема английской королевы.
        - Не побеспокою, Николай Егорович,  - улыбнулся от двери.
        - Ты все шутишь, Алексей Александрович. Гляжу я на тебя и вспоминаю одного товарища.
        - Старого или молодого?
        - Скорее, мудрого.
        - Тогда домового,  - еще нежнее расцвел начальник «уголовки».
        - Почти угадал. Домовой и леший у него в подчиненных бегали. Помогали.
        - Тогда знаю. Хорошее настроение, Николай Егорович? Все с нашим гостем беседуешь? Кладезь, похоже?
        - Не без этого. Вот. Наш гость тебе еще работки нашел.
        - Мы всегда готовы,  - Зуравлев внимательно оглядел Серебряного.  - Вы его прямо бережете, Николай Егорович. Мечта генерала!
        - Вполне может быть.
        - А сам?
        - Я бы вздремнул, вас дожидаясь. А вы бы и возвратились как раз. Сколько? Третий час уже?
        - Угу.
        - Ну вот. К пяти поспеете. А мне двух часиков вполне хватит. Этих, кого брать придется, с утречка лучше. Они помоложе. Нагулялись. Надружились с девчонками.
        - Да откуда у них бабы!  - Серебряный не понимал шуток следователя.  - Гроши, небось, считают.
        - Нет их дома-то?  - Курасов чуть не подмигнул Серебряному.
        - Я же сказал, где их сейчас найти!  - крикнул тот.  - На даче у Пороха! Где им быть? И Жорик там этот. И Тимоня! Оба субчика, как миленькие, там!
        - Покажешь?  - Курасов не спускал глаз с подозреваемого.
        - Нет!  - вскочил на ноги Серебряный.  - Я не могу! Не договаривались так!
        - А чего испугался? Ты же мне правду-матку выложил?
        - Хотите, чтобы они меня пристрелили?
        - У них пистолет?
        - Нет. У них обрезы.
        - А где пистолет?
        - Был да сплыл,  - Серебряный выпалил и осел на стул, только за рот руками не схватился.
        - Ты начал всю правду, так договаривай,  - улыбнулся ему Курасов.  - Я же тебе поверил. Почти. А от меня многое будет зависеть.
        Он для убедительности поднял глаза на Зуравлева.
        - Так, товарищ полковник?
        - Он понимает,  - не сводил глаз с подозреваемого тот и добавил: - А у меня тоже сюрприз есть к Игорю Юрьевичу. От наших экспертов. Я тут к ним заглянул перед тем, как сюда идти.
        Серебряный поежился от слов, сказанных полковником, и поднимал глаза на Курасова, и опускал, словно искал защиты и помощи.
        - Был пистолет… Но я покажу… Сам отдам.
        Он опустил голову и сник.
        - Ну вот, Алексей Александрович, значит, маршрут ваш немножко изменится. Сначала с Игорем Юрьевичем к нему зарулите. Возьмете пистолет. Тот пистолет-то? Который с Нового года?  - Курасов вытянул голову к подозреваемому.  - Игорь Юрьевич! Тот?
        Серебряный, потупясь, кивнул головой.
        - Он.
        - А чего ж ты молчал, дорогой? Я распинаюсь перед ним!
        - Да вы и не спрашивали про оружие.
        - Значит, сам не сообразил?
        - Вот ей-богу!
        - Значит, и верующий к тому же? Тогда с тобой спокойней. Тебе врать нельзя вдвойне.
        - Богом клянусь! Ничего не врал!
        - А может, еще что вспомнишь? У нас этот пистолетик-то засветился.
        - Мне нечего больше рассказывать.
        - Ну как же?
        - На мне нет ничего больше.
        - Решай сам.
        - А-а! Все равно подыхать!  - закричал, запричитал Серебряный.  - Есть на мне вина! Есть! Но он сам меня убить хотел! Сам вез убивать!
        - Игорь Юрьевич! Ну что вы! Успокойтесь!
