Небьющееся сердце Инна Юрьевна Бачинская
        Детектив сильных страстей
        Бывшему библиотекарю Оле из-за безденежья пришлось устроиться официанткой в кафе. Постепенно она привыкла к новой работе, у нее даже появился поклонник - постоянный посетитель, симпатичный молодой человек. Поэтому у Оли не возникло и тени сомнения, когда однажды дождливым вечером парень предложил ее подвезти… Очнулась Оля связанной у него дома, и намерения ее поклонника явно были далеки от романтичных. Никто не знал, где она, и надеяться было не на что, но спасение все же пришло - в квартиру ворвался таинственный незнакомец, одним ударом уложил похитителя и освободил девушку. Благодарность Оли не знала границ, ради нового знакомого, Сергея, она была готова на все. Лишь спустя некоторое время она заподозрила неладное - слишком темными и непонятными оказались дела, которыми занимался Сергей, и она явно не сможет остаться в стороне…
        Инна Бачинская
        Небьющееся сердце
        Все действующие лица и события романа вымышлены. Всякое сходство их с реальными людьми и событиями абсолютно случайно.
        Автор
        Если бы в один прекрасный день природа захотела раскрыть нам свои тайны, и мы увидели бы воочию те средства, которыми она пользуется для своих движений, то - боже правый! - какие ошибки, какие заблуждения мы обнаружили бы в нашей жалкой науке! Берусь утверждать, что ни в одном из своих заявлений она не оказалась бы права. Поистине. Единственное, что я сколько-нибудь знаю, - это то, что я полнейший невежда во всем.
        Мишель Монтень. Опыты. Кн. 2, гл. 2. Апология Раймунда Сабундского
        
        Пролог
        Женщина под дождем
        Улицы поселка были пустынны; редкие фонари слабо освещали дорогу, неровные тротуары и заборы, за которыми угадывались деревья. Поздние сентябрьские сумерки, темные окна домов - то ли там никто не жил, то ли жители уже улеглись, - и слабый, нерешительный дождь в листьях деревьев, в траве рождали ощущение тоски и безотчетной тревоги. Было удивительно тихо - казалось, и дома и деревья затаились и внимательно наблюдают за чужим человеком, попавшим сюда в такое время неизвестно по каким тайным и темным делам. А чужой человек, женщина, отпустившая такси за два квартала до нужной улицы - на всякий случай, - медленно шла вдоль бесконечного забора, пытаясь рассмотреть номера на домах в поисках нужного семнадцатого. Дома на улице были старой застройки, одно - и двухэтажные, в основном деревянные. Из трещин в асфальте мощно тянулись белесые стебли полыни, крапивы и тонкие тугие стрелы подорожника. Казалось, место это давно брошено и обезлюдело. Вдруг впереди раздался грохот распахнувшейся двери, послышались громкие голоса, женский смех. Сноп света из дома упал на крыльцо и осветил улицу. Женщина от
неожиданности прижалась к забору. Из калитки вышли несколько человек - видимо, хозяева провожали гостей. Последние недосказанные слова, похлопывания по плечу, напутствия, просьбы передать привет Федору и Гале, фырканье автомобильного мотора, который не хотел заводиться, - и улица опустела.
        Если бы ее спросили, почему она прячется, она не сумела бы ответить. Инстинкт, наверное… А также тревожное ожидание беды и чувство страха, постоянное, непреходящее чувство страха… после короткой передышки, радостного ожидания и надежды. События последних дней, страшные и непонятные… Как будто лавина обрушилась, захватила ее и несет неизвестно куда! И постоянное ощущение, что она не одна, что за ней наблюдают, что преследователь уже рядом. Ей несколько раз снился человек, которого она увидела тогда у дома… который пришел за ней. Она узнала его, хотя видела всего один раз в жизни. Он приходил к ней в ночных кошмарах - высокий, чуть сутуловатый, руки в карманах. Он молча смотрел на нее и улыбался хищной улыбкой, похожей на оскал черепа. Глаз его не было видно в темных и страшных ямах глазниц, светлые волосы падали на лицо…
        Она заставила себя выйти из тени. Еще несколько зданий, и наконец она у цели. Двухэтажный кирпичный дом в глубине сада за высоким забором. Полуоткрытая калитка, на которой белой краской выведена большая цифра семнадцать. Она проскользнула в сад и пошла к дому по узкой выщербленной кирпичной дорожке. В запущенном саду было еще темнее. Мокрые ветки деревьев нависали над дорожкой, и ей приходилось наклоняться, чтобы не задеть их. У самого крыльца она остановилась, раскрыла сумочку и, нащупав холодный металл пистолета, перевела дух.
        - Успокойся, - сказала она себе, - еще немного - и все будет кончено. Совсем немного… И тогда… Что тогда? Свобода? Не знаю, может, и свобода… Ты это сделаешь! - приказала она себе спустя несколько мгновений. - Ты должна это сделать. А после того, как ты это сделаешь, - исчезни, растворись, перестань быть… Господи, помоги мне!
        Свет из верхнего, единственного освещенного окна падал на ветхую парадную дверь. Женщина толкнула ее и вошла внутрь, споткнувшись о коврик у порога. В коридоре было темно, как в склепе, и пахло пылью, гниющим деревом и кошками. На площадке между этажами угадывалось длинное узкое окно, единственное серое пятно в абсолютном мраке. Она замерла, прислушиваясь и привыкая к темноте. Через некоторое время она стала различать предметы вокруг. Коридор был забит хламом: сундуки, ведра, стопки связанных журналов, детские санки, горка кирпича… Как удачно, что она ничего не опрокинула! Странно, что нет света. Она осторожно ступила на ступеньку лестницы, ступенька издала оглушительный скрип, и женщина снова испуганно замерла. Сбросила туфли и, держа их в руке, пошла наверх босиком. Четвертая квартира… кажется, направо. Через окно над дверью пробивался слабый свет из прихожей. Она положила палец на неясно белеющую кнопку дверного звонка. Потом, вспомнив, что стоит босиком, торопливо обулась. И позвонила. Было так тихо, что она услышала звонок внутри квартиры. И… ничего не произошло. Ни звука, ни движения в
ответ. Она снова нажала на кнопку звонка. И снова ничего. Спит? Ушел? Он не мог уйти! Сказал, что будет ждать…
        Ей почудилось слабое колебание воздуха, легкое дуновение от двери и, прежде чем она сообразила, что это может значить, она толкнула дверь. Дверь была не заперта и легко подалась. Она вошла в захламленную прихожую. Прислушалась. Неподвижная тишина закрытого помещения. Помещения, где никого нет.
        - Не может быть, - подумала она, подбадривая себя, - он не мог уйти, да и дверь открыта. Простите, - обратилась она к пустоте, - здесь есть кто-нибудь? Это я вам звонила… час назад, и вы сказали…
        Тишина в ответ. Где-то с обреченной равномерностью капала вода из крана, словно отсчитывая секунды до… Чего?
        Что же делать? Инстинкт подсказывал ей, что нужно бежать. Мигающая красная лампочка.
        - Глупости, - сказала она себе, - куда он мог деться? Он здесь… уснул… задремал…
        Она добралась до двери, единственной, из-под которой пробивался свет, и осторожно постучала. Не услышав приглашения войти, она тем не менее нажала на дверную ручку и вошла. Оранжевый шелковый абажур с длинной бахромой бросал неяркий теплый свет на стол в центре комнаты, накрытый к чаю: чашки, конфеты и печенье в плетеной корзиночке, серебряные ложечки, розетки с медом. Чайник на керамической подставке. Мирная и спокойная картина. Она машинально дотронулась до остывшего чайника. На одной из чашек - розовая полоска. Губная помада? Она поднесла чашку к глазам - действительно губная помада! Женщина с облегчением рассмеялась: вот и объяснение! Хозяин пошел проводить гостью. Ничего, она подождет. Тут много картин, необычная мебель, старинный хрусталь за стеклом горки, масса безделушек: фарфоровые пастухи и пастушки, дамы в высоких париках, охотники с собаками и целая коллекция старинных фаянсовых пивных кружек с оловянными крышками. Она обогнула стол и увидела мужчину, лежавшего на полу около дивана. Застыв от ужаса, не в силах пошевелиться, она смотрела на повернутое к ней неестественно запрокинутое
лицо, длинные седые беспорядочно разметавшиеся волосы и ярко-красное пятно на тусклом узоре бежевого ковра. Голубые глаза его были широко открыты и смотрели прямо на нее. И еще ей показалось, что мужчина улыбается…
        Вдруг шевельнулась портьера, и женщина закрыла рукой рот, чтобы не закричать… Из-за портьеры появился большой серый кот, подошел к ней и, подняв морду, мяукнул. Порыв ветра надул парусом гобеленовую ткань… видимо, окно было открыто, и в комнату вместе с запахом мокрой травы ворвался ровный и тяжелый шум дождя…
        Бежать! Скорее! Она метнулась к двери, но тут некий звук снаружи привлек ее внимание. Подбежав к окну, она осторожно выглянула на улицу. Из черной машины, остановившейся у калитки, выходили люди. Человек, показавшийся ей непомерно большим, что-то говорил, указывая на дом. Поздно!
        Дальнейшее происходило словно в ночном кошмаре, словно вел ее кто-то, помимо ее воли и сознания. А она, как кукла на веревочках, подчинялась движениям водящей руки. Расплескав недопитый чай, она схватила чашку со следами губной помады и запихала в сумку. Носовым платком протерла дверную ручку. Оглянулась вокруг, высматривая следы возможного беспорядка и лихорадочно вспоминая, к чему еще прикасалась. Потом бросилась к окну, взобралась на подоконник и скользнула наружу, на широкий выступ, проходящий под окном. Оттуда - на пожарную лестницу, мокрую и скользкую, и вниз!
        Почувствовав под собой твердую землю, она, спотыкаясь о корни деревьев, цепляясь за стебли растений и уворачиваясь от мокрых веток, хлеставших по лицу, с ужасом ожидая услышать звуки погони за спиной, крики людей и лай собак, бросилась в глубину сада, туда, где, далеко впереди, светились окна соседнего дома.
        За спиной было тихо. Равномерно шумел дождь, поглощая все звуки и надежно скрывая все следы. В самом конце сада она перебралась через невысокую изгородь, пробежала по темной дорожке к калитке и, остановившись, прислушалась. Потом, поправив волосы и одернув юбку, достала из сумочки, которую тесно прижимала к себе, зонтик, раскрыла его и, перебросив через плечо ремень сумочки, быстро пошла прочь. А меж тем сзади началось движение, раздавались голоса, замелькали огни…
        Скоро женщина свернула за угол, вышла на соседнюю улицу, где горели фонари и попадались редкие прохожие, свернула еще раз, и еще раз, и, наконец, чуть замедлив шаги и прикрываясь зонтиком, вышла на центральную улицу и смешалась с толпой.
        Часть первая
        Время разбрасывать камни
        Глава 1
        Арнольд и Марта
        - Я убью эту суку! Я ее убью! - Арнольд сжал кулаки, заскрежетал зубами, как злодей в исполнении провинциального актера, и с ненавистью выпустил воздух через нос. - Убью! Вдыхаю - зелень лета, небо, траву, цветы; выдыхаю - черный дым, запах… запах… чего? Тухлых яиц? Фу! - Он на мгновение задумался и забормотал снова: - Выдыхаю… в прошлый раз было сбежавшее молоко, а сейчас… Юрий Леонидович говорит, что каждый раз нужно выбирать новый запах… запах… черт бы его побрал, этого долбаного психоаналитика с его дурацкой вонью… Перегара! Дерьма! Вдыхаю запах мяты, розы, травы… все равно ненавижу! Листьев, яблок, мяты, роз, травы… э-э-э… листьев, яблок, выдыхаю - перегар, при чем тут перегар? Дурацкое упражнение! За такие деньги этот психошарлатан мог бы придумать что-нибудь поприличнее. Выдыхаю - перегар, тучу перегара, черный дым, вонючий, мерзкий, из трубы… Из какой трубы? О чем я? Да! Я убью эту дрянь, шлюху, стерву… что еще? Или кого еще? Когда надо, никогда не вспомнишь. Неряху! Мою жену Марту! Я ее все равно убью! Я ее сброшу в пропасть! Нет, я хочу видеть, как она будет… я хочу это видеть! Я лучше
толкну ее под поезд в метро! И буду смотреть, как ее размажет по рельсам… И буду спрашивать у всех: «Господа, господа, вы не видели моей жены? Вот только минуту назад была здесь, со мной. И исчезла. Где же она? Марта, ау, Марточка!» И буду смеяться неслышным внутренним смехом.
        Или с балкона! Или… или… не важно! Придушу подушкой! Или шарфом! Нет, нельзя! Юрий Леонидович сказал не смешивать в кучу. Сегодня я ее сбрасываю! С крыши! Она летит! Развеваются прекрасные одежды. Я смотрю, как она парит, большая красивая птица, сова… ворона… корова… и… бряк! На асфальт! Подскочила, и снова… на асфальт! Ах! А кто это там так красиво лежит на асфальте, как цветок? Мартовский цветочек! Это жена моя, Марта! Моя бывшая жена Марта! Нечаянно упала с крыши, с двадцатого этажа, лежит на асфальте и не шевелится. Притворяется, наверное. А я - свободен, спокоен и печален. Осиротевший муж! Не каждый день жены падают с тридцатого этажа. Тем более с пятидесятого. Но - жизнь есть жизнь. Живем дальше. Жизнь продолжается. Игра продолжается. Делайте ваши ставки, господа!
        Так, кажется, подействовало. Теперь виски в рюмашечку и соленый орешек! Арнольд наливает в серебряную рюмочку виски из четырехугольной бутыли, достает из пакетика орешек, вытягивает руку и растопыривает пальцы - дрожат… но меньше!
        - Как она меня сегодня довела! Стервида! Так и залепил бы по физии! Ну, ничего, за мной не пропадет. Я ее все равно приложу когда-нибудь. Упрямая с-у-у-ка! - С блаженным стоном он опрокидывает рюмку и бросает в рот орешек. - Нет, все-таки жить хорошо! А хорошо жить - еще лучше! - замечает философски, откидываясь на спинку кресла, закрывая глаза. Ему уютно, он чувствует приятную расслабленность в членах и чуть звенящую пустоту в голове. Его клонит в сон, и, засыпая, он лениво думает: - В следующий раз я ее… отравлю… и буду смотреть, как она… на ее судороги и конвульсии… хорошо! Молодец все-таки Юрий Леонидович! Недаром деньги берет… да и не попадешь к нему просто так… а только по рекомендации…
        Через минуту он крепко спит.

* * *
        А началось все еще ночью, в одну из нечастых минут мира и покоя в семье, и еще более редких - супружеской близости, когда голова Марты лежала на его плече, а он, поглаживая ее по спине, благодушно спросил:
        - Ну, что твой бог?
        - Что именно тебя интересует? - на удивление спокойно отозвалась жена.
        - Является?
        - Пока нет, но не беспокойся, явится!
        - А кому-нибудь из ваших уже явился? - с завуалированной издевкой настырно продолжал Арнольд.
        - Не знаю… об этом нельзя говорить вслух.
        - А может так случиться, что он явится вам всем одновременно? Так сказать, произойдет коллективное явление? - совсем обнаглел Арнольд.
        - Не произойдет! - коротко ответила Марта.
        - Что так?
        - Мы больше не собираемся.
        - Ты порвала с религией? - внутренне хихикнул Арнольд.
        - Нет, - сказала жена, и ее тон слегка смутил Арнольда - она говорила спокойно и высокомерно, как с придурком. Помолчав, она добавила: - Три недели тому назад во время медитации умерла женщина…
        - И что? - заинтересовался Арнольд и даже привстал, опираясь на локоть.
        - Ну, полиция там… у хозяина квартиры неприятности, а тут еще незарегистрированная секта. Мы пока самораспустились.
        - А с чего она померла? Может, бога увидела? - внутренне потешаясь, участливо спросил Арнольд.
        - Может, и увидела, - сказала жена, и снова ее спокойствие не понравилось Арнольду.
        - А может, - начал он опять, не желая упускать возможность позубоскалить, - а может…
        - Может… - отозвалась жена, отодвигаясь, и, повернувшись к мужу спиной, сказала: - Спокойной ночи.
        - Спокойной ночи, - разочарованно ответил Арнольд, - желаю тебе увидеть во сне твоего бога. Хотя вряд ли. Он где? В Африке? Неближний путь!
        - Он здесь! - Это прозвучало так уверенно и спокойно, что Арнольд почувствовал себя неуютно.
        - Как здесь? Прямо здесь? В спальне?
        - Здесь, со мной.
        - Ах да! Знаю! Бог в сердце.
        - Нет, он здесь, рядом со мной. Он всегда рядом с каждым из своих учеников. Между ним и его учениками протянута ниточка.
        - То есть уже явился?
        - Нет, - терпеливо объяснила Марта, и опять Арнольд был неприятно удивлен ее спокойствием. - Еще не явился. Он явится, когда я увижу его. Тогда я стану посвященной.
        - Как та, которая умерла?
        - Возможно! Может, так и было задумано.
        - Кем?
        - Судьбой. Природой. Богом.
        - А откуда ты знаешь, что он здесь? - Вопреки здравому смыслу Арнольд умерил пыл и почувствовал, что ему больше не хочется шутить на темы веры, и некая как бы зависть рождается в сердце - эта безмозглая дура нашла себе бога! А бог, тоже мне! Большое счастье заполучить истеричную бабу.
        - Чувствую.
        - Как?
        - Он поддерживает меня. Я спокойна. Я теперь знаю, что мне делать.
        - Он что, подсказывает?
        - Да.
        - На каком языке? Он же из Африки!
        - Ни на каком! Я просто его понимаю. Отец Львамугира объяснял: если снисходит покой, значит Он пришел…
        - Отец Львамугира? Что еще за птица? - В голосе Арнольда появились ревнивые нотки.
        - Отец Львамугира - один из апостолов культа. Учитель. Он из Танзании.
        - Так он из Танзании заявился сюда?
        - Из Америки. Сейчас он живет в Америке. Он миссионер, ездит по разным странам, несет учение!
        - Разумеется, из Америки. Откуда еще. Все они из Америки. Истеричные американцы с жиру бесятся от своей бездуховности, а такие, как твой Лева… Льва… как его там, и пользуются, чтоб денежки выманить. Знаем, читали! - От легкого настроения Арнольда не осталось и следа. Он чувствовал злобу и раздражение. - Безмозглая идиотка! Культ! Культ сатаны, и сатана - этот чернокожий колдун. Он черный?
        - Черный.
        - Черная религия не годится для белых. Все перемрете, как эта ваша… ученица. Ты что, не могла найти себе хотя бы белого попа? Если невтерпеж? - В голосе его звучала откровенная злоба. Он и сам не знал, почему так разозлился.
        - Какая разница? Бог - это не человек, у него нет цвета кожи.
        - А что же он такое?
        - Добро. Любовь. Мир.
        - Да, да, знаем! Не убий, не пожелай! Любовь! Чем, интересно, вы занимаетесь на своих… - Он запнулся, пытаясь найти слово пооскорбительнее, ничего не придумал и закончил ядовито: - Занятиях?
        Жена молчала. В ее молчании было превосходство и презрение…
        …Она уже спала, а он все думал, думал: о своей жизни, неудачах, карточном долге, который, думай не думай, а возвращать придется, счетчик включен… вот разве что… Ладно, посмотрим. А теперь еще эта курица нашла себе… нашла себе… Он затруднился с поисками слова. Нашла себе… дело? Нет! Смысл жизни, покой, уверенность. А тут мечешься, дергаешься, а смысла как не было, так и нет…
        Он еще долго лежал, уставившись в темноту, подложив под голову руки, жалея себя, вспоминая детство. Как его дразнили в школе за малый рост и хилость, а иногда и били. И как с самого детства он приспосабливался, лавировал и изгибался… Тьфу! А сейчас что у него за жизнь? Все то же самое! Лавируешь, приспосабливаешься, прячешься! Мысль о том, что можно хотя бы попытаться зарабатывать на жизнь, честно отсиживая на работе с девяти утра до шести вечера каждый день, просто не приходила ему в голову. Арнольд был жуликом по природе своей, причем жуликом мелким, нетерпеливым, сиюминутным, с психологией - хапнуть и бежать, и в большинстве случаев неудачливым. Так сказать, жулик-люмпен в иерархической структуре института жульничества.
        Арнольд и Марта были женаты шесть лет. За это время трижды им пришлось сменить место жительства из-за Арнольдовых махинаций. Один раз его чуть не убили - и вот тут-то и крылось то нечто, чему и названия-то сразу не подберешь, ну, скажем, причина, почему он не собирался расставаться с женой. Марта была чем-то вроде талисмана, в чем он не признался бы даже самому себе. Было в ней что-то, что пугало его и заставляло сохранять хотя бы видимость хороших отношений. Кроме того, он боялся ее потерять. Да-да, он боялся потерять свою жену Марту, недалекую, неинтересную и некрасивую.
        Они познакомились на вечеринке у едва знакомых ему людей, куда он попал случайно, от нечего делать и с целью перекусить, так как сидел на тот момент на мели. Марта привлекла его внимание тем, что после бокала шампанского пребывала в состоянии какого-то судорожного веселья и беспрерывно хохотала. Деваться Арнольду было некуда, знакомых у него в этом городе не было, и он стал оказывать ей знаки внимания, хотя девушка была совсем не в его вкусе. Ему всегда нравились худощавые небольшие блондинки «со стервинкой». Марта же была темноволосой, сероглазой, довольно миловидной молодой женщиной, простоватой на вид, которой не помешало бы сбросить пару-другую лишних килограммов.
        Они долго гуляли в тот вечер. Марта рассказала ему, что отец ее, профессор медицины, умер пять лет назад, она живет вдвоем с мамой и работает учительницей младших классов. Работу свою любит, потому что любит детей. Арнольд снисходительно слушал девичью болтовню, играя роль опытного столичного жителя, крупного специалиста в области авиастроения, каковым представился. Как-то раз его попутчиком в поезде оказался авиаконструктор, настоящий, разумеется, классный мужик, с бабками, который после распитой на двоих бутылки пятизвездочного коньяку (Арнольд было сунулся со своим виски, но Николай Кондратьевич приказал убрать виски прочь, так как солидные и понимающие люди пьют только хороший коньяк) рассказал Арнольду кое-что о современных самолетах, а также из истории отечественного и зарубежного самолетостроения.
        Сейчас Арнольд, поняв, с кем имеет дело, и нисколько не опасаясь быть уличенным в самозванстве, рассказывал о своей лаборатории, о замечательных проектах суперлайнеров с неконвенционными системами двигателей, о ночных испытаниях и абсолютной засекреченности всех материалов. Он был так убедителен, что и сам себе почти верил, а Марта все смотрела на него ласковыми темно-серыми глазами. С некоторой опаской он принял приглашение на чай, разумеется, не на сегодня, а на завтра, то есть все-таки уже на сегодня… Они расхохотались, так как было уже за полночь.
        - Простовата, - подумал он тогда, - а, интересно, какова мамаша-профессорша? А может, враки про папика-профессора?
        Сам Арнольд врал постоянно, даже не ради, а вернее, не только ради выгоды, а еще и по внутренней потребности, ради искусства, как, например, поэты сочиняют стихи, а композиторы - музыку. К его удивлению, мама, Таиса Леонидовна, оказалась весьма далекой от образа профессорской жены, как он себе это представлял. Такое простодушие сквозило в каждом ее движении и каждом слове, что Арнольд сначала было устыдился своего беспардонного авиаконструкторского стеба. Но уж очень случай был хорош, грех не воспользоваться. Таиса Леонидовна была еще довольно молодой женщиной, недалекой, не очень образованной - как он узнал потом, профессор, известный специалист по болезням костей и суставов, влюбился в молоденькую сестричку, оставил свою семью и женился на ней, удочерив ее двухлетнюю дочку Марту.
        Таиса Леонидовна обласкала Арнольда, и он был сначала тронут, но потом, оставаясь верным гнусной привычке видеть в людях лишь дурное и любой, самый незначительный поступок объяснять исключительно выгодой, сказал себе: «Еще бы, дочке уже четвертак натикало, не меньше, застоялась кобылка!»
        Квартира ему понравилась: просторная и прекрасно обставленная.
        - Вот папины книги, - сказала Марта, указывая на книжную полку в кабинете.
        Арнольд вежливо подошел поближе: кости, суставы, сколиозы, туберкулез, б-р-р, гадость. Сколько, интересно, же они огребают за переиздания?
        …Свадьбу сыграли поспешную и скромную.
        - Нужно немедленно возвращаться в столицу, а то чуваки из моего КБ уже думают, что я свалил в натуре, - непринужденно объяснил жених.
        Таиса Леонидовна, мамочка, как сразу же стал называть ее новоявленный зять, была разочарована - у дочки не будет пышной свадьбы, куда можно пригласить полгорода, а значит, и шикарного свадебного платья и венчания в церкви, где работает попом бывший пациент мужа. Словом, всего того, ради чего, собственно, и стоит выходить замуж. А если всего этого нет, то можно и не жениться. Сейчас и так живут.
        «Вот чего мне сейчас не хватает для полного счастья, - подумал Арнольд, - так это нарваться на недурака-родственника. Не все же в семье с таким прибабахом, как эти… есть же, наверное, и с мозгами».
        Так и не узнав толком друг друга, Марта и Арнольд поженились, и молодой муж увез молодую жену в столицу. Таиса Леонидовна убивалась, как по покойнику, заклиная зятя беречь и жалеть Марточку, потому что она не такая, как все. «Все они не такие!» - буркнул Арнольд, которому теща уже начала надоедать. Не прислушался к ее словам, и напрасно. Ему бы тогда и спросить бы, что вы, мол, мама, имеете в виду? А он пропустил ее слова мимо ушей. Мельком взглянул на золотой «Rolex», тещин подарок, семейную реликвию, принадлежавшую в свое время папику-профессору, и привычно подумал: «Кусков на пять потянет, не меньше».
        Скоро Марта с удивлением узнала, что муж вовсе не авиаконструктор, а как бы бизнесмен, днем спит, ночью работает и имеет карточные долги. А он, в свою очередь, был неприятно удивлен, узнав, что с женой не все в порядке «Порченую подсунули», - злобно подумал он тогда, когда это случилось в первый раз.
        Марте снились сны. И во сне она разговаривала на тарабарском языке, так быстро произнося слова, что Арнольд не мог ничего разобрать. Иногда кричала. Иногда сидела на постели застывшим изваянием. Он обращался к ней, но она не отвечала, видимо спала, если ни чего похуже. Он слышал об эпилептических припадках, но у Марты явно было что-то другое. Лунатичка, решил Арнольд. Просыпаясь среди ночи, он дотрагивался до жены, чтоб убедиться, что она рядом. И постоянно чего-то ожидал. И даже опасался. Расспрашивал о снах. Но наутро Марта никогда ничего не помнила. Однажды вспомнила красные горы и зеленое небо. И все.
        - А с кем ты говоришь во сне? - допытывался Арнольд.
        - Не помню, - отвечала Марта. - Разве я с кем-то говорила?
        Сначала ему было интересно, потом надоело. Все чаще он стал уходить спать в другую комнату. И было еще что-то, чего он не понимал и что вопреки здравому смыслу удерживало его на расстоянии, а также от «прямых физических контактов», то есть от вульгарного рукоприкладства. Как-то раз, разозлившись на жену за тупость, Арнольд замахнулся на нее. Марта не отшатнулась, не забилась в истерике, но, серьезно глядя в его глаза, сказала:
        - Больше так не делай.
        - А то что? - ухмыльнулся Арнольд.
        - С тобой произойдет что-нибудь плохое, - объяснила она спокойно.
        - Например?
        - Авария или сердечный приступ. Или еще что-нибудь.
        - Ты что, ведьма?
        - Я тут ни при чем. Меня берегут.
        - Кто?
        - Не знаю. Одна женщина нагадала мне предназначение.
        - Как это предназначение?
        - Не знаю. Узнаю, когда придет время.
        - Чушь собачья! - презрительно фыркнул Арнольд, но про себя подумал: «А вдруг правда?»
        Он вспомнил, как они чуть не разбились, когда он пошел на обгон, а встречный автомобиль пролетел буквально в миллиметре от их машины. Они должны были разбиться! Но… пронесло. Или случай с его долгом, когда ему угрожали, и он безвылазно сидел дома, прятался, понимая тем не менее всю безнадежность своего положения. Марта, которая ни о чем не подозревала, как он считал, однажды утром сказала ему, что прятаться уже не нужно, потому что Петр Андреевич его простил.
        - Кто такой Петр Андреевич? - раздраженно осведомился Арнольд.
        - Человек, которому ты должен деньги, - спокойно объяснила жена.
        - Откуда ты знаешь? - опешил Арнольд.
        - Я взяла трубку, когда он звонил, и мы поговорили.
        - И что? - Арнольд с опаской посмотрел на жену: - Неужели крыша поехала?
        - Ничего. Он пригласил меня в ресторан поужинать.
        - И ты пошла? - Арнольд не верил собственным ушам.
        - Да.
        - И о чем вы говорили?
        - Обо всем. О воспитании детей. Он расспрашивал меня о моих родителях. О политике.
        - Ты? О политике?
        - Я, конечно, понимаю в политике меньше, чем ты, но свое мнение у меня есть, - с достоинством отозвалась Марта. - Телевизор смотрю, в Интернете читаю.
        - Воображаю себе, - буркнул Арнольд, украдкой рассматривая жену. Мысль о том, что кто-то нашел ее настолько привлекательной, что простил долг, казалась ему нелепой. А что тогда? А хрен его знает! Ничего другого не приходило ему в голову. И тут он вдруг вспомнил, что сделки, которые заключались у них дома, как правило, бывали удачными. Марта, разумеется, не сидела за столом переговоров, еще чего! Она приносила кофе, уносила пустые чашки, перекидывалась парой-другой фраз с деловым партнером. Серьезно глядя на гостя своими большими серыми глазами… коровьими, по мнению Арнольда, расспрашивала о семье и детях, могла похвалить костюм или галстук - словом, несла свою обычную чушь, только и всего. Но ведь было же, наверное, что-то…
        - Прекратить истерику! - приказал себе Арнольд. - Два психа в одной семье явный перебор!
        Так они и жили. Арнольд работал, Марта сидела дома. Тоскуя по детям, Марта собирала вокруг себя соседских малышей. И матери с удовольствием подкидывали ей своих чад, убегая в магазин или еще куда-нибудь. А Марта, как курица, которой подбросили чужих цыплят, с удовольствием возилась с ними. Арнольд сначала был недоволен и ворчал, что она занимается глупостями, а потом ему пришло в голову, что, может, это и неплохо. С соседями желательно дружить.
        Арнольд обладал замечательным талантом делать деньги. Причем делать из воздуха и на пустом месте, напоминая фокусника, который вытаскивает живого кролика из пустого цилиндра. Он мастерски воплощал свои многочисленные идеи и замыслы, скользя на гребне потребительского спроса и находя нужных людей: партнеров, исполнителей и простаков с деньгами. Чем он только ни занимался! Евроремонтом и строительством коттеджей; обменом квартир; доставкой дорогой сантехники из Италии и Венгрии. Когда квартирный бизнес ему надоел, он ударился в науку: поставлял репетиторов, открывал курсы иностранных языков, устраивал желающих в престижные вузы и даже приторговывал дипломами. Но, чем бы он ни занимался, действия его подходили сразу под несколько статей Уголовного кодекса. Иногда ему везло, и он успевал, собрав пенки с очередного предприятия, вовремя, или почти вовремя, исчезнуть. Иногда нет - и тогда приходилось тоже исчезать, но намного быстрее.
        Встав как-то утром, по своему обыкновению, поздно, с тяжелой после вчерашнего перебора головой, он потащился в кухню с целью пошарить в холодильнике на предмет чего-нибудь холодненького. В коридоре он услышал воркующий голос жены, доносившийся из кухни, на цыпочках приблизился и заглянул. Картина, открывшаяся его глазам, настроила его на сентиментальный лад: у Марты на коленях сидел кудрявый малыш, трехлетний сынишка разгильдяйки-соседки Ирки из тридцать пятой квартиры, и жена кормила его с ложечки какой-то дрянью. Арнольд уже не в первый раз подумал, что неплохо бы иметь своего пацаненка, Павлушу, Павла Арнольдовича. Или девочку, дочку, Марийку, в честь бабушки. Мария Арнольдовна! Звучит очень даже. Несмотря на многочисленные амуры со стервидными блондинками, матерью своего ребенка он не представлял никого, кроме Марты. В минуты расслабленности он иногда думал, что ему повезло с женой: звезд с неба, правда, не хватает, простовата, но надежна, что немаловажно в наше подлое время, порядочна и, главное, доверчива, как… как… слон! Почему слон? Так он видел: жена Марта, доверчивая, как слон. Качество,
безусловно, удобное, но вызывающее некоторое презрение. Таково гнусное свойство человеческой натуры: презирать тех, кого обманываем. Являясь домой под утро в самом истерзанном состоянии после бурно проведенной ночи, Арнольд нес запредельную чушь про обсуждение нового проекта, неприехавшее такси, камни с неба и летающую тарелку… да что угодно! Арнольду с его буйной фантазией выдумать причину опоздания было парой пустяков. Марта всему верила.
        Мысль о ребенке посещала его в последнее время все чаще.
        «Пора, - думал он, - время идет, чем раньше, тем лучше… родители и дети должны дружить… хотя бы вначале…»
        Он представил себе, что у Марты на коленях не чужой мальчик, а их собственный, и Марта, разумеется, балует его и позволяет «ходить головой», как говаривала его бабка, а он, Арнольд, притворно сердится и…
        Перед мысленным взором его возникала картина-видение прехорошенького домика где-нибудь в закрытом поселке, в лесу, увитого диким виноградом, а перед домиком - поляна гибридных чайных роз, таких, какие он видел у одного крутого партнера. Две из целой коллекции запали ему в душу, и он даже названия их запомнил, хотя всю свою жизнь был равнодушен к цветам: «Святой Патрик» и «Мария Магдалина». Обе желтые, но «Святой Патрик» просто желтая, глубокого и насыщенного желтого колера, а «Мария Магдалина» - по краям желтая, а внутри оранжево-горящая, глаз не отвести! И целая поляна - одни желтые розы, все в масть, кустов пятьдесят или сто, или двести! Даже в пасмурный день поляна будет залита солнцем. И он, Арнольд, в свободное от работы время будет ухаживать за своими красавицами, помня их всех по именам. Окучивать их (или это только картошку окучивают?), поливать, срезать сухие ветки и цветки. А потом долго сидеть на веранде, попивая легкое винцо, у ног его будет лежать громадный смоляной ротвейлер, любимая сука Ритка, и тут же - возится двухлетний сын Павел… или даже двое. Марта будет суетиться с ужином, а
в воздухе будет разлито офигительное благоухание сотен цветущих розовых кустов. Эх, сорвать бы банчок!
        И вот, похоже, кое-что наметилось, нашелся возможный партнер, и стрелка забита - у Арнольда дома, поближе к Марте. А у этой дуры, видите ли, сеанс. Утром Арнольд сказал жене, что у них к обеду будет гость. Марта ответила, что до ухода все приготовит.
        - До ухода? - неприятно удивился Арнольд. - Куда это ты намылилась?
        - На встречу с духовным отцом.
        - Ты же говорила, что вы не собираетесь!
        - Мы собираемся маленькими группами, по три человека.
        - Один раз можно пропустить.
        - Нет!
        По тону Арнольд понял, что спорить бесполезно. Мягкая и покладистая Марта иногда становилась тверже кремня. Арнольд чертыхнулся. Как же без Марты? Как многие игроки, он был суеверен, боялся черных кошек, попов и старух в черном и никогда не назначал встречи на тринадцатое число. Все в нем бунтовало при мысли, что Марта была его талисманом - бабские бредни, чушь собачья… но как-то так само собой выходило, что в ее присутствии он чувствовал себя увереннее.
        Марта ушла, и сделка, разумеется, сорвалась. «Блин!» - подвел итоги Арнольд. Сел в любимое кресло и задумался, грызя ногти, что служило признаком напряженного мыслительного процесса.
        - Дура! Боже, какая дура! - сказал он вслух, вспомнив о жене. - Корова! Все из-за нее! Рванула к своему Льву… Льва… как его там, духовному наставнику. Знаем, чем они там… - Мысли его приняли неожиданное направление: - А что, если… спуталась? Точно!
        Она же переменилась в последнее время - все время молчит, думает о чем-то, а он, дурак (вот уж кто настоящий дурак!), ничего не замечал. Ничегошеньки! Точно, спуталась. Ах ты, святоша! Ах ты, змея! Да если это правда… Убью, убью на месте! Обоих!
        Продолжая терзать себя в том же духе еще некоторое время, несчастный Арнольд дошел до состояния, когда уже не оставалось ничего другого, как прибегнуть к известному сеансу психотерапии.
        Глава 2
        Оля
        В будний день кафе закрывалось в одиннадцать, и к этому времени в нем, как правило, не оставалось посетителей. А если и оставались, то Зинаида быстро их спроваживала. В субботу и воскресенье они закрывались позднее, а если были заказы гулять свадьбу или день рождения, то, бывало, и за полночь. Было уже без пятнадцати одиннадцать; официантки сидели за одним из столиков - ритуал, неукоснительно соблюдавшийся в конце рабочего дня, несмотря на усталость и поздний час. Зинка наливала в стаканы кому вино, кому покрепче, Надежда Андреевна приносила закуски.
        - Расслабимся, девочки! - говорила Зинка, и Оля послушно брала стакан с легким белым вином. Она работала в кафе всего полтора месяца, пить совсем не умела, была неловкой и все время боялась сделать что-нибудь не так. «Наша книжная мышка» - прозвала ее Надежда Андреевна, Надя, которую Оля упорно называла по имени и отчеству из-за ее возраста - той было около пятидесяти. Раньше Оля работала в библиотеке, а потом ее сократили, и она два месяца искала работу, пока не устроилась в кафе официанткой.
        - Оля, давай, выпроваживай своего кавалера, ночь на дворе, - сказала громко Надежда Андреевна.
        Кавалер, молодой человек по имени Витек, сидевший за Олиным столиком, услышал ее слова и, поняв, что речь идет о нем, дернулся и засуетился. Он краснел, как мальчик, не умея поддержать легкий разговор, посмеяться, ответить шуткой на шутку. Не глядя на Олю, он неловко достал деньги и положил на стол. Поднялся и, не дожидаясь сдачи, пошел к выходу.
        - Пожалуйста, возьмите сдачу, - сказала Оля ему вслед. Витек, не оборачиваясь, дернул плечом, что означало: «не надо», и вышел, не попрощавшись.
        - Не понимаешь своего счастья, Ольга, - сказала Зинаида. - Чем не жених! Не пьет, не курит, заработок очень даже, машина, дом, да таких днем с огнем не сыщешь!
        - И по бабам, видно, не ходок, - вставила Надежда, - робкий. Сейчас такие большая редкость.
        - Что не ходок, это - факт! А может, он больной? Импотент? Косяки кидать, ну, там, цветочки нюхать, а как до дела…
        - Глупости! Просто парень стесняется. А у тебя все больные, кто не гуляет.
        - А они и есть больные, кто не гуляет. Здоровый мужик всегда хочет.
        - Вот у тебя здоровый и всегда готов, а ты с ним мало намучилась?
        - При чем здесь мой… мы же про Олькиного. А вообще, я читала в журнале, что мужики… забыла слово, ну, как арабы, могут иметь несколько жен…
        - Полигамны, - вставила Оля.
        - Ага, и семя свое должны разбрасывать как можно дальше, чтоб размножался человеческий род.
        - Ага, оно и видно! Стараются прям из шкуры вылазят, раз мы до сих пор не подохли, - вздохнула Надежда Андреевна. - А уж как нас морят, не приведи господь! И бомбой, и химией, и радиацией, а нам все как с гуся вода. А еще в газете писали, что в случае атомной войны выживут, знаете, кто?
        - Кто?
        - Крысы и тараканы, вот кто!
        - Хватит! Давайте лучше про мужиков, а то и так тошно, - воскликнула Зинка. - Смотри, Олька, не упусти своего счастья. Такие, как Витек, на улице не валяются. Я бы и сама… Да где уж мне! Он же с Ольки глаз не сводит, прямо завидки берут. И чем она только его приворожила?
        Так, непринужденно болтая, девушки дожидались Зинкиного мужа Володю, который приезжал за ней и по пути подбрасывал домой Надежду и Олю. А Володи все не было. И мобильник его был вне доступа. Около половины двенадцатого Оля сказала, что должна собираться, чтобы успеть на автобус, так как Володя, может, и вовсе не приедет.
        - Может, и не приедет, - согласилась Зинка, - с этим придурком никогда не знаешь, чего ждать. Если напился, то вполне… Зараза!
        Оля подхватила сумку с продуктами и побежала на автобусную остановку, еще раз с благодарностью подумав, что при ее работе голодать не приходится.
        Она стояла под стеклянным навесом, с нетерпением ожидая автобуса. Улица, слабо освещенная, была пустынна. Оля с облегчением увидела, как из дома напротив вывалилась большая шумная компания мужчин и женщин и стала, хохоча, ловить такси. А ее автобуса все не было. Стал накрапывать холодный дождь. Оля поежилась. Что же с автобусом? Может, вернуться к девочкам? В это время рядом с ней затормозил легковой автомобиль-фургон, и она, ощутив мгновенный укол страха, тут же с облегчением увидела Витька, который, распахнув дверцу с ее стороны, сказал:
        - Садитесь, а то прождете до утра, и дождь идет… - Произнеся такую длинную фразу, Витек замолчал и молчал все время, пока они ехали.
        Оля сказала свой адрес. Помолчав, чувствуя неловкость и не зная, как себя держать с этим странным, неразговорчивым парнем, она наконец пробормотала:
        - Спасибо вам большое, не знаю, что бы я без вас делала…
        В машине было тепло и уютно, движение укачивало. Оля закрыла глаза и слегка задремала. Потом почувствовала, что машина тормозит, хотела спросить, что случилось, но не успела, потому что к лицу ее прижали что-то холодное, влажное, с резким техническим запахом, и она потеряла сознание…

* * *
        …Витек Плоский помнит себя маленьким пятилетним мальчиком, в меру непослушным, в меру избалованным, любимцем всего общежития рабочих-строителей, где он жил со своей мамой Линой с того самого момента, как его, крохотного, привезли вместе с мамой из роддома ее подружки - Лена и Лариса. Из чего можно заключить, что папы, увы, у него не было. Помнит, как его таскали на руках, тормошили, водили гулять, когда мама работала, закармливали конфетами, пирожками и яблоками веселые сельские девушки, работавшие на стройке. Мама тоже работала на стройке, но не штукатурщицей, как толстая любимая тетя Лена, подруга мамы, а в вагончике, выписывала бумажки. Помнит, как его мама, мама Лина, выходила замуж за человека по имени Петрович. Все тогда говорили: ну, Лина, считай, повезло - за Петровичем не пропадешь, мужик он справный, и дом свой, и хозяйство. А его спрашивали: рад, Витек, что папашу заимел? Витек важно кивал - да, рад, мол. Родственники - тетка Тамила из деревни, ее муж и два взрослых сына, знакомые и гости тискали его, гладили по головке и дарили всякие замечательные вещи: красных петушков на палочке,
шоколадки, зеленый автомобильчик, сачок для ловли бабочек и головастиков.
        В новой жизни Витек жил сам по себе. Любил маму Лину и изредка приходившую тетю Лену. На Петровича не обращал особого внимания, равно как и тот на него, но на глаза ему лишний раз старался не попадаться. Мама Лина хлопотала по дому - они держали поросенка и кур, да и огород требовал немало сил и внимания. Ей пришлось уйти из СМУ, и она устроилась ночной дежурной в статуправление. Одну ночь отработаешь - три дня дома.
        Иногда приходила тетя Лена, и они с мамой долго пили чай и разговаривали. Витек приносил любимой тете Лене клубнику, крыжовник или смородину и высыпал в ее необъятный подол. Тетя Лена и мама смеялись, хотя ему иногда казалось, что мама плакала. И еще он слышал, как тетя Лена говорила маме:
        - Не переживай, ничего, как-нибудь, перемелется, мука будет… А кому хорошо? Кого ни возьми… Мужики - одна пьянь подзаборная… А Петрович все-таки хозяин и самостоятельный… куда тебе с парнем, подумай сама?
        Летом они с мамой Линой уезжали в деревню к тете Тамиле, а там - река, луг и, главное, Жучка, ласковая собачка Жучка, и все радости деревенского лета - лес, грибы, ягоды, медовый запах трав, теплое парное молоко от рыжей теплобокой Красули, долгие разговоры на лавочке перед домом и большие яркие деревенские звезды…
        Хороший у Петровича дом. Сам строил. Из сэкономленных материалов. Большая зала, большая кухня, даже две - одна в доме, а другая во дворе, летняя, под навесом, спальня и еще две маленькие комнатки. Одна из них досталась Витюше. Не у каждого маленького мальчика есть своя комната! С полками, где лежат книги: сказки и истории про медвежонка Винни-Пуха и лесного мальчика Маугли; солдатики, пистолеты и другие сокровища. Есть еще в доме большой и глубокий подвал, где стоят бочки с квашеной капустой, огурцами и помидорами - место темное и страшное. А вот мастерская Петровича, где он часами стругает, пилит и режет - совсем другое дело! Петрович умеет делать табуретки, полки и даже кухонные шкафчики, благо дерево ему достать не проблема.
        А потом случилось событие, перевернувшее всю его маленькую жизнь. Витек лежал в постели, раздумывая, когда лучше признаваться в том, что он выбил окно в классе - утром или, может, сейчас, когда мать устала и хочет спать. И тут он услышал крик. Сначала он подумал, что кричат на улице, но потом понял, что не на улице, а в доме. Крик повторился еще раз, и тогда он, полный противного липкого страха, на цыпочках подкрался к спальне Петровича и мамы Лины. Дверь была приоткрыта. И теперь он явственно слышал стон… мамы и звуки… чего? Он приник к дверной щели, едва живой от ужаса. Сначала он ничего не понял, а потом рассмотрел показавшуюся ему громадной обнаженную, неестественно белую тушу Петровича, стоявшего на постели на коленях, и его черное страшное перекошенное лицо. Петрович, двигаясь как автомат, широко размахиваясь, бил мать по плечам, спине, лицу своим пудовым кулачищем. Мать лежала скорчившись, зажимая рот руками, и только иногда вскрикивала.
        Витек вернулся в постель, лег и укрылся одеялом с головой. Тело его сотрясала крупная дрожь, он икал и всхлипывал и никак не мог остановиться. А внизу живота собиралась горячая пульсирующая тяжесть. На другой день он ни о чем не вспомнил. Инстинкт самохранения спрятал страшное воспоминание на самое дно памяти. Мама Лина была молчалива и бледна. Приготовив ему завтрак, она сидела и смотрела, как он ест, и на лице ее было написано отчаяние.
        Через два или три месяца он опять услышал крик, мигом покрылся липким холодным потом и вспомнил все. И заплакал от жалости к матери, своего неумения спасти ее, ослепляющей ненависти к Петровичу и страха перед ним. Петрович стал вызывать в нем какое-то скверное нехорошее любопытство. За столом он украдкой рассматривал его грубые большие руки, представляя, как он бьет ими мать. Наблюдал, как он режет хлеб - нож казался игрушечным в его лапищах… и знакомая пульсирующая тяжесть собиралась внизу живота. Потом он тайком унес этот нож к себе в комнату, долго рассматривал, а потом стал наносить удары в воздух по воображаемому противнику. Он решил, что в следующий раз убьет Петровича, и спрятал нож под матрас.
        Он подглядывал за Петровичем, когда тот работал в мастерской. В его отсутствие заходил в мастерскую и трогал инструменты. Петрович, заметив беспорядок, сказал громко: «Еще раз тронешь, убью!» Витек, стоявший за дверью, почувствовал слабость в коленках. Он стал бояться Петровича и при звуке его голоса вздрагивал. И постоянно следил за ним ненавидящими глазами. Ему нравилось, прячась за углами и перебегая от дерева к дереву, преследовать отчима. Так он узнал, что тот ходит к Эмме, вдовушке, недавно купившей дом по соседству. Эта самая Эмма все время приходила к ним и навязывалась в подружки маме Лине…
        …А потом пришло лето, а с ним и каникулы. Витек с мамой Линой, как всегда, стал собираться в Воронковцы к тетке Тамиле. Покупались городские гостинцы, упаковывались сумки. Петрович деловито закрывал сумки, перевязывал их веревкой, выносил на крыльцо, где уже стояла в ожидании машины озабоченная мама Лина. Бессовестная Эмка, разумеется, крутилась тут же.
        - Будешь звонить каждый день, - наставлял Петрович. - Если что, сразу сообщай, поняла?
        Витек прекрасно понимал его нетерпение, как же, Эмка вон как глазами стрижет! Потом Петрович ушел в дом, а машины все не было. Витек вспомнил про забытого серебряного робота и побежал следом. Заслышав шум на кухне, подкрался к двери и заглянул. Увидел тяжелую квадратную спину Петровича и его наклоненную большую голову с плешью: тот, держа впереди себя огромную стеклянную бутыль с серной кислотой, собирался спуститься в подвал. Дверь подвала была открыта и оттуда неприятно тянуло гнилью. Витек, выставив вперед руки, рванулся к ненавистной спине и изо всех сил, удесятеренных слепой яростью, толкнул… захлопнул дверь и зажал уши, чтоб не слышать крика и грохота. Секунду спустя приоткрыл дверь… - там, далеко внизу, что-то страшно ворочалось, всхлипывая и мыча…
        Он бросился в свою комнату, вылез из окна в сад и побежал на голос зовущей мамы Лины, туда, где было светло и не страшно. Машина уже пришла. Дядя Саша очень спешил и нервничал, так как в последнюю минуту что-то у него там случилось, кажется, сдулась покрышка, а до поезда оставалось совсем ничего. Он побросал в машину сумки, усадил маму Лину и Витька, и они уехали.

* * *
        Витек помнит, что мама Лина с теткой уезжали в город на три или четыре дня, чему предшествовал телефонный звонок, крик и плач мамы, горячие обсуждения и поспешный отъезд. Он не особенно озаботился причиной и с удовольствием остался с дедом Мишей, механиком, который в горячую летнюю пору дневал и ночевал в поле. Соседка доила Красулю, оставляла в кухне на столе кринку с молоком, прикрыв ее тарелкой от мух, а в середине дня на минутку заскакивал дед Миша, привозил хлеб, консервы, и они, сварив картошку, устраивали себе мужской обед. Потом дед Миша опять уезжал, а Витек оставался хозяйствовать на пару с Жучкой.
        Потом вернулись мама Лина и тетка Тамила с сумками городской еды. Приехали сыновья тетки Тамилы, Коля и Алексей, вернулся дед Миша, и все долго сидели за столом, обсуждая свои взрослые дела. Вспоминали Римму, сестру Петровича, и часто повторяли слово «наследство». И, если бы не тетка Тамила, то не видать бы им с матерью ни дома Петровича, ни сада… Об этом Витек узнал гораздо позже, когда был уже совсем большим.
        …Витек с мамой Линой вернулись домой перед самым сентябрем. По дороге мама Лина осторожно сказала ему, что Петрович уже не будет жить с ними… он уехал. «Умер!» - подумал Витек, смутно припомнив крик и страшную возню в погребе и рассказы тетки Тамилы о том, что кого-то там «хоронили в закрытом гробу… страх, просто… ничего не осталось… не узнать человека… был и нет…»
        - Знаю, - сказал он матери, - Петрович умер.
        - Умер, - вздохнув, согласилась мать, и глаза ее привычно наполнились слезами.
        И жизнь покатилась дальше.
        Мать изменилась очень, словно застыла. С лица исчезло привычное неуверенно-виноватое выражение, но такая печаль, такая грусть теперь светилась в глазах, что любимая тетя Лена однажды сказала:
        - Ну, ты, Линуся, чисто пресвятая мученица, да встряхнись же, Христа ради!
        А Витюша рос, мужал… О Петровиче никогда не вспоминал, словно того и не было вовсе. И хотя часто мастерил что-то в его мастерской, куда раньше ход ему был заказан и где еще оставались его вещи, а вот, поди ж ты, не вспоминал, и все! В погреб он не спускался несколько лет. Не намеренно, а просто незачем было. Мать не посылала, сама спускалась в случае чего. Однажды, когда дверь в погреб была приоткрыта, Витек подошел… постоял нерешительно… заглянул в темноту… и вспомнил, как ворочался там внизу Петрович… и обдало его горячей волной ужаса и появилась знакомая тяжесть внизу живота… Мама Лина в это время наблюдала за сыном и все поняла… она и раньше думала, что было что-то не так во всей этой истории, а теперь убедилась в том, о чем боялась даже подумать…
        Ночью она плакала и, неверующая, уговаривала, то ли Бога, то ли высшую какую силу, ответственную за воздаяние всем и каждому по заслугам:
        - Мой это грех! С меня спроси, с меня… прошу тебя… я, я, только я во всем виновата…
        Она стала ходить в церковь. А Витек продолжал учиться в школе, правда, плохо. Не любил учиться, неинтересно было. Друзей не завел ни в классе, ни в поселке. Ни в ком не нуждался. Так и вырос - небольшой, как подросток, худощавый, черноволосый, черноглазый паренек, даже приятный на вид, если бы не манера прятать глаза да двигаться бочком, словно украдкой, словно стараясь никому не попадаться на глаза.
        Закончил восемь классов, пошел на работу в мастерскую по ремонту бытовой техники. Руки у него были хорошие, и зарабатывал он неплохо.
        Мать умерла сразу - схватило сердце. Когда приехала «Скорая», ее уже не было.
        - Легко померла, как святая, дай Бог всякому, - сказала на поминках заплаканная тетя Лена, старая, одышливая и толстая.
        И остался Витек один. Молчаливый, спокойный, непьющий молодой человек. С приличным заработком.
        - Чем не жених? - любил повторять заведующий мастерской молоденькой приемщице. - Ты бы подумала!
        Та даже не отвечала, а только с легкой пренебрежительной гримаской пожимала плечами. Не хотели его женщины…
        Как-то раз привел он домой уличную девчонку, накормил - как она ела! Проглатывая куски, не жуя. «Как собака», - подумал он брезгливо. Но даже Жучка тетки Тамилы ела не так жадно. Девчонка отмылась, похорошела… он дал ей материн халат… она так и уснула в нем. Спала тихо, как ребенок. Он лежал рядом, прислушиваясь к новым ощущениям… халат распахнулся, под ним ничего не было… женщина была рядом с ним - дышала, бормотала во сне… а ему виделся знакомый акварельный образ… была у него тайная картинка… милое женское лицо в легкой кружевной тени от полей соломенной шляпки, опущенные глаза, длинные ресницы, легкая улыбка… через руку переброшена изящная плетеная корзинка, куда Она кладет срезанные цветы, а вокруг зелень летнего дня… и у них любовь… такая чистая, такая прекрасная! Витек был целомудрен и стыдлив… он видел себя у ног Божества, вымаливающего прощение за какой-то ничтожный проступок… со слезами на глазах… и она поднимает его своими прекрасными ручками, и они… и тогда между ними происходит то самое… то, что бывает между мужчиной и женщиной… Едва не теряя сознание, он представлял себе это…
        Рано утром он ушел на работу. Гостья спала, и он не стал ее будить. Раз или два он небрежно упомянул, что его дома ждут… баба! Чем заслужил одобрительный гогот коллег и хлопки по плечу.
        Домой он летел, как на крыльях, дважды проехав на красный свет. Представлялось ему, как войдет он в чистый дом, где ждет его женщина, а обед уже готов и вкусно пахнет…
        Женщина его не ждала. Сначала ему показалось, что она ушла: в доме было пусто, царил знакомый беспорядок, в мойке громоздилась немытая со вчерашнего дня посуда. Но нет, она не ушла: пьяная и расхристанная, храпела на его постели. Он почувствовал разочарование и обиду. Он хотел чистоты, а эта шлюха все испортила! В нем закипало бешенство. Он уселся на стул перед кроватью и стал смотреть на нее… из уголка рта у нее бежала нитка слюны… Подлая! Он ощупал взглядом ее голые ляжки, полудетскую грудь… кадык его дернулся… знакомая тяжесть появилась внизу живота… Где-то в глубине сознания появился акварельный образ прекрасной незнакомки в соломенной шляпке, щемяще близкий и родной. Он смотрел на спящую девчонку, разрываясь от ненависти и желания… боль внизу живота стала непереносимой… он бросился в кухню, вытащил нож, тот самый, который когда-то украл у Петровича… нагнулся над спящей… в нос шибануло мерзким запахом перегара… и ударил… раз, другой… рычание вырывалось у него из горла… Он бил снова и снова…
        Он мстил ей за то, что была она грязная, ничтожная, уличная потаскушка, не сумела понять его, не сумела оценить… Еще удар… еще… и все было кончено! Он почувствовал, как боль разрядилась, отпустила, и на смену ей пришло сладкое желанное облегчение… он повалился на кровать рядом с истерзанным, теплым еще телом и на какое-то время ушел в небытие…
        Светало, когда он заровнял пол в погребе, почистил лопату, поставил на место доски и не спеша полез наверх. Кровать зияла пустотой - в простыни он завернул тело…
        Он стоял посреди комнаты, придирчиво осматриваясь. Принес таз с водой, тряпку, стиральный порошок, долго мыл и тер, тщательно уничтожая малейшее подозрительное пятнышко. Достал из шкафа свежие простыни. Черт, а это что? Блестящий тюбик губной помады под кроватью - он подобрал золотой патрончик и сунул его в карман. Потом пошел на работу…

* * *
        …Оля пришла в себя и сначала не поняла, где находится. Она лежала на чужой постели, в незнакомой пустой комнате. Болели крепко связанные запястья. Рот был заклеен липкой тянущей полоской. Она вспомнила, что произошло, и почувствовала страх, от которого помутилось сознание и скользнула горячая струйка вдоль позвоночника.
        - Мамочка, - взмолилась она, - спаси меня!
        Глава 3
        Сергей Кротов
        Он сидел в этом небольшом старинном городке уже неделю. Человек, которого он ожидал, так и не появился. Он дал ему еще один день - завтра. Что-то, видимо, случилось, и дальше ждать бесполезно. Звали его Сергей Кротов, и был он курьером по доставке серьезных грузов.
        Девать себя здесь было решительно некуда. Он долго спал по утрам. Посетил исторический музей, осмотрел местные достопримечательности - знаменитые пушки петровских времен, числом двенадцать, в парке над рекой, белокаменные соборы, церкви и монастыри, сходил на пляж, пустой и унылый в это время года. Ходил завтракать и обедать в кафе «Старый торговый шлях» - название понравилось. Познакомился и подружился с официантками. На третий день знал все или почти все о них и о завсегдатаях ресторанчика. Какой там ресторанчик, так, общепит обыкновенный. Но, правда, скатерти на столах чистые и салфетки в наличии. Девушки славные и цветов много.
        Он подолгу сидел в кафе с планшетом, просматривал новости; от нечего делать, пялился на девушек-официанток - Зину, Олю и Надежду Андреевну; стал здороваться с постоянными клиентами. Ему редко выпадала такая свобода, и он не знал, что с ней делать. Он заметил, что старичок пенсионер Вадим Юрьевич симпатизирует Надежде Андреевне и всегда садится за ее столик. Зинкин муж, Володя, каждый вечер заезжает за женой, всегда поддатый. Еще персонаж, почти член семьи - черноволосый, худой парень, - глаз от тарелки не поднимает, ест торопливо, молчит. Сидит за Олиным столиком, краснеет, когда она подходит, подолгу смотрит ей вслед. Сергей уже знал, что зовут парня Витьком, работает он телемастером, разъезжает по клиентам на небольшом пикапе «Мицубиси» устаревшей модели, живет в своем доме где-то в пригороде, не женат. Как-то они встретились глазами, случайно, когда он, Сергей, шутливо спрашивал Олю, замужем она или нет, и его поразила откровенная злоба во взгляде парня.
        «Ревнует, что ли?» - подумал Сергей.
        Общительный, с приятной улыбкой, он был уже своим в ресторанчике: прибивал свалившийся речной пейзаж, наставлял одиннадцатилетнего сына Зинки, Антона, и беседовал о политике с Вадимом Юрьевичем. Однажды он услышал, как Зинка сказала: «Вон Олькин мужчина мечты пришел!» - и все засмеялись, а мужчина мечты, Витек, побагровел от смущения и затравленно повел взглядом. Он интересовал Сергея все больше и больше, вызывая сочувственное любопытство, смешанное, пожалуй, с брезгливостью, которую часто испытывает здоровый, сильный и красивый человек по отношению к маленькому, жалкому и трусливому человечку.
        - А где Оля? - спросил Сергей у Зинки, которая подала ему обед.
        - Загуляла наша святоша, - хихикнула Зинка.
        - Что ты мелешь! - одернула Зинку Надежда Андреевна. - Не вышла, заболела, наверное.
        - Ха, заболела! Ты же звонила! Мобильник выключен. А тетка ее что сказала? Не ночевала дома!
        - Язык у тебя, Зинаида, как помело.
        - А что я? Я за правду! А то вся из себя… тьфу!
        Сергей задумался. Загуляла? С кем? С Витьком? А кстати, где он? Тоже загулял? Сергей посидел еще около часа, поджидая Витька, но тот так и не появился. Сергей не мог отделаться от мыслей об Оле. Он обладал сильно развитой интуицией, как многие люди, ведущие жизнь, полную опасностей и постоянно рискующих, что помогло ему выжить в горячих точках. Он, как зверь, знающий вкус и запах капкана, всегда чуял ловушку.
        День был мягкий и неожиданно теплый для ноября. Сверху стремительно мчались белые, как пуховые перины, облака, и время от времени приоткрывались ярко-голубые небесные оазисы. Сергей недолго думая позвонил в справочную службу и спросил номер мастерской по ремонту бытовой электроники.
        - Их у нас пять, - сказала женщина-оператор, - какую вам?
        - Самую близкую, я на Вокзальной.
        - Тогда только две, записывайте, - ответила женщина.
        Набрав один из полученных номеров, он попросил Витька.
        - Виктора Степановича? - переспросили в трубке.
        Виктор Степанович? Вряд ли. Сергей повесил трубку. По другому номеру ответили, что Виктор Плоский с сегодняшнего дня в отпуске.
        - Девушка, а он ничего не оставлял для Анатолия? - спросил он.
        - Нет вроде.
        - Он же обещал! И деньги взял. Черт!
        - Сейчас, подождите, - сказала девушка и закричала кому-то: - Денис, тебе Витек ничего не оставлял передать? Для Анатолия? - И снова в трубку Сергею: - К сожалению, не оставлял.
        - Что же мне делать? Домой к нему я уже не успею, хотя… Кстати, как до него добраться? Был как-то раз, но сейчас вряд ли найду.
        - Вы на машине?
        - Нет.
        - Можно маршруткой до ремзавода, восьмеркой, но она редко ходит, лучше такси. Строительная, шестнадцать, собственный дом.
        - Это я помню, спасибо большое.
        Он дождался шести, когда народ повалил с работы. Остановка оказалась совсем рядом. Он чудом втиснулся в набитую до отказа маршрутку, подумав, что в последний раз пользовался городским транспортом лет двадцать назад. В этой области городского хозяйства, похоже, никогда ничего не меняется.
        …Сергей не спеша шел вдоль улицы. Он чувствовал себя охотником, идущим по следу зверя… хотя какой там зверь… хорек! Дом под номером шестнадцать он увидел издалека и прошел мимо, не останавливаясь, отметив, что во дворе стоит знакомый пикап «Мицубиси», а Витек суетится рядом, вынимая из багажника сумки с продуктами. Он также услышал, как женский голос окликнул Витька, и тот, дернувшись как от удара, поднял голову.
        - Ты бы, Витек, зашел, - закричала толстая женщина, перевешиваясь через забор, - тарелка барахлит. Зайди, а? У меня и борщик, и котлетки, все свеженькое, только сготовила, давай, а?
        - В другой раз, тетка Эмма, - буркнул Витек.
        - Занят чем или гостей ждешь? - В голосе тетки Эммы сквозило любопытство.
        - Ничем не занят, простыл, наверное. Голова болит.
        - Ну, так я же тебе и стопочку налью. - Отделаться от тетки Эммы было непростым делом. - У меня же своя настоечка, на десяти травках настояна, с красным перчиком, всякую простуду как рукой снимет.
        - Может, попозже зайду, - сдался Витек.
        - Так мне ждать или как? - Эмма была разочарована, но не сдавалась. - Ты, уж, пожалуйста, Витек, а?
        - Ладно, - буркнул Витек, поднимаясь на крыльцо, отпер дверь и исчез за порогом.

* * *
        Оля, связанная, лежала на его постели. Рот ее был залеплен полоской клейкой ленты. Ныло все тело и особенно стянутые веревкой кисти рук и щиколотки. Болело правое плечо, которым она ударилась о дверцу автомобиля, саднила поцарапанная скула, раскалывалась голова… от той вонючей дряни. Она прислушивалась к голосам во дворе, звуку отпираемой двери и шагам в прихожей, потом в кухне, ожидая, что он войдет и…
        Вчера он подъехал к остановке, предложил подвезти, она обрадовалась и, конечно, согласилась, потому что было поздно и начинался дождь. Ей и в голову не приходило, что его нужно опасаться. Он был всегда такой робкий и стеснительный… Непростительная глупость! Она пришла в себя ночью, связанная, ничего не понимая, в чужой постели, пахнущей несвежим бельем. Рядом спал, неслышно дыша, Витек…
        Ее обдало жаром - она поняла, что раздета, в одной блузке и колготках… дыра на коленке! Он раздел ее!
        «Не может быть, - подумала Оля в отчаянии, - это… дурацкая шутка, он не всерьез, так не бывает!»
        Еще как бывает! Вон, в новостях все время рассказывают про маньяков и убийц… Она задержала дыхание, чтобы не разбудить спящего рядом человека, и попыталась пошевелить руками - боль была нестерпимой. В висках иголкой билась мысль: «Что же делать? Господи, что делать?»
        Если он маньяк… почему она еще жива? А может, выкуп? Может, ему нужен выкуп? Смешно! Разве не видно, что у нее нет денег? Он ходил к ним в кафе, она кормила его завтраками и обедами, знала, что нравится ему… он так смотрел на нее… Бедная Старая Юля! Бедный Кирюша! Мысль о сыне и Старой Юлии, таких беспомощных и одиноких, обдала жаром.
        - Господи, господи, господи… - в отчаянии шептала Оля. - Они же пропадут без меня…
        …Утром он снял пластырь, развязал ей ноги и руки, повел в туалет.
        - Послушайте, - с трудом выговорила Оля - онемевшие губы не слушались, - что вам нужно? Что вы хотите?
        Не глядя на нее, он пробормотал что-то. Она не поняла и испугалась еще больше. Он сделал кофе. От тяжелого кофейного запаха Олю затошнило. Она представляла, как хватает что-нибудь тяжелое, бьет его по голове и убегает. Понимая, что не сможет…
        - Пейте! - сказал он.
        - Отпустите меня, пожалуйста, - взмолилась она, приложив руки к груди. Руки были в синяках от веревки. Она заплакала, уродливо сморщившись, всхлипывая, сглатывая густую слюну с привкусом крови.
        Он не ответил. Отвел назад в спальню, толкнул на постель, связал руки, налепил пластырь и ушел. Она с тоской прислушивалась, как он ходит, чем-то там стучит и звякает посудой. Ожидая, что он придет и… и… Дальше было страшно, и она поспешно принималась убеждать себя, что он не такой, что это нелепость, глупость, недоразумение…
        Потом хлопнула дверь, и все стихло.
        Он вернулся, когда стемнело. Принес тарелку с едой. Сел на стул рядом с кроватью, стал смотреть на нее… скользнул взглядом по дыре на коленке; она попыталась прикрыться… блузка была короткой… Она словно увидела себя со стороны: заплаканная, полураздетая, в синяках…
        Тоска охватила Олю. Лишь бы живой… остаться. Она попыталась поймать его взгляд и, когда ей это удалось, улыбнулась. Он не ответил на ее улыбку. С психами нужно разговаривать, вспомнила она совет из какой-то книжки. О чем? О чем угодно.
        - Послушай, Витек, - пересиливая себя и обращаясь к нему на «ты», начала она, - я тебя давно заметила. Ты славный парень. Все говорят! Я тебе нравлюсь? Я замечала, как ты на меня смотришь. Ты мне тоже нравишься. Ты самостоятельный мужик, сразу видно… - Слова давались ей с трудом, она говорила быстро, как в горячечном бреду, сглатывая и чувствуя привкус крови. - Ты здесь один живешь? Ты не женат?
        Впервые он смотрел ей прямо в глаза, рот его приоткрылся от напряжения - он внимательно слушал. И вдруг протянул руку и погладил ее по щеке. Ладонь его была холодной, влажной и липкой. Оля не была готова к подобному жесту доброй воли, и ее передернуло от отвращения. Он сразу же убрал руку…
        - Расскажи о себе…
        Она заглянула ему в глаза и улыбнулась, пытаясь сгладить момент, но было поздно.
        - Заткнись! - взвизгнул Витек, немедленно заводясь. В голосе его послышались истеричные нотки. - Ты! Дрянь! Шалава! Ненавижу!
        Она в ужасе смотрела на его слипшиеся от пота пряди жидких волос, упавшие на лоб, на белые комочки слюны, закипающие в уголках рта, на сжатые кулаки, чувствуя, что сейчас он ее ударит…
        - Сука! Дешевка! Убью!
        Он кричал, пытаясь подавить страх… Да, да, ему тоже было страшно. Он метнулся к шкафу, достал с верхней полки початую бутылку коньяку и нож. Отхлебнул, запрокинув голову, чувствуя, как туманится сознание и нарастают желание, тяжесть и боль… Повертел в руках нож, тот самый, из детства… Нет… нет, он не убьет ее сразу… как ту… он может… держать ее в погребе… и каждый день… Сука! Все они… кроме мамы Лины… При мысли о матери защипало глаза, и он всхлипнул.
        Оля в ужасе смотрела на его мгновенно ставшее бессмысленным лицо и белесые пьяные глаза, на нож.
        - Помогите! - закричала вдруг Оля. И тогда он ударил ее рукой по лицу… еще и еще…
        Он не услышал, как открылась дверь, не увидел вошедшего, а лишь почувствовал чьи-то жесткие руки, зажавшие как в тиски его голову, и вслед за этим раздался хруст ломаемых шейных позвонков, его собственных… И для него все было кончено.

* * *
        - Ну все, все, успокойся, - говорил Сергей, обнимая Олю и слегка похлопывая ее ладонью по спине. - Хватит! Надеюсь, ты не собираешься зарыдать или упасть в обморок? Встать можешь? Ну-ка! Встала! - Это прозвучало как приказ. - Нам нужно убираться как можно скорее, а то с минуты на минуту сюда заявится местный летописец тетка Эмма, и тогда хочешь не хочешь, придется объясняться с ней… Надо это нам?
        - Не надо, - сказала Оля, всхлипнув.
        - Правильно понимаешь! Давай, поднимайся!
        Оля с трудом поднялась на ноги и покачнулась. Сергей подхватил ее; она постояла несколько секунд, опираясь о его руку, потом сказала:
        - Спасибо, я в порядке.
        - Сними наволочку с подушки, быстро! И ни к чему не прикасайся! - прозвучал новый приказ, и Оля молча повиновалась. Она была как в тумане. Сцепив зубы и повторяя себе: «Держись! Все уже позади!» - она стащила наволочку с подушки.
        - Спрячь в сумку, заберешь с собой! Сколько было пуговиц на блузке?
        Оля, охнув, прикрыла грудь рукой и, подумав, сказала:
        - Кажется, шесть.
        - А точнее?
        - Шесть!
        Он опустился на колени и стал подбирать с пола маленькие жемчужные шарики. Поднялся.
        - Все, уходим!
        На пороге он остановился и внимательно обвел взглядом спальню.
        Оля оглянулась… разобранная постель, неярко освещенная торшером под желтым абажуром, бутылка коньяку на тумбочке, задернутые шторы на единственном окне, распахнутая настежь дверца шкафа, а в центре на полу - неподвижная, маленькая, почти детская фигурка убитого человека: неестественно подогнутые ноги, руки, сжатые в кулаки, почерневшее лицо с ярко-белой блестящей полоской зубов и широко раскрытыми глазами, смотрящими в потолок. Она резко отвернулась и вышла из комнаты, сознавая, что кошмарная эта картина останется с ней навсегда.

* * *
        - Здесь расходимся, - сказал Сергей, когда они свернули на соседнюю улицу. - Деньги есть? Возьмешь такси… или нет, лучше троллейбус или автобус. Завтра выйдешь на работу, скажешь, была у подруги, почувствовала себя плохо… одним словом, придумай что-нибудь. Я утром забегу попрощаться, в два у меня поезд. Не бойся, все было чисто. Тебя никто не видел. Меня, надеюсь, тоже. - Он прикоснулся губами к щеке и ушел.
        Некоторое время Оля растерянно смотрела ему вслед. Когда он растворился в толпе, она, не торопясь, побрела домой. Она шла вечерними улицами города, в котором прожила всю свою сознательную жизнь, закончила школу, потом работала, потом хоронила маму…
        - Мамочка, - говорила Оля, - я живая! Случилось чудо, и я - живая! Я могу ходить и дышать, я могу потрогать дерево, мокрое от дождя и тоже живое, сесть на скамейку, купить пирожок у женщины под большим черным зонтом и съесть его под дождем! Я все могу, потому что я живая! И у меня есть Кирюша и Старая Юля, и к ним я сейчас иду!
        Любовь к сыну, к Старой Юле, к родному городу, даже к мокрым людям под косыми струями дождя и автомобилям со слепящими фарами охватила ее с такой силой, что она заплакала. Чем ближе она подходила к центру, тем больше людей попадалось ей навстречу. Были среди них озабоченные и беззаботные, красивые и уродливые, умные и глупые, бессовестные и честные, и каждый человек был по-своему прекрасен и удивителен, правда, часто об этом не подозревал ни он сам, ни окружающие, каждый был любимым созданием природы, каждого она наделила каким-нибудь даром, и самым главным из всех была жизнь. Они все были живыми! Но, боже мой, как же мало они зачастую ценили этот дар!
        Глава 4
        Кабаре «Касабланка»
        Хозяином «Касабланки» был некрасивый седой человек лет шестидесяти с гаком, звали его Аркадий Котляр, или папа Аркаша, с легкой руки персонала за привычку говорить всем «дитя мое», и был он в прошлом известным искусствоведом и кинокритиком. Критиковал он в основном буржуазный кинематограф и в основном американский. В своих многочисленных статьях, написанных легко и убедительно, он доказывал преимущество соцреализма над капреализмом. А сам в это время, как тайный христианин во времена язычества, поклонялся этому самому буржуазному кино в общем и американскому в частности. Старый американский кинематограф был его любовью, а актрисы - страстью и божеством. Он знал все о Бэтт Дэвис, Грете Гарбо, Деборе Керр и многих других. Он мог без конца смотреть «Незабываемый роман» с Кэри Грантом и Деборой Керр, или «Ниночку» с Гретой Гарбо, или «Гильду» с Ритой Хэйворт. А «Касабланка»! А Ингрид Бергман! А… многие другие!
        Аркаша любил женщин, но в отличие от большинства мужчин, разделяющих эту любовь, он любил их, во-первых, эмпирически, визуально, а во-вторых, он прекрасно знал предмет своей любви. Знал их неверный, как пламя свечи на ветру, характер, наивную хитрость, непоследовательность, не уставал удивляться и восхищаться женской логикой. Он наблюдал женский декоративный пол, как мудрый родитель наблюдает любимое чадо - с удовольствием, снисходительно, видя насквозь все его повадки, вранье и хитрости. И если бы ему сказали, что он - старомодный романтик, что женщины сейчас другие и меньше всего напоминают нежное балованное дитя, он только усмехнулся бы и сказал, что женщины не меняются, они все те же, только условия жизни стали сложнее, и им приходится быть агрессивными, сильными и грубыми. А вы создайте им условия, при которых они смогли бы раскрыться… и так далее, и тому подобное, до бесконечности. Женщины платили ему взаимностью, всласть рыдая ему в жилетку и опираясь на вовремя подставленное дружеское плечо, но при первом удобном случае упархивали к другому, тем не менее оставаясь с ним в самых прекрасных
отношениях.
        Несколько лет назад трое его братьев, преуспевающих бизнесменов, подарили Аркаше кафе, доставшееся им почти даром, в счет уплаты долга. Аркаша рос непохожим на братьев мальчиком, этаким гадким утенком, мечтателем и бессребреником, равнодушным к деньгам и всему тому, что можно купить за деньги. Деньги всегда были для него средством, а не целью. Средством для покупки еще одного фильма из любимой кинематографической эпохи или книги. Семья дружно учила его жить, в глубине души гордясь его необычностью и ореолом академизма, который придавали ему многочисленные публикации и репутация ведущего специалиста. Он был экзотической приправой, придававшей остроту тяжеловесному и пресному семейному блюду. Сначала он наотрез отказался заниматься доставшимся даром кафе, и только посулы братьев не вмешиваться, не диктовать, не учить жить и дать деньги на полную реконструкцию, оформление интерьеров и подготовку собственной программы, заставили его переменить решение. Обычно мягкий и покладистый, он твердо стоял на своем, настаивая на деталях интерьера, не совместимых с точки зрения дорогого дизайнера, нанятого
братьями.
        - То, что вы предлагаете, дешевка, китч, балаган! Существуют же каноны! - возмущался дизайнер.
        - Возможно, мне не хватает вкуса, - сказал Аркаша братьям, - но все будет или так, как я хочу, или никак. А балаган это именно то, что мне нужно. Если «балаган» честно называется «балаганом» - это прекрасно и не стыдно. А если «балаган» называется «театром музыкальной комедии», это неприлично и пошло. Я хочу именно балаган, захватывающе-интересный, раскованный и живой! - Он даже всерьез раздумывал, не назвать ли ему свое детище «Балаганом».
        Как известно, все когда-нибудь кончается. И в итоге, после трех месяцев нервотрепки, скандалов и криков: «Оставьте меня в покое!», «Идите вы… со своим гребаным дизайнером!» и «Вон!» родилась «Касабланка». Вернее, родилось, потому что это было кабаре. Кабаре «Касабланка». «Балаган» пришлось заменить на «кабаре», потому что, если кабаре «Касабланка» звучит приятно для слуха, то балаган «Касабланка» звучит плохо, вернее, не звучит вовсе. Название это также было победой американского классического кинематографа…
        Шоу, которое Аркаша придумал и поставил в «Касабланке», было пронизано чувством ностальгии по невинной кинематографической экзотике тридцатых и сороковых, когда создавались павильонные багдадские воры и индийские гробницы, а костюмы, сшитые по его корявым эскизам, принадлежали другой, близкой по духу декоративной эпохе, любимой им за извращенно-рафинированный эстетизм и нарочитое внимание к деталям - арт нуво[1 - Арт-нуво (от фр. Art nouveau) - художественное направление в искусстве, наиболее популярное в 1890 -1910 годах в Европе и США.].
        Он сам нашел артистов для своего шоу. ЭрЖе Риеку, танцовщицу кордебалета, которая из-за своего скандального характера нигде долго не задерживалась и которую из-за гигантского роста всегда засовывали за чьи-то спины, придумал ей номер и не мешал самовыражаться. «РЖ» ничего общего не имеет с реферативным журналом, как можно было бы подумать, а значит «роковая женщина». Папа Аркаша любил экзотику. Риека действительно была роковой женщиной, богато одаренной природой. Кроме роста под два метра, она обладала бурным темпераментом, специфическим чувством юмора, манерой разражаться режущим слух хохотом или скандалить по любому поводу и без; кроме того, была раскрашена, как вождь племени сиу (или какого-нибудь еще), вступивший на тропу войны. Аркаша умел с ней ладить. Замечания его во время репетиций были кратки и точны, и Риека скандалила с ним исключительно из принципа, а откричавшись, говорила деловито: «Аркаш, ну, ты гигант! Покажи еще раз!» В глубине души она была добродушной девушкой. И Аркаша, тощий и некрасивый, показывал роковой женщине Риеке позу, движение или взгляд, подсмотренный им у кинодив
прошлого, перед которыми и сегодня не устоит ни один представитель сильного пола. Он склонял голову набок, чуть касаясь подбородком плеча, опускал глаза, капризно изгибал губы, держал паузу, а потом искоса метал такой взгляд-кинжал на Риеку, что, казалось, сыпались искры и появлялось пламя, делая при этом легкое движение подбородком, плечом, грудью, бедрами, и…
        - Ты поняла, дитя мое? - спрашивал он Риеку.
        - А ты, Аркаш, случайно не голубой? - спрашивала, в свою очередь, Риека. - Я знаю одного такого, ходит в бабском платье и выкобенивается, куда там бабе… Откуда ты все про нас знаешь?
        - Наблюдаю жизнь, Риека, держу глаза открытыми, - отвечал ей Аркаша. - Ну, давай! И следи за речью. Не забывай, что ты женщина!
        Он нашел Куклу Барби, простоватую пухленькую блондиночку, чистенькую и аппетитную, как молочный поросенок. Если Риека была зловещим и воинствующим секс-символом, то Кукла Барби была просто куклой с наивными круглыми глазами, чуть слишком круглыми и чуть слишком наивными, а от невинных ее поз во время танца за версту разило невзыскательной эротикой - большего от нее и не требовалось.
        И, наконец, Орландо - вялое, недокормленное существо без пола и возраста, с бледным, невыразительным, каким-то сонным лицом, напоминающее механического человека изломанной походкой и дергаными движениями, возможно, в силу многолетнего пристрастия к сильнодействующим возбудителям. Орландо был наделен, или наделено, совершенно изумительным талантом перевоплощения и подражания голосам. После небольшого перерыва, когда свет прожектора снова падал на сцену, там, в белокуром паричке, белом открытом платье, слегка расставив красивые стройные ноги в туфельках на высоких каблучках, в позе, классически-узнаваемой из-за миллионов фотографий, заполонивших мир - одна рука придерживает взлетающий от сквознячка подол платья, другая поправляет волосы, - стояла вечно юная и вечно желанная прекрасная кинобогиня Мерилин! Даже те, кто был готов к этому, не могли удержаться от восторженного и радостного рева и аплодисментов. А потом Орландо пел ее голосом, негромким, сладким, как патока, с характерными придыханиями…
        Аркаша слушал со слезами на глазах. Он был счастлив - осуществилась его мечта: поставить свое шоу, не идейно-выдержанное и пресное, как в старые недобрые времена, или неприлично-развратное, как во времена вседозволенности и беспредела, а совсем-совсем другое: красивое, легкое, с флером утонченной эротики.
        «Касабланка» открывалась в девять вечера, концертная программа начиналась в одиннадцать и продолжалась около двух с половиной часов, а к трем утра публика расходилась. Сигналом к началу спектакля служил меркнущий свет большой центральной люстры. В течение нескольких минут зал освещался лишь свечами в круглых полых шарах разноцветного стекла. Разноцветные шары придумал сам Аркаша и страшно ими гордился. Зрелище действительно получилось радостным и карнавальным. Потом вспыхивали софиты, и на сцену вихрем вылетали восемь девушек, «резвых кобыл», по определению Риеки, глубоко декольтированных, в ореоле страусиных перьев и, шурша жестяными яркими юбками и задирая выше головы хорошенькие ножки в чулках со швом, принимались отплясывать канкан. Публика, затаив дыхание, следила за феерическим зрелищем, а когда они, отплясав, одна за другой с размаху усаживались в шпагат, а потом отстегивали атласные подвязки и бросали их в зал, взрывалась восторгом.
        Разогретая подобным образом публика получала следующий номер программы - Богиню Майю, то бишь Риеку. Потом - Орландо, и на десерт розовую конфетку-нимфетку Куклу Барби. Затем, до самого закрытия, по залу с микрофоном бродила «ночная бабочка» - безголосая тощая Кирка Сенько, - и шептала-пела прокуренным басом, не без шарма, однако, известные и неизвестные стихи «серебряных» поэтов. Но это уже вне программы, само по себе, как деталь интерьера, равно как и мягкая неназойливая музыка и незаметная глазу игра света: каждые восемь-десять минут освещение в зале менялось: лиловый свет сменялся темно-желтым, зеленый - розовым. Время от времени кто-нибудь с удивлением замечал, что свет изменился - стал темно-розовым, а был, кажется, оранжевым.
        Гости ужинали, пили, обсуждали дела. Были среди них спокойные, солидные, богатые, не разбогатевшие, а именно богатые изначально люди, знающие себе цену, свой клан, вылезшие из подполья, опутавшие своими щупальцами страну, делающие деньги и диктующие политику. Были эстетствующие интеллектуалы-западники. Образованные нувориши с рафинированным вкусом. Иногда заявлялись шумные братки в поисках разухабистого шалмана, но быстро разобравшись, что к чему, тихо убывали гулять в другое место.
        Пианист, крупный мужчина с породистым лицом немолодой, уставшей от жизни лошади и длинными седыми кудрями, одетый во фрак с бабочкой, мягко перебирал клавиши рояля, на крышке которого стоял серебряный шандал на пять свечей и бокал шампанского. Время от времени официант приносил полный бокал и незаметно убирал пустой. А в самом конце, когда гасли огни и расходилась публика, бережно провожал отяжелевшего тапера к заказанному заранее такси, называл адрес и расплачивался с шофером. На сегодня - все, можно по домам.
        Аркаша любил эти часы раннего утра, непривычно тихие и спокойные, когда можно походить по пустым комнатам, проверить замки на дверях и окнах, выключить свет и, наконец, усесться с чашкой чая и сухариками и расслабиться, перебирая в памяти детали прошедшего вечера. Он с удовольствием рассматривал зал, вспоминая упрямого дизайнера: высокие деревянные панели в тон паркету, темно-зеленая ткань, затягивающая стены от панелей до потолка, и любимые картины: две хорошие копии Тулуз-Лотрека, несколько эскизов театральных костюмов Бакста и четыре акварели, изображающие традиционные маски венецианского карнавала, с черно-белым ромбическим узором, повторяющемся в трико Арлекина, плитках пола и переплетах стрельчатых окон. В левом нижнем углу стояли две буквы «К» - подпись художника. На всех рисунках присутствовала скорчившаяся фигурка Арлекина, подглядывающего, подслушивающего, со ртом, распяленным от уха до уха в нехорошей улыбке… как предупреждение неосторожным: «Бдите!» И хотя художник всякий раз помещал его то сбоку, то сзади, а на одном из рисунков вообще оставил от него лишь половину туловища и часть
головы с приставленной к уху ладонью, свернутой ракушкой, он тем не менее, казалось, олицетворял собой дух карнавала, придавая ему зловещий смысл коварства, предательства и пира во время чумы.
        - Жуткие картинки, - сказала как-то Риека. - Где ты их взял?
        - Набрел случайно, продавала старая женщина, остались от внука.
        - А внук где?
        - Кажется, уехал. Или умер.
        - Неудивительно! Кто рисует такое, долго не протянет.
        - Возможно. Люди, так трагически чувствующие, рано уходят.
        - Их было только четыре?
        - Нет, девять.
        - И все такие же?
        - Все. Карнавал в Венеции.
        - А где они?
        - У меня дома.
        - У меня от них портится кровь. Они же подсматривают за тобой!
        - Мы все на карнавале масок, моя несравненная Риека, и никогда не знаешь, кто под маской - друг или враг и кто воткнет нож тебе в спину. Но я, будучи оптимистом, с ним не согласен, - сказал с улыбкой Аркаша. - Мир ни хорош ни плох, он просто есть, существует, и принимать его нужно именно так. Жить честно, не иметь дела с негодяями и надеяться, что тебе повезет. Жизнь потрясающе интересна и неожиданна.
        - Скучно говоришь. А борьба? А драка?
        - А разбитая морда?
        - И пусть! Ты ведь тоже можешь вмазать.
        - Наверное, не могу. И никогда не мог, к сожалению. А о чем, собственно, речь? О картинах или разбитых мордах? Этот «КК» замечательный художник. И самое интересное, что звали его Александр Сухарев.
        - А при чем тут «КК»?
        - Не знаю, мое дитя. Загадка.

* * *
        …В центре подиума неподвижная исполинская фигура богини Майи. На голове ее ажурная, усыпанная блестками шапочка-корона сложной конструкции, - от малейшего движения головы - по всему залу стремительные блики; на груди и бедрах две узкие золотые полоски ткани с длинной бахромой; блестящие браслеты покрывают руки от кистей до плеч, на щиколотках - браслеты с бубенчиками.
        - Слишком много бижутерии, - признался однажды Аркаша, - но при твоем росте, Риека, сойдет. Что бы мы без тебя делали?
        Ноги Майи расставлены и полусогнуты в коленях, ступни босых ног разведены в стороны, руки с поразительно красивыми кистями сомкнуты над головой, глаза на раскрашенном лице закрыты. Поза - нераспустившийся тюльпан. Тишина. Публика затаила дыхание в томительном ожидании. Тишина. Напряжение достигает пика и кажется, что сейчас произойдет взрыв и все повскакивают с мест, крича и бессмысленно размахивая руками. Вдруг, как всегда неожиданно, раздается низкий глухой густо-вибрирующий звук-стон - ударили в большой тяжелый гонг. Звуковая волна, по-шмелиному гудящая, еще угасает где-то в деревянной обшивке, когда раздается музыка, ритмичная и заунывная из-за вплетающегося в узор мелодии нежного и тревожного звука индейской флейты. Сначала тихая, она постепенно нарастает. И Майя оживает.
        Запись инструментального трио «Agua Clara», что в переводе значит «Прозрачные воды», Аркаша привез из Мексики. Наткнулся он на трех малорослых местных ребят, играющих на гитаре, флейте и крошечной гитаре шаранго, прямо на улице и сразу понял, что эта музыка создана для Риеки. Очарованный, он долго стоял, вслушиваясь в древние индейские мелодии, где были тропический ливень и водопад, и вскрик птицы, и шум ветра, а потом скупил у обрадованных музыкантов все записи.
        Риека-Майя ласкающими движениями рук касается плечей, груди, плоского живота. Бедра ее при этом ритмично, в такт мелодии, движутся, имитируя любовный акт, колени разведены в стороны… Она запрокидывает назад голову, по телу ее словно пробегают волны… Она напоминает стоящую на хвосте и раскачивающуюся очковую змею… Короткие волнообразные движения золотой бахромы завораживают зал… И музыка, будоражащая, древняя, музыка первочеловека-охотника с копьем, затаившегося во враждебном лесу, готового убить или быть убитым… тревожные ритмы и острое чувство опасности… от которого учащается пульс, перехватывает дыхание, закипает кровь в жилах, нарастают возбуждение и желание…
        Тело танцовщицы поражает гибкостью, бескостными кажутся ее гибкие руки. Медленные движения вдруг сменяются стремительными, резкими и неистовыми, и в какой-то неуловимый момент вдруг летит в зал, сверкнув в свете прожекторов, тонкая золотая полоска, прикрывавшая грудь… Зал выдыхает «Ах!» - и на секунду переводит глаза на счастливца, который с безумным выражением лица прижимает к губам теплый живой комочек ткани - змеиной шкурки, вдыхая ее аромат. А танец продолжается. Одна рука женщины ложится на плоский живот, медленно соскальзывая вниз, другая прикрывает обнаженную грудь… Долгое томительное мгновение - и вторая золотая полоска летит в зал, короткая схватка, и победитель, крупный мускулистый парень, помахав добычей в воздухе, прячет ее во внутренний карман пиджака. Кажется, женщина на сцене обнажена, но нет - под золотой полоской оказывается еще одна, совсем узкая, крошечный треугольник, кленовый листок, который удерживают на бедрах тонкие черные шнурки…
        Продолжая свой змеиный танец, Риека медленно просовывает под них указательные пальцы и резким движением разрывает… кленовый листок золотой монеткой летит в темный зал. Под ним еще один, и так до бесконечности.
        Свет меркнет, а Риека продолжает двигаться в ритме музыки, замедляя движение… Звучит удивительная мелодия «Рисунки Наски», медленная, тягучая и монотонная, такая же монотонная и однообразная, как свист ветра или шелест песка в пустыне Наска… где, говорят, тысячу лет назад приземлились чужие корабли из космоса…
        Риека замирает. Богиня Майя пришла и принесла с собой жизнь и желание. А теперь она уходит… Голова склонилась на грудь, глаза закрылись, колени полусогнуты и разведены в стороны… Прощальный грустный звук флейты… как вскрик. Все!
        Риеке удавалось так распалить публику, разбудить в ней такое неистовое желание, что разум в ужасе замолкал, и на смену ему, как дикарь из колючего кустарника, продирался мощный первобытный дремучий инстинкт. Под его напором тонкая скорлупка - создание человеческой цивилизации - трещала по швам и осыпалась, как жалкая штукатурка, являя миру уродливое рычащее создание, Франкенштайна, созданного не человеком, а Природой, с налитыми кровью глазами и наделенного одним-единственным желанием: оплодотворить самку! Они топали ногами, размахивали руками, лезли на сцену, кричали, не помня себя, и если бы не вышибалы, то Риеку стащили бы со сцены и растерзали.
        Потом выключались прожектора, зажигалась огромная люстра, пианист с породистым лицом начинал наигрывать неторопливо, и все постепенно приходили в себя, восстанавливали дыхание, и возвращались к прерванному ужину, чувствуя приятную расслабленность в теле. А Риека уходила к себе, выпивала залпом несколько чашек холодного зеленого чая, ложилась на диван и проваливалась в глубокий сон.

* * *
        В один из вечеров за столиком в «Касабланке» сидел наш старый знакомый Арнольд с приятелем-качком, которому он задолжал значительную сумму. Отдавать было нечем, и он пригласил качка поужинать в «одном приятном местечке». Искоса поглядывая на приятеля с отвисшей челюстью, он пришел к выводу, что договориться об отсрочке, пожалуй, удастся.
        - Нравится? - небрежно спросил он во время выступления Куклы Барби, с которой его связывала нежная дружба. Качок, судорожно сглотнув слюну, кивнул. - Могу познакомить. Телка что надо, без предрассудков…
        Глава 5
        Марта и ювелир
        Центральный рынок в это майское утро был чист, влажен и промыт теплым ночным дождем. Было тихо и солнечно, и мягчайший прохладный ветерок приносил откуда-то издалека запах цветущего луга, реки и бензина. Торговать и покупать в такое утро одно удовольствие. Покупатели, деловитые, озабоченные, сознающие важность и серьезность момента, заряженные энергией ожидания удачной покупки, заполняли длинные деревянные ряды рынка, где оживленно переговаривались, делились новостями, сплетничали, завтракали и пили чай торговцы, которые, казалось, никогда не покидали насиженных мест и ночью спали тут же.
        Здесь было все: одежда, обувь, еда, мех, золото, ковры, обои, краски, кожа, мебель, даже антиквариат. Костюмы, платья и джинсы с ярлыками известных фирм, золотыми пуговицами, пряжками, заклепками и качеством до первой стирки или первой химчистки, сработанные местными умельцами, выглядели достовернее подлинной фирмы. Кожаные ряды и мех - филиал стамбульского базара - с товаром на все вкусы и возрасты, для младшего, глупого поколения, которому лишь бы поярче, пошире, позаковыристее, и для старшего, приверженного строгим классическим линиям, никогда не выходящим из моды.
        Тут же снуют озабоченными водомерками сомнительные личности, небритые, с миндалевидными глазами. Непременно кружат пьяные, бессмысленно-краснорожие субъекты, возможно обворованные или одураченные в карты - жертвы подпольного базарного казино. Танцующей походкой скользят в толпе смуглые женщины в цветастых шалях и пышных юбках, быстрые, сообразительные и бесцеремонные, с замурзанными юркими детишками, уцепившимися за материнские подолы.
        А вот волшебники с заговоренной водой, травами, кореньями и грибами от сглаза, живота, рака, бесплодия, судорог, зубов и несчастной любви. Дальше - торговцы живым пушным товаром: испуганными нутриями, кроликами и норками. В углу у забора, на котором висит пестрый синтетический ковер, играют в наперсток. И хотя техника наперсточного обмана тысячу раз уже описывалась в популярной литературе, всегда найдется какой-нибудь лох с растерянной физиономией, которого обманули так легко, так быстро и так явно, что начисто лишили возможности утешаться хотя бы мыслью об имевшей место интеллектуальной схватке, в результате которой он, к сожалению, проиграл - с кем не бывает!
        В дальнем углу - блошиный рынок, или толкучка, или попросту туча, - где торгуют старым барахлом: патефонами, облезшими шубами, керосиновыми лампами, тусклой бижутерией, потускневшими зеркалами и облезшими абажурами. И многим, многим другим, что не сразу придет в голову.
        Молодая женщина, с которой мы уже знакомы, жена Арнольда Марта, в пестром костюмчике и темных очках, с любопытством оглядываясь и прижимая к себе сумочку, пробиралась через дышащую, трепещущую и функционирующую, как единый гигантский организм, толкучку, от главных ворот к восточной стене, туда, где помещался цех ювелиров-кустарей. Она шла вдоль палаток, похожих на собачьи будки; в окнах виднелись блестящие лысины умельцев с моноклем в глазу. Там увлеченно стучали крошечные молоточки, нагревались на огне горелок тигели, плавились и смешивались до нужной кондиции благородные металлы. Образцы продукции висели за стеклом на крошечных стендах: крестики, обычные и необычные, вроде мальтийского, чистого металла и с камешками: бирюзой, сердоликом, агатом; перстеньки, цепочки и обручальные кольца.
        Марта остановилась перед одной из будок, рассматривая серебряный медальон, старинный на вид, овальной формы, усыпанный мелким речным жемчугом и бирюзой, и подвеску ажурного плетения с кораллами. Рассмотрев подвеску, Марта постучала в окошко. Окошко распахнулось, и она сказала:
        - Здравствуйте! Эти вещи у вас на витрине, вы их сами сделали?
        - И вам здравствуйте, - отвечал ей мужчина лет сорока, с крупной головой и внимательными темными глазами. - Все эти вещи, как вы сказали, сделал я сам! Нравятся?
        - Очень! - искренне похвалила Марта.
        - Чем могу служить?
        - Мне поговорить, - серьезно сказала Марта.
        - Это можно, заходите, - пригласил человек. Он скользнул взглядом по сторонам и открыл дверь будки. - Садитесь.
        - Вот! - Марта вытащила из сумки крошечный замшевый мешочек, достала из него подвеску-кулон.
        - Вещь, прямо скажем, редкая и ценная. Ценнейшая! Ей место в музее, как я понимаю. - Ювелир отставил в сторону монокль. - Я за всю свою жизнь ничего подобного не видел! Ей лет сто, не меньше. Бабкина?
        - И мне очень нравится, - сказала Марта, порозовев от удовольствия. Они молча рассматривали красивую изящную вещицу, лежавшую на грубой, в ожогах, ладони мужчины. - Бабушкина.
        - Наденьте, пожалуйста, - попросил ювелир. - На женской нежной груди это будет просто чудо!
        Вспыхнув, Марта послушно надела кулон.
        - Боже! - сказал мужчина тихо. - Я не знаю, то ли вы ее украшаете, то ли она вас…
        Он не мог отвести взгляда от прекрасного, тонкой работы украшения: крупного, красного, грушевидной неправильной формы рубина с фиолетовым мерцанием глубоко внутри, оправленного в тонко переплетенные нити из платины, с алмазами, словно капли воды стекающими по периметру оправы: наверху мелкие, книзу покрупнее, и в самом низу, уголком, - три больших. Рубин покоился в нежной смуглой ложбинке на груди Марты, отбрасывая теплый лучик на кожу. Акцент был сделан на неправильной форме рубина, довольно крупного, каратов шестнадцати-семнадцати. Художник-ювелир не решился разрезать его или подровнять, а, лишь слегка отшлифовав, оставил ему первозданный вид. Величина и неправильная, неровно-продолговатая форма драгоценного камня делала кулон уникальным, а потрясающая игра света и тени в его глубинах завораживала.
        - А можно спросить… - Ювелир замолчал. Марта смотрела выжидающе. - Вы хотите его продать? Я могу найти покупателя.
        - Ну что вы, нет! Конечно, нет, - улыбнулась Марта. - Мне нужна копия кулона.
        - Что? - не понял ювелир.
        - Копия! Мне нужен точно такой.
        - Это невозможно, - сказал ювелир. - Точно такой сделать невозможно.
        - Я имела в виду похожий, - поправилась Марта. - Я же понимаю. Просто похожий, с другим камнем и в серебре. Возьметесь?
        Мужчина медлил с ответом, не в силах отвести взгляда от красного камня. Он вдруг осознал, как убого выглядит его мастерская и он сам, несмотря на неплохие руки, способности и заработки, и вся его жизнь, которой еще вчера, нет, еще полчаса назад, он был вполне доволен. Все померкло теперь. Проклятый камень! А ведь и он мог бы так! Во всяком случае, не хуже.
        - Это будет недешево стоить, - сказал он наконец.
        - Конечно. - Марта улыбнулась. - Я заплачу, сколько скажете. Но… - Она замялась и покраснела, боясь, что мужчину могут обидеть ее слова. - Я хочу, чтоб вы работали в моем присутствии.
        - Пожелание заказчика - закон! - ответил ювелир, нисколько не обидевшись. - Будете меня развлекать во время работы, рассказывать что-нибудь или читать газету. Одно «но»…
        - Что?
        - Я не могу работать здесь! Сюда приходят разные люди, и видеть вашу вещичку им не обязательно.
        - А где?
        - У меня дома. Согласны? И давайте сразу договоримся о цене и материале. Я могу сделать кулон из белого золота, он будет лучше смотреться, тоньше и красивее, а камень - можно гранат. Вместо алмазов можно фианиты… Хотя нет… я тут еще поспрошаю, может, найду белые сапфиры или аквамарины… в крайнем случае, австрийский хрусталь. Все лучше будет. Я подберу похожую форму и цвет… Согласны?
        Он, казалось увлекся идеей посоперничать с неизвестным мастером… А почему, собственно, неизвестным? Он заметил клеймо ювелира на обороте подвески, в самом верху, что-то вроде «Holms» с затейливым росчерком в конце… надо будет найти это клеймо по каталогу. Не может быть, чтобы такой мастер остался незамеченным.
        - Согласна, - ответила Марта, - пусть будет, как вы скажете. Вы лучше знаете, чем я. Спасибо вам большое!
        - Пока не за что! Вот закончу… но учтите, это будет совсем другая вещь.
        Марта улыбнулась:
        - Я уверена, это будет все равно красиво.
        Глава 6
        Сергей и Оля
        Оля неторопливо шла домой, раздумывая, чем бы заняться завтра. Можно генеральной уборкой с мытьем окон и балкона - уже второй день стоит прекрасная солнечная погода, а затяжной дождь наконец закончился, небо прояснилось и пришло лето. Еще можно привести в порядок одежду - проверить пуговицы, постирать, погладить, отнести что нужно в химчистку. Непременно позвонить Старой Юле и Кирюше. Как они там? Она вспомнила свой последний приезд домой, как они радовались подаркам, и непонятно, кто больше… Старая Юля становится совсем старой, сдает на глазах, а Кирюша, наоборот, очень подрос и стал совсем взрослым. Иногда Оле кажется, что он сообразительнее Старой Юли. Оля вздыхает. Она постоянно о них думает и пользуется малейшей возможностью навестить. Привозит деньги, одежду, что-нибудь вкусненькое. Старой Юле - финскую маринованную селедку в банке, Кирюше - очередной крошечный коллекционный автомобильчик хотвилз и конфеты. Остается с ними на целый день, а то и на два или три дня. Они ходят в парк на карусель, и в кино, и в детское кафе-мороженое. Старая Юля и Кирюша неприхотливы и рады всему, а она,
чувствуя свою вину, готова на все, чтобы их порадовать. Она врет им, что нашла хорошую работу в Зареченске и когда-нибудь заберет их к себе. Они верят и терпеливо ждут, и только Кирюша время от времени спрашивает: «Ма, ну скоро уже поедем к тебе?» Они провожают ее до автобуса, а потом долго стоят и смотрят вслед. Она оглядывается, не в силах отвести взгляд от двух фигурок…
        Навещая их, она каждый раз со страхом ожидала, что Старая Юля сообщит ей, что ее разыскивали. Но все было тихо, никто ею не интересовался, и она постепенно стала успокаиваться. Ей хотелось навестить Зинку и Надежду Андреевну, но она не решалась. По той же причине - боялась услышать, что приходила полиция, расспрашивала о Витьке, да и о ней тоже… Нет уж, лучше держаться от них подальше.
        Тогда, в ноябре, на другой день, он пришел к ним в кафе попрощаться, принес цветы, поцеловал ее при всех, сказал, что позвонит. Потом, когда он ушел, Зинка сказала, как ей показалось, с завистью: загуляла, мол, с мужиком, тихушница, так бы и сказала, а то и соврать-то толком не умеет. На что Надежда Андреевна ответила, что это ее, Оли, личное дело, а что соврать не умеет, так это потому, что честная, не то что некоторые, которым соврать - раз плюнуть…
        Через несколько дней Зинка принесла страшную новость об убийстве Витька. С душераздирающими подробностями. Якобы нашла его соседка, которая забеспокоилась, пошла проведать, а дверь была открыта, она вошла, звала и кричала, но никто не отзывался, а потом в спальне она увидела… Витька, мертвого, убитого и задушенного. Соседкой была все та же вездесущая тетка Эмма, которая много лет назад обнаружила мертвого Петровича. Такое было ее счастье…
        Оле тогда показалось, что она потеряет сознание от ужаса… К счастью, никто на нее не смотрел в ту минуту. Она с тоскливым страхом ожидала, что придут люди из полиции, будут их расспрашивать… Она совсем не умела лгать и, когда все-таки приходилось, в жизни не без этого, страшно переживала и стеснялась. Она еще долго репетировала, как будет рассказывать, где была и с кем… Она почти не вспоминала ту ночь и убийство Витька. Ее мысли были заняты одним - как она это скажет, какими словами и какое у нее будет выражение лица, чтобы не выдать себя и не дай бог Сергея.
        Но время шло, а к ним в кафе никто не приходил, да так и не пришел. Разговоры о Витьке постепенно сошли на нет, а потом и вовсе прекратились. Изредка кто-нибудь интересовался, не нашли ли убийц. Прошел было слух, что Витька примерно в это время искал парень по имени Анатолий; потом, что в погребе у Витька была закопана женщина; потом, что убийцу, кажется, нашли, что оказалось неправдой… Время от времени кто-нибудь философски замечал: «Был человек и нет человека! Вот она, наша жизнь!» И все.
        Сергей позвонил, когда она и ждать перестала, почти через полтора месяца, в конце декабря, и пригласил к себе, в соседний городок Зареченск. Оля не знала, хочет она ехать к нему или нет… Нет, пожалуй. Она была ему очень благодарна, если бы не он, страшно подумать, что с ней было бы! Она помнила, как деловито он все вокруг осматривал, подбирал с пола пуговички от ее блузки, не обращая ни малейшего внимания на убитого человека, и эта деловитость смущала ее…
        Уже потом, когда они были вместе, она как-то спросила его, почему он не вызвал полицию, зачем нужно было убивать… Сергей ответил, что такие подонки, как Витек, не имеют права на жизнь, что он бы ее убил, замучил до смерти. А если бы он сдал Витька ментам, то, может, и до суда бы не дошло… ведь не убил же! Может, и не собирался, а наоборот, влюбился парень, потерял голову, поди, докажи. И выпущенный на свободу Витек через некоторое время нашел бы себе другую жертву.
        …Они стали жить вместе. Впервые у Оли было много денег. Сергей был щедрым человеком, давал деньги не считая. Сначала ей было неловко, потом она убедила себя, что, раз дают, надо брать. Экономя, она ухитрялась откладывать деньги для Кирюши и Старой Юли. Их радость при виде подарков была намного важнее. Ей было хорошо с Сергеем, и она не задумывалась, что же будет с ней дальше. Все зависит от него. Вообще все в жизни теперь зависит от него.
        По прошествии какого-то времени она могла уже без содрогания вспоминать Витька и перебирать в памяти все мельчайшие детали: его голос, срывающийся на визг, комочки слюны в уголках рта, холодные липкие руки. Она понимала, от чего спас ее Сергей, и знала, что, если ему понадобится ее помощь, она пойдет красть, или продавать себя, или может даже… убьет кого-нибудь! Иногда ей казалось, что она как личность закончилась и существует только в виде придатка к нему, обеспечивая ему комфорт, готовя любимые блюда, стирая и убирая. Ее желания и мысли были не существенны, планов на будущее она не строила. Все будет, как захочет он. В глубине души она понимала, что превращается в растение, но это ее не трогало. Вот только Кирюша… Ему нужен дом и она, Оля.
        Была ли это любовь? Возможно. Любовь может принимать разные формы. Иногда очень странные. Витек тоже ведь по-своему любил ее. Так и она любит Сергея… как собака хозяина. Иногда что-то в ней бунтовало, и ей хотелось кричать и бить посуду. То вдруг просыпался интерес к жизни, и она подолгу рассматривала себя в зеркале, надевала новые платья, купленные на деньги Сергея, по новому причесывалась, становилась надрывно веселой и жизнерадостной. Они шли в ресторан или на концерт. На нее смотрели мужчины, и ей нравились эти взгляды… а потом порыв угасал, на смену ему приходило чувство тревоги и печали. Она казалась себе некрасивой, неловкой, неинтересной. И недоумевала, что же он в ней такое рассмотрел? Сергей был видным парнем, уверенным в себе, сильным и… опасным. Она помнила, как он легко убил Витька… как жука… как муху…
        Она не знала, чем он занимается, и не стремилась узнать. Он часто исчезал на несколько дней, а однажды на целых три недели; иногда внезапно, лишь оставив короткую записку или позвонив, что уезжает и вернется через пару дней. Когда ему звонили, Сергей говорил в трубку: «Да. Нет. Понял. Сделаю. Перезвоню, когда вернусь». После чего, словно поднятый по тревоге, хватал спортивную сумку с самым необходимым, всегда стоящую наготове, и уходил. Его собранность, жесткая дисциплина - он делал гимнастику, не пил и не курил, бегал кроссы, был способен просыпаться от малейшего шороха или не спать вовсе, - говорили, что работа его была не для слабонервных. В результате контузии, полученной где-то в «горячей точке», его мучили сильнейшие головные боли, и он часами лежал неподвижно, боясь пошевелиться, бледный, с белыми от боли глазами, ожидая, когда пройдет приступ. Из его друзей к ним приходил лишь один Женя Костенко. Боевой братишка, называл его Сергей. И они позволяли себе расслабиться, напиваясь до потери сознания. Она оставляла их одних, уходя в кино или бродила по городу, если позволяла погода.
        Сергей научил ее водить машину; по его звонку она встречала его несколько раз в разных местах. Один раз ей пришлось гнать машину около трехсот километров до другого города, и он до смерти напугал ее, так как вывалился из кустов в условленном месте грязный, страшный, небритый, с окровавленной рукой, перевязанной какой-то тряпкой. Он водил ее в тир, и они стреляли там. Она смотрела на его лицо - каменно-жесткое, и прищуренные глаза… и думала, что точно так же он стрелял по живым мишеням, а может быть, стреляет и сейчас. Иногда она звонила по его поручению и принимала звонки, не понимая смысла сказанного. Он мог на нее рассчитывать, и они оба знали это.
        Она жалела его. Да, да, она его жалела! За постоянный риск, за то, что прошел войну, не имел семьи, жил как волк-одиночка. За головные боли. За страшную тайную мужскую жизнь, о которой она не столько знала, сколько догадывалась, изо всех сил пытаясь облегчить ему эту жизнь. А когда-нибудь потом… может, он поймет, что она для него значит, и они, может быть… куда-нибудь уедут и начнут жизнь сначала.
        А как относился к ней Сергей? Хорошо, наверное. Он был сдержан и немногословен.
        - С тех пор как ты со мной, у меня есть дом, - сказал он ей однажды. - У нас все будет, - сказал он в другой раз, - дай мне немного времени.
        И это было равносильно признанию в любви. Просто одному человеку для признания нужно много слов, а другому достаточно двух или трех.
        - Ты настоящая жена солдата! - Разве это звучит хуже, чем, допустим: - Я люблю тебя, я схожу с ума по тебе, я готов умереть за тебя!
        Он часто делал ей подарки: духи, золотые сережки, кольцо с бриллиантиком… Значит, любил?
        …Уже стемнело, когда Оля подошла к дому. Она вошла в аллею больших старых лип. Темно-зеленые их ветки смягчали льющийся сверху тусклый свет уличных фонарей. От самого крайнего дерева отделился человек и шагнул к ней. Оля нерешительно замедлила шаг, но тут же с облегчением узнала Сергея и удивилась - когда же он успел вернуться? Сергей взял ее за руку и потянул к себе.
        - У нас неприятности, Заяц, - сказал он вместо приветствия, - нужно уходить. Домой нельзя. Я жду тебя уже около двух часов. Слава богу, ты пришла.
        В его голосе, обычно сдержанном, звучали непривычно теплые нотки, словно он сожалел о том, что происходит. Оля испуганно смотрела на него.
        - Не бойся. - Он слегка сжал ее плечо. - Мы пробьемся. Ты только помни, я ни в чем не виноват, и ничего себе не выдумывай! Возьми. - Сергей протянул ей большую сумку. - Здесь новый мобильник, твои вещи, не знаю, те ли взял, я в женских вещах не сильно разбираюсь… и оружие, твой сувенирный пистолет. - Он улыбнулся, стараясь подбодрить ее. «Сувенирным пистолетом» они шутя называли бразильский револьвер «Magna Charta», изящную дамскую игрушку белого металла с деревянной рукояткой, подаренную Сергеем на день ее рождения.
        - Вот деньги, на первое время хватит, вот ключи от машины, она стоит во дворе шестого гастронома, серый «Шевроле», прокатный, на твое новое имя, права, и, самое главное, держи свой новый паспорт. Отъедешь от центра, остановишься и рассмотришь его. Поняла? Поедешь в Н., это триста километров отсюда. На последней страничке карандашом записан номер телефона, позвонишь оттуда, скажешь, где оставила машину. Ничего не бойся! Я тебя найду! - Он говорил быстро, но спокойно. - Ты вообще здесь ни при чем, не думаю, чтобы тебя искали. Поедешь по Стрелецкой дороге, до Сташевки, затем по старому мосту через Донку… Если остановят, не бойся, документы у тебя в порядке. И помни: я тебя найду! У нас еще все впереди. Будь осторожна! Иди! - Он на короткий миг прижал Олю к себе, и она почувствовала, как гулко бьется его сердце, потом оттолкнул от себя и повторил: - Уходи!
        Оля, плохо соображая, что происходит, послушно взяла сумку, сунула деньги и документы в карман плаща и вопросительно посмотрела на Сергея - а как же…
        - Иди же! - подтолкнул ее Сергей. - Пожалуйста!
        И она пошла. Непослушными ногами. Мимо дома, в сторону гастронома номер шесть. Когда через несколько минут она оглянулась, Сергея уже не было. Хозяйственная сумка, в которой она несла продукты, так и осталась сиротливо стоять под деревом.

* * *
        …Шоссе было пустым. Редкие автомобили проносились по встречной полосе, ослепляя ее светом фар. Сейчас все ездят по новой объездной дороге. Оля старалась не думать, что ее могут остановить и, не дай бог, обыскать. Деньги, оружие, паспорт на чужое имя… Неужели это она, Оля Никольская? Или это дурной сон, который исчезнет, стоит ей только крепко зажмурить и снова открыть глаза… Она зажмурилась, машину слегка занесло, и Оля испуганно повернула руль. Через открытое окно проникал свежий влажный воздух, пахнущий луговыми травами.
        - Я - лист, - подумала вдруг Оля, - и несет меня неизвестно куда.
        Ей пришло в голову, что она могла бы поехать к своим, и она уже готова была повернуть обратно, но тут ей пришло в голову - если будут искать, то, чем дальше она будет от них, тем лучше. Она сейчас как птица, отвлекающая лису от гнезда. Куропатка. Она всхлипнула неожиданно для себя.
        - Прекрати ныть! - приказала себе. - У тебя нет выбора, а потому, давай, действуй и не вздумай разреветься!
        К утру, если все будет в порядке, она доберется до Н., позвонит по телефону, сообщит, где оставила машину. Ключ оставит в замке зажигания и уйдет. Самое главное - деньги! Денег много, целая пачка. Деньги - это свобода, как любит повторять Сергей.
        По обе стороны шоссе тянулись поля и перелески. Майская ночь была теплая, мягкая и темная, в воздухе пахло грозой. Май - самый прекрасный месяц года, месяц-обещание, месяц-надежда, когда так много еще впереди… Ее май уже прошел. Ей уже тридцать один. По природному календарю это, наверное, июль, даже конец июля… Тридцать один - и ни семьи, ни гнезда… Оля вздохнула. Но тут же снова одернула себя - не расслабляться! Главное - не наткнуться на дорожную полицию, не попасть в аварию и убраться как можно дальше от города. Скоро полночь, она в пути уже около трех часов. Время работает на нее.
        Оле вдруг показалось, что сзади ее догоняет автомобиль, мелькнул и погас свет фар. Ей стало страшно. Остановиться и подождать? Пусть проедет. Она одернула себя - прекрати истерику! Но страх нарастал. Если бы хоть ночь была светлая, а не такая мрачная - вот-вот пойдет дождь. Просто удивительно, ведь день был такой ясный! Крупные капли дождя внезапно забарабанили в ветровое стекло. Оля вздрогнула. Машину слегка занесло.
        Сергей часто повторял ей, что в первые минуты дождя дорога делается скользкой и особенно опасной. Оля сбавила скорость, ожидая, что та машина обгонит ее, и, вцепившись в руль, напряженно всматривалась в мокрую дорогу, изредка взглядывая в зеркало - дорога сзади была пуста. Никого.
        Рявкнул гром, и она вскрикнула. Дождь полил как из ведра. Первая майская гроза… Олина тревога нарастала. Почему тот не обгоняет ее? Она видела красные огоньки фар. Может, спрятаться в лесу и переждать? Но ведь он прекрасно ее видит! Но если это погоня… он запросто мог ее остановить! Фу, какие глупости! Она полдороги проехала по пустому шоссе, сейчас по этой дороге вообще никто не ездит. А может, грабители? Хотят украсть машину? Выбирают место поглуше? Она нажала на газ, машина рванулась вперед, и ее сразу же развернуло поперек мокрого шоссе…
        «Что же делать? - лихорадочно думала Оля. - Я не смогу удрать! Если бы хоть деревня какая-нибудь!»
        Но вокруг было темно, как в преисподней. Вспыхивали извивающиеся змеи молний, за ними следовали оглушительные раскаты грома. Одуряюще пахло мокрыми листьями и озоном. Оля старалась высмотреть какую-нибудь рощицу, чтоб нырнуть туда под прикрытием грозы, спрятаться и затаиться, пока не проедет та машина. Но лишь гладкие пустые поля тянулись вокруг. Тут вдруг, к своему облегчению, она заметила, что красные огоньки свернули влево и исчезли…
        - Передумал? - шепчет Оля и одергивает себя: - Кто? Что я несу? Кто передумал? Дурацкие страхи!
        Ее никто не видел, когда она брала машину, она в пути почти три часа. Найти ее невозможно! Она смотрит в зеркало и при очередной вспышке молнии видит пустую блестящую и мокрую дорогу позади себя. Никого. Новый раскат грома! Оля вздрагивает. И хотя она одна-одинешенька во всем мире и уж во всяком случае - на совершенно пустом шоссе, и бояться некого, она чувствует уже не страх, а ужас. Чудовищная огненная рука молнии с растопыренными пальцами вспыхивает на горизонте. Оля вскрикивает. После вспышки наступает кромешная тьма. На миг ей кажется, что она ослепла. И тут прямо над ее головой раздается чудовищная громовая канонада, не то артобстрел, не то салют в честь победителей! Она, видимо, оказалась в самом центре грозы. Потоки воды низвергаются с невидимых небес, как Божья кара. Оля заглушает мотор. Теперь даже шум мотора не противостоит разбушевавшейся стихии. Машина превращается в крошечный островок в океане. Кажется, еще миг - и она, дрогнув, тронется с места и поплывет…
        Дождь прекращается так же внезапно, как и начался. Последний жгут бледной молнии стеганул по темному небу, проворчал гром - не остервенело, как несколько минут назад, а почти мирно, и сразу же высыпали яркие звезды! И выплыла луна. Оля чувствует облегчение: «Пронесло!» Страхи ее исчезают с последним звуком грозы. Она открывает окно, вдыхает изумительно свежий и прохладный воздух и поворачивает ключ зажигания.
        «И в жизни так же, - думает она, - то гроза, то ясно. У меня все еще будет. Сергей найдет меня, он выкрутится, такие, как он, не… не… с ним ничего не случится».
        Не случится… Слова произнесены, и ей снова делается страшно. Приподнятость испаряется, ее колотит от страха. Где-то он теперь? Тоже бежит? Скрывается? Или?.. Лучше об этом не думать! Ей нужно добраться до города и ждать. Спокойно ждать.
        Впереди блеснула неподвижная лента реки. Река, как водораздел между ее старой и новой жизнью. Она смотрит на часы. Без трех двенадцать. Время всякой нечисти и колдовства. В окно дохнуло речной сыростью и тиной. Гладкую поверхность реки пересекает старый мост, он виден отчетливо, как на черно-белой фотографии. Мост отбрасывает густую вытянутую тень-двойник на поверхность воды… с первого взгляда невозможно понять, который из них настоящий. Перед въездом на мост машину тряхнуло, колесо попало в выбоину. Оля суеверно подумала: «Вот перееду мост…» Уже на середине моста она замечает быстро приближающуюся сзади машину и понимает, что подсознательно ожидала ее появления… Все поплыло у нее перед глазами… Она, освобождаясь, рванула ремень безопасности… разблокировала дверцу… распахнула ее… придавила педаль газа… Машину потащило и затрясло по трещинам старого асфальтового покрытия как по ребрам громадного животного. Оля подумала, что если она остановится у будки вахтера, должен же там быть кто-то… ей никто не страшен! Додумать она не успела… почувствовав сильный удар слева, отбросивший машину на облупившиеся
бетонные перила моста… Ударившись о перила, машина, срикошетив, развернулась, и как пружина рванулась в обратную сторону… Еще удар… треск ломаемых перил…
        …Ей казалось, что тело ее, освобожденное от ремня, превратилось в тряпичную куклу, которую невидимая рука безжалостно швыряет в замкнутом пространстве машины, разрывая на части… Одна мысль повторялась как заезженная пластинка: скорее бы… скорее… сейчас… сейчас…
        Машина, пробив брешь в ограде моста и накренившись, на долгий миг зависла над далекой поверхностью воды, потом, нерешительно качнувшись, словно раздумывая, стремительно понеслась вниз, оставляя позади себя со скрежетом вывороченную дверцу, перевернулась в воздухе и, тяжело рухнув в реку, стала погружаться…
        Сила инерции рванула Олю прочь из падающего автомобиля, она почувствовала резкую боль в разбитом лице и закричала… потом еще раз, ударившись о холодную поверхность воды… Она хорошо плавала - детство ее прошло в городе на реке. Вынырнув, она попыталась удержаться на поверхности, но от резкой боли в правом плече стала снова погружаться… Вынырнула… глотнув воды… Плечо онемело, и рука не слушалась…
        Течение здесь было сильным; ее несло вдоль темных, заросших кустарником берегов… Еще какое-то время она держалась на поверхности, потом волна накрыла ее, она захлебнулась и стала медленно погружаться, подумав: «Бедный Кирюша… теперь он пропадет… и Старая Юля…» Мысль о мальчике заставила ее сделать несколько слабых гребков по направлению к берегу… потом сознание ее стало туманиться… и последнее, что осталось в памяти, были два диска луны, как два больших бледных лица, одно безмятежно-равнодушное, смотрящее на нее сверху, другое - совсем рядом, дрожащее, размытое, словно плачущее или оплакивающее, - отражение первого. Последний всплеск, последний звук, и в сияющем, чистом, омытом весенней грозой мире, где радовались жизни всякая травка и всякий листок, наступила тишина…

* * *
        …Человек неторопливо шел по лугу вдоль реки, завершая ежедневную прогулку, исполняемую с ритуальной неукоснительностью. Было раннее утро. Малиновый шар солнца еще только рождался на востоке, день был юн и безгрешен, а теплые испарения сонной земли, смешиваясь со свежим и холодным рассветным воздухом, превращались в длинные белесые полосы тумана. Туман густо заполнял всякие неровности приречного луга: ложбинки, овражки, бочажки, и, неверно колеблясь, как будто дышащее живое существо, где непрозрачный и толстый, а где уже истаявший, висел над рекой. Мир был полон запахами луговой мяты, реки и земли. Легчайший ветерок шелестел молодой осокой и поднимал рябь на поверхности реки. В цветущих кустах калины пробовали голоса проснувшиеся ранние пичужки.
        С человеком были три собаки: громадный лохматый черный ньюфаундленд нечистых кровей, Цезарь, и две таксы - Тинка и Дэзи. Цезарь, опьяневший от запахов утра, с мокрой от росы шерстью на брюхе, в полнейшем восторге кругами носился по лугу, обнюхивая каждый кустик и каждую норку полевого зверька. Время от времени он возвращался к хозяину, тыкался носом ему в ладонь, получал добродушный тычок-заверение, что Цезарь - хороший, Цезарь - умный, славный пес, и убегал снова. Девочки Тинка и Дэзи чинно семенили рядом с хозяином. Мокрая от росы трава отпугивала их. Дэзи, как более молодая и легкомысленная, иногда собиралась пробежаться по лугу на пару с Цезарем, делала шаг-другой, тонко взлаивала: «Эй, Цезарь, подожди, и я с тобой!» да так и оставалась на месте. А Цезарь, вывалив язык, проносился мимо, коротко тявкнув: «Трусиха!», забегал в воду, распугивая рыбных мальков, и принимался жадно лакать.
        Он в очередной раз забежал в осоку и вдруг застыл, всматриваясь. Потом, оглянувшись на хозяина, поднял морду и залаял, отчаянно виляя хвостом.
        - Ну, чего ты, глупый, успокойся! - сказал человек, направляясь к собаке напрямик, через луг. Таксы, путаясь в траве, спешили следом. Цезарь продолжал лаять, призывая хозяина. Убедившись, что тот подходит, пес зашел в воду и поплыл. Человек, понимая, что необычное поведение собаки вызвано необычной причиной, секунду поколебавшись, тоже вошел в воду, как был, в одежде.
        Утопленницу он увидел не сразу - река сверкала на солнце, ветер теребил густую осоку… И если бы не Цезарь, зубами вцепившийся в ее одежду, он бы прошел мимо. У нее было бледное, в голубизну, лицо с черными провалами глазниц, бескровные губы, глубокие, промытые водой, порезы на щеках, подбородке, шее. Слабые прибрежные волны слегка ударяли ее и подталкивали, шевеля волосы, а игра светотени создавала иллюзию жизни… если бы не мертвое лицо, закрытые глаза и безвольное, движущееся в пугающем механическом ритме, тело. Он увидел кисть ее руки, застывшую, словно сведенную судорогой… Уж такого в своей жизни он навидался достаточно. Трупных пятен не видно, но это ни о чем не говорит - холодная речная вода задержала разрушительные процессы.
        Повинуясь скорее профессиональной привычке, чем действительно допуская возможность жизни в этом русалочьем теле, он дотронулся до шеи женщины, ощутив под пальцами холодную застывшую плоть. Сначала ему показалось, что он слышит свой собственный пульс, потом он понял, что это было биением ее жизненных токов, слабым, почти неуловимым, угасающим… Мелькнула мысль, что надо бы вызвать полицию и «Скорую»… Они примутся составлять протокол, или что там полагается, а тем временем женщина умрет. А может, она послана ему… как испытание…
        Глупости! Старый идиот! Он посмотрел на Цезаря, который нетерпеливо заглядывал ему в лицо, ожидая команды.
        - Молодец, мальчик! - похвалил, и пес в ответ вильнул хвостом.
        Мужчина рывком поднял безвольное тело, с трудом вырвав его из вязкой субстанции воды и трав, - голова женщины запрокинулась назад, - и, преодолевая сопротивление ила, пошел к берегу. На берегу, стащив с себя и расстелив на траве свитер, он уложил женщину и приказал:
        - Стеречь, Цезарь! Я скоро вернусь!
        Тинка и Дэзи бросились было за ним, но луг оказался непроходимым из-за высокой травы, и они в нерешительности остановились. Дэзи залаяла ему вслед. Мужчина на ходу обернулся и повторил:
        - Сидеть и ждать!
        Глава 7
        Старая дача и ее обитатели
        Луч солнца, яркий и теплый, скользнул по бледному женскому лицу, синеватым сомкнутым векам, разметавшимся по подушке рыжеватым волосам, и разбудил спящую. Это была Оля. Она проспала больше суток и, если бы не животворящий луч, проснулась бы не скоро или вообще не проснулась. Никто этого не знает. Запасы прочности в человеческом организме просто удивительны, но иногда, в критические моменты, достаточно малейшего толчка, чтобы жизнь, как, извините за избитое сравнение, горящая на ветру свеча, вспыхнула и погасла от легкого дуновения смерти или, наоборот, вернулась от прикосновения трепещущего крыла бабочки.
        Оля почувствовала теплые пальцы солнца на своем лице и открыла глаза. Она лежала в незнакомой комнате с белеными стенами. Слабый ветерок шевелил ситцевую, белую в голубой цветочек, занавеску на открытом окне. Было тихо, тепло, пахло пылью, как на старых дачах, и еще чем-то неуловимо знакомым, сладким с горчинкой… какие-то цветы… полевые, мелкая белая кашка… Оля повела взглядом - букет ранних луговых цветов в глиняном кувшине: бледно-сиреневые шары дикого лука, желтые ирисы, малиновая смолка, в центре - ветка цветущей бузины. Вот откуда запах!
        Оля повернула голову и улыбнулась, рассматривая букет. В тот же миг что-то мокрое и холодное ткнулось ей в ладонь. Она инстинктивно отдернула руку и увидела громадного черного пса с длинной вьющейся шерстью и улыбающейся мордой, неистово виляющего хвостом. Она тихонько засмеялась и сжала пальцами пасть собаки. В ответ горячий шершавый язык лизнул ее ладонь.
        - Ты кто? - спросила Оля.
        Пес положил большую голову на постель около ее подушки, заглянул ей в глаза и шумно вздохнул.
        - Ты, Глебушка, совсем одичал в своих весях, - донесся до нее откуда-то снизу мягкий неторопливый тенорок со снисходительными интонациями. Оля вздрогнула и посмотрела на окно. - Ты посмотри, на кого ты стал похож? Бородища, патлы, настоящий разбойник с большой дороги! - Мужчина рассмеялся. - Одичал, на русалок уже бросаешься. Как она, кстати? Жива еще?
        - Жива, - ответил бас.
        - Я думаю, ее не следует здесь оставлять. Ее избили и бросили в реку, та еще пташка. Неизвестно, сколько она пробыла в воде. И хоть не зима, но ведь и не лето. Пневмония ей обеспечена, самое малое. Почему она до сих пор без сознания? Черепно-мозговая тоже не исключена… Ты вообще представляешь себе, чем это все может кончиться?
        - Представляю. Во-первых, она в сознании, спит. Дыхание хорошее, пульс в норме, температуры нет. Молодая, выкарабкается.
        - Ага, придет в себя, глаза безумные, изо рта пузырь выдувает… как хоть ее зовут? И что ты будешь с ней дальше делать?
        - Еще не решил. Нужно подумать.
        - Все шутишь! Ты бы сходил в участок, там плакаты с уголовниками висят, проверил бы.
        - Не болтай ерунды, Боб!
        - Подумай сам, Глебушка, ее избили и бросили в реку. А ты подобрал и притащил домой.
        - Возможно, была авария.
        - Точно! Местный «Титаник» сел на мель и затонул. Сообщений по тэвэ еще не было? Ах, извини, у тебя же нет ящика. У тебя вообще ни хрена нет. Зачем она тебе?
        - Пожалел, наверное. Тебе, в принципе, известно слово «сострадание»? Было когда-то такое в родном языке.
        - Не помню. Кроме того, в больнице ей было бы гораздо лучше.
        - Не уверен. Знаешь, то, что она выжила… чудо!
        - А я знаю зачем. Грехи замаливаешь. Вот уже шесть лет простить себе не можешь… Хотя все знают, и ты сам знаешь, что твоей вины не было.
        - Знаю. Не надоело?
        - Извините, Глеб Юрич, затыкаюсь и молчу как рыба. Губите себя в лесах, живите анахоретом, питайтесь акридами и… чем еще? Желудями? Работайте костоправом, воспитывайте местное население, отучайте от алкоголизма, а жизнь тем временем проходит мимо.
        - Меня моя жизнь устраивает.
        - Кто бы сомневался. А что ты тут имеешь, позволь тебя спросить?
        - Покой и волю.
        - Покой и воля хороши, когда у тебя есть все остальное.
        - Например?
        - Деньги! Я понимаю, конечно, презренный металл… Но хотя бы горячую воду ты мог бы заиметь? Или, как все местное население, принимаешь ванну раз в год на Пасху? Я тебя не понимаю, ты же прекрасный хирург! - горячился тенор, которого назвали Бобом. - Я бы с радостью забрал тебя в свою клинику… ты же знаешь! Да мы бы вдвоем такого наворотили!
        - Меня никогда не привлекала пластическая хирургия.
        - А что тебя привлекает? Вскрывать нарывы, лечить «от живота и зубов», вправлять суставы, а заодно и мозги алкоголикам… прислуга за все. Хотя какие тут алкоголики… тут и мужиков-то нет. Одни бабушки-старушки остались. Любят тебя, поди?
        - Да уж лучше они. Не понимаю и не люблю вашего нового мира, вашего дикого капитализма, где жизнь покупается за деньги, а нет денег, врач на тебя и не взглянет. Ты не в курсе, клятву Гиппократа в медвузах сейчас дают? Телевизора у меня нет, ты прав, но радио я иногда слушаю. Я не верю, что врач, которому платят, будет лечить хорошо, а тот, которому не платят или платят недостаточно, имеет право лечить плохо. Маразм. Хорошо, что отец не дожил. Я не хочу в этом участвовать.
        - И не надо. Работай себе в государственном заведении, кто тебе мешает? Психов-бессребреников и сейчас хватает. Но работай, а не валяй дурака здесь, спиваясь и деградируя.
        - Ты же прекрасно знаешь, что я не пью.
        - Пока не пьешь. А что здесь еще делать? Запьешь в конце концов.
        - Может, и запью, - согласился бас. - А давай прямо сейчас, а? Наливай!
        Раздался звон рюмок.
        - Эх, хорошо! - протянул тенор. - Это тебе не местного разлива… из сельпо. На такой коньячок в твоем травмпункте не заработаешь. А осетринка копченая, а балычок, а маслинка… Неужели не тянет к цивилизации? Скажи честно!
        - Во-первых, я не считаю, что копченый балык - величайшее достижение цивилизации, а во-вторых… - Бас помолчал. - Знаешь, Борис, я ведь никогда не любил деревни, еще со студенческих времен, с картошки, за грязь, за бессмысленность, за дикость и пьянство. А сейчас думаю, что есть своя логика в деревенской жизни.
        - Какая же?
        - Чтобы понять, нужно пожить здесь. Это - особый менталитет, особое состояние души, прочнейшая связь с землей, ощущение ее как кормилицы, как чудесного дара… а себя - как ее части.
        - Очень интересно, но непонятно. И во всяком случае, не для меня. И, думаю, не для тебя. Да и не для всех тех, кто сбежал отсюда в город. И ты тоже сбежишь, рано или поздно. Между прочим, мне ни с кем так не пьется, как с тобой. Ведь нас, Кучинских, только двое осталось на всем белом свете. Нет, Глебушка, уволь, не понимаю, как ты тут выдерживаешь. Тут же свихнуться можно!
        - Работы много, Борис. Лечу народ, воспитываю собак, огород опять-таки… да и Старик Собакин тоже не подарок. За ним глаз да глаз нужен. Все время скандалит и обижает собак.
        - Какой еще Старик Собакин? - фыркнул тенор.
        - Гусь. Пациентка подарила. Тот еще тип.
        - Гусь? Где он?
        - В сарае. Отбывает наказание за драку с Дэзи.
        - Бред какой-то!
        - А еще собираю мхи. У меня составилась неплохая коллекция, около двухсот образцов. Хочешь, покажу?
        - Упаси бог! Я помню, как отец всем показывал марки. Кто досматривал до конца, больше никогда в нашем доме не появлялся. Хоть ты мне и брат, но я тебя не понимаю. Уволь.
        - Это я уже слышал. Кстати, ты напрасно отмахиваешься. Не помню, я тебе показывал дедову книжечку о мхах?
        - Дедову книжечку? Первый раз слышу.
        - Издана в 1939-м Смирновской типографией, тираж 250 экземпляров. Ты не знаешь, где это?
        - Понятия не имею.
        - И я не имею. Удивительное дело, я никогда не думал, что такая сухая материя, как мхи, может быть такой захватывающей. Мы же ничего о них не знаем. Вот, например…
        - Чур меня, чур! - вскричал тенор. - Я еще в том возрасте, когда интересуются совсем другими вещами. Женщинами, деньгами, друзьями. Мхи!
        - Ну и напрасно!
        - Смотри, твое чудовище появилось! - вдруг сказал тенор удивленно. - Бросило доверенный ему пост? Может, твоя спящая красавица уже умерла?
        - Что, Цезарь? - спросил бас. - Что случилось, мальчик? Ну, идем, идем, посмотрим!
        Раздался звук отодвигаемых стульев, скрип ступеней под ногами поднимающихся мужчин. Оля, не зная, как себя вести, закрыла глаза. Звук шагов замер у двери ее комнаты. Потом дверь тихо приотворилась, и Оля услышала шепот: «Спит!»
        Притворяться спящей было просто глупо; она открыла глаза и улыбнулась, увидев живописную группу: двух мужчин и собаку, стоящих у двери. Один из мужчин, видимо, Борис, обладатель тенора, был небольшим темноволосым и темноглазым человеком, красавчиком с несколько дробными чертами ироничного лица, в белой рубашке, с бабочкой. Другой, Глеб, длинный, бородатый, с неожиданно светлыми глазами на загорелом лице, выглядел настоящим отшельником. Был он наряжен в старый свитер и джинсы. Цезарь сидел у ног братьев, довершая живописную группу. Мужчины какое-то время молча рассматривали Олю. Прерывая затянувшееся молчание, Борис наконец сказал непринужденно:
        - Доброе утро! Как вы себя чувствуете?
        Оля молча кивнула, что хорошо.
        - Имею честь представиться, - продолжал красавчик с бабочкой, - Борис Юрьевич, для дам - Борис. Можно Боб. А это - мой брат-анахорет!
        Оба выжидательно смотрели на нее, и Оля, кашлянув, спросила голосом, который показался ей чужим:
        - А как зовут брата-анахорета?
        Оба рассмеялись.
        - Меня зовут Глеб, - представился бородатый.
        - А мы уже было забеспокоились, - снова вступил Борис, - вы все спите и спите. С тех пор как мальчики выловили вас из реки, прошло больше суток. Я имею в виду Глеба и Цезаря, - объяснил он, поймав ее вопросительный взгляд. Цезарь, услышав свое имя, привстал, вильнув хвостом, и коротко возбужденно вздохнул.
        - Спасибо, - сказала Оля.
        - Пожалуйста, - любезно ответил Борис, - мы всегда готовы помочь… хорошему человеку! - Последние слова прозвучали, как вопрос: «А что вы за человек? Хороший или?..» - Вы были скорее мертвы, чем живы, и если бы не Цезарь, который вас… унюхал? Или разнюхал? Настоящий водолаз, одним словом. А можно вас спросить, что с вами приключилось? На вас напали?
        - Я не помню, - сказала Оля тихо. - Помню грозу, мост… потом удар о перила…
        Она поднесла руку к лицу и тут же испуганно отдернула, наткнувшись на что-то колючее и острое, почувствовав боль.
        - Осторожнее! - вскричал Борис. - Я наложил швы, там у вас глубокий порез… То есть, вы ничего не помните? Ни того, как попали в реку, ни аварии? С вами был еще кто-нибудь?
        - Нет, я была одна. Было скользко… - Оля чувствовала себя гадко от своего вранья.
        - Мы можем отвезти вас в больницу.
        - Спасибо, не нужно, я чувствую себя хорошо. Большое спасибо.
        Она по-прежнему не узнавала свой голос. В горле першило, болела правая скула, стянутая швами, шумело в голове.
        - Да и заявить об аварии не помешает…
        - Успеется! - перебил брата Глеб. - Как голова? Чувствуете головокружение, тошноту?
        - Нет, кажется.
        - Что-нибудь беспокоит? Вздохните глубоко. Как? Больно?
        - Нормально.
        - Встать можете?
        Оля, опираясь руками о кровать, попыталась привстать, но, вскрикнув от резкой боли в правом плече, рухнула обратно. И в ту же минуту на нее обрушился потолок. Она схватилась за горло от приступа тошноты и закрыла глаза.
        - Сейчас, сейчас, - пробормотала она, не открывая глаз, - я привыкну.
        Братья переглянулись. Борис выразительно пожал плечами и приподнял левую бровь. Жест и выражение лица означали: «Только в больницу. Я тебе сразу сказал, неприятностей с ней не оберешься. Ей же совсем плохо! А вдруг…»
        - Иди, Боб, - обратился бородач к брату, - иди вниз, достань еще один прибор, поставь чайник, что там еще… сыр, масло, завари чай.
        - Йес, сэр! - Борис дурашливо вытянулся и щелкнул каблуками.
        - Вам уже лучше? - спросил Глеб. - Я посмотрю вас. Не стесняйтесь, я врач. - Пальцы его осторожно ощупали Олино плечо. Она затаила дыхание, ожидая боли. - Больно? А так? Так больно? Отвечать честно! Поверните голову. Чувствуете головокружение?
        - Немножко.
        - А сейчас? - Глеб с отсутствующим видом, как человек, который прислушивается к чему-то, слышному лишь ему одному, нажимал пальцами на Олин живот. Оля чувствовала его руки на своем теле и не испытывала ни малейшей неловкости, к своему удивлению. Наоборот, ей было покойно, уютно и хотелось спать…
        Снизу, с веранды, долетало звяканье чайных ложечек, шаги, сочное хлопанье дверцы холодильника. И вдруг в комнату ворвался густой запах кофе. Оля сглотнула и сказала:
        - Можно мне кофе?
        Глеб хлопнул себя ладонью по лбу:
        - Оттого и головокружение! Сейчас я буду вас кормить.
        - Послушайте, - сказала Оля нерешительно, - я хочу вас попросить…
        - Да? - Он внимательно смотрел на нее.
        - Пожалуйста, не надо никуда заявлять, ладно?
        Глава 8
        Коля Милосердов
        Маргарита Павловна Милосердова работала инженером в КБ большого завода и одна воспитывала сына Колю, расставшись с мужем за три месяца до рождения ребенка по причине совершенного несходства характеров. Будущий папа пил и в пьяном виде из спокойного незаметного парня превращался в неприятного придирчивого типа, который скандалил из-за непришитой пуговицы, холодного супа, нестираных носков, то есть из-за всяких несущественных мелочей, случающихся повсеместно в молодых (и старых тоже) работающих семьях. Глаза его наливались кровью, артикуляция нарушалась, от чего речи молодого мужа становились бессвязными и маловразумительными. Чувство, что весь мир ему должен, подавляемое в трезвом виде, вырывалось на свободу после пары выпитых рюмок. Смысл его высказываний сводился к мысли: зачем он, Андрей Милосердов, женился, если носки грязные, обед не готов, любимой жареной картошки на завтрак не подают… Он решительно пресекал протесты молодой женщины, которая, защищаясь, в свою очередь, пыталась обвинить мужа в несостоятельности: уже две недели он не может прибить оторванный карниз, починить текущий кран или
вкрутить лампочку на лестничной площадке…
        Они развелись после того, как он ее ударил… благо, делить было нечего - квартиру они снимали. И вкусила Маргарита Павловна все прелести жизни матери-одиночки: больничные листки по уходу, детские садики, которые сын ненавидел всей душой, простуды, прививки… А теперь вот новая напасть - Коле шесть лет, и воспитательница сказала ей, что он растет единоличником, не находит общего языка с коллективом, не слушается, правда, и не шалит, как другие, но все время думает непонятно о чем. Правда, опять-таки, считает лучше других. Надо обратить внимание. И вообще, может, даже показать его «нервопатологу». Воспитательница была толстой молодой женщиной, необразованной, с неправильной речью. Как-то зимой на детском утреннике она сказала: «Дети, посмотрите, какая к нам Петрушка пришла!» А где взять лучших? Хороших специалистов, как и всяких других хороших вещей в нашем мире, никогда не бывает достаточно.
        В силу занятости, Маргарита Павловна ничего подобного не замечала за сыном, вернее, не обращала внимания, вернее, обращала, но не придавала значения. Ну, застывает иногда с набитым ртом, перестав жевать и уставясь в пространство - она так тоже делала в детстве, особенно когда ела манную кашу. Задает вопросы. Все дети задают. Любит рассматривать животных, охотно ходит с ней на базар, в те ряды, где продают домашнюю живность. Оттащить его от щенков и котят невозможно. Как-то она предложила купить собачку, но Коля, к ее удивлению, отказался.
        - Почему? - удивилась Маргарита Павловна.
        - Отвлекает, - пояснил сын.
        - От чего?
        - От всего!
        Она вспомнила этот случай после разговора с воспитательницей. Сходила в библиотеку и взяла книги по детской психологии. Наткнулась на статью об аутизме: у детей-аутистов расстроены связи с внешним миром, они асоциальны, живут в своем собственном мирке, и достучаться до них с возрастом все труднее и труднее…
        Напуганная Маргарита Павловна стала присматриваться к сыну. Итогом наблюдений стал неутешительный вывод, что сыну никто не нужен, он самодостаточен; с удовольствием играет, бормоча себе под нос; внимательно рассматривает картинки и формулы из ее старых студенческих учебников; молча думает о чем-то; не боится темноты и рисует. Рисунки необычны для ребенка шести лет. Например, рисунок с аркой. Большая арка-выход со двора на улицу. Мимо арки по улице идут люди. Одного человека Коля изобразил целиком, от другого оставил только ногу.
        - А где же весь человек? - спросила Маргарита Павловна.
        - Он уже прошел и его не видно, - объяснил сын.
        Раньше ее это забавляло, а теперь стало пугать…
        …Врач, молодая, красивая женщина, встречает их деловито, без улыбки.
        - Так, - говорит она, заглядывая в карточку, - Милосердов Коля, шесть лет, жалобы. Плохой сон? Недоразвитие речи, недержание мочи?
        - Нет, нет, с этим все в порядке. - Маргарита Павловна с удивлением отмечает просительные интонации в своем голосе. Она вдруг вспоминает старушку, которую видела у нотариуса, все время повторявшую со слезами в голосе: «Будьте такие добренькие!»
        - А в чем же дело? - Она смотрит на Колю. - У тебя что-нибудь болит? - Коля молча мотает головой: «Нет!» - А ты говорить умеешь? - Коля кивает, что умеет. - Ну так говори, а не мотай головой, - строго говорит докторша. Коля молчит. - На учете не состоите? Обращались раньше? Ну-ка, покажи зубы! - Коля молчит, стиснув зубы, которые забыл почистить. - В чем дело? Ты понимаешь, о чем я тебя спрашиваю? - Голос врача звучит резко.
        Коля смотрит на мать. Маргарита Павловна растеряна, она не понимает, что происходит. Конец немой сцене положил зазвонивший мобильный телефон. Докторша взяла трубку, мигом преобразилась и радостно засмеялась.
        - Ты здесь? Бегу! - закричала она возбужденно. - Подождите! - на ходу бросила она Маргарите Павловне, схватила сумку и выскочила из кабинета.
        - Не повезло вам, теперь скоро не жди, - сказала пожилая медсестра. - А может, оно и к лучшему. До нее была Клара Семеновна, душа человек, и дети ее любили. Мы с ней начинали еще в старом здании, годов двадцать будет. Рак у нее нашли, поздно, уже не спасли. А эта… после курсов, молодая специалистка… новая жена нашего главного… третья! Господи, хоть бы до пенсии дотянуть. Я бы ей кошку не доверила, не то что ребенка. Она ж ничего не знает и не умеет, кроме как на учет ставить… Вам это надо?
        - Но я хотела посоветоваться, - начала объяснять Маргарита Павловна.
        - О чем? Тебя как звать? - обратилась медсестра к Коле.
        - Коля!
        - А сколько тебе лет?
        - Мне шесть лет и четыре месяца! - отрапортовал Коля. - А как зовут вашу кошку?
        - Какую кошку?
        - Ну, которую вы не доверите этой молодой специалистке?
        Медсестра выразительно посмотрела на Маргариту Павловну, положила руку на стриженую колючую голову мальчика и сказала:
        - У меня кот, зовут Тимоша.
        Коля почувствовал тепло ее тяжелой руки.
        - Не о чем советоваться. Идите себе домой. Карточку заберите.
        - А доктор? - нерешительно спросила Маргарита Павловна.
        - Она и не вспомнит. А вспомнит, скажу, что вы утюг забыли выключить да ушли. Идите с Богом!
        - А сколько вам работать до пенсии? - спросил Коля, уже от двери, не обращая внимания на мать, тянувшую его за руку.
        - Два года, - вздохнула медсестра, не удивившись.
        - Не бойтесь, - утешил ее Коля, - вы доживете до пенсии и проживете намного длиннее.
        - Спасибо, родной! - умилилась сестра.
        По дороге Коля рассказывал маме про соседку тетю Зину, которая позвала его, чтобы познакомить с одним дядей по имени Олег Иванович, а потом спросила про него.
        - И что ты ей ответил? - удивилась Маргарита Павловна.
        - Что он не понравился.
        - Почему же?
        - Врет он все!
        - Разве можно так о взрослых? - машинально спросила Маргарита Павловна. Сын и раньше удивлял ее тем, что за считаные секунды собирает кубик Рубика, хорошо считает, знает четыре арифметических действия, много думает, уставясь в пространство, ночью иногда не спит, а молча сидит на кровати, не капризничает, не по-детски рассудителен, не просит есть, не дать - помрет с голоду и не вспомнит. Фантазирует. Однажды целый день был мальчиком-роботом Каа с планеты Карама и целый день разговаривал на их языке. Не боится собак. Любит общаться со стариками, задавая им вопросы вроде: «Почему у вас белые волосы?», «Почему старые люди болеют?», «А может водоворонка засости корабля?» Все задают. И с какого перепугу, спрашивается, она потащила его к врачу? Подумаешь, воспитательница сказала! Зато, явно выраженные математические способности. Пора покупать компьютер.
        Глава 9
        Глеб и Оля
        Оля живет на старой даче уже три недели. Ей кажется, что старая дача - остров в океане бурь, спокойное и мирное пристанище, о котором любой странник может только мечтать. Луг, деревья, птицы, три собаки, старый гусь со сложным характером. И хозяин - Глеб Юрьевич, часть окружающей природы, как старый дуб на опушке леска по соседству или куст смородины в заросшем дачном саду. Вообще-то, никакая это не дача, а обыкновенный деревенский дом, который родители Глеба и Бориса купили много лет назад. Сначала проводили здесь только выходные, а потом, когда Глеб женился, и вовсе перебрались сюда, оставив ему городскую квартиру. Отец рыбачил - в кладовой до сих пор стоят его удочки, а в ящике хранятся блесны и крючки, а мама возилась в саду, и все кусты смородины, роз и малины, сейчас совсем одичавшие, посажены ее руками.
        Оля никогда не жила в деревне и теперь с удивлением чувствовала, что ей здесь нравится, уходить не хочется, и она находит все новые отговорки, чтобы не сказать, что ей пора.
        - Я не хочу его огорчать, - говорила она себе. - Он меня спас, он так одинок, я скрашиваю его одиночество, как же я вот так сразу возьму и уйду?
        Или: - Вот приведу в порядок его одежду, совсем обносился, настоящий анахорет! Ох, уж этот мне анахорет!
        Оля улыбается. Глеб рассказал ей, как однажды Борис привез к нему свою очередную жену Алину и, представляя его, сказал: «А это мой брат-анахорет!» На что Алина воскликнула бесхитростно: «Анахорет? Какое странное имя! Никогда не слышала!» Борис смутился и не нашел, что сказать, что было ему абсолютно несвойственно. Паузу прервал Глеб, объяснивший, что Борис пошутил, и его зовут Глеб.
        Оле было хорошо здесь. Простодушный Цезарь считал ее членом семьи. Девочки-таксы присматривались к ней пару дней, но потом тоже подружились.
        - Цезарь у нас добрый, он всех любит, - говорил Глеб, трепля густой загривок пса, - он с удовольствием поможет грабителю донести узлы до машины. Хотя, правда, тут и красть-то нечего, - добавил он, подумав.
        И действительно, красть на даче было нечего. Ни телевизора, ни компьютера, ни денег. Ничего! Немного посуды на кухне, немного одежды, книги, коллекция мхов. Если бы не радио и некоторые современные вещи вроде зубной пасты и красивой хромированной кофеварки, можно было бы подумать, что жизнь здесь остановилась еще в прошлом веке. Радио рассказывает, что везде войны, землетрясения, цунами и торнадо, а здесь, на старой даче, тихо и спокойно, в траве прыгают и стрекочут кузнечики, и можно пойти в огород надергать зеленого лука и редиски к обеду. И нарвать укропа для супа. Неразлучная троица сопровождает ее к грядке, стоит и наблюдает, как она рвет зелень, потом все вместе идут обратно. Глеб, когда остается дома, тоже наблюдает за ней, хотя делает вид, будто читает. Олю забавляет эта невинная хитрость, и она, в свою очередь, делает вид, что верит, будто он читает.
        - А почему ее зовут Тинка? - спросила она как-то у Глеба.
        - Вообще-то, она не Тинка, а Тянучка, уж очень длинная уродилась, ну а сокращенно Тинка. А Дэзи - ее ребенок. Очередная жена Бориса не выносила собак, и он привез Тинку сюда. А через полтора месяца она, к изумлению Цезаря, да и к моему, признаться, произвела на свет дочь Дэзи. Имя ей придумал Борис, эстет и сноб.
        Оля готовила Глебу обеды, испытывая от этого творческую радость. Стирала, убирала, чинила одежду. Дни здесь тянулись неторопливо, от восхода до заката проходила целая вечность. Ночью иногда случались грозы, но какие-то несерьезные, жизнерадостные, полные молодого задора и энергии. Утром снова вставало солнце, мир сиял, все вокруг цвело и радовалось жизни. Рано утром они шли купаться на реку. То есть купались только мальчики - Глеб и Цезарь, а девочки сидели на берегу. Для Оли вода была слишком холодной, а таксы побаивались. Глеб заплывал далеко, к противоположному берегу, чтобы сорвать для Оли желтую сладко пахнущую кувшинку, Цезарь не отставал.
        Они выбирались на берег мокрые и холодные. Цезарь принимался отряхиваться, и Оля, смеясь, уворачивалась от брызг, летевших от его длинной шерсти. И они шли домой завтракать. Какое замечательное слово - домой!
        «Дом! А ведь с тех пор как умерла мама, у меня нет дома, - думает Оля, - кружит меня по свету… и человека убили из-за меня…»
        Мысли эти приходят и уходят. Здесь, на старой даче, не думается о плохом. Сонное царство. Оля загорела, посвежела, царапины на лице зажили, а о глубоком порезе на правой щеке напоминает только едва заметный розовый шрам.
        Глеб работал три дня в неделю в небольшой деревенской больничке, куда ездил на своей машине, видавшей виды синей «Хонде». А Оля и собаки оставались на хозяйстве.
        На выходные приезжал Борис с сумками деликатесов.
        - Тебе не кажется, что ты как-то зачастил к нам? - однажды спросил его Глеб. - Бензин расходуешь, на продукты тратишься.
        - У вас, - ответил Борис, подчеркнув «вас», - так тепло и уютно, а кроме того, Оля - моя пациентка, прошу не забывать. Кроме того, от меня ушла жена, и я совсем одинокий.
        - Это ненадолго. Я уверен, ты уже присмотрел себе кандидатку на роль следующей жены.
        - Не знаю, не знаю, - вздыхает Борис, - подустал я как-то.
        - Конечно, гарем - это всегда хлопотно, - язвит Глеб.
        - Да нет, я не против. Правда, годы уже не те…
        Он искоса смотрит на Олю, и они дружно смеются. Так, болтая и смеясь, они сидели на веранде долгими летними вечерами.
        Догорал закат, на землю мягко опускалась ночь. Оля зажигала свечу. Тишина и тьма существовали где-то за пределами огня, и там, в этой темной тишине, не чувствовалось ни движения, ни ветерка. Пахло луговыми травами, мятой, аиром, чабрецом. От реки тянуло свежестью и наползал туман. Иногда кто-то плескал в прибрежной осоке - водяная крыса или щука. Иногда кричал коростель, которому тоже не спалось. Разгоралась, потрескивая, свеча, налетали и вились вокруг ночные бабочки. Появлялись первые, вздрагивающие от ночной прохлады, звезды. Собаки дремали рядом - громадный Цезарь лежал, положив голову на лапы, а Тинка и Дэзи сидели как два маленьких сфинкса.
        - Не хочется уезжать от вас, - жаловался Борис, - вот сейчас вернусь домой, а там - пусто, темно, неуютно, всюду пыль… не чувствуется женской руки. Вот так бросить бы все да и переселиться сюда, к вам.
        - Очень ты тут нам нужен, - басит Глеб. - Это же деревня, не забывай, а ты и деревня - понятия несовместимые.
        - В жизни каждого человека, - назидательно поднимает указательный палец Борис, - наступает время собирать камни и возвращаться к истокам. Отредактирую наконец рассказы отца. Ты, кстати, давно мог бы и сам…
        - Ты прав, - говорит Глеб, - свинство с моей стороны. Знаете, Оля, - он смотрит на девушку, - отец, когда ему было около семидесяти, начал писать рассказы, воспоминания из своей богатой практики. Он был хирургом. Некоторые из них даже напечатала местная газета, и читатели благодарили его за надежду, писали о себе, он отвечал. Он тогда уже не оперировал. Отец умер четыре года назад, и мы с Борисом хотим издать его рассказы. Борис у нас будет спонсором.
        - Знаете, Оля, - говорит Борис, - надо вам заметить, что все члены нашей семьи - позднецветы. Цветут до глубокой старости. Отец в семьдесят начал литературную карьеру. Бабка, его мать, в шестьдесят, посмотрев впервые «Мост Ватерлоо», который стал ее любовью на всю оставшуюся жизнь, стала страшной англоманкой, взялась за английский и вскоре читала несложные детские книжечки. Меня тоже заставляла… но, увы. И тогда моя родная бабушка сказала родителям, что ничего хорошего из меня в жизни не выйдет, что я балбес, лентяй и бездарь. А Глеб ваш, - добавляет обличающе, - всегда был вундеркиндом и подлизой. Его все любили.
        - И ты мне до сих пор завидуешь, - парирует Глеб.
        - Завидую, - признается Борис. - Таким уж я уродился завидущим.
        И так далее, и тому подобное, до глубокой ночи, до третьих петухов. Оля украдкой рассматривает братьев. Просто удивительно, до чего же они разные. Борис - небольшой, изящный, стремительный, с иссиня-черными волосами - он отбрасывает их резким движением головы, - со смуглой кожей, ласковыми черными глазами-маслинами и обаятельной улыбкой. И манерой при разговоре смотреть собеседнику в глаза. Кто ж устоит? Никто! Неудивительно, что Глеб называет его бабником и многоженцем. А кроме того, профессия обязывает быть интересным, привлекательным и прекрасно одетым. Он должен нравиться своим пациенткам. Оля прекрасно понимает, что Борис просто неспособен любить одну женщину - с такими-то горящими глазами!
        А Глеб - никто бы никогда не принял их за братьев - совсем другой. Большой, неторопливый, скупой на слова и жесты, иронично-доброжелательный деревенский философ. Светлые глаза на обветренном лице, русая борода с обильной сединой. Первоклассный хирург, по словам Бориса, зарабатывающий копейки в своей лечебнице. Довольствующийся малым. Не честолюбив и не суетен. Так, по мнению Оли, должен выглядеть человек, постигший смысл жизни. Рассматривает ее, Олю, не в упор, как Борис, а лишь бегло взглядывает при разговоре. Иногда не знает, что сказать, и они подолгу молчат. В отличие от Бориса безразличен к одежде, да и куда тут одеваться? Джинсы, клетчатые рубашки и свитера годятся на все случаи жизни.
        У Бориса подкупающая манера брать собеседника в сообщники. Он говорит «мы с Олей», «Оля - моя пациентка», «Правда, Олечка?», «Ты, Глебушка, всего-навсего спас ей жизнь, а я - красоту. Олечка, а что важнее для женщины - жизнь или красота?» и смотрит на нее ласковым, обволакивающим, по-мужски оценивающим взглядом, в котором читается откровенное желание. Оля с трудом переводит взгляд на Глеба. Глеб выжидающе, насмешливо, все понимая - Оля вспыхивает! - смотрит на нее. Оба смотрят на нее и ждут ответа. И она, не придумав ничего другого и не желая никого обидеть, как ребенок отвечающий «Мамупапу» на вопрос: «Кого ты любишь больше - маму или папу?» - говорит:
        - Жизнь однозначна, а красота - понятие субъективное.
        - Очень сложно, - фыркает Борис, - вы ускользнули от ответа.
        - Ничего подобного! Это честный и ясный ответ! - защищает ее Глеб. - Красота - понятие субъективное. То есть я допускаю, что есть красота общепринятая, бесспорная, как красота Моны Лизы, но в жизни часто красивым кажется тот, кто тебе люб.
        - Да сколько можно облизывать эту Мону Лизу? Да что же в ней красивого? Ах, загадка! Я помню, какой-то борзописец опубликовал статью под названием «Четырехсотлетняя загадка женской улыбки». Так и представляешь себе улыбающуюся красотку четырехсот лет отроду! Никакой загадки в вашей Моне Лизе нет. Знаете, о чем она улыбается?
        - О чем?
        - А вот пусть Оля скажет. Ни одна женщина не составляет загадки для другой. Итак, Оля, известно ли вам, почему Мона Лиза так улыбается?
        - Известно!
        - Я так и знал! Почему?
        - Я думаю, она влюблена и улыбается, вспоминая о свидании.
        - Браво! Могу добавить: о тайном свидании. Улыбка у нее довольно каверзная и торжествующая, она говорит: «Не знаете и не узнаете, и в гробу я вас всех видала!»
        - Трепач!
        - Ну вот, Олечка, страдаю за правду, как всегда. За открытость, чистосердечие, наивность. Ну, грешен, каюсь, люблю женщин и вижу их насквозь. Хотя почему каюсь? И не каюсь вовсе. И наш дед любил. Удивительно, что он находил время на мхи. Странно, Глебушка, ты тоже собираешь мхи, а вот женщины тебя не волнуют.
        - Кто тебе сказал подобную глупость?
        - Сам вижу. Постой-ка, а может, у тебя кто-то есть? И ты скрываешь ее и внутренне улыбаешься, как Джоконда? Признавайся! Какая-нибудь сельская учителка? Оля, - обращается он к девушке, в голосе его звучат заговорщицкие нотки, - вы, как натура чуткая, посмотрите на него внимательно и скажите, влюблен мой старший брат или нет.
        Оля, помедлив, заставляет себя взглянуть на Глеба, их глаза встречаются… впервые Глеб не отводит взгляда… наступает пауза… трещит, оплывая, свеча… вьется, ударяясь в стекло, бабочка… двое на острове грез… проходит долгая вечность («долгая вечность» - смешно!), прежде чем Оля говорит тихо:
        - Кажется, влюблен.
        - Так я и знал! - бодро говорит Борис, но что-то переменилось в его тоне, словно угасло, запал исчез. - Меня не проведешь.
        Глава 10
        Глеб и Оля (окончание)
        Вечерело. Небо было малиновым - к ветру и перемене погоды. Они только что закончили ужинать. Глеб делал вид, что читает. Оля убирала со стола. Глеб было сунулся помогать, но Оля решительно отказалась. Дэзи, постукивая когтями по полу, сопровождала Олю в кухню и обратно. Мирная домашняя сцена. Догорающий летний день, деревенский покой, дом, утопающий в зелени, долгие неспешные трапезы на веранде и разговоры обо всем на свете. В тот вечер, однако, оба молчали. Оля вскользь сказала, что она загостилась и ей уже пора. Чувствует она себя хорошо и… ну, одним словом, ей пора. Глеб пробормотал:
        - Куда вам спешить… вам еще окрепнуть не мешает, и головные боли могут вернуться.
        Жалкий лепет! Настроение у него было подавленным. Он чувствовал свою беспомощность, неумение сказать… Не находит слов? Не уверен? Боится показаться смешным, нелепым и навязчивым стариком? Как бы там ни было, ничего кроме: «Ну, куда вам спешить? Оставайтесь! Вы еще недостаточно окрепли. И собаки вас полюбили», - он не придумал. Идиот! «Собаки вас полюбили!» Убедительная причина, чтобы остаться. Ему хотелось взять ее за руку и сказать: «Не уходите! Я не хочу, останьтесь!» Но он не смел. Что он мог ей дать? Тысячу раз прав Борис. Неудачник! Жалкий старый неудачник, зарывший талант в землю, способный только терять… Все ушло, как песок сквозь пальцы… А у нее своя жизнь, о которой он ничего не знает. Она рассказала ему далеко не все. Она ничего ему не рассказала! Он прекрасно помнит, что лежало в ее маленькой кожаной сумочке с длинным ремешком, которую потом нашел Цезарь… Глеб подозревал, что авария произошла не случайно, и гнал от себя дурные мысли. Она ведь даже не назвала своего настоящего имени. Оля! В паспорте совсем другое. Пришла ниоткуда и уйдет в никуда. Он стал неохотно выходить из дома - ему
казалось, что он уйдет, а она исчезнет, как и не было.
        Она стирает ему рубашки, гладит, тщательно расправляя воротничок. Глупец, он придает этому какое-то чуть ли не сакральное значение! Видит за обычным человеческим желанием отблагодарить некий особый смысл…
        Каждый вечер они подолгу, до ночи, до звезд, сидят на веранде, разговаривают или молчат. Она штопает его свитер, старательно и неумело, уже который день, или вернее вечер, несмотря на его протесты. А ему хочется сказать… Казалось бы чего проще! Взять и сказать: «Оля, я…»
        Но он молчал, ругая себя за трусость. Трус и неудачник! Дед всегда говорил - главное ввязаться, а там посмотрим! А он даже ввязаться не способен, заранее принимая поражение. Видимо, кураж и чувство авантюризма, гуляющие в их роду из одного поколения в другое, достаются не всем понемногу, а лишь одному. В их поколении - это Борис. Боб. Глеба восхищало и забавляло нахальство младшего брата: вот кто не боится получить щелчок по носу! И получает, получает же! Ну и что? «Корона с головы не упала, - только и скажет, почесав в затылке, и снова вперед. - Волков бояться, в лес не ходить!»
        «А интересно, - вдруг подумал Глеб, украдкой взглянув на Олю и полагая, что она не заметила его взгляда, - если бы Борис захотел, сумел бы он… он ведь сказал про нее: «А она ничего, надо будет к ней присмотреться».
        Глеб тогда засмеялся и ответил:
        - Хочешь пари? Ты не в ее вкусе.
        - Как это? - заинтересовался Борис.
        - Очень просто. Она - домашняя и спокойная женщина, видишь, штопает мой свитер, уже неделю, не то что твои многочисленные жены-аферистки.
        - Дурачок ты, - с сожалением ответил младший брат, - да эта твоя залетная птичка даст форы всем моим аферисткам, вместе взятым!
        - Откуда ты знаешь? - неприятно удивился Глеб.
        - Да я этих… баб-с нутром чую! Кто есть ху и ху есть кто! И мой тебе совет: держись от нее подальше. Вот поправится и пусть себе идет на все четыре стороны.
        - Сам держись, - сказал тогда Глеб, но подумал, что в интуиции Борису не откажешь, а ведь он даже не знал про деньги и пистолет в ее сумочке.
        - Не знаю. Не обещаю. Я - другое дело. Как человек более опытный, я ничем не рискую.
        - А чем рискую я?
        - Разбить свое хрустальное сердце, теперь уже навсегда. А я - нет! Оно у меня небьющееся. Твоя Оля - та еще птичка. Ты только посмотри на нее - какой характер чувствуется, какая порода! Как держится! Спокойна, деловита, а внутри - страсти.
        - Какие еще страсти? Что ты несешь?
        - Какие? Жажда любви, например, денег… Может, раздумывает, как ограбить, не тебя, мой бедный брат, увы! Что с тебя взять? Банк какой-нибудь. Воображаю, какова она в постели! Смотри, как она решительно перерезает нитку ножницами - девяносто девять из ста просто бы перекусили зубами. Нет, не так она проста, как ты, Глебушка, думаешь. Просто тебе жизненного опыта не хватает. Штопает, ах, свитер! Ни одна из моих жен не стала бы штопать ни свитер, ни носки, чтобы, не дай бог, не уронить своего женского достоинства и не задеть своей женской гордости. А эта - не боится! О, это птица высокого полета, поверь мне. Из тех, кто, если любят, то принца, а если крадут, так миллион. И вообще, на все способны.
        - Это что, образчик мужской логики?
        - Именно. Не забывай, что у людей с богатым сексуальным опытом есть внутреннее чутье, мой неопытный брат.
        Глеб улыбнулся, вспомнив последний звонок Бориса. Улыбнулся и, поймав Олин взгляд, поспешно сказал:
        - Звонил Борис, сказал, что у него, кажется, не удался очередной брак.
        - Мой брак тоже не удался, - серьезно ответила Оля.
        - Почему? - вырвалось у Глеба. - Извините…
        - Наверное, я не создана для семейной жизни. Мне не хватает терпения, я очень обидчива, не знаю… Семья - это постоянный компромисс. Знаете, я и понятия не имела, что мужчины, как дети, привирают, прячут глаза… не герои, одним словом. Когда я жила в семье мужа, я только и думала, как бы уйти к маме. Знаете, такое испытывает, наверное, пойманный зверек, тоска и плакать хотелось все время. Они были совсем другие, все пили… и свекор, и мой муж… не до потери сознания, конечно, но на столе всегда стояла водка. Я ее ненавижу! Запах ее отвратительный! - Она замолчала, испытывая неловкость за свой порыв, но мысли, мучившие ее, требовали выхода. - Я очень стеснялась свекрови и никогда не знала, что сказать, не умела поддерживать их разговоры, боялась присесть в ее присутствии, чтобы она не подумала, что я ленивая. Она была неплохая женщина… правда, все время жалела, что я не работаю продавщицей, как прежняя подруга мужа, Надя. А однажды муж сказал, что у него другая женщина и она ждет от него ребенка.
        - Мне очень жаль, - пробормотал Глеб, не зная, что сказать.
        - Ну что вы! Я была