История одной дуэли [сборник] Вячеслав Павлович Белоусов
        Коллекция военных приключений
        Преступившего закон всегда должно настигнуть возмездие. Это аксиома. Но меняются времена, меняется и оценка происходившего. Вот и сотрудник прокуратуры Ковшов, сталкиваясь с разными людьми, не всегда может ответить на вопрос: заслуженно ли они были наказаны? Почему «призракам прошлого» долго удавалось утаивать свои тёмные делишки? Не возвращается ли излишняя жёсткость бумерангом, ударяя по нашему обществу?.. А в повести «Чёрный август» рассказывается о недавних событиях - днях, вошедших в историю под названием «ГКЧП».
        В книгу включены новые произведения мастера отечественной остросюжетной прозы.
        Вячеслав Белоусов
        История одной дуэли
        Сборник
        Аз воздам!
        Из дневника Д. П. Ковшова. Зима
        Что было, то и будет, и что делалось, о и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем!
        Книга Екклесиаста, сына Давидова, Царя в Иерусалиме, глава 1: 9
        В Англии один авторитетный лорд всю жизнь собирал свидетельства существования призраков и привидений, скрупулёзно записывая истории в специальный альбом. Этот Чарльз Линдли Ву лорд Галифакс настолько прославился, что начал получать письма с рассказами очевидцев не только со всего Туманного Альбиона, но и от представителей Нового Света, которые радовали его увесистыми почтовыми посылками с записками своих впечатлений от встреч с нечистой силой.
        Со временем экзальтированный лорд создал таинственную «Книгу привидений», которая очень быстро приобрела легендарную славу, а сам чудаковатый любитель тёмных историй прославился на весь мир.
        Слава нашего несравненного детектива Павла Никифоровича Федонина пока ограничивается пределами области, но вчера утром он поразил меня не менее, нежели причуды лорда старушку Англию.
        Старший советник юстиции неуклюже ввалился в кабинет, едва протиснувшись в дверь с солидными фолиантами уголовного дела, и свалил их прямо мне под нос на кучу текущей корреспонденции, справок, анализов и прочего занудного хлама текущей недели. Был предпоследний рабочий день, и этого добра на каждом столе прокуроров следственного отдела скопилось предостаточно.
        Следователь по особо важным делам отдышался, терпеливо подождал, пока я приду в себя, и проговорил:
        - Я гляжу, ты уже обустроился, сынок. Месяца три штаны протираешь?
        - Второй заканчивается, - в приколах и подвохах Федонина я уже вполне разбирался, поэтому сохранял благоразумие, дожидаясь завершения сцены.
        - Пора на полную катушку за работу браться. Вот, принимай назад сей багаж. Признаться, изрядно намылил мне шею. В сейфе от этих томов некуда деться. А меня зарядили на дело о хищении золота в универмаге. Просекаешь?
        - Не совсем… - смутился я, но догадки блеснули.
        - Чуть было выговор не схлопотал, а он, видите ли, ещё в забывчивости!
        - Это что? - смутное беспокойство охватило моё безоблачное сознание: в аппарате областной прокуратуры ничего так просто не делалось, все решения согласовывались с Колосухиным, самые ответственные - с Игорушкиным, Федонин такими вещами шутить не станет.
        - Как что? Имей совесть, боец! Твои же труды. Короткая у современной молодёжи память, а, друзья? - Федонин укоризненно на меня скосился, затем оглядел млеющих, ожидающих потехи прокуроров отдела, не успевших разбежаться по своим делам. - В прошлом году, когда в районе работал, он зубами это дело грыз, а в город перевели - забыл! Или не очухаешься никак от наших нагрузок? Здесь, боец, не в деревне, некогда петушиного крика дожидаться. Городские рано подымаются.
        Толупанов и Готляр потихоньку разогревались ухмылками, предвкушая финал.
        - Признаться по совести, я долго ждал, когда наберёшься смелости и сам назад дело попросишь. Естественно, за некоторое вознаграждение. Но, видно, нравы изменились. Прости старика, пришлось идти к Игорушкину. Ты тут в этом бумажном хламе совсем голову потеряешь и забудешь следствие. Так я тебя выручить решил. - Он хитро подмигнул уже хихикающей публике. - Принимай и расписывайся. Как раз время настало возобновлять производство. Медики заканчивают идентификацию, завалились они с ней совсем. Только заключений по костям томов пять-шесть наберётся.
        - Дело об убийстве Топоркова?[1 - См.: В. Белоусов. Призраки оставляют следы. М.: Вече, 2017. (Серия «Военные приключения»).] - глянул я на обложку первого фолианта.
        - Признал, слава богу, - хмыкнул Федонин. - Пеню считать не стану, ударим по рукам, если магарыч поставишь.
        Мои дружки-соседи по кабинету радостно заржали. Надо полагать, их устроила концовка.
        - Не забыл Топоркова и его сынка, боец? - Федонин отечески потрепал меня по плечу.
        - Я полагал, вы его прекратили. В живых-то никого не осталось…
        - Дело я приостановил, - поморщился он, присел рядом и, достав портсигар, закурил. - А насчёт живых?.. Это как сказать. Завис поджог известного архива, вернее, попытка. И девчушка под лёд ушла при невыясненных до конца обстоятельствах. Ну и главный злодей! Убийца! Я отдельное поручение выдал в Управу, с самим генералом Максиновым говорил, к верным ребяткам из Комитета глубокого бурения обращался, но они чего-то тянут. Нет следочка, не могут ущучить. Хитёр, видать, тот сукин сын…
        - А может, того?.. - подпёр и я щёку кулаком. - Наган-то из двадцатых годов?..
        - Гильз насобирали эксперты в том бугре, - согласился Федонин. - Постарался твой дружок Дынин. Он там и песок чуть не ситом просеивал. И револьверных полно, и винтовочных. Заканчивают эксперты баллистические исследования. Теперь сам их получишь. А насчёт убийцы, что сдох он, не верится мне. Канул, это да, они же, гадюки, имеют удивительное свойство переживать хороших людей.
        - На это своя философия, - грустно кивнул Готляр.
        - Это точно, - хмыкнул Федонин, поднялся и заковылял к выходу, а у двери напомнил: - А в пятницу не скупись, раскошеливайся.
        Толупанов и Яков изобразили дружное веселье.

* * *
        Мне, конечно, не случайно вспомнился тот экзотический лорд Галифакс с его книжкой о призраках и покойниках. В деле, что ловко сбагрил мне старший следователь, уговорив начальство, в живых из действовавших когда-то лиц никого не оставалось. Все персонажи мертвы, некоторые умерли своей смертью, как Хансултанов и чудаковатый старикан с весёлой кличкой из детской сказки, подо льдом трагически погибла дочь Хансултанова. Но был один, который ушёл из жизни при загадочных обстоятельствах. Который с меня клятву страшную взял. И я об этом никогда не забывал, зря корил меня Федонин. Кого же установил полковник Лудонин по отдельному поручению старшего следователя? Вряд ли они остались проживать в районе. Но чего не бывает?
        На следующий день я появился в кабинете Федонина:
        - Почему Каримов занимался проверкой вашего отдельного поручения, а не Лудонин? Вы же адресовали запрос областному управлению внутренних дел?
        - Ну, боец, ты меня удивил, - хмуро отвернулся тот к своему аквариуму с невозмутимыми рыбками. - Не привык к их фокусам? В милиции, особенно наверху, такое сплошь и рядом. Кому из начальников работать хочется? На подчинённых груз сплавляют.
        - Но Лудонин! Не верю, чтобы он так поступил!
        - Значит, мимо него прошло.
        - Мимо Михаила Александровича в угро и муха не пролетит.
        - Уймись, сынок. Может, в отпуске был, - миролюбиво отмахнулся Федонин. - Кстати, ты новость не слышал?
        Я навострил уши.
        - Каримова в Управу переводят. Место заместителя начальника готовят. Засиделся в деревне. Так что я не в большой обиде, что он мне бумажки прислал, а не Лудонин. Неделя-две, и Каримов рядышком с генералом кресло займёт. Следи за прессой, боец.

* * *
        Женщинам нравится выискивать у нас, мужиков, недостатки. Зачем? Чтобы, обнаружив их, нас перевоспитывать.
        Очаровашке мучиться не пришлось, недостатков во мне пруд пруди. Оказывается, я легко подпадаю под чужое влияние, особенно женское. Поэтому она установила за мной бдительный контроль. Я, конечно, обозвал её ревнивицей и занудой. Людям, склонным к музыке, это свойственно, припечатал я её убийственным аргументом, взять хотя бы Сальери.
        Ну а контроль?.. Какой она могла установить контроль? Я в деревне-то дома редко бывал, а в город перевели, совсем невпродых, хорошо, фотография свадебная напоминает ей о муже…
        Шутки шутками, но об этом вспомнил, когда однажды за завтраком завёл речь о возможной поездке в райцентр - мне предстояла командировка в знакомые места по делу Топоркова. Лишь услышав, Очаровашка тут же заявила, что тоже соскучилась по Полине, Ольге, Варваре Афанасьевне и начала вспоминать Мурло, с собачкой у неё особо доверительные отношения. Я кивнул ей на заметный уже живот, расписал возможные ужасы на паромной переправе в такую стужу, но Очаровашка завелась ещё больше и упомянула про коварных клевреток. Лучше бы я не возражал! Ей почудились их тени за моей спиной. Я-то сразу понял, насчёт кого эти инсинуации: Милка Погодина, судебный исполнитель, заочница, последнее время перед отъездом я помогал ей с курсовой по криминалистике. Она брюнетка, не замужем, молода и грезит профессией следователя, поэтому часто забегала в прокуратуру и, естественно, торчала у меня в кабинете, приставая с расспросами. Вот и причина многозначительных намёков. Очаровашка - блондинка с рождения, известен их антагонизм к особам с противоположным цветом волос, отсюда это ядовитое и унизительное наименование. Я напряг
извилины, даже полистал энциклопедический словарь, но клевреток не нашёл. Попались клевреты. Оказывается, это приспешники и приверженцы, то есть вполне безобидные существа, но Очаровашка выводов не сделала и добилась моей капитуляции, после чего затеяла бурную кампанию по сборам, в которые вовлекла и меня. Занятие оказалось хлопотным: кроме рыбных консервов из кильки и банок с солёными огурцами в магазинах - ничего, не удалось дозвониться ни до Дыниных, ни до Бобровых, а совсем испортило настроение известие, что Аркадий и Анастасия из-за болезни не смогут принять участие в поездке. Я-то понимал Очаровашку - она рассчитывала на кабриолет Аркадия - и втайне успокоился: смирится боевая подруга, останется дома. Но не тут-то было…
        Так нежданно-негаданно вдвоём мы нагрянули в деревню. Ничего плохого в этом, конечно, не было, если бы следом за этой поездкой не случись мрачные события, обернувшиеся страданиями для одних людей, а для других даже смертью…

* * *
        Кажется, дела пошли на поправку. Я выздоравливаю. Завтра нужно будет идти в поликлинику на рентген. Лечащий врач пугает бронхитом, но чувствую себя сейчас гораздо лучше. А свалила меня на больничную койку та треклятая поездка в деревню. Досталось на пароме при возращении. Под жутким ветром коротал время у машины, дожидаясь баркаса. Очаровашку я пристроил в тёплой кабине автомобиля, а сам хорохорился с курильщиками, вот и подвёл тонкий организм. Да и сама поездка не удалась. Всё же правильная ходит пословица: нежданный ревизор хуже расстройства желудка.
        Ильи не оказалось дома. Сверкая глазами, Моисей Моисеевич доверительно поведал, что, взяв недельный отпуск, тот вместе с Евгенией уехал в столицу к её родителям, решать предсвадебные дела. В прокуратуре Ольга сообщила, что Бобров укатил по району, в двух сёлах они затеяли выездные процессы. Совсем по секрету поделилась, что с назначением в райком нового первого секретаря Борданова пошли перемены: первый, не в пример покойному Хансултанову, начал активно вникать в работу правоохранительных органов, удивил всех присутствием на итоговых совещаниях, где устраивал настоящий разнос, подвергая критике работу милиции, суда и прокуратуры. Каримов, совсем собравшийся в Управление на повышение, умерил пыл, стихли и разговоры.
        - Впрочем, - она подпёрла голову ладошкой, - мне и самой некогда беседы вести, в суде назначена куча дел. Из процессов не вылезаем.
        И помощница умчалась, оставив меня с Полиной.
        - Как Ванька? - поинтересовался я.
        - Старший весь в делах, - улыбнулась она. - Его повысили. Как пить бросил, старшим вахты поставили.
        - Я про мальца спрашиваю. Хотелось бы с ним повидаться.
        - Он у бабушки. К весне его привезу.
        - Вы уж сообщите мне тогда. Он мне нужен.
        Она виновато опустила голову.
        Оставив Очаровашку у Моисея Моисеевича заниматься ужином, я поспешил в райотдел милиции. Ещё по телефону мы договорились встретиться с Каримовым. Но вопреки всему на месте его не оказалось, и мне пришлось коротать время в кабинете Квашнина.
        - Борданов срочно вызвал. - Поглаживая лысину, Квашнин улыбался, будто мы только вчера расстались. - С утра шеф оперативку проводил, гонял почём зря. Лентяи, работать не хотят! Четыре кражи наметились в висяки. Похоже, банда объявилась, скот воруют и забивают у коровников. Сам как? Что прикатил? Соскучился?
        - Там времени нет на душевные слабости.
        - По делу?
        - Есть вопросы, - уклончиво ответил я.
        - Каримов часа полтора уже в райкоме. А твоего визита ждал. Бумаги ему готовили, печатали что-то.
        - Вот и поделись.
        - Строго-настрого наказано сидеть и тебя встретить. Занять беседой, пока сам не освободится.
        - Невелика персона.
        - А мне в радость. Чайку, Данила Павлович, или по стопочке?
        - По стопочке погодим. Забот по горло. Я же по делу Топоркова к вам.
        - А что так? По моим сведениям, дело давно прекращено. Ваш следователь и прекратил, Федонин, кажется?
        - Приостановлено оно было. За неустановлением виновного.
        - Виновного? Это кого же? - на лице капитана читалось нескрываемое удивление.
        - А попытку поджога забыл, Пётр Иванович? Проникновение в архив? Да и по эпизоду гибели дочери Хансултанова полной ясности не имеется, - я умышленно промолчал о заключении ленинградских экспертов по микрочастицам, Федонин не афишировал действительную причину гибели Топоркова, считал, имеется в этом нужда.
        - Попытка поджога? - Квашнин подскочил со стула. - Да это же мелочовка! А девчонка при чём? Она сама под лёд залетела на собственной машине! Мудрецы у вас в облпрокуратуре! А нам, на местах, выкручивайся!
        - Ты бы не возмущался, Пётр Иванович, - попробовал я остудить его пыл. - Федонин по поручению прокурора области мне дело передал. Я его от корки до корки изучил и не сказал бы, что милиция по нему горы наворотила. Федонин пахал, и госбезопасность кое-что проверяла, а ваш райотдел, как ни странно, отписками занимался.
        - Неправда! Я формалистом не был! И ребята у меня в уголовке зря хлеб не жуют! - Квашнин аж зарделся от гнева, здорово я его пронял. - Не тебе бросаться такими словами, Данила Павлович… Быстро забыл, как хлебали из одной чашки!
        - Успокойся, - сбавил я. - Кто же готовил ответы, которые Каримов подписывал? Глянь сюда! - Я раскрыл папку и показал ему ответ в полстраницы на запрос Федонина. - Знаешь, сколько здесь таких пустых бумажек? Старший следователь шлёт поручение Лудонину, а вы ему в две строчки отписку фигуете! Это как понимать?
        - Где? - сунулся в папку Квашнин.
        Я палец не пожалел, поводил по бумаге с чувством:
        - Читай! Везде одно и то же: «свидетели не найдены», «факты не подтвердились», «установить очевидцев не представляется возможным»… Где же ваша работа?
        - В глаза не видел! - Квашнин оторвался от бумаг, взмолился: - Никаких поручений по делу Топоркова уголовный розыск не исполнял…
        - Выходит, начальник милиции кому-то другому поручал задания старшего следователя? Не сам же он строчил такие ответы? Думай, что говоришь!
        Капитан Квашнин развёл руками.
        По стопочке выпить нам так и не пришлось, а чаем Квашнин запоил меня до тошноты. Допоздна засиделись, но Каримова так и не дождались. Уже в десятом часу вечера из райкома позвонили дежурному, что совещание продолжается.
        Засыпая, я подумал, что моему визиту искренне радовались только бескорыстный Моисей Моисеевич и верный пёс Мурло.

* * *
        Утром мне предстоял визит в районное отделение госбезопасности. В приёмной молодящаяся женщина, поливавшая цветочки на подоконнике, попросила подождать, кивнув на стул - шеф говорил по телефону. Постепенно накаляясь, словно чайник на плите, я просидел с полчаса. Наконец секретарша любезно открыла передо мной дверь.
        Царапкин, новый начальник, сменивший Усыкина, встретил меня настороженно, хмуро и неторопливо поинтересовался причинами визита; неторопливость его была подчёркнута и заметна; вчера я так и не дождался одного начальника, сегодня этот тянет резину, будто сговорились оба!
        - Меня о вашем приезде не предупредили, Данила Павлович, - закончив разглядывать моё удостоверение, хмуро буркнул он. - А вы, значит, у нас работали?
        Я кивнул.
        - Чем же отличились, что через полгода вверх пригласили? - он как-то с подозрением зыркнул без всякого интереса, но и без издёвки, впрочем. - Не тутошней ли историей?
        Он так и произнёс «тутошней», но я опять не засёк подтекста, буднично у него получилось.
        - Начальству виднее. - Я присел на единственный стул, что стоял почти у самой двери. - А история действительно из прошлого.
        - Из управления нашего тоже не звонили, и ваш Колосухин не дал знать, - перебил он меня. - Я своих перетряс, у меня старожилы вас помнят.
        - Дела давно забытых дней, - попробовал я пошутить, раскрывая портфель.
        - Прокурор района в курсе вашего визита? Бобров со вчерашнего дня в командировке. - Он не спускал с меня настороженных глаз.
        - Он нам не понадобится.
        - Слышал, жена с вами? - И опять он не улыбнулся.
        - Соскучилась по знакомым.
        - По ком же?
        Я промолчал.
        - Зябликов, вас сменивший, у нас не частый гость, - не унимался Царапкин. - А вы, вон, даже в городе не забываете…
        Я давно отметил одну особенность в манерах работников этого учреждения, поэтому терпеливо дожидался конца его вопросов: они должны иссякнуть сами, перебивать или другим образом форсировать ситуацию бесполезно.
        - С Каримовым осечка, я бы ещё вчера к вам зашёл.
        - Вместе на бюро заседали, - изобразил он значимость.
        - Затянулось бюро?
        - В колхозах напряжённая обстановка, с зимовкой проблемы. Но изменим положение. Как супруга перенесла дорогу?
        «Ему про всё донесли, - впервые я смутился. - Не удивлюсь, если услышу, на каком она месяце».
        - Так что же вас интересует, Данила Павлович?
        По-видимому, он нажал какую-то кнопку, так как я уловил тихий сигнал в приёмной, и тут же влетела молодушка.
        - Анна Михайловна! - Он изобразил мне улыбку. - Вам чай, кофе?
        - От кофе не откажусь. - Положил я перед ним копию поручения Федонина. - Меня интересует результат исполнения вот этого задания.
        Царапкин не подал вида, что бумага его заинтересовала, он даже небрежно чуть отодвинул её от глаз, а потом полез за очками. Они оказались круглыми, в тонкой металлической оправе, я вспомнил кино тридцатых годов, у какого-то актёра такие мелькали на носу, напоминая больше монокль, потому что вечно спадали с носа. На этих металл был благородного цвета и делал им честь.
        - Курите? - тихо поинтересовался он.
        Надо сказать, меня покорило его умение ненавязчиво завладевать инициативой. Силён, бродяга, оценил я. Ну да ладно. В конце концов я прикатил не в кошки-мышки играть. А приёмчики эти знакомы.
        - Прокурором области Игорушкиным, - значительно и сосредоточенно начал я, - поручено завершить уголовное дело прошлого года. Оно было в производстве старшего советника юстиции следователя по особо важным делам Павла Никифоровича Федонина. Передано мне. С этим я и прибыл.
        Сказано было неплохо, я обратил внимание, как пригибалась голова этого человека к столу, особенно она дрогнула при перечислении мной должностей и званий: на служивых этих мастей действует.
        - О каком деле идёт речь? - он сумел сохранить хладнокровие.
        - Возбуждалось в связи с самоубийством осуждённого Топоркова, бежавшего из колонии и подозреваемого в поджоге архивного помещения.
        Пауза длилась долго.
        - А-а-а… Вон оно что. - Царапкин снял очки, поднял брови. - Как мне докладывал предшественник, к бытности которого это относится, дело давно прекращено. Да и вы это произнесли - уголовник застрелился. Впрочем, в детали я не вдавался, никакого дела у нас не заводилось.
        В коротком монологе мне особенно понравилось слово «предшественник». Лихо открестился Царапкин от майора Усыкина, теперь уже бывшего, как метко заметил вчера в разговоре острый на язык Квашнин: «Сгоревшего в пожаре, запалённом неизвестно кем…»
        - Отнюдь, Максим Устинович, увы, отнюдь. - Я поудобнее постарался устроиться на стуле, принимая поданный кофе. - В вашем отделении дело действительно не заводилось. Все материалы майор Усыкин переадресовал нам, в районную прокуратуру, а потом дело было приостановлено Федониным в связи с неустановлением виновного, но не прекращено.
        - Я не следственник, Данила Павлович, - уголки губ Царапкина дрогнули, изобразив ухмылку. - Усыкин, помню, докладывал, сдавая мне дела, что подписывал какие-то ответы на запросы из областной прокуратуры. Поискать в нарядах переписки?
        - Не помешает.
        - Семнадцатый наряд мне, - резко бросил он в телефонную трубку, а мне любезно предложил: - Ещё кофе?
        Я кивнул, такого кофе я не пивал даже в «Шарлау».
        - Данила Павлович! - Царапкин отодвинул от себя чай, ослабил галстук и, распахнув китель, откинулся на спинку кресла. - А кого, простите, могут интересовать вопросы, потерявшие всякий интерес, значимость, а в целом, я бы сказал, не принесшие никому никакого вреда?
        Лицо его разгладилось, я увидел его улыбку, она оказалась не натянутой, не придуманной, а даже, наоборот, вполне доброжелательной и располагающей к откровенности.
        - Кому это, грубо выражаясь?.. - он присвистнул. - Смех один! Ту историю затеял сам Усыкин. Но что с него взять! Человек тяжело болел, переживал. Ему вошь казалась чумой. Никаких важных документов из архива не пропало. Там бумажки были местного значения, древности несусветной, ещё революционного периода. Банды, белогвардейщина, кулаки злобствовали в степях, а с ними велась борьба на поражение. Время того требовало. Врага уничтожали. Кто не согласен? Что изменилось? Это и теперь лозунг дня. Другое дело - враг не тот. Да что я… Извините. Никого в живых нет. Бугор тот, Гиблое место, мы давно раскатали, заровняли, облагородили, остатки костей выбрали ваши студенты с медиками и увезли в город. Надо будет, придадим их земле, где прикажете. А важных документов не пропало, Усыкин сам и разобрался. Зазря поднял переполох. Мне прикасаться не пришлось. Да и Усыкин в отставке, сейчас уже лечится в санатории после больницы. Но виноват ли он? Какие условия были! Это теперь в рекордные сроки нам удалось новое здание построить, маленькое, но своё. Как оно вам? Впечатляет? - он оглядел стены. - Первый секретарь
райкома, Валерий Николаевич, помог. А что здесь было? Вы же сами видели!
        Конечно, я помнил. Районное отделение в то время ютилось на первом этаже здания райкома партии и занимало тёмный скромный уголок в два кабинета, один из которых прятал Усыкина в его необычайно длинном пальто, похожем на хвост.
        - Да и было ли проникновение в архив? Я умолчу про попытку его поджога! - Царапкина словно пробило, он говорил, не останавливаясь, вдруг засмеялся мелко и зло - кхе, кхе, кхе…
        То ли кашель, то ли чих.
        - Развалились прогнившие стеллажи в архиве, гниль и рухлядь обрушились на пол. Усыкин, великий криминалист, тут же сделал вывод, что это следы вора. Кому понадобилось?.. Потом оценили его способности. Теперь хоть подлечится…
        Он глянул на меня, а я уж подумал - забыл в запале. Нет, он крикнул за стенку: «Анюта, принеси чайку!»
        Молодушка впорхнула с новым подносом.
        - А та полоумная старушка! Как её?.. - он пальцами защёлкал, вспоминая. - Разве можно здраво воспринимать её рассуждения? С чего она взяла, что в архиве пропали документы? Описи нет. По её понятиям, бумаги значились в папках. Но кто это сказал? Чем подтверждается? Общим каталогом, где никакой конкретности не найти. Полоумная пенсионерка! Почему ей верите?
        «Однако он разговорился… - подумалось мне, - выходит, прикидывался, что не задели его те события. Увлёкся, начальник, разволновался».
        - С чего вы взяли, будто заведующая архивом, которую допрашивал Федонин, полоумная? - сумел я вставить реплику. - Обижаете гражданку.
        - Всему району известно. Мне и подполковник Каримов докладывал.
        - Каримов? Из каких источников? Как же ей доверяли архивом заведовать?
        - Да бросьте! Какой архив? Какие бумаги? В той избе лишь переписка и прочая мелочь с двадцатого - двадцать пятого годов. Горела изба в тридцатых годах. А в войну?.. Кто тогда об этом заботился?
        Я будто случайно громче обычного чашкой блюдце задел, мой собеседник вздрогнул и смолк.
        - Что с пенсионеркой? Она в больнице?
        - Каримова спросите. Да и ваш Зябликов, наверное, в курсе. Одно точно - она на пенсии, не работает, а вот охранник тот, который с её слов будто за поджигателем гонялся, умер. В прошлом году ещё. Перед самым Новым годом. Тоже пенсионер. Не знаю, каким образом он мог бегать, едва ноги таскал.
        «Вон ты даже что знаешь, - опять подумалось мне, - а ведь каким неразговорчивым был. Что же это тебя проняло?»
        - В живых из его родственников кто-то остался?
        - Избавьте, Данила Павлович. Это не в поле моей профессиональной деятельности.
        Впорхнула молодушка с папкой.
        - Вот и наряд с вашим заданием. - Царапкин не листал страницы, заботливой рукой секретарши они были раскрыты на нужном месте. - Вот наши ответы вам.
        - Один в один. Кроме фраз «установить не удалось», ничего конкретного.
        - А что вы ждали, Данила Павлович? Воры - не наш профиль.
        - Именно так.
        - Может, ещё кофе, Данила Павлович?
        - Спасибо. Кофе прекрасный, - засобирался я. - Значит, вы все архивы вывезли в город?
        - Точно так. Усыкин отправлял. Согласно инструкции и распоряжению. С запозданием, правда… За что и пострадал.
        Он подыматься стал - проводить меня к двери:
        - Теперь у нас всё в порядке. Осмотреть новое здание не желаете? Мои орлы не нарадуются.
        - В поручении Федонина предлагалось установить личность водителя и грузчика, вывозивших архив. Вами ответ подписан, что водитель Сорокин уволен, а грузчик Быков значился по трудовому соглашению, и вы переадресовали запрос в милицию?
        - Так и было, Данила Павлович. - Царапкин возвращаться в кресло явно не собирался. - Подписан ответ мной, но я поинтересовался у своих. Сорокин на заметке у Усыкина значился, попивал дома, он его и погнал в шею после того случая. Про Быкова совсем ничего не скажу. Из вольнонаёмных, сами понимаете, кто за ними смотрит? Он и принимался временно. Летом они все в рыбаки прут, а зимой возле баб, извините, греются. Этот Быков, говорят, совсем недотёпа был, может, стеллажик-то в архиве и задел при погрузке. Вот они и рассыпались. Федонин позже осмотр там делал. Зазря поднял шумиху.
        - И всё-таки, Максим Устинович, установлены эти двое? Где они проживают?
        - Вы меня прямо допрашиваете, Данила Павлович, - Царапкин сощурился.
        - Извините. Беседуем.
        - Про Быкова и Сорокина не известно ничего. Думаю, Каримов даст исчерпывающую информацию.
        Этим и закончился мой визит к Царапкину. Удовлетворения он не принёс, а времени потрачено, как говаривала та бабушка, уйма. Если так пойдёт и в милиции, думал я, шагая в райотдел, пользы от моей поездки никакой.

* * *
        Подполковник Каримов удивил табачным дымом и открытой пачкой «Беломора» на столе. Стоял он у распахнутого окошка с папироской в зубах весь взъерошенный. Видно было застал я его врасплох.
        - Входи, входи, Данила Павлович, - принялся он застёгивать китель. - Не стесняйся. Сколько щей прохлебали вместе!
        Я с порога заметил неестественную белизну и следы тревоги на его лице.
        - Случилось что, Равиль Исхакович?
        - Желудок прихватило. - Он пожал мне руку. - Вчера прокурили в райкоме допоздна, а с утра здесь бедлам! Бирюков никак не отправит меня на курорты. Как тебе в городе?
        - Не обижаюсь.
        - Извини за вчерашнее. Поругиваешь меня?
        - Царапкин уже объяснил.
        - И у него побывал?
        - Оттуда.
        - Угостил бы чаем, но разогнал всех только что. В колхозах падёж скота начался, участковых отправил в хозяйства, остальных им в помощь. Некоторые хитрецы на фермах под это дело хищением занимаются. Надо наводить порядок. А ты забыл про наши деревенские хлопоты? В городе такого нет. - Он слабо усмехнулся, даже подмигнул. - Не жмёт, не давит?
        Что можно ответить на прозрачный намёк, мол, бездельники вы там, в центре, если есть время по деревням валандаться.
        Я пожал плечами.
        - Значит, мало Павлу Никифоровичу наших доказательств, - продолжил он, занимая привычное место за столом. - Мало наших проверок? Всё, что им поручалось, мои ребятки исполнили.
        «Квашнин, как и полагается, поведал начальству о причинах моего появления, - догадался я. - Ну что же, обойдёмся без преамбул и раскланиваний».
        - Обидно, - Каримов сунулся к пачке за папироской, но поймал мой взгляд, отдёрнул руку. - Работаешь, пашешь, а понимания наверху никакого. Я уже загонял оперов по заданиям Федонина. Они тоже не мальчики, твердят: Топорков - единственный фигурант, все факты за эту версию. С его самоубийством и концы обрублены. Кого прикажете искать?
        - А мотивы? Зачем уголовнику архив?
        - А вот это уже по части Федонина. На то он и следователь по особо важным делам. Неужели в аппарате прокурора области больше заниматься нечем?
        Я больше слушал и помалкивал до поры.
        - У Федонина голова мудрая загадки разгадывать, а дело опера - живого вора ловить. У меня сыщикам работы хватает.
        - Ваши занимались розыском отца Топоркова? - закинул я удочку.
        - Олухи! Что сказать? - Каримов чуть не сплюнул. - Но мои здесь не при чём. Окочурился он у авторитета воровского, Большого Ивана. Вот где прятался, сукин кот. Выходит, далёкие связи были у отца с сынком! А Федонин всё следствие проводит, всё ищет чего-то! Вы, конечно, с его порученьицем к нам? И вас припрягли? Закуривай, Данила Павлович, - он всё же жадно задымил.
        - Спасибо.
        - Надо было Боброву на первых порах инициативу не упускать, когда дело в его руках было. Советовал я ему про экспертизу пепла, что в избе обнаружили. Другие мероприятия имелись! - Он взмахнул кулаком и грохнул от души по столу. - Так перехватили инициативу умники! Как же? Понаехали светила из центра. Один профессор чего стоил! Пулю взялся искать! Какую? Месяц в потрохах самоубийцы копался, а результат?..
        Меня он не упоминал, валил на Боброва, понятное дело, кем я был для него? Неумеха, новичок, щенок несмышлёный, он меня старался не замечать… И теперь щадил, за глаза критикуя прокурора.
        Дверь робко приоткрылась и в образовавшуюся щель попыталась просунуться мордатая неопрятная личность в шапке. Мужик открыл было рот, но приметив, что Каримов не один, замер.
        - Какого чёрта! - заорал подполковник.
        Проситель исчез.
        Да, подумалось мне, сдаёт Каримов, когда-то им любовались не только подчинённые, но и некоторые женщины. Он схватился за телефон, начал накручивать дежурного, но трубку не брали.
        - Курит, стервец, на крылечке, - поморщившись, бросил он трубку. - Ну, дождутся у меня! Народ шальной по коридорам шастает, а им хоть хрен по деревне!
        Он откинулся на спинку стула, попытался изобразить спокойствие на вымученном лице.
        - Так что же вы хотите от нас, Данила Павлович?
        - У меня планы большие, - ответил я неопределённо. - Собирался допросить сторожа, который охранял архивное помещение. Как там всё случилось?..
        - Так его Федонин уже допрашивал!
        - Допрашивать-то допрашивал, но…
        - Умер он.
        - Умер?
        - Не тревожьтесь, умер своей смертью пенсионер Дробкин. А какие вопросы? Войну всю прошёл, ранений не счесть, в больнице значился по болезни сердца.
        - Как же это произошло?
        - Как пенсионеры умирают? На рыбалку засобирался по ледку.
        - Перед Новым годом?
        - После. Аккурат недели три спустя. Меня кабана погонять пригласили, а тут Спиридоныч позвонил из дежурки. Я поэтому и запомнил. Зябликов ваш выезжал. У него весь материал, отказник должен быть.
        - Отменно. Я посмотрю.
        - А чего там смотреть. Случай очевидный. Труп у майны и нашли. - Каримов сощурил маленькие глазки. - Маркел Тарасович отсутствовал, он раньше меня на охоту укатил. Выходной был. Дежурный поставил в известность помощницу, Ольгу Николаевну, а она в город собралась. Вот и состоялся первый выезд Зябликова на место происшествия. Я ему в помощь своих ребят давал.
        - Спасибо.
        - Чего уж там, - хмыкнул Каримов. - Ты, Данила Павлович, прямо таким официальным стал!.. Свои же! А случай тот ординарный. Бабка его, помню, взмолилась, чтоб не мучили деда, без вскрытия отдали хоронить. Зябликов, мягкий мужик, пошёл ей навстречу.
        - Без экспертизы?!
        - А чего? У деда ни одной царапины. Сердце отказало, больше и гадать нечего.
        - Как же так? Нельзя без вскрытия!
        - Да не горячись ты, Данила Павлович. Участковый мне рассказывал: у деда леска в руках, а сам привалился на бок, словно заснул. Вот так в жизни-то… Не знаем, что завтра будет.
        Каримов поднялся, открыл форточку, тут же ворвался морозный воздух, и дым от его папиросы задуло в кабинет.
        - Представляешь, что сейчас на фермах творится? - он даже цокнул языком, форточку захлопнул и обернулся ко мне. - У некоторых раздолбаев скот под открытым небом стоит! Дойку ведут в таких условиях! И хотят, чтобы молоко было!.. Эх, мать их!..
        Это было слишком. Никогда не приходилось слышать от него подобного. Чтобы подполковник Каримов опустился до мата?
        - Равиль Исхакович, - заспешил я, уловив откровенные намёки побыстрее меня вытурить. - А куда подевались Быков с Сорокиным?
        Дёрнулась его бровь, не отвечая, трубку накрутил, выругал за безалаберность дежурного, спросил, дожидается ли машина для поездки на фермы и поднял глаза на меня.
        - Царапкин вам переправил поручение Федонина по установлению этих лиц. Но вы ответили: «Установить местонахождение не представляется возможным…» - я держал перед собой бланк с ответом, медленно прочитал: «Розыск ведётся, по обнаружению сообщим…»
        - Квашнин, кажется, готовил, - поморщил он лоб, не притрагиваясь к бланку. - Зайди к нему, Данила Павлович. Он по оперативным вопросам.
        - А вы не интересовались?
        - Не помню, - взял он бланк. - Подпись моя. А-а-а!.. Попёр того Сорокина ещё Усыкин с работы… за пьянство. Сигналы были, что наглец за рулём умудрялся прикладываться. После увольнения болтался в райцентре, но с такой репутацией кому нужен? Укатил в город. Там родственники его приютили. А Быков? Быков… Быков раньше сгинул. Этот не лучше. Два сапога пара! Нужны они вам, Данила Павлович? Какое отношение к уголовнику Топоркову эта братва имеет?
        Жёстким его взгляд стал, горячим, да и он сам только что не дымился.
        - Висяки раскрывать людей не хватает, - отвёл он глаза. - Первый секретарь райкома товарищ Борданов важными задачами нагружает - надо спасать районное поголовье скота. С молоком крах. А ведь город кормить каждый день! Мальцов в детских садах тысячи, каждому дай, а у нас от коровы стакана не надаивают. В магазинах ни мяса, ни колбасы. Первый секретарь обкома Леонид Александрович Боронин каждое утро звонит и спрашивает одно и то же - сколько? Почему? Когда изменишь обстановку? Борданов вчера на бюро сказал: молоко - это барометр политической ситуации.
        С последними словами он пригнулся к столу и перешёл на шёпот. Так и шептал медленно, исподлобья зорко следя за мной, будто я и есть тот бедолага с коровника. Впечатляло.
        - А шпану ту я найду. Передайте товарищу Федонину. Обязательно. От Каримова ещё никто не уходил. Дайте месяц. Вот зимовку завершим.
        - Дело в моём производстве, Равиль Исхакович.
        - Вот как? - он даже обрадовался. - Ну тогда по-свойски я тебе их раньше откопаю. Приезжай к весне. А не отпустят, я их сам привезу в город. Всех на ноги подыму, а слово сдержу!
        Возвращаясь из его кабинета по пустому коридору райотдела, я не мог не столкнуться с усердно изучавшим милицейские стенды косолапым верзилой, беспардонно ворвавшимся несколько минут назад в кабинет Каримова. Он, делая вид, что таращится на картинки, прятал от меня лицо.
        «Сейчас Каримов устроит ему приём, - подумалось мне. - Меня-то чуть не укусил, а этого скушает».
        Однако косолапый к начальству не бросился, лениво развернувшись, он протопал за мной, долго изучал взглядом, когда я вышел на улицу и направился в сторону районной прокуратуры. Неприятное чувство не покидало меня от его наглого подглядывания. На углу я задержался, поздоровавшись со Спиридонычем, седовласый капитан бросился обниматься, откровенно радуясь встрече.
        - Что за личности? - поинтересовался я, мигнув на верзилу, возле которого уже жался ещё один тип с поднятым воротником.
        - Особые ребятки, - хмуро поморщился только что улыбавшийся Спиридоныч. - Я их не знаю. Значатся в дружинниках у Каримова, поддерживают порядок в особо отдалённых уголках.
        - То-то я гляжу, они к нему без стука.
        - Наезжают, отчитываются, - буркнул тот.
        - Лично начальнику?
        - Я же говорю, особая гвардия…

* * *
        Зябликов суетился, прыгал вокруг меня, взъерошенный, словно воробей, размахивал руками. Не переставая, он выдумывал нелепые оправдания.
        - Ну как так можно, Павел Степанович! - не успокаивался я. - Вы давно не новичок. Отдать труп, обнаруженный на пустынном водоёме, без вскрытия? Это же!..
        Не находилось слов от негодования.
        Зябликов сбивчиво мямлил:
        - В городе меня оперативники нашли по телефону. У Аллочки день рождения. В самый разгар позвали к трубке. Сами понимаете, ничего не разобрать.
        - Значит, вы даже не выезжали на место происшествия? - удивился я.
        - Вокруг гам, шум, веселье и участковый этот Кирьяшкин с осипшим голосом.
        - А Каримов мне рассказывал…
        - Он, видать, запамятовал. Кирьяшкин едва доорался, что старик умер. Я и не спросил, где его нашли. Выяснил про повреждения. Тот сказал, что заснул и сердце остановилось. Никаких повреждений.
        - Где же Дынин был?
        - Не помню. Выходной день…
        - Всё равно следовало вскрывать. Закон для нас писан.
        - Участковый тело бабке привёз, та его обмывать бросилась и тут же попика сыскала, собралась хоронить. А Бобров отсутствовал.
        - Слышал, рассказывал Каримов. Что мне прикажете делать? Эксгумацию трупа? Народ на уши ставить?
        - Бабка верующая. Богом просила. Не смог отказать. Виноват… - оправдывался следователь.
        - Натворил ты дел, Зябликов. Всыпят тебе по первое число. А то и попрут со службы.
        - Неужели так плохо, Данила Павлович? Криминала никакого. От болезни скончался покойник.
        - Это азбука следователя. Ты позволил захоронить труп, не удостоверившись в причине смерти!
        - А кто же нажаловался? - Зябликов совсем сник. - Вот паразиты! Бабулька его тоже померла. А родни у Дробкина не было. Я выяснял. Вдвоём они жили.
        - Как умерла?
        - Бабулька-то? Соседи рассказывали, радовалась, что долг выполнила, старичка схоронила и ей пора. Мечтала, вот и сбылось. И недели не прошло после похорон самого Дробкина.
        - С тобой не соскучишься, лирик. Мадригалы не пишешь?
        - Теперь не до стишков.
        - Боюсь, ты прав…

* * *
        Провожали нас с Очаровашкой Моисей Моисеевич и пёс Мурло. Заметала пурга, а мы предпочли в этой неудачной поездке городскую одежду деревенской. Выручил Моисей Моисеевич, всучив отнекивающейся Очаровашке, как когда-то Пугачёв герою «Капитанской дочки», свой тулупчик «чтоб не так дуло». Автобус уже ждал последних пассажиров, шофёр торопился, докуривал сигарету, переминаясь у двери, подгонял запоздавших весёлыми присказками. Мы обнялись с Моисеем Моисеевичем, подёргали Мурло за уши и забрались в автобус на свои места. Я чмокнул Очаровашку в щёку, вытянул ноги и попробовал вздремнуть - в салоне гуляла стужа, но тулупчика с успехом хватало на обоих. Я закрыл глаза, в голову лезли неприятные мысли. От истории, которую учудил Зябликов, дурно пахло…
        Наш автобус вдруг резко качнуло, и он остановился. В чём дело? Едва выехали - и на тебе! Жаль открывать глаза, я только пригрелся под тулупчиком, однако толчок в бок расшевелил.
        - Данила Павлович! Попрошу на выход! - знакомый голос капитана в милицейской шинели влетел с улицы в распахнутую переднюю дверку. - Товарищи пассажиры, я дико извиняюсь.
        На обочине, обогнав наш автобус, стоял пышущий могучим двигателем, теплом и уютом здоровущий грузовик. Квашнин и водитель уже суетились у выхода, дожидаясь нас.
        - Во! Доставит вас до дома в целости и сохранности! - капитан кивнул на грузовик.
        Облегчённый на две человеческие души автобус торопливо укатил.
        - Ну и чего? - всё же поинтересовался я. - Чепэ районного масштаба?
        - Не расстраивайся, Данил Павлович, - подсаживал Очаровашку в кабину грузовика Квашнин. - Но у нас так просто не провожают.
        - Что надумал?
        - Держи, - сунул он мне две стопки и достал фляжку. - Я тебя чаем в тот вечер ухайдакал. Вспоминать меня будешь недобрым словом. Когда ещё увидимся?
        - Мальчики! - крикнула Очаровашка. - Опоздаем на паром!
        - Всё нормально, - успокоил Квашнин. - Машина доставит в две минуты, ещё автобус обгоните. Давай, дружище! За успех нашего безнадёжного дела! Не забыл там в городе, как бывало на капоте?..
        Мы выпили, и он наполнил по второй, сунув воблу:
        - Удалось решить проблемы, с которыми приезжал?
        Я лишь отмахнулся:
        - Какой там… Придётся ещё раз приезжать. Но результат отрицательный не есть неудача, а тема.
        - Для более серьёзных размышлений, - подхватил Квашнин.
        - Вот видишь, - похлопал я его по плечу. - И тебе пригодились мои уроки. Запомнил?
        Мы выпили по второй.
        - Я к твоему новому визиту отыщу тех… - Квашнин кивнул за спину, - оставшихся.
        - Мало их уцелело. Гляди, не вышло бы как с отцом Топоркова. Поспеешь к хладным телам, - мрачно поблагодарил я его.
        Из дневника Д. П. Ковшова. Ранняя весна
        Я правду расскажу о них такую, что хуже всякой лжи.
        У. Шекспир
        Однажды, совершенно случайно наблюдая за кошкой, стерегущей жертву, я подумал, - а не происходит ли то же самое с нами? Как она сжалась и напряглась для молниеносного прыжка! Как горят глаза! Прожигают огнём, зорко следят за каждым движением беззаботного, обречённого существа! Мгновение - и жертва в безжалостных когтях. Клыки на глотке, смерть!..
        Так и мы. Суетимся безмятежно. Порхаем в небе фантазий, в заботах будней. Вкушаем плоды, рассыпанные там и тут.
        А Оно?! Неведомое и страшное, тёмная зловещая иррациональная сила уже агрессивно нависла над нами, следит сатанинским оком и только ждёт своего часа, удобного случая. Оно жаждет наших мучений, нашего конца, расставив коварные ловушки и капканы, развесив паутину. Ты ещё ничего не знаешь… Ты доволен и смеёшься… Но ты обречён. Удар! И всё…

* * *
        - Перекочевала старушка, - Зябликов услужливо оповестил меня, отыскав из деревни по телефону. - Запугал наш Брякин её своей методой и средствами. Некоторые склонны считать, что главврач экспериментировал над беднягой.
        - Долго в больнице мытарилась? - удивился я. - Больше месяца? Сам собирался выехать, но мне обещали, что выпишут скоро и приедет сама.
        - Выписывали. Только поторопились. На другой день «скорую» пришлось посылать. Брякин заподозрил даже паранойю.
        - Что же такое с бабушкой? Она мне очень нужна. Где же теперь болезная?
        - В областной больнице Зинаида Фессалиевна Костыревская. Дочка возле неё дежурит.

* * *
        Конечно, пора остепениться, а то всё на побегушках - фигаро там, фигаро тут. Набраться наглости, вломиться к Колосухину, грохнуть кулаком по столу, так, мол, и так!.. Нет, наверное, кулаком это слишком, да и грохнуть тоже… в общем, зайти и возмутиться!..
        А впрочем, переживания бесполезны. В круговерти, что именуется буднями следственного отдела, ничего не изменить: то спешные обобщения хищений заставляют делать, то анализы жалоб и причины самоубийств суют изучать, а там и уголовное дельце сваливается, возбуждённое кем-то наверху по гневной статейке в газете. Время такое, что газеткой не только муху, любого начальника прихлопнуть легко.
        Всё бы ничего, но при этом не освобождают от обязанностей зонального прокурора! А придёт пора спрашивать об итогах работы за полугодие, шкуру станут драть пуще Сидорова-старшего с Сидорова-младшего.
        Позавидовать можно старушке Зинаиде Фессалиевне. Во, отчеством её папанька наградил! Небось грек? Лежит она сейчас спокойненькая вся на белых простынях, на пуховых подушках при кружевном чепчике, не клятая, не мятая.
        От зависти захотелось есть. Стрелка на часах перекочевала к полудню, вот почему за дверьми такая тишина и в кабинет никто не рвётся. Звонки, и те смолкли. Ан нет, шажки к моей двери, и Людмила Михайловна, опекающая меня замша городского прокурора, на пороге:
        - Не забыли про обед-то, Данила Павлович? Наши девчата сегодня ого-го что удумали!
        По заданию Колосухина я возглавляю бригаду проверяющих в этой прокуратуре. И заместительша с меня глаз не спускает, её задача проста - обеспечить работу ревизоров и следить, абы не накатали лишнего в справку. Естественно, подкармливать в положенное время. А ради нас устроили конкурс: коллектив преимущественно женский, поэтому ежедневно каждая хвастает своим кушаньем, а мне уготована роль главного дегустатора. Вчера сама Людмила Михайловна потчевала нас блинчиками с мясом, сегодня очередь Веры Сергеевны. Эта черноглазая брюнетка грозилась перещеголять всех, намекнув на сюрприз.
        Одним словом, если вовремя чего-нибудь не придумать, не узнает меня Очаровашка, вдвойне увеличусь в размерах.
        Взвесив желания и последствия, вместо обеда я решил сгонять в больницу к Зинаиде Фессалиевне. Польза двойная, под шумок и смылся.

* * *
        Теперь известно, почему лорды Великобритании и даже своенравный Джонатан Свифт не выходили на улицу без парика.
        Я догадался только что, застав Зинаиду Фессалиевну в палате, «витавшую в чудесных сновидениях», как она позже выразилась. Было на что посмотреть! Мои собственные волосы едва не встали дыбом, зато на её полированной словно зеркало маленькой головке не было ни волоска. Визг и её выпученные глаза отбросили меня за дверь. Люди добрые!..
        Вторично заглянув в палату после величественного «войдите!», я узрел королеву, гневную, но снисходительную, а потом и слегка фривольную. Полной блистательности мешала проказница косичка (откуда она взялась на дыннообразной поверхности головы, вообразить невозможно), седая и нахальная, она подводила старушку.
        - Вот теперь пожалуйте, молодой человек, - было сказано сердито.
        Нет, возраст не помеха, если женщина не застигнута врасплох. Зинаида Фессалиевна держалась вполне недурственно.
        - Наслышана от товарища Зябликова, что желали меня видеть. С вашим патриархом, знаменитым Федониным, мы ведь так мало виделись, - кивнула она на стульчик рядышком. - Наша встреча состоялась бы и ранее, но, простите покорно, этот треклятый Мирон меня просто залечил!
        - Если не ошибаюсь, главврач Бирюков?
        - Его зелье и усердие едва не свели меня в могилу.
        - Лежал у него, - поддержал я её, развивая знакомство, - потчевал он и меня.
        - Что? Вы уцелели? Какое счастье! - Зинаида Фессалиевна обожгла коротким разящим взглядом. - Чего он добивался? Неужели им так ненавистна моя многострадальная личность?
        «С психикой у неё, конечно, проблемы, - подумалось мне. - Следует пока воздержаться от нажима».
        - Чего они все хотят, Данила Павлович?
        «Кажется, с этого, с навязчивой мании преследования, и начинается шизофрения…» - не покидала уже и меня тревожная догадка. Вопрос её прозвучал явно не риторически.
        - Зинаида Фессалиевна, - постарался я переключить её на другую волну, - не вижу вашей дочери. Рассказывали, она вас не забывает? Хорошо, когда рядом есть на кого опереться.
        В такие моменты важно не перегнуть. Старики остро подмечают ханжество. Но мне было не до этого. Безвозрастно дряхла, в чудаковатом парике, с жеманными манерами и наивным желанием выглядеть моложе, она вызывала жалость. Мучить её своими расспросами расхотелось.
        - Розалочка, козочка моя, на минутку отлучилась, - старушка изобразила улыбку. - Но не лукавьте, любезный Данила Павлович, мне известно, что вас интересует моя персона. Не так ли?
        Вот хватка! Поражают люди такой закваски! Нашему чахлому поколению далеко до них, мы тугодумы, а они! И тактом, мудростью и умением держать хвост пистолетом нас превосходят. Сконфуженный и посрамлённый, я не знал, как начать.
        - Приступайте к допросу. - Она заговорщицки прищурила глаз и шёпотом добавила: - Иначе можете не успеть. Зябликов скрывал от меня, но Розалочка проговорилась… - она сделала глаза очень впечатлительными. - Семёна Васильевича не стало…
        У меня сами собой взлетели брови.
        - А-а-а?.. - подмигнула она ещё таинственней. - Теперь, детектив, я у вас единственная улика!
        Да, эта женщина рождена поражать! Актриса! Только что она казалась мне полоумной, теперь я поверил в обратное - передо мной пылали пронзительные очи второй миссис Марпл! Она знает о гибели сторожа архива Дробкина!.. И изъясняется так, будто ей известно кое-что большее о причинах гибели…
        - Фёдору Кондратьевичу Усыкину в своё время я подробно излагала поведанное мне покойником, - не дожидаясь вопросов, заспешила бывшая заведующая архивом. - И память тогда была посвежей, и я ещё при должности. Он прислушивался. Те мрачные события и сейчас будто перед глазами. Вы успеваете записывать? Как жаль, что я заболела и меня отправили на пенсию до приезда Федонина. Как жаль!..
        Я успокоил её кивком, и она углубилась в подробности.
        Материалы уголовного дела я помнил наизусть, но история, поведанная старушкой, прозвучала иначе. Я не перебивал её, сравнивая услышанное с читаным. Она не упустила ни одной детали. Вот вам и полоумная! Кто же пустил о ней такую гнусность?
        - Значит, вам первой Дробкин рассказал о поджоге?
        Она решительно кивнула.
        - И он утверждал, что видел банку с бензином? Что неизвестный соорудил ворох хлама под стеной архива, облил и бросил горящую спичку?
        - Сначала закурил сам.
        - Ну да. А куча полыхнула?
        - А как же иначе? - всплеснула она руками. - Почему-то Усыкина это интересовало, а Каримову виделось в другом свете!
        - И Дробкин опознал незнакомца?
        - Он испугался, твердил мне, что может ошибиться.
        - Назвал?
        - Нет. - Она сложила на груди тонкие ручки. - А ведь в милиции Каримову он совсем отказался говорить.
        - Как?
        - Разве вам это неизвестно?
        - В деле есть его показания. На допросе у Федонина он показал, что лицо поджигателя запомнил, а про бензин ни слова.
        Костыревская поправила парик, отвернулась, затеребила подушечку на кровати; подушка хранила домашнюю вышивку и яркостью резала глаз среди больничной серости.
        - И он за ним не гнался?
        - Дробкин тушил огонь. Если бы не он, архив сгорел, - она помолчала, глаза её повлажнели. - Я ничего не выдумала. И в своих объяснениях то же самое описала Усыкину. Если б был жив Семён Васильевич…
        - А архив потом вывезли? - нарушил я её мрачную задумчивость.
        - Ну зачем же? - она словно в меланхолии, покачала головой. - Увезли бумаги, что потребовал Усыкин. Ну и, конечно, без того, что было украдено, - она бросила на меня возмущённый взгляд. - На следующий же день в моём присутствии Фёдор Кондратьевич организовал осмотр всех помещений архива. Вот тогда мы и нашли развороченный стеллаж и отсутствие ячейки с документами в одной из секций. Это были бумаги позднего революционного периода, или уже начала Гражданской войны… Знаете ли, тогда всё перемешалось, кто возьмётся граничить то время?
        Хорошо она сказала, действительно не то чтобы разграничить, разобраться-то непросто.
        - Грузили на машину Сорокина? - поторопил я старушку, часы подсказывали о давно прошедшем обеденном перерыве.
        - Фёдор Кондратьевич выделил машину, хвастал, что машина совсем новая, подарок Управления, номера городские не успели поменять, и шофёра Сорокина наставлял, чтобы внимательней был за рулём. Был ещё грузчик. Лентяй отъявленный.
        - Трезвые?
        - Да бог с вами, Данила Павлович! Усыкин разве позволил бы?
        - Я обязан интересоваться…
        - Тут некоторые на этот счёт тоже имели большие сомнения, - съязвила она. - И вы туда же!
        - Это кто же?
        - Да уж, любезный Данила Павлович, избавьте меня…
        Дверь палаты без стука отворилась, и на пороге появилась высокая женщина. Бледная и худая, в проёме она казалась чёрной, с лицом, про которое лучше промолчать. В руках держала авоську с бутылками молока.
        - Розалочка, козочка моя! - всплеснула руками Костыревская. - Ты очень кстати! Мы с Данилой Павловичем как раз вспоминаем ту историю.
        - Мама! Ну сколько можно говорить? - недовольно зыркнув на меня, женщина прошла к окну, выгрузила авоську на подоконник. - Опять с посторонними!
        - Ну, прости, прости, дорогая, - Зинаида Фессалиевна слабо улыбнулась мне. - Однако ты не права. Данила Павлович новый следователь. По тому же вопросу. По архиву.
        - Что архив? - дочь устало села в самый угол. - Он не утонул лишь по той причине, что машину опередила дочка Хансултанова. Сколько трепать нервы! И ведь всё одно и то же!
        - Да-да! - старушка обхватила руками голову. - Это произошло в тот самый трагический день!
        - Вы что-то видели? - повернулся я к женщине.
        - Сосед сказал, - буркнула она.
        - Савелий Кузьмич, - подсказала Зинаида Фессалиевна. - Он был в тот страшный миг у полыньи и всё видел, даже самого Хансултанова.
        - Мама! - охнула дочь, остерегая.
        - А что особенного я сказала? - не смешалась та. - Разве неправда? Почему это надо скрывать?
        - Как бы мне встретиться с вашим соседом?
        - Опоздали, - сдвинула брови дочь. - Жихарев Семён Кузьмич выехал за пределы области.
        - Совсем?
        - С женой и манатками, - отвернулась она.

* * *
        Я догадывался, кто мог учудить такое. На подобное способен один человек. Например, пропасть на неделю и позвонить из какого-нибудь дальнего района, сообщив как ни в чём не бывало разбушевавшемуся начальству, что раскрывает забытый «висяк», на который давно рукой махнули, а его, видите ли, неожиданно осенило. Или того пуще, закрывшись от всех у себя на «чердаке» третьего этажа, он проторчит там до утра, а перед прибежавшей с зарёй перепуганной женой предстанет с зубной щёткой, заявляя, что разрабатывал версии по убийству прошлых лет. Это Паша Черноборов, прокурор-криминалист. Павел Никифорович его называет «Богом тронутый», сам Колосухин ему всё прощает. А куда деться? Талант!
        Его и били, словесно, конечно, и пытались перевоспитывать. Как с гуся вода! Жена ревновала поначалу, и даже прибегала с тайной жалобой к заму, намекая на умывальник в кабинете, то да сё, но потом смирилась и сама же снабдила мужа постельными принадлежностями, чтобы гений не мучился на стульях или в кресле. Виктор Антонович, не сдержавшись, как-то выразился: «А что вы хотите? Он не от мира сего. Гении и полоумные, где грань? Ещё Ломброзо пытался выяснить, а что получилось?!»
        Не знаю, что получилось, но Паша действительно голова! В шахматы он играет лучше всех, Гёте может читать в подлиннике, а как-то увлёкся Басё, его хайку, и принялся изучать японский язык! Слышали когда-нибудь:
        Всё, чего достиг?
        На вершине гор, шляпу
        Опустив, прилёг[2 - Мацуо Басё (1664 - 1694) - классик японской поэзии; хайку - трёхстишие.].
        «Но ложиться-то отдыхать ему рано, он ещё не такое наговорит», - так выразилось начальство в лице Виктора Колосухина, когда Черноборов с важным видом осенил нас этим таинственным хайку.
        Талантов у Пашки много, и этим утром, подходя вместе с Колосухиным к зданию прокуратуры, я не сомневался, что перед нашими глазами его рук дело. Столкнувшись с заместителем у газетного ларька, я не переставая рассказывал о ходе проверки, которую заканчивал в районе, но он меня перебил:
        - Это что за суматоха? - уставился вперёд и замер. - Ничего ночью не случилось?
        У подъезда аппарата областной прокуратуры, перекрывая тротуар, шумела и гудела толпа народа. Такие очереди даже по средам, то есть в приёмные дни не выстраивались, а теперь наблюдалось настоящее столпотворение! Улочка, где стоит наше старое, ещё дореволюционной постройки здание, тиха, мала и никому не известна. Тротуарчик узок, двум прохожим не разойтись, чтобы не столкнуться, а сбоку шоссе со шныряющим автотранспортом да ещё крутой поворот. Одним словом, заведомо аварийный уголок, но в обычной обстановке проблем никаких, кроме любопытных дворняг и мамаш с мелюзгой, утречком волокущих её в детский сад. А тут не узнать тихую обитель! Дети терялись в толпе и пищали, мамаши, расталкивая очередь, ругались и орали, толпа гудела и неистовствовала.
        - Может, ночью что? - изменилось лицо у Колосухина.
        Оно у него странным становится в таких случаях, лоб пунцовый, а скулы и подбородок словно меловые с синевой от бритой щетины: двухцветный флаг какой-то державы.
        - Утренняя сводка если?
        - А что там? - шеф два дня просидел на совещании в УВД, отвлёкся он от будней.
        - Расчленёнка в Советском районе, - напомнил я ему. - Нижнюю половинку мужика нашли под мостом. Без Паши не обошлось.
        - И вы полагаете? - вскинул он глаза.
        - И гадать не стоит. Он опознание затеял.
        - По одним ногам?
        - Ну уж не знаю… Может, с приметами? Особые какие ноги? С татуировкой, например?
        - С татуировкой только у преступников, или… - поджал губы шеф, и лицо его начало приобретать только один пунцовый цвет от прихлынувшей ярости.
        - А публика-то какая! Вы гляньте! Вор на воре, бомжи и эти, - я запнулся, - женщины лёгкого поведения.
        - Зачем же он их сюда-то? Зачем к нам! Их в морг!
        - Ну… Паша опять что-то не учёл.
        - Вы думаете? - Шеф уже решительно двинулся вперёд. - Сейчас Игорушкин объявится, а здесь чёрт знает что!
        Колосухин - личность особо деликатная, и если он начинает нелитературно выражаться, значит, грядут последние дни Помпеи. Я бросился на помощь Черноборову, который уже суетился среди неуёмный толпы и что-то пытался объяснить. Моя догадка подтвердилась: начальнику районной милиции Туманову, на территории которого всплыли останки, он поручил собрать соответствующую публику криминальной наклонности для опознания личности убиенного, но, как это бывает, поручение переадресовали лоботрясу из дежурки, и тот ничего лучшего не придумал, как обязал весёленькую компанию вместо морга явиться под очи областного прокурора. Во всей этой трагикомичной ситуации пострадали все: нам с Пашей выпало автобусом вывозить возмущённый криминал от парадного подъезда, а Виктору Антоновичу - отдуваться перед боссом, ибо как мы ни старались, Петрович всю эту картину узрел и потом не раз расписывал на совещаниях этот «пример изощрённого разгильдяйства». А делал это он умело, присовокупляя такие проповеди любимыми словами: «Опять бодягу развели!» Бодяга - это безобидная трава, но если дать ей разрастись, она любую речку в болото
превратит, можете не сомневаться.
        Во всей этой истории одно белое пятно - в морге нос к носу я столкнулся с капитаном Квашниным, Петро мучил вопросами восходящее светило нашего экспертного заведения Славу Глотова. Тот обрадовался нашему появлению и улизнул, а с Квашниным мы уединились и поболтали от души. Он многое мне поведал о том, что произошло в районе после нашего с Очаровашкой отъезда, но меня интересовало главное, и я не переставал его допытывать.
        - Странное во всей той истории на пароме, - морщился Квашнин, - что проверкой обстоятельств гибели Елены Хансултановой занимался сам Каримов.
        - Как?
        - Ничего не пойму, - развёл он руки. - Равиль не любитель сыска, а тут изъездился весь, на месте не сидел, будто его подгоняли.
        - Может, поручение Хансултанова? Тот ещё жив был.
        - В больнице лежал, но слова сказать не мог, его полностью парализовало, а Равиль к нему бегал. С женой встречался, а когда сын, Марат, из Саратова на похороны приезжал, они всюду вместе были.
        - Вот тебе и ответ.
        - Нет. Наш Каримов не тот человек, чтобы из-за каких-то симпатий себя переделывать. Здесь что-то другое…
        - Ты мне по сути давай.
        - А по сути вот что, - поджал губы капитан. - Постановление отказное о её гибели он сам сочинял. И весь материал у него до сих пор в сейфе хранится.
        - Это интересно.
        - Интересно и другое, что в тот день, когда дочка в полынью угодила, папаша тоже там был. Неизвестно пока, в какое время он переезжал, но сам за рулём служебной «Волги», а главное, так же, как и дочь, он игнорировал паром.
        Квашнин так и выразился, важным взором окатив меня с ног до головы.
        - Ну сегодня денёк! - не удержался я. - Пашка Черноборов только что, а теперь вот ты. Добьёте такими открытиями!
        - Это ещё не всё, крепись, - хмыкнул Петро. - Сам же просил. Они в одном месте переправлялись через речку, только отец пораньше, из города возвращался, а дочка, наоборот, туда торопилась. Если б не она, в майну бы залетел грузовик с бумагами районного архива.
        - Однако! - откинулся я назад, но меня спасла стенка.
        - Ты поосторожней, - хмыкнул Квашнин, - тут хоть и морг, но зачем спешить раньше времени.
        - От таких известий свихнёшься!
        - Каримов, конечно, всех очевидцев установил, но сунулся я к нему с вопросиком, он на меня так глянул, что до сих пор мурашки по спине.
        - Испугался?
        - Понять дал, чтобы не лез не в своё дело.
        - Значит, в сейфе хранит?
        - Очевидцев теперь не установить. Это же не наша территория, - усмехнулся он, - я тайком сгонял в соседний район, поинтересовался у кореша-коллеги, а он на меня глаза выкатил - Каримов сразу согласовал с начальством, что проверкой причин смерти дочери первого секретаря райкома будет заниматься сам. Те обрадовались, что лафа свалилась, канители, сам понимаешь, сколько от начальства… - Квашнин огорчился, глядя на мою унылую физиономию. - Пытался я тебе помочь, Данила Павлович, замаячила даже фигурка одна, вроде как на свидетеля похожая, но выехал тот из деревни ни с того ни с сего…
        - Жихарев?
        - Он… - опешил капитан. - А тебе откуда известно?
        - Зинаида Фессалиевна поведала.
        - Полоумная…
        - Не думаю. Она производит впечатление здорового человека. Просто кому-то понадобилось объявить её таковой.
        - Равиль только так её и именовал, пока в город дочь её не увезла.
        - А перед речкой, значит, Хансултанова обогнала грузовик с архивом? - продолжал я его пытать.
        - Обогнала. У неё же «москвичок» полегче, пока те по ухабам, она их обогнала - и вперёд. Не она, так те, Сорокин и Быков, подо льдом оказались бы.
        - А просьбу мою ты не забыл? Или и тут начальник дорогу перешёл?
        - Искать их нет надобности.
        - Нашёл?!
        - А ты спроси, почему у экспертов с утра околачиваюсь?
        Меня потихоньку затрясло:
        - Сделай милость, товарищ капитан, не вали с ног.
        - Разбился Сорокин, - отвёл глаза Квашнин. - Насмерть. Не у нас. В городе. Со мной дружок из Кировского района поделился, вот и подскочил я к медикам.
        Вопросы иссякли сами собой. Мне захотелось присесть и выпить что-нибудь покрепче.
        - С женой встречался, похоронила она его, а заключение завалялось, спешка никому не нужна, да и сам покойник не тот, чтобы им кто интересовался.
        - Как же его сподобило?
        - Устроился на машину, он же шофёр. Ну и попивал, наверное, как прежде.
        - Погиб как?
        - В столб врезался. Со всего маху. В акте экспертов сказано: промилле в крови столько, что нам с тобой закусывать да закусывать.
        - Мы и не пили с тобой, Петро, - меня тянуло на воздух, не любитель я по этим медицинским учреждениям разгуливать.
        - Теперь запьём…
        Мы вышли на крыльцо. Черноборов убежал раньше, его уже разыскивал Колосухин, опять кого-то нашли в каком-то районе, и Паша, сдав публику и неопознанные ноги убитого Глотову, умчался, не простившись.
        - Ты материальчиком на Сорокина всё же поинтересуйся, - напомнил я Квашнину без энтузиазма. - А столкнёшься с трудностями, дай знать, я сам запрошу.
        Он кивнул.
        - Про Быкова-то что молчишь? Или тоже обнаружили где-то его косточки?
        - Этот не пропадёт, - хмыкнул Квашнин. - Пройдоха. Повсюду дом родной. Он на юг смотался. В тёплые края. А за ним гнаться - командировка нужна. Поможешь?
        - Издеваешься? Что же они разбегаются, как тараканы?
        - Тараканы хитрые, бегут от яда.
        - Я поручение Максинову направлю. Попросись в поездку.
        - Нет, мил человек, - начал раскланиваться Квашнин. - Поездку на юга, конечно, решай. Но если начальство убедишь, пусть от Лудонина кто-то едет.
        Мы с кислыми выражениями на лицах отвернулись друг от друга. Я его понимал - возразить нечего.
        - Значит, и Жихарева мне не видать? - всё же бросил я.
        - Дохлый номер…

* * *
        Месяц заканчивался, а с ним и квартал, под итог любого периода даже самым занятым и забывчивым «аукается профыренное», так выразился старый лис (а Федонин слов на ветер не бросает), и действительно в конторе затеяли семинар по нераскрытым убийствам, запланированный ещё в прошлом году, но перенесённый и забытый. Хотя Игорушкин снова критиковал отдел за позднее включение, сварганили мы его отменно, затащили на трибуну отчитываться каждого прокурора района, который отличился с «висяками». Выступая, я удостоился похвалы за латинскую фразочку, задевшую самого Петровича. Втиснул в доклад «Qui prodest», помните главный принцип розыска - кому выгодно? Но похвалил один, а Колосухин покосился, мол, что за выверты, лучше б показатели улучшали! Однако среди общей феерии обошлось, а польза осталась: на семинар пригласили работников милиции, ответственных за раскрываемость, и в перерыве меня затискал в объятиях Квашнин.
        - Я здесь не один, - лыбился он с начальственным видом и свысока кивал на застенчивого, громоздкого даже в просторном актовом зале детину. - Единицу, наконец, дали, вот, прошу любить и жаловать, Сашок Матков, теперь начальник нашей уголовки.
        - Как же! Помню, помню, - изобразил я радость.
        - Да не лукавь, Данила Павлович, - хмыкнул капитан, - он ещё учился, когда ты пахал. Но смышлёный. Уже проявил себя. Кстати, по твоим поручениям. Я доверил.
        - Отменно, - едва не вскрикнул я от скромного рукопожатия новичка. - Значит, с вами будем раскрывать дело Топоркова?
        - Так точно! - рявкнул тот.
        - Ну что ты так сразу, Данила Павлович? Я с себя ответственность не снимал. И сюда приехал не только по приглашению. Кое-что привёз. - Квашнин хитро прищурился: - Нам бы пошушукаться где-нибудь…
        - После семинара, как?
        - Принимается.
        И я пригласил обоих «на чердак» к Черноборову. Туда, чего греха таить, по пятницам забегали знакомые прокурорские после тяжких трудов. Пообщаться, расслабиться, получить совет, просто потрепаться. Огонёк зелёной лампы криминалиста многих привлекал. Спиртным не злоупотребляли, но попадались надоедливые. Вот для таких пригодился манекен Федька. Он появился в кабинете криминалистики как большая находка для обучения молодых следователей осмотру места происшествия. В изодранной одежде, с ножом в груди, незаменим и впечатлял. В первую же ночь в прокуратуре наделал шуму. Уборщица приняла его за натуральный труп и едва сама не отдала богу душу. После Паша с успехом применял манекен в качестве устрашения нежелательных гостей. Хватало одного раза, тот, на которого сваливался окровавленный Федька с ножом в груди, больше на пороге не появлялся.
        Зная про это, Квашнин поинтересовался насчёт здоровья злосчастного пугала, но я его успокоил: Павел Фёдорович будет рад видеть.
        Так и случилось, мы спокойно пообщались, разложив выпивку и закусь, а когда Черноборов повёл Маткова разглядывать стенды с огнестрельным оружием - гордость его криминальной коллекции, Квашнин приступил к главному:
        - Заранее предупреждаю, то, что сейчас скажу, у меня самого в башке не укладывается.
        - Подсознание включай.
        - Помнишь, уезжал ты из деревни? Я вас с Очаровашкой в грузовик пересадил?
        - Прекрасно доехали, спасибо.
        - Проходит пара недель, выехал я на кражонку в одну из деревень. Встретил знакомую, а та незаметно записку суёт и намекает, как ты меня на ваш «чердак», - конфиденциально. В записке просьба шофёра того грузовика, что ждёт он меня на окраине. Я в толк не возьму, что за тайны? Он не агент зашифрованный, я с ним запросто, обычно он сам в отдел заезжал, предлагал помощь, а последнее время пропал, я уж думал, не заболел ли. Ты кого напугался, спрашиваю. А он мне и выдал!..
        Квашнин выкатил глаза, скосился на Черноборова с Матковым, но те увлеклись револьверами, дивиться было чему, из них совершались разные убийства прошлых лет.
        - Чем же он тебя удивил?
        - Может, дольём сначала? - смял сигарету Квашнин и разлил по стопкам.
        Мы выпили.
        - А вот слушай. - Квашнин уже закуривал следующую. - Приглашает его в райотдел Игралиев. Рыбник наш. И начинает крутить. Ты, говорит, краснухой занимаешься, браконьерничаешь, жалуются рыбаки. Тот ему, беру, мол, на котёл, но не торгую. Он ему - не зарывайся, Квашнин тебя не спасёт. Ну, парень скумекал: чего надо? Тот - ерунда, маляву накатать.
        - Заявление, что ли?
        - Заявление, заявление, - кивнул Квашнин. - На тебя!
        - Ну дела! - опешил я.
        - Прокурор областной прокуратуры, злоупотребив служебным положением, использовал автомобиль в личных целях…
        - Какая мерзость!
        - А с капитаном Квашниным, мол, будет особый разговор, - закончил Петро и разлил остатки из бутылки.
        - Ну и что? Накатал он маляву?
        - А нет шофёра.
        - Как нет?
        - Отправил его начальник автоколонны в срочную командировку.
        - Но это не метод, - засомневался я.
        - Добровольно. На месяц. В другую область. - Квашнин пожал плечами. - Хватит месяца-то, Данила Павлович?
        - А сам как?
        - Игралиев - правая рука Каримова, - поморщился он. - Что-то затаил на тебя подполковник. Чем ты ему досадил? И я в опалу угодил. Не доверяет мне теперь начальник, замечаю, косо глядеть стал.
        - В город-то его перестали звать? В Управу?
        - Что-то не спешат.
        - Да, порадовал ты меня, Петро, новостями… А что же новичок наш нагрёб? - я кивнул на Маткова. - Чем хвастал?
        - Он Жихарева тебе нашёл. И знаешь, куда тот подался?
        - Не морочь голову!.. - в расстроенных чувствах я был безутешен.
        - По сведениям паспортного стола, выехал Савелий Кузьмич с разлюбезной своей женой Румиёй.
        - Румия?
        - Большая мастерица, хорошим магазином вертела в райцентре и жили они припеваючи, а за неделю, почти всё распродав, удрали оба за Урал.
        - Вот как!
        - Прищемил им кто-то хвосты. Савелий ведь тоже не абы кем значился, известный человек был в заготконторе.
        - И этот, выходит, пропал?
        - И этот.
        Из дневника Д. П. Ковшова. Май
        - Отчего бабушка умерла?
        - Грибами отравилась.
        - А синяки?
        - Есть не хотела.
        Услышанный анекдот
        От рождения мы безгрешны, если зачаты в любви. Мы просто херувимы.
        Появившись этакими ангелочками, наивно полагаем, что и всё вокруг устроено так же. И только потом, наткнувшись на подлость и грязь, умнеем.
        Но до этого времени ещё надо дожить! Натерпеться лишений, свалиться в скрытые ямы, раздробить ноги в капканах, истерзать тело, разбить лицо и душу. О, мудрость! Постигнув всё, начинаем выдумывать свои правила. Отгораживаемся уловками, предупреждая неприятные чувства, которые пережили сами, опираясь на опыт ошибок и набитых лбов, роем ямы сами злейшим врагам, расставляем капканы…
        Замкнулся круг? Нет. Мы идём дальше своих учителей.
        Если позволяет положение в обществе и завоёванное кресло, изобретаем законы, надеясь на их защиту. Но что наши законы, писанные для других! Мы уже забыли, как сами разбивали лица, считая их подлыми. Нам не вспомнить прошлого, не заглянуть в себя. Не понять тех, кто теперь, проклиная нас, пытается пробраться сквозь выстроенные нами заграждения, расставленные ловушки и лабиринты…

* * *
        Илья объявился сам, примчавшись к обеду и влетев в кабинет разгорячённый, пыльный, в распахнутой «ленинградке» и с взлохмаченной, как обычно, шевелюрой. Глаза его сверкали ярче очков на носу. Весь он являл сгусток нерастраченных сил и положительных эмоций, на лице беспечность, свойственная влюблённым: мои наблюдения основывались и на доверительном телефонном звонке Моисея Моисеевича, что «внук, кажется, женится на прекрасной Женечке».
        - Затянулся твой вояж, - позавидовал я, обнимая приятеля. - В каких конторах найти таких добрых дядьков, отпускающих подчинённых на месяцы?
        - Накопил, - плюхнулся на стул Дынин. - Сам знаешь, сколько не отдыхал, а Владимир Константинович наградил подвернувшейся стажировкой у московских коллег.
        - Потом Париж, Канары… научный диспут?
        - Последние достижения наук изучал, - заважничал Илья. - Теперь перетрясём судебную медицину. Знаешь, какие перспективы и возможности открываются?
        - Утрёшь старика Хоттабыча?
        - Без проблем. Полгода нож на дне пролежит, а я отпечатки пальцев выдам.
        - Вот так поднесёшь к носу?..
        - И тебе на стол.
        - Ты уж тогда и фамилию сразу не забудь.
        - Постараюсь.
        - Когда свадьба-то?
        - Осенью.
        - Вот те на! Полгода нам мучиться и дожидаться…
        - Ничего, гуляки, потерпите.
        Да, изменился мой приятель. От его угловатости, скованности и замкнутости не осталось и следа. Вот что творит с человеком любовь! Бесшабашная удаль и молодецкий задор так и рвались из его пышущей груди.
        - Слушай, дружище, - вернул я его к нашим земным заботам, - ситуацию мудрёную разрешаю. Не поможешь, раз уж тебя в столице подучили?
        - Отчего же, просвещу.
        - Дело серьёзное, - согнал я улыбку с его губ. - Посмотри содержание вот этого «отказника». Мне бы хотелось, чтоб ты обратил внимание на медицинское заключение, хотя представляют интерес и бумаги оперативников.
        И я вручил ему проверочный материал о смерти сторожа Дробкина.
        - Сейчас посмотреть?
        - А что? Занят? Ты только учти: эксгумацию тела делали. Поэтому, с учётом, так сказать, временных изменений…
        - Тут некоторая оказия, Дан… - замялся он.
        - Не мучайся, словно на первом свидании.
        - Приехал я не один.
        - С Евгенией? - всплеснув руками, затормошил я его. - Каков обормот! Где она?
        - Нет, - смутился Илья и запнулся. - Вечером женщина к деду пришла, попросила устроить с тобой встречу. Ты прости, Дан, но отказать не смогли…
        - Ну-ну. Продолжай, женский угодник.
        - Она, правда, не в себе. Я засомневался, в здравом ли рассудке.
        - Вот даже как?
        - Пробовал отказать, она в слёзы. Твердит, что очень важно.
        - В чём же её просьба? Я вроде никого не арестовывал последнее время.
        - Не говорит ничего.
        - И где же она?
        - Внизу. Ждёт на улице.
        Я глянул на часы. Вот он, закон подлости - приближался обеденный перерыв. Ох уж эти жалобщики-заявители! Им претит записаться, дождаться приёмного часа и тихо, спокойно, в порядке живой очереди. Колосухин недавно приказал настоящий зал отвести для ожидания: диванчики, кресла, журналы, пей воду из графина, успокаивай нервную систему… Нет, у них другие стратегия и тактика, норовят все по-срочному, одни с криком и угрозами рвутся, другие ищут знакомых… Впрочем, не от хорошей жизни. Не хотелось бы мне хоть раз оказаться на их месте.
        - Отправляйся к Черноборову на чердак и разберись с отказным материалом, - посоветовал я приятелю. - Побеседую с таинственной незнакомкой, а потом перекусим вместе в кафе. Мы теперь в «Шарлау» не бегаем, «Приятная встреча» под носом открылась, готовят - язык проглотишь!

* * *
        Каково же было моё изумление, когда я её увидел…
        Дерево без ветвей. Посеревшее лицо без кровинки, впалые щёки и тёмные круги под глазами. Одета, как при первом нашем знакомстве в больничной палате у матери, глаз скользит и не задерживается, всё убого. Розалия Эммануиловна сухо извинилась за беспокойство и протянула конверт.
        - Что это?
        - Письмо.
        - Мне?
        - Прочтите.
        - Может, поясните?
        - Вы разыскивали Жихарева, не так ли?
        Я кивнул.
        - Это письмо его жены, Румии.
        На бумаге значился адрес: Свердловская область, город Первоуральск.
        - Куда их занесло! Это же граница Европы и Азии!
        - Она пишет, что Савелий утонул.
        - Вот те раз… - я так и сел.
        - Не верю!.. - она вскрикнула, и у неё началась истерика.
        Я бросился за водой. Когда злосчастный графин был доставлен из зала приёма, женщина почти успокоилась, платочек прижала ко рту, и голова где-то у самых колен. Худые выпирающие лопатки торчали, грозясь порвать белую кожу.
        - Этого не может быть! Он умер не своей смертью! Его убили! - причитала она тихим голосом, как подвывают над умершим. - За ним гонялись. Ему угрожали. Он не говорил никому, но я чувствовала. Я знала, что тем и кончится.
        - Успокойтесь, - попробовал я привести её в чувство, прикоснувшись к плечу и протягивая стакан с водой.
        - Он поэтому и убежал отсюда. Не уехал - убежал…
        Она сделала несколько судорожных глотков, подняла на меня мокрые глаза и отвернулась в окно. Тоска умирала в потухших зрачках, лицо вытянулось, выпирали скулы. Затравленного зверька напоминала она - вся сжавшись, маленькая на большом стуле.
        Я вернул конверт, так и не раскрыв:
        - Может, вы сами всё расскажете?.. Письмо всё-таки вам.
        - Благодарю, - она схватила бумагу, быстро спрятала в сумочку, застыдившись слабости.
        - Почему вы решили, что Жихарева убили?
        - Жене ничего не известно. От неё он скрывал. Но со мной-то он делился…
        Вымолвив это, она прикусила губу и замолчала.
        - Розалия Эммануиловна, а нельзя ли пояснее? Мне не хочется домысливать. Если пришли, определитесь.
        - В день гибели дочки первого секретаря Савелий видел Хансултанова на паромной переправе. На служебной «Волге», - она злобно зыркнула на меня и выкрикнула почти залпом: - И вообще! Хан натворил делов! Он переправился по льду! За ним рванули другие машины! А бедная девочка угодила под лёд! А он?.. Он сбежал, умчавшись на своей «Волге»…
        - Это всё вы узнали от Жихарева?
        - От Савелия. Девочка была первой. Грузовик успел затормозить.
        - Почему же Жихарев срочно уехал?
        - Ну как же? Как же! - глаза её, словно жёсткие буравчики, впились в меня. - Савелия вызвали в милицию. Он рассказал, как было. Его предупредили, пока идёт проверка, никому ни слова. Потом вызвал сам.
        - Сам?
        - Каримов! - её лицо раскраснелось. - Говорит: «Ты ошибся, первого секретаря на пароме не было, другая “Волга” была, ты перепутал». А такая машина на весь район одна!
        - И что же Жихарев?
        - Сказал мне: «Враньё всё. Выгораживает милиция Хана. Начальство защищает».
        - Но зачем бежать?
        - И вы спрашиваете?.. Его заставили подписать другие бумаги, а он… Он никуда не ходил, не жаловался. А куда идти? Это же Хан!
        - Он в больнице оказался на следующий день?
        - Вот. Савелий переживал… горе у человека, Бог сам наказал, чего уж ему ерепениться.
        - Тогда что же?
        - А на похоронах Хана он выпил, ну и не удержался, с приятелем поделился насчёт дочки. На следующий день к Каримову его приводом доставили, а вечером он уже на вокзал отправился за билетами. Румия позже уезжала, когда дом продала…
        Мы помолчали.
        - Я запишу ваши пояснения в протокол допроса. Вы не возражаете?
        - Мне теперь ничего не страшно!
        - И всё-таки почему вы считаете, что Жихарев умер не своей смертью?
        - Из письма видно. Румия пишет, что к ним приезжал земляк. Собрались порыбачить. Савелий похвастал, что рыба у них на Чусовой не хуже нашей. Выпили и заспорили. А уехав, пропали…
        Она заплакала. Но уже без крика, тихо, пряча лицо. Я ждал, выставив стакан с водой.
        - Румию вызвали в милицию. Ехали далеко, добирались на лодке… Его вытащили на берег мёртвым через несколько дней, как узнали про аварию: перевернулась их лодка, а тот… земляк спасся.
        Она плакала уже не переставая, но я не мешал, ей требовалось время, а не моё участие.
        - Я сделаю запрос в Свердловскую прокуратуру, попрошу тщательно проверить все обстоятельства. Кстати, что за земляк у них объявился? Не упоминала она фамилии?
        - Никого они не найдут, - поморщилась она и махнула мокрым платочком. - Убили его. Теперь все концы в воду.
        - Проверят.
        - Убили, утопили, не знаю уж каким образом… Но это так! И я очень хочу, чтобы это было известно вам!
        - Розалия Эммануиловна, - деликатно попытался прояснить я, - а ваша мама ничего не рассказывала про попытку поджога?
        Она замерла.
        - Кстати, она знает о письме?.. Об этом визите?
        - При чём здесь она? - женщина зло поджала губы. - А-а-а… Вам хотелось бы знать и другое?
        Глаза её так и метали молнии:
        - Да! Я была Савелию близка, нежели просто соседка! И Румия об этом догадывалась. Поэтому письмо и прислала… У нас с Савелием мог быть ребёнок!
        Выкрикнув последнюю фразу, она опустила голову, обречённо помолчала и обронила:
        - Отказалась я от сыночка после его отъезда…
        Дверь за женщиной в чёрном платье давно закрылась, а я всё сидел за столом. Тоскливая наша профессия, чёрт бы её побрал! О чём мы мечтали, когда выбирали?..

* * *
        Приостановленными уголовными делами из категории «глухих висяков», то есть безнадёжных для раскрытия убийств прошлых лет, в аппарате прокурора области ведает Черноборов, его должность так и именуется: прокурор-криминалист. До него пробовался один смышлёный, но был замечен на рынке в выходные дни, приторговывал яблоками и ягодой с собственного участка, и шеф его убрал: криминалисту не положено иметь свободное время, обязан гореть на службе, пока не покончит с «висяками». Но некоторые с длинным язычком перешёптывались, мол, вся причина в корысти: Игорушкин держал принцип - прокурорский работник ни в чём личной выгоды иметь не должен, хоть и в быту. Раз вступил на этот путь, значит, служи Отечеству, о личной выгоде забудь. Ему, как обкомовской номенклатуре, дачу предоставили, на своих участках секретари и инструкторы на пузе ползают, сорняк дёргают, помидорчики, огурчики, редиску растят, плёнкой накрывают, а у прокурора области цветов лужайка - Анны Константиновны увлечение, да бурьян с крапивой. Он на дачу выезжает с книжкой, у самовара посидеть или в волейбол постукать. Собственный пример, конечно,
вещь великая, однако страсть к накопительству, к побрякушкам, не сказать про другую корыстную заразу - явления новой жизни пробивают себе дорогу. Пресекая, в милиции генерал Максинов под угрозой увольнения запретил подчинённым надевать на работу любые ювелирные украшения, вплоть до колец на руках, женщины - в шоке, мужики боятся милицейскую фуражку в машине оставить, если выезжают по гражданке в выходной на личной машине: у гаишников на этот счёт против своих грозное указание - расценивать это как злоупотребление и о каждом случае сообщать начальству. Милицейская фуражка на багажнике легковушки - намёк на особого хозяина, и генерал наказывает таких хитрецов с особой жестокостью…
        Впрочем, я отклонился от темы. Вернусь к Черноборову.
        Вытурив очередного кандидата, долго искали достойного, а Пашке, рассказывают, посчастливилось когда-то работать в одном из дальних районов с самим Виктором Колосухиным, этот прокурором района, а тот следователем, и ещё два орла - два помощника, один, известный уже Маркел Тарасович Бобров, а второй Юра Гавралов. Оба уже тогда большие надежды подавали, но первому суждено было отличиться Павлу, он сумел раскрыть забытое убийство многолетней давности, доставшееся от предшественника. Открыл, так сказать, дверцу шкафа, откуда вывалился прославивший его покойничек. Пошла, полетела молва, а с нею признание и слава. Черноборова Колосухин позвал в криминалисты. Пашка слыл и сейчас слывёт тихоней. Не пьёт, не курит, на женщин глаз не подымает, не высовывает носа из-под каблука Норы Павловны, жены, учительницы начальных классов, взбрыкивается лишь на работе, очакушивая время от времени очередной сенсацией. Заберёшься к нему на чердак расслабиться, а он корпит над страницами очередного запутанного дела с грустной улыбкой, ему б только не мешали.
        Однако как и я, он тоже фигаро на побегушках, работать приходится за троих. В этой самой - высоким слогом выразиться - неустанной борьбе с преступностью, мы, следственное подразделение, подобны тонущему кораблю: штат мал, зарплата аховая - это зияющие пробоины, а мутная волна - преступность захлёстывает с каждым годом зловещей и настырней. Естественно, мыши удирают. В аппарате кое-как успевает латать бреши неутомимая Клавдия Ефимовна, наша кадровичка, а на местах зашиваются. Вот районные прокуроры и вопят, нет недели, чтобы не требовали Павла в помощь: с серьёзными убийствами шутковать нельзя, по горячим следам не раскроешь, считай, повиснет навечно.
        Есть правило у сыщиков: в течение трёх суток не разгибать спины, а не ухватил удачу за хвост, пиши пропало. В эти трое суток включаются в поиск все оперативные силы и возможности, а генерал Максинов взял на вооружение и новую стратегию - подымать по тревоге даже Управу, то есть весь свой могучий аппарат от штабиста до пожарного. «Закрывается» город на въездах и выездах, проверяется транспорт без разбора, осматриваются все подозрительные места и поголовно состоящие на учёте лица, в первую очередь, криминальный контингент и публика с подмоченной репутацией. В такие периоды под одну гребёнку, так называемый «шмон», заметают всю мелочовку: забытых жуликов и скупщиков краденого, бомжей и проституток, алиментщиков и спекулянтов, но попадаются и важные персоны.
        В статотчёте есть специальная графа: «Раскрыто убийств по горячим следам». Эта строка самая важная и героическая, но, увы, показатели её несравнимы с данными другой: «Совершено всего убийств». Поэтому мудрые старые сыщики не одобряют новомодную стратегию генерала, оперативная работа не переносит шума и беготни - хмурятся они, количеством народа и помпой матёрого преступника не взять, но их время прошло, вредными считаются их мнения и большинство перекочёвывает на пенсию.
        А ведь действительно, как объявили о близкой победе коммунизма, переменилось многое в нашем мире. Доблестные дружинники каждый вечер высыпают на площади и улицы, вор в это время, конечно, носа не высовывает, но смекалистым помощникам дело находится, они хватают длинноволосых, метут гитаристов, заламывают руки и тянут в участки стиляг в узких штанах, уже сёла, города и целые области спорят, кто из них быстрее поймает последнего уголовника!
        Но то лозунги, которыми пестрят газеты, которые вещают радиоточки и бросают докладчики с трибун, профессионалам не до них. После тех трёх горячих суток с неделю ещё помнят сыщики про убийство, поднявшее всех на уши, про кошмар и суматоху, а потом забывают, грядут новые, очередные тревоги отыскивать следующих…
        Делу Топоркова замаячила та же незавидная судьба «безнадёжного висяка», оно и поначалу шло к этому, не подавая надежд на судебную перспективу, а со временем, когда оперативники перестали всерьёз заниматься, совсем зачахло. После приостановления Федониным я его несколько раз возобновлял, проводя разовые следственные действия, но были они единичными, ситуации не меняли.
        Странно, но у меня складывалось тягостное впечатление, что в родном когда-то мне районе милиция сознательно вставляет палки в колёса, и кто-то влиятельный тому виной.
        Надо было что-то предпринимать, а то дело совсем зарастёт паутиной, и первое, на что я отважился, преступил известный приказ, уговорил Черноборова и гибнущее дело Топоркова оставил у себя. У Павла оно обязательно залежится. У него их куча, когда очередь дойдёт? А между тем, один за другим стали пропадать очевидцы. Невесть какие важные, но свидетели!
        Я всё чаще и чаще начал вспоминать про ту кошку, стерегущую жертву. По моим скромным подсчётам, покойников набралось уже чуть ли ни с десяток…
        Начнём с первого.
        Василий Топорков, раз. Тут же едва не отправили на тот свет меня самого. Стоило поточнее угодить в затылок, как стращал главврач Брякин, чуть посильнее замахнуться, и тот удар был бы для меня последним. Следующей в цепи загадочных смертей стала подружка Топоркова, Елена. Дочь Хансултанова попалась в эту паутину случайно. Её смерть, конечно, непредвиденная трагедия. Но как знать?! Она оказалась очень близка к Василию Топоркову, и её поразила ужасная стрела. Третьим ушёл из жизни его отец. Чудаковатый старик с кличкой из сказки знал всё, и даже самого убийцу, но не пожелал назвать его имени Дынину. Илья рассказывал, что тот испугался навлечь беду на тех, кто прикоснётся к тайне, известной лишь ему и убийце. Затем настала очередь Ильи. Если бы не верный пёс, неизвестно, успел бы Аркадий выволочь его изо льда и спасти. Издевавшиеся над Ильёй избили его до такой степени, что до смерти оставался шаг, спасли его счастливые случайности: Аркадий приехал к Моисею Моисеевичу, обнаружил записку, дед знал расположение Гиблого места. Если бы, если бы, если бы…
        По сведениям начальника уголовного розыска Лудонина, бесследно канул рецидивист Большой Иван. Он укрывал отца Топоркова по просьбе сына. Иван был не рядовым уголовником, бандит со стажем и авторитетом, однако и его постигла смерть. Может быть, ему удалось что-то пронюхать, выведать у старика, ведь он так того жаждал?.. Лудонин предоставил скупую информацию по моему запросу о причастных к убийству Большого Ивана. Кстати, настоящая фамилия этого человека Хвостов. Трофим Сергеевич Хвостов и длинный хвост судимостей, других доблестей за ним не оказалось. Кому он не угодил, пока неведомо, убийство не раскрыто, одна из версий - получил смертельную ножевую рану в пьяной драке, эксперт высказал предположение, что убийца, сзади схватив коротышку, порешил его, как жертвенного барана. Славные у него были охранники, Илья вздрагивал, когда вспоминал их ручищи.
        А следом настал черёд свидетелям, прямого отношения к смерти Топоркова вроде не имевшим.
        Умер бывший охранник архива Дробкин, через неделю с небольшим - его жена. Дробкина олух Зябликов по подсказке милиционеров не стал вскрывать, и потому причина его смерти осталась под большим вопросом. Особая история с Сорокиным, шофёр разбился в автоаварии, но и здесь много неясностей и подозрительного.
        Когда я изучал отказной материал, истребованный из Госавтоинспекции, волосы на голове зашевелились от поразительного безобразия - такое накручено! Дознаватель отказал в возбуждении уголовного дела, когда обстоятельства гибели Сорокина оставались совершенно невыясненными.
        - Зачем вы приняли такое решение? - допытывал я его. - В кабине был пассажир! Когда машина врезалась в столб, он вылез и затерялся в толпе! Его видели несколько прохожих. А если?..
        - Сорокин был пьян, - таращился тот. - В его крови обнаружен алкоголь. А мужика установить не удалось.
        - Но его видели и описали наружность, приметы?
        - Давал поручение гаишникам. Не нашли.
        Теперь, спустя длительное время, разве исправить безобразную оплошность? Я, конечно, отменил постановление и дело возбудил, но надежды никакой. Так погиб Сорокин, и кто был тот пассажир рядом - неизвестно, но он почему-то уцелел, хотя на практике в таких случаях обычно погибают пассажиры, а не водители…
        Показания бывшей заведующей архивом Костыревской сознательно попытались смазать, Зинаиду Фессалиевну выставили полоумной, способной на всякий бред, упрятали в больницу и продержали несколько месяцев, пока та не перебралась с помощью дочери в город. А тут новый снаряд упал: Розалия Эммануиловна принесла весть о гибели Жихарева, последнего свидетеля событий на паромной переправе. Что же знал Жихарев, заслужив смерть за молчание?
        И тут у меня захолонуло внутри - Ванька-то в Харабалях!.. Мальчишка!.. Он ведь тоже, если вспомнить мучительные признания Полины, его матери, что-то видел? Невесть что, но просыпался по ночам, кричал?.. Сколько я ни пытал Полину, ни выспрашивал, ничего толком она не рассказала. Перепуган был малец стрельбой, но бежал-то он туда зачем? Пожалел я тогда Полину, не придал значения её словам, да и она просила не травмировать Ваньку расспросами, а у меня в Харабали ехать времени не было.
        «Надо проведать мальца, - зашевелилась, закорёжила меня тревога. - Уж больно велика цепочка погибших. Ваньку не видел никто. Может быть, это его и бережёт пока. Но на пока да кабы надеяться нечего. Махну-ка я в Харабали, с мальцом с глазу на глаз побеседую…»

* * *
        Так я оказался в Харабалях. Искать «гавроша» не пришлось, Ванька приметил меня первым. Он даже замахал рукой с лавочки, где под развесистым деревом они расположились с седовласой, но молодящейся женщиной, оказавшейся его бабушкой Марией Платоновной.
        - Не скучаешь по матери, старичок? - протянул я ему руку.
        Ванька и раньше смотрелся солидно, выделялся ростом и разумением среди сверстников, а тут я его совсем не узнавал: вытянулся, окреп, из-подо лба меня сверлили прозорливые глазёнки. Когда участковый ушёл, распрощавшись, а Мария Платоновна, узнав, что уже вечером я уезжаю в город, побежала собирать гостинцы дочке, я спросил:
        - Догадываешься, зачем я здесь?
        Ванька опустил голову.
        - Спрятала тебя мамка?
        - Я больше не буду…
        - Это понятно. Ты вот что мне расскажи…
        И мы с ним поговорили. Малец оправдал мои ожидания, он действительно прятался у той треклятой избы, где устроили стрельбу. Пробраться к Топоркову он не смог, а там я прибежал, его спугнув. Но то, что он рассказал мне, было очень важно и напугало меня. Я сдал Ваньку бабушке и бросился к начальнику районного отдела милиции. Выслушав, тот долго чесал затылок, но всё же успокоил:
        - Народу мало. У меня каждый на счету, а штаты не гармошка. Но к мальцу я приставлю человека. Будьте спокойны. Он за ним днём и ночью станет присматривать. Не беспокойтесь за пацана.
        - Ночью-то зачем? Я с матерью поговорю, как вернусь. Она его перевезёт к себе от бабушки. А там уж мы сами организуем все меры по его безопасности.
        - Езжайте, не волнуйтесь за мальца.

* * *
        Самое примечательное в нашей разлюбезной работёнке - это чудесная организация. Не подумайте чего: есть начальство, есть приказы начальства, регулярно составляемый и утверждаемый план, но вмешивается Её Величество Жизнь, и словно ураган сметает. Стоит заболеть или укатить в командировку, никто не вспомнит о десятке горящих жалоб в твоём сейфе, а ведь писаны чёрным по белому и распоряжения о взаимозаменяемости…
        Примчался я из Харабалей и был сразу послан в совет по борьбе с наркоманией, где ожидалось заседание. Лишь к вечеру вздохнул, сварил кофе побольше и засел за накопившиеся уже бумаги, но затрезвонил телефон. Время позднее, я не ждал никого. Оказалось, Маркел Тарасович доискивался меня который день, но завёл беседу на пустяшные темы. Когда же, наконец, он перешёл к главному, исчерпав набор прямо-таки дипломатических уловок, и изложил просьбу, я насторожился:
        - А почему окольными путями, Маркел Тарасович?
        - Ну, это ты уж у него поинтересуйся, - буркнул Бобров, которого, видно, тоже не радовала роль посредника. - Он сейчас вторым секретарём пока. После похорон отца я его больше не видел, с матерью встречался, но она после смерти Хайсы замкнулась.
        - Рассказывали мне…
        - Ходили слухи, сына его, Марата, к нам сватать собирались, первым секретарём в райком партии, на место отца, но притормозили, а теперь и вовсе ничего не сплетничают. - Бобров хмыкнул: - Разное плетут! Мне его по-человечески жаль. Встреться с ним, Данила Павлович, в рамках дозволенного просвети, я, что знал, растолковал, но он весь в отца - ему подавай правду-матку из первых уст.
        - В рамках дозволенного…
        - А большего я и не прошу. Найдёшь время?
        - Когда нужна встреча?
        - Он сам тебе позвонит…

* * *
        Он действительно позвонил сам, представился и предложил побеседовать у него в горкоме. У меня рука с трубкой опустилась, вспомнился Битюцкий из прошлого, та же бесцеремонность. Но я согласился.
        Сдержанная, услужливая секретарша тут же открыла дверь, кабинет просторный, без претензий подобранная мебель, запах кофе с чем-то перемешанный, потом-то я догадался.
        - У меня два недостатка, - крепко вцепившись в руку и долго не выпуская, он сверлил меня маленькими зоркими глазками степняка, - привык к своей территории.
        Хмыкнул сердито, обнажив крепкие зубы, надо думать, это был смех. Модная чёрная тройка и строгий галстук заметно диссонировали с моей неуместной «ленинградкой» и светлыми штанами.
        - А второй?
        - Рот не закрывается, - продолжил он как-то мрачно веселиться. - Рабочее место бойца идеологического фронта, никуда ни деться, но обратно - есть выгода: закрыл рот и убирать нечего, чисто. Я отпущу Светлану?
        - Вам решать.
        - Кофе сами сварим. Выпьете чего-нибудь?
        - А надо?.. - Я пришёл после обеда и рассчитывал вернуться в аппарат, где ждала масса неотписанных бумаг.
        - День к закату, - потащил он меня к двум креслам и столику в углу. - То да сё. Коньяк?
        Он выглядел старше, говорил, не останавливаясь, будто торопился, я едва успевал отвечать.
        - Маркела давно видели?
        - Маркела Тарасовича?
        - А я часто у них гощу. Как забыть? Родные места. От Каримова привет. Знакомы с первым секретарём? Слышал, были там зимой, а не зашли?
        - У вас мама там?..
        - И не говорите. Тащу в город - бесполезно. Упёрлась. Старые люди, знаете ли… - смолк на миг, потянулся к сейфу. - У нас в вэпэша поговорка ходит, не слыхали? Одно люблю: замужнюю и по рублю.
        Он расхохотался без радости, скрипнул ключом могучего замка.
        - Вэпэша, это?..
        - Высшая партийная школа, четыре года отбухал. Лучшее время моей жизни! - Достал яркую бутылку, два фужера - полушария на длинных хрустальных ножках, коробку конфет; плеснул метко до половины, поднял свой ко лбу. - Ну, будем! За знакомство!
        Выпив и сунув конфету в рот, рванулся к двери, приоткрыв, крикнул:
        - Светлана, закрой нас, когда будешь уходить. - Возвернулся и упал в кресло. - Вы располагайтесь. Как коньяк? Аромат - прямо с Арарата!
        И неожиданно смолк, откинулся на спинку кресла, прикрыв веки, словно чего-то дожидаясь, вслушиваясь в себя; бледное лицо медленно зарозовело.
        Коньяк действительно покорял, был мягок, тягуч и душист. Я внимательнее разглядывал стены. Портрет вождя над столом, знамя в углу, плакат-календарь у книжного шкафа, верхние две полки в местных сувенирах, на остальных ровные в один могильный цвет томики «В. Ленин. Сочинения».
        - Вэпэша - незабываемое время! - Он плеснул в фужеры новую порцию. - У вас юридический? А у меня их два! Но скажу вам, такая школа! Во всех смыслах! Давайте за альма-матер! Всем обязаны!
        - В Саратове?
        - Там, - он спохватился, сбегал в приёмную, принёс чашки с кофе, затем тарелку с нарезанным лимоном. - Прокуроры мне представлялись сухарями, казёнными людьми. А Маркел!..
        - Казёнными дома бывают.
        - Тюрьмы? Ха-ха! - он зло залился смехом. - Вот ваш юмор! Прорезался.
        Что-то он быстро пьянел… Мне вспомнился странный запах кофе.
        - Неужели Маркел Тарасович сформировал у вас такое представление о прокурорах?
        - Бобёр - человек! - он так и произнёс доверительно, разомлевшим басом, капельки пота блеснули на лбу, он небрежно смахнул их. - Особая личность! Это не Каримов. Слушайте, как вы с ним уживались? Вы курите?
        - Бывает.
        - А я закурю, - он снова полез в сейф, пачка, которую небрежно бросил перед собой на столик, пестрела английскими буквами. - Каримов свинья. Ничтожество! Водил, водил меня за нос. А ведь толком так и ничего… Я ему про отца, а он мне за Борданова - кто да кем?
        - Новый секретарь райкома? Я слышал, он директорствовал на каком-то крупном предприятии? Кажется…
        - Выскочка! Он мне кислород перекрыл! Вы понимаете, он меня всего лишил! - произнёс внятно, громко, но как о постороннем, не о себе, горько ухмыльнулся сказанному, покачал головой, не веря, поднял бутылку и засмотрелся, любуясь её остатками на свет. Неизвестно о чём он думал, только гримасы, перекатываясь, искажали его лицо, но глаза потухли, он собрался плеснуть мне в фужер, но, удивившись, что тот чуть тронут, наполнил свой демонстративно до краёв и со значением глянул на меня. - Опасаетесь?
        - Чего?
        - Со мной общаться?
        - Это почему же?
        - Не юлите. - Он выпил всё в два глотка, но вышло неловко, не как раньше, он поперхнулся, закашлялся до слёз, начал задыхаться, лицо его преобразилось, на нём проступили и испуг, и ужас загнанного зверька. - Кому я такой нужен? Наверх путь закрыт! И отсюда попрут! Здесь не держат сыновей отцов с подмоченной репутацией!
        Вот оно что! Я действительно уже начал ругать себя, что легкомысленно отнёсся к предложению о встрече. Надо было выяснить причины, поговорить обстоятельнее с Бобровым, подготовиться, но, что лукавить, я догадывался о возможных вопросах и чувствовал себя готовым на них ответить в рамках дозволенного, да и мне самому нужна была эта встреча: два человека после внезапной смерти Хансултанова так и не явились в прокуратуру тогда по моим повесткам и звонкам: мать Елены, - жена Хана и сын Марат, ссылаясь то на болезнь, то на отлучки.
        - Простите, - он тяжело поднялся, отошёл к окну и, вытащив платок, начал приводить себя в порядок. - Нервы… Вчера всю ночь не спал… Засиделся в кабинете. Мать позвонила. Обычно она на квартире меня ловит, но поздно, вот и пустилась в поиски. Боится за меня чего-то… Сама только с кладбища пришла. Там, при отце, и живёт. Не знаю, что с ней делать. А ко мне переезжать отказывается. Ей Серафим обещания на счёт меня давал, себя в грудь бил, изображал… тень величия… Да только на пенсию его спровадили, - глаза его злорадно загорелись. - Обком партии в очередной раз очищается…
        - Сын за отца не ответчик.
        - Да бросьте вы! - он махнул рукой, досадуя. - Твердите прописные истины! Я в них не нуждаюсь. Рассказывайте студентам на лекциях, вкручивайте дурачкам мозги в единый политдень!.. - Он криво ухмыльнулся. - Скажите, отец действительно совершил преступление?.. Почти пятьдесят лет назад!.. Уничтожая белогвардейские банды?.. Это сейчас находятся уроды, дуремары разные, у самих руки по локоть в крови, а туда же, лезут в заступники! Никита в стороне от Сталина был? Хрущёв списки расстрельные на Украине десятками подписывал, не читая, а теперь в ангелы его записали! А со мной что?.. Затопчете?..
        - Вы заблуждаетесь. Гиблое место - это не тот вариант.
        - Гиблое место? Нашли, значит, Бабий Яр! Да что вы возомнили? Серафим архивы все перерыл. Не было ничего подобного! А хотя бы и было? Ну, положили там людишек, однако было за что, те пошли против власти! Киров командовал или сейчас не авторитет? Забыли его предупреждения: «Пусть не смущают вас залпы, которые слышите по ночам. Это советская власть расправляется с непокорными. Среди них нет рабочих и крестьян, это буржуи, которым ненавистен народ…»[3 - Персонаж неверно напомнил слова С. Кирова, выступавшего на пленуме Астраханского городского совета летом 1919 года; тот, согласно «Избранным статьям и речам» (1912 - 1934). - М.: Политиздат, 1957, с. 70, сказал тогда: «Пусть не смущают вас, товарищи рабочие, залпы, которые вы слышите за последнее время по ночам в различных частях города. Это Советская власть расправляется с участниками белогвардейского заговора, который был недавно раскрыт…»] А лозунг на его памятнике у главпочтамта? Тоже забыли?
        - Вы опять о другом…
        - Так объясните мне, политработнику со стажем!
        - Я полагаю, вам нечего опасаться за свою карьеру. Моральные угрызения… и ваша…
        - Что? Честь? Всё это пустяки и выдуманная гниль! Мы одни. Можете наконец мне всю правду сказать?
        - Вас интересует история с Топорковым? Его убийство?
        - К чёрту! Меня интересует мой отец! Его роль в этой истории.
        Он потерял контроль. Вспышка яростного гнева завладела им, лицо раскраснелось, глаза горели, он готов был бросаться на стены.
        - Успокойтесь…
        - Вы же следствием занимаетесь? Или всё секретно?
        - Я не имею права рассказывать о деле, которое не получило завершение. Существует тайна следствия, о чём вам известно.
        - Отговорки! Одни отговорки! - Он бросился за бутылкой, но та вырвалась из его рук, покрутилась на столике и, юркнув вниз, разбилась вдребезги. Коньяк грязно-кровавым пятном расползался на полу, осколки сверкали острыми иглами, ударил в нос резкий запах.
        - Вы не открыли бы мне дверь. - Пошёл я из кабинета.
        - Ключ там…

* * *
        С наркотиками проблем не оказалось - аналитическую справку я добил вполне безболезненно, а главное, вовремя и понёсся к Колосухину на доклад. От его решения зависело многое, но прежде всего - мой отпуск.
        Тот медленно перелистывал страницы, поплёвывая на палец, крякал, вчитываясь въедливо и недоверчиво, крутил шеей по привычке:
        - Сколько вышло? - заглядывал в конец.
        - Двадцать восемь листиков.
        - Многовато.
        - С примерами.
        - Все районные прокуроры представили свои материалы для обобщения?
        - Городские запоздали, но у них асфальт, конопля не растёт. Скупщики и притоны, а с этим не особо.
        - Не работают, вот и нет. В притонах убийцы, да разная мразь отлёживается. Кто в должниках?
        - Кировский докладную не представил, замша никак не завершит проверку в милиции.
        - Не дело. Предупредите о коллегии.
        - Телефон оборвал.
        - Отметьте в заключении.
        Колосухин неисправим. У него поблажек никому, авторитетов не признаёт, поэтому и уважают, а остальные - боятся. Не выполнил задание - на ковёр!
        - Ну что же, увесистый фолиант получился, солидный, - шеф взвесил пачку листов обеими руками. - И выводы серьёзные. Я согласен.
        Вот он, долгожданный миг! Ликованию моему некуда было выплеснуться.
        - Готовьте проект решения для очередной коллегии.
        Я так и обмяк.
        - А информационным письмом не обойтись? Ведь предполагали вначале? Разошлём прокурорам, отметим положительные и отрицательные моменты, покритикуем где хуже, похвалим за удачные начинания?
        - Жалко упускать! Такой труд! И выводы серьёзные. Готовьте на коллегию, надо строго спросить с некоторых.
        Коварно блаженство от успеха! У Колосухина всегда так: зайдёшь сгрузить, выходишь нагруженным. А всё оттого, что инициатива наказуема, выступил я в начале года с этой наркоманией - много преступлений совершается на этой почве, следует обобщить и изучить проблему, вот шеф мне и поручил. Договаривались об информационном письме на места, теперь замахнулся на коллегию! А коллегия - это не фунт изюма. Её готовить надо, прокуроров собирать да ещё заставят самому докладывать!.. Я взмолился насчёт обещанного отпуска.
        - Вот после коллегии и гуляйте. Значит, в конопле сельские районы?
        - Дачные массивы - в пригороде, огороды - сплошь, в деревнях - пожары этой заразы.
        - Так. Это же марихуана чистой воды. Вот источник всех безобразий! Помнится, когда я в районе работал прокурором, - Колосухин любил вспоминать это времечко, про всё забывал, ручки сложит и в окно отвернётся с грустью: идиллия, а не сцена. - Мужики, не дожидаясь команд сверху, эту дурь косами уничтожали, скотине в приправу шла травка.
        - А теперь голышом забегают в поле и катаются.
        - Это ещё зачем?
        - В паре, потом друг с друга скоблят эту дурь - готовая к употреблению. Кстати, на Западе не считают пороком, каждый второй студент в колледже курит, не говоря о цветных в Гарлеме. Принято порицать тех, кто не попробовал марихуаны.
        - Увлекаетесь западной литературой?
        - Сид Чаплин. Не читали «День сардины»? Ещё чище «Соглядатаи и поднадзорные».
        - Хиппи?
        - Тинейджеры… рабочий класс, молодёжь.
        - Мы у себя без этой гадости обойдёмся. И коноплю под сенокосилку! Предупредите сельских прокуроров специально отчитаться по этой проблеме. Каждого на трибуну подыму.
        Я принялся собирать бумаги, стараясь быстрее улизнуть.
        - А как насчёт того, чтобы предложить Игорушкину в облисполкоме выступить по этому вопросу? Подготовим ему доклад?..
        «Подготовим» - фразочка известная, ясно, кому пахать придётся. Когда ж мой отпуск? За коллегией придётся дожидаться заседания очередного исполкома! Так и лето, ещё не начавшись, пройдёт! Я заартачился.
        - Конопля - дополнительный корм коровам. А Боронин, я слыхал, каждое утро начинает с вопроса: сколько надоили молока? В детских садах бедствуют. - Колосухин закипал на глазах. - Вот вам и молоко, и мясо. Надо забросить информацию и в обком партии. Партийные организации на своих собраниях обсудят, толк будет.
        Он всерьёз это говорил или издевался? Я старался поймать его взор, но шеф уткнулся в бумаги на столе и твердил, как читал по-писаному.
        - Уверены?.. Что-либо изменится? - сорвалось с моего языка.
        - Вы Восток упустили.
        - Что?
        - У нас же настоящий транш этой заразы с Таджикистана, Узбекистана, из других республик. Помните, серию машин с наркотиками успели перехватить.
        - Я отметил в справке.
        - Глубже надо изучить проблему. На коллегию выйдем с материалом, там нельзя умолчать и о недостатках милиции. Смелее, острее поддеть. Их грехи наизнанку вывернуть. Сколько лет не подымали эту проблему?..
        Ну, пошло, поехало. Вот и кончилась моя блажь по поводу удачи с обобщением. Сейчас и за меня примется. Такой уж наш заместитель. И отпуска мне не видать.
        Звонок оборвал мои горькие сетования и разочарования.
        - Какого числа? - переспросил шеф в трубку.
        Я тихо поднялся и устремился к дверям.
        - Погоди, Данила Павлович, - задержал он меня и поманил рукой. - Я ещё не закончил.
        - Больно уж скоро, - ответил он кому-то.
        С поникшей головой я поплёлся назад.

* * *
        Нет, конечно, наш шеф мужик неплохой. Его ценит начальство, уважают подчинённые, а некоторые откровенно души не чают. Течулина хвалит, заботится, мол, о кадрах, ни один не соизволил, а он ходит с ней в горисполком, хлопочет о квартирах подчинённым, на очереди в отделе нас, гавриков, хватает. А нам ни слова! Скрытная личность, легенд о нём ходит - не сочтёшь. В продолжение того же вопроса о наркомании я вскорости опять заскочил к нему с финальными предложениями. Колосухин заново справку залистал так, что мне скучно сделалось.
        - А детки? - спрашивает.
        - Несовершеннолетние?
        - Они же страдают в первую очередь. Вы вот опять спешите.
        - Понятно.
        - О создании координационного совета по борьбе с этим злом не задумывались? Руководители правоохранительных структур: милиции, прокуратуры, суда и нашей, так сказать, медицины, взялись бы воедино, а? Общими усилиями и горы свернуть можно.
        - Я как-то к лозунгам с сомнением…
        - Чего так?
        - Как объявят: «Все на борьбу!» - так тошнит.
        - Да ну!
        - Потом не с кого спросить.
        - Интересно.
        - Ответственных не найти.
        Вот тут он меня и поддел.
        - Гляжу я на тебя, Данила Павлович, и Канта вспоминаю.
        - Канта? Далёк он вроде от наших криминогенных забот?
        - В советах не ошибался.
        - Этого добра хватает. Работников бы поискать, - Я отвернулся, мне тоже палец в рот не клади, когда приспичит, а тут застрял с этой треклятой справкой, ни взад ни вперёд, а лето на носу!
        - Кант-то полезные советы давал, - хмыкнул шеф, - умело собственным умом пользоваться. Умело. А на коллегию пригласите к нам руководителей облздравотдела. Они уважают такие мероприятия, откликнутся.
        От шефа, казалось, не выйдешь. Возвратился к себе, а у кабинета поджидает капитан Квашнин, и физиономия в цвету.
        - Я тебе Быкова отыскал!
        - Не может быть? Тут такое происходит! Мне Марат Хансултанов встречу устроил, всякого наговорил! Откуда утечка информации?
        - И на это отвечу. Ты хотя бы водичкой угостил для начала. Или не рад? Жара попёрла. У нас уже купаются.
        И мы уединились.

* * *
        Я чего в отпуск-то рвусь. Рожать Очаровашке скоро. Ну, она и вбила в голову, что ребёночка надо в море покупать ещё до рождения. Крепким будет, здоровеньким, а главное - красивым: почему, мол, гречанка Афродитой стала? Она же из волны морской появилась на белый свет.
        - Ты что же, там рожать удумала? - Я был в шоке.
        - Как получится.
        - С ума сошла!
        - У меня подружка в Крыму. Мы давно переписываемся.
        - И чего же?
        - Зовёт меня. Она при санатории в Судаке. Там такая красота! И условия все. Санаторий - это же лучше, чем больница. Мы уже всё обдумали.
        Вот так. Я и сел. А потом подумал: если она, женщина, мать, такая махонькая, и не боится, то что же я-то?
        Но путь преградил Виктор Антонович Колосухин, мой шеф и начальник отдела. Я, конечно, в планы его не посвящал, не думал, что с наркоманией всё так обернётся, но к справке день ото дня находились разного рода дополнения, а время шло.
        Квашнин, которому я поведал свои горести, ни с того ни с сего подмигнул:
        - Что бы ты делал без меня?
        - Издеваешься?
        И он принялся рассказывать о Быкове.
        Николай Быков, единственный живой из тех, кого я так долго разыскивал, оказался личностью непростой, с загадочной биографией и тёмным прошлым. Как он оказался во время зимней поездки в одной машине со Смирновым, выяснить Квашнину так и не удалось. Никакого официального отношения к начальнику районного КГБ и тем более к этой организации он не имел. Сексот? Возможно, но о чём и на кого ему стучать? Он принадлежал к самым низшим слоям общества, отец марксизма отнёс бы его к люмпен-пролетариату: постоянного места работы не имел, вечный холостяк, пьянствовал и бомжевал в длительных перерывах трудовой деятельности, но у блатных считался на плаву, ютясь у случайных знакомых, был судим. В тот памятный вечер числился грузчиком в магазине, но из-за подпития заведующая его погнала отсыпаться, а как он оказался в одной кабине с вполне благополучным Сорокиным, вывозившим архив? Друзья-выпивохи нашли друг друга?.. Квашнин терялся в догадках, пересыпая речь феней из блатного мира, но я разбирался, улавливая, что тот многое не договаривал:
        - А что ещё вас тревожит, вьюноша с взором горящим? - наехал я, не выдержав.
        - И говорить, и не говорить?.. - замялся он. - Не знаю, чем привлёк Быков Усыкина, шестёрка даже с виду паршивая, такую кукушку[4 - Кукушка (уголовный жаргон) - уголовник, оказывающий помощь оперативникам.] за версту маститые ущучат, но для нашего начальника, похоже, он интерес представлял.
        - Ты подумал, прежде чем сказать?
        - Я тебе как на духу: доверенный человек Каримова тесно общался с этим охламоном. Возможно, тот даже питал его какой-то информацией. Так что на негласной связи он был.
        - Теперь понятно, почему он тут же пропал после трагедии на пароме. Его убрали, куда подальше.
        - Вот поэтому я его и отыскать не мог, - поморщился Квашнин. - Его человек этот Бык, Каримова, соглядатай.
        - Но чего испугался Равиль Исхакович? Хансултанова, хозяина своего, уберегал от компромата?
        - Прямая связь! Если Хан переправлялся по льду, где после него погибла дочка!.. Представляешь какой шум подымется! Какая огласка!
        - Только ли это?
        - Думай, Чапай.
        - А как же ты его нашёл? Каримов в курсе?
        - Каримов в больнице у Брякина лечится, язва старая открылась, да так, что главврач сам от него не отходит. А телеграмма пришла издалёка. В Крыму отыскался след Быкова, задержали его за бродяжничество, паспорт с нашей пропиской, ещё какие-то нелады с личными проблемами, поместили в собачник, глянули, а он в розыске за нами.
        - Везёт тебе, капитан! Но я розыск не объявлял.
        - Везёт осёл, а я работаю, - выпятил он грудь, - с тебя магарыч. Есть у нас некоторые оперативные возможности.
        - Как же до него добраться? Этапировать нельзя… Каримов ваших не пошлёт к нему…
        - Каримов-то? Будешь ли ты его просить? - хитро прищурился Квашнин.
        - Ты прав.
        - Чего задумался? Вот тебе и море! Крым - это же благодать! Возьми отпуск недели две, то и другое совместишь.
        - Начальство не пустит.
        - Быков - это точка в деле Топоркова. Или свет в конце тоннеля, или тупик. Вспомни Жихарева, дело о его убийстве возбудили наши коллеги с Урала, а толку никакого, висяк очередной. Спешить надо к Быкову, пока его чужие не отыскали.
        - Это кто же?
        - Как будто не догадываешься…

* * *
        Вряд ли такое забудется. Даже трагедиям находятся эпитеты, а припрёт - нет нужных! Впрочем, всё по порядку.
        Май особо не баловал теплом, не спешил, наоборот, зачастили дожди. Такой холодной погоды старожилы не припоминали, народ не снимал плащей, женщины под зонтиками, море разноцветья на улицах, брызги от машин, слякоть, сырость, у нас, в аппарате, только и слышно: «Дверь! Не забудьте дверь!»; красные носы и кашель. Я весь изнервничался, переживая за поездку, Федонин, покуривая и поглядывая в приоткрытое окно, подбадривал:
        - Даже лучше, что вместе поедете. Что она без тебя? Мучиться станет. А вдруг рожать? Там ты рядом, пригодишься.
        - От меня какой толк? Нашли помощника! Я уже боюсь. Оставлю её здесь, положу в больницу.
        - Ты же говоришь, не берут.
        - Не берут. Рано.
        - Тогда что говорить? Мать, она сама знает, когда срок.
        - Ничего она не знает, клянчит - возьми, да возьми. Боится оставаться.
        - Вот. А ты мужик. Мужик в таких делах, знаешь!.. Мы, оказывается, самые спокойные существа. Медики недавно открытие сделали.
        - Конечно. Слоны.
        - А ты думал, почему женщины к нам липнут?
        - Павел Никифорович, ну перестаньте. Мне не до шуток.
        Давно закончился рабочий день, все разошлись, я остался доделывать обобщение по жалобам - подбирал хвосты, и Федонин зашёл меня проведать перед отъездом.
        - А я и не шучу, - успокаивал он. - Вот свой магнитофончик, как обещал, принёс. Возьми с собой. Понадобится, Быкова когда допрашивать станешь, тебе одной кассеты хватит, она на сорок пять минут, а на другую половину, - он хитро прищурился и подмигнул, - если повезёт, голос мальца запечатлеешь. Первый крик - это великое мгновение!
        - Издеваетесь?
        - Жизнь, она не спрашивает позволения. Я на фронте роды принимал у медсестрички. Незабываемое зрелище! До сих пор дрожу.
        Наш следователь по особо важным делам не имел детей, не знаю уж по каким причинам; вообще старый лис и орущий новорождённый - драматическое зрелище, легче вообразить его на лошади верхом в любимых стоптанных! Помните Леонова, актёра? Он в каком-то фильме у Быстрицкой младенца принимает. Почти такая же физиономия получится.
        Вот тут и ввалился Черноборов. Молчит и пальцем в меня тычет. Это он слова забыл от волнения и подбирает второпях:
        - Канарейка у подъезда!
        - Э-э-э, нет. Мне уезжать завтра, - помахал я ему ручкой. - Дежурного следователя возьми. У меня поезд уже колёсиками постукивает.
        - Труп? - уставился на криминалиста и Федонин.
        - Колосухин велел тебя.
        - Да что же такое в самом деле! Уеду я или нет!
        - Хансултанов повесился! Сын…
        Мы с Федониным так и сели.

* * *
        Незнакомый опер прятался от дождя в машине. На все вопросы толком ответить не мог: послан за нами дежурным, оперативная группа выехала с самим Лудониным на место. Что же случилось? Грызли мрачные домыслы, ещё свежи были впечатления от нашей встречи с Маратом. В сумерках, с включённой мигалкой, водитель гнал машину с сумасшедшей скоростью.
        - Сдай мал-мал, - похлопал его по плечу Черноборов. - Не к живому торопимся, а то не присоединиться бы с ним на стол к медикам.
        Шофёр хмыкнул, умерил пыл, полез за сигаретами.
        - И мигалку отключи, - посоветовал я, - они без нас всё равно не начнут.
        Но мы уже подъезжали. Возле приметного здания с солидной оградой теснились легковые машины, пара «неотложек» намеревалась уезжать, синели милицейские плащи и фуражки.
        - Горком? - заозирался Павел.
        - Так точно! Прибыли, - гаркнул опер.
        Ярко иллюминировал подъезд, светились окна всех этажей, за исключением трёх на втором, те зловеще чернели. У дверей суета. Черноборов завозился со своим знаменитым чемоданом, пузырившимся от хитроумных технических средств, я выскочил из салона первым, подал руку бросившемуся мне в глаза бравому майору Серкову из госбезопасности. Ему-то чего здесь понадобилось?
        - Предугадывать не хочу, - после рукопожатия поморщился майор, - но самоубийство чистой воды. Странность в одном. Обнаружили тело лишь к вечеру, а эксперт выдаёт, что труп с ночи висит! Впрочем, там Михаил Александрович никого не подпускает, вас дожидается.
        - Здесь Лудонин? - бодрясь, присоединился к нам Черноборов. - А Глотов?
        Серков кивнул без эмоций.
        - Весь цвет криминалистики и судебной медицины! - Павла разбирало, видно, тоже на нервной почве.
        Я ткнул его локтем в бок: помигивая сигнализацией, подруливала «Волга» Максинова.
        - Это что же творится? - Черноборов вытаращил глаза.
        - Пойдём скорей, - потащил я его за собой наверх. - Сейчас тут такой парад начнётся! Не для нас.
        Навстречу уже вышагивал гибкий Лудонин.
        - Журавкин вас поджидает. - Мы лишь раскланялись, подполковник спешил к генералу.
        - А если бы сюда и нашего Петровича? - пыхтел с чемоданом Павел.
        - Ни разу такого не было.
        - И я не припомню. Ему Михал Палыч, шофёр наш, червяка на крючок насаживает, а ты хотел, чтобы он…
        - Он насмотрелся больше нашего за тридцать с лишним лет. Для него сейчас и червяка насадить на крючок - тяжкие переживания.
        Так, мрачно подкалывая друг друга, мы поднялись на второй этаж, словно от пожарной команды сторонились люди. Знакомая мне дверь, теперь вместо услужливой секретарши рядом маячил майор Журавкин, однако и её испуганное лицо мелькнуло среди толпившихся.
        - Лишних убрать, - буркнул я майору.
        - Не расходятся.
        - Оставьте, кто нужен.
        - Кто нужен, в кабинетах сидят, с ними мои орлы работают, - бравый Серков, оказывается, из-за моей спины так и не исчезал. - Начальство ждёт информации, что добудем, я поделюсь.
        - Ну вот, Павел Фёдорович, - подмигнул я Черноборову, - а ты спешил. Нам здесь и делать нечего. Разведка и та на ушах.
        - А я? - из-за плечистого Журавкина проклюнулся худенький Глотов, эксперт был в полном профессиональном обличье: халат, словно только что от операционного стола, правда, белоснежный ещё, шапочка и резиновые перчатки в руках. - Мы тело только сняли, Данила Павлович. Ждём вас, чтобы начать.
        - Что скажешь?
        - Обычная картина, - пожал он плечами. - Без эксцесса.
        «Как сказать? - подумалось мне. - Как раз налицо явный эксцесс исполнителя»[5 - Эксцесс исполнителя - термин уголовного права, применим, когда правонарушитель в организованной группе совершает действия, выходящие за пределы намеченных и оговоренных заранее.].
        Гражданские в мрачных муках на лицах расступились, как грачи, мы шагнули вперёд. Зажёгся свет. В большом кабинете, где мы когда-то распивали кофе, пусто, он лежал на полу под люстрой во втором, маленьком. С люстры свисал обрезанный конец верёвки. Глотов - профессионал, оставил на шее Хансултанова второй - с петлёй. Неестественно тонкий и вытянувшийся, с закоченевшими конечностями, в чёрной тройке, он походил на манекен, только таращились выпученные в страхе глаза.
        Впечатляло.
        - Бутылок-то вокруг! - Журавкин будто ненароком пнул ногой, и зазвенела, покатилась по полу пустая тара. В нос бил крепкий запах спиртного.
        - Хватил прилично, - буркнул Черноборов, возившийся с чемоданищем. - Как, Данила Павлович, распахнём окошко?
        - Что в карманах? - обернулся я к Глотову.
        - Вот, - он протянул бумагу.
        Лист твёрдый, гладкий, белел, как будто его никто не касался. С трудом разбирая мелкий бегущий почерк, я всмотрелся. «Мама! - было написано. - Я всё узнал. Отца судить не берусь. Меня уверяли, что дети не при чём. Неправда. Жить, как хотел, мне уже не дадут, а иначе не буду. Прости. Твой Марат».
        - Вот те на… - выдохнул мне в ухо Черноборов.
        Резал глаз мочалистый конец грубой верёвки на засиневшей шее вместо галстука. Меня затошнило.
        Из дневника Д. П. Ковшова. Лето
        И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный чёрный Ворон,
        Над дверьми, на белом бюсте, - так сидит он до сих пор,
        Злыми взорами блистая, - верно, так глядит, мечтая,
        Демон, - тень его густая грузно пала на ковёр -
        И душе из этой тени, что ложится на ковёр,
        Не подняться - nevermore.
        Э. А. По. Ворон
        - Земля! - заорал счастливый матрос и запрыгал на вантах потрёпанной штормами каравеллы. - Я вижу Индию!
        Под этот крик пятьсот лет назад великий Колумб открыл Новый Свет.
        - Море! - завопил я, не менее ликуя, узрев лазоревые волны, накатывающие вал за валом на жемчужный песок эллипсовидного берега великолепного залива.
        Очаровашка ткнула пальчиком в карту, приобретённую, лишь сошли мы с поезда в Симферополе, и вот он, сказочный посёлок с таким же названием Новый Свет, чудесное наше пристанище между Судаком и Алуштой.
        - А Милке сюрприз будет, - подмигнула заговорщицки. - До Судака от нас два шага, и мне зарядка.
        Я не перечил. Чужим не в обузу - права моя половинка, а из-за гор Генуэзская крепость в лёгкой дымке, и море как на ладони, - райское место для отдыха матери с ребёнком и восстановления сил бескорыстному труженику, истерзанному в безнадёжных боях с коварным криминалом. Сняв комнатку в одноэтажном бунгало, мы закатили банкет по случаю приезда, до поздней ночи нежились в море, а утром, искупавшись и оставив Очаровашку загорать, я махнул в Симферополь под предлогом заказа билетов на обратную дорогу; кутить так кутить: мы надумали возвращаться самолётом, чтобы продлить курортное блаженство, выигрывая время, в Крым поезд тащился почти двое суток.
        Истинные мотивы моей вылазки, конечно, крылись в другом. В спецприёмнике славного града Симферополя томилось лицо без определённых занятий и жительства - сгинувший из наших краёв Николай Матвеевич Быков по кличке Бык. Сидеть бы ему там да сидеть до выяснения личности, но спешил я по его душу на погибель или во спасение, зависело всё теперь от его поведения. Автобус попался старенький, можно сказать, дряхлый, но такие почему-то только и держат на горных серпантинах, он кряхтел и тужился на подъёмах, трепетал мелкой дрожью на резких поворотах и бухал на кочках, колобком скатывался с горок, перегруженный пассажирами, словно переспелый арбуз семечками. Сидячего места не досталось, но, поглощённый своим, я удерживался на ногах, цепляясь за поручни и, разрабатывая тактику допроса, старался предугадать всевозможные каверзы и ухищрения, которыми обязательно встретит меня прожжённый жук, мой противник.

* * *
        Как ни береги нос, ни прячь его в ворот рубашки, вонь во всех спецприёмниках, КПЗ, «белых лебедях» - «казённых домах» нашей необъятной и могучей страны едина и ужасна. К тому же разъедает глаза хлорка. Спасти могли бы противогазы, на худой конец респираторы, но сколько их понадобится! Страна разорится! Однако санинспекция держит мину: у них всё в норме, а такие сморщенные и согбенные стручки, как тот надзиратель, что провёл меня в комнатку свиданий, свыкся. Ему всё нипочём: он добровольно всю свою жизнь здесь скоротал, не в пример временным пациентам, всем возмущающимся и шумливым.
        Быков, социальный отщепенец и закоренелый нарушитель правил социалистического общежития, тоже корчил из себя возмущённого и временного, беззаботно огрызаясь на стражника, он враз обшарил меня блудливыми глазками и фамильярно ухмыльнулся:
        - Землячок, угости сигареткой?
        Вид его был соответствующий: всклокочен, лохмат и одежда - тряпьё. Нахал. Обычно здешняя публика обращается со словами «гражданин начальник», а этот! Конечно, ему сообщили, из каких я краёв, и он возомнил невесть что, освобождать его за тысячу вёрст примчался - так и написано было на его сияющей роже.
        - Николай Матвеевич, - успел заговорить я, - у меня времени в обрез, поэтому предлагаю сначала разговор, а потом перекур. Вот эта штучка, - я нажал на кнопку магнитофона, - запечатлеет мгновения, чтобы все поверили.
        - Теперь, значит, так, - расплылся он в ухмылке, - а раньше обходилось. Совершенствуетесь вы, со временем в ногу, одобряю, кому же на слово верить? - И заторопился: - Закрыли меня ни за что. Равилю Исхаковичу так и передайте. А поручение его я исполняю, как и было велено. Носа не высовывал, проживал тихо в хатке. Мелочи - за свет, воду, телефон регулярно платил, долгов ни копеечки, чистоту соблюдал и баб не водил.
        - Погодите… - смешался я, у меня и брови задрались сами собой, он нёс какую-то ахинею.
        Но Быков прильнул к магнитофону доверительней:
        - В хате всё цело. Всё сохранено. Только на первом этажике, как приказано, в подвальчике и ютился, а наверх, в хоромы ваши, ни ногой. Бес однажды попутал. Выпил лишку и заснул с чувырлой, а утром на больную голову пошёл до рынка пивком подлечиться, там лягавые и взяли.
        Он вскинул на меня глазки, так, мол?.. Достаточно? Я насторожился, из этих путаных, торопливых объяснений, больше похожих на оправдания, выстраивалась довольно опредёленная нить, «следок», как любил приговаривать наш старый лис Федонин.
        - Давайте сначала познакомимся, - начал я, всё ещё недоумевая.
        - Понятно, я про хату им смолчал, - перебил меня Быков, - не дурак приключения себе искать на попу, но хватились паспорта, вот и угодил за бомжа в этот собачник.
        - Да вы и выглядите… - поморщился я.
        - Здесь уже обкорнали, - хотя мы и были одни, Быков опасливо покосился на дверь. - Меня же здешние братки раздели. И костюмчик с рубахой, и ботиночки, всё под смех сняли, а обрядили в шмотьё. Вот! - он ткнул себя в глаз, где красовался убедительный синячище. - Бланш какой выставили! У них свои порядки, это не у нас… курортная зона. Они меня за лоха, интеллигента вшивого приняли, но я ни слова! Про хату - могила! Так что Равилю Исхаковичу, - он ласково погладил магнитофон, - передайте, со мной всё умрёт. Казните, если виноват, всё стерплю, только отсюда бы выбраться.
        - Николай Матвеевич, а дежурный мне материалы показывал, там про вас…
        - Их только слушать! Я мамой клянусь!
        - Содержание притона вам приписывают?..
        - За лахудру ту?
        - Малолетние наркоманы?
        - Травку подсунули! Да вы лучше знаете, как они накручивают. Чистым угодил, а они обвешали!..
        - Фотки у вас нашли порнографического содержания? Карты игральные, подозреваетесь в сбыте.
        - Картинки на улице подобрал. Бес попутал. Но их тут на каждом углу. Глухонемые промышляют в поезде, на подъезде к Симферополю. А с бабами я давно ни-ни, только выпить.
        - Гражданку ту установили. Она твердит, что ещё были подружки, вы клиенту их проводили и деньги требовали из заработанных?
        - А-а-а, чёрт! - выругался он и, запустив обе руки в шевелюру, застучался лбом о столик, за которым беседовали. - Обмишурился, каюсь, - он поднял голову с собачьей покорностью и тоской в глазах. - Но и вы виноваты.
        - Что?
        - Назым обещал поддержку, подпитывал первое время деньжатами, а потом забыл. Вот и попробовал сам заработать. Среди отдыхающих одни соблазны! Назым Имангалиевич в прошлый свой приезд, - его глазки умилились, - проверял меня, ни слова замечаний, убедился в моей честности. Я грош лишний на себя не потрачу.
        - Назым приезжал?
        - Игралиев. А вы не знакомы?
        - То-то я гляжу, вы меня принимаете за другого?
        - Как? Вас не Равиль Исхакович прислал? - он побледнел. - Вы не от наших?
        - От наших, да не от ваших.
        Его застолбило. С минуту он скрежетал зубами, пожирая меня глазами, закорчился, вскочил и заметался по комнате, изрыгая сплошной мат, ринулся к двери и забил, забарабанил кулаками. Длилась истерика долго, стража не торопилась, видно, привыкла ко всякому. Быков сполз на колени, застучался головой размеренно и безнадёжно, потом совсем обмяк и только нечленораздельно мычал время от времени.
        - Ну, хватит, Быков, встаньте. Кто ж вас торопил? Приняли меня за очередного порученца Каримова?
        Он замычал ещё громче и обречённее.
        Явилась стража:
        - Увести?
        - Да нет, пожалуй. У нас только теперь разговор и начнётся. Николай Матвеевич на радостях обознался. Водички бы выпили.
        У меня для себя была припасена минералка со стаканчиками.
        - К чёрту!
        - Я вас за язык не тянул.
        - Плевать на всё!
        - А вот это зря, - разлил я водичку в два стакана. - Присаживайтесь. Нечего рабом ползать. Боитесь или нет, а придётся вспомнить за многих знакомых.
        - Не бери меня на понт!
        - Да уж чего там… - пододвинул я ему стакан. - Равиль Исхакович и Игралиев, конечно, личности известные. Каримова домик охраняете? Значит, купил себе хатку у моря Равиль Исхакович? Нашлись, значит, накопления?
        Быков хмыкнул от двери.
        - Но меня прежде всего интересует Хайса.
        - Хансултанов?! - вздрогнул и замер он.
        - Точно. И вечер, когда вы встретились с ним у паромной переправы.
        - Я не при чём! - угрожающе сверкая глазами, начал он подыматься. - Вот этого мне не шейте! - он даже сжал кулаки. - Не удастся! За своё отвечу, а чужого не возьму.
        - Не горячитесь. Вы опять забегаете вперёд.
        - Дочка его сама под лёд залетела. Не обгоняла бы, нам там гнить. А его мы и не знали, мужик и мужик на «Волге».
        - Однако странная встреча. Как вы оказались в машине с Сорокиным? Каримов приказал?
        - Я расскажу, - потянулся он за водой. - Чего гнать? Вы от гэбэшников?
        - Из прокуратуры.
        - А чего иметь буду?
        - Смягчающие обстоятельства по закону.
        - Не густо… Только наплачешься с вами.
        - Себе обязаны.
        - Я не запачкан. А за других - дело не моё. Только этот, - он ткнул в магнитофон, - выключите.
        - Вы уже столько наговорили, что хуже не будет.
        - В этом собачнике угореть недолго, - подпёр он голову, - сказали, земляк, вот и обрадовался сдуру.
        - Может, и хорошо, что обрадовались, больше бегать не придётся.
        - Вам только верить.
        - А вы попробуйте.

* * *
        Автобус, которым я возвращался, был также перегружен, но часто останавливался, пассажиры выбирались с гамом, с шумом на каких-то невразумительных остановках, поблизости и духом не пахло населёнными пунктами, но требовали, выкрикивали чудные названия: «“Чистенькое”, пожалуйста!» - «“Ароматное” мне» - «“Душистое” не забудьте», - «“Приятное” проехали?» Стемнело, автобус едва полз в гору, а мы всё ехали и ехали. «Хорошо, если к полуночи доберёмся», - дремал я на заднем сиденье, припёртый сумками, чемоданами и пухлыми телами. К автобусу меня подвёз участковый Павлин Сидорович Вакцирняк, он собирал материал на Быкова и, узнав о моём приезде, дожидался у спецприёмника, где мы и познакомились.
        - С длинными хвостами ваш подопечный, - подмигнул он мне.
        - Есть чем похвастать?
        - Да вы в дежурке познакомились, я слышал.
        - Ещё что-то имеется?
        - Вполне может быть, - нахмурился участковый, пожевал усы; чем-то он походил на Тараса Бульбу с иллюстрации Кибрика, пузат и добродушен. - Вас он один интересует?
        - Не откажусь от любых сведений.
        - У меня оперативка: в хату, за которой Быков приглядывал…
        - Он и жил там.
        - И жил, - хмыкнул в усы Вакцирняк, - охранял, как собака. Так в эту хату чужаки наведывались, пока он в приёмнике ховался. Наши ребятки, что пасли, спытали их зловить. А те пальбу устроили.
        - Пальбу?
        - С оружия.
        - Это что же?..
        - Уж не знаю. Не задели никого, но скрылись.
        - Подозреваете, они из наших краёв?
        - Бис их знает… Споймать треба. Тогда и разумеем. А пока операция «Перехват» объявлена.
        - И у вас, значит, как у нас?
        - Везде. А куда ж без них? Вы, гуторят, с жинкой в Новом Свете поселились?
        - Там.
        - Я завтра наведаю. Вы там осторожней.
        - Мы в море, как рыбы, - улыбки у меня не получилось, и он, казак остроглазый, заметил.
        - Жинка-то рожать собралась?
        - Как получится.
        - Я прикачу, как освобожусь. Сейчас бы подвёз, но начальство ждёт. С этим «перехватом» столько мороки!
        Я трясся на сиденье, пробовал дремать, но вспоминал этот разговор, перемалывал в голове всё, что мне сообщил Быков, анализировал и мрачнел. Видимо, не мне одному приходилось туго, с природой творилось неладное, в окно жутко стало смотреть: чернели тучи над Кара-Дагом[6 - Кара-Даг - Чёрная гора, вулканический массив в Крыму.], предвещая шторм. Нет, сидеть спокойно я больше не мог, тревога за Очаровашку разбирала: оставил её одну, бедняжку, можно сказать, бросил на съедение волкам! Сколько ещё трястись? Ползём, как на тарантасе! Я выбрался с задней площадки, извиняясь, пробрался вперёд к водителю. Тут, впереди, в толкучке, среди голосов и шума было спокойнее. Так проехали ещё километров пять. Загрохотали первые раскаты грома, хлынул дождь, но дворники на стекле перед водителем ещё не заливало, и автобус двигался, разрезая темноту жёлтым тревожным светом фар. Меня кто-то хлопнул по плечу. Рука человека, проталкивающегося сзади, тянулась, конечно, к шофёру, но не добралась.
        - Толкни водителя, брат! Пусть остановит!
        - Спешите? - шофёр услышал и без меня. - До посёлка ещё идти да идти.
        - Останови! Нам выходить! - тормошила меня грузная рука.
        - Остановите! - загалдели отовсюду. - Людям выходить!
        Автобус притормозил, и два человека исчезли во тьме.
        - Спасибо, брат! - донеслось из темноты и дождя.
        Я обернулся. Чёрт возьми! Не галлюцинация ли это? Верзила и его приятель, выпрыгнувшие из автобуса, давно пропали, автобус продолжал движение, а я не мог прийти в себя. Определённо, мужик, тормошивший меня и только что исчезнувший, был тем здоровяком с переправы в Керченском проливе! Он высматривал меня недобрым взглядом, а потом нырнул в толпу. Тогда я приметил его впервые и долго гадал, где же он мне мог встретиться? Только что я мельком заметил его второй раз, когда он не обратил на меня внимания; случайность - мы оказались в одном автобусе, но я-то его вспомнил! Я вспомнил теперь, где видел этого увальня с кошачьей походкой, когда он, пряча лицо, старался проскочить мимо меня в коридоре районного отдела милиции, направляясь к кабинету Каримова. Это было зимой, во время моей поездки в район. Вот где он бросился мне в глаза! Он заглянул в кабинет с наглым видом, но был одёрнут властным окриком. Вряд ли бы я это вспомнил, не будь у него приметного шрама у рта. Небритая щетина на щеке скрывала примету, но там, в коридоре, мы почти столкнулись, и я успел разглядеть лиловый рубец, уродующий его
лицо. Шрам - верный знак принадлежности к уголовному миру, я тогда ещё подосадовал, недоумевая, с чего бы начальнику милиции водить дружбу с такими личностями, но милиция - особая служба, агентуры у неё хватает всякой, порой не брезгуют никем, и я не придал особого значения той встрече.
        Про шрам, кстати, испуганно твердил мне и Ванька в Харабалях, когда рассказывал, как ударил меня сзади по голове человек «с изрезанным лицом», когда я выбирался из избы от Топоркова. «С чего ты взял, что лицо у него изрезано?» - спросил я мальца, не веря, мало ли нафантазирует ребёнок? «У него рот кривой, я раньше в деревне его видел, - горячился тот, обижаясь. - У него кличка Барсук». Эта кличка фигурировала и в объяснениях Ильи Дынина, из тех двоих, издевавшихся над ним в Гиблом месте, одного дружка окликали Барсуком - это единственное, что могло способствовать розыску, но по сведениям Квашнина, уголовник бесследно пропал…
        Много неожиданного и важного выдал мне в спецприёмнике Быков, но про Барсука ни слова не сказал, как я у него ни выпытывал. Похоже, боялся он этого уголовника с изуродованным лицом пуще Каримова. А ведь двое наведывались в его хату. Намеревались найти приют в курортном домике подполковника, залечь на дно, пока шум не уляжется? Или отыскивали Быкова, чтобы покончить с ним и оборвать все следы? Интересным получается расклад, а не за мной ли они посланы?!
        - Товарищ! Товарищ! - дёрнулся я к водителю так, что тот резко затормозил автобус.
        Народ повалился друг на друга, зашумел, возмущаясь.
        - Какой посёлок проехали только что? Два пассажира высаживались?
        - Заснул парень, - сплюнул тот окурок в приоткрытое окошко. - «Весёлое» проехали, назад поздно, к Новому Свету подъезжаем.

* * *
        - Данька, плут окаянный, - проснулся я от причитаний Очаровашки, она, чуть не плача, раскладывала карты на песке в тени, где мы устроились под матерчатым зонтиком. - Ничего у меня не получается. Признайся, играл ими в подкидного?
        - Ну как можно, дорогая? - я с трудом пошевелился, приоткрыв глаза. - Это ж колода для твоих гаданий. Не прикасался и пальцем. - Я повернулся на другой бок и плотнее накрылся съехавшей было шляпой. - Ты же знаешь мои слабости - ты да шахматы.
        Весь вчерашний день в тревоге прождал я участкового, ночью глаз не сомкнул, тайком с металлическим прутом вылезал из домика при малейшем подозрительном шорохе под окнами. Всё время мне чудился тот, с лицом, изуродованным безобразным шрамом. Ночью разыгрался ветер не на шутку, и одна из ставен на окошке то и дело хлопала, нагнетая панику. Выбираясь на шум в очередной раз, впотьмах я наткнулся на что-то в коридорчике, разбулгачил вдовушку-хозяйку, напугав её до смертельного ужаса, но успел спрятать прут за спину. Долго пришлось её успокаивать и врать, что бегал купаться под луной, чему она вряд ли поверила.
        Так, промучившись всю ночь, мне удалось прикорнуть лишь на пляже, куда утащила меня Очаровашка с первыми лучами солнца.
        - Почему же ничего не получается? - не оставляла она попыток растолкать меня. - Валет крестей норовит мне в дом, но ты же король треф?
        Ещё в поезде две разбитные хохлушки от скуки обучили её мараковать картами. До самого Джанкоя[7 - Джанкой - город на Крымском полуострове.], пока они не вышли, Очаровашка упражнялась в гаданиях, а потом развлекала пассажиров, предсказывая весёлый отдых, непременную удачу и счастливую дорогу по туристским маршрутам.
        - Тебе б всё шутки, а меня замучил этот валет чернявый! - отбросила она карты.
        - Удушу злодея, - пообещал я лениво; вздремнуть как следует так и не удалось. - Погоди. А с чего быть чернявому? Ты шрама у него не приметила?
        Мне напрочь забылся цвет волос Барсука. Щетина, конечно, чёрная на щеках, а волос на голове? Зимой он был в шапке… Да что же мне опять в голову полезло! Фу ты чёрт! Не покидали меня ночные страхи. Я поднялся, огляделся вокруг. Припекало уже солнышко, а участкового опять нет, как и не было. Не мешало бы и искупаться, мозги совсем плавились от свалившихся новостей. За себя я не переживал. Грызла тревога за Очаровашку. Когда же надумает пожаловать этот Вакцирняк? И приедет ли? Теперь я всерьёз намеревался перекочевать с женой к её подружке. Там многолюдней, какой-никакой, а Судак - приморский городок с населением в несколько тысяч, там милиция, телефонные будки, наверное, имеются, муж Милкин поможет, если что. Небольшой посёлок, приютивший нас, был мил, заливчик выглядел сказочным, но, увы, уже не казался безопасным.
        Не успел я сделать шаг, как меня обогнала Очаровашка и, скинув шляпу, - «Лови!», нырнула в волну. Вот так всегда. Уследи за ней. Везде она норовит меня опередить. И это в её положении! Сущий мальчишка, а не женщина.
        Плавала она, будто в море родилась. Иногда, наблюдая с берега, я пугался, теряя из вида, так далеко она заплывала. Несколько раз дело заканчивалось свистками спасателей с вышки и скандалами. Дежурившие ребятишки поднимали гвалт, и быстрый их кораблик отправлялся в погоню за «акулой», как они прозвали её в шутку. Наплававшись, она выходила гордо и величаво, а покорённое море стелилось волнами у ног, скатывались изумрудные капли, сверкало, играло в них солнце. Помните Боттичелли: лазурная волна, огромная жемчужная раковина и хрупкая, с золотом волос на голове богиня?.. Это и есть моя Очаровашка. Только на картине бледная и испуганная - вылезла из ракушки и обмерла, от страха неживая, а Очаровашка - шоколадная от загара и вся светится… Я так и задекламировал:
        В мужчине с женщиной
        Есть святый дух,
        Когда хранится ими
        Тайна двух.
        Открывший тайну -
        У порока в сетях,
        К ночам любви не подпускайте третьих
        Ни воспалённых, ни холодных глаз,
        Чтоб трезвым не раскаиваться завтра,
        Из ласк любви не делайте театра,
        Не выставляйте счастье напоказ[8 - В. Фёдоров. Женитьба Дон Жуана.].
        Сдержаться трудно, когда на неё смотришь.

* * *
        Раскинув руки, лежали мы на песке. Над нами - бездонное фиолетовое небо в бисере ярких звёзд. Даже воздух пахнет по-особому, вдыхаешь его, будто пьёшь чудный ароматный напиток. Наплававшись и нанырявшись за ракушками у прибрежных скал, мы устали до изнеможения. Как не хотелось, чтобы всё кончалось, если бы сказка длилась вечно!
        Бывали на юге? Там ночи особые, и небо, и звёзды - там всё красивей. Может быть, оттого, что ты в отпуске, что бездельничаешь, и даже поглупел от свалившегося счастья, поэтому глубже подмечаешь, как прекрасен мир.
        Я искоса поглядывал на Очаровашку. Её голова перекочевала на моё плечо, она забылась в беспечной неге, задремала, а мою душу не отпускали, грызли кошки: участковый так и не сподобился показать глазки; чтобы отлучиться в город и попробовать дозвониться самому до своих не может быть и речи, Очаровашка не даёт заикнуться, лишь мой рот открывается на эту тему. В который раз пытался сманить её красотами Генуэзской крепости, но она всерьёз обижается, подозревая, что мне наскучили её общество и наше уединение. «Тебе плохо со мной? Скучно?» - звучит молниеносный укор, и тут же набухают слёзы на глазах. Верно рассказывают, в таком положении женщины особо чувствительны и капризны. Я не знал, как поступить, а ситуация грозила обернуться трагической.
        Прежде всего требовалось дать знать Колосухину или на худой конец Федонину о появлении уголовника Барсукова с дружком в этих курортных краях, сообщить об их визите в дом, охраняемый Быковым, о засаде, их спугнувшей, и стрельбе. Обстановка свидетельствовала, что объявилась эта парочка, засветившаяся ранее у избы Топоркова, а затем на Гиблом месте, далеко не случайно. Словно особая группа киллеров по зачистке, направляемая чуткой рукой, уголовники явно следили за мной здесь, в Крыму, и лишь какая-то нелепость позволила им меня потерять, либо наоборот: им хорошо известно моё нахождение, и они тянут время, занятые другими, более важными тёмными делишками. Так или иначе, настал момент их брать, но решить проблему ареста с помощью местных властей мне не по силам. Кроме больших хлопот требовались бумаги, а вот звонок своим, полная информация, думалось мне, могли быть достаточными для обращения нашего начальства сюда или непосредственно к Лудонину, чтобы направить в Симферополь оперативников для ликвидации бандитов. Эта версия выглядела убедительной, в уме я прокручивал её несколько раз, прикидывал
различные варианты - лучшего выхода не было. Время работало не в мою пользу, потеряно уже несколько дней, я решился ехать в город с Очаровашкой. Сманить её магазинами, которых в посёлке не наблюдалось, и позвонить своим незаметно - причина найдётся.

* * *
        Рано утром разбудил беспардонный стук в дверь. Первые дни меня пробуждала Очаровашка, её попытки были шаловливы и приятны, а потом мы мчались к морю и плескались в волнах до самой жары. В этот раз барабанил чужой. Я побрёл открывать. В полном милицейском обличье, с мотоциклетным шлемом на затылке, с ноги на ногу переминался у порога не кто иной, как сам Павел Сидорович Вакцирняк, тесня меня необъятным животом.
        - Милости просим, капитан, - съязвил я не без досады. - Обещанного три года ждут?
        - Здравия желаю, товарищ Ковшов, - виновато отвёл он глаза и зарделся, увидев выскочившую в одном купальнике Очаровашку. - Некстати?
        - Всегда желанный гость, - улыбнулась она ему. - Очень даже кстати.
        - Мне б до вас, Данила Павлович.
        - Заходите. Я вас чаем напою. - Даже Очаровашке бросилась в глаза необъятная взмыленность милиционера: пот так и катился с его внушительного лба и только не капал с длинных усов.
        - На воздух бы?
        Я прошёл вперёд. В небольшом садике перед домом нашей хозяйки Светланы была уютная скамейка под развесистым клёном, там мы и устроились, оставив Очаровашку удивляться в дверях: её не проведёшь на мякине, жена следователя - нюх отточенный.
        - Может, всё же чайку? - крикнула она вслед.
        - Я б не отказался, - усевшись и тяжело переведя дух, пробасил участковый. Был он озабочен и хмур, на дорожке возле дома тарахтел на холостых мотоцикл с коляской. - Можно и минералку.
        - Минералку ему, - махнул я рукой Очаровашке. - Умаялся человек.
        - Вчера из Феодосии, а по утречку вот до вас, - так и не оставлял в покое усы Вакцирняк, но шлем стянул с затылка, уложил перед собой на скамейке и полез за сигаретами. - В молодости позволял себе такие пробеги. А теперь спёкся. Хотя потренироваться и снова можно.
        - Чем обязан? - я времени не терял, уже прикидывал, как он воспримет предложение отвезти меня к своему начальству, естественно, с Очаровашкой: мне его сам Бог послал, люлька у мотоцикла очень понравилась, как раз кстати.
        - Люльку на днях прицепил, - проследил он за моим взглядом. - Намучился с ней, хай она неладна. Без неё по нашим дорогам сподручней и в попутчики не напрашиваются.
        Всё-таки верно подметил я в нём эту казацкую сметку, то-то он похож на Тараса Бульбу - шибко смышлёный! Будто пронюхал уже про мою затею: и прикинулся уставшим, и с порога разговоры о бесконечных поездках завёл, а на мой вопрос совсем ничего не ответил, болезненно крякал, ёрзал на скамейке, в стороны глаза косил.
        - Случилось что?
        - Дак затем и прибыл. Земляк ваш свалился с обрыва, - брякнул он.
        - Погодите, погодите… Какой земляк? - ничего не понимая, я поглядывал на дверь, подавая ему знаки.
        Он понял с запозданием, когда вбежала Очаровашка с минералкой и протянула ему наполненный доверху бокал. Вакцирняк с благодарностью закивал головой, не произнеся больше ни слова, принялся поглощать воду, долго и со вкусом. Я махнул Очаровашке рукой. Она покрутилась, выбирая место присесть, но участковый своими объёмами заполнил всю скамейку, я сам едва притулился с краешка. Вздёрнув носик, что свидетельствовало об обиде, Очаровашка бросилась в комнаты. «За стулом!» - испугался я, но она продефилировала мимо нас с независимым видом и полотенцем на плечах:
        - Найдёшь меня на берегу.
        Вакцирняк облегчённо вздохнул.
        - Что, скоро? - проследил он за ней взглядом, коснулся своего живота и подмигнул.
        Я пожал плечами.
        - За вами прикатил, - доверительно и смущённо кашлянул он, отставив стакан.
        - Какой земляк свалился? С какого обрыва? - принялся я его пытать.
        Он закурил, беря передышку.
        - Уж не Быков ли? Он же в спецприёмнике?
        - Сбежал он.

* * *
        В течение нескольких следующих минут участковый, торопясь и перескакивая с одного на другое, нарисовал мне картину необычного побега бедолаги Быкова из спецприёмника.
        - У них это не редкость, - как-то по-хозяйски, спокойнее подвёл черту Вакцирняк и даже вздохнул с облегчением. - Бегут, стервецы, потому что присмотра нет, и курятник, где их содержат, один срам. Да сами видели, вы ж там были. Дружки его решётку снаружи подковырнули ломиком, а раму Быков сам выставил. Навалился плечиком, она и напрочь. Сигнализации никакой, и окно как раз на улицу, ленивый не сбежит.
        - Задержали их?
        - А куда им деться? Побегать изрядно пришлось за чертяками. Я ж вам про операцию «Перехват» прошлый раз гутарил?
        - Помню.
        - Та парочка на дно поначалу залегла, кстати, тут поблизости от вас. Чего уж они тут шукали? - он смерил меня внимательным взглядом. - Народу нашему попотеть пришлось не одни полные сутки, а те носа не кажут. Оказывается, готовились тряхнуть тот курятник, потом уже прояснилось, записку подкинули, чтобы ждал их землячок. Теперь понятно: приехали они сюда вашего бедолагу выручать. Что же за ним такое тянется, раз братков послали аж с Волги?
        Я промолчал, но и капитан особенного интереса не проявил.
        - Досталось ему, - Вакцирняк поморщился, брезгливо сплюнул окурок. - Брюхо поджарили прилично. Вот для чего спасали! Пытали, конечно. Чего-то дознаться хотели.
        - Пытали? Погодите! А он-то сам жив?
        - Я же сказал, свалился с обрыва. У нас тут свалиться со скал проще простого. А может, и сбросили. Он же в море угодил. - Вакцирняк полез за новой сигаретой, но фыркнул, принялся смахивать невидимые соринки с мотоциклетного шлема, подвернувшегося под руку. - В Феодосии прибило волнами к берегу. Я же вам с этого и рассказывать начал. Вчера нашли. Гоняли нас туда. Там и тех двоих прищучили.
        - Тоже в море?
        - А где им быть. Они на пограничников наткнулись. А у тех разговор короткий.
        Мы помолчали.
        - Огорчил я вас? Небось все планы перепутал.
        - Чего же. Я сам вас дожидался.
        - А я торопился. Неувязочка у наших прокурорских. Следователь опознание проводит, то да сё. Вспомнили про вас. Вот меня и послали.
        - Я быстро соберусь.

* * *
        Уехал я, не дождавшись Очаровашки. Она ничего не знает и это лучше. Конечно, увидев милиционера, гадать начнёт, поэтому я ей записку оставил, позвонили, мол, из аппарата, интересуются справкой недописанной, а насчёт моего беспокойного начальства ей лучше меня известно.
        До Судака мы домчались в один миг, там заботливый участковый пересадил меня в «Волгу» с мигалками и до Симферополя мчались, лишь визг из-под колёс на поворотах. «И куда спешим? - думалось мне. - Я вон тоже весь испереживался вчера, голову ломал, что делать, как быть с этой уголовной братвой, устроившей мне нервную встряску, а всё разрешилось в один момент, только магнитофонная кассета и осталась…» Я захватил её на всякий случай с собой, ничего другого, имеющего отношение к погибшему Быкову, не оставалось.
        В морге седой патологоанатом уже приступал к вскрытию. Быкова трудно было узнать, сплошная кровавая маска, а не лицо.
        - На тех двоих взглянуть не желаете? - озабоченный следователь вертел мою кассету. - У меня под рукой сейчас магнитофона нет. Я потом послушаю. Ребята! - позвал он, заметавшись. - Майор Воронько!
        Подскочил оперативник.
        - Сашок, проводи Данилу Павловича в холодильник опознать тех двоих. Ну и всё, что при них найдено, покажи.
        - Будет сделано.
        - А мне магнитофончик добудьте. Да побыстрей.
        Я отвык от мельтешни. Видно, после курортной благости. Быстро забывается паршивость нашей службы… Но мы уже подходили к «холодильнику». Ничего особенного. Это он назывался так красочно, а на деле обычный закуток в подвале, ещё хуже нашего: вонь, сырость, лютая стужа и две пары синих ног.
        - Вон у этого шрам на роже, - нагнулся майор. - Вызывает ассоциации?
        - Со шрамом Барсуков, - разглядел я мельком коричневый след и пятно на груди. - Выходит, из автомата?
        - Ага. И второго очередью, - принялся переворачивать другого майор. - Нарвались на салаг. Те первый год служат. Ну с перепугу и устроили пальбу.
        Но я уже спешил к выходу.
        - Вот здесь главное, - догнал он меня и сунул кулёк. - У того, который со шрамом, нашли. Знатная фиговина. Мы приняли за настоящую пушку, а оказалась зажигалкой.
        Я приоткрыл кулёк и вытряхнул содержимое на руку. Блеснула тяжёлая рукоятка и вороной ствол забытого ТТ захолодил мне ладонь.
        - Узнали? - хмыкнул майор, уставившись на мою просиявшую физиономию.
        - Как не узнать!
        - У него и настоящий револьвер был. Погранцы жаловались, палил, пока весь барабан не опустел. Наган образца 1895 года! И где он его раздобыл? Не иначе в музее спёр, на рукоятке насечка сбита, видать, дарственная надпись была, направили на экспертизу, может, установят владельца.
        - Владельца, кажется, я знаю. Наш местный.
        - Что?
        - Так. О своём я. Вспомнилось…

* * *
        Солнце скатилось за горы, но ещё розовело небо, где оно упало. Волны едва плескались, брызгами лаская кожу ног, лениво перекатывали камушки. Самая смелая - девятая, отваживалась дотянуться до колен и, захватывая уже настоящий ворох гальки, увлекала с шумом в подводные глубины. Мы одни лежали на песке и помалкивали.
        Зажёгся свет на дальних фонарях, спасатели сгинули, дурачась, отсалютовали Очаровашке, грустно махнувшей им ладошкой. Кораблик их притих у волнореза на цепи, разбежались купальщики. А слова застревали, лишь рождаясь. И какой мог быть разговор? Возвратился я поздно, показал билеты - завтра нас посадят на первый самолёт, кончалась сказка. На Очаровашку лучше не глядеть. Насулил я ей золотых гор и теперь болван-болваном немел, не зная, что сказать.
        Плакали наши Ай-Петри, Мисхор с Ласточкиным гнездом, дворец в Ливадии, в крепости даже побывать не успели… Вы бы придумали оправдания? Уплыл наш белый пароходик.
        - Ты, может, объяснишь, что случилось? - только и спросила она.
        Я поник головой, врать не хотелось…

* * *
        Таких совещаний ещё не было. До обеда заседали, дым, как говорится, коромыслом, а к единому мнению ни шагу. Федонин был на моей стороне, но тщетно: наши доводы не убеждали Колосухина. Заглядывали Черноборов, Зинина, кто-то из усошников[9 - УСО - уголовно-судебный отдел в прокуратуре тех лет.] пытался пробиться - шефу со следующей недели предстояло сесть в процесс, поддерживать гособвинение в областном суде и ему следовало изучить дело с работниками УСО, отшлифовать позиции, но Колосухин лишь отмахивался.
        Мы оба настаивали на неожиданном маневре - пригласить Каримова в аппарат и прямо здесь учинить ему допрос по полной форме. Привезённая мной магнитофонная кассета с записью и другие косвенные доказательства, рассчитывали мы, прижмут его к стенке, заставят дать правдивые объяснения, ведь это, как минимум, на пару-тройку уголовных статей тянет.
        - Слаба ваша позиция. Каримов - противник серьёзный. Для него всё это семечки. Он от ваших обвинений камня на камне не оставит, - твердил шеф, скрежеща подбородком по тугому воротнику сорочки. - Вас же обвинит в подтасовке и оскорблении необоснованным подозрением. А это опасно!
        - А на какие шиши он дом купил на берегу моря?! - распалялся старший следователь, подскакивая со стула. - Его кровных только на харчи по нынешним временам. В курортной зоне знаете, сколько стоит такой домик? А он в нём и не жил. В отпуск, видите ли, приезжать изволил.
        - Дом записан на чужую фамилию. Не забывайте.
        - Известное дело, какой мошенник станет собственную голову подставлять… Установим ту личность. Куда денется, когда прижмём, Быков же сдал подполковника со всеми потрохами.
        - Вот сначала и установите.
        - Но Быков? Есть же его показания, в конце концов?
        - Оговаривает, - шеф хмыкнул. - Кто Быков? Вор. Уголовник бывший. А подполковник двадцать с лишним лет прослужил без замечаний в органах, его кандидатура обсуждалась в качестве заместителя начальника областного управления.
        - Вот именно, обсуждалась…
        - Потребует очной ставки?
        - Запись огласим.
        - Павел Никифорович, не мне вас учить. Вам известны процессуальные значения доказательств, добытых, так сказать, непосредственно. А ведь этим как раз и является очная ставка. Каримов заявит об оговоре. Даже убийце суд в этом не отказывает. И поплывут ваши надежды.
        - Главное - напор! Ему о нашей кассете неизвестно, вот он и дрогнет.
        - Вы уверены?
        - Что тут гадать? Двух суток не прошло, как Данила Павлович вернулся.
        - Не довод.
        - А мы ему ещё один удар - оружие убийства предъявим! Это не аргумент? Эффект неожиданности валит и не таких мужиков. Если Данила Павлович не возражает, я тоже подключусь к допросу. В этот самый момент я и представлю наган с зажигалкой. Это же натуральная бомба!
        - Театр, право… - поморщился Колосухин. - Те же и тень короля. Фантазии не хватает, Павел Никифорович?
        Горькая ирония смутила Федонина, он почесал затылок в растерянности, но замешательство длилось недолго:
        - Творили они тёмные делишки с осетрами и чёрной икрой, Игралиев, рыбник Каримова, значился на примете у Усыкина, шептал тот зимой ещё в первый мой визит к нам. Вот откуда у Каримова денежки на дом.
        - Это ещё требуется доказать.
        - А притон, который Быков в доме его устроил? Симферопольцы необходимым материалом нас обеспечат, налицо связь с криминальным элементом! Это злоупотребление служебным положением. Уголовник Барсуков и его дружки в дружине у него значились и занимались тёмными делишками. Избиение Дынина - это не доказательство? А убийство Топоркова?!
        - Стоп! - откровенно запротестовал шеф. - Вы совсем увлеклись, Павел Никифорович.
        - Почему же? Оружие найдено, - меня так и подмывало. - У нас имеются показания мальчика. Ванька Селёдкин - вполне уверенно подтвердил.
        - Это вам он уверенно, - оборвал меня Колосухин, - а в суде язык проглотит, как подполковник на него глянет. Где гарантии?
        - Ванька Барсукова по шраму узнал.
        - По шраму ночью? - Колосухин издевательски ухмыльнулся. - Стратеги! Да вас адвокат разложит в суде вместе с вашим младенцем. Мне, вон, в суд предстоит на днях. Видели коллег из УСО, только что заглядывали, думаете, зачем они рвались?
        Мы, недоумевая, переглянулись. Нам обоим до коллег из УСО было как до лампочки. А шеф будто торжествовал:
        - Тем и отличается следствие от судебного процесса: у следователя всё гладко, а в суде очевидное дело рассыпается, про овраги сыщики обычно забывают. Я вот практику ввести думаю в отделе, шишек нахватаете там, тогда осторожно будете с выводами.
        - Ну… - развёл руки Федонин и на меня уставился. - Я тогда не знаю…
        - Вот и я, - подхватил шеф.
        - Я к Игорушкину пойду с этим делом, - подкинуло меня само собой на ноги.
        Видно, это произвело впечатление, помню: меня колотило, и я вцепился в крышку стола, чтобы не дрожали руки. Шеф не шевельнулся, но глаза на меня вскинул, и долго мы все трое молчали, Федонин как-то всё пытался дёргать меня за рукав, чтобы я унялся, но бесполезно.
        - К Игорушкину мне идти, Данила Павлович, - хмуро отвернулся шеф. - Моя это прерогатива. Присаживайтесь.
        А мне совсем расхотелось говорить ещё что-то на эту тему, доказывать, философствовать, мучить себя и других. И вообще!..
        - Ждите меня на месте, - когда мы были уже в дверях, бросил он. - С магнитофоном и кассетой. Был один раз, схожу ещё, башмаки не сносятся.
        - Чего это он про башмаки-то? - уже в коридоре уныло вспомнил я.
        - А шут его знает? - покривился Федонин. - Ему тоже не сладко. Неужели не заметил…

* * *
        Часа два мы просидели, почти не разговаривая. Федонин и рыбок в аквариуме покормил, я пробовал читать, выискивая книжки в шкафу.
        - Кончай метаться! - не сдержавшись, одёрнул он меня. - На этом жизнь не кончается. Всё равно песенка Каримова спета. Наверх в кресло зама он не прошёл, это уже победа.
        - А убийство Топоркова?
        - Что убийство? Убийца тоже своё получил. Ты бы позвонил своему дружку.
        - Квашнину?
        - Ну да. Выясни, как там у них обстановка? Если капитану что-нибудь известно о событиях в Крыму, значит, действительно наше дело - швах!
        - Откуда ему будет известно? Я же вам рассказывал, что Каримов его подозревал во всех грехах, а на меня жалобу организовал.
        - Когда это было! Вспомнил.
        От безделья я начал накручивать телефон.
        - Время-то к обеду! - после нескольких неудачных попыток осенило меня.
        - Ты звони дежурному. Тот, и днём, и ночью на месте.
        Квашнина действительно отыскали. К моему удивлению, он был в кабинете начальника милиции.
        - Один? - не поверил я.
        - Один, один. Как тот грузин, - подтвердил сам Петро.
        - А Каримов?
        - На больничном. Тут у нас такое творится!..
        - Чего же он заболел вдруг? Всё с язвой мается?
        - Да не вдруг. Он заявление подал об отставке и слёг.
        - Об отставке! Когда?
        - Уже дня три. В общем, аккурат в конце прошлой недели. Сначала Брякина вызвал к себе на дом, вроде как язва открылась. А потом мне позвонил, пожелал видеть и рапорт вручил, чтобы срочно отвёз в Управу.
        - А сам?
        - А сам пьёт дома, не просыхает.
        - Как?
        - А вот так.
        - Дела… - я принялся всё пересказывать навострившему уши Федонину.
        - Причина? Причина какая в рапорте? Спроси Петра Ивановича, - подталкивал меня старший следователь. - Чего он там накатал?
        - По болезни! - крикнул в трубку Квашнин, услыхав его голос. - Мне поручено исполнять обязанности. Кручусь, как белка в колесе.
        - Вот! - затряс меня Федонин. - Лёд тронулся! Говорил же я, не сдюжит Каримов. Тоже, нашли железного! Знал он про все симферопольские дела не хуже нас. Небось перезванивался с Барсуком. А потом! Ему ничего не стоило самому в Крым позвонить: у начальства между собой тайн не имеется, а про его шашни им неведомо.
        - Дела… - только и повторял я.
        - Ехать надо в район и допрашивать стервеца. А то действительно отправят его по собственному желанию в отставку.
        - По болезни, - поправил я.
        - Хрен редьки не красней. Дуй к Игорушкину, пока шеф там.

* * *
        Всё, что случилось потом, запомнилось мне до мельчайших подробностей. Это происходило будто в тяжёлом сне, потрясённый, я после этого порою вставал по ночам от недостатка воздуха и с непереносимой головной болью, распахивал окно на балконе - холодный ночной воздух успокаивал.
        Летело время, мелькали дни, заполненные обычной служебной суетой, события сменяли друг друга, даже рождение собственного сына не произвело оживляющего эффекта, так я был подавлен. Но прав мудрец: проходит всё, однажды я сел за дневник, и шевельнулась память о том злосчастном дне…
        Заканчивалась неделя, и нам поручили выехать в район вдвоём. Шеф выделил свою «Волгу», и это было из ряда вон выходяще, о чём то и дело твердил Федонин.
        - А тебе что не весело, боец? - тормошил он меня. - Раздраконим мы Каримова в один момент. Куда ему деться от доказательств? А потом потребуем у Маркела Тарасовича покатать нас на кораблике. Пусть исполняет свои обещания. И по ухе я соскучился. Выходные на носу!
        Встречать нас никто не вышел, хотя звонили Боброву и предупредили, чтобы ждал.
        - Что-то засиделся Маркел? - Федонин не спешил выходить из машины, куражась.
        Я уже выскочил, захватил и его портфель, поджидал с распахнутой дверкой.
        - Подождём хозяина, пусть встречает, как положено, хлебом и солью, не каждый день такие гости к нему наведываются.
        Но мы так никого и не дождались.
        - Странно, - чуть стушевался Федонин, но азарта не утратил. - Что же могло стрястись? Не узнаю нашего морячка…
        В прокуратуре никого не оказалось, один Бобров сидел в кабинете с открытой дверью и разговаривал по телефону. Осунувшееся лицо, пустой и холодный взгляд и прижатая к уху трубка. Рука подрагивала, в глазах - тоска.
        - Чего ж ты, Маркел? - заикнулся было Федонин, но Бобров выбросил перед собой руку, останавливая его.
        - Ладно… - Федонин свалился на стул. - Растрясло меня без привычки. Отдышусь.
        Я так и торчал у дверей, предчувствуя недоброе.
        - Садись, в ногах правды нет, - хмыкнул Федонин уже по инерции, его тоже забеспокоило поведение прокурора. - Можно было бы и чайку с дороги, но погодим.
        Бобров хмурился всё больше и больше, кивал изредка.
        - Я Михал Палыча отпускаю, - буркнул ему Федонин. - Шеф не велел задерживать. Отвезёшь нас завтра назад?
        Бобров не ответил, казалось, он и не слышал вопроса, как-то осторожно положил трубку и тупо уставился в стол. Теперь до нас стало доходить, что случилось что-то сверхъестественное.
        - Каримов застрелился, - проговорил прокурор тихо. - Полчерепа снёс. Я только что оттуда. Там народу!.. Поедете?
        - Погоди! Когда? Как же так… - Федонин ухватился за крышку стола. - Сам, значит, решил? Не стал ждать…
        - Зябликов осмотр трупа начал. Дынин ему помогает, - как в бреду твердил Бобров.
        - Петровичу звонил?
        - Нет ещё, - прокурор запустил пятерню в волосы, запрокинул голову, глубоко и тяжело выдохнул: - Из обкома звонили. Лев Андреевич. Допытывался.
        - Вольдушев?
        - И как всё успевает?
        - Ваши же из райкома и доложили, - хмыкнул ядовито Федонин.
        - Борданов.
        - Звонил Игорушкину-то?
        - Не успел.
        - Дай-ка я сам, - Федонин потянулся к телефону. - Тебе нельзя. Ты в себя приди. И насчёт чайку подсуетись. С дороги горло пересохло. Я пока не охлажусь, с места не сдвинусь. Ужасная дорога к вам.
        Ноги не слушались, я упал на подвернувшийся стул.

* * *
        Он застрелился на кухне. Осталась недопитая бутылка водка на столе, и пистолет валялся у руки.
        - Дверь взламывать пришлось, - бубнил над ухом Зябликов. - Жену с неделю как прогнал. Пётр Иванович, так удостоверение и не мог забрать…
        Квашнин моргнул, подтверждая.
        - А удостоверение зачем? - не понял Федонин. - Оружие табельное следовало изъять, а не удостоверение.
        - Приказ довели до Управы. Списали его вчистую.
        - Когда?
        - Да вчера и сообщили. А раньше он открывал дверь. Игралиев к нему бегал.
        В сапогах, в застёгнутом на все пуговицы кителе Каримов таращился на потолок, кровь залила шею и всю грудь.
        - В город увезёте? - наклонился ко мне Илья.
        - Сам справишься.

* * *
        К сельскому кладбищу мы собирались вдвоём (Федонин остался в прокуратуре, звонил кому-то), но с нами увязался Бобров.
        - Тошно в кабинете, - посетовал он. - Быстрей бы осень, надеждой только и живу.
        - Что так? - Илья не слышал об увлечениях прокурора.
        - Тёплая осень должна быть в этом году, охота будет в радость, хотя с дичью проблемы.
        - Почему? - продолжал любопытствовать Дынин.
        - В тихую погоду дичь прячется, чует охотника, в кундраках сидит, а в ненастье только и стрелять.
        - Не одни воры, значит, ненастье жалуют?
        - Кому не спится в ночь глухую, - буркнул Бобров, - таксисту, жулику и…
        - И Митьке, соседу моему, у него любовница!.. Жена чуть не каждое утро с боем в дом пускает. Но не выгоняет.
        - Вот именно. - Бобров предложил нам портсигар, знакомый рисунок парусника блеснул на распахнутой крышке.
        - Как «Орёл»-то, Маркел Тарасович? - вспомнилось мне. - Бороздите моря?
        Он пустыми глазами глянул мимо, затянулся папироской шумно и глубоко. Я уже не рад был, что всколыхнул ему душу. Другим стало его лицо, злым и отчуждённым.
        - Продал я яхту, Данила Павлович.
        - Продали? - не сдержал я сожаления. - Какая красавица была!
        - Скандал поднялся.
        - Что так?
        - Нашлась сволочь. Жалобу накатала в обком, будто не на свои деньги её построил. Проверили, не подтвердилось, конечно, но предложили избавиться, чтобы не дразнить гусей…
        Мы подходили к могилам Топорковых, единой оградой выделялись они, захватив большой участок земли, табличка белела под деревянным крестом.
        - Это кто же постарался? - не удержался Бобров.
        Илья скромно опустил ветку берёзы к кресту:
        - Нам с дедом тут близко.
        - А я и ни духом… - посетовал прокурор.
        Мы помолчали, посидели на скамейке. Вместительным было кладбище, сколько глазу хватило, так и высились кресты. Выделялась могила с беседкой из кружевного металла. Одинокая женская фигурка, вся в чёрном, маячила в ней, мы прошли мимо, женщина смолчала, мы уходить - она ни с места.
        - Жена Хансултанова, - пояснил Бобров на мой вопросительный взгляд. - На русском кладбище велела Хайсу хоронить, и Марата сюда же положили. С ним рядом. Шумели аксакалы, но кого она слушать будет? Говорит, так Хайса велел…
        Мы помолчали. Разное в голову лезло. Слов не было.
        - Что сын в записке-то написал? Здесь всякое болтают, - Бобров поднял на меня глаза.
        - Прощения просил…
        История одной дуэли
        «…Видений пёстрых вереница
        Влечёт, усталый теша взгляд,
        И неразгаданные лица
        Из пепла серого глядят.
        Встаёт ласкательно и дружно
        Былое счастье и печаль,
        И лжёт душа, что ей не нужно
        Всего, чего глубоко жаль».
        Афанасий Фет. У камина
        Этой истории случилось быть много лет назад, и началась она, когда мы ещё сверкали глазами студентов… Дуэлью её назвать можно только с большой натяжкой, однако то были действительно иные времена, и мы сами были совершенно другими.
        Страна наша была великой, наши планы грандиозными, а мы амбициозны и романтичны. Сам чёрт, как говорится, не брат, а все моря по колено.
        И та случайная стычка между двумя студентами на настоящую дуэль не тянула, но она ею стала. И более того, со временем превратилась в настоящую трагедию; но не буду забегать вперёд…
        Мятежный незнакомец
        …Остался в Саратове. На носу серьёзные соревнования. Надо готовиться. Отписал предкам, думаю, не обидятся. Приятели, сдав сессию, почти все разъехались на каникулы, поправлять здоровье, набираться сил на домашних харчах. Тех, кто остался, в связи с ремонтом «альма-матер» перевезли в новое общежитие института, куда расселяют и заочников, приехавших сдавать очередные экзамены.
        Уехал мой верный Санчо Панса - Николай. Махнул к себе в Волгоград, обещал обернуться с запасами на несколько дней. Я, хотя и держу ему койку, но двух заочников уже подселили, кстати, они его земляки. Народ скромный, робеет перед очниками, но к вечеру освоились. Оказалось: люд свой, в спорах интересный, общительный.
        Уголок вокруг новой общаги глухой. Дикая балка с густой зарослью чёрных кустарников. Они, словно бесформенные ворохи колючей лагерной проволоки на белоснежном покрывале. Старожилы (я тут познакомился с охранниками из местных) рассказывают легенды о кошмарных преступлениях и бандах головорезов, обитавших когда-то в этих уголках. Едва стемнеет, и сейчас мало смельчаков отваживается ходить в одиночку. Только железная дорога как веха цивилизации развеивает призраки былого, и дерзкий перестук поездов по рельсам взрывает тишину, напоминая о современной действительности.
        Студенты преодолевают пустырь, буераки от общаги до ближайших столпов урбанизации - жилого городского массива - стайками и почти бегом, стараясь успеть засветло.
        Жить сангвиником в такой обстановке, почти в одиночестве, не удаётся, настигает тоска, надо остаться хотя бы оптимистом…
        Вчера мои молодые бурсаки чуть было не разодрались, рассуждая о философских учениях, о свободе личности. К вечеру к ним подвалил плебс из соседних комнат, и, задымив сигаретами, они завелись в дискуссиях. Я не курю, поначалу терпел, а потом выгнал всех в коридор. Проветрил хату, но они вскоре возвратились; в коридорах почти такая же температура, как на улице в овраге, и продолжили перепалку. Лень было вклиниваться, но мысли у них мелькали, хотя сказывалось дилетантство. Многим следовало бы поглубже позаниматься с Гельвицием, Гольбахом, Локком, да и вообще с энциклопедистами они здорово хромают. У меня где-то завалялась книжка Клода Гельвиция «О человеке, его умственных способностях и его воспитании». Так и подмывало предложить её своим жильцам, но задремал под их гвалт и забылся.
        А книжка у меня эта заветная, с дарственной надписью давнего друга Аркашки. Так и не суждено ему было пройти вступительные экзамены, срезался на последнем до «тройки» и не набрал нужных баллов. А уезжая домой, надписал её и сунул мне, чтобы не забывал. Как ни грустно было, хоть вой, но он схохмил и тут, надпись гласила: «Много не читай, береги здоровье».

* * *
        …Возвратился, как обещал, Николай. Привёз новости, а главное, с ним прибыл «обоз с харчами». Рюкзак домашних деликатесов с волжского понизовья на обоз с продовольствием, конечно, не тянет, однако встречен был с восторгом.
        Вечером философский моцион перед сном затянулся, тем более, в нём принял участие свеженький Николай. Обсуждали те же темы - государство, личность, свобода…
        Объективной свободы в обществе быть не может. Под свободой надо понимать разумное поведение и право выбора в рамках, установленных обществом для всех. Другое дело, насколько все наделены равным правом и полномочиями. Это мнение большинства спорящих…
        Выдавались суждения председателя Мао, что человек создан подчинять или быть подчинённым. И тут же известного экзистенциалиста Марселя, что массы - иррациональная сила, которой противостоят аристократы духа…
        В общаге примелькался некий «корреспондент», лысоватый старикан, работает в газете, учится на последнем курсе заочного факультета. Никто не знает, откуда он; не раз заглядывал к волгоградцам. В совершенстве владеет всеми аспектами логических умозаключений, мыслит трезво и твёрдо стоит по жизни на ногах. Убелённый сединами и лысиной этакий прагматик. А философия прагматика - комок реагирующей протоплазмы, у них, известно: вещь возникает в процессе познания. Сцепились мы с ним по поводу рассуждений Гоббса, у барьера, правда, жертв не было, но нас растаскивали. Никак не научусь сохранять спокойствие в дискуссиях, если разойдусь…

* * *
        …Сегодня заочники восхищались лекциями Фарбера, замечательно читает лекции по конституционному праву. Наш курс, помнится, тоже его боготворил. Безусловно, небезынтересен и сам предмет, но как он умеет преподнести!
        Не так давно мы, схватившись в очередной ночной полемике, спорили опять по философским и политическим проблемам. Их на нашу душу хватает с достатком. Собственно, мнений было не так уж и много… Опять одна сторона сплотилась вокруг этого «Лысого», корреспондента, вторую составили мы с Николаем. Были ещё мелкие оппоненты, но они, получив бреши, быстро отступили в беспорядке.
        В ходе этой внезапно возникшей полемики, кстати, я стал замечать, а сегодня особенно бросилось в глаза, что наши «политические споры» зачинаются всегда с приходом в комнату «Лысого»; тот словно катализатор с постоянной фразой: «Я пришёл пробудить ваши тяжёлые умы от сна, ибо сон разума рождает чудовищ»…
        Так вот, в ходе этой полемики я про себя отметил, что бессовестно плохо знаю этих самых классиков марксизма. А если совсем правдиво сказать, знаю только то, что требовалось в школе да в институте. Вот меня «Лысый» и утёр. Он прямо-таки цитировал строчки Маркса, Энгельса, Ленина, Фейербаха и ещё бог знает кого, называл такие их работы, о которых я слыхом не слыхивал, как говорится! Вогнал меня в пот, трепет, краску и вызвал, надо сказать, невольное почтение помимо моей воли. Необходимо срочно восполнять пробел…
        Чем он тогда апеллировал?
        Дай бог память…
        Сцепились мы с ним в оценках работы Маркса «К еврейскому вопросу». Проблема заслуживает того.
        Да, действительно, этот народ богат на великие личности и интеллекты. У него трагическая и оригинальная история. С ним зародилось христианство. Все пророки, сам Иисус Христос - великие евреи! Но еврей и Иуда Искариот, предавший и свою веру, и своего учителя. Моисей, с помощью которого, если верить Библии, бог направлял человечество, и который, по сути, основал цивилизацию; правда, если быть до конца последовательным и верить также археологическим находкам, цивилизация, не менее великая, существовала до Христа и Моисея!
        А какие личности появились у этого народа далее!..
        Альберт Эйнштейн, изменивший в корне общепринятые объяснения этой цивилизации и всего физического мира своей теорией относительности; Нильс Бор, Лео Сцилард, Оппенгеймер, создавшие оружие, уничтожающее не только цивилизацию, но и всё живое и неживое. Что ни имя - гигант! История всех могущественных государств Старого и Нового Света буквально усеяна именами великих представителей еврейского народа. Народа, государство которого, развеяли в прах в глубокой древности, веру которого пытались уничтожить огнём и мечом. Народ, который получил право на самостоятельное государство только спустя тысячелетия, уже в современном мире. Но некоторые и сейчас отказывают ему в праве называться нацией…
        История и нашей страны полна великими их именами. Это непохожие, порой неприятные экземпляры, но они личности, внёсшие свой вклад в общественное развитие. Далеко ходить не стоит. Взять хотя бы политику и борьбу за власть. Первый председатель ВЦИКа Яков Свердлов, комиссар Армии и Флота первого социалистического государства Лев Троцкий - Бронштейн, народный комиссар внутренних дел первого правительства Григорий Зиновьев - Апфельбаум, председатель Моссовета, вечный до 1925 года член Политбюро ЦК партии большевиков Каменев - Розенфельд, целый сонм политических деятелей, командующих фронтами, армиями, маршалов, генералов… Каждый из них - факел революции и бессмертная яркая судьба!
        Одним словом, в общих оценках неординарности, яркости и значимости этой нации в эволюции общества мы с моим оппонентом почти не расходились. Единственное, я постарался ему засвидетельствовать осведомлённость о великих личностях, разместившихся на страницах мировой истории и представляющих другие народы - русских, англичан, французов, немцев, голландцев, индусов, армян, грузин, а он поразил меня тем, что без запинки называл вместе с псевдонимами настоящие имена и фамилии этих личностей, в особенности известных политических лидеров, финансистов и борцов за власть, при этом чётко добавляя, когда и как тот или иной завершил свой жизненный путь. В отношении советских тут же обозначал репрессивные меры, принятые Сталиным.
        Меня это особенно не задевало. Конфликты начались, лишь только мы спустились на древние камни Синая. Немного понадобилось времени, чтобы убедиться в его превосходном знании Библии, и если я пересказывал лишь содержание прочитанной мной атеистической литературы, то он, несомненно, шпарил первоисточниками. Сдаваться не в моих правилах. Я отмалчивался, лихорадочно искал зацепку, малейшую брешь в его атаке. В своё время меня учили: когда говорит один, он вынужден говорить много. А когда много говорит один, он обязательно ошибётся. И я дождался своего.
        Существует мнение специалистов, что евреи - древнейший особый «божий» народ. И незаметно для себя заигравшись на этой красивой сказке, «Лысый» скатился в её самую трясину. Вот здесь-то я его и подловил, скромно заметив, что его тезис базируется на библейской бумаге и, кроме Ветхого Завета, никакого исторического документа или археологического подтверждения не имеет. Библия же по большому счету это - миф, созданный и время от времени подновляемый в зависимости от последних достижений науки и политологии, это только очаровательная легенда. У каждого народа есть мифология, посягающая на действительность. У ацтеков, например, у тех же африканцев, которых мы, европейцы, высокомерно и без оснований причисляем к чёрным сорнякам без рода и племени. Однако и у евреев нет никаких документов о Моисее как об исторической личности, кроме библейских текстов!
        Зацепив его, я стоял насмерть, и «Лысый», хотя и бился, скоро оставил свои попытки и поползновения забросать меня цитатами.
        Если следовать стратегии боя: когда соперник засомневался в своём успехе, пора самому переходить к наступательным действиям.
        Проблемы, возникшие в нашем споре по поводу величия еврейской нации, действительно кажутся мне существенными. И сейчас, и тогда в нелицеприятной дискуссии. Слишком остро она воспринималась нами обоими. Ни он, я уверен, ни я не были евреями. Но мы завелись оба, а вокруг этого народа действительно виделось слишком много противоречий. Я не разрешил их для себя и не нашёл их причин, объяснений. Но мне было известно об их существовании. И с них я начал, извлекая на свет самые неприглядные.
        Нет сомнений, отдельные евреи оставили навечно свой след в истории цивилизации, более того, они двигали, развивали её в различных областях науки и искусства, однако всю жизнь некоторые из этих Великих скрывали свою национальность, а попросту и отрекались от своего происхождения, как от тяжёлого рабства, и делали это ни в коей мере из-за боязни преследования или желания выжить, хотя и то, и другое нельзя отбросить, было всё - львы на арене Колизея, шабаш Средневековья, черносотенные погромы, фашизм. Отрицали своё происхождение не какие-нибудь рядовые мойши и хаимы, певцы, писатели и другие балагуры от культуры, а, выражаясь высоким слоганом, - Вершители судеб человеческих.
        Ключевая фигура мировой философии амстердамский нищий, носящий имя Барух Спиноза, первый обрушил главный фундамент учения еврейства - талмудский закон и Священное Писание, за это он был проклят в 24 года, отлучён раввинатом и вынужден бежать из родного города. Отступник бесстрашно отверг тысячелетние заблуждения и безумные страсти соплеменников и заявил, что всё в мире управляется логической необходимостью, всё предопределено.
        Великий прорицатель из Сен-Ремо за 400 лет предсказавший появление Наполеона, Гитлера, Сталина и будущие вехи истории человечества, носивший имя Мишеля Нострадамуса, всю жизнь представлялся французом, перемещался по Европе из одного города в другой и так замаскировался, что стал известен и знаменит только в наше время, когда его таинственное творение под названием «Центурии» стали расшифровывать, а потом и печатать в количествах, уступающих только Библии.
        Но более всего потряс мир великий гений экономической революции и могильщик капитала Карл Маркс. Крещёный еврей, он бросил отца и мать ещё в юности, отрёкся от веры и народа, тщательно скрывая даже от друзей своё происхождение. А в своей злосчастной работе «К еврейскому вопросу» он попросту предал их, обозвав «алчными до денег жидами, ни к чему более не пригодными, кроме торговли». Великий человек. Но почему он так поступил? Что заставило его это сделать? Кто сподвиг? Гений уже тогда не имел авторитетов, для него не было мнений выше личного. Энгельс пресмыкался перед ним, хотя всю жизнь содержал его и его семью. Следовательно, это сознательный выбор. Можно было бы назвать это заблуждением или ошибками молодости, но всю жизнь до последнего дня Маркс яростно бесновался против религии, считая еврейство заговором злых сил в отношении всего человечества. И этот отступник жёстко нападал с критикой на учёных и политиков еврейского происхождения, а одного из них, своего друга детства и юности Фердинанда Лассаля, считал главным врагом.
        Почему Маркс так ненавидел евреев и их веру? Я не нашёл и не нахожу ответа. В рассуждениях моего оппонента я их тоже не услышал. «Лысый» мямлил и твердил что-то о праве на заблуждения даже великих, об исключительности суждений. Намекал на прогрессировавшую болезнь Маркса, последнее время особенно мучившую его.
        После той статьи «К еврейскому вопросу» гением был создан обессмертивший его «Капитал» - был мой аргумент!
        - Так уж и бессмертный, - последовал невразумительный, но желчный ответ, - в самой развитой капиталистической стране США этот шедевр стали покупать только после рекламы, поведавшей американцам, что книга научит делать деньги. Тогда «Капитал» расхватали.
        На этом и закончился наш спор; взлохмаченные мыслями и идейной дракой, окончательно выдохшись, каждый вынес из него своё…

* * *
        В стенах общаги юринститута некоторые, не уехавшие домой на каникулы по случаю учебной задолженности девицы с очфака, ложатся в постель из-за куска хлеба. Конечно, кусок хлеба следует понимать условно, это попросту стол с выпивкой. Об этом нам рассказал всё тот же «Лысый», поведав не без омерзительного натурализма о собственном опыте…

* * *
        После занятий в спортзале забежал в институт на кафедру. Шокировала одна девица. Во время перерыва между лекциями она отошла вместе с парнями в угол коридора и с вызывающим видом прикурила сигарету у самого Фарбера. Тот галантно сдержался, не отказав… Этого ещё не наблюдалось!

* * *
        Сегодня воскресенье. В спортзале пробыл допоздна, сумев перекусить один раз. В студенческой столовой, где можно поесть за 30 копеек, не наешься никогда, мяса кладут так мало, что ложкой не поймать. Хорошо парни позаботились о нас с Николаем и взяли к ужину сухой паёк…
        Опять проболтали до двух часов ночи. Началось с обыденного. Незаметно перешло на литературу. С Ивана Бунина на Шолохова. Я слаб в первом, а второго знаю по школьной программе и кинофильмам «Судьба человека», «Тихий Дон». Книги его меня не расшевелили, дальше начальных страниц не открывал. А школьная программа, известно что, шпарь по учебнику. Кому нужны мои глубокие познания? А пацаны о Бунине взапой драли глотки. Он, оказывается, лауреат Нобелевской премии. А для меня он всего лишь «белый»: эмигрант и чужак. Что-то ещё с бабами у него было не в порядке. Вроде как жил с двумя…
        Называлась среди интересных писателей фамилия Солженицына. Я не читал из его произведений совершенно ничего. Особенно восторгались «Последним днём Ивана Денисовича». Это история человека, несправедливо попавшего в места лишения свободы во время культа личности. Повесть публиковалась в «большом журнале» в 1964 - 1966 годах, во время всеобщего осуждения культа. Тогда появилась литература такого рода, но вскоре она подозрительно быстро исчезла. Теперь уже говорят, что Солженицын - враг и враг коварный. Но всё же, чтобы с врагом бороться достаточно умело и грамотно, его надо в совершенстве знать, а следовательно, необходимо познакомиться с его произведениями. А где их взять?..
        Да, в истории нашего государства много белых пятен, о которых даже шёпотом говорить опасно, но как быть? Мы критикуем за это Запад, а на деле культивируем то же самое у себя! Я бы дорого дал, чтобы достоверно знать, кто такой Берия и как такое явление могло стать возможным в нашем могучем едином Союзе? Кто же организовал убийство Сергея Кирова? Зачем и кем лишены жизни Тухачевский, Блюхер, Егоров, Якир, Гамарник и многие другие полководцы, видные политические деятели, защищавшие революцию?
        Уверен, знание «чёрных страниц нашей истории» гарантирует невозможность повторения подобного рода трагедий, предупредит появление самой почвы для этого. Нельзя всё списывать на культ одной личности. Вокруг того же Сталина было большое окружение не просто талантливых, но великих личностей. Более того, прежде чем стать Сталиным, этот человек был Джугашвили. Просто Джугашвили, не более того…

* * *
        У наших «младших братьев» началась горячая пора - экзамены. В качестве пожелания и наставления прочитал им отеческие строки Гейне:
        Лишь тот побеждает в бою до конца,
        Чья воля к победе упрямее стали.
        Воодушевил, так сказать, на подвиги…

* * *
        Вчера вечером в комнате опять вспыхнул спор.
        Обсуждали политические проблемы. Собственно, спонтанно, из ничего стали критиковать Программу КПСС и перешли на власть, её философские, социальные и политические аспекты. Пошли в ход тезисы из известных работ Энгельса «Происхождение семьи», «Об авторитете». Сравнивали природу и силу авторитета первого - ленинского и нынешнего правительства. Кто-то выпалил, что навешивание орденов на партийного и государственного лидера, это ещё ни есть авторитет. Ленин, например, наград не имел, у Сталина - единицы. Большие сомнения вызывают всякого рода почины, ударники коммунистического труда. Как ни ударник на заводе, так алкаш в быту. Следующий крючок - экспорт промышленности в так называемые слаборазвитые страны (которые, кстати, скоро нам нос утирать начнут) и собственный дом. Качество товара, что производится для своих, такое, что лучше не покупать. Русский Иван за границей только и делает, что ходит по магазинам за тряпками. А что происходит с рыбной промышленностью? При той ситуации, что вылов рыбы сокращается, народ не видит ни рыбы, ни икры, гоним всё за границу, и экспорт увеличивается с каждым годом.
Оплата труда в большинстве видов промышленности низкая, система труда потогонная, дефицит продовольственных товаров во всех городах Поволжья, под Москвой и Ленинградом; люди из Рязани и Тулы, из других окраинных городов оккупируют столицу и буквально громят её магазины, как печенеги. В аппаратах управления бюрократия такая, что топором рубить - не вырубишь. А если говорить о партии и комсомоле, то эти организации, по существу, подавили всех и диктуют свою волю. Хотя здесь есть веский антиаргумент - любая властвующая партия бразды правления никому не должна отдавать. Но ведь на Диком Западе при всей капиталистической сущности странами периодически правят разные партии, соперничая друг с другом, и это вносит элемент демократической конкуренции. Правда, у нас это почему-то называют заигрыванием с народом. Но факт-то остается фактом! А какие разногласия с лозунгами, что мы провозглашаем, и реальной действительностью! По меньшей мере лицемерием - иначе не назовешь, а по большому счёту, аж дух захватывает! Полнейший отрыв от жизни, от масс! Идея теоретиков построить коммунизм - настоящее идолопоклонство.
Построенное общество, названное развитым социализмом, подобно мужику из анекдота, когда тот застрял в раскорячке, - вперёд идти не может, назад - уже не повернёшь. С преступностью происходят непонятные вещи. Мы, конечно, не профессионалы ещё и всей картины знать не можем, но то, что, очевидно, позволяет судить о довольно серьёзных проблемах в области борьбы с «родимыми пятнами капитализма», больно они живучи и приобретают цвет и размеры гангренных язв, свидетельствующих о необратимом разложении всего общественного организма. Нужны решительные радикальные меры правительства!..
        Вот до чего договорились к трём часам ночи будущие юристы, нынешние студенты! Если с этим выступить в открытую, десять лет схлопотать - раз плюнуть. Грустный юмор подсказывает - уходить в подполье и снова писать «письма издалека». А потом, может быть, и встретят на Финском вокзале, только неизвестно с чем…
        У меня, уже засыпающего, мелькнула дикая мысль, а не облечь ли всё это на бумаге в своеобразную «критику последней программы». Что ж, работа большая. Необходимо собрать аналитический материал, основанный на фактах, нужны таблицы социальных выкладок, экономические свидетельства, философская подоплёка и, конечно, ревизия политических взглядов. Одним словом, - серьёзный фундаментальный труд. Впрочем, не так страшен чёрт, как его малюют. Надо собраться с силами и подумать.
        Уже засыпая, опять отметил, вся полемика началась с приходом «Лысого»…

* * *
        Зимой со мной происходят странные изменения. Я, видимо, особенный, южный человек. Гнетут холода, равнодушное белое без искры радости и тепла солнце; наши кошмарные зимние месяцы, все пронизанные грязью, туманом, а порой и дождём, погружают мой организм в спячку физическую и духовную. Я много сплю, иногда и днём. Видимо, по инерции мне хочется спать и в Саратове, хотя зима здесь другая, настоящая, со снегом. Во сне обычно, если я вижу сны, они все о детстве и всегда в них мама…
        …Помню, как мама привела меня первый раз в школу. Первый звонок. Старшеклассники дарили нам, первоклашкам, цветы. Словно спаянные, с лучшим и единственным другом на земле Вовкой, мы уселись за одну парту. Но наше счастье длилось ровно один урок. Начали переписывать, считать. И оказалось, что Вовке надо было уходить в другой класс. Это было первое в настоящей взрослой жизни разочарование, потрясшее меня до глубины души. Я был уверен, что рядом стоящая мама будет всегда, что она всегда и всюду защитит меня. Но появилась чужая женщина, учительница и одного её слова оказалось достаточным, чтобы всё разом изменить и перевернуть!
        Как тяжко мы с Вовкой переживали нашу разлуку! Первую нежданную трагическую разлуку! Сколько их ждало нас впереди!
        Мамы! Мамы! Всё знающие и умеющие, наши мамы ничем уже не могли нам помочь…
        С Вовкой мы неразлучно прожили в посёлке завода до четвёртого класса. Участвовали в битвах на деревянных мечах с интернатскими ребятишками. Мечи «ковал» мой приятель. На различного рода изобретения, выдумки и поделки он был непревзойдённый мастер, просто кудесник. Техничный склад ума не давал ему покоя, а окружающим - спокойствия буквально каждую минуту. Однажды он отлил из свинца и ещё какого-то металла настоящий двуручный меч и в очередной битве с интернатскими доверил его мне после великих просьб. С какой завистью смотрели на меня мои сопливые соратники, каким восхищением горели их глаза, когда мы пошли в атаку! А я сам? Я был на седьмом небе от охватившего меня упоения и счастья!
        Но именно в этой схватке, последней в моей детской жизни, случилось непредвиденное, а может, закономерное, как знать…
        Во время игры, происходившей по канонам Чудского сражения, моим противником оказался интернатец по кличке «комар». Вопреки своему прозвищу, это был не комариной субстанции подросток, а высокий и здоровый детина, он превосходил всех нас, цыплят, силой и возрастом. Во всех предыдущих наших сражениях с интернатскими благодаря его участию их победой решались почти все поединки. В тот раз он был вооружён оглоблей от забора, а на голове его, как у настоящего немецкого рыцаря, красовалось металлическое ведро с дырками для глаз. Ну, ни дать ни взять, настоящий тевтонский красавец из кинофильма «Александр Невский», что на днях крутили у нас в заводском клубе! Естественно, ведомое таким вождём войско противника, несмотря на всё наше героическое сопротивление, скоро прижало нас, уличных мальчишек, к стенам домов. Я понял, что выход один - лишить орду, осадившую нас, их лидера. И стал к нему подбираться. Как это получилось, уже не помню, но я оказался рядом с ним, и каким-то образом мне удалось очакушить его по ведру со всего маху бывшим у меня в руках свинцовым мечом, сработанным моим другом. Комар упал, и
на этом вся битва прекратилась. Но победа оказалась пирровой. Несмотря на все наши усилия, Комар перестал подавать какие-либо признаки жизни. Интернатские понеслись с криками к воспитателям, мы, со страхом и в совершеннейшей панике, - по домам. С Володькой, трясясь от ужаса, мы прятались до позднего вечера у него в сарае, где нас и нашли наши родители - матери и отцы. К счастью, с Комаром всё обошлось более-менее благополучно - простой шок без сотрясения мозга, через неделю он вышел из больницы и с дикими криками с товарищами из интерната носился по двору, запуская змея. Нас с Вовкой отцы выпороли, матери поплакали, а меч, великолепный меч, мечта и зависть всех заводских мальчишек, был выброшен моим отцом в выгребную яму.
        После четвертого класса Вовкины родители получили квартиру в центре города и переехали жить туда. Некоторое время мы продолжали встречаться, наезжая друг к другу, но со временем всё реже и реже. У него и у меня появлялись другие интересы, новые приятели. Нас разделяли не только расстояние, Волга, но и меняющаяся вокруг нас обоих жизнь.
        Отец купил строительный пилолес от разборки заводских бараков, которые стали ломать в посёлке, а на их месте строить красивые двухквартирные кирпичные особняки для «стахановцев». С двумя моими старшими братьями отец начал строить собственный новый дом в заводском посёлке. Строились и селились здесь заводские работники. Крепкие, прокалённые войной, прошедшие огонь и воду, голод и много чего другое, что и на долю всего человечества хватило бы с лихвой. Поэтому строились весело, с гармонью, с самогонкой, с драками, с удалью.
        Люди эти жили по-простому, открыто и без хитрости. С заводским гудком шли утром на работу мужики, а женщины - занимать очередь за хлебом, за сахаром в магазины. Нас у мамы было шестеро ртов, один умер в войну от голода. Шестой. Я его и не видел, но мама часто рассказывала, как это случилось. Как отец принёс его на руках в холодную больницу, но не было дров, и отец что-то колол, топил; бегали за врачом, но всё оказалось зря, мальчик уже давно был мёртв.
        Оставшиеся пятеро, а значит, и я, выжили: четверо мужиков, одна девочка. Выжили и живём до сих пор.
        Как было здорово наблюдать за отцом и братьями! Голые по пояс, крепкие и мускулистые, как боги, возводившие на глазах стены дома. Я и младший братишка бегали здесь же, зарывались в волны свежих пахучих всеми лесами стружек, орали и благоговейно подносили старшим воду в ведре, что наливала нам мама. Вода холодная, ломила зубы, стекала крупными каплями по разгорячённым пылающим их телам. Мама всё время держалась возле отца и всегда старалась на него опереться, облокотиться. Он отстранялся, стыдился взрослых сыновей, стараясь опять ухватиться за топор, рубанок, нетерпеливо покрикивал: «кончай перекур»…
        А потом, к вечеру все садились за большой стол в середине двора и ужинали. Отец доставал гармошку. Играть он почти не умел, единственное, что у него получалось, это «бродяга» и припев не известной никому песни:
        …а яцу, яцу я перепаяцу,
        и за что я её так люблю?
        Бывало, отец перепивал. И тогда мать собирала нас - троих младшеньких в одной комнате и закрывала дверь, оставаясь с нами. К отцу она уже не выходила. Допоздна он мучил гармошку, пока не засыпал; засыпали и мы.
        За год дом построили и переехали жить в него. Вовка приезжал ко мне из города, у нас было привольно: за домом простор, степь, речка, множество небольших рощиц по берегу. Гуляй, бегай, дерзай, твори, одним словом, что хочешь. Что мы и делали с превеликим удовольствием. Начитавшись Жюля Верна и других книжек, мы затевали то великие путешествия, то необычные приключения, а порой пытались изобрести и вечные двигатели. Местом базирования и начинаний стал чердак нашего дома. Чего там только не было! Сказалась, конечно, и прочитанная книжка Аркадия Гайдара о Тимуре и его команде. Правда, команда наша состояла из меня, Вовки и моего младшего братишки Шурки, который преследовал нас по пятам, несмотря на все наши усилия смыться от него. Как-то с глубоко таинственным видом Вовка привёз из города небольшую книжку в зелёной обложке Жака Ива Кусто, по-моему, она называлась «Тайна морских глубин». Читали мы её вдвоём на чердаке, и тайна наша состояла в том, что мы собрались осуществить Вовкину идею: сделать подводный аппарат и отправиться на нём в глубину морских вод. Из-за отсутствия таковых в поволжских степях
и полупустынях, естественно, местом нашего подводного погружения должна была стать поселковая речка. Приоритет идеи погружения принадлежал, конечно, Вовке. Он, «технарь» по природе, художественную литературу почти не читал, не считал это нужным. Не то, что я. Я, наоборот, питался приключенческой и детективной литературой. Гонялся за Джеком Лондоном, Майн Ридом, Конан Дойлем, Стивенсоном, Дюма, Сальгари, Жюлем Верном, Буссенаром, Купером и т. д. Чтобы достать такого рода книжки, поначалу я перечитал всё в нашей заводской библиотеке, потом перебрался в библиотеки ближайших посёлков. Но там фонд заводских библиотек был примерно одинаков, достаточно скоро моей жертвой стала городская библиотека имени Ленина. Вот здесь-то я развернулся. Какой мир открылся предо мной! Я узнал Ремарка, Хемингуэя, Сенкевича, Пруста…
        Некоторые книжки я буквально глотал, прочитывая за ночь. Забирался с вечера к себе на чердак, устраивался в состряпанном нами с Вовкой бивуак на старом диване и погружался в иной чудесный мир. Володька соорудил на чердаке даже подзорную трубу, в которую мы с упоением по ночам до утра разглядывали звёздное небо и Луну, пытаясь совершить конечно же мировое открытие или новой звезды, или, как минимум, кратера на спутнике Земли.
        Итак, очередной Вовкиной затеей был батискаф из таинственной книжки Кусто, знаменитого покорителя подводных глубин. Его мы строили долго. Всю весну и половину лета. Из большой старой бочки, пропажу которой мама обнаружила только к осени, когда собралась солить капусту.
        К этому времени наш батискаф бесславно покоился на дне речки вместе с нашими гениальными замыслами, едва не став местом погребения не только наших великих идей, но и буйной головы и тела его изобретателя.
        Случилось то, что не могло не случиться при нашей пещерной организации техники безопасности и, собственно, такого же рода организации производства. Подводный аппарат, сработанный из бочки, пошёл ко дну вместе с находившимся в нём новоявленным Кусто. После того как Вовка уселся внутрь бочки и закрыл за собой люк-днище, я медленно начал раскручивать ручку лебёдки, опуская наш «батискаф» с подводным исследователем в зелёную воду. Под водой Вовка просидел недолго, наш корабль, не достигнув дна, стал заполняться водой, поступающей через многочисленные щели. Вовка стал судорожно дёргать верёвку - сигнал о подъёме, с помощью проходившего мимо мужика мне удалось выволочь бочку с незадачливым покорителем морских глубин на берег. От мужика нам достались матюги, от матери - подзатыльники: цена научных дерзаний.
        После этого мы изобретали менее опасные агрегаты и пытались осуществить менее сногсшибательные прожекты, но всё же однажды чуть не подожгли дом, устроив камин на чердаке, за что нас навсегда отлучили оттуда, разорив наш штаб, а отец к тому же спрятал или сломал приставную лестницу. Мы перебрались в летнюю кухню. С этим переселением исчезли и навсегда потерялись не только возможность к уединению, но и возможность прикосновения к необычному, таинственному, всему тому, что присуще только детству. Может быть, с этим уходило и само детство…
        Как мало в этой жизни надо
        Нам, детям, - и тебе и мне.
        Ведь сердце радоваться радо
        И самой малой новизне.
        Случайно на ноже карманном
        Найди пылинку дальних стран,
        И мир опять предстанет странным,
        Закутанным в цветной туман…[10 - А. Блок. «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…»]

* * *
        Валялся на койке, читал стихи Когана от безделья, ворвалась толпа в радостном гвалте и восторге. Сдали последний экзамен. Собираются домой, пакуют чемоданы. Вечером прощальный банкет по этому поводу и последнее прости, прощай! Я им завидую. Едут домой…

* * *
        Как в паршивом водевиле, хочется выть - где эта прелесть, где безмятежность прежних дней?!
        Лежу в комнате. В спортзал Николай отправился один, меня поднять ему не удалось. Я выпил пива, вспоминаю вчерашний день, вернее, вечер, и становится не по себе.
        Вчера сдали нервы. Однако было с чего. Сказался, конечно, напряг от сессии. Одиночество. Тоска по дому. Нервные срывы с этим «Лысым», да и заочники с их вечными проблемами тоже не подарок. Обстановка натянутой тетивы не может длиться долго. Либо сломается лук, либо лопнет тетива. Поэтому положительные люди иногда напиваются так, что не знают потом, куда себя положить. Вчера это случилось со мной.
        И начинался день мрачно и безрадостно. С утра сбегал на почту, но предки денег не прислали. Вынужденная задержка? Николай моё настроение уловил сразу. Вольф Мессинг позавидует его способности. Нам с Николаем эту сессию пришлось шагать, что называется ноздря в ноздрю.
        Он попробовал меня расшевелить, пошутил:
        - Нем и грозен как могила, едет гуннов царь Атила.
        Я пропустил каламбур мимо ушей и, не раздеваясь, бросился на постель.
        А в комнате витал фанфарный дух победы на экзаменах, финальный вкус сборов, предстоящего прощального банкета и отъезда. До обеда оставалось недолго, и уже накрывали стол. Каждый выложил всё, что осталось из недоеденных домашних запасов, остальное компенсировали походом в магазин. Во всей этой суете, разговорах я начал оттаивать. Когда почти все приготовления завершились, незваные, но желанные, откуда ни возьмись прибыли земляки волгоградцев: Сашка - капитан, обветренный как скалы, Ерёмин Павел. Все дружно обнялись, словно век не виделись, Николай, как старший, поздравил всех с успешным окончанием мук, мы подняли посуду.
        В разгар веселья, как обычно, появился «Лысый». Должен сказать, что к стыду своему, за всё время сессии, общения, в спорах я так и не узнал его имени. Он, помнится, по первой представлялся, но я тогда сразу не усёк. Корреспондент, только и всего.
        «Лысый» пришёл не один, с порога он представил двух девиц. Был он в заметном подпитии и от дверей, окинув наш цветистый стол, заорал в своей манере:
        - Достопочтимые господа! Я огорчён, что не хватает рук моих обнять всех вас, а губ - облобызать. Веселитесь и радуйтесь! И уверенно топчите сию грешную землю!
        Мы с Николаем переглянулись. Я вообще никогда не питал особых симпатий к пришельцу. В спорах с ним Николай, как водится, поддерживал всегда меня. Он тоже от него не «в фонтане». Но произнесённый «Лысым» тост за женщин мы дружно поддержали. Он принёс с собой болгарский коньяк и сразу разлил всем по ёмкостям. Бутылка кончилась - рука наливающего была щедра и тостующий мгновенно заменил пустую «Плиску» на такую же полную. Чем вызвал целую бурю восторга всех без исключения.
        - За нашу альма-матер! - прорвало и меня.
        Я встал и запел:
        Гаудеамус игитур,
        Ювенес дум сумус!
        Гаудеамус игитур,
        Ювенес дум сумус![11 - Начальные слова гимна студентов (лат.) - «Итак будем веселиться, пока мы молоды…».]
        Пацаны не ожидали такого выхода и вылупились на меня, как на монаха с паперти. Но за мной поднялся «Лысый». Он сидел напротив и, когда встал, мы оказались лицом к лицу. Я впервые так близко, в упор видел его. Нет. Он не был хилым и старым, как мне казалось. Это только волосы, легкомысленно рано покинувшие почти весь его большой яйцеобразный череп, да безобразные немодные очки, делали его старше. Под свитером дышала грудь атлета, а мышцы распирали рукава явно узковатого пиджака.
        - Пост юкундам ювентутем, пост молестан семектутем, - подхватил он голосом, оказавшемся довольно мощным баритоном. - Нос хабебит хумус.
        - Нос хабебит хумус![12 - Продолжение песни (лат.) - «После приятной юности, после тягостной старости нас возьмёт земля».] - закончили хором все.
        Мы сцепились руками друг в друга, словно боясь потерять. Возник какой-то энергетический шок, объявший всех и внезапно завладевший всеми нашими душами и сердцами. Это не было алкогольным опьянением. Мы ещё не созрели до этого. Это было исступление. Глаза наши сверкали огнём, лица горели. Мы дружно, помогая и выручая друг друга в трудных фразах чужого тяжёлого языка, потрясая потолок нашей небольшой комнаты, доорали великий студенческий гимн глубокой древности и, почти скандируя, закончили как клятву:
        - Переат триститиа, переант озорес,
        Переат триститиа, переант озорес,
        Переат диаболус, куивис антибуршиус
        Атгуе иррисорес!
        Атгуе иррисорес![13 - Окончание песни (лат.) - «Да исчезнет печаль, да погибнут ненавистники наши, да погибнет дьявол, все враги студентов и смеющиеся над нами!»]
        Дикий всплеск восторга завершили пение, мы опять обнимались, колотили друг друга в грудь, кто-то к месту и не к месту в этом гомоне выкрикивал фразы на латыни. Каждый старался отличиться и не ударить в грязь лицом: знай наших! Не лыком шиты! В общем экстазе мне послышалось даже знаменитое, произносимое в крайних случаях горячее и интимное: «Фортуна нон пенис, ин ману нон рецептус»[14 - Судьбу в руки не возьмёшь.]. Дело явно шло к вакханалии. Но успокоили всех и привели в себя девицы. Чувствуя, что внимание мужиков ускользает от них в известную сферу, откуда не так легко возвратить, тем более студентов, они непринуждённо, но уверенно попытались нейтрализовать в первую очередь лидеров. Одна повисла на плече «Лысого», вторая лукаво завладела мной, запросто усадив меня за стол и, устроившись на моих коленях, шаловливо стала угощать портвейном из своего бокала, поочередно поднося его то к моим, то к своим губам. Игра заинтриговала и завлекла. Белая пышная тёплая грудь её дышала достоинством и, как всегда, новизной. Я стал млеть. Стол и разговор, плывший над ним, беснующиеся коллеги потеряли всякий
интерес и смысл. Брюнетка Нина нежно лепетала.
        «Боже мой! Это бред сивой кобылы, - подумал я, вникая в щебет и заглядывая в её безмятежные глаза. - Ещё полчаса - и дело закончится постелью».
        Но выручил, как всегда, Николай. Его опыт человека, искушённого в таких делах, помог мне прийти в себя.
        - Лучше лечь на груду шлака, чем на девушку с юрфака, - донёсся до моего опалённого сознания его предупреждающий голос, и я вернулся к действительности.
        - Собственно, чего мы здесь собрались?! - воскликнул я. - Не токмо для блуда, но ради общения.
        И пошёл в ванную под холодную струю душа. К моему возвращению след обоих девиц и земляков волгоградцев простыл. Капитан Сашка и Ерёмин увели длинноногих «бригантин» в тихую гавань. Николай восстанавливал сервировку стола, к появившимся бутылкам пива раскладывал свою воблу. Тоска опять зашевелилась в моей душе. Я чокнулся с Николаем за успех нашего безнадёжного дела и прислушался к разговору оставшихся ребят, куривших у окна в углу. Те, конечно, обсуждали проблемы отечественной политики, но были у самых её истоков - у периода российской революции. Не отошли ещё от экзаменов. Темы разговора вертелись вокруг позиций большевиков и других партий, приоритета стратегий, тактики… «Лысый» был среди дискутирующих и, как всегда, верховодил.
        - Водка без пива - деньги на ветер! - Николай пододвинул к моей кружке стопку водки. - А вобла прелесть. Приеду домой, первым делом на подлёдную рыбалку! Тарашка сейчас у нас!
        Он мечтательно зажмурился.
        - Рыбы у вас нет, - отрезал я, - весной-то едва ловите. Плотина всё губит.
        - Не скажи. Попадают, знаешь, какие экземпляры! А у бракашей круглый год можно затариться и икрой, и краснухой. Севрюга идёт со льдом в марте - апреле, а там и стерлядь. Меня даже белорыбицей как-то угощали.
        - Ну, судью да не угощать, - не выдержал я.
        - Судью не судью, а ел балык из белорыбицы. - Николай до поступления в институт работал в районном суде, но, конечно, не судьёй.
        На такие остроты он реагировал болезненно. Сразу замыкался. Я это знал и постарался загладить собственную бестактность. Мы выпили ещё, и мир восстановился.
        Между тем полемика в углу вокруг темы революционной драмы явно приобретала запах драки. Аргументы спорящих сыпались, как булыжники. Сражение шло с переменным успехом. Уже несколько раз они брали с собой в угол бутылку водки и, не переставая, дымили в приоткрытое окно. «Лысый» явно забивал своих оппонентов. Обоих птенцов - Орлова и Соколова. Несколько раз донеслась и цитируемая им латынь. Я особо ею никогда не увлекался. В своё время, разучивая крылатые и наиболее понравившиеся латинские, как правило, юридические выражения, записывал их акварелью или цветными карандашами на листах бумаги и развешивал по стенам - в кухне, в ванной, над столом в зале, даже в туалете. Легче впитывалось в память. Когда учкурс проходил латынь, это было сплошное сумасшествие, бум. Каждый студент старался ошарашить окружающих неслыханной цитатой и своим остроумием. Мы с Николаем это пережили в своё время, молодые спорщики у окна только-только подходили к этому. Вот их и забирало.
        Одна из взрывных фраз заставила меня повнимательней прислушаться к дискутирующим.
        «Где уничтожена свобода, там никто не осмелится говорить, - перевёл я её для себя и подумал: - К чему бы это у них?»
        Фраза принадлежала корреспонденту. По-моему, я перевёл правильно. Да что там перевод! Я её просто вспомнил, как одну из тех, что расписывал краской на бумаге при заучивании.
        - Ubi libertas cecidit, audit nemo logui[15 - Ubi libertas cecidit, audit nemo logui (лат.) - где уничтожена свобода, там никто не осмелится говорить.], - машинально проговорил я строчки услышанной фразы.
        - Что ты там бормочешь? - Николай толкнул меня в спину, возвращая к столу.
        - Интересно. В какие дебри они успели забраться, если в ход пошла латынь?
        - Чушь собачья! - пожал плечами Николай. - Надоели эти риторики… Мужики! - крикнул он в угол. - Давай к столу! Хватит уединяться. Как говорили древние, самый худой мир лучше хорошей войны. Давай мировую!
        Адвокат дьявола
        Но и после того, как выпили, тайм-аут длился недолго, полемика опять закрутилась на прежних рельсах, где прервалась ранее. Андрей и Сергей в этом споре с «Лысым» составили единое. Каждой стороне неистово хотелось поставить свою точку. Я лениво следил за спорящими, невольно занимая позицию обороняющихся первокурсников, хотя нет, уже второкурсников. Скорее подсознательно: издревле жалеют и защищают тех, кого бьют, а доставалось моим соседям по комнате, молодым птенцам. Николай ушёл курить к окну.
        - Между прочим, - «Лысый» разлил ещё водки, - и среди вождей революции не было единства взглядов по поводу её необходимости, - он выделил модуляцией голоса последние два слова, - и возможности победы. Мало кто верил, что мятеж поддержит пролетариат других стран в Европе. Кроме Германии, разумеется.
        Последние его слова прозвучали с явной издёвкой:
        - Ленин и Троцкий буквально сломали противников в собственной партии. Они растоптали их точку зрения, что восстание обречено на провал, что в Европе за русскими никто не пойдёт и не поможет, что поддержка немцев, это психоз, бред! - он подыскивал нужное выражение. - Призывая к восстанию, Ленин стоял перед большим риском, последствия которого никто не мог предвидеть и предсказать. Но месть за смерть старшего брата, вечно жалящая его, победила разум и чувство опасности. Он боялся, что такого случая больше не представится.
        - Любая революция, тем более насильственная, великий риск. - Я попробовал остудить пыл оппонента. - Любой великий бунт влечёт великие последствия, в том числе и гибель массы людей. Ответственность велика. Никто ещё со времён Спартака не отдавал власть просто так.
        - Не будем сдувать пыль с плит древности, достаточно, что нашей теме полстолетия, - мой противник загадочно покрутил в тонких длинных пальцах невыпитую стопку. - Однако чтобы решиться на судьбоносные дела, мало философского или политического оптимизма, нужен расчёт, построенный на…
        Он смолк и, выдержав, как актёр, паузу, продолжил:
        - Если немножко передёрнуть известное суждение Герцена, - никто так много не приносит вреда людям, как тот, кто легкомысленно обещает сделать их вдруг счастливыми. При этом ничего не имея за спиной. Но ведь Ленин не был таким политиком, - «Лысый» иронически улыбнулся и подмигнул мне. - Всем известно, что он был прежде всего большим прагматиком. А прагматик, это точный математический подход, поиск выгоды из всего. Вспомните Варфоломеевскую ночь на Лене, а он из расстрела рабочих кличку себе сподобил! Он считал ходы наперёд, почище Капабланки и Алёхина вместе взятых. Не забывайте, он был ещё великолепным юристом, когда-то немало практикующим адвокатом. Адвокат знает, как достичь победы.
        Вместе со стопкой он поднял вторую руку и многозначительно пощёлкал пальцами. Жест был достаточно красноречив, чтобы его поняли.
        - Позвольте! - я медленно начал заводиться. - Не следует ставить капканы и говорить загадками. Что вы наводите тень на плетень? История русской революции настолько расписана всяческими знатоками - красными, жёлтыми, коричневыми и даже голубыми, что белые пятна остались лишь на ладонях этих писак, да и то в виде мозолей. Вы уже налегаете на латынь, но похожи на человека, ищущего воду, забравшись по колено в реку.
        - Неплохо сказано, мой друг. Неплохо, - «Лысый», казалось, миролюбиво ударил в ладони, - но вам, конечно, известно, как из кривого делается прямое, а из белого чёрное. Вам что-нибудь говорит такое имя, как Израиль Лазаревич Гельфанд? Он же Парвус, Молотов, Москович?
        - От этих фамилий дурно пахнет. Парвус - Гельфанд и все остальные - это одно лицо, известный мошенник, марионетка и попросту вор. В истории он не оставил ничего, кроме грязных следов.
        - Не скажите, не скажите, - «Лысый» продолжал ласкать тонкое хрупкое стекло стопки в руках, начиная фиглярничать. - Имею смелость не согласиться с вами. Мне представляется, что это если не гений, то, во всяком случае, великий марксист. Я полагаю, вы согласитесь, что он был, по существу, учителем вождя нашей революции, учителем великого Ленина. Как, кстати, и социалистов его окружения. Ульянов и сотоварищи - последователи Парвуса в левизне, а политические труды этого учёного до сих пор являются классикой марксистской теории. Гигант, разрушивший четыре империи: Австро-Венгрию, Германию, Россию и Турцию. Друг Плеханова, Аксельрода и Засулич, Каутского, Цеткин и Люксембург, человек, увлёкший своими идеями самого Льва Троцкого!
        - И за гробом которого шло не более десятка человек, - не стерпев, перебил я его.
        - Ну, это не аргумент, - отмахнулся «Лысый», - за гробом самого Маркса шествовало тоже столько же. Родившись в России евреем, Парвус стал злым духом своей родины. Да, он умер в Германии, но всё время умолял Ленина позволить ему вернуться в родные места Минской губернии. И что же? Сделав Февральскую революцию на деньги немцев, добытые не кем иным, как Парвусом, Ульянов так сильно возненавидел его, что не желал слышать его имени. Близко не подпускал к России, называя негодяем. Из его памяти улетучилось, что Парвус перекачал миллионы марок большевикам в 1916 году и в несколько раз больше после победы революции в России! А ведь знаменитые русские мятежники вместе со своим вождём ехали делать революцию домой на его деньги, у них билеты купить было не на что!
        У меня зачесались кулаки. Но Николай уже давно оставил своё место у окна и слегка придавил меня к стулу. Против его ста с лишним килограммов, как я ни старался, не попрёшь, хоть взбесись.
        - Предвижу ваш следующий подлый ход - Ленин немецкий шпион, а русская революция - сплошь германская афера? - пытаясь сдержать негодование, процедил я сквозь зубы, поедая глазами «Лысого». - Многие сволочи доходили до этих паскудных домыслов. Это уже было, слышали. Только, кроме брехни, никаких фактов! Между тем за воровство партийных денег Парвуса судили сами коллеги! Это чем будете крыть? Судили сам Каутский, Бебель, Цеткин, Максим Горький в свидетелях проходил. А суд суровое решение вынес. У мошенника отобрали право редактирования газеты и запретили участвовать в социал-демократическом движении прежде всего в России и Германии.
        - Но это было задолго до революции, - мой оппонент не смутился, - это было за десять лет до февральского восстания! За это он свой грех замаливал в Турции. А после этого всё восстановил, более того, во время Первой мировой войны вместе с Лениным скликал чёрных воронов на Россию, предвосхищая победу Германии. Факт их встречи и переговоров в Цюрихе в 1916 году, накануне мятежа, исторический факт. Это же нельзя отрицать! Но летняя попытка захватить власть в семнадцатом году не увенчалась успехом. Именно тогда во всех европейских и наших газетах большевиков обвинили, что восстание они готовили на германские миллионы. А имена Ленина и Парвуса упоминали тогда рядом. Попались два еврея…
        Договорить он не успел. Я вырвался из-под опеки Николая и всё возмущение и ненависть вложил в кулак. Левый хук у меня всегда хорошо проходил. И в этот раз получилось. «Лысый» рухнул, словно его ударило стрелой подъёмного крана. Но в горячке вскочил. Я читал, кажется, у Новикова-Прибоя в «Цусиме», во время морского боя снарядом оторвало обе ноги у матроса, а он продолжал лезть по вантам, карабкаясь на мачту в фонтанах крови, на культях. Потом упал и сразу умер. «Лысый», конечно, не умер. Он бросился на меня, но нас растащили. Орлов и Соколов повисли на нём, а меня придавил собой Николай. Так закончился вчерашний банкет.
        После мы сидели вдвоём и пили ещё.
        - Дан, «Лысый» этого так не оставит, - сказал Николай. - Мне, когда я его с пацанами выводил, он передать тебе велел: «По возвращении в институт, на следующей сессии, жди встречи».
        - Дуэль? Надеюсь, будешь секундантом.
        - Нет. Он не о драке говорил. Я понял, он на тебя особенно не обиделся. То ли с пьяну, то ли ещё что! Но речь вёл о поединке в форме древнего диспута. Помнишь, как в католических церквях в Средневековье? Монахи споры устраивали?
        - ?
        - Называл тебя как-то по латыни?.. Заступником Сатаны!
        - Адвокатус дьяволи?[16 - Advocatus diaboli (лат.) - адвокат дьявола. По процедуре в католической церкви канонизация нового святого проводилась в форме диспута между двумя сторонами. Один участник спора превозносил достоинства канонизируемого, другой - адвокат дьявола - выступал с возражениями. В расширенном смысле адвокат дьявола - защитник безнадёжного дела, в которое не верит сам.]
        - Вот-вот. Именно дьяволом…
        - Дьявол в той или иной мере сидит в каждом из нас… - пошутил я и потрепал друга по плечу. - Прорвёмся.
        Из личных записок студента
        …Я как в тумане.
        Свершилось страшное.
        В феврале не стало мамы.
        Был страшный мороз. Земля чугунная, не поддавалась ломам и лопатам. Ветер пронизывал насквозь. Гроб, необычайно тяжёлый (мама такая маленькая, что от неё осталось?.. Она истаяла вся там, в больнице, под капельницей) плыл на наших плечах. Мы, сыновья, четверо: впереди старшие, сзади мы с Саньком, как сняли его с автомашины, так до могилы несли сами. Никого не подпускали. Я думал - упаду. Слёзы застилали глаза, полотенце вырывалось с плеча. Но я шёл, шёл и шёл. И рядом шли мои братья, где-то здесь был больной отец.
        Всё, мама, прощай! Земля тебе пухом…

* * *
        Решено окончательно. Отец совсем плох, братьям со своими семьями, конечно, трудно за ним приглядывать. Дом без присмотра тоже. Остаётся одно: мне переводиться на заочное обучение. Благо, в следующем году государственные экзамены. Тяжеловато, но что делать? Другого выхода нет…
        В институте всё уладил. С тоской расставался с друзьями, особенно западал Николай. Окончательно возвратился домой. Отец пошёл на поправку. Ищу работу…

* * *
        В большей мере я прав. Конечно, выступать собственным адвокатом гораздо приятнее, нежели быть судьёй своих поступков. Но так я мало чего добьюсь, а если быть прозорливее, в итоге ничего хорошего не принесёт…

* * *
        Случайно для себя открыл Гомера. Вообще считал реликвией, даже архаикой и не дотрагивался. Но как-то попалась его стихотворная цитата из «Одиссеи». Я её помню и сейчас: «Солнце тем временем село, и все потемнели дороги…»
        …Решил попробовать прочесть. И ужаснулся. Проглотил «Одиссею» и «Илиаду». А затем пришла очередь Данте Алигьери, Публия Вергилия Марона, Себастьяна Брандта…
        Немало я услышал тяжких слов
        О том, что в жизни для меня настанет,
        Хотя к ударам я пока готов;
        Поэтому меня желанья манят
        Узнать судьбу моих грядущих лет.
        Стрела, которой ждёшь, ленивей ранит.
        Это строчки Данте. Заглянуть бы в будущее…
        Стрела, которой ждешь, ленивей ранит.
        Из прочитанного я составил целую книгу мудрых изречений. Многие из них - как молния, поражают сознание. Но задумаешься - иначе сказать нельзя. Как просто! Вот уж действительно: всё гениальное просто. Вот, пожалуйста, - Эразм Ротердамский:
        Жизнь у каждого достаточно долгая,
        Если расчётливо распорядиться.

* * *
        На днях ко мне забегал Сашка. Последнее время он перестал бывать, поэтому его приход запомнился. Из всего, им поведанного, я понял, что у него кто-то появился. И эта кто-то сильно вскружила ему голову. Помню его восторженный пыл, конечно, опять влюбился. Он в каждую влюбляется, а потом приходит похмелье.
        Скоро майские праздники. Он что-то говорил про их празднование…

* * *
        Похоже, я отмерзаю. У кого-то из классиков читал про это. В каждой перемене, даже самой желанной, есть своя грусть, ибо то, с чем мы расстаёмся, часть нас самих. Нужно умереть в одной жизни, чтобы родиться в другой.
        А с Сашкой действительно происходит неладное. Сегодня вечером разоткровенничался. И мы с ним поцапались. Что это за кошка, что сумела в такой короткий срок вскружить ему голову? Надо принимать меры. Я дал ему слово, что сделаю всё возможное, чтобы никакой свадьбы не состоялось. Мы взбесились оба, чуть ли ни до оскорблений и угроз. Вот кретин, помешанный на девочках! Пальчиком его поманила, и он тут как тут…

* * *
        Надо спасать этого дурака помешанного. Совсем свихнулся. Каждый вечер убегает к подружке. Ночью возвращается ко мне восторженный и захмелевший от переполняющих его страстную душу чувств. Рассказывает взахлёб о своих успехах: «сегодня ручку подержал, завтра… сю-сю-сю». Все они на один манер. Главное, он ничего не хочет слушать. У него, мне кажется, что-то отбили. Я уже ему намекал, - по башке не получал последнее время? Смеётся, идиот, и называет меня каменным болваном.
        Ну да ладно, Валерка приглашает на день рождения. Это будет Первого мая. Он идёт с ней. Сообщил с идиотской улыбкой счастливчика.
        А я пойду один.

* * *
        Сашка угодил в больницу. Подрался. Ему сломали челюсть. Втроём - она, Витёк и я поехали к нему. Он лежит в стоматологической клинике. Мы с Витьком взяли с собой бутылку водки. Вид у Сашки весьма и весьма, но держался он геройски, а мы, как могли, поддерживали ему настроение. В туалете распили бутылку, что привезли. Повеселел. Но потом стал лезть к ней. Она от него ко мне. Он, кажется, усёк. Вечером я не пошёл её провожать. Стало жаль Сашку.
        А тогда, идиот, в день рождения тебе его было не жалко?.. Нет. Тогда было не жалко. Я об этом и не думал. Наоборот.
        Как всё было?…
        Он, кретин, уговорил меня идти вместе с ним к ней домой, а потом вместе, втроём, на день рождения. Мы были оба в одинакового покроя серых костюмах без воротников. Что называется - по самой последней моде. Шили в заводской мастерской. Оба. К празднику и на последние гроши. Странно. Очаровашка жила недалеко от нас. Под носом.
        Пришли. Домик второй от угла. Сашка постучал в крайнее окно. Занавеска отодвинулась, и на меня уставились её глаза. Нет! Не глаза! Глазища!
        Мы стояли рядом. И меня словно ударило. Но вида не подал. А Сашка весь аж запрыгал. Позвал её на улицу, а сам засуетился.
        Она вышла. Вся маленькая, аккуратная, словно неземная. Беленькая. И меня опять поразили её глазищи. Я чувствовал, что тону в них…

* * *
        Кажется, заканчивается мой тяжёлый болезненный сон, что едва не свалил меня напрочь после смерти мамы. У китайцев есть пословица: после самой суровой зимы всё равно приходит весна.
        Заговорщики
        Сегодня последний день моей стажировки в прокуратуре района у старшего следователя Данилова. С утра Данилов на совещании в областной прокуратуре, мы распрощались ранее, и я, перед обедом всё закончив, уехал домой.
        Стажировался в прокуратуре около месяца. За это время был в тюрьме, где Данилов допрашивал обвиняемых. Впечатление неизгладимое и жутковатое. Когда вышел за ворота следственного изолятора и они с грохотом захлопнулись за спиной, с сумасшедшим наслаждением вдохнул воздух всей грудью. Каким чистым, свежим и живительным он был! А ведь в народе его окрестили «Белым лебедем»… Это, пожалуй, самое яркое впечатление от стажировки - глоток свежего воздуха после затхлого каземата. Как они там терпят? А ведь работники изолятора добровольно обрекают себя на такую каторгу!
        Пока не мыслю себя в роли юриста или работника правоохранительных органов. Мне всё это чуждо и далеко…

* * *
        Николай не забывает меня. Изредка балует письмами. Недавно получил очередное. Встревоженное. Как злоумышленник или конспиратор, он даже приписал в конце, чтобы я его уничтожил по прочтении. Ну прямо тебе: кио-ку-мицу[17 - Кио-ку-мицу (япон. разговор.) - секретно! По прочтении уничтожить!]! То, что он сообщал, уже доходило до меня в этом году, но по кусочкам, деталькам, недомолвкам, слухами. Он же изобразил предельно тревожную картину.
        В прошлом году сотрудниками КГБ Саратовской области в стенах нашего института выявлено тайное общество студентов-старшекурсников, занимавшихся антисоветской деятельностью. Руководила организацией группа из пяти человек, среди которых называли Олега Селина, Бобра и Терехова.
        Лидером был Селин, теоретик и организатор, поступивший в институт вместе со мной. К третьему курсу он уже сколотил основной костяк организации. Высокий, очкастый парень. Отслужил в армии. Самый возрастной. Говорят, офицер. Член партии. Ему пророчили работу в КГБ после института.
        Организация будто бы действовала по принципу бандеровских банд, но называли они себя «партией истинных коммунистов», в пятёрке каждый знал только одного, лидер пятёрки также выходил на одного из центра. Жёсткая конспирация позволила организации существовать долго, пока не раскрыли верхушку. По слухам, помог провокатор. Но подробности никто не знал. Студенческие эти рассказы пошли только после состоявшегося в середине января закрытого судебного процесса. Стали вызывать на допросы студентов и преподавателей института, и легенды поползли. Теперь в институте и в общаге гнетущая атмосфера, преподаватели, как сычи, студенты все зачуханные, громкого слова не скажи. По углам шу-шу, друг друга боятся. Никаких разговоров о событиях в суде, все стараются забыть даже мелочи о «заговорщиках», словно никогда не соприкасались с ними. Доносчики видятся в каждом. Жуткая обстановка.
        По слухам, группа ничего особенного не успела сделать. Они всего лишь критически осмыслили программу Октябрьской пролетарской революции. Оценили происшедший переворот, организованный большевиками. По мнению «заговорщиков», поначалу вождями восстание задумано было прогрессивно: свержение монархизма, уничтожение власти меньшинства во благо неимущему большинству. Но в процессе реализации одни тезисы были подменены, случайно или сознательно, а может, и закономерно совершенно другими. И круг замкнулся. Власть опять досталась немногим. Народ же подвергся новым, ещё более жестким репрессиям. Сталин обратил это в постоянно действующий механизм, используя весь аппарат милитаристического и диктаторского государства. Желанная демократия обернулась жесточайшей диктатурой. Гидра стала грызть свой хвост, особенно ярко это проявилось в 1937 году, когда были уничтожены и репрессированы виднейшие политические лидеры, друзья и соратники Ленина, авторитетные полководцы и военачальники. Трагедия происходила накануне великих испытаний для народа - войны!
        Студенты-«заговорщики» создали свою программу, желали обратиться к правительству Финляндии, где намеревались опубликовать её - видение будущих преобразований. Многие из них - сыновья видных партийных и государственных работников, большинство блестяще учились в институте и были среди «отличников». Говорят, некоторые наизусть цитировали работы Карла Маркса, Ленина, Бухарина, Троцкого. В идеологических спорах на семинарах и зачётах с преподавателями забивали своими умозаключениями «отцов» марксизма-ленинизма.
        На суде, по словам одного из преподавателей, который всё-таки передавал кое-какую информацию с судебного процесса, все подсудимые отказались от своих убеждений, признали свои позиции политически неграмотными. Все были осуждены к лишению свободы на продолжительные сроки.
        Репрессии незаметно коснулись и тех, кто близко знался с этими ребятами. Николай писал, что некоторые получают направления после государственных экзаменов на край света, в социальные органы и нотариальные конторы, а отдельные и совсем остались без распределения.
        Посмотрим, что будет этим летом. «На Запад поедет один из них, на Дальний Восток - другой…»
        И круги долго будут расходиться, волны ударяться о берега, оставляя мелкие брызги от когда-то цельной, чистой, водной поверхности. Выплеснутся вверх, а безмолвная зыбь на дно опустится. И будет так, как предопределила им судьба.
        Да, ребята были из самых умных и толковых! Жаль всё-таки их! По-хорошему. Могли бы много ценного сделать! Помнится, Сартр говорил, - человек страдает не оттого, что мало знает, а оттого, что знает слишком много!
        Но, с другой стороны, что же делать, когда голова начинает размышлять от количества полученных знаний? Естественная реакция организма, здорового мозга - информацию следует проанализировать и делать выводы. Механика анализа. Дьюи, кажется, учил: мышление возникает лишь тогда, когда человек оказывается в особенно сложной ситуации, когда он уже не может существовать по привычке.
        Николай так же писал, что группа заговорщиков засветилась после того, как в августе 1968 года наши танки вошли в Чехословакию. Помнится, в «Огоньке» и газетах в конце августа было заявление ТАСС:
        «ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чешскому народу неотложной помощи, включая помощь вооружёнными силами… Советский воин нераздельно вместе с военными подразделениями названных социалистических стран 21 августа 1968 года вступил на территорию Чехословакии…»
        После этого интересной выглядела и другая ситуация, по поводу которой в последующем номере «Огонька» было Коммюнике о советско-чехословацких переговорах:
        «23 - 26 августа 1968 года в Москве состоялись советско-чехословацкие переговоры, в которых участвовали с советской стороны - Генеральный Секретарь… Л. Брежнев, Председатель Совета Министров А. Косыгин, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. Подгорный… Воронов, Кириленко, Полянский, Суслов, Шелепин, Катушев, Пономарев, Гречко, Громыко. С чехословацкой стороны - …Свобода, Дубчак… В связи с обсуждением в Совете Безопасности ООН так называемого вопроса о положении в Чехословакии представители ЧССР заявили, что Чехословацкая сторона не обращалась с просьбой о постановке этого вопроса на рассмотрение Совета Безопасности и требует снятия его с повестки дня».
        Волна пошла тогда, но не породила цунами…
        Обратная сторона жизни
        Необычные и таинственные дни в моей жизни. Ничего подобного раньше не было. Нахожусь и сейчас под впечатлением чего-то нереального. Словно в паутине.
        На протяжении трёх дней меня приглашали в Комитет государственной безопасности. Под большим секретом запретили об этом кому-либо рассказывать.
        В первых числах марта среди рабочего дня вызвал парторг. В кабинете незнакомый мужчина. Видно военный, хотя в сером гражданском костюме, стройный, лет 4045, начинающий седеть. Внешность - в таких сразу влюбляются женщины. Стал расспрашивать об учебе в институте, и я сразу почему-то подумал о Селине и Бобре. Но потом успокоился - разговор дальше сдачи сессии и предстоящих планах не шёл. О планах я ничего не сказал. Вернее, так и сказал, что пока сам не знаю, но в институте начинают тревожить - пора определяться с переходом на работу по специальности. Закончил он разговор тем, что пригласил меня в КГБ на утро и попросил молчать. За ночь я передумал многое, но особенно не углублялся - утро вечера мудренее. На работу не пошёл, к восьми был уже у известного здания. Спросил у дежурного того, с кем накануне беседовал.
        До обеда продолжался ни к чему не обязывающий разговор, затем пригласили ещё одного мужика. Беседа опять крутилась вокруг учебы в институте, планов на будущее, интересах; о «заговорщиках в институте» ни слова. Я постепенно остывал, расслаблялся. Мне было не до смеха, но и особые волнения не мучили. Скорее неведение.
        К обеду меня повели к начальнику Управления КГБ полковнику Микашкину Виктору Семеновичу. Я ломал голову, зачем я ему понадобился?
        Опять те же вопросы, которые постепенно переросли в совершенно непонятные. Полковник госбезопасности интересовался моими литературными и музыкальными интересами, представлениями об искусстве, живописи. Он поразил меня познаниями современной молодёжной музыки. Как должное и знакомое, оценил моё пристрастие к «Битлам», «Роллингам», хотя вроде вскользь коснулся классики и, когда услышал от меня, что симфонии Шостаковича - это катарсис - очищение души, переглянулся с приведшими меня подчинёнными. Мы перебрали Пикассо и Дали, Сезанна и Моне, Рубенса и Матисса. Я уже стал забывать, где нахожусь. В литературе собеседника интересовали Есенин и Рубцов, он знал и Хлебникова. А я-то думал, что разведчики и чекисты больше Светловым да Маяковским увлекаются. Однако сам держался настороженно, в дискуссии не лез до конца встречи. Она закончилась; вопросов, которых я боялся и ждал, так и не последовало.
        Наоборот.
        Меня пригласили работать в КГБ!
        Я не знал, что сказать!
        Предложили не спешить с ответом. Подумать. Поначалу пройти медкомиссию. Но одно условие - никому о приглашении и разговоре не распространяться. Мне дали телефон, по которому я должен буду позвонить, как только подготовлюсь к встрече. Назвали фамилию человека, которого следовало спросить…

* * *
        Всё определилось само собой - я не прошёл медкомиссию по глазам и, естественно, не прохожу в КГБ.
        Впрочем, всё по порядку: комиссию я одолел. Заминка вышла с глазами. Опасаясь за глаза, стал искать очки, ходил даже к приятелю, но у того, оказывается, плюсовые, а мне, я знал по военкомату, нужны минусовые. Работая сваркой по металлу и читая до чёртиков по ночам, я посадил зрение. Окулист определил мне минус два. Этого было достаточно, чтобы оказаться за бортом. На оперативную работу в КГБ не могут быть приняты люди, чем-то бросающиеся в глаза: с особыми приметами на лице, с особенностями в поведении, с дефектами, с физическими недугами, в том числе в очках. Разведке нужны люди незапоминающиеся, серые, одинаковые, как капли дождя, листва деревьев, муравьи, мыши. Поэтому кадровик передо мной извинился, в оперативники я не прохожу, а вот, как окончу институт, если желание не пропадёт, пригласил на следственную работу. Но до этого ещё дожить надо, госэкзамены сдать.
        Вроде всё стало на место, если не считать моих переживаний. Я издёргался весь, не знал, какое решение принимать. И, откровенно признаться, тайно рад, что всё именно так закончилось. Особого желания идти работать опером в госбезопасность у меня не было. Если не сказать большего. Но, как и кому об этом рассказать? Я и не решался, и не знал, как это сделать. Чем этот отказ может грозить, да и как его сформулировать?
        Пошёл к отцу. Рассказал в пределах возможного, попросил совета. Тот удивления не выдал, закурил, долго молчал. Мы были одни. Он уже знал, что я подал заявление в партию, хожу в кандидатах, скоро будут принимать. Сам он всю жизнь беспартийным был, хотя на заводе значился в своё время в «стахановцах», учил молодёжь, вёл курсы ФЗО на заводе.
        Наконец, он заговорил. Издалека. Говорит, давно это было. Перед войной. Тревожные были времена. Вся страна Сталиным жила. Как он, не спала по ночам. Сталин по ночам работал, работали и все директора, а с ними не спали и все остальные. Но не спали не только по этой причине. По ночам пропадали люди. Был вроде вечером человек, а утром нет его. И никто не спрашивал, куда делся. Боялись спрашивать, даже имя боялись произносить. Ужас вокруг.
        Как-то сидели бригадой, курили. Спор зашёл о маршалах. Их только в газетах пропечатали: портреты Блюхера, Егорова, Тухачевского, Будённого, Ворошилова. Один весёлый парень, здоровяк-балагур возьми и скажи: «А Тухачевский-то как попал? У него же отец попом был!» Тут все остальные, каждый знаток: «Как попом? Откуда? Не может быть! Не назначали бы! Значит, врут всё!».
        Поспорили и забыли. А утром парень не пришёл на работу. Жена потом рассказывала, вызвали куда-то и пропал.
        На заводе всё тихо. Как будто замерло. Затаились. Одна жизнь идёт - весёлая, беззаботная. Детишки рождаются, мужики напиваются, дерутся, рекорды ставят, в футбол по выходным гоняют, на речке купаются. А вторая жизнь - только по ночам начинается. С сумерками. И никто не знает, дома утром окажешься или неизвестно где. Только теперь что-то день световой всё меньше становиться стал. Вроде бы те же часы, а короче. А ночь длиннее…
        Отец закурил новую сигарету, он папиросы не курил никогда. Когда поджимало, махру находил где-то и самокрутки делал.
        - Вот и ко мне как-то подошёл один из управленцев. Не заводской. В прорабской часто мелькал. На собраниях не выступал, сидел слушал всех. Догадывались, где работал, а никто никогда не называл эту организацию. Будто и не знали. Павел, говорит, я тебя знаю. Давно наблюдаю. В передовиках. А в партию не вступаешь!..
        Я ему: да рано ещё. И с образованием всего четыре класса ЦПШ. Это что такое? - спрашивает. Да церковно-приходская школа, - говорю. Он мне: это ничего, сознательный и стахановец, награждённый. Ну да, говорю, но с утра до вечера с молотком да пилой, а ночью жена Танька у меня, семерых настрогал ведь. Одеть, обуть надо. Он опять своё: одно другому не помеха, ты подумай…
        Вот так, из раза в раз, одни и те же разговоры. Он приглашать меня начал по вечерам. К себе, в кабинет. Всё продолжает беседы вести. Последний раз припёр совсем. Видит, что я с партией медлю, говорит: ну ладно, мол, с этим погодим. А ты ко мне пока приходи, да рассказывай о делах-то. Я так и взмок весь: о каких делах-то? - Да обо всех. Кто что говорит на работе. Что думают о положении в стране, на заводе…
        Я про себя: ну попал! Куда деваться? Бригадир ведь! Опять же, мастер по обучению. Не спал несколько ночей. Днём стараюсь на глаза ему не попадаться. Да, спасибо, Татьяна спасла. Ей надоели мои отлучки по вечерам. Она этого не терпит, кирсановская! Не раз крик устраивала. А тут опять он меня вызывает. Я пошёл, а она следом. Выследила. Мы только поздоровались, а Танька в дверь да давай орать, думала: я с бабой. А я с мужиком. Да ещё с начальником. Его у нас каждый знал. Ну а она столбом. Опешила. Он нас обоих и прогнал. А потом и совсем отстал. А как-то перед самой войной сам пропал. Был человек и нет… Да его никто и не вспоминал. Ты бы вот не обратился, я бы о нём и не вспомнил. А так вот, что-то нашло. Так что решай, сынок. Сам думай. Голова тебе на это дадена.
        Он закурил снова. На этом разговор и прекратился.
        Этот инцидент с трудоустройством в госбезопасность, таким бы и остался в моей памяти, если бы не дальнейшее. Между 5 и 20 марта произошли события, которые иначе, как анекдотичными, не назовёшь.
        Сразу после мартовского праздника в день, когда надо было идти на работу, с раннего утра в дверь квартиры, где я проживал с Шуркиной семьёй, безапелляционно постучали. Жена брата пошла открывать. На пороге милиция! Спросили меня, пригласили проехать с ними. На мой вопрос - естественный многозначительный ответ: там всё узнаете. Переполошили весь дом. Все в ужасе, я сам теряюсь в догадках. Выходим на улицу, у подъезда жёлтый воронок! Привезли в здание районного комитета партии. Я уже знал этот дом к тому времени: привозил документы кандидата в члены партии, вставал на учёт.
        У дверей кабинета секретаря по идеологии пришлось просидеть минут тридцать, прежде чем пригласили внутрь. Там были секретарь, совершенно мне незнакомый мужчина при галстуке, и подполковник милиции, представившийся начальником райотдела милиции с трудно произносимой фамилией: Гимматдидиншин или Гимматидришин!
        Полный отпад!
        Медленно началась беседа. Как дела, как работа, как учёба и т. д. Как я потом догадался, - это было преамбулой. Цель моего привода в райком партии к секретарю оказалась тривиальной - меня приглашали работать в милицию следователем. Вот это приёмчики! Представить состояние пацана, только что до этого приглашённого работать в КГБ и проходящего туда медкомиссию, нетрудно. Я наотрез отказался. Из доброжелательной беседа тут же перешла в жёсткое русло. Летюцкий, лихой секретарь, стал категорически настаивать, мазать яркой краской милицейские будни, потом заранее звание офицера сулить. Я стоял на своём. Диалог превратился в монолог, причём преобладающими стали фразы типа: у тебя впереди приём в партию, надо расценивать это как первое партийное поручение. Одним словом, Летюцкий закончил категорично: или я иду в милицию, или вылетаю из кандидатов, а может, и из института.
        «Ну, с последним, ты, конечно, загнул», - взъерепенился я про себя, а вслух попросил день-два подумать. Мне дали два часа, как раз подошёл обеденный перерыв, и выставили за дверь.
        Вышел на улицу. Что делать? До первого телефона и звонить секретной фамилии. Там выслушали, посмеялись и велели не ждать обеда, а через 10 - 15 минут вернуться к секретарю. Я так и поступил. Надо было видеть красную морду этого битюга, которого я сразу же возненавидел. Он рассыпался в извинениях, не зная, как со мной быть. В конце, когда успокоился, спросил:
        - Ты что молчал-то, сразу бы про них сказал!
        Я сделал паузу и ответил многозначительно:
        - Приказано было.
        Он, словно опомнившись за свой глупый вопрос, быстро-быстро замотал по-лошадиному головой…

* * *
        Выискиваю стихи или они сами отыскивают мою душу. Вечерами не расстаюсь с книжкой в коричневом переплёте с четырьмя большими буквами на обложке: Блок.
        Мы всюду. Мы нигде. Идём.
        И зимний ветер нам навстречу.
        В церквах и в сумерках и днём
        Поёт и задувает свечи.
        И часто кажется - вдали
        У тёмных стен, у поворота,
        Где мы пропели и прошли,
        Ещё поёт и ходит кто-то.
        На вечер зимний я гляжу:
        Боюсь понять и углубиться,
        Бледнею. Жду. Но не скажу,
        Кому пора пошевелиться.
        Я знаю всё. Но мы - вдвоём
        Теперь не может быть и речи,
        Что не одни мы здесь идём,
        Что кто-то задувает свечи…
        Что такое партия
        Вот и состоялся приём в партию. Бюро райкома вёл первый секретарь Иванов. Видимо, Летюцкий поведал ему, как обжёгся на мне в марте. Я всё-таки волновался - может, попытаются засыпать вопросами, скажут: да он Устав не знает и в Программе партии слаб. Готовился, помню, как к экзаменам. Но на те вопросы, что задавались членами парткомиссии, ответил без запинки, а на бюро вопросов не было. Только Иванов долго листал мои бумаги в личном деле и сказал, - ну вот, парень, ты от сохи, рабочая закваска, наш. Отец всю жизнь был на заводе, теперь у нас вот в совхозе работает со всеми твоими братьями. И братья что надо. Один, Генрих, секретарь.
        Это он имел в виду моего среднего брата, секретаря парторганизации в одном из совхозов района.
        Я молчал. Ждал.
        - Что в юридический-то пошёл? В сельскохозяйственный надо было? А?
        Что я мог сказать? Что и не думал поступать в юридический, а мечтал на истфак да с документами опоздал. Кому они нужны, мои инсинуации… Стою, молчу. Иванов к прокурору района обратился. Как тот думает, сколько ещё профессия юриста государству понадобится, с преступностью-то скоро покончим, коммунизм строим?
        Стройный мужчина татарской национальности, прокурор района, как я потом узнал, резво поднялся и бодро произнёс:
        - Я думаю, и при коммунизме воровать будут. Так что, юристы ещё долго будут нужны.
        - Как так? - опешил секретарь.
        - Так. По Марксу: всё моё - твоё, уже заложен смысл корысти. В личной собственности опять остаётся только лирика. Фиговый лист.
        Видимо, смелый прокурор, этот татарин. Запомнился мне. В зале его реплика вызвала смех и оживление…

* * *
        Я сделал Очаровашке предложение, и мы подали заявление в загс.
        К свадьбе оба были давно готовы, но подтолкнуло ещё и другое. После визита в КГБ, а потом и в милицию, я сам пошёл на приём в кадры областной прокуратуры. Напомнил о себе, как проходил стажировку. Старший помощник по кадрам Течулина при мне пригласила следователя Данилова, попросив меня зайти через несколько дней.
        Когда я появился снова, стало очевидно, что на этот раз она собрала обо мне информацию отовсюду. Я открывал рот, она рассказывала мне смешную историю о приёме на работу в милицию, я - про завод, она - о медкомиссии в КГБ. Одним словом, мне предложено было работать следователем районной прокуратуры. Как только я дал согласие, она завела разговор о женитьбе. Работа тяжёлая, говорит, нужна поддержка, забота, матери нет, кто позаботится, чаю некому будет утром налить. Одним словом, узнав, что у меня есть девушка, которая мне нравится, выспросив всё о ней, она буквально поставила передо мной задачу жениться в ближайшее время. А я ломаться не думал. Я был к этому готов. Очаровашка согласна. Отец с тёткой пошли к родителям невесты - всё, как полагается. Сосватали. Теперь вот ждём регистрации и готовимся к свадьбе. Сашка, тот, у которого я невесту отбил, будет на свадьбе свидетелем. Обиды он забыл.
        Что такое следствие
        …Вчера я принят на работу следователем районной прокуратуры, утром был на собеседовании у прокурора области Игорушкина Николая Петровича. Генерал в белой рубашке, под два метра ростом с жёсткими нотками голоса произвёл впечатление.
        Во второй половине дня автобусом приехал в районную прокуратуру, похожую на общежитие. Прокурор добродушно приветствовал, усадил, стал расспрашивать и рассказывать сам. Во фразах присутствовал лёгкий мат, я принял это, как знак доверия. Тем более, что сразу узнал в нём того парадоксального мужика, который был на бюро райкома партии и без страха высказался о проблемах искоренения преступности. На кителе его красовались петлицы юриста первого класса. От Течулиной мне уже было известно, что он заочно не так давно закончил Саратовский юридический институт, жил с семьёй в селе и до прокуратуры работал в совхозе секретарём партийной организации.
        Курил он одну за другой. В кабинете было чрезвычайно дымно. Меня почему-то сразу стал называть «Палычем»…
        Принял от него по акту кучу уголовных дел и материалов о насильственной смерти, о самоубийцах, о всплывших трупах, о недостачах у материально-ответственных лиц. С десяток дел о нераскрытых преступлениях прошлых лет, в основном убийствах.
        Прокурор торжественно объявил мне, что с 1 июля дежурю по прокуратуре, это значит, половину месяца круглосуточно выезжаю на места происшествий, если это касается подследственности прокуратуры.
        - Трупы, убийства, изнасилования - это наше, всё остальное - милицейское, - так коротко пояснил он, нещадно дымя сигаретой.
        Всегда под рукой иметь пакет бумаг, процессуальные документы - протоколы осмотра трупов, места происшествия, задержания подозреваемых. Старший следователь подъедет, передаст кримтехнику, фотоаппарат, следственный портфель и бланки протоколов.
        - Район у нас живой. Неспокойный. Летом студенты, сам понимаешь, хлопот с ними. Зимой хорошо. Потише. А так, трупы со всего города к нам плывут, и трахаться из города приезжают. Кончается изнасилованием. Вот подежуришь, сам поймёшь, - завершил краткий экскурс и вводную прокурор, - разгребай пока дела, знакомься.
        Были приглашены сотрудники, которые находились на месте, и меня с ними познакомили. Помощник - пожилой уже человек, следователь - миловидная молодая женщина и заведующая канцелярией, розовощёкая блондинка с крутыми полными бёдрами по имени Мила. Прокурор как-то особенно обласкал её взглядом, но, может, мне без привычки просто показалось…

* * *
        Уже несколько дней в седле, выдали удостоверение. Я на небе от важности и стараюсь изо всех сил. Ежедневно до позднего вечера в кабинете, на происшествия пока не выезжал, а не терпится. Принял у старшего следователя всю технику, освоил, зарядил «ФЭД». Перечитал все дела, уже провёл несколько допросов свидетелей по живым делам, составил планы расследования, пойду к шефу утверждать. Вижу его редко, он то в облпрокуратуре, то в райкоме партии, то в райисполкоме, то в суде. Я общаюсь с помощником и следователем, помогают мне писать следственные бумаги и документы. Да, слабовата была у меня стажировка у Данилова, понимаю только сейчас. Но ничего, я терпеливый и въедливый, где не покажут, своим умом дойду. Надо перечитать все рекомендации и практические документы, что в шкафах стоят. А их хватает. Я уже подобрался к библиотеке у шефа в кабинете. Он разрешил, только просил, чтоб всё возвратил на место. Больше надо читать журналы «Следственная практика», тут у него их достаточно. За несколько последних лет.
        Домой прихожу. Падаю в кровать. Никакой…

* * *
        Вчера меня взяли на происшествие уже из дома: утонул мальчик одиннадцати лет в селе. Заехали на «газике», погнали в Бюро судмедэкспертов. Захватили дежурного эксперта, женщину.
        Труп лежал на берегу речки, у насосной трубы очистного сооружения. Весь изуродованный так, что страшно смотреть. Меня едва не стошнило, хорошо, что поужинать не успел. Ещё не стемнело, начали осматривать тело. Участковому поручил опрашивать очевидцев.
        Мальчишки купались у трубы, от лихости начали прыгать с неё, потерпевшего засосало. Оказалось, что большая часть огромной трубы не была закрыта сеткой. Мальчика протащило по трубе, пока не выключили насос. Налицо безобразное отношение к технике безопасности. Доложил шефу, возбудил уголовное дело.
        Поразила меня эксперт. Закончив осматривать труп и продолжая диктовать, она, полная тётя, вздохнула, села на трубу и развернула свёрток с едой.
        - Перекусить не хочешь? - предложила.
        У меня повело живот и затошнило…
        Сегодня сижу в прокуратуре один. Все ушли. Рабочий день давно кончился. От сигаретного дыма едва виден потолок, на столе склад из бумаг и уголовных дел, книжки по следствию. Я в трансе. Главное, нет машины! А сколько надо сделать! Район огромный! В один конец 120 км, в другой - столько же, а в середине город. И всюду на автобусе, в село вообще доехать нечем. Особенно на чабанские точки.
        Свидетелей вызвал по делам, они не идут. Или повестки не дошли, или не желают? Как быть? Приводом через милицию? Начальник райотдела уже мурзится - машину зазря гонять не желает. А сроки по делам бегут, на проверку материала вообще дается от трёх до десяти суток…

* * *
        Сегодня первая получка!
        Полагается обмыть…

* * *
        Мы с Очаровашкой юридически стали мужем и женой.
        После торжественной регистрации в загсе вчетвером на такси мы и свидетели приехали домой к отцу, а вечером свадьба. Оба очень волновались. Свадьба была в шатре, близ дома её родителей. На работе дали трёхдневный отпуск. Всё прошло, как полагается, с небольшим приключением. Во время нашего обязательного свадебного вальса, выходя из-за стола, я зацепил торт, и большой кусок его упал мне на полуботинок. Так весь вальс я и танцевал с тортом на ноге. Люди успокаивали, говорили, жизнь будет сладкой. Как же она может быть другой, когда люблю я её больше всего на свете!
        После двенадцати, когда гости, опьянев, стали забывать о нас, я унёс свою Очаровашку на руках домой. Лёгкая, как пушинка! Всю дорогу целовались, и я не чувствовал тяжести. А утром, умываясь во дворе у рукомойника, я напрочь потерял свое обручальное кольцо. Она рыдала. Кольцо подарила мне сестра.
        Живём в саду. Среди яблонь во дворе я соорудил полог с деревянным настилом, и мы здесь ночуем.
        Утром я убегаю на работу, а Очаровашка ждёт меня дома. Вечером прихожу в наш дворец. А потом снова утро.
        Ничего другого не надо. Ночи тёплые и горячие… Иногда среди ночи я слышу, как падают яблоки, Очаровашка безмятежно спит без задних ног…
        Наша служба и опасна, и трудна…
        Постепенно вникаю в суть службы. Как говорят, начинаю её понимать.
        Привык к выездам на происшествия, к подъёмам среди ночи, к трупам, к убийцам; не краснея, допрашиваю потерпевших по делам об изнасиловании.
        Жизнь, можно сказать, возит мордой по асфальту мои интеллигентские замашки. По асфальту будничных реалий.
        Как-то выехал на приплывший по реке труп. Подъехали с участковым, труп застрял на середине реки, зацепился за что-то. Послал милиционера в деревню за лодкой. Сам сел ждать. День хороший, лето кончалось, но ещё тепло. Сижу - вокруг сплошная лирика. Смеркаться стало. Не ночью же за ним лезть в воду? Разделся до плавок, поплыл. Подплываю - вонь, мух рой. Думаю, как бы меня не съели. Будет ещё один покойник. Петлю ему на ногу и притаранил к берегу. Отдохнул, затащил на берег, сижу, записываю. Подъезжает мент, - ба, он уже здесь, тикать в деревню за людьми, надо грузить. Я ему, - слушай, дорогой, на хитрую попу, есть болт с винтом; я своё дело сделал, труп описал, а ты вези его в морг и очевидцев опрашивай.
        Так что, я уже тёртый следак и ментам в рот не заглядываю, а раньше было, поездили они на мне.
        Постановление о судмедэкспертизе ему в зубы, а сам сел на дежурный «газик», который тот в деревню гонял, и был таков. Когда ещё домой доберусь, а там ждёт меня - не дождётся милый мой малыш. Она никогда спать не ложится, пока меня не дождётся.

* * *
        На днях был мой день рождения. Но праздновать не пришлось. Только сели за стол, только разлили, под окном газик милицейский - «канарейка» пиликает, сигналит. Вышел. Что случилось? Я же сегодня не дежурю? Шеф специально меня заменил. Оказывается, следователя, Тамару Пирожкову, не нашли дома, а на чабанской точке труп, похоже, убийство. Вернулся к столу. Выпил рюмку. Расцеловался. Вперёд и с песней!
        Когда до места наконец добрались, начали разбираться на ночь глядя. Менты, оказывается, всё перепутали. Во-первых, об убийстве говорить рано. Во-вторых, произошло это не на чабанской точке, а в колхозном клубе отдалённого села. Нашли висящим в петле тело подростка 17 - 18 лет. Случай из ряда вон выходящий.
        Сейчас сижу в здании сельсовета, здесь же и заночую, так как, приехав в деревню и ознакомившись с обстоятельствами, твердо убеждён - жить мне здесь, пока не разберусь!

* * *
        Коротко, что удалось выяснить к этому часу. Уже восемь вечера, а в двенадцать ночи здесь гасят свет, перестаёт работать колхозная станция и село погружается во тьму. Ну, прямо, как в старые добрые времена у Андерсена.
        В колхозе работают студенты из города, помогают собирать овощи на полях. Живут в помещении сельской школы. По вечерам в клубе устраивают танцы, крутят фильмы. Естественно, здесь собирается молодёжь со всего села. Так было и в тот раз. Вечером во время танцев к студентам забрела компания подвыпивших местных юнцов. Спор из-за девчонок, подрались. Участковый, по фамилии Хрусталёв, - одной рукой двухпудовкой играет, как мячиком - вычислил лидеров, предупредил, местных отправил спать. Один из отчаянных вернулся, опять полез драться, его схватили помощники участкового, привели в пункт охраны общественного порядка. Комнатой народных дружинников ещё называется. Послали за участковым домой. Тот пришёл, закрылся с парнем. Один в кабинете. Что там происходило, знают только они. Вернее, теперь уже только Хрусталёв, так как второй после «разговора» был найден в петле из собственного ремня. Этому предшествовало следующее: объективно - это видели несколько человек - парень, выбив окно, выскочил на улицу из пункта, очутившись на земле, бросился в бега. Искали его и гнались за ним долго, но тщетно. А когда
вернулись в клуб, нашли его висящим в петле в одной из отдалённых комнат. Синяков и царапин на плечах и руках полно, но это могло образоваться во время прыжка в окно. Странгулягционная борозда, эксперт предварительно сказал, посмертная. Но ещё будет вскрытие. Труп отправил на экспертизу. Следов ударов, характерных для побоев, не найдено.
        Участковый говорит, что парень выскочил в окно при следующих обстоятельствах: он стал стыдить его, грозить, что сообщит отцу; отец - секретарь местной парторганизации, директор школы; подросток скис, просил прощение; он расслабился, отвлёкся; тот рванулся и прыгнул в окно.
        Версия вполне правдоподобная. Если бы не одна малость. На руках подростка я нашел следы от жёстких перетяжек: значит, ему связывали руки, о чём участковый молчит. Но я его особенно не пытал.
        И ещё одна деталь. Повесился парень на перекладине, на которую надо запрыгнуть, чтобы петлю затянуть, а подставок нигде не нашли…
        Вот тебе и закавыки… И не одна.

* * *
        Обстановка накаляется.
        Понятые, несмотря на моё предупреждение, разболтали по селу, что у Алексея - имя повесившегося (будем считать так, пока не появится достаточно других доказательств), на руках следы от верёвок. Дошло до отца, тот замутил бучу. Поднял на ноги всё село против милиции (рассказывают, что он и раньше на участкового зуб имел, никак с ним власть в селе не мог поделить, а тут случай представился). Я попытался его успокоить, мол, разберёмся, но тот и про меня быстро навёл справки: молодой, недавно следователем работает. Самостоятельно дозвонился до Первого секретаря райкома партии, до прокурора района, а, получив жёсткий ответ от шефа, позвонил прокурору области и для верности послал ему коллективную - от всего села и колхозников телеграмму: «Участковым доведён до самоубийства подросток. Возможно и убийство. Следователь прокуратуры молодой, неопытный. Защищает милицию вместо того, чтобы глубоко разобраться. Пришлите срочно опытного следователя. Колхозники прекратят работать, если их просьбу не удовлетворят…»

* * *
        Только что возвратился со схода сельчан. Организовали с прокурором района. Выступал шеф и начальник райотдела, тот самый, что в райкоме меня уговаривал в милицию идти. Вроде успокоили народ. Я возбудил уголовное дело по факту смерти подростка. Эх, Алёшка, Алёшка, наделал ты хлопот…
        Сидим, ждём паром. К вечеру наконец-то буду дома. Увижу Очаровашку. Она уже устала ждать, несколько дней дома не был… Шеф передал, что о моей вынужденной командировке успел сообщить.
        Тяжела ты, шапка Мономаха…

* * *
        Вчера состоялся разговор с Течулиной по телефону - не поеду ли я работать в другой район. Так же следователем, но там у меня будет квартира, а жене - работа. Разговоры о жилье я вёл уже давно с Клавдией Ефимовной, поэтому сразу дал согласие.
        Неудобно было перед шефом. Но он понял. Он знал: жить мне с молодой женой попросту негде; понимающе похлопал по плечу, и мы распрощались. Дела сдал ему.

* * *
        Новое место назначения далеко от областного центра. На самых её западных границах. Проблема добираться была бы сложной, но неожиданно выручил Валерка. Он появился внезапно, словно ангел слетел с облаков. Энергичный и радостный затискал в объятиях. Я только что вышел с приказом от Течулиной на улицу, ещё совсем тёплый от эмоций, приходя в себя. Поведал ему о своём, расспросил о его проблемах. Валерий, помытарившись по белому свету, устроился в нашем цирке. Сиял от удовольствия. Услышав о моём новом назначении, тут же предложил подвезти.
        - Уж не на верблюде ли цирковом? - тускло пошутил я.
        - Кэмел не кэмел, - заверил он, - не пожалеешь.
        И условившись о встрече, он скрылся так же внезапно, как и появился…
        Прокурор. Чрезвычайное происшествие
        Вчера возвратился домой за полночь. В девятом часу позвонил Прокудин, доложил, что в колонии строго режима - на «двойке» чепэ. Осуждённый в знак протеста залез на высотную трубу котельной. Привязал себя к трубе и требует прокурора области. На все попытки снять, угрожает броситься вниз и разбиться.
        Я накануне весь рабочий день просидел на каком-то совещании, Прокудин поймал меня заходящим домой. Но окна моей квартиры не светились, поэтому горевать за меня некому и совать бутерброды с кефиром на дорогу тоже, так что я вновь залез в «Волгу» - она мне уже пуще дома родного - и Константин помчал в колонию. Через полчаса были на месте. Прокудин и всё руководство колонии у трубы, там же представители начальства УВД, Сербитского не видать. Нет конечно, он по таким пустякам не выезжает. Впрочем, нет оснований на него обижаться: зэк требует прокурора, что же генералу голову ломать?
        Рассуждая таким образом, я оставил автомобиль и направился к трубе. Такого не бывало, чтобы осуждённым удавалось проделывать такие штуки. Никто из охраны, обслуги, да мало ли других соглядатаев у администрации в колонии, кроме «шестёрок», заметить его не смог. А затея смертельно опасная!
        Посреди хозяйственного двора котельной торчит металлическая труба, не обхватить нескольким мужикам, взявшись за руки, высотой метров пятнадцать - двадцать. Темень, глаз коли. Два мощных прожектора с подогнанных автомобилей-подъёмников, перекрестившись яркими лучами, высветили белое пятно, выхватив почти на верхушке трубы. В середине пятна сжавшийся комок: кепка, фуфайка, брюки.
        Среди задранных вверх козырьков армейских и милицейских фуражек я отыскал одну - с мегафоном. Периодически - через три-четыре минуты осуждённому подавались команды спуститься вниз, прекратить неправомерные действия, разъяснялась ответственность. Одним словом, всё, как должно быть по инструкции.
        - Всё необходимое делается, не вразумеет, сучок, и думать не хочет подчиниться, - дёргался подбежавший Прогудин.
        - Вы бы лучше думали, как он туда попал и что его заставило это сделать! - выпуская злость, рявкнул я на старшего помощника.
        Прокудин закрутился на месте, все слова проглотил, знал служивый: в таких случаях лучше молчать.
        - Добудьте мне эту говорилку! - кивнул я ему на мегафон.
        Прогудин тигром рванулся в толпу и через минуту мегафон был у меня.
        - Внимание! На трубе! - заорал я в рупор. - Моя фамилия Ковшов. Я исполняю обязанности прокурора области! Предлагаю вам добровольно слезть! Сейчас подведут пожарную лестницу! Говорить будем на земле! Гарантирую принятие мер по закону!
        Этого было достаточно. Никаких обещаний. Никакого заигрывания. Неизвестно, что за человек там на трубе. Может, фанатик, может, больной, хуже, если псих; попадаются и такие, хотя за этим в колониях следят строго и, не дай бог, вычислят, тогда попадает и своим, и зэкам. В любом случае рассусоливаться с таким народом нельзя. Они силу уважают, если в меру и по закону. Произвол не терпят.
        Ко мне подкатил Прокудин, держась всё же в сторонке. За своё получит вместе с руководством колонии, но это потом.
        - Товарищ исполняющий обязанности прокурора области, осужденный Петровский выдвинул требования, будет вести переговоры только с «самим».
        - Ты ему объяснил, что Галицкий в длительной командировке? Так что сидеть на трубе долго придётся. Кормёжку и подушки ему туда подавать не станут. Ночь уже. Не хочет, - я уеду.
        - Что же делать?
        - Снимать без меня будете.
        - А свалится?
        - Сколько он на трубе сидит?
        - Сообщили мне после девяти утра. Хотели снять. Даже собак применяли.
        - Умельцы! Это кто же додумался?
        - А забрался он туда с прошлого вечера…
        - То есть, может, сутки?
        - У них никаких спецсредств нет… И опыта снятия таких удальцов. Первый случай в России, - чуть не с гордостью доложил Прогудин.
        - Как бы этот единственный, Владимир Никитич, не кончился смертельным, - согнал хилую улыбку я с его губ, - начальника-то снимут, а то и под суд я его отдам, а вам…
        - На пенсию пойду, адвокатом возьмут, буду головёшки таскать в костёр наших оппонентов.
        Я сдержался, чтобы не выругаться: ничем его не пронять. Снова взял мегафон:
        - Примете к сведению, заключённый Петровский, обязанности прокурора области исполняю я. Так что слезайте.
        «Фуфайка» наверху молчала, не подавая признаков жизни.
        Я дал команду подогнать пожарную машину, растянуть несколько одеял под место возможного падения. Заключённые под присмотром офицеров взяли одеяла в руки и натянули их, расходясь в разные стороны. Получилось что-то вроде батута.
        - Подводите лестницу, но не торопитесь, пусть сам слезает, - отдал последнюю команду я.
        Лестница медленно поползла вверх. Все на земле замерли. Вот она поравнялась с приступкой, на которой укрывался заключённый. Ему достаточно было сделать шаг - и всё кончится. В ту или иную сторону.
        - Петровский! Я жду вас внизу, - сказал я, отвернулся и пошёл из толпы.
        Это был жест. Но я тоже устал. Большего сделать было не в силах. Если он мужик, пусть принимает решение!
        За всё время работы в прокуратуре, бывая на зоне и встречаясь с осужденными, я не позволял себе обращаться с ними запанибратски. Но и никогда не обманывал. Не позволял себе «тыкать». Среди людей, поставленных законом в такие условия изоляции, иначе нельзя. Иначе потеряешь враз и уважение, если было, и доверие, если имел, и авторитет. А прокурор на зоне, это власть государства. А власть требует уважения. Но оно должно быть взаимным. И люди, которые под тобой, а значит, под законом, очень щепетильны. Они не прощают ничего прокурору. Но изначально верят ему. До первого обмана. Потом пощады не жди.
        Пятно зашевелилось… Человек взялся руками за поручни и ступил на красную лестницу…
        Когда его завели в кабинет оперчасти, я остался с ним наедине, подождал, пока он придет в себя, разденется. Попросил принести горячего чая. Молчал, наблюдал, как он жадно пьёт. На меня он не смотрел. Я открыл случайно оставленную хозяином кабинета лежащую на столе книжку: «Инструкция о порядке содержания лиц, заключённых под стражу и осужденных». Стал листать.
        «…Татуировки антисоветского или циничного характера удаляются в установленном порядке медицинскими работниками. Все татуировки удаляются с согласия лица или органа, в производстве которого находится уголовное дело…»
        «Интересно, - думалось мне, - в каком же порядке они удаляются. Установленном порядке? Надо Прогудину поручить, чтоб просветил меня по этому поводу».
        «…Лицу, водворённому в карцер, запрещается брать с собой имеющиеся у него продукты питания и личные вещи за исключением полотенца, мыла, зубного порошка и зубной щётки…»
        Я слышал, что и порошок некоторые зэки используют в качестве дурмана. Разводят его высокой концентрацией и внутрь. Говорят, ловят дурь или кайф.
        «…Лицам, отбывающим наказание в карцере, выдаётся ежедневно по 450 граммов хлеба, горячая пища через день. В день лишения горячей пищи выдаются хлеб, соль и кипяток. Осуждённым несовершеннолетним хлеб и горячая пища выдаются ежедневно…»
        «Альпинист» всё ещё приходил в себя. Пил третью чашку чая. Несколько раз заглянул Прогудин, беспокоясь тишиной. Я не спешил. Сам отходил от стресса. Листал книжицу.
        «…Осуждённые к смертной казни, которым эта мера в порядке амнистии или помиловании заменена лишением свободы, лица, признанные судом особо опасными рецидивистами, переодеваются в одежду специального образца после вынесения приговора…
        …мужчинам, заключённым под стражу, разрешается носить волос и иметь причёску фасонов короткой стрижки. По вступлению приговора в законную силу борода и волосы на голове осуждённых к лишению свободы мужчин стригутся наголо, если нет на то иного указания врача (фельдшера).
        …лицам, арестованным и осуждённым за особо опасные государственные преступления, а также особо опасным рецидивистам, безопасные бритвы и лезвия не выдаются. Использовать опасные бритвы для бритья осуждённых и лиц, заключённых под стражу, запрещается…»
        Действительно в тюрьмах и колониях при стрижке применяют только электрические или механические машинки. Но братва умудряется заполучить запрещённое, поэтому на зоне регулярно устраиваются «шмоны», когда осуждённых поднимают среди ночи и проводят повальные обыски. Как правило, делается это после поступления информации от агентуры, изымаются при этом многочисленные, как принято называть, колеще-режущие предметы, а попросту, всякого рода «заточки» и лезвия. Бывало, изымали самодельные пистолеты, револьверы, стреляющие авторучки, выскакивающие ножи, бритвы, финки.
        «…Наручники применяются по распоряжению начальника тюрьмы, следственного изолятора, его заместителей, дежурного и начальника конвоя в случаях:
        …оглашение приговора к смертной казни - расстрелу и во всех случаях конвоирования этих лиц. При применении наручников руки заключённого удерживаются за спиной…
        …Смирительная рубашка применяется… заключённый находится в ней… под постоянным наблюдением врача… обязательно присутствие одного-двух контролёров… до успокоения, но не более двух часов… помещается на матрац лицом вверх.
        …Если все средства, кроме оружия, были использованы и не дали положительных результатов, могут применяться специальные химические средства, специальные резиновые палки, служебные собаки и воздействие струи воды под давлением…
        …Оружие применяется по заключённым, не выполнившим команду - “ложись”, только после предупредительного крика - “Ложись. Стрелять буду” и выстрела вверх…»
        Читать мне надоело, да и инструкция заканчивалась.
        - Ну и что? - приступил я. - Давайте ещё раз знакомиться. Представьтесь.
        Зэк молчал. Испытующе изучал меня. Видно было (да и личное дело его я уже успел полистать) тёртый калач. Судимость не первая и статьи что надо! Других на строгом режиме не держат. Этот заповеди воровские блюдёт - не верь, не бойся, не проси. Будет слушать меня. А потом, если удастся мне его разговорить, зачешет только о своём.
        - Фокусом с трубой вы себе административное наказание обеспечили. Кто помогал, спрашивать не буду. Меня интересует один вопрос - зачем?
        Разговор начинался трудно. Так же он и длился. Не один час. И закончился ничем. Время было позднее, и я его отпустил. Собрал начальство колонии. Ну, докладывайте, что знаете. Они мне, как обычно: ничего особенного. Не хотел работать, а ночью залез на трубу. Когда они закончили, я остался с Прогудиным один. Что тот успел выяснить? Я верил, у него были свои способы получить информацию.
        - Данила Павлович, у него жена умерла на воле несколько дней назад. Его из лагеря в лагерь чуть ли не по всей России гоняли за разные нарушения, неуживчивость в колониях. А жена от него не отставала. Всюду за ним моталась. Из области в область. С юга на север, с запада на восток. Понатерпелась. Вот и сюда доползла. Да, видать, из последних сил. Тяжело заболела. Не климат ей. Барханы наши, пески и жуткая жара. У неё сердце сдавало.
        Я сидел и слушал, не перебивал. Обычная история. Наверное, одинокие люди были. Детей не было. Вот она и тянулась за ним. Бывают такие святые женщины…
        - Он просил разрешение похоронить её. Вообще-то некоторые начальники отдельным зэкам разрешают под конвоем присутствовать на прощании с отцом, с матерью. Но тут, не знаю что случилось. Нашла коса на камень. Хотя начальник колонии прав: у Петровского масса нарушений…
        Я оторвал голову от стола. Спать хотелось, жуть! Я последнюю неделю износился, мне бы спать… Две ночи подряд сам выезжал на серьёзные убийства, а днём - совещания, одно за другим. Можно было бы и не ехать, однако поздно жалеть. Прогудин повысил голос. Будто мне в уши заорал. Я открыл глаза:
        - Вы чего раскричались, Владимир Никитович? Нас здесь, кажется, двое?
        - Вот и я говорю, Данила Павлович, - снизил обороты Прогудин. - Нарушений, конечно, у заключённого хватает, но пашет, извиняюсь, работает он за двоих. Как зверь на работе. Двойную норму валит. Жене на лекарства передавал, она у него уже слегла последнее время. Денег-то почти никаких, неделями ящики били, пустое занятие, на них особо не заработать, но он и эти гроши умудрялся отсылать.
        - Прогудин!
        - Я извиняюсь, товарищ прокурор.
        - Что за нарушения были у заключённого?
        - Драки.
        - И вы не считаете их злостными? Некоторые драки, если…
        - Так-то оно так, Данила Павлович. Успел посмотреть я его личное дело. Читал от корки до корки. У него за каждой дракой своя причина и закавыка стоит. В каждом случае разбираться надо. А разобраться в драке, если на совесть, вы знаете не хуже меня, это легче кошку чёрную в тёмной комнате поймать.
        - Вы философию не разводите, - опять начал дремать я, не в силах бороться со сном.
        - Следствие надо проводить по каждому случаю мордобоя, вот что я должен сказать, Данила Павлович.
        - Это ваше дело, Прогудин. Проводите следствие. Но на всё вам неделя. Лично докладывать мне.
        - Что? - взмолился он.
        - Десять дней и всё! - отрезал я. - Теперь слушаю продолжение.
        - Ясно, товарищ прокурор! - вытянулся Прогудин. - Не отпустил начальник его жену хоронить, как тот его ни просил, вот он и залез на эту проклятущую трубу.
        - Но жена же скончалась, вы говорите?
        - Скончалась несколько дней назад. Сутки почти он ей почести отдавал, на трубе сидя. Скорее всего, свалился бы и разбился вдребезги. Не ел, не пил ничего…
        - Ну что делать будем? - вопрос этот я задал Прогудину по инерции.
        Тот кивнул головой. Он меня тоже хорошо знал.
        - А потом, когда оклемается, в себя придёт, накормить, дать выспаться - и в шизо, - приказал Прогудин начальнику колонии, уже уезжая.
        Зэк с латинской кличкой
        История с трубой имела странное продолжение.
        Сегодня по телефону меня отыскал в УВД на заседании координационного совета Прогудин и попросил уделить время для информации о чепэ на «двойке».
        - Нет у меня свободного времени. Ты случайно в перерыве меня поймал, - раздражённо перебил я его. - Опять кто-нибудь на трубу залез?
        - Петровский просит о личной встрече, Данила Павлович, - после некоторого молчания процедил тот в трубку. - Отказался принимать пищу.
        - Решай проблемы сам. Не впервой…
        - Да я пробовал, Данила Павлович…
        - Ну и что?
        - Он требует только вас.
        - Требует? - взревел я (нервная система ни к чёрту, за последнюю неделю во время отсутствия Галицкого совсем расшаталась). - У тебя зэки уже требовать прокурора области начали. Далеко пойдём!
        - Я прибыл туда по вызову начальника колонии. Пытался провести беседу с заключённым. Выяснить причину отказа приёма пищи. Что? Как? Он разговаривать не желает.
        - Что значит, не желает, Прогудин? Вы старший помощник прокурора области или тряпка! - я начинал терять терпение.
        - Он ничего не объясняет. Требует вас. Я уехал, дал команду кормить насильно. Сейчас оттуда позвонил Фёдоров. Кричит, что Петровский в шизо сыграл на скрипке.
        - Что вы мелете?
        - Извиняюсь, вены себе вскрыл.
        - Ты заканчивай с феней, - заорал я, - докладывай, как положено!
        - Извините ещё раз. Волнуюсь. Не ждал я от него.
        - Как его состояние?
        - Успели спасти. Фёдоров клянётся, что дурик всё натурально совершил. Мог действительно в ящик сыграть, если бы не заметили.
        - Да как же в шизо-то? Там негде.
        - После нашего разговора истерика с ним была. Я попросил воды дать. Он стакан вдрызг об пол. Его в одиночку, вроде затих, успокоился. Я уехал, а они его за разбитый стакан в шизо.
        - Да, теряешь ты нюх, Владимир Никитич… - не выдержал я. - А с нюхом и всё остальное. Что происходит на зоне? Обстановкой не владеешь? Зачем ему понадобился первый заместитель прокурора области?
        - Этот Петровский недавно поступил. Из-за Урала. Кроме личного дела, никакой другой информации. И по почте уголовников тоже ничего не прозвонили, - на последних словах он сделал ударение. - Зона молчит. Новичка не знает никто. По своему делу - начинал с Саратова первую ходку.
        - Ты с этим сленгом совсем забыл нормальный язык, - оборвал я его.
        - Виноват…
        - Продолжай.
        - Да вроде всё. - Прогудин явно не договаривал.
        - Что ещё?
        - Я так понял, знает он вас, Данила Павлович… Во всяком случае, мне в беседе дал понять, что желает сообщить вам что-то важное.
        - Как обстановка в колонии?
        - Без происшествий.
        - К вечеру подготовь мне его личное дело и полную сводку по «двойке». По «авторитетам» и связям, по личности… полную картинку возьми у Фёдорова. Завтра утром буду в колонии. Да… и это… Внутреннюю информацию по колонии собери.
        - Боюсь, поздно… - заныл он в трубке.
        - Что поздно?
        - Истеричный зэк какой-то. Да и больной весь. Совсем доходяга.
        - Что же, полагаешь, сегодня всё бросить и к тебе в колонию гнать? - не выдержал я и закричал в трубку. - Ты не справляешься, а мне расхлёбывать!
        - Фёдоров говорит, с венами всё натурально было. Никакой симуляции. Мужик действительно концы с жизнью сводил…
        Я тяжело вздохнул. Бросить координационный совет в разгаре затеянного самим же обсуждения важных проблем организации борьбы с наркоманией?..
        Утром я сам сделал доклад, здорово досталось в нём милиции и, как говорится, конкретным руководящим лицам. Теперь как раз ожидались их выступления с оправданиями. Поручить всё это проводить своему заместителю? Тот милиционер - заместитель начальника УВД, спустит, конечно, всё на тормоза. Кто даст бить своих? Тем более председатель совета, прокурор, уедет. Нет! Уезжать нельзя. Ладно, чёрт с ними, с моими амбициями! Вредно делу.
        Но выхода я не видел. Его попросту не было. Свалился этот Прогудин на мою голову вместе с тем зэком с трубы! На языке уголовников «мужик», как его назвал, пользуясь блатным жаргоном Прогудин, это добросовестный заключённый, работяга, такие, если просят аудиенцию прокурора или вскрывают вены, значит, действительно что-то серьёзное их достало.
        - Хорошо. Жди меня прямо в колонии. И чтоб все материалы были.
        - Ждём, - голос в трубке явно повеселел.
        …Ехали долго. Колония располагалась на берегу реки, и дорога до неё, словно кишка за городом. После длительного дождя её совсем развезло, появились колдобины, огромные лужи. Машину водило на скорости, лишь только съехали с трассы на бездорожье. Тоска. Да и не пообедал я, как следует. Полагал домой раньше вернуться. Ждали гостей к столу по случаю возвращения Очаровашки из отпуска. Посидеть с ребятишками хотелось…
        Дорога упёрлась в ворота пропускного пункта колонии. Мы въехали на зону. Начальник Фёдоров, маленький вёрткий кривоногий полковник уже встречал, лихо беря под козырёк. Рядом маячила фигура понурого Прогудина.
        - Где заключённый? - пожал я руки обоим.
        - В медчасти, состояние нормальное. Прокапали.
        - В одиночке?
        - Под наблюдением.
        - Ведите к нему.
        Медчасть колонии, рассчитанная на дюжину коек, пустовала. Только у одной двери, изолированной от общей палаты, маячила фигура солдата.
        Я взял Прогудина с собой, записывать будет, а начальника колонии отпустил. При таких обстоятельствах тот не только не нужен, но и вреден. Заключённый ничего не скажет прокурору в присутствии любого работника колонии. Фёдоров все эти порядки знал не хуже меня и отправился заниматься своими делами, нисколько не смутившись.
        Мы вошли в палату. На убогой металлической койке, привинченной к полу, зашевелилось бесформенное одеяльное сооружение.
        Солдат, открывший нам дверь и вошедший следом, шустро нырнул вперёд и со словами: «Разрешите, товарищ прокурор», - быстро сдёрнул верх. В чёрном пиджаке и брюках, плотно привязанный бинтами к койке, передо мной лежал лысоватый зэк. Ввалившиеся глаза его медленно открылись, уставились на меня, Прогудина, солдата и закрылись снова. Щёки запали и чернели ямами - видимо, зубы отсутствовали. Седая щетина, словно колючки кактуса.
        - Отвязать от койки, - приказал я. - Немедленно врача.
        - Данила Павлович, - оправдывался Прогудин, - регулярно вводят питание. Это он ещё до трубы так дошёл. А в медпункт не обращался. Проверяли. И заявлений, жалоб не писал. Заболеваний не имел. Общее истощение организма.
        - Куда же глядели врачи? Как довели до такого? Ты посмотри - кожа да кости! Как он в таком состоянии на трубу влез? Да ещё ночью. Живой скелет. Глиста в обмороке!
        Прогудин только разводил руками.
        - Когда последний раз сам в этой колонии был? Всё в городе торчишь. А за город нос не высовываете! - заводился я. - Дай его личное дело. Сам посмотрю.
        Пока я, присев на тумбочку в углу, листал бумаги, медсестра, сделав несколько уколов заключённому, удалилась.
        Зэк открыл глаза и, уже не закрывая их, упёрся в серый потолок над собой. Тело его больше походило на труп, никаких попыток к движению.
        Три судимости, листал я бумаги, все за опасные преступления, первое - причинение тяжких телесных повреждений при нахождении в КПЗ, второе - беспорядки на зоне. Дохляк, а за собой серьёзный состав везёт! Ещё тяжкие телесные. И тоже во время отбытия наказания. Выходит, попав в тюрьму, а потом в колонию, он больше на волю и не выходил. Считай с 1970 года, как первый раз загремел, так до нынешнего дня. Про таких обычно слава впереди бежит. Он не поступил, а уже трубят про него: всем всё известно. Кто, за что, почему?.. А здесь одни вопросы. Никакой оперативной информации нет, не подошла. В «авторитетах», в группировках не значится вроде, «белая ворона» какая-то? Странный зэк. Обособленный… Я повернулся к Прогудину:
        - Что народ говорит?
        - Времени мало, не успел проявиться. В «семье» не жил. Извиняюсь, держался в одиночку, ни к кому не примкнул. О себе не распространялся особо. Бычок. Всё молчал. Поговорку или присказку всё повторял «креда». Его за это и прозвали - Креда.
        - Как-как? - переспросил я. - Что ещё за Креда?
        - Не знаю. Я тут и с блатными поговорил, и с Фёдоровым. По фене такого не значится. Если только молодые занесли.
        - К-р-е-д-а, - ещё раз повторил я. - Ладно, поговорим. Петровский!
        Я присел к койке.
        - Мы с вами уже познакомились. Я вас с трубы снимал. Что это вас туда занесло? Прошлый раз вы так и не сказали ничего. Я смотрел бумаги. Объяснения отказались писать. Что случилось?
        Заключённый отрешённо изучал потолок. Может быть, только с наибольшим интересом, чем раньше. «Всё ясно, - сообразил я, - как это сразу не догадался».
        - Владимир Никитович, ты вроде курящий? - повернулся я к Прогудину.
        Того как ветром сдуло.
        - Будем говорить?
        Пауза затягивалась. Я видел, он собирается с духом. Встал сам, отошёл к стене. Чёрт! Ни одного окна. Не положено. Стекло - опасно, хотя и с решёткой. Могут разбить, порезаться. Натоплено до тошноты. В городе давно не топят, а здесь бардак! Здесь своя котельная. Наяривают зэки, топят сами, но Фёдоров-то смотреть должен! Мысли расползались от жары, как тараканы по стенке. Нет, тараканов, конечно, никаких не было. Во всяком случае, не видно. Я старался поменьше садиться или прислоняться к стенам. Не терпел посещения этих мест. Даже потом, уже на улице или дома, долго приходил в себя от преследующего запаха колонии. Специфический едкий, как натрий или другой вонючий яд, он проникал насквозь и доставал, казалось, до мозга костей. Вот и сейчас, тьфу! Помню первое своё посещение тюрьмы. Со следователем Даниловым. Во время стажировки. Когда это было?
        - Гражданин прокурор, не узнаёте меня? - вроде голос послышался, я повернулся к кровати.
        - Не узнаёте меня, гражданин прокурор? - это лепетал, еле ворочая языком зэк.
        - Вы загадки мне не загадывайте, - оборвал я его, - говорите, если можете. Что заставило искать встречи со мной?
        Зэк молчал. Разговора не получилось. Слишком слаб был собеседник. Эта игра в воспоминания… Скольких я встречал в зоне, якобы знавших моих родителей, родственников, братьев и сестру, друзей. Всех не пересчитаешь. Некоторые действительно со мной когда-то учились в школе, недалеко жили в детстве и юности, встречались по работе, а некоторые просто выдумывали, наслышавшись рассказов от знакомых обо мне, или просто врали. Наш город небольшой. Здесь стоит пожить двадцать-тридцать лет, и знаешь всех и вся, так же, как и многие знают тебя. Спрятаться негде. Я к этому привык. И уже выработал определённый стереотип. Знакомство и родство это одно, а дело - делом. И мешать их, перемешивать нельзя. Были такие, что под моим именем и фамилией по сельским районам разгуливали. Как-то одного поймали в сельском районе. Удостоверение себе изготовил, «гаишникам» показывал…
        - Что у вас случилось в семье? - вспомнил я информацию Прогудина, сообщённую мне в тот день, когда снимали заключённого с трубы котельной - у него умерла жена, это должно его расшевелить.
        Серое лицо зэка скривилось. Закрыл глаза.
        - Не надо об этом. Поздно. Всё поздно…
        - Есть ещё родственники на свободе? - не отставал я, пытаясь его разговорить.
        - Один. Как волк. Галстук пора надевать…
        - Что-что? - не понял я.
        - Гражданин прокурор, вспомните шестьдесят восьмой год. Вы учились в Саратове?
        - Шестьдесят восьмой… Да, учился.
        - Юридический институт. Сессия заочников. Ребята из Волгограда? Два Николая, - шептал он. - Кредо, кредо…
        Я слушал его и ничего не понимал. Да, в это время я учился в институте. Семнадцать лет назад. Были у нас в комнате, когда жили в общежитии института, два паренька из Волгограда. Один, помнится, хорошо о Бунине рассказывал. Где они сейчас? Оба Николая.
        Но этот зэк? Нет, его рожа совершенно не напоминает их лица. Те молодые тогда совсем были. Даже со скидкой на прошедшее время нет ничего похожего. Один, кучерявый, очки носил. Высокий здоровяк. Ну вылитый Пушкин, только мощнее, а второй - тот совсем малец… Этот, на койке?.. Ему лет шестьдесят или более…
        - Помните, спорили с вами? - серое лицо опять покривилось, слова цедились сквозь лезвия белых губ. - О политике… Кредо?..[18 - Кредо (credo - лат.) - я верую.]
        - Чёрт возьми! - Я не сдержался, чтобы не вскрикнуть. - Корреспондент?
        - Он самый… - выдохнул он и что-то забурчал.
        Я нагнулся вплотную к его лицу.
        - Мундус… вулт… десипи, эрго… десипиатур…[19 - Mundus vult decipi, ergo decipiatur (лат.) - мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают.] - это была давно забытая мною латынь, которую он с трудом выговорил.
        Словно щёлкнул в мозгу рубильник вспышкой, высветил те далёкие времена, саратовские сессии, вечерние дебаты до одури в общежитии института перед экзаменами. До хрипа, до драки. Когда мы, полуночники, вместо того, чтобы готовиться к сессии, к экзаменам, студенты последних курсов, устраивали политические диспуты, в большей части заканчивающиеся жесточайшими разногласиями и баталиями. Спорили не только о власти, философии и социальных проблемах, о литературе, писателях о жизненных принципах. О морали и женщинах. Сумасшедший забытый студенческий пыл и азарт. Собственное мнение - самое главное и самое правое! Поэтому и споры не на живот, а на погибель с каждым мыслящим иначе, чтобы завтра сразиться снова. Да было, всё было…
        Я очнулся от воспоминаний. Ещё раз внимательно вгляделся в лежащего передо мной человека. Нет! Ничего похожего в лице! Тот уже тогда был лыс. Носил очки. Что ещё?.. Что ещё?.. Говорил как-то особенно. Очень умно. И очень грамотно. Поэтому и кличку получил «корреспондент». Нет, кажется, он действительно работал тогда журналистом в какой-то газете? Два Николая, к которым он ходил, были волгоградцами, значит, он оттуда? Но это не аргумент. Он мог просто учиться с ними на одном курсе? Да, скорее всего, он с их курса и из их группы. И эта латынь! Он всё время тогда, где надо и не надо, в ссорах вставлял крылатые латинские изречения.
        И этот туда же… Не может простой уголовник, просидевший всю сознательную жизнь в тюрьмах и колониях, так знать и помнить латынь! Даже отдельные выражения и фразы. Слишком жестокая мясорубка - зона. Перемалывает всё - волю, разум, память. Но этот помнит! И говорит! Что он произнёс?.. Я напряг извилины.
        Что говорить? Романтическое увлечение, длительное время подкреплённое повторением отдельных «коронок» на латыни, которыми порою шокировал младых дев или осаживал зарвавшихся нахальных юнцов, сидело в памяти долго. Но всему своё время. Время безжалостно уничтожает память без постоянного тренинга. А какой последние годы форчепинг[20 - Форчепинг (с англ.) - спортивный термин в хоккее: жёсткий прессинг.]! Сплошные проблемы, проверки, коллегии, совещания… Ради дома, ради собственного удовольствия некогда пожить. Всё бегом. Всё урывками…
        Так… Но всё же, запрягай, запрягай гнедых, Палыч! Вспомни комнату в старом родительском доме со стенами, обвешанными листками, на которых плакатные цитаты на латыни…
        Есть! Попалось! Он сказал: «Мундус вулт… - мир хочет, мир желает…» Мир желает быть обманутым! Эрго - поэтому… десипиатур? Быть ему обманутым?.. Нет! Поэтому пусть его обманывают!
        Так, что же получается? Мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают! Вот так будет правильнее. Да, было, вернее, есть такое выражение. Но что он этим хотел сказать? И это его «кредо»? С латыни это переводится - я верую! Его кличка! Вот она откуда!
        Зэк повторял про себя эти изречения по латыни. А осуждённым запомнилось только это слово, они и прилепили ему это прозвище. Но термин «кредо» фигурировал ещё в одном важном деле! Это был позывной. Нет! Нет! Это был пароль у саратовских студентов, осуждённых в шестьдесят восьмом или в шестьдесят девятом за романтическое желание взорвать социализм. Кто-то тогда, после их ареста и суда говорил, что этот пароль их и подвёл. На нём они и погорели. Провокатор выдал опознавательное слово. По нему гэбэшники брали остальных. Конспирация была особая, никто из рядовых не знал командира звена, лишь слово на латыни «кредо» - «я верую» - служило опознавательным знаком, кто ты есть. Судьба сыграла с ними злую шутку. Игра слов и трагедия. Заветное «я верую» использовалось предателем. Оказалось ловушкой.
        - Что? Не похож? - привёл меня в себя его голос.
        - Не узнал… Как случилось?.. Столько лет в тюрьме?.. - Я смешался и закончил совсем невпопад, - Экзамены-то сдавали?
        - Нет, не довелось.
        - Почему?
        - Сел.
        - За что арестовали?
        - Долго рассказывать. Ни к чему. Всё поздно… Ушло всё…
        - Постойте, постойте, - я начинал очухиваться. - Уж не с Селиным тогда вы были связаны? Судебный процесс по институту? «Финские социалисты»? Судили ребят из института. Очников. Курс старших. Вы были в этой группе? «Кредо» - это оттуда?
        - Финские социалисты? Селин? - он то ли говорил сам с собой, то ли бредил. - Да… почти…
        Голос оборвался. Он замолк.
        - Врача надо! Владимир Никитович! - я бросился к двери.
        Солдат вырос сам собой. Прогудин маячил сзади тенью.
        - Не надо. Ни к чему, - донёсся из-за моей спины шёпот заключённого.
        Медсестра уже влетала в палату. Прогудин, видимо, её и не отпускал. Быстрым оказалось её явление.
        - Товарищ прокурор, - закончив колоть лежащего, обратилась она ко мне, - дать бы ему отдохнуть. Думаю, завтра-послезавтра он восстановится.
        - Хорошо, - кивнул я ей, - будем заканчивать.
        - Гражданин прокурор… - донеслось с койки.
        Я подошёл ближе. Что-то произошло с зэком. Теперь я не видел кучи барахла вокруг него, нагромождения одеял, бинтов, чёрной одежды с опознавательным лагерным знаком на груди. Одни глаза горели на лице. Они, казалось, сверлили меня из чёрных глазниц.
        - Мы поговорим обо всём потом. Через несколько дней. Сначала вам надо выздороветь, - постарался успокоить я эти глаза.
        - Всё не то… Нос нихил магнии фекиссе… сед тантум еа, куае про магнис хабентур… минорис фекиссе…[21 - Nos nihil magni fecisse, sed tantum ea, guae pro magnis habentur, minoris fecisse (лат.) - мы ничего не сделали великого, но только обесценили то, что считалось великим.]
        - Не понял! - Я не знал, возмущаться мне или заниматься переводами. Против этих фраз я был слаб, расслышав едва, почти ничего не уловил. - По-нашему говорите. По-русски не можете? Повторите.
        - Мы ничего не сделали особого… - он замолк, закрыв глаза, разговор действительно давался ему с трудом.
        Он вяло шевельнул пальцами, руку поднять не смог, желая отмахнуться.
        - Ладно, это не главное…
        - Что вы хотели мне сказать? Зачем просили приехать?
        Зэк молчал. Он выдохся окончательно. Глаза потухли, закрылись совсем и больше не открывались.
        - Это связано со смертью вашей жены? Чем вам помочь?
        Упоминание о жене вдохнуло ему жизнь.
        - В Саратове давно были? - прошептал он.
        - В Саратове? Да уж забыл, когда и был. А что Саратов? Саратов стоит, - я недоумевал.
        - А я, как пошёл этот геморрой, как всыпался, совсем укутался вполусмерть… Так из хомута выйти не удалось… Хотя и доктора, и восьмёрки крутые были…
        Я уставился на него, несущего сплошной бред, ничего совершенно не понимая.
        - Он говорит, что после ареста пытался оправдаться, но лучшие адвокаты и высокие друзья не помогли, - перевёл с блатного на обычный Прогудин.
        - Да, друзья… - протянул лежащий, - видал я этих друганов в белых тапочках.
        - Вы что хотели мне сказать? - я чувствовал, надо заканчивать затянувшийся разговор, дело может кончиться трагедией для больного, он дышал на ладан, ему надо отлежаться, встанет на ноги, тогда проще во всём разобраться.
        - Ничего не хотел, - оборвал он меня. - Сомневался я. Вы не вы?..
        Силы его кончались.
        - Я ещё тогда, когда с трубы сняли, вроде уловил знакомое в вашем лице… Говор, повадки… Нюх у меня какой-то сработал, не знаю… Не объяснить. Но что-то заприметил. Неужели тот студент?.. Вот сейчас увидел. Убедился, не ошибся я в вас. Поговорили… Не ошибся. Вот и всё…
        - Что всё? Зачем просили о встрече?
        - Вот для этого и просил. Помните наш спор?
        - Что вы хотели?
        Больше он не говорил. И глаз не открывал. Как Прогудин не пытался завести с ним заново беседу, никакой реакции. Будто нас и не было. Видимо, организм совсем ослаб.
        Поручив Фёдорову организовать дежурство возле больного должным образом, мы уехали.
        Он ничего не сделал великого
        В прокуратуре давно никого. Собрался уходить. Бумаги собрал в портфель и свет уже потушил. Звонок. Не люблю я этих ночных звонков. Никогда не приносили они ничего хорошего. Брать трубку? Не брать?.. Завтра поездка в столицу… Уйдёшь, всё равно дома найдут. Куда деваться прокурору? Поднял.
        - Данила Павлович, - голос Прогудина в трубке. - Чепэ в колонии. Петровский повесился.
        - Что?
        - Только оттуда.
        - Когда это случилось?
        - Днём нашли. Я звонил вам. Ирина Васильевна сообщила, что вы у Галицкого. Отправился туда один.
        - Набрал бы напрямую Алексея Степановича. Я бы поехал тоже.
        Прогудин молчал, слышно было только его сопение в трубке.
        - Брал следователя с собой, - наконец выговорил он, - обошёлся. Паренёк смышлёный, всё запротоколировал. Самоубийство налицо. А начальник лагеря и раньше мне докладывал…
        - Что докладывал? Говори!
        - Не жилец он был… Раз пытался лишить себя жизни, значит, так и будет… Тем и кончит… Так и случилось…
        - Умники вы оба с начальником! Много знаете! - заорал я и плюхнулся в кресло.
        Прогудин закашлялся.
        - Приезжай немедленно! Всё расскажешь! - прокричал я. - Что по телефону мямлишь?
        Я сбросил пиджак и пошёл включать свет. Неуютно было в кабинете. Я уставился в окно. И за окном тоже не лучше. То ли дождь занимался, тучи вроде понависли. Без зонта, без плаща, промокнешь, к чертям собачьим! Свербило душу…
        Через полчаса в дверь постучался Прогудин. Был он уже в плащевой накидке и пах холодом и неприятностями. Присев к столу, достав папку, не поднимая головы, подавленно забубнил. Вот что я услышал.
        Петровский действительно был арестован в 1968 году в Саратове. По подозрению в антисоветской деятельности и участии в тайной группировке студентов юридического института. Помещён в следственный изолятор, где уже содержались руководители подпольной организации, в том числе Олег Селин, Терехов, Бобров и другие. Студенты назвались «партией истинных коммунистов», разработали свою программу либерально-демократического толка, поставив цель творчески изучать марксизм только по первоисточникам, а не так, как его преподают в вузах и излагают в соответствующей литературе.
        Прогудин отдувался и пыхтел после каждой фразы, отыскивая нужные записи в своём блокноте, а передо мной вставали в памяти стены общаги саратовского института, дымные прокуренные коридоры, наша комната с вечными горлопанами - спорщиками из Волгограда, лысый интеллигент по кличке «корреспондент» с его крылатым изречением: «Я пришёл разбудить ваш разум» и цитатами на латинском, давно умершем языке…
        «Теперь вот умер, наложив на себя руки, и он…» - мелькало в голове.
        Аресты пошли один за другим, рассказывал Прогудин, как ни старались студенты, как ни таились, задуманное оказалось им не по плечу. В группе появился провокатор. Наивные, они привлекали новичков без достаточной проверки. Одним словом, дилетанты-романтики. Вот за эту наивность они жестоко и поплатились, а потом были наказаны. По суду прошло около пятидесяти свидетелей, все студенты и недавние выпускники саратовских вузов. Это те, кто с ними не согласился, но с кем они встречались, полагаясь лишь на их честное слово молчать…
        Я вспомнил Николая из Волгограда, его тревожные письма о переполохе и слежке в институте. О гнетущей атмосфере недоверия. В письмах всё это читалось сквозь мелкие торопливые скупые строчки. Он здорово переживал за ребят, которых мы оба прекрасно знали, с некоторыми дружили. А Петровский?.. Я тогда не успел узнать ни имени его, ни фамилии. В моей памяти он остался лысым крепким здоровяком с отличной мускулатурой. Лишь кличка запомнилась странная «корреспондент», видно, он работал когда-то в газете…
        Обычно мы ссорились и спорили по вопросам истории большевизма, о возникновении и сущности христианства, теории толстовщины - непротивления злу, а в последнюю встречу помирились по случаю завершения экзаменов и даже вместе пели старинный гимн студентов «гаудеамус игитур», но в тот же вечер подрались, и он вызвал меня на дуэль, назвав адвокатом Сатаны. Я тогда отчаянно витал в политическом романтизме неведения и по пьяни набил ему физиономию за оскорбление нашего великого вождя…
        - Все подсудимые признали вину и покаялись, - вывел меня из забытья голос Прогудина. - Селин и главари получили по семь-шесть лет лагерей, остальные по трёшнику. Одним словом, копнули их глубоко и, что называется, выкорчёвывали заразу под корень. После судебного процесса всех близких к осуждённым уволили с работы, исключили из вузов, выселили из Саратова…
        Я глядел на Прогудина: эх-ма, старший помощник, знал бы ты, кому рассказываешь эти страсти!
        - А с Петровским дело особым колесом завертелось… - продолжал между тем Прогудин.
        Скрывая истинного провокатора, этого доходягу, в ответ на то, что он до конца всё отрицал, никого не выдал и не признался, решили сделать козлом отпущения. Пустили дезу ещё в тюрьме, что он и есть тот самый доносчик, и потом осудили отдельно от остальных за совершенно другое преступление. Подсунули ему в камеру «утку» - стукача, а студент его отдубасил, да так, что чуть было не прибил. Еле-еле уцелел, едва спасли медики. Вот за это покушение на убийство Петровскому и припаяли десятку. Что называется, на полную катушку, без смягчающих и отягчающих обстоятельств. Статья сто третья!.. Пошёл он за уголовника-мокрушника, а мечтал сгореть на костре, как Джордано Бруно. С тех пор ему ничего хорошего впереди не светило. Ни звезда пострадавшего за политику, ни безвинность жертвы, лишь плевки в лицо. Иуда - одна молва! Провокатор!..
        Прокудин смолк. Я закрыл глаза. Не в Москву мне завтра ехать! Укатить бы куда в пустошь, в глухомань. Забыться. Остыть от всего. Потухнуть. Заснуть. Вырвать из памяти…
        - А потом, когда всё постепенно забылось, его отправили отбывать наказание подальше. - Прогудин, заметив моё состояние, затараторил опять и уже не останавливался ни на минуту: - Оказался он на Севере. Там в лагере вскоре опять совершил преступление. Почти аналогичное первому. Вполне можно предположить, что его уже пытались взять на испуг сами зэки. Во второй раз его противнику в драке выжить не удалось. Суд квалифицировал его действия по статье сто восьмой части второй. Дали все двенадцать лет…
        - А жениться-то когда он успел? - вылетело у меня само собой. - Из-за жены же на трубе оказался?
        - Женился он ещё до ареста, - начал листать свой блокнот в обратном порядке Прогудин. - Брак этот был вторым. Новая жена, моложе его намного; как ни странно, от него не отказалась, не отреклась, поехала вслед за ним на лесоповал. Жила поблизости, кем-то трудоустроилась, чуть ли не в самой колонии по вольному найму. Она медицинского образования. Такая профессия везде нужна. Потом был Магадан, затем снова Урал. Одним словом, повозили его по могучей нашей бескрайней стране, и она с ним везде, как преданная собачонка. Но дальние переезды не помогали. В лагерях, куда он попадал, его пытались ломать. И уголовники, и, похоже, администрация, помня его «заслуги перед отечеством». Уголовная почта поспевала раньше официальной. Докатился бы Петровский до смертной казни, но судьба уберегла. Только неизвестно, зачем? Последний его прогон был к нам. На юг матушки России. В глубине души Петровский надеялся - не провезут мимо Саратова, жена-то его последний год туда переехала, совсем тяжело заболев. Но поезд проскочил мимо, и только он к нам прибыл, - новость! Умерла жена, так и не дождавшись его освобождения. Он
рвался, просил отпустить похоронить её по-людски. В порядке исключения, бывало, отпускали с конвоем. Он, в общем-то, нормально работал. Правда, в общественные организации, создаваемые администрациями колоний, не вступал. Но и не примыкал к каким-либо воровским группировкам. Отшельник, одним словом. Таких на зоне «мужиками» кличут. Или ещё похуже «быками». Вроде как пашут они больше остальных. Заработать хотят. Кто на что. Одни, чтобы, выйдя на свободу, приодеться, пофартить перед дружками, другие семье стараются помочь, дома детей на жён оставили, по пьяни угодив в тюгулёвку, а Покровский жене на лекарства вкалывал… Шансов, чтобы его отпустили, никаких, а он, чудак, надеялся. Думал, удастся убедить Фёдорова, но начальник колонии категорически отказал. Справедливо отказал. Не заслужил тот «отлучку». Не положено.
        «Кого убеждал Прогудин, повторяя одно и то же? Меня? Себя? - бились у меня напряжённые мысли. - Да, Фёдорова я знал хорошо. Это жёсткий руководитель. Он никогда не даёт согласия на подобные вещи. Ещё бы! А кто бы дал? Сплошные нарушения! Столько судимостей! Особо опасный рецидивист почти что. По России накатал пол-экватора, почти двадцать лет не выходил из тюрем - и на тебе! На свободу с конвоем?.. Фёдорова не обвинишь. Он везде прав. Прав по закону… Тогда Петровский, подыхая от голода, да и здоровья никакого, взобрался на трубу котельной. На что он надеялся? Скорее всего, ни на что. Это было безумие. Отчаянный шаг. Может, он хотел умереть на миру, по-человечески, чтобы видели все. Умереть, чтоб его запомнили. Узнали, что он не покорился, не сломался. Но что его остановило в последнюю минуту? Конечно, не мой призыв. И не мой голос. Он же сказал, что узнал меня только после снятия с трубы. Когда я рассматривал какую-то брошюру в дежурной, а он отогревался горячим чаем и приходил в себя. Бесполезно додумывать за него, объяснять его действия. Но он слез с трубы. А мог броситься. Передумал. Что-то
сломалось в нём? Может, поверил, что прокурор решит его проблему и ему удастся побывать на могиле жены?..»
        Теперь для меня, пожалуй, многое стало ясным.
        «И потом, узнав меня, он настаивал на встрече со мной. После отказа Прогудина вскрыл себе вены. Чуть не умер. Это был уже шаг… То-то он всё время в разговоре со мной твердил о том, что всё кончено. Он подводил итог всей своей жизни!.. От него я услышал те слова. Как он сказал? Вертится в голове. Этот чёртов сленг!..»
        - Пора надевать галстук…
        - Что вы сказали? - голос Прогудина вернул меня из забытья, я не заметил, как заговорил вслух.
        - Пора надевать галстук, так, кажется, он сказал? - повторил я.
        - На их языке это значит повеситься, - быстро перевёл Прогудин. - Что он и выбрал.
        - Да… он выбрал смерть…
        Прогудин давно ушёл. Записал для полной важности мои указания насчёт контроля за захоронением Петровского, уведомления родственников. Хотя вроде у него родственников-то, кроме умершей жены, и не осталось.
        Я всё сидел и переваривал случившееся. Мысли унесли меня далеко. В юность. В Саратов. В институт. В то далёкое невозвратное прошлое.
        «…А ведь сознайся он тогда, в следственном изоляторе, остался бы жив. Приговор по тому делу не был особенно жесток для тех времён. Все лидеры на суде сознались, отказались от своих убеждений и, по существу, были прощены. Наказания были смешны. Студентов пощадили…
        Он не отказался. Никого не предал. И был сломлен машиной, именуемой системой. Ему не осталось другого. Он выбрал свой путь. И вот логический исход…»
        А последнюю его фразу я всё-таки перевёл. Он тогда прошептал «Nos nihil magni fecisse, sed tantum ea, guae pro magnis habentur, minoris fecisse». Что с латыни означает: «Мы ничего не сделали великого, но только обесценили то, что считалось великим…» Эти слова принадлежат английскому философу, хотя и сказаны на латыни. Философ говорил о себе, о своём методе, обращаясь к потомкам… Петровский говорил о себе, о своих товарищах, раздавленных безжалостным механизмом власти, против которого они попытались поднять голос. Попытались задуматься, не согласиться…
        Чёрный август
        Лишь ничтожная горстка политических авантюристов знала подлинный смысл и назначение этих истеричных лживых компаний, а остальные же, не шибко информированные и вдумчивые, граждане нужны им были лишь для создания видимости «массовости» разыгрывавшихся представлений.
        О. М. Хлобустов, чекист, писатель, специалист по истории Российских спецслужб
        Разговор не для чужих ушей
        Во втором часу ночи председатель облисполкома Жербин едва добрался домой, опустошённый и разбитый муравейником служебных хлопот, взбудораженный московскими новостями, к которым так и не определился, как относиться. А делать это (жалила мысль), надо как можно скорей.
        Однако, не ужиная, Жербин свалился спать. Во всём разбираться завтра! Завтра будет дополнительная или новая информация. Перемелется, перекрутится… Завтра с раннего утра… Сейчас он уже не способен был разумно мыслить. Он устал. Он страшно замучился. Перенервничал… Спать, спать, спать. Утро вечера мудренее…
        Но не успел по-настоящему уснуть, разбудил взбалмошный звонок в дверь. Взглянул на часы, которые забыл снять с руки: светящиеся стрелки на циферблате показывали половину третьего ночи. Пока он пришёл в себя, присев на кровати и найдя кнопку настольной лампы, жена вбежала в комнату с белым лицом и немым вопросом. Он поднялся что-то сказать, успокоить, но вместо этого спросил:
        - Кто там?
        - Толя… Там солдаты… Из КГБ… За тобой… - бескровными губами прошептала она и пошатнулась.
        Он подхватил её, погладил, как ребёнка по голове.
        - Ну-ну, Надюш. Успокойся, родная…
        - Что происходит, Толя? Зачем они? Ночью?
        - Разберёмся, - он отставил её осторожно в сторону, усадил на кровать, сам вышел в прихожку.
        Дверь на лестничную площадку, как и оставила её жена, покачивалась открытой. В проёме вытянулись, увидев его, два офицера в форме госбезопасности. Жербин не успел к ним выйти, затрезвонил телефон. «Сущая дьявольщина!» - ругнулся про себя он и поднял трубку.
        - Анатолий Петрович, извините, это я, - голос был хриплым, сухим, неузнаваем. - Мои ребята подошли?
        - Кто это?! - крикнул он.
        - Это Лежинский, Анатолий Петрович. Вынужден вас побеспокоить.
        - Ну? Сам не спишь и других пугаешь?
        - Шифровочка пришла. Срочная.
        - Так?
        - Извините, Анатолий Петрович. Надо вас ознакомить.
        - А до утра не терпит?
        - Приказано срочно.
        - Зачем она к вам, а не мне?
        - Секретная, а Дьякушева, председателя Совета, не найду. Словно сгинул.
        - И что же? Обязательно с солдатами? Народ пугать?
        - Приказано немедленно. А на дворе тьма. Я побеспокоился, чтобы с вами ничего не случилось.
        - Да тут идти два шага.
        - Не помешает. Офицеры, Анатолий Петрович. Надёжные бойцы.
        - Ты уж не арестовываешь ли меня? Жена вон перепугалась.
        - Да что вы, Анатолий Петрович? Я бы сам пришёл, но обстановка…
        - Какая обстановка?
        - Чрезвычайная!
        - Вы особенно не разбрасывайтесь такими заявлениями. У нас в области всё спокойно. Народ работает.
        - Звонили оттуда, Анатолий Петрович… Из Конторы.
        - Я утром на комплексе был. Всё нормально. Люди вопросы задают.
        - А вы что?
        - А я? Я им говорю: работать надо. И не дёргаться.
        - По моим данным тоже всё вроде нормально.
        - А как иначе…
        - Шифровка эта…
        - Хорошо. Я сейчас буду.
        - Толя! Что там? - бросилась на шею жена.
        - Я на работу. Бумаги срочные пришли спецсвязью.
        - А эти? - она испуганно кивнула на застывших офицеров.
        - Чтобы меня не украли по дороге, - хмыкнул он. - Боится за меня их начальник.
        - Толя! - не отрывалась она.
        - Спокойно. Через часок буду. Досыпать приду, - и он шагнул за порог, не прощаясь.
        Жар остывающего асфальта ударил в нос, лишь только они вышли на улицу из подъезда. Духота убивала желания и мысли. Воздух стоял густым месивом и ощущался кожей. Жербин расстегнул ворот рубахи, отёр пот с лица. Легче не стало. Тяжело ему давалось это лето. Заканчивалось уже, а жара не спадала. Сердце стучало с перебоями. Тайком от жены по вечерам прятал он под язык валидол, прежде чем лечь спать, но помогало не сразу, лишь к утру забывался.
        - Может быть, в машину, Анатолий Петрович? - спросил один из офицеров.
        - Да что же здесь идти? Пройдёмся.
        Охрана не возражала. Тот, что спрашивал, молча махнул рукой водителю. Машина ушла. Они двинулись в темноту. Жербин шёл и вспоминал беспокойный день. Сегодня он стал особенно запомнившимся, хотя и от предыдущего сносило голову. Что в столице? Что с президентом? Чем болен? Может, к середине дня из Москвы поступит какая-то вразумительная информация? С объявлением о введении чрезвычайного положения в стране, в сознании только больше тумана и тревоги. Об этом кривотолки ходили и раньше. С начала года муссировались слухи о введении особого режима. Особых полномочий в экономике требовал председатель кабинета министров Павлов. Крючков, председатель Комитета государственной безопасности, с трибуны открыто заявлял о шпионах в правительстве, в Советах, в окружении президента; в столице нередким явлением стали боевые танки и военные патрули. Всё шло к этому, и вот объявили! Но как-то загадочно, напустив черноты. Нет газет, нет связи, полнейший вакуум! Смущало, пугало и не укладывалось в сознании то, что делалось всё это, несомненно, за спиной президента Союза, которого объявили тяжело больным. Как
отреагировал Ельцин, президент России? Об этом вестей не было. Жербин нутром чуял, Ельцин не воспримет новых правителей, но его могут не только не послушать, но и изолировать. Но тогда что же получается? Этот день должен был дать ответы на все вопросы, однако, появившись в кабинете, Жербин срочно помчался на газовый завод, в степь, за десятки километров от города. Там в который раз жители посёлка выставили пикеты, перекрыв автотрассу. Митинговали из-за участившихся выбросов газа. Народ кто-то усиленно подбивал. Об этом докладывали люди Лежинского. Тому, как и его начальнику в Москве, Крючкову, мерещились враги и шпионы. Жербин держался скептически, но по большому счёту не верил. Знал другое. Обстановка на комплексе действительно напряжённая, а среди населения посёлка, возле завода накалена до предела. И накаляли её сами власти и администрация завода: обещали переселить всех в новое жильё подальше от комплекса и не успели. Попросту забыли. Потому и поднялись люди, зашумели. Справедливости требовали. В новых, отстроенных на берегу Волги коттеджах, расположились начальство завода, служивый высший люд, а
про сельчан никто не вспомнил.
        Ситуацию подогрели столичные журналисты. Приехали тайком. Достали где-то противогазы. Понадевали их на ребятишек в детском саду, и фотографии на первую страницу центрального журнала! Звонков и угроз он пережил несчётное количество. От министров разных мастей до членов правительства. Не разбирались, кто должен был переселять. Досталось ему по первое число! Дьякушев-то ушёл от ответственности. И сейчас его нет. В отпуск сгинул, как будто знал или догадывался о предстоящих августовских событиях.
        А Жербин враз уразумел опасность: московские гэкачеписты далеко, а свои бунтовщики рядом. Если эти пикеты и забастовки на заводе преподнести с должной оценкой Кремлю, мгновенно оттуда дадут указания ввести чрезвычайное положение в области. И чем тогда всё кончится, неизвестно. Ничего хорошего не будет.
        В посёлке его встретили брёхом и негодованием, дикости не наблюдалось. Это обнадёжило. Здесь не знали московских новостей. Это снизило напряг. К тому же ему ещё верили. Директору завода веры не было. Жербин погнал того, чтобы не мешал, не злил людей. Но увиденное всколыхнуло, ударило по нервам. Вот он, бунт-то! Готов, оказывается, народ на любую неожиданность. Только спичку брось.
        К полудню миротворцам удалось успокоить население, и Жербин отбыл к себе. Но пообедать не удалось. У дверей облисполкома волновалась и шумела толпа поболее сельской. Железной стеной напирали ветераны из партийцев, их выделяли огневые, безумные глаза фанатиков. По углам жались демократы, этих пробирала дрожь, но плакаты в поддержку Ельцина и они не выпускали из рук. Из окна второго этажа здания напротив, где размещался молодёжный комитет, развевался «триколор». Его снова закружило, заколовертило. Он встречался с делегацией одних, принимал представителей других, вникал в требования третьих. Уже ближе к ночи собрал исполком - кто оказался под рукой, и предложил обсудить положение дел. Обстановка требовала принятия определённого решения. Власти наконец следовало выразить своё отношение к событиям в Москве, к новоявленному кремлёвскому комитету. Исполком едва не превратился в драку, партийцы набрасывались на демократов, те злобно огрызались, не оставались в стороне и всегда выжидающие чья вверх возьмёт «жирондисты». Когда всё же проголосовали, - остолбенели. Большинство высказалось «за». Это значило
поддержать ГКЧП?! Тупо глядели друг на друга, остывая. Он попытался разрулить ситуацию, успокоил особо взвинченных, нашёл зацепку отчаявшимся. Тихо, но твёрдо объявил: исполком не в полном составе, а с таким судьбоносным решением торопиться не гоже; дождёмся завтрашнего дня, обмозгуем заново, тогда решение будет окончательным. Он выжимал из ситуации всё. Ему самому нужна была ясность. В тёмную он играть не имел права. Слишком высока была цена ошибки. И не одна его судьба поставлена на карту. Лично за себя он всё уже решил, поняв, что страна имеет дело с настоящим политическим переворотом. Его интуицию подтвердил и звонок товарища из молодёжного комитета. Тот чудом связался со столицей. Ельцин отверг самостийных функционеров, объявил их действия незаконными. В ответ на это Белый дом осадили танки, возможен штурм, уже гибнут люди. Неизвестно, что с Горбачёвым…
        С тем и распустил он исполком до утра. А теперь вот его ведут комитетчики госбезопасности. Арест? Или?.. А что может быть ещё?..
        В кабинете начальника накурено, окна распахнуты, шумели кондиционеры, выгоняя сизый дым. Видать, перед его приходом, тот тоже только разогнал своих совещавшихся. Участники разбежались быстро, так как, поднимаясь, он не встретил в коридорах и на лестницах никого, кроме дежурного на первом этаже. Сам Лежинский никогда не курил, даже в партийные годы, когда работал в комсомоле и райкоме партии, а здесь позволил подчинённым, значит, народ был высоких рангов.
        Генерал встал, пошёл ему навстречу, смущённо, даже виновато, улыбаясь тревожной гримасой губ, зрачки запали в почерневших от бессонницы глазницах.
        - Ещё раз приношу извинения, Анатолий Петрович. Не подумал, что так обеспокою. Сам хотел к вам идти. Но видите, совещание проводил. Всё управление в боевой готовности. Только закончили, - проговорил он.
        Жербин только безвольно махнул рукой и сел к приставному столику. Генерал на своё место, в кресло, не пошёл, устроился тут же напротив.
        - Не выхожу из кабинета второй день, Анатолий Петрович, - продолжал он, морщась, как от зубной боли. - Звонят то и дело…
        - И кто же? - перебил он.
        - Наши.
        - Что интересует?
        - Как положение на местах.
        - Нормальное положение.
        - Так и отвечаем. Комплекс газовый вот?..
        - А что комплекс? Там всё нормально. Я чуть не весь день там лично провёл. Люди с пониманием всё воспринимают. Комплекс выдаёт газ. Работает.
        - Пикеты эти! Будь они неладны! Не вовремя!
        - А они всегда не вовремя! Что их раньше не было? Или не знали о них? Вот об этом вашим орлам, на заводе задницы греющим, раньше позаботиться надо было! - не выдержав, вспылил Жербин невольно, неожиданно даже для себя самого. - Профилактировать надо было ситуацию, так, кажется, на вашем языке это звучит? И местная наша власть проморгала… Завод давно ручки сложил, на село махнули. Для своих настроили коттеджи, как царьки какие, и успокоились! Ваши-то не улавливали обстановку? Не первый раз народ там трассу перекрывает!
        - Прошляпили…
        - Вот.
        - И как раз сегодня.
        - А им только этого и надо, - Жербин сказал это странно прозвучавшее для обоих слово «им», сам толком не зная, кого имел в виду, но, заметив, как внутренне напрягся генерал, осёкся.
        - Зелёные, зараза их забери, - продолжил за него генерал.
        «Неужели и у него кабинет прослушивается?» - мелькнуло в сознании Жербина, но он уже остановиться не мог:
        - Зелёные или голубые, плевать! Главное, сам факт. Но народ понял всё правильно и правильные выводы сделал. Я поговорил с людьми. Честное слово дал, что проблему решу. Вместе с директором завода и его министром. Слава богу, верят ещё.
        - Вот так.
        - К тому же это не тот случай. Там о ситуации в Кремле и слова не звучало. Вы сообщили что-нибудь своим про пикеты?
        - По телефону. Но без выводов.
        - Рядовой случай, так и следует считать.
        - У вас делегации были?
        - Доложили?
        Лежинский кивнул и предложил чаю.
        - Ветераны. Их кто-то сподвигнул. - Жербин расслабился, откинулся на спинку стула. - И не они одни. Весь день круговерть. Исполком хотели провести, но полный состав не собрали. Отложили до утра.
        Принесли горячий чай.
        - Жене обещал ещё прийти поспать, - хмыкнул Жербин, сделав глоток, - но теперь уже не засну после такого крепкого…
        Он поднял глаза на застывшего генерала, дожидающегося окончания фразы и сказал, ещё раз хмыкнув:
        - …чая. Глаз не закрыть. Вы здесь, случаем, не чифирите?
        - Не до этого.
        - Что в столице? - резко спросил Жербин, посуровев лицом, будто и не вёл секундой раньше вольных рассуждений.
        - Напряжённая ситуация. Непонятно ничего. Горбачёв в Форосе молчит. Комитет по чрезвычайному положению сформирован и действует. Янаев…
        - Это по телевизору передавали, - перебил Жербин генерала. - Обстановка какая? Что Ельцин?
        - Вот, шифрограмму прислали…
        - Что в ней?
        Лежинский молча протянул бумагу. Рука его дрожала.
        - Ты что-то не договариваешь, генерал? - Жербин взял бумагу, но читать не стал.
        - А что мне скрывать? Что знаю, то и вам говорю.
        - Крючков же с Язовым фактически возглавляют комитет? - впился Жербин глазами в генерала.
        - Вице-президент что-то плохо себя чувствует… Мне он показался даже нездоровым во время трансляции.
        - Не пьян?
        - Как можно?
        - Танки в столице?
        - Военные есть. Но это объясняется ситуацией.
        - Значит, волнений нет?
        Лежинский сумел промолчать, хотя пауза затянулась.
        - К танкам народ в столице приучен, - не выдержал молчания Жербин. - Помните, ещё в январе в Москве бронетехника появилась? Но тогда сам Горбачёв указ подписал. А сейчас?
        Лежинский неопределённо качнул головой, изобразив невнятное участие.
        - И призывы к принятию чрезвычайных мер знакомы, - продолжал нагнетать Жербин. - Вспомните июнь. Павлов тогда не побоялся в Верховном Совете представления этих самых чрезвычайных полномочий требовать. Перепугал депутатов так, что Горбачёву приезжать пришлось и выступить. А ведь Павлова тогда, как по задуманной программе, поддерживал кто?..
        Жербин попытался найти эмоции на лице генерала госбезопасности, но тщетно. Тот даже голову опустил к столу, чаем увлёкся не к месту.
        - Крючков, Язов и Пуго! - жёстко закончил фразу председатель облисполкома, так и не дождавшись ответа собеседника.
        Жербин тяжело поднялся, молча заходил по просторному кабинету, остановился у огромной карты Союза, зашторенной серой ширмочкой. Постоял, потеребил её задумчиво, будто желая заглянуть за занавес, но отдёрнул руку, отошёл к окну, которое заботливо закрыл ещё офицер, подававший чай. В кабинете загулял холодок от мощных импортных кондиционеров. Жербин поёжился, передёрнул зябко плечами. Большой кабинет, ухоженный, ни пылинки, ни соринки, но и живого ничего не было в нём. Цветов, аквариума, как у него, например, в исполкоме. К нему даже голуби залетали, а здесь жизнь не задерживалась, спешила покинуть, будто опасалась чего-то. Холод съедал живое, тёплое.
        - Отставку президента мы переживали в своё время, - бросил от окна Жербин так и молчавшему генералу. - В апреле на пленуме ЦК Горбачёва довели до предела, а потом сами же его уговорили в перерыве забрать заявление. Всё пережили. Может, и это всё пустое?
        - Хотелось бы стабильности, - выдавил из себя наконец-то генерал. - Государство в этом нуждается, как никогда.
        - Да уж, прижало. Но сейчас всё это предпринимается в отсутствии Горбачёва.
        - Сообщили, он тяжело болен.
        - Где же успел? - Жербин вернулся к столику, отодвинул стул обеими руками, развернул и удобно уселся на него, словно на коня вскочил. - Только уехал на море, в объятиях врачей - всевозможных светил медицины, и на тебе!
        - Если б знать, то за соломинку, как говорится…
        - Море, крымский пляж, - продолжал Жербин, будто и не слышал генерала. - Он не один там, конечно?
        - Не знаю. Наверное.
        - Раиса при нём, я слышал. Дочка с мужем, младшенькую тоже взяли.
        - Да?
        - Он там союзный договор должен был доработать, а потом с Ельциным и Назарбаевым встретиться для окончательной редакции текста.
        - Я не в курсе.
        - Так об этом пресса не раз твердила, - Жербин простительно улыбнулся по-дружески, казалось, вот сейчас протянет руку и хлопнет по плечу собеседника: что, мол, газет не читаешь? - В последних встречах по доработке проекта договора, в июне и июле они договорились, что после отпуска его подпишут. От этих последних согласований многое должно было зависеть. По существу, решалось то, из-за чего весь этот сыр-бор! Быть ли СССР и каким.
        Жербин заметил, какой острый взгляд бросил на него генерал после его последней фразы.
        - Я глубоко в этом убеждён, - закончил он твёрдо, - все ждали окончания отпуска Горбачёва. И на тебе! Как снег на голову это известие. Заболел! А он-то сам почему молчит?
        Лежинский обречённо покачал головой.
        - Не известно ничего? - всё же задал вопрос Жербин.
        - Анатолий Петрович, в шифротелеграмме ничего этого нет. Может быть, всё же вы её прочтёте?
        - Да прочту, прочту! Куда она денется? Мы с тобой, генерал, прежде всего все вопросы для себя должны решить. Сами. Без подсказки.
        - Служба, Анатолий Петрович, - привстал генерал с места.
        В кабинете воцарилась томительная тишина.
        - Служба Отечеству, - тяжело вздохнул председатель облисполкома. - Это вы правильно напомнили. Ну что же, будем служить Отечеству. Мы ведь этим с тобой и занимались всё время. Разве чем другим?
        Генерал кисловато улыбнулся.
        - Ещё чаю, Анатолий Петрович?
        - Сегодня только чаем и спасаюсь, - отказался Жербин. - И не ел ничего, а есть и не хочется. Где бумага-то?
        - Вот, - схватил листок со стола генерал и подал председателю облисполкома. - Следует ознакомиться, выразить своё отношение к созданному чрезвычайному комитету, его принятым решениям и дать ответ.
        - К его решениям?
        - Бумаги все у меня. Тоже передали нашей почтой.
        - Эти, что зачитывали по телевизору?
        - Да!
        - Так они известны. А ещё что?
        - Своё отношение.
        - Ну, моё личное мнение мало кого интересует. Им надо мнение Совета, населения области. А что мы, референдум будем проводить? Когда это делать? И сколько времени понадобится?
        - Нет, Анатолий Петрович. Я полагаю, вы ошибочно расширяете задачу. Сейчас уже известно настроение людей и исполком, вы сказали, проводили…
        - Нет! Какой это исполком? Явки полной не было. Это не исполком. А потом, это ведь тоже не мнение народа. Тут депутаты должны высказаться. На сессии следует рассматривать.
        - Анатолий Петрович! Извините! - перебил генерал. - Я понял из запроса, что ответ следует дать немедленно, в крайнем случае завтра. Его ждут у Янаева непременно. Об этом и телефонные звонки были.
        - Мне тоже звонили, - неопределённо ответил Жербин и замолчал, не глядя на генерала.
        - Кто звонил? - вырвалось у того.
        - Горячка здесь ни к чему! Это мера чрезвычайная! Крайняя! - поднял глаза на генерала Жербин. - Такие решения принимать за область, за всё население меня никто не уполномочивал. Я только председатель исполкома. А исполком что? Исполком - это исполнительная власть.
        - Анатолий Петрович… - ещё раз попробовал возразить генерал.
        - У нас Совет не собирался. И председатель Совета Дьякушев неизвестно где. Знает ведь о том, что в стране творится. Где-нибудь в столице небось. И носа не кажет. Так и роятся мысли: не специально ли спрятался? Не первый раз уже у него эти штучки наблюдаются.
        - Анатолий Петрович!
        - Извини, генерал. Государственное дело, сам говоришь. Отечеству служим, так сказать. Давай исполнять его по чести. Чтобы перед потомками потом не краснеть.
        - Анатолий Петрович!
        - Вот я и говорю. Раз важное это государево дело, значит, исполнять всё следует по закону.
        - Анатолий Петрович!
        - Без обсуждения, без Совета нельзя. Сколько сейчас времени?
        - Рассвет скоро.
        - Настанет новый день. Соберу Совет, и определим мнение. Общее.
        - Значит?..
        - А в области у нас всё спокойно. Народ - работает, власть - на местах, происшествий особых нет. Значит, нет оснований для введения и чрезвычайного положения. Так, генерал?
        - От меня ждут немедленного ответа, Анатолий Петрович.
        - А это что? Не ответ? - развёл руками Жербин. - Так и сообщи. Дискутирует народ в преддверии заседания областного Совета. Референдума объявлять не собираемся. А мнения следует обсудить, как положено, по закону. Народные избранники выскажутся. Только они наделены таким правом. Что же, один председатель исполкома будет решать?.. А в области всё нормально. Оснований для введения чрезвычайного положения не имеется. Мы без танков обходимся.
        - Анатолий Петрович!
        - Ну что вы заладили: Анатолий Петрович, да Анатолий Петрович? Правильно же я говорю! Сам-то, как думаешь? - вдруг насторожился Жербин и зыркнул глазами на генерала по-мальчишески хитро.
        - Ситуация в области спокойная. Повода для беспокойства нет, - не задержался с ответом тот. - Я и раньше об этом докладывал.
        - Правильно докладывал. А завтра ещё отрапортуешь.
        - Сегодня уже, - откинулся на спинку стула генерал, и видно было, как он впервые за всё время разговора с председателем исполкома расслабился, даже глаза закрыл умиротворенно.
        - Да, скоро рассвет, - в тон ему ответил Жербин, повернувшись к окнам. - Давай ещё крепенького, что ли? Да пойду я.
        Генерал распорядился, и пока офицер спешил с чаем, разливая его по чашкам, так и не убранным со стола, в кабинете стояла тишина.
        - Тут ещё одна бумага, Анатолий Петрович, - когда вышел офицер, осторожно напомнил о себе генерал.
        - А чего раньше молчал? - по-свойски удивился Жербин. - Вроде порешили?
        - Обращение к жителям области надо подписать…
        - Кому?
        - Вам.
        - Что там?
        - Вот, читайте. Вы должны выразить полную и безоговорочную поддержку действиям Комитета по чрезвычайному положению. Вот здесь нужна ваша подпись.
        Генерал подал Жербину листок.
        - А ты его раньше разве не показывал?
        - Нет.
        - А за что я должен там подписываться?
        - Там другое.
        - Запутали вы меня совсем.
        - Устали, Анатолий Петрович…
        - Да уж, намотался. Долго помниться будет этот денёк, - Жербин выигрывал время, осмысливая услышанное, буквы на листке прыгали перед глазами, он с трудом улавливал содержание фраз и даже отодвинул чашку чая в сторону.
        - Ночь, - напомнил генерал.
        - И ночь, - поддакнул Жербин и решительно отодвинул листок от себя, даже бросил на стол. - Нет! Я этого подписывать не стану! Да что ты? Я же говорил, что не правомочен! Совет высказаться должен!
        - Не горячитесь, Анатолий Петрович, - придвинулся к нему генерал. - Не горячитесь. Подумайте хорошенько. Эта бумага…
        - Эта бумага не простая! Она нужна для больших дел!
        Лежинский замер, замолчал.
        - Она развязывает руки многим.
        - Анатолий Петрович…
        - Тебе, генерал, я могу это сказать. Не боюсь. Мы с тобой одни. Народу не скажу. Но они сами поймут. Не дураки.
        - Им-то кто скажет? - вырвалось у генерала.
        - Кто скажет? Найдутся свидетели… Время ставит точки нашим делам.
        - Анатолий Петрович!
        - Время, генерал. Оно и судья, и палач нашим поступкам.
        - Ну, уж если вы к истории обратились, позвольте и мне.
        - Интересно…
        - Вам что-нибудь говорит городок с названием Мон-Сен-Жан?
        - Что это? Франция вроде?
        - А Гугомон?
        - Что за кроссворд?
        - Может быть, Папелот?…
        - Сплошная география. Нет, генерал, сдаюсь, я в географии не силён, хотя, каюсь, в детстве капитаном мечтал стать, корабли водить по морям-океанам. Кто из волжских пацанов не мечтал о дальних странах, пальмах на островах, диких папуасах?..
        - Я не назвал вам ещё Ге-Сент, Бель-Альянс и Плансенуа.
        - Абракадабра какая-то!
        - Нет. Это великие города Франции, Анатолий Петрович. А кто их помнит? Во времена исторического сражения Наполеона с армией союзников, когда наконец-то корсиканец впервые и окончательно потерпел сокрушительное поражение, они все героически сражались. Мон-Сен-Жан был жестоко обстрелян из пушек. Гугомон сожжён, Папелот сожжён, Плансенуа пропало в пламени пожаров от ядер. Ге-Сент взят приступом. Только Бель-Альянс был свидетелем дружеских объятий двух победителей. Однако названия всех этих мест никому не известны. Не удержала их память. А вот на долю Ватерлоо, стоявшего в стороне, куда и дым сражений не доставал, достались все лавры. Эта деревня, тихо почивавшая в полмили от поля битвы, прославилась на века.
        - Да… Рассказал ты мне историю, генерал…
        - Вот вам и память.
        - Да… Впечатляет. Ничего не скажешь.
        - Так будете подписывать, Анатолий Петрович?
        - Нет, генерал.
        - Что же мне делать?
        - Ставь печать. Пиши - отказался. Завтра Совет буду проводить, - поднялся Жербин.
        Генерал потянулся вслед, не спуская с него глаз.
        Оба догадывались, каким будет решение завтра. И оба обернулись к окнам.
        Рассветало.
        Защитник Белого дома
        Лёха Лапоть замер, полез протирать глаза, закрыл их даже для верности и снова уставился на белый свет. Видение не пропадало. Навстречу по шоссе, вылупляясь из утреннего тумана, как цыплята из яиц, двигались танки, фыркая и лениво позвякивая гусеницами.
        Лапоть остолбенел. Схватил товарища за локоть.
        - Что это, Серёга? Учение?
        - Чего мелешь, дурило?
        - Гляди, броня!
        - Откуда ей быть? - не сводя глаз с приближающейся военной техники, разинул рот и подполковник Ремнёв. - Какие учения могут быть в столице летом? До центра рукой подать. Все в отпусках.
        - При чём здесь отпуска?
        - Москва гуляет. Сам президент в море купается. В Крыму.
        - Не война же?!
        - Ещё чище! Думай, что говоришь!
        - Так скажи. Ты же коренной житель.
        - А мне почём знать? Вчера же с тобой полуночили. По телеку ничего.
        - В штабе-то не слышно у вас?
        - Выходные. Какие дела? Однажды было. Зимой. Эксперимент Горбачёв проводил. Так горлопаны доконали его митингами. Убрали броню с улиц. С той поры ничего.
        - Куда же они чешут? Не на парад же?
        - Щас узнаем. - Ремнёв, уповая на форму подполковника, попытался двинуться на середину дороги к переднему танку наперерез, высоко задирая руку с вскинутой фуражкой, но тот, приметив смельчака ещё метров за двести, дрогнул стволом пушки и, угрожающе описав ей дугу, внушительно уставился в упор.
        Подполковник, натянув фуражку на уши, вприпрыжку затрусил назад к Лёхе, размахивая портфелем. Тут же из колонны выскочил незаметный до этого пятнисто-зелёный «уазик» и понёсся к Ремнёву и Лаптеву, сердито подвывая сигнальной сиреной. Приятелей сдуло с дороги за невысокие кусты.
        - Что? Не даётся? - Лапоть полез в карманы за куревом.
        - Здесь что-то неладное… Обычно их гаишники сопровождают, если перегон какой, - задыхаясь от волнения, отчал Ремнёв, - а сейчас никого. Не прут ли они туда, куда и мы с тобой собрались?
        - Неужели в Белый дом?
        - Не знаю я. Но думаю, поспешать нам следует, пока не перекрыли всю трассу танками.
        - В метро?
        - А то куда же. Я знаю тут дорожку поближе. Давай за мной! - И Ремнёв, не обращая внимания на взвывшую сирену вояк, рванул через дорогу.
        Лёха кинулся за ним. Вдвоём они резво перескочили асфальтовое покрытие, обогнули кустарники и благополучно оказались в тихом переулке.
        - Не отставай! - с лёгкостью удирающего зайца проворно прыгал дальше подполковник.
        Задыхаясь с непривычки, Лёха едва поспевал за ним.
        - Куда теперь-то? - взмолился он.
        - Давай, давай! - подгонял его тот, изредка оборачиваясь и портфелем указывая направление. - Тяжко после вчерашнего-то?
        - А ты как думал? - отдувался Лёха. - Знал бы, остановился после первой бутылки.
        - Все вы так, - издевался приятель, - сильны алкаши задним числом.
        - Сам же наливал…
        Когда впереди вместе с колокольным грохотом сердца появилась светящаяся буква «М» на фасаде здания, Лёха едва волочил ноги, но финиш дистанции открыл второе дыхание и прибавил сил. Они оба с наслаждением спустились в прохладу подземелья.
        - Откуда танки-то? Не разглядел что-нибудь на броне? - спросил уже в электричке Лёха.
        - Не разглядел. Знамёна на параде цепляют. А здесь сплошь железо. Ты знаешь, я что-то и на «козле» номеров не заметил.
        - Дела… Живёте вы, как на бочке с порохом. Почище нас.
        - Не гони дуру-то, - оборвал «философа» Ремнёв. - Говорю же тебе, не чисто всё это. Гоним сейчас в Белый дом. Я тебе встречу с помощником Шахрая на десять устроил. Ничего не случится, если мы раньше там окажемся. Только бы пропустили…
        - Рано ещё.
        - Я договорился. Свои будут, пропустят. Там и перекусим. Заодно выясним, что случилось.
        Перебрасываясь короткими фразами, они, перескакивая с одной станции на другую, без особых проволочек и приключений добрались до конечного пункта назначения. Уже выбегая из метро, Лёха уловил момент и напомнил приятелю о своих болячках.
        - Серёга, ты про меня-то не забудь, - дёрнул он подполковника за рукав.
        - А к чему вся затея-то? - чуть не обиделся тот. - У меня всё чётко. Это не твои дружки в Министерстве внутренних дел. Языком трепаться, да деньги вытягивать. Помощник Шахрая знает о твоих проблемах, Сергей Михайлович обещал участие. А ты понадобился для того, чтобы своими словами, так сказать… Подробности, детали какие разъяснить, если возникнет надобность.
        - Хорошо бы…
        - У меня всё схвачено.
        - Танки эти?.. Не помешали бы…
        - Вот и я волнуюсь.
        Но танки уже стояли за Калининским мостом.
        - Смотри! - ойкнул Лёха и опять застыл, как в первый раз на дороге. - Они уже здесь!
        - Фу ты чёрт! - остолбенел и Ремнёв. - Напугал меня.
        - Танки!
        - Да вижу я. Не ори, - одёрнул его подполковник. - Это не наши. Тем ещё катить да катить. Это другие.
        - С десяток наберётся, - начал считать Лёха.
        Возле здания шумел, суетился, бегал народ. Мимо толпы, не подавая сигналов, с флажками стремительно пронёсся кортеж правительственных автомашин, в середине самая приметная, сверкающая и хищная чёрная «Чайка». Белый дом проглотил примчавшихся.
        - Давай за мной! - скомандовал Ремнёв. - У меня пропуск, а то, боюсь, потом поздно будет.
        В суматохе, прицепившись к подполковнику, как малое дитё к матери, Лёха опомнился только в помещении. Тут было поспокойнее, но беготня и шум, словно во взбалмошном улье, не внушали ничего хорошего. Ремнёв нашёл ему место в коридоре на втором этаже в неприметном закутке, приказал ждать, сам пропал. Вернулся, словно выжатый лимон, красный, взлохмаченный, вспотевший. От него несло свежим коньяком.
        - Сидишь? - зачем-то спросил он рванувшегося к нему Лёху.
        - О! Ты где успел-то? - удивился тот.
        - Влипли мы с тобой.
        - Чё?
        - Не чокай, сейчас заохаешь.
        Лёха с нетерпением вглядывался в подполковника. Тот как-то рывками достал платок, вытер лицо, потом расстегнул воротничок кителя, залез рукой с платком внутрь под мощную грудь, плюхнулся рядом, бросив портфель, как пустую ненужную вещь.
        - Ну, чего молчишь-то? - наседал Лёха. - Коньячком поправился?
        - На совещании Сергей Михайлович, - не удосужив приятеля ответом, выдохнул тот тяжело. - Ельцин всех собрал у себя на пятом этаже. Руцкой, Хасбулатов, Силаев, все там.
        - Что творится-то? Узнал что-нибудь?
        - Плохи дела.
        - Толком можешь сказать?
        - Похоже, против Ельцина опять что-то затевается. Военных подняли. Белый дом в осаду берут.
        - Да ты что!
        - Конкретно никто ничего не знает. Не говорит.
        - А нам куда?
        - Не кудычь, как наседка. Тут сиди.
        - Чего сюда-то припёрлись?
        - Цыц! Ждать надо. Придёт Шахрай, узнаем.
        - Серёж, я с тобой.
        - Сиди! Не дёргайся! - Ремнёв поднялся, даже изменился в лице. - И не кличь меня так. Обращайся по званию.
        - Чего?
        - Товарищ подполковник, понял?
        - Чего?
        - Понял, говорю?
        - Понял…
        - У тебя какое звание в ментовке было?
        - Старший лейтенант.
        - Вот так, старлей. Ждать здесь.
        Но долго без дела Лёхе сидеть не пришлось. В соседний кабинет распахнул дверь шедший по коридору с двумя верзилами лысеющий «бульдог». Через несколько секунд внутри раздался его зычный командный голос, дверь дёрнулась, и оттуда в коридор полетели ящики, стулья, тумбы столов, крышки и всевозможная мебель. «Бульдог» с грохотом и руганью выломился следом, за ним его эскорт, отряхиваясь от пыли и мелкого мусора.
        - Скучаешь? - задержал «бульдог» красные глаза на Лёхе, вскочившем, как по команде.
        - К Шахраю… на десять.
        - Давай ко мне!
        Лёха выдвинулся из своего закутка.
        - Где служил?
        - В милиции.
        - Наш. Видел, что я делал?
        Лёха, недоумевая, кивнул.
        - Бери людей, - «бульдог» ткнул рукой в кабинет, из которого он только что вывалился. - И пройдись по всему этажу.
        - Мебель вытащить? - не понимал ничего Лёха.
        - Вот именно.
        - А ходить негде будет?
        - Правильно понял, мент. Чем меньше проходу, тем лучше. Это твоя задача.
        - А?.. - хотел спросить Лёха.
        - Вплоть до конца этажа! - уже через плечо, развернувшись, уходя, рявкнул тот. - Найдёшь потом меня. И поспешай!
        Он и двое косолапых умчались.
        Лёха, смущаясь, неловко заглянул в порушенную комнату.
        - Есть кто живой? - крикнул он и столкнулся с худющим интеллигентом в роговых очках, выносящим кадку с цветком, сзади пылила сердитая особа: плотненькая «тумбочка» с чубчиком школьника.
        Лёха посторонился. Интеллигент и особа степенно продефилировали наружу, оставляя за собой лишь раскачивающуюся люстру на потолке и соблюдая очередность. Особа сжигала Лёху близорукими глазками.
        - Есть ещё народ? - всё-таки спросил Лёха и тупо проводил их взглядом, не надеясь на ответ и от этого совсем теряясь.
        - Кто мне скажет, зачем всё это надо? - вопрошала в неизвестность особа.
        - Глафира Марковна, этот вопрос Александру Васильевичу, - отвечал очкарик, оглядываясь по сторонам и ища место для кадки.
        Лёха обдумывал, с чего начать, но его выручил шум в комнате рядом, дверь которой распахнулась, и оттуда вывалился толстяк с выпученными глазами, двумя руками удерживающий половинку огромного стола. Вторая его половинка вынырнула следом, прижав бедолагу к стене, вместе с вцепившейся в неё рыжей тёткой и пигалицей в голубых джинсах. Пигалица светилась, словно хрустальная, то ли от худобы, то ли от улыбки до ушей. Лёха не успел разглядеть, цеплялись ли женщины за крышку стола или наоборот, но только тётка испустила дух, пигалица завизжала, а стол рухнул, едва не придавив толстяка и бросившегося на помощь Лёху. К счастью, все отделались испугом, не считая отдавленных ног.
        - Магдалена! - опять подала голос особа. - Кому это взбрело в голову?
        Интеллигент нашёл наконец место своему цветку, который тут же был свален толстяком на пол вместе с кадкой. Оба кинулись собирать землю и то, что осталось от растения, в пустое нутро кадки.
        «Бардак! - закружилась голова у Лёхи. - Что же я с этой бригадой наработаю?»
        Перепрыгивая через разбросанные в коридоре препятствия, огибая шкафы, сметая стулья, мимо Лёхи проскочил приметный молодец из тех двух, сопровождавших битюга. Лёха успел схватить его за локоть.
        - Товарищ! - взмолился он с отчаянием.
        - Под твою ответственность второй этаж, - без эмоций вывернулся тот, не останавливаясь. - Чего топчешься на одном месте? Крути винты!
        Лёха с тоской огляделся.
        - Это Рогин, - проводил взглядом молодца толстяк. - Ему не перечат.
        - Граждане… - набрав воздуха, осмелел, краснея лицом, Лёха; что говорить дальше, он не знал и поэтому чуть тише, без энтузиазма добавил первое, пришедшее на ум: - Россияне. Выполним задачу…
        - Александр Васильевич шкуру сдерёт, если не успеем, - закончил за него толстяк более бодрым баском. - Братцы, давай за мной! Сейчас подымем Курта Фридриховича с Никифоровым. Чего они так застопорились?
        И толстяк нырнул в соседнюю комнату, отворяя очередную дверь, как к себе домой. Здесь к ним присоединились четверо молодцов. Это было спасение. У Лёхи отлегло от сердца. Он попытался даже освободить женщин за ненадобностью, однако те наотрез отказались. Команда его разрасталась на глазах, увеличиваясь с каждым выпотрошенным кабинетом и растерзанной комнатой. Сам Лёха освоился, лихо руководил помощниками и через два-три часа они успешно загромоздили весь второй этаж, подбираясь к заветному финишу. Хотелось есть, и усталость давала знать о себе, но больше всего мучила жажда. Лёха уже несколько раз посылал женщин за водой, однако Белый дом оказался отключён чьей-то зловредной рукой не только от света, радио и связи, но и от водоснабжения. Пропала и не вернулась пигалица, последнее время крутившаяся вокруг Лёхи с всевозможными примочками: то ей то, то это. Лезла всё время на глаза, прижималась ненароком к плечу, работать мешала со своими расспросами да советами. В короткие минуты перекура совала свой серебристый заграничный плеер - послушать музыку, от которой его тошнило. Лёха деликатно отводил её
руку, сторонился, замечал, как хмурилась «тумбочка», отворачивалась Магдалена, переглядываясь между собой. А пигалице хоть бы что! Будто не замечает. Нахальные девки московские! А тут вдруг исчезла, словно пропала куда. И не сказала никому ничего. Обидел он её невзначай? Толкнул неловко? Даже не заметил. Лёха поводил носом туда-сюда, из-под бровей зыркнул по сторонам незаметно. Нет. Сгинула синеглазая. Ну и шут с ней! Бледная вся, худая, аж светится. Глаза да губы. Ни титек, ни восторга. А музыку какую она совала ему в уши! Он и за деньги слушать не станет. Шум загробный, заунывный скрежет.
        Он напрягся, вспоминая.
        Моё имя - стёршийся иероглиф,
        Мои одежды залатаны ветром…
        Что-то подобное пел хриплый голос в наушниках пигалицы. Сплошная абракадабра! Он зло сплюнул. Как она сказала-то?.. Пикник? Да, кажется, так. Это группа так называется. «Пикник»… Сейчас пожрать бы не мешало. И весь пикник. Лёха вдруг вспомнил про Ремнёва. И этот пропал. Серёжу сдуло, как только работать начали, не любят подполковники пахать, не их это дело. Кстати, дело! Чем он сам здесь занимается? Не за этим в Москву прикатил. Вот влип, так влип!..
        Кто-то толкнул его в бок жёстко, недружелюбно. Лёха, серчая, развернулся волчком.
        - Твои без тебя обойдутся на время? - спросил какой-то мужик.
        - А мы заканчиваем, брат, - Лёха победно выпятил грудь.
        - Давай тогда за мной.
        - Куда?
        - Давай, давай.
        - Я не нанимался, - Лёха недоумённо упёрся, даже обиделся; вместо доброго слова, просто ободряющей улыбки его снова запрягают неизвестно куда, да и кто? - Стоп, брат! Ты хоть скажи путём?
        - Некогда, дорогой. Чего рот открыл? Пойдём вниз. На площадь. Президент говорить будет.
        - Там же танки!
        - Вот для этого и зову. Гордись. Рядом с президентом стоять будешь.
        - Ладно тебе. Что я, малец?
        - Лох, что ли? Не понял зачем?
        - Объяснить трудно?
        - Снайперы вокруг. Народ нужен президента загородить.
        - Что?
        - Своих собираем. Поспешай!
        Они выскочили на свет. Ельцин, окружённый толпой, уже стоял на танке. Незнакомец прыгнул в толпу, начал пробиваться ближе. Лёха едва поспевал за ним. Того узнавали, сторонились, но пропускали нехотя. Лёха, пользуясь освобождающимся пространством, ужом успевал втискиваться туда. Но до президента добраться так и не удалось. Упёрлись, словно в каменную стену из нескольких спин, из которой шикнули.
        - …В ночь с восемнадцатого на девятнадцатое августа, - гремел голос Ельцина с танка, - отречён от власти законно избранный президент страны! Мы имеем дело с реакционным антиконституционным переворотом!..
        Лёха, ловя каждое слово, не забывал оглядываться вокруг. Народу на площади набралось не так уж и много. Вроде полдень, а не впечатляет, попрятались смельчаки-демократы… Хотя перевёрнутые троллейбус, автобус рядом и наваленные в беспорядке хлам и мусор будоражили, но до баррикад, реальных преград и загромождений им далеко.
        «Как же такими силами они защищаться думают, если что случится?» - вонзилась в мозг и взбаламутила тревога.
        - Танки на нашей стороне? - сунулся он к кому-то.
        - Раз президент на нём стоит, значит, наш, - сверкнул глазами тот.
        - А снайперы чьи? - опять спросил Лёха.
        - Цыц! Пристал, - услышал в ответ. - После митинга найди меня на пятом. Понадобишься.
        Лёха прикусил язык. Опять нарвался. Сам себе хлопот наживает. Что за натура непутёвая! После всей этой камарильи в здании с перетаскиванием мебели, потрошением комнат и кабинетов он начал всерьёз тяготиться ситуацией, в которой очутился. Танки на площади в таком большом количестве вокруг Белого дома, горстка суетящихся оборонцев, нелепые автоматы в их неумелых руках, услышанный вживую Ельцин, которого он изредка по телевизору видел, ошарашили основательно и охладили пыл, с которым ещё утром он с Ремнёвым, как мотылёк, залетел сюда. Кому он здесь нужен? Кого интересуют его проблемы? Кто он для них сейчас? Круглый нуль! Его проблемы отодвинулись и от него самого в такую даль, в такой закуток, что он до сих пор и не вспоминал о них. Вот только сейчас, в минуты наступившего отрезвления, они прорезались среди всеобщей эйфории. И то случайно, когда взмокла спина от страха, когда огляделся вокруг и задумался. Силища-то какая против них! Здесь горстка! Там армия. Снайперы ещё на каждой крыше!.. Лёха даже съёжился. Нет, не будет тебе, Алексей Лаптев, здесь ничего хорошего. Зазря припёрся сюда. Уцелеть бы в
этой мясорубке. Пусть уж городские сами между собой разбираются. Попал он, как кур в ощип. А всё Серёга Ремнёв. Подполковник надоумил. Приезжай да приезжай! Всё решим. Вот и решили. Надо назад двигать. Отыскать Серёгу, ноги в руки - и катить отсюда. Пока не началось.
        Лёха даже задохнулся от мысли, что может случиться, если начнётся. Или его так стиснули напиравшие со всех сторон мужики. Движение началось в толпе. Ельцина, закончившего говорить, крепкие парни окружали тесным кольцом и, пробиваясь, ринулись в здание. Где-то там мелькнула махнувшая ему рука. Мужик, с которым Лёха разговорился, напоминал о себе. И на черта он ему сдался!
        Сзади кто-то покарябался в спину, Лёха обернулся и не поверил своим глазам.
        - Вот! - протягивала открытую бутылку минеральной воды пигалица, щёки её рдели розовыми цветами, короткие светло-русые волосы растрепались, синие глаза сияли.
        Видно было, больших трудностей ей стоило пробиться до него сквозь бушующую толпу, только и осталось сил вымолвить это короткое слово.
        - Ты как здесь? - хмыкнул он, ещё не соображая и не оценивая её поступок.
        - Спрашиваешь…
        - Где была?
        - Ты же пить хотел? - засмеялась она.
        - Я уже забыл.
        - Забыл?
        - Мы тебя потеряли все.
        - Все? А ты?
        - И я, - он сделал спасительный глоток.
        - Холодная, - улыбнулась пигалица. - Я попробовала.
        - Самый раз.
        - Не волжская, как у вас, но настоящая.
        - А что, - задурачился он, приходя в себя, - ненастоящая водится?
        - Всякая бывает, - кольнула она его глазами.
        - Отравить хочешь?
        - Угадай с трёх раз, - сделалась она серьёзной.
        - Пить будешь? - смутился он, протягивая ей бутылку.
        Взрослый мужик, не парень молодой, а с этой пигалицей ему с некоторых пор стало приятно и как-то не по себе: не мог догадаться, что она вытворит в следующую минуту. Ещё там, в здании, все ноги ему оттоптала, Лёха так и не понял: случайно или нарочно, и всё в глаза лезет заглянуть, а когда он рот пытался открыть, глядела так, что он язык проглатывал и холодок пробирал, как в юности, когда приметную девчонку на танец приглашал…
        - Пей! - напомнила она ему, возвращая бутылку, опорожнив её наполовину. - Слышал, что Борис кричал?
        - Что это ты так?
        - Как?
        - Запросто… Борис?.. - протянул он.
        - У нас его ещё дедом называют. Но это те, из команды. А Борисом вся Москва кличет после конференции, где они с Лигачёвым поцапались. Помнишь, «Борис, ты не прав»?
        - А ты что же, там работаешь? - кивнул он в сторону Белого дома.
        - Сомневаешься?
        - Молодая…
        - Не так уж и молода, - крутанулась она лихо, волосы совсем разметались веером вокруг круглой головы, превратив её в подсолнух, отчего Лёха совсем застеснялся своего возраста.
        - Имидж Борису создаём, - доверительно шепнула она, стрельнув глазами.
        - Парикмахер, что ли? - удивился он.
        - Вроде того. А ты что думаешь, президент по ателье бегает?
        - Ну, не думаю, - смутился он.
        - Хорошо стричься не вредит, - снова чуть ли не в самое ухо шепнула она, прислонившись грудью и куснула его, громко щёлкнув белыми зубами. - Хасбулатова стрэжем, брээм, Руцкой и тот спускается к нам гвардейские усы ровнять.
        - А я что-то не приметил в вашей комнате этих…
        - Чего?
        - Ну, причиндалов разных…
        - Парикмахерская у нас этажом ниже. Это я у Магдалены гостила, - хохотнула пигалица.
        - У рыжей?
        - Угу. Может, и тебя стригануть? Неухоженный ты какой-то, - она смело взъерошила его вихры.
        - Обойдусь…
        - Смотри. Жалеть будешь.
        - Меня на пятом ждут, - допил он воду и засобирался.
        - Серьёзный этаж, - заскучала пигалица. - Нас туда не пускают без дела.
        - Что так?
        - Президентский.
        - Предупредили уже.
        - Зачем ты им понадобился?
        - Да велел один тут…
        - Велел - развелел, - беззаботно запрокинула голову девица, - успеешь. Там, знаешь, какая суматоха!
        Она попыталась взять его за руку.
        - Пойдём, я тебе стрижку стильную устрою. Попадают все мужики от зависти.
        - Слушай, - отважился он, - вы все, столичные такие?
        - Какие? Красивые?
        - Во, во…
        - Не. Я одна, - она просверлила его синими глазищами. - Нравлюсь?
        Лёха не из пугливых, с нахальными не то видеть приходилось. Его Елизавета почище, может быть, была, понахрапистей. Старше, конечно, поблёкла сейчас, но тоже настырностью его взяла в молодости. И сейчас, окажись здесь, ещё неизвестно, что сотворила при виде этой плутовки. Причесала бы их обоих. Заодно и постригла. Лизавете пальца в рот не клади. Она его и настропалила сюда, в столицу, пятно сводить с репутации. А он глазки строит с первой встречной…
        - Куда же ты запропастился, земеля? - навалился на него сзади Серёга и облобызал от счастья, окутав крепким коньячным духом. - Весь этаж обошёл. Тебя не найти. А это что за краля?
        - Даша, - опередила Лёху синеглазая и протянула подполковнику ладошку. - Гуляют войска?
        - Серёжа, - заблестел глазками подполковник и потянулся целоваться.
        Синеглазая ловко увернулась и спряталась за Лёхину спину.
        - Серёг, ты где же успел? - удивился Лёха.
        - Всё чётко, дружок. Всё по делу… - язык начал его подводить.
        - А Шахрай?
        - Михалыч занят. Но ничего! Управимся. Свернём голову гидре.
        - Кому?
        - Раздавим гнид поганых! - подполковник впадал в транс.
        - Что же с ним делать? - потерялся Лёха. - Два часа назад живой был. Мне до дома его не дотащить.
        Подполковник, громоздкий, хуже сундука, держался на автопилоте.
        - У нас сейчас никого, можно ко мне, - предложила Дарья.
        - Да где же ты живёшь?
        - В мастерскую, - засмеялась она. - Запрём. Проспится до вечера. А там видно будет.
        - Удобно?
        - А что делать?
        Лёха подсел под плечо Ремнёву и понял, чем отличаются подполковники от рядового состава: тот раскисал и тяжелел на глазах, пришлось изрядно помучиться, прежде чем они добрались до кресел парикмахерской.
        - Ну я пойду, - дёрнулся назад к дверям Лёха, лишь только освободился от приятеля. - Заждались меня, небось…
        - Я с тобой, - встрепенулась и Дарья.
        - А тебя не звали.
        - Своих отыщу. Меня тоже, наверное, разыскивают.
        - По домам уже разбежалась братва, - хмыкнул Лёха.
        - Наши-то? Ты их плохо знаешь, - нахмурилась она. - Их теперь отсюда силком не вытащить. А если танки начнут бомбить, и подавно.
        - Нашлись вояки, - пренебрежительно скривился Лёха. - Инвалид на инвалиде да чокнутые. Особенно эта парочка: «тумбочка» и рыжая.
        - Замолчи! При них смотри, не брякни.
        - А что я сказал?
        - Они все на «деде» помешаны. Ельцин для них Бог! А Магдалена с Глафирой отмороженные демики по наследству. У них деды ещё в народовольцах бегали.
        - Ты нормально говорить можешь?
        - Что тут непонятного? - Дарья округлила глазища. - Глафира с брежневских времён по лагерям, а Аллу Эмильевну из столицы постоянно выселяли. Предки мои с ней познакомились, когда она в деревне у нас жила. На поселении. Там её Магдаленой и прозвали.
        - Предки это?..
        - Отец с матерью. Во Владимирской области.
        - И за что их?.. Бабок-то?
        - Какие бабки? Они тебе фору дадут.
        - Ну тётки… - смешался вконец Лёха.
        - Ты что, совсем ненормальный? Или прикидываешься? Глафиру недавно благодаря Ельцину освободили. Не за поножовщину, конечно, сидела. Не пугайся.
        - Что я зэков не видал? Скажешь тоже.
        - Да, далёкий ты мужик, - Дарья рассматривала его с первобытным интересом и сожалением, как неведомое убожество. - Про Новодворскую хотя бы что слышал?
        - Мне как-то не досуг…
        - Они вместе начинали в молодости. Потом разошлись по идейным соображениям. Их вся Москва знает. Да что Москва! В вашей деревне тоже. Ты один такой тугоухий.
        - И ты с ними?
        - Тут народ вообще знаешь какой?
        - Какой?
        - Помешанный! Фанатики! Курт Фридрихович, латыш, ещё при царе в подполье был.
        Лёхе стало неинтересно. Он заскучал, чуть не сплюнул в угол, но вовремя опомнился: вокруг блестело.
        - Это Магдалена тебе мозги запудрила? - спросил он с издёвкой. - Или Глафира?
        - Никто не пудрил. Своя голова есть!
        - И местечко здесь подыскали. Тёпленькое, - жалил он, мстя в ответ. - Президента стрижёшь, правительство бреешь.
        - Да что ты себе позволяешь! - вскинулась она, и синие глаза налились влагой. - Деревня!
        - Нам простительно. Мы от сохи, - пыжился Лёха, задираясь всё больше.
        - Хам!
        - Интеллигентка из Владимирской губернии! - нашёлся он.
        - Забирай своего пьянчугу и катитесь отсюда! - закрыла она лицо руками.
        - Вот она ваша столичная натура! Вылезла наружу. Как против шерсти, так не по нраву. Правда глаза ест, - он нагнулся к Ремнёву, поправил сдвинутую на затылок фуражку и попытался поднять подполковника. - Не гони, сами уйдём.
        - Хамло! Понаехали тут.
        - А ты-то сама откуда? - еле выдавил из себя Лёха в запале, все остальные силы ушли у него на безжизненное тело приятеля.
        Приподнять подполковника ему почти удалось, но попытка оказалась трагичной, коньячную жертву повело на ватных ногах, и они оба свалились на пол, едва не придавив и синеглазую хозяйку.
        - А тебя каким ветром занесло? - сверкнула глазами та, успев отскочить в сторону.
        - Врать не буду. Я здесь случайно, - пыхтел Лёха, выбираясь из-под подполковника, которому на полу пришлось по вкусу, он даже засопел от удовольствия, пристроив под голову огромный кулачище.
        - Случайно?
        - Мы с Серёгой к Шахраю шли. На приём.
        - Просители, значит? Из провинции.
        - Это не твоего ума дело!
        - А Рогина откуда знаешь?
        - Я его и не знал никогда. Толстяк ваш сказал, я запомнил.
        - А тебя, значит, сразу на пятый этаж пригласили?
        - Выходит. Мне самому ни к чему.
        - И Александра Васильевича ты не знаешь?.. Коржакова? - допытывалась Дарья, всё больше и больше меняясь в лице.
        - А это кто такой?
        - Дела…
        - Чего ты?
        - Всё ясно.
        - Чего тебе ясно? - Лёха оставил бесполезные попытки приподнять приятеля и тем более привести его в сознание: тот уже спал сном младенца.
        - Незачем тебе на пятый идти. Вот что ясно.
        - Это почему же?
        - Нечего тебе там делать. Не наш ты.
        - А я и не собирался больно.
        - Вот и замечательно. Сам понял. Знай своё место.
        - Какое ещё место? - Лёха приходил в себя.
        - Сморкай сопли в тряпочку!
        - Слушай, ты, выбирай выражения!
        - А что? - двинулась она к нему, обжигая огнём синих глаз.
        - Да ну тебя, психованная… - смутился он.
        - Вот что, - она полезла в карман. - Чёрт с вами! На ключи. Я пошла. Тошно мне тут.
        - А мы? - Лёха автоматически взял ключи.
        - Проспится твой вояка. Дёргайте домой. Пока здесь не начали. Ключи сунь под коврик у дверей.
        И она исчезла за порогом, только дверь хлопнула громко и заскрипела тихо, словно жалуясь…
        - Ну дела… - Лёха отдышался, выбрал кресло поудобней, сел, крутанулся; за креслом бегали, не поспевая, мысли. - Вот вляпался…
        Он долго ещё бестолково вращался, мучая кресло, закручиваясь то в одну, то в другую сторону. Не оставляла, била нервная лихорадка, пальцы дрожали, злоба давила душу, горечь от разговора ощущалась на губах, заедали слова пигалицы. Утёрла его синеглазая… Размазала…
        Тоска защемила душу. Скулить захотелось, выть по-волчьи. От бешенства и бессилия. Злой рок преследовал Лёху Лаптева последние два года. А началось всё с тех пор, как завяз он по собственной тупости в дурное дело. Начальство звёзды на погоны зарабатывало, а ему дерьмо приходилось хлебать. Не сажал никого в тюрьму Лаптев, не фальсифицировал доказательств, а когда представление прокурор внёс начальнику управления, нашли стрелочников, среди которых погнали из милиции и его. После того как ему отказало в восстановлении министерство, Лёха запил горькую, не обращая внимания на Елизавету. Та поначалу метала громы и молнии, потом смирилась, затем испугалась и нашла этого Ремнёва. Тот, добрый земеля, дальний её родственник, похвастал знакомством с человеком из администрации Ельцина. Так Лёха поехал к Шахраю. Искать защиту от обидчиков: из Управы и прокуратуры области. Благодаря им турнули его из органов, обвинив в незаконном привлечении к уголовной ответственности отъявленных жуликов. С Лёхой повыгоняли и других с десяток. Но тех за дело, а он залетел больше по дури и неопытности. И в столице всё прёт мимо
него. Скорее, наоборот, он в дерьмо попадёт. И всё лбом, лбом, лбом!
        - А, чёрт! - Лёха резко остановил кресло, вскочил на ноги, пнул дверь и помчался по коридору, по лестнице на пятый этаж, перепрыгивая через ступеньки.
        Встречные не успевали сторониться. Но он, не извиняясь, летел дальше, не чуя злых толчков локтями, не слыша ругательств в спину. Ещё издали, снизу, он приметил Дарью и Рогина. Она что-то говорила ему, а тот внимательно слушал.
        «Закладывает», - подумал зло Лёха, но не остановился, ему было наплевать, единственное, что он желал сейчас успеть добежать, взглянуть в глаза Рогину, а там будь, что будет. Погонит, так погонит. Но только пусть он, сам, а не она…
        - Запыхался? - встретил его Рогин, оглядев подозрительным ленивым взглядом из-под бровей.
        - Есть чуть-чуть.
        - Долго ты перекуриваешь, - сощурился Рогин.
        - Я и не курил.
        - А где же ты пропадал?
        Лёха с недоверием поднял глаза на синеглазую, та отвернулась, словно впервые его видела.
        - Воздухом дышал.
        - Ну, надышался?
        - Чего?
        - Надышался, спрашиваю?
        - Угу.
        - Готов к дальнейшей службе, мент? - веселей взглянул Рогин. - Кстати, как тебя звать-то?
        - Лаптев. Алексей. И не мент я уже.
        - Что так?
        - Попёрли.
        - За дело?
        - Кого ж без дела выгоняют?
        - К нам зачем?
        - Правду искать.
        - Ну что же, - крякнул Рогин. - Не врёшь, уже хорошо. Я вот Дарье всё объяснил, Алексей. Повторять не буду. Она в бункер дорогу покажет. Принимай команду у Курта Фридриховича.
        - А что делать-то? - спросил Лёха.
        - Даша, расскажи менту. Бывшему. - И Рогин, развернувшись, заспешил по коридору.
        - Ты что, из милиции? - словно извиняясь, улыбнулась пигалица.
        Он кивнул, не находя слов.
        - Сроду не подумала бы.
        - Не похож?
        Она улыбнулась ещё шире и уже добрее, замотала головой.
        - А на кого? - хмыкнул и он, не удержавшись.
        - На недотёпу, - залилась она весёлым смехом так, что и у него отлегло от сердца, а на лице невольно расплылась глупая улыбка во всю физиономию. - Из-за дури, наверное, и из милиции турнули.
        Он и не подумал обидеться: так и было.
        - Бежим со мной, - схватила она его за руку, - нам вниз надо. Там наши.
        - Толком объясни, - запрыгал он за ней по ступенькам лестницы.
        - Подвал подготовить надо. Под длительное жильё. На экстренный случай.
        - Кто же там прятаться будет?
        - Не знаю. Но догадаться не сложно. Мне Рогин сказал. Он, как все ребята Коржакова, очень разговорчивый.
        - В хозвзвод, значит, нас?
        - Приказы не обсуждают, боец!

* * *
        «Хозвзвод» в составе трёх условных штыков мирно закусывал, расположившись на стеллажах, бесцеремонно потеснив противогазы, респираторы и другие принадлежности гражданской обороны обитателей Белого дома. Курт Фридрихович, сунув Лёхе бутерброд с сыром и термос, тут же сдал командирство, Глафира с Магдаленой затискали Дарью.
        - А где остальные? - проглотив кусок, сразу приступил к делу Лёха.
        - Все, кто не успел удрать на площадь к баррикадам, здесь, - честно доложил Курт Фридрихович и поднял слезливые глаза вверх для убедительности.
        - А задача? - сник Лёха.
        - Подготовить бункер к приёму людей на случай штурма Белого дома, - развёл руки тот. - К сегодняшнему вечеру. Ждём вот, продукты должны подвозить.
        - Тогда подъём, молодёжь! - скомандовал Лёха. - Готовим плацдарм. Начнём с рекогносцировки на местности.
        - Да я уж тут кое-что приглядел, - похвастал Курт Фридрихович. - Показать?
        - Глянем, - кивнул Лёха, дожёвывая бутерброд, и они зашагали по бункеру.
        Подвал впечатлял размахом. Конечно, он предназначался на случай гражданской обороны, но здесь были удобные стеллажи, которые Лёха тут же начал приспосабливать под нары, и запасы питьевой воды. А вскоре они наткнулись и на приличную вентиляцию, хотя из-за отсутствия света воспользоваться ею не удалось. Следующей находкой оказались настоящие хоромы для высших персон во втором отсеке. Здесь, не краснея, можно было разместить правительство и самого президента, для которого, видать, ещё строителями был отстроен личный кабинет с отдельным туалетом. Успехи окрылили разведчиков. Они увлеклись поиском, но нежданно-негаданно прибыло начальство. В первом, за которым неотступно следовал косолапый Рогин, Лёха сразу узнал невозмутимого «битюга» с чёрными кругами под глазами.
        Вот тогда и началось настоящее исследование бункера. «Битюг» облазил все углы и закутки подвала, отыскивал он прежде всего запасные выходы. От трёх остался не в восторге, четвёртый притомил и попросту замучил всех, даже его самого. Это была уходящая глубоко под землю винтовая лестница, в которую Лёха кое-как втискивал своё сухое тело, а «Битюг» и Рогин мучились, задыхаясь и проклиная интриги строителей и всё на свете. Мучения кончились, когда все трое готовы были отчаяться. Лабиринт внезапно завершился потайной дверцей.
        - В гробнице Тутанхамона свежее, - шаря по карманам в поисках подходящего ключа, пыхтел, не успевая утирать пот с лица и шеи, «Битюг».
        Когда дверь, наконец, удалось открыть, оказалось, что они угодили в туннель. В темноте блестели рельсы электрички. Посланный в чёрную бездну Рогин принёс весть, что находятся они между двумя станциями метро, одна из которых «Краснопресненская», а вторая «Киевская».
        - Минёров пришлёшь ему, - хмуро сказал «Битюг», кивнув Рогину оловянными глазами на Лёху. - Слышь, командир, покажешь мужикам, где минировать этот лабиринт.
        - А где? - ошалело вылетело у Лёхи.
        - Я покажу, возвращаться будем. Только смотри у меня, чтобы никто!
        - Что ж яснее.
        - И сюда ни ногой без моего ведома.
        - А если что?
        - Бойца поставишь.
        - Да где же я возьму?
        - Пришлю, не плачь. Я про твоих говорю.
        - Старик, да бабки?
        - Будет ещё народ. В эту ночь не знаю, а завтра точно. Так что готовься к приёму.
        - Штурм? - выдохнул Лёха.
        - А зачем я здесь на брюхе ползаю? - вместо ответа хмыкнул «Битюг». - Испугался?
        - Здесь чего будет? - смутился Лёха. - Бетон кругом. Вот там? Наверху?
        - Правильно мыслишь, боец, - улыбнулся «Битюг». - Но есть вещи покрепче бетона.
        - Ну? - не понял Лёха, ища подвох.
        - Люди на площади!

* * *
        В ту ночь «хозвзвод» бывшего старшего лейтенанта милиции Лаптева спал вольготно и беззаботно, наглотавшись сполна дневных передряг. После возни с доставляемыми запасами продовольствия, тревожных часов с минёрами и прочей кутерьмы в потёмках подвала Лёха свалился на нары, не чуя ног и рук. Курт Фридрихович храпел рядом, затихли и женщины, устроившись в сторонке. Лишь неугомонная Дарья то и дело бегала наверх, на площадь, принося свежие известия с баррикад. Там изредка постреливали, но танки не двигались, как будто застыли, а с ними и солдаты. Заснул Лаптев, не дождавшись её очередного возвращения.
        Не легче оказались и следующие сутки, а утром Дарья принесла в подвал известие, что танки засобирались с площади назад…
        Чёрный понедельник
        Сам не свой первый секретарь обкома партии Годунов мчался к себе в автомобиле: если не заладится с самого утра, то и весь день пойдёт насмарку.
        Болела голова после воскресных возлияний с московскими гостями. Последнюю ночь он провёл с отъезжающими на своей глухой заимке в бесконечных тревожных разговорах, о чём в служебном кабинете не поболтать. Утром, чуть свет, отправился их провожать на железнодорожный вокзал. Новостей у них накопилось без счёта, они свалили их на него, ошарашивая и сбивая с толка. Хотелось тут же бежать к Жербину, поделиться с Петровичем, услышать слова поддержки, рассудительные холодные оценки, но председателю облисполкома последние дни было не до него. Словно гроза прогремела над всей страной и разметала людей, их мечты, планы, надежды. Путч «гэкачепистов» придавил к земле плечи самых мудрых, самых мужественных, самых невозмутимых. Смута заклинила разум и защемила души самых светлых голов. Пустозвоны и балаганные умники и те притихли, ожидая кульминационной бури. Провинция жила слухами, но с трудом доходили и они, запоздалые и неверные. Кроме постоянной заунывной музыки по радио и балетных танцев по телевизионному ящику, услышать и увидеть нечего. Центральные газеты пропали. Свои не выходили. Жили телефонными
новостями, сплетнями, домыслами. Годунов то и дело по несколько раз в день бомбил звонками ЦК, но крики оттуда, бестолковые, взбалмошные и панические, только мутили сознание ещё больше, сеяли тревогу, тоску и злобу.
        Услышанное накануне в ночных бдениях с приезжими распирало Годунова, - не иначе столица готовила стране сюрпризы и потрясения пострашнее минувших. Чувствовалось, Ельцин, руки которому развязали, сами того не ведая, заговорщики, не остановится. Вызволив Горбачёва с Фороса, сменив силовиков и упрятав смутьянов в Матросскую тишину, он тормозить не станет. Разогнав замшелую шелупонь, он подтолкнёт своего ненавистного врага - президента без страны и власти к пропасти. Отдышаться, перевести дух не позволит. Это тот, мямля, с ним возился, общественности, демократов вшивых пугался. А Борис в таких мелочах не поступится! Наверное, как сдал свой партийный билет, спал и видел Борис Николаевич этот момент. И вот он настал! Причём нежданно-негаданно! Словно с неба свалился! Его же враги сделали ему непредвиденный подарок. Не воспользоваться - идиотская роскошь! Если только запьёт свердловский медведь на радостях? Однако вряд ли сейчас такое случится. Тяжкие времена для Ельцина давно миновали. Он сумел их пережить. Плакал ли, буйствовал, пил ли напропалую? Но выстоял и локти не кусал, потому что назад не
оглядывался. Этому у него многим поучиться следует. В том числе и Михаилу Сергеевичу. Впрочем, теперь что об этом? Лишнее. Теперь своего мига Ельцин из кургузых лап не выпустит. А запнётся, его недремлющие братки из-за спины тут же выскочат, встряхнут и поправят. Теперь Борис не один идёт с топором на ненавистных коммунистов, теперь его целенаправленно и жестоко ведут. Он, словно зомби в умелых руках дирижёров. За ним сплочённая, цепкая, умелая команда. От уральских мужиков и местных столичных прилипал следует ожидать всяких неприятностей. Есть ли ещё сила в стране их остановить?..
        Так думал Годунов, прокручивая в голове известные ему политические варианты и комбинации и не находил ответа. Впереди тупик, в том числе и для него лично. Слишком увлёкся он в этих партийных играх. Далеко залез. Власть, рано оказавшаяся в руках, вскружила голову. Слаще бабы, она перехватила дух от первого прикосновения и уже не отпускала, усыпив рассудок. И не было мига передохнуть, оглянуться, задуматься. Вот и пожимай плоды…
        Первым секретарём обкома он стал совсем в дикой ситуации. Это случилось враз, лишь только партийные крысы побежали с тонущего корабля. Это не его выражение про покидающих коммунистическую ладью мерзких тварей. Эта меткая и злая фраза Петровича, брошенная тогда наспех в августе восемьдесят девятого, когда бывший партийный лидер - Иван Дьякушев подал заявление об отставке и занял кресло председателя областного Совета депутатов. Иван в те дни не вылезал из столицы. Казалось, он решил остаться там навсегда, его совершенно не интересовало, что происходит, что творится в области. Неделями не звонил, речи толкал в защиту партии на разных собраниях, совещаниях, конференциях. С самим академиком Сахаровым тягался ораторским искусством, в спор вступил во время завязавшейся драчки коммунистов с демократами в Верховном Совете. Из-за проекта закона о новой власти они сцепились. Газета «Волна» тогда его громогласную речь на первой странице опубликовала. Как же! В драку полез наш петушок за родную партию, на самого Сахарова бросился с кулачками! Заявил тот тогда, что сейчас капеэсэс единственная сила, способная
возглавить переустройство общества, и статья шестая Конституции совсем тому не помеха. Днями позже Иван в ту же газету статью свою запустил о партии и перестройке, где категорически посрамил глупцов и отщепенцев, считающих, что коммунисты должны самоустраниться от лидерства в перестроечных процессах… Одним словом, замутил воду хитрый карась.
        А из столицы не успел возвратиться, а может быть, затем и спешил, заявление тиснул. Об отставке! Да как всё перевернул, подлец! Тут же пленум созвал и сам на нём выступил с заявлением. Всех перехитрить захотел. Видите ли, партия, оказывается, считает, что её лучшие представители в современных сложных условиях должны перейти работать в представительные органы власти - в Советы; этого требует изменившаяся тактика и стратегия. А раньше не требовалось, как собственными руками он туда Жербина столкнул из вторых секретарей? Но он об этом давно забыл… Ну а так как, естественно, наиболее авторитетным и компетентным представителем партии является он, ему и следует так поступить. Так и сказал, слово в слово! И язык не отнялся!
        Пленум очухаться не успел, как большинство подняло руки вслед за самовыдвиженцем. Сработал веками выработанный инстинкт. И тут же крыса эта предложил его, Годунова, кандидатуру на своё освободившееся место! Он сам глазом не успел моргнуть, как избран был. Правда, пока временно исполняющим. Но это детали. Мелочь. Там, на людях, комедию сыграли, комар носа не подточит. Но от действительности она была недалека. Дьякушев на коротком совещаньице накануне пленума, сообщил кучке доверенных лиц о своём выходе и тут же Годунову предложение сделал: ты второй, тебе и первым быть. Вот тогда и бросил Петрович ту фразу про крыс, не удержался, когда они наедине остались. Прав оказался Жербин, как всегда прав! Только поздно эта правда начала вылезать. А тогда, на пленуме, у него дух захватило. И не мечтал, не гадал, что произойдёт такое! Но за считанные минуты всё свершилось. Казалось, огромной тяжести сила придавила его к земле. Он едва не согнулся, не присел, колени задрожала от напряжения, но вечером, когда поляну для своих накрыл, голос его командирский звучал по-прежнему, зычно и властно. Даже по-новому…
Только, видать, недолго музыке играть… Заботы враз сковали романтический зуд. С первых дней в новом кресле. Он чуткой натурой понял близость пропасти, куда сваливалась партия. И сейчас пути заговорщиков ускоряют крушение. Что-то будет?..
        Недобрым огнём горели глаза приехавших столичных функционеров, навестили они его не за просто так. По всей стране разъехались, разбежались разведать обстановку на местах, проверить готовность кадров, просчитать резервы, прочувствовать дух. Годунова угнетала ситуация: на фоне задиристости верхов, люди в регионе бежали из партии, жгли партбилеты на публичных кострах. И если это не докатилось ещё до глубинки, то в городе процветали разброд и уныние. И не было силы всё это остановить…
        Анализируя действительность и фантазии приезжих, Годунов сегодня был особенно мрачен. Сидя в машине, он не к месту обругал водителя, зазевавшегося на светофоре, чего никогда себе не позволял. А когда тот попробовал весело отшутиться, резко оборвал и совсем испортил себе настроение.
        Не обманули его недобрые предчувствия, не зря болела голова: ещё не доезжая до здания обкома, он обратил внимание на большую толпу возле сверкающих на солнце знакомых стеклянных дверей. Там творилось неладное. Годунов присмотрелся: нет, народ шумел, бузотёрил не чужой, свой, обкомовский. К машине, не успела она остановиться, бежал его помощник Василий, вот и секретари обернулись на «Волгу», заведующие отделами недалеко в кучке собрались, женщины из канцелярии, машбюро, инструкторы снуют. Весь обком партии на улице перед дверьми! Времени десятый час, а они прохлаждаются! Что бы это могло быть? Что за митинги?
        - Василий! Что происходит? - опередил он помощника, выскочив из автомобиля.
        - Герман Александрович, беда! Не пускают нас!
        - Как не пускают?
        Помощник развёл руки в стороны и сморщился, будто проглотил что-то кисло-солёное.
        - Кто? Почему?
        - Милиция! Говорят, приказ у них!
        - Что ты мелешь?
        - Закрыли нас!
        - Как закрыли? Что? Ну-ка, пошли! - Годунов двухметровыми прыжками пронёсся сквозь отхлынувшую толпу, не здороваясь, не замечая знакомых, рванулся к дверям и не заметил, как внезапно упёрся в преграду.
        Что-то маленькое внизу груди мешало ему идти. Он опустил голову, а вместе с ней пылавшие яростью глаза на препятствие. Перед ним, внизу, прижавшись к стеклянным дверям, ссутулившись, словно прячась от удара, пялил на него выпученные зрачки в круглых очках мужичок в милицейской форме. Тело его подёргивалось от заметного испуга, стёкла очков пошли пятнами от потных рук, которыми он то и дело поправлял очки, спадающие на нос. Выкатив глаза на громадного первого секретаря обкома, возвышающегося над ним, сержант неловко выцарапал из кармана видавший виды платок и потянулся к очкам протереть стёкла. Очки выскользнули у него из рук и, звонко ударившись о камень, разбились. Бедняга подслеповато заводил глазами, не видя ничего перед собой.
        Годунов с изумлением обозрел нелепое создание. Раньше, проходя пост у дверей, он и не замечал особо, кто там стоит. Но со временем и то благодаря своему помощнику начал обращать внимание, а потом и привык здороваться. Бросался в глаза шустрый лейтенант Эдик, браво козырявший ему с яркой улыбкой и горластым приветствием на губах. Странно, но его забавляло, как чисто тот выговаривал за считанные секунды полное наименование его должности. Это веселило и трогало. Запомнились две девчушки, Василий их так и называл: Ирочка и Мариночка. Одна была блондинка, вторая, наоборот, чернявая, но обе на подбор: статные и приметные, генерал для него постарался, а Василий потерял голову и каждую свободную минуту пропадал на первом этаже.
        А сегодня вдруг ни с того ни с сего это недоразумение. Откуда появился этот сморчок, да ещё в очках? Ему где-нибудь в архивах копаться, а он с пистолетом да у запертых обкомовских дверей! Специально генерал дундука поставил, чтобы никого не узнал? Уши и глаза в очках! В общем, фиг-фок на один бок, а не милиционер. И, на тебе, дороги не даёт!
        - В чём дело? Что здесь происходит? - гаркнул Годунов.
        Особа в форме сержанта собралась с духом, коснулась пальцами козырька фуражки и выдавила из себя:
        - Пропустить не могу в здание. У меня приказ.
        И совсем не перепугана оказалась эта ничтожного росточка козявка в фуражке. Довольно наглая внутри! И вообще…
        - Давай свой приказ!
        - Да что такое, чёрт возьми! - дёрнулся за спиной Василий, стараясь достать до милиционера.
        - Где приказ? - напирал и Годунов, оттесняя помощника (не натворил бы делов).
        - Назад! У меня приказ! - почти крикнул милиционерчик.
        - Ты русский язык понимаешь? - схватился за пуговицу кителя сержанта Годунов. - Где приказ? Показывай!
        - Приказ вас не пускать! Обком закрыт и опечатан!
        - Вот даже как! Нет! Вы посмотрите на него! - Годунов готов был дико хохотать, если бы всё не выглядело так нелепо; он обернулся к подчинённым за его спиной.
        - Да уберите вы его! - ерепенился рядом здоровяк Василий. - Герман Александрович! Позвольте немного в сторонку, я его сейчас налажу отсюда!
        - Гоните его в шею!
        - Произвол!
        - Что они себе позволяют! И ещё милиция! - напирали остальные.
        - Президент Ельцин закрыл обкомы! - выкрикнул перед собой, в разъярённую толпу прижатый к дверям сержантик.
        Беснующиеся замерли. Охолонуло внутри и у Годунова. Василий развернулся от сержанта, схватил за лацканы пиджака Годунова и влип ему в глаза, не закрыв рта.
        - Что за бред? - не услышав ничего от Годунова, опять бросился помощник на сержанта. - Чего несёшь, балбес? Пошёл вон!
        - Не пущу! Приказ! - защищался тот, но силы были неравны.
        Секунду-другую понадобилось Василию, чтобы отпихнуть сержанта от двери и освободить проход.
        - Стоп! - взмахнул рукой Годунов и оттащил помощника от милиционера. - Назад, Василий!
        Бледный сержант трясущимися руками, озираясь по сторонам, шарил пальцами по кобуре.
        - Ты дашь приказ или мне генералу звонить? - рявкнул на него, не сдерживаясь, Годунов. - До худого людей доведёшь!
        - Звоните начальнику управления! Приказ у Сербитского!
        - Кто-нибудь слышал об этом? - Годунов оглянулся в толпу.
        Люди ошалело уставились друг на друга. Ни мысли, ни проблеска на лицах. Сплошное оцепенение и замешательство.
        - Кому что известно? - ещё раз крикнул Годунов. - Может, ночью что передавали?
        - Опять гэкачеписты на нашу голову! - вырвалось у кого-то.
        - Да при чём тут они? - ответили сердито.
        - Знал бы, башки порубал! - ругнулся Василий, ни на кого не глядя, сплюнул под ноги сержанту и начал выбираться из толпы.
        - Та-ак, - протянул Годунов, не получив ответа на свои вопросы. - А вы не слыхали, Павел Романович?
        Второй секретарь и рядом стоящий завотделом отрицательно замотали головами.
        - Валентин Дмитриевич! - окликнул без всякой надежды Годунов председателя парткомиссии. - Ты у нас всегда в курсе дел…
        - Не готов что-либо сказать, - выпалил тот, как в строю.
        - Ничего такого не передавали, Герман Александрович, - подскочил тут как тут Сундучков.
        - Слушать тогда меня! - Годунов строго посмотрел на сотрудников обкома. - Я сейчас иду в облисполком. Позвоню оттуда нашим в Москву. Одним словом, выясню. Ждите меня здесь.
        Он устало махнул рукой, словно указав, где его следует дожидаться, ещё раз оглядел всех, не останавливаясь на лицах, и зашагал через дорогу. Идти всего ничего - облисполком рядом.
        - Никому не расходиться, - добавил он, не повернувшись.
        - Герман Александрович, я с вами, - бросился за ним помощник.
        - Жди здесь. Проследи, чтобы никто никуда, - остановил его Годунов.
        В облисполкоме, как обычно, толпился народ, сновали челноками клерки, до Годунова никому не было дел, даже рядовым пацанам, которые проносились мимо него, не замечая, здоровались, уже пробежав, через плечо. «Уже знают что-то, поэтому и не здороваются, та ещё мразь, - мелькнуло в голове возбуждённого Годунова, - раньше за версту кланялись. Для таких только упади, они ещё и подтолкнут с удовольствием, и по твоей голове наверх полезут!» Ему ненавистны были их самодовольные рожи, невидящие глаза, задранные носы. Как назло никого знакомого!
        Так, озираясь по сторонам, добрался он до приёмной Жербина, однако и здесь его ждала неприятность. Петрович, оказывается, срочно выехал, не предупредив, куда и на сколько. Этого за ним никогда не замечалось. Секретарша Верочка Лесовская только поводила плечами и смущённо прятала глаза. И её поведение не понравилось Годунову. Все как будто сговорились против него! Но Петрович-то куда мог подеваться? Может быть, его срочный и загадочный выезд тоже связан с тем, что происходило возле обкома партии, а раньше этого началось в Кремле? Сплошной бред!
        Годунов заглянул в дверь к помощнику Жербина, но тот, как и положено, отсутствовал.
        - Уехал с Анатолием Петровичем, - подсказала Верочка и вся зарделась.
        «Врать ещё не научилась», - подтвердился в своих догадках Годунов и бухнулся в кресло. Ему ничего не оставалось, как ждать. Но сидеть, сложа руки, он не мог. На улице у обкома толпился народ, ожидавший от него вестей, в голове сплошной сумбур от происходящего, Петровича нет, ясности никакой!.. Годунов вскочил, схватился за правительственный телефон на столе секретарши, но под её испуганным взглядом опустил трубку.
        «Чего людей булгачить раньше времени», - опомнился он, а Верочке сказал:
        - Извини. Набери-ка сама, радость моя, мне ЦК. Постарайся найти Кривякова или Борисова.
        - Из организационного отдела? - спросила она.
        Годунов только качнул головой и вышел в коридор, посмотреть знакомых.
        После того как Дьякушев передал ему дела и полностью переселился в областной Совет, возглавив его, Годунов перестал бывать здесь без особой нужды. Да и Совет его особенно не беспокоил. Так и затихли бы их взаимоотношения, если бы не Жербин. Петрович по старой привычке позванивал новому первому секретарю обкома, нет, не по службе - тут он обходился своими силами, стараясь к партийцам за помощью не соваться. Звонил он скорее проведать приятеля, перекинуться новостями, поделиться проблемами между частыми визитами в районы области. Пропадал Жербин и в столице, куда вытаскивали его последнее время часто, но ездил туда Петрович без особой охоты, а, возвращаясь, ловко уходил от расспросов, отделываясь короткими пустыми репликами. Так, постепенно перешли и их отношения на сухие «приветы», «как дела?» без прежнего интереса и ожидания ответа. Дороги друзей разъединялись. Годунову начало казаться, что Петрович отмежевывается от обкома, выстраивая свою стратегию в противовес партийцам, всё чаще и чаще предпочитая их различным конференциям, пленумам и бюро одиночные выезды в дальние глухие районы, где народ
жил по своим правилам и морали, где легче и свободнее дышалось. Обстановка, конечно, обязывала к этому: Дьякушев, хотя и значился формально председателем Совета, фактически от забот насущных отошёл, надолго обосновавшись в Москве. В глубинке же ситуация становилась аховая. Надвигались безработица, разруха, нищета, голод. Хозяйства, те, что остались от бывших колхозов и совхозов, разваливались на глазах, а предпринимательство переродившихся учителей и врачей сводилось пока исключительно к торговым прилавкам. Продовольственные карточки, первое время вызвавшие возмущение у одних и тоскливую подавленность у других, скоро прижились и стали обычным делом. Люди быстро смирились со своим положением, предчувствуя надвигающееся лихо, даже горланящие поначалу нахальные палатки пикетчиков под окнами обкома и облисполкома смолкли, а затем и совсем пропали. Голод не тётка, или надоело? Видимо, оправдывался проверенный житейский бытом тезис: хорошее приживается тяжело, с плохим свыкаются незаметно.
        - Здрасьте, Герман Александрович! - прервал невесёлые размышления Годунова невесть откуда появившийся хозяйственник Петренко.
        - Привет, Николай Иванович, - пожал руку крепыша Годунов и хмуро пошутил: - Ты чего здесь штаны протираешь? Не на работу к исполкомовским пристраиваешься? А, перебежчик?
        - Из гаража я. Василий подсказал, вы Петровича разыскиваете?
        - Ну. А ты что? Проблемы с гаражом?
        - Опечатали наш гараж, Герман Александрович. Все машины теперь на приколе. Одна ваша осталась нетронутой и то потому, что в гараже не ночевала.
        - Гостей с утра провожал, вот и разрешил водителю дома её поставить.
        - Требуют её. В гараж.
        - Обойдутся.
        - Настойчивый мужик попался, - лениво не отставал хозяйственник. - Я ему своё толкую, он упёрся. Слушать не хочет. Гаишникам, говорит, поручение дадено, если что, на трассе остановят.
        - Час от часу не легче! Нет, я всё же сейчас генералу позвоню. Найду на них управу!
        - А стоит звонить-то?
        - Не понял. Ты приказ в руках держал? Что-нибудь конкретное знаешь?
        - Приказа нет никакого. Как с нашим имуществом, машинами поступить, это облисполком решать будет. Сядут, распишут. А сейчас ссылаются на устные указания Сербитского. Ему команду сверху спустили. И связь отключить в обкоме, и транспорт отобрать. Помните Ленина: главное в таких делах захватить почту, телеграф, вокзал…
        - Ты полегче бы!
        - Да куда уж легче. Я дозвонился тут кое до кого. Ребята говорят, Ельцин новых министров уже назначил. Даже вместо того, который на днях застрелившегося Пуго сменил.
        - Да что же там творится? В газетах что-нибудь пишут? От кого информация, Николай?
        - Информация у меня проверенная. А газет нет, ни наших, ни оттуда. «Правду» запретили совсем, потому что коммунистическая. Больше выходить не будет. Звонил мне дружок.
        - Что там? - Годунов поднял глаза над собой.
        - Там, видать, через край попёрло.
        - Ты без философий можешь?
        - Указ Ельцин подписал. Приостановил деятельность компартии до окончания расследования.
        - Чего-чего?
        - Обвиняет нас в связи с заговорщиками. Крючковым, Янаевым… Запретил по всей стране Ельцин компартию.
        - Бред!
        - Что с нами будет, Герман Александрович? Куда нас?
        - Стоп! Не паникуй! Голова кругом идёт… Ты ещё никому ничего не трепал?
        - За кого меня держите? Я не мальчишка.
        - И впредь молчи! Слышишь, никому!
        - Да что молчать-то? Какой толк? Скоро всё будет известно. Молчи не молчи, по-другому уже не будет.
        - Герман Александрович! - высунулась из дверей в коридор Верочка. - Связалась с Москвой! Идите, там вас просят побыстрей.
        - Бегу! - Годунов бросился к телефону.
        Петренко поспешил за ним и, не садясь на предложенные секретаршей стулья, топтался рядом с первым секретарём обкома всё время, пока тот нервно разговаривал. По репликам можно было понять, - переговоры были не из приятных.
        - А нам-то что делать? Нам?! - кричал Годунов то и дело в трубку.
        Ему отвечали что-то невразумительное. Лицо его стало пунцовым, глаза метали молнии. «Не хватил бы Кондратий», - переживал хозяйственник, но помалкивал, не встревал. Сжалась вся в комочек и Верочка, только изредка вскидывая глазёнки на Годунова.
        - А у меня их не сто человек! - орал, дёргаясь, тот, уже не контролируя себя. - Каждый спрашивает! У каждого дети, семья! Они в чём виноваты? Мне их завтра на улицу выбрасывать?
        Годунов крутился с трубкой то в одну, то в другую сторону, не зная, куда выплеснуть свою злость, натолкнулся ненароком на Петренко и заорал опять:
        - Вот стоит уже один! С утра! Спрашивает! Что с ним будет? А мне что отвечать? Распускать? Разгонять? Что делать? Что молчите?
        Петренко нагнул голову, покачал ею, как бы раздумывая, и медленно вышел из приёмной. Слушать или видеть первого секретаря ему больше не хотелось… Скоро и сам Годунов догнал его уже на лестнице, у выхода из облисполкома.
        - Где, говоришь, Петрович? - дёрнул он за локоть хозяйственника.
        - Я ничего не говорил, - опешил тот.
        - Значит, показалось. Впрочем, оттого, что наговорили мне центристы чёртовы, и не такое покажется! А где же он может быть?
        - И что же они сказали?
        - Да ты, я вижу, сам всё знаешь.
        - Только, что положено.
        - Ладно, не юли… Меня сейчас, словно по мозгам ударило.
        - Что ещё?
        - Наши-то!.. Горбачёв!..
        - Что?
        - Отрёкся от нас, Иуда!
        - Как?!
        - Сдал партбилет, сука! И всем нам предложил то же самое сделать. Крови не допустить… Ждал я всё время от него что-нибудь такое. Хамелеон! Поганец! Заодно он был с Крючковым и Пуго… Очень складно у них всё получилось. Путч-то отрепетированный! Гладко, как на паркете! И Павлова этого он берёг до последнего дня! Что, не мог его, поганца, сразу снять, после аферы по обмену денег? Нет! Он сам ему указ подписал! Или в июне, когда тот специальных полномочий потребовал?! Выгнал бы Павлова, и ничего не случилось! Жили бы, как жили. Ан нет. Его тактика гнилая известна. И рыбку съесть и задницей сесть!
        - Герман Александрович, тише, народ оборачивается, - взмолился Петренко.
        - Не могу! Накипело! Эти говнюки из ЦК все нервы вытянули, Николай.
        - Давайте хотя бы выйдем, - Петренко подталкивал его к дверям.
        Они выскочили на свежий воздух, но легче от этого не стало ни одному, ни другому. Хозяйственник тревожно не спускал глаз с первого секретаря. Тот пребывал в прострации после перевернувших душу телефонных вестей.
        Между тем народу возле обкома заметно поубавилось. Маячил верный Василий, прикорнул у дверей милиционер, несколько женщин щебетали кучкой воробьев. Василий тут же бросился к Годунову.
        - Что-то выяснили, Герман Александрович?
        - Выяснил, дорогой, выяснил… Распорядись, чтобы машину мою, как положено, передали милиции. Займись вот с Николаем.
        - Да он и один справится, - буркнул Петренко.
        - А у тебя какие заботы? - поднял на хозяйственника глаза Годунов.
        - Вам ещё Жербин нужен? - напомнил тот.
        - Ну?
        - Так я мигом.
        - Да, теперь вроде спеху нет, всё уже и так известно, - вяло махнул рукой Годунов. - Я смотрю, наши разошлись?
        - Так точно, - отрапортовал помощник, - нерабочий день получается.
        - Вынужденный выходной, - скривил губы в невесёлой гримасе Петренко. - Как долго гулять будем, Герман Александрович?
        - Ты что мне вопросы задаёшь? - зыркнул на него первый секретарь. - Обратись на радио. Или телевидение. А лучше - к самому Горбачёву.
        - Так я побежал? - Василий почувствовал, что он третий лишний в их невольной перепалке.
        - Беги. Свяжись со всеми секретарями и заведующими, чтобы вечером на меня все вышли по домашнему телефону.
        - Если не отключат, - буркнул Петренко.
        - Типун тебе на язык! Что палку перегибаешь?
        - Как знать…
        - Не посмеют. Домашним телефоном семья пользуется, дети, - зачем-то сказал Годунов.
        - Ельцину теперь всё можно. Запретил он нас.
        - Что заладил? Запретил, запретил! - вспыхнул Годунов. - Ещё не все точки поставлены. В России миллионы коммунистов. Сотни обкомов и крайкомов, тысячи райкомов партии. С ними как быть?
        - Их уже нет.
        - Не скажи. Вот я перед тобой. Ткни пальцем, если не веришь. Живой. А у меня семья, четверо человек. Их кормить надо. Чуешь? Сколько в целом нас в стране?
        - Кого это волнует? Теперь это только наша проблема. Личная.
        - Не согласен…
        - А вашего согласия, Герман Александрович, никто не спросил. Вам же сказали, генсек сдал партбилет и пожелал то же самое нам сделать.
        - Гад он!
        - Его к стенке припёрли. А вообще его и раньше не любили. А из-за него и нас всех народ ненавидит.
        - Это кто же тебе сказал?
        - Сам догадался.
        - Догадливый ты задним числом…
        - Бросьте, Герман Александрович, - Петренко даже не обиделся и не напрягся. - Не хуже меня знаете. Зачем комедию ломать?
        - Ну, хватит, - махнул рукой и Годунов, - делом надо заниматься. Разболтался я с тобой.
        - Так помочь с Петровичем?
        - Не надо. Я в горком пойду. Поговорю с ребятами, там видно будет.
        И развернувшись, не прощаясь, Годунов не спеша двинулся по улице, лениво передвигая ноги в летних светлых сандалиях.
        Но в горком он так и не попал в этот понедельник, как не пришлось ему побывать и в районных комитетах партии…
        Он долго стоял, опёршись крутым крепким плечом здоровенного мужика к стене на углу какого-то дома. Хотелось спрятаться в подворотне, сесть в укромном углу на неприметную скамью под деревом, забыться, даже заснуть, чтобы не видеть и не слышать никого, чтобы его никто не беспокоил. И он действительно где-то бродил, как в полусне, где-то сидел, то ли в сквере, то ли в каком-то дворе, пугая воробьёв и голубей. Весь оставшийся день он помнил смутно, но к вечеру всё же добрался до загородного дома, впервые доехав туда на рейсовом автобусе.
        Жена, обеспокоенно оглядев его, не допекала расспросами, провела на кухню. Дожидаясь ужина у телевизора на диване, он только здесь пришёл в себя, вспомнил, что не давало ему покоя всё это время, полез в шкаф, достал графин с водкой и, вылив почти половину в пивную кружку, залпом выпил.
        - Гера! - подвернулась жена под руку. - До ужина потерпи. У меня всё почти готово. Что так рано пришёл-то?
        Задав вопрос, она не ждала ответа, видела, что муж не в себе, однако не пьян. Не лезла на рожон. По установившейся традиции знала - придёт время, расскажет сам. Он смолчал. Допил водку в графине и забылся, лёжа на диване и тупо глядя в экран.
        - Телефон не работает весь день, - усаживая его за стол, между прочим, доложила жена. - Ты бы сказал Василию, пусть пришлёт мастера.
        - Неполадки на линии, - буркнул он.
        - Я к соседям бегала. Там всё в порядке. Нашим звонила, - удивилась она.
        - Бывает.
        - Случилось что-нибудь? - не выдержала она.
        - Завтра всё прояснится.
        - В Москве опять?
        Он кивнул, не поворачиваясь, мрачно, отрешённо.
        - Господи! - запричитала жена. - Когда же всё это кончится? Когда нервы перестанут мотать? Покоя нет.
        - Может, в новостях скажут сегодня? - зачем-то сказал он.
        - Да что же скажут? Прошли уже новости. Ничего не объявляли, слава богу.
        - Ну, значит, будем ждать завтра…
        - Да что же произошло? Знаешь ведь. Не молчи, Гера!
        - Не баламуться. Знал бы, сказал.
        Начался кинофильм. Он так и остался на диване, к себе в кабинет не хотелось, лень было подыматься по лестнице на второй этаж. Жена побурчала, побурлила и перебралась тоже к нему. Обычно она ко сну уходила в свою комнату. Там у неё телевизор, всяческие женские штучки-дрючки, секреты, тайны. В эту комнату никто не входил без стука, даже внучонка обучили с малолетства стучать к бабуле, прежде чем дверь открыть. А тут она прикорнула в кресле рядом, жалуясь на неудобства ногам.
        - Жутковато что-то одной, - жена кивнула на экран в ответ на его немой вопрос. - Кино это давно обещали показать, сегодня почему-то крутят.
        - Про что фильм-то? - спросил он, хотя уже смотрел его с начала, не вникая, не задумываясь.
        - Про сталинские репрессии. Грузинский какой-то фильм. Название не помню. Не то «Раскаяние», не то «Покаяние». Говорили, очень страшный.
        - Что же там страшного?
        - Увидишь. Морил он невинных людей. Сажал без вины, расстреливал.
        - Политические враги… Он сначала их врагами народа объявлял. Потом устраивал всенародное осуждение. Люди, не зная правды, писали в газеты, выходили на митинги, требовали публичных казней.
        - За что люди страдали?
        - Вот за это и страдали. За свои убеждения. За мысли.
        - Нельзя же за мысли карать! Да ещё так жестоко! У нас в институте читали лекции по конституции. За свои мысли уголовной ответственности люди не несут. Так всех пересажать можно.
        - Вот он и сажал. А чтобы народ не видел, не пугался раньше времени, ну и, понятное дело, не возмущался, ночью забирали. Днём был человек, а утром его уже нет. И никто не искал. Родня боялась сказать, а соседи - спросить. Так и боялись друг друга.
        - До меня вот всё-таки никак не дойдёт, как это могло твориться? - по-бабьи всплеснула она руками. - Люди такие же были, как и сейчас. Чего же они молчали?
        - Смотри фильм, думаю, поймёшь, - не стал он ей перечить, внушать, разубеждать: лень, да и удастся ли. - Видел я этот фильм.
        - Страшный? - она с детства боялась ужастиков.
        - Ну, заладила… Не бойся. Я его три года назад смотрел. Мы в Москве его видели с Петровичем. В «Тбилиси» премьера была. Народ тогда валом валил. Билетов не купить. Нам достали ребята из ЦК, - разговорился он.
        - Вон вы там чем занимались, - оживилась она. - Жён дома пооставляли мыкаться, переживать, а сами на пару в кино. Небось с бабёшками?
        - Ты чего мелешь-то? Этот фильм с женщинами смотреть - пустое дело. Там сплошная политика. Впервые его крутили в столице. Не разрешали до этого показывать.
        - Страсти-то какие! У нас на всё запрет!
        - Шуму он понаделал в своё время. Да и сейчас талдычат разное. Не знаю, нужны такие фильмы вообще народу? Не поймут некоторые. Особенно бабы.
        - Вы, мужики, одни понятливые, - сразу возразила жена.
        - Да не про то я, - махнул он, досадуя, рукой, - политический фильм не всем интересен. Вам всё про любовь подавай. Чтобы шуры-муры обязательно.
        - Как же не интересен? - возмутилась она. - Как раз к месту. После этих гэкачепистов, чтоб им пусто было! Кровь одна! Сегодня опять про них показывали.
        - Что показывали?
        - Арестовали их всех, некоторые застрелиться успели, другие в окна выбрасываться стали.
        - Это уже известно.
        - Это вам там известно, а сказали только сегодня и то один раз мельком.
        - А чего народ зазря булгачить?
        - Так-то оно так. Но без смертоубийств там не обошлось. А, Гера?
        - Тихо всё прошло. Как по маслу. Не было никакого гэкачепе. Пошутили мужики. Разобрались между собой и успокоились.
        - Ты меня совсем за дуру держишь? - всколыхнулась жена.
        - Слушай, зачем тебе всё это? Ты же на уроках детишкам не станешь об этом рассказывать?
        - Да ты что говоришь-то? Как можно!
        - Ну вот. И тебе не следует лезть в этот бардак. В школе забот не хватает?
        - Хватает, хватает, - смутилась жена, затихла и осторожно, как в молодые годы перебралась к нему на диван. Удивительно, но у неё это получилось.
        - Ноги затекли в кресле, - пожаловалась она, - устаю на уроках часами стоять.
        И они разместились оба, не стесняя друг друга.
        - Берии испугалась? - пошутил он, вспоминая закончившийся уже кинофильм.
        - Служил Сталину, будто пёс. Но сейчас чего его бояться… - она погладила его по щеке. - Ты что же проспал утром-то? Не побрившись, повёз гостей на вокзал?
        - Брился, - поймал он её ласковую руку. - Спешил, наверное.
        - С таким мужиком в доме, да бояться кого-то, - игриво сжала она губы, провела по его лицу тёплой ладошкой, коснулась уха, защекотала.
        - Годимся ещё на кое-что, - загорелся и он.
        - Зачем только пугают народ такими фильмами, Гера? Неслучайно это. У нас ничего так просто не делается. Везде какой-нибудь подтекст.
        - Спать-то будем сегодня, - прервал он её, целуя в глаза. - День тяжёлый был…
        И не успел договорить. В окна ударил свет фар подъезжающей автомашины. Ясно трещал шум двигателя. Просигналили протяжно и требовательно несколько раз.
        - Это что за напасть? - вспорхнула она на ноги. - Гера! К нам кто-то приехал.
        И она бросилась к окну. Он поднялся следом тяжело и обречённо: чуял до последнего, что не закончится этот день так просто. Болела душа.
        За забором уже надрывался пронзительный вой. К нему присоединился лай соседской собаки. Света не гасили.
        - Милиция, Гера! - повисла она у него на плечах, первая различив милицейский мундир и фуражку, мелькнувшую рядом с «воронком».
        - Спокойно. Ищут кого-нибудь, - попытался успокоить он её, но его самого уже пробирала дрожь. - Глушь у нас здесь. На столбах ни одной лампочки. Хулиганьё побило… Остановились что-нибудь спросить. Пойду открою.
        - Не ходи, Гера! Кого ищут? Второй час ночи!
        - Да что ты в самом деле? - он высвободился, отстранил её и, как был, в одних трусах вышел в коридор, отворил дверь, ступил за порог.
        Дико надрывался кобель, казалось, его лай перекрывал автомобильный трезвон. Тьма и духота давили плечи.
        - Кого надо? - крикнул он с крыльца.
        - Годунов здесь живёт?
        - Здесь. Что случилось?
        - Милиция. Собирайтесь. Я за вами.
        - А что такое?
        - Там узнаете.
        Она уже была рядом, в одной ночной рубашке, прижималась к нему тёплым телом.
        - Что же это, Гера?
        - Разберёмся. Собирай вещи.
        Когда Годунов оказался в милиции перед заспанным дежурным, тот, зевая, воззрился на него и протянул лениво:
        - Партбилет надо вам сдать, товарищ бывший секретарь обкома.
        - Как же так…
        - Что?! - едва не взревел от бешенства Годунов.
        - Сам Сербитский звонил…
        notes
        Примечания
        1
        См.: В. Белоусов. Призраки оставляют следы. М.: Вече, 2017. (Серия «Военные приключения»).
        2
        Мацуо Басё (1664 - 1694) - классик японской поэзии; хайку - трёхстишие.
        3
        Персонаж неверно напомнил слова С. Кирова, выступавшего на пленуме Астраханского городского совета летом 1919 года; тот, согласно «Избранным статьям и речам» (1912 - 1934). - М.: Политиздат, 1957, с. 70, сказал тогда: «Пусть не смущают вас, товарищи рабочие, залпы, которые вы слышите за последнее время по ночам в различных частях города. Это Советская власть расправляется с участниками белогвардейского заговора, который был недавно раскрыт…»
        4
        Кукушка (уголовный жаргон) - уголовник, оказывающий помощь оперативникам.
        5
        Эксцесс исполнителя - термин уголовного права, применим, когда правонарушитель в организованной группе совершает действия, выходящие за пределы намеченных и оговоренных заранее.
        6
        Кара-Даг - Чёрная гора, вулканический массив в Крыму.
        7
        Джанкой - город на Крымском полуострове.
        8
        В. Фёдоров. Женитьба Дон Жуана.
        9
        УСО - уголовно-судебный отдел в прокуратуре тех лет.
        10
        А. Блок. «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…»
        11
        Начальные слова гимна студентов (лат.) - «Итак будем веселиться, пока мы молоды…».
        12
        Продолжение песни (лат.) - «После приятной юности, после тягостной старости нас возьмёт земля».
        13
        Окончание песни (лат.) - «Да исчезнет печаль, да погибнут ненавистники наши, да погибнет дьявол, все враги студентов и смеющиеся над нами!»
        14
        Судьбу в руки не возьмёшь.
        15
        Ubi libertas cecidit, audit nemo logui (лат.) - где уничтожена свобода, там никто не осмелится говорить.
        16
        Advocatus diaboli (лат.) - адвокат дьявола. По процедуре в католической церкви канонизация нового святого проводилась в форме диспута между двумя сторонами. Один участник спора превозносил достоинства канонизируемого, другой - адвокат дьявола - выступал с возражениями. В расширенном смысле адвокат дьявола - защитник безнадёжного дела, в которое не верит сам.
        17
        Кио-ку-мицу (япон. разговор.) - секретно! По прочтении уничтожить!
        18
        Кредо (credo - лат.) - я верую.
        19
        Mundus vult decipi, ergo decipiatur (лат.) - мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают.
        20
        Форчепинг (с англ.) - спортивный термин в хоккее: жёсткий прессинг.
        21
        Nos nihil magni fecisse, sed tantum ea, guae pro magnis habentur, minoris fecisse (лат.) - мы ничего не сделали великого, но только обесценили то, что считалось великим.