        - Столкнул я его с мотоцикла! Под дерево! Пишите! Думал, кончу, и все! Бандюгу порешу! Освобожу свет!
        - Тише, тише. Вот, водички,  - Курасов сунул подозреваемому стакан с водой.
        - Столкнул я его с мотоцикла под дерево,  - даже всхлипнул тот.  - А он выжил, гад! Выжил! Только шею вывихнул!
        - Это кто же?
        - Ну кто? Порох! О нем я, чтоб он сдох! Из-за шеи он и автобус не грабил. А то там бы был.
        - А вы?
        - А меня они не взяли бы. Я для них хуже балласта.
        - Это почему же?
        - Особый разговор.
        - Ну что же. Тогда поговорим еще.  - Курасов глянул на полковника.  - Пожалуй, Алексей Александрович, поезжай за архаровцами один. Или пошли своих.
        - Нет. Я уж сам. Генерал просил тоже, чтобы лично,  - Зуравлев развернулся.  - Я вам, Николай Егорович, перезвоню.
        Он вышел, тихо и аккуратно затворив дверь. Курасов подпер голову рукой, удобнее устроился за столом.
        - Продолжим наши откровения, Игорь Юрьевич.
        - Я, собственно…
        - Про балласт,  - напомнил Курасов.  - Почему выпали из их компании?
        - А… это долгий разговор,  - махнул рукой тот.
        - Ничего, у нас с вами времени много…
        Зазвонил, перебивая, телефон, голос Зуравлева в трубке был сух и лаконичен.
        - Николай Егорович. Я что заходил-то к вам. Отпечатки пальчиков по делу «санитаров», которые нашли в квартире потерпевших, и отпечатки пальцев со стакана из квартиры убитого Гольдбермана принадлежат ему.
        - Кому ему, Алексей Александрович? Вы что это загадками?
        - Устал я, Николай Егорович,  - Зуравлев сладко зевнул в трубку.  - Сейчас бы поспать. Не вру, забыл, сколько уже на ногах-то.
        - Чьи пальчики?
        - Паскуды этой, которая перед вами слезы льет.
        «Сам»
        В обкоме словно вымерло. В коридорах темновато, никого, понурая, настороженная тишина. И за окнами погода под стать: пронизывающий холодный ветер и зарядивший с ночи проливной дождь вперемежку с мокрым снегом хлещет почем зря. Обычно с утра оживление, шумно на первом этаже, не без шуток среди сослуживцев в дверях, а тут - вбежал, чертыхаясь про себя, очередной скукожившийся, попрыгал, отряхнулся и мышкой незаметно к себе на этаж. Ни слова ни полслова.
        Павел Александрович в приемной позволяет заботливой Дине Яковлевне принять с него темное плащ-пальто и, приглаживая влажной ладошкой волосы, спрашивает:
        - Сам?
        - У себя Леонид Александрович.
        - Кто?
        - Один пока.
        - Как?
        - Не спрашивал вас.
        - Тогда давайте-ка, любезная Дина Яковлевна, погреемся чайком горяченьким.
        - Павел Александрович,  - в приоткрытую дверь заглянула секретарша.  - Вас Леонид Александрович к себе просит.
        - Что такое?  - поднялся он.
        - Из приемной его звонили.
        - Почему не сам?
        - С Москвой говорит.
        - Однако…  - засобирался он.
        В приемной спросил:
        - Один?
        - Максинов,  - покачала головой секретарша.
        - Давно?
        - С полчаса уже.
        - Вот те на!  - Ольшенский открыл дверь без стука; он никогда не стучался, входя, и где усвоил эту привычку, сам не помнил.
        С некоторых пор визиты генерала к первому секретарю обкома стали ему претить. Они инстинктивно вызывали у него злую досаду и жгучую ревность. Все усилилось после последней стычки с Максиновым по поводу кадровых новшеств; Боронин, оставаясь в нейтральной зоне, молча занял все-таки не его позицию. Генерал сразу почуял это превосходство и повел себя наглее. Собственно, внешне ничего не случилось, те же любезные кивки при случайных встречах, обязательные улыбки, но Максинов словно отрезал - перестал сам звонить и тем более бывать у него.
        По правде сказать, все, что происходило в милицейском ведомстве, напрямую Ольшенского не касалось, там был секретарь партийной организации, приходило время,  - тот забегал, все рассказывал второму секретарю. А как не поделиться?  - вождь идеологии обязан знать, кто чем дышит, и даже в таких режимных службах. Ольшенский был в курсе, что Максинов угодил в цейтнот со своими кадровыми экспериментами. Простившись с мудрыми, но древними профессионалами, он не нашел достойной замены и, лишившись опоры в самом уязвимом для милиции месте - уголовном розыске, медленно, но верно погружался в рутину. Его обещания и заверения на совещаниях и заседаниях в обкоме, что он намерен покончить, наконец, с преступностью, не оправдались. Особенно затерзала Максинова банда, окрещенная самими милиционерами «санитарами». Эти пресловутые отщепенцы безнаказанно творили что хотели, и генерал ничего с ними не мог поделать. Хитрецы оправдывали свое прозвище, они, как санитары, зачищали квартиры особой категории населения, нападали и грабили избирательно, только тех, у которых было очень много. Ольшенский знал каждого, кто
пострадал от рук бандитов: город маленький - все на виду. Он сам даже втайне злорадствовал и не жалел пострадавших - заслужили своим непомерным и откровенным роскошеством. Он - второе лицо в области - не позволял себе такого. Да что там говорить, все знали, что он во всем брал пример со своего кумира в ЦК - Михаила Суслова; как и тот, всю жизнь в одном пальто проходил. А эти? Пострадавшие? Они не заслуживали его снисхождения.
        Но наглые бандитские вылазки увеличивались. Загудел город, а потом и область: милиция бессильна! Нашлись Робин Гуды, народные мстители, которых и самому генералу не по силам одолеть! Такого допускать нельзя!..
        Боронин назначил срок генералу. Месяц. Чтобы банда была за решеткой. Ольшенский знал и это, свой человек постоянно докладывал, что осталось немного, а бандиты на свободе…
        Собственно, ситуация особенно не волновала Павла Александровича - сколько веревочке не виться, а конец придет. Он не сомневается, что банду ликвидируют, осудят. Будут другие, третьи, их тоже поймают и тоже осудят. Процесс этот непрерывный, как сама жизнь. Идеалист Маркс, хотя и называл себя материалистом, в этой области оказался совершеннейшим профаном, безапелляционно заявив, что преступный мир изживет себя сам.
        Игорушкин - старый волк, знает, что говорит. Он от слов давно перешел к делу. Сажать за решетки начал особо отличившихся знатоков кулачного боя, несмотря на то что Максинов не успевал снимать с них погоны. Прошлый раз Максинов прибегал в обком к первому секретарю именно по этому поводу - Игорушкин арестовал сразу несколько человек за превышение служебных полномочий. А сейчас?.. Что заставило генерала примчаться сегодня, в ненастное холодное утро?..
        Ольшенский кивнул Боронину с порога, подошел, поздоровался.
        - Садись, садись, Павел Александрович,  - тихо, без выражения на лице, как обычно, проговорил Боронин.  - Вот, генерал нам добрую весть принес. Не все же ему с чепе заявляться.
        Максинов, нахмурившись, сверкал глазами.
        - Поймал он тех-то,  - Боронин взглянул на генерала.  - Как их, шут возьми?
        - Бандиты, они и есть бандиты,  - опустил голову Максинов.  - Мразь!
        - В общем, погасил костер,  - Боронин заерзал в кресле.  - Успокоил народ.
        - Надолго?  - не сдержался Ольшенский.
        - Что надолго?  - не принял шутки Боронин.  - Арестовал всех. Навсегда.
        - Это хорошо,  - усмехнулся Ольшенский,  - но это должно быть нормой, а не чепе, как вы правильно подметили. Чтобы народ мог быть уверен и спать, так сказать, спок…
        - Ладно тебе про народ-то, Павел Александрович. Ладно. Тут другая закавыка. Я вот как раз и хотел с тобой по этому поводу, так сказать…  - Боронин как будто подбирался к тому, что его беспокоило, наконец, нашел.  - Бандиты-то не простыми оказались!
        - Еще бы!  - подхватил Павел Александрович и округлил глаза.  - Сколько награбили? Изъяли хотя бы что-нибудь?.. Или ушло с концами? Мне рассказывали - там такие драгоценности! Такие реликты!
        - Да хватит тебе, Павел Александрович,  - остановил его Боронин.  - Что вы, право, все, как обыватели! Реликты… Антиквариат… Слова-то какие! И откуда все берут?.. Я про другое тебя хотел спросить.
        Ольшенский потупил глаза, едва сдерживаясь, но не успокоился, ладошкой постукивал по столу слегка, подрагивал.
        - Тут вот какие дела…  - Боронин опять смолк, взглянул за помощью на генерала.  - Евгений Александрович?..
        - Бандиты не довольствовались одним разбоем!  - рявкнул тот.  - Они собирались совершить террористический акт!
        - Что?  - не понял Ольшенский и перестал стучать ладошкой.
        - Банда намеревалась на награбленные деньги приобрести оружие, совершить нападение на обком партии и захватить в заложники первого секретаря!  - Максинов громогласно выпалил все, не моргнув глазом.
        - Зачем им это?  - не сразу нашелся, пролепетал Ольшенский, пытаясь улыбнуться. Он повернулся за поддержкой к Боронину, но тот молчал, строго подобрав губы.
        - У них было две причины для этого,  - как для школьников на уроках, строгий учитель Максинов начал говорить громко и назидательно.  - Награбленные эти самые реликты из-за их большой стоимости они не могли сбыть, продать здесь. Хотя пытались. Продать такие драгоценности можно только за рубежом.
        - Что вы говорите?  - Ольшенский все-таки слабо усмехнулся.
        - И второе,  - не удосужил вниманием его иронию генерал.  - Они чуяли, что находятся под моим колпаком, и считали часы, когда я их арестую.
        Максинов оглядел обоих секретарей жестким взглядом и особенно задержался на Боронине.
        - Захват обкома и первого секретаря были для них единственным выходом. Но не последним звеном в их преступном замысле.
        - И что? Что бы они с ним делали?  - Павел Александрович выкрикнул и осекся, до него дошло, что он говорит о Боронине, как о постороннем нереальном предмете, забыв, что тот жив и сидит рядом. От этого он даже испугался.
        - Имея заложника, бандиты собирались приказать начальникам колоний и тюрем освободить спецконтингент, учинить беспорядки в городе, а самим выбраться в аэропорт, захватить самолет и улететь за рубеж.
        - Вот те на!  - только и смог ахнуть Павел Александрович.
        - В принципе все вполне осуществимо,  - сверкнул глазами Максинов.  - По большому счету, обком партии не охраняется. В дверях просто дежурного порой не увидишь, за газетками бегает.
        - Нет. Скажите…
        - Первый секретарь обкома, Леонид Александрович, вы меня простите, сам гуляет без охраны, после работы не раз… естественно… А я об этом уже докладывал…
        - Ну хватит тебе,  - поднял глаза на генерала Боронин и рукой махнул.  - Тоже мне,  - докладывал он. Требовать должен!
        - Нет, Леонид Александрович, раз так пошло… Меры надо принимать решительные!  - Максинов напрягся.  - Не арестуй я бандитов!.. Не раскрой эту шайку!.. Неизвестно бы, чем все обернулось!
        - Ты наговоришь,  - Боронин хмыкнул.
        - Я про Сайкина еще хотел доложить…
        - А что про Сайкина?  - насторожился первый секретарь.  - Иван-то с какого бока здесь?
        - Да вот как раз и с бока, Леонид Александрович!  - Максинов аж привстал со стула.  - Машину-то, «Волгу», на которой главный их бандюган разъезжал, знаете, где он купил?
        - Ну? Будешь ты мне еще загадки загадывать.
        - Сайкина «Волга»!  - Максинов выпалил, как дух выпустил из себя.  - Год на ней Иван Александрович поездил, признали бывшей в употреблении и продали. Кому? Бандиту! А у меня племяш «москвича» в очереди не дождется.
        - Ты о чем?
        - Да я так, к примеру.
        - Вот стервецы! Ну что ты с ними поделаешь!  - Боронин глянул на Ольшенского.  - Отвернуться нельзя.
        - Так у них же все права,  - хитро сощурился Павел Александрович; как и генерал, он терпеть не мог этого выскочку Сайкина, командующего в области торговлей.
        - Машину изъяли?  - спросил Боронин.
        - Под арестом. Курасов мой ее в гараж управления доставил. Там сохраннее.
        - Правильно,  - похвалил Боронин.  - А ты теперь обо всем этом Торину сообщи. Чтобы меры на будущее принял.
        - Может, прокурору области передать материал?  - загрустил генерал.
        - А зачем? Какой материал?  - тихо спросил Боронин, снова холодея глазами.
        - Ну… Сайкин вроде как первый заместитель у Торина? Как ему рассматривать? Игорушкину сподручнее. Проверку проведут…
        - А ты что же?  - вспыхнул Боронин.  - Ты не все проверил? Сам же только что докладывал?
        Максинов молчал.
        - До свидания, генерал… Ступай. А мы с Павлом Александровичем подумаем еще о твоих заботах. И о задачах, что нам поставил.
        Максинов помялся на стуле, покивал головой и вышел.
        - Ну? Что думаешь обо всем этом, Павел Александрович?  - насмотревшись в окно, после того, как дверь за генералом закрылась, спросил Боронин.
        - Сразу и не сообразишь,  - Ольшенский поджал губы.  - Когда-то это должно было случиться. При нашей…
        - Я не об этом,  - перебил его Боронин.  - Ты конкретнее. Понял, куда Максинов клонит?
        - Ну… В общих чертах.
        - Заложником меня решил выставить!
        Боронин внезапно вспыхнул весь, зашелся в гневе, лоб его покраснел, глаза засверкали; куда девались холодная созерцательность, презрительное равнодушие!
        - Меня!.. Заложником бандитов паршивых! Первого секретаря обкома!.. В руках уголовников!..
        - Леонид Александрович…
        - И ведь понимает, паршивец, что творит! Ему мало, что меня с миллионом овощей этих чертовых подставили, как мальчишку! Что приписками хотят свою задницу прикрыть! Игорушкин бумажку ужу накатал! Так этому служаке мало!.. Он меня посмешищем хочет сделать!.. Меня! На всю страну!..
        Это была истерика. На Боронина больно и жалко было смотреть. Он вскочил, застучал кулаками по столу. Застонал от бессильной злобы. Глухой яростный его голос, рвущийся из самой глубины груди, казалось, бомбил перепонки в ушах Ольшенского, тот схватился за голову. «Позвать врача?  - лихорадочно мелькнуло у него в мозгу.  - Какой переполох поднимется! Воды надо дать. У него же истерика! А ведь сидел спокойно, слушал, молчал…»
        - Успокойтесь, Леонид Александрович!  - бросился он за водой.  - Вот водички я вам. Попейте…
        - Да пошел ты со своей водой!  - оттолкнул его руку со стаканом так, что вода струей обрушилась на стол, упал графин из прозрачного стекла, полетели осколки в разные стороны.
        - Что с вами, Леонид Александрович?  - влетела в дверь бледная и перепуганная секретарша.
        - Валидол! Валидол есть?  - закричал ей Павел Александрович.
        Боронин упал в кресло, белый, с тускнеющими глазами.
        Назовем это, как принято, послесловием
        Сколько лет прошло с тех пор?.. Сразу не сосчитать. Пожалуй, за тридцать… Точно. Тридцать два года.
        Серебряного не расстреляли.
        Порохов, правда, умер. Сразу после освобождения из лагерей. Ксения жива до сих пор. Куда подевался Одоевцев, никому неизвестно - он в город не воротился. Ходят слухи, что еще в колонии не дал себя в обиду, не прогнулся под паханом-уголовником и сгинул, а другие уверяют, будто выжил он в той передряге, не зря имя Победоносца получил от отца и матери, но был осужден еще раз и уже по новому приговору отбыл на Крайний север. Тимоня тоже так и не попал «за бугор». Как малолетка, он освободился раньше всех. Спился и замерз.
        О партийцах не пишу, сами знаете, что с ними стало.
        В прошлом году эту историю с Пороховым мне помог вспомнить Николай Егорович.
        Жив бравый майор Курасов! Дай Бог ему здоровья! Он и поведал автору большинство загадочных тайн. Тайн в год «великого юбилея» и несостоявшегося союзного рекорда в миллион овощей, которого добивались любой ценой. Не всем эти загадки и тайны известны. А кто их знал - или умер, или сейчас хранит пуще важных секретов. Только все это тщетно. Нет ничего тайного, что когда-нибудь не становилось известным. Так что Курасову автор обязан и этой книгой. Не верите? Можете сами у него спросить. Я и адрес дам. В адвокатах трудится бывший майор. Может, это лучше и правильнее, что такие люди, как он, сейчас там. Правда, Ковшов его величает теперь «апологетом преступного мира», но думается, больше в шутку. В шутку, конечно. А вы как думаете?..
        notes
        Примечания
        1
        Я сделал все, что мог; кто может, пусть сделает лучше (лат.). Так римские консулы заключали отчетную речь, передавая полномочия преемнику.
        2
        Corpus delicti (лат.)  - вещественное доказательство преступления.
        3
        Отказник (разг.)  - материал милицейской проверки сообщения или заявления о совершенном преступлении, происшествии, когда органом дознания или следствия отказывается в возбуждении уголовного дела в соответствии с нормами УПК РСФСР.
        4
        От слова «держава» - сила, власть (согласно церковнославянскому языку).
        5
        Легат - командир легиона в Древнем Риме.
        6
        Ядца (старославянск.)  - обжора, сластолюбец.
        7
        «Пожарник» (разг.)  - мелкий окунь.
        8
        Каменный мешок (разг.)  - камера в рост человека в каменной стене подземелья, наглухо заложенная кирпичной кладкой, имевшая отверстие только для подачи пищи жертве, узнику или затворнику, самостоятельно принявшему решение о таком наказании за грехи.
        9
        Corporis faces (лат.)  - чувственные влечения, плотские страсти.
        10
        Фраза принадлежит Вольтеру, великому французскому философу, писателю, автору Мировой энциклопедии и безбожнику.
        11
        Павел - епископ Астраханский и Енотаевский, в миру Иван Елизарьевич Вильчинский, в декабре 1889 года назначен на Астраханскую кафедру. В 1892 году в губернии разразилась холерная эпидемия, епископ Павел принял активные меры против заразы. Когда в городе начался бунт против властей и врачей, призывал народ к прекращению и порицанию бунтовщиков. Безбоязненно сам владыка и священники посещали больных и днем и ночью с врачами, совершали крестные ходы. Летом 1893 года епископ Павел совершил благодарственный молебен о прекращении холеры в губернии.
        12
        Митрофан - архиепископ Астраханский и Царевский, в миру Дмитрий Иванович Краснопольский, был назначен на Астраханскую кафедру в августе 1916 года; Февральскую революцию встретил спокойно. Следуя решениям Святейшего Синода от 10.09.1917 года, призвал паству повиноваться Временному правительству, «разумно пользоваться дарованной свободой».
        После Октябрьской революции 1917 года началась Гражданская война, осенью 1918 года Астрахань становится прифронтовым городом. Разбитая на Северном Кавказе 11-я Красная Армия с тяжелыми боями отступила к Волге. Красноармейцы заняли кремль, выселили архиепископа и священников. В июле 1919 года председатель Губчека Атарбеков заявил на собрании членов Совета профсоюзов, заводских и партийных (больш.) комитетов, что им раскрыт заговор, целью которого ставилось отравление всего высшего командного состава Красной армии цианистым калием. В ночь с 1 на 2 июля арестовали 60 человек, во главе заговора Атарбеков объявил архиепископа Митрофана и епископа Леонтия. Без суда, решением «тройки» 23 июля 1919 года архиепископ Митрофан был расстрелян. Обвинительного заключения в деле нет.
        13
        Священник, член Астраханской Духовной Консистории Иоанн Саввинский, автор «Исторической записки об Астраханской епархии за 300 лет ее существования», 1903 год.
        14
        УСО - уголовно-судебный отдел в облпрокуратуре.
        15
        Н. И. Костомаров (1817 -1885)  - основоположник русской исторической мысли, классический его труд: «Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей».
        16
        «Канарейка» (разг.)  - передвижная криминалистическая лаборатория на базе «УАЗа».
        17
        Монах Авель - крестьянин Василий Васильев из Тульской губернии, так называемый «русский Нострадамус»; согласно следственному делу за 1796 год «О монахе Авеле и написанных им книгах», прославился пророчествами: предсказывал дату смерти Екатерины II, Павла I и Александра I, за что заключался в тюрьмы; предсказывал взятие Москвы французами в 1812 году. Умер в 1841 году в Суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре, точно предсказав дату своей смерти.
        18
        Гоп-стоп (жарг.)  - разбой.
        19
        Г. Ф. Лавкрафта называли «Эдгаром По двадцатого века»; автор приключенческой литературы ужасов, создал свою теорию «философии ужасов».
        20
        Д. Хэммет, Э. С. Гарднер - наиболее известные представители детективной литературы США.
        21
        Генри Миллер - американский писатель, произведения которого запрещались в США из-за нецензурщины и порнографии.
        22
        Песня Евгения Клячкина.
        23
        Petit lever (франц.) - «малый прием», утренний прием посетителей из ритуала французских королей.
        24
        Цитата принадлежит Василию Тредиаковскому из его «Тилемахиды»; широко известная благодаря «Путешествию из Петербурга в Москву» А. Радищева, который взял ее в качестве эпиграфа к этой книге.
        25
        Г. Г. Ягода, Н. И. Ежов, Л. П. Берия - руководители органов НКВД в СССР, поначалу после назначения все представлялись населению «великими политическими вождями и борцами с врагами социализма, с преступностью». Создали режимы, получившие свои наименования: «ягодовщина», «ежовщина» или «ежовые рукавицы», «бериевщина». Затем все они были расстреляны как враги народа, обвиненные в шпионаже и измене Родине.
        26
        Строчки из произведения Никколо Макиавелли «Государь»; итальянский мыслитель, историк, писатель видел в сильной политической власти главное условие процветания государства. А ради достижения этого допустимы любые средства.
        27
        В журнале «Международная криминальная полиция» доктор Бруно Шульц приводит статданные: число карманников в Берлине в 1932 году составляло 412 человек, в 1933 году - 52 человека, в 1940 году - ни одного.
        28
        Аутодафе - публичное сожжение еретиков на костре по приговору инквизиции в Средние века.
        29
        А. Вышинский - Генеральный прокурор во времена правления И. Сталина, «прославился» в качестве государственного обвинителя на политических процессах 1923 —38 годов против «врагов народа» - политических противников Сталина - Пятакова, Бухарина, Каменева, Зиновьева и др. Поддерживал применение насилия на следствии для выколачивания признания вины. Считал признание вины «царицей доказательств», получил Сталинскую премию и звание академика, однако сам страшился гнева Сталина и спасся благодаря тому, что перешел на дипломатическую работу и за границей переждал смерть Сталина.
        30
        Демарш - дипломатический протест, предостережение в виде официального заявления.
        31
        Кожаный Чулок, Следопыт - прозвища главного героя романа Ф. Купера «Следопыт» о завоевании колонизаторами земель Северной Америки.
        32
        Corpus delicti (лат.)  - вещественное доказательство.
        33
        Нат Пинкертон - литературный герой, знаменитый сыщик всех времен и народов наряду с Ником Картером, Иваном Путилиным, Лекоком, Шерлоком Холмсом.
        34
        Омар Хайям - великий персидский поэт, ученый, астроном и философ, прославился стихами - рубаи, в которых воспевал любовь, жизнь, вино.
        35
        Юрген Торвальд - автор книги «100 лет криминалистики», в которой характеризовалась деятельность ученых и практиков, применявших новые средства и методы в криминалистике и судебной медицине.
        36
        Покровский собор Астрахани, освящен 29.09.1885 года.
        37
        Бредец снимать (вор. жаргон)  - наметить объект для квартирной кражи.
        38
        Курлыкать по-свойски (вор. жаргон)  - говорить на языке преступников.
        39
        Наблыкаться (вор. жаргон)  - научиться разговаривать на жаргоне преступников.
        40
        Малина (вор. жаргон)  - воровской притон.
        41
        Цацки (вор. жаргон)  - женские украшения, драгоценности к костюму.
        42
        Амаска (вор. жаргон)  - помощник при продаже краденых вещей.
        43
        Каин (вор. жаргон)  - скупщик краденого.
        44
        Мокрушник (вор. жаргон)  - убийца.
        45
        Альфонс Бертильон - криминалист, прославившийся своим антропологическим методом идентификации преступников.
        46
        Эжен Франсуа Видок - основатель французской криминальной полиции (СЮРТЭ); сам в прошлом уголовник, он добровольно явился в полицию Парижа и предложил свои знания уголовного мира для борьбы с преступностью. Возглавив СЮРТЭ, Видок подбирал себе сотрудников по принципу: «Только преступник может побороть преступление» - и набирал в сыщики бывших воров, бандитов и мошенников.
        47
        Персонаж по ошибке так назвал фамилию популярного в те времена певца Полада Бюль-Бюль оглы.
        48
        С. М. Соловьев (1820 -1879)  - русский историк, основной труд - «История России с древнейших времен» в 30-ти томах. Н. И. Костомаров (1817 -1885)  - русский историк, основной труд - «Курс русской истории». В. О. Ключевский (1841 -1910)  - русский историк, основной труд - «Русская история в жизнеописаниях ее важнейших деятелей».
        49
        Киска (жаргон)  - женщина легкого поведения.
        50
        Толковище (вор. жаргон)  - спор, разборка среди воров, преступников.
        51
        Вышак (вор. жаргон)  - расстрел.
        52
        Бимб (вор. жаргон)  - золотые вещи без ценных камней.
        53
        Рыжье (вор. жаргон)  - золото.
        54
        Галстук (вор. жаргон)  - солидный человек.
        55
        Вспороть медведя (вор. жаргон)  - взломать сейф.
        56
        Восьмерка (вор. жаргон)  - человек, оказывающий услуги ворам.
        57
        Лавы (вор. жаргон)  - крупные деньги.
        58
        Мурмулетки (вор. жаргон)  - мелкие деньги.
        59
        Акча (вор. жаргон)  - деньги.
        60
        Штопарить (вор. жаргон)  - грабить.
        61
        Митрополит (вор. жаргон)  - председательствующий на суде.
        62
        На бздюм (вор. жаргон)  - на пару, вдвоем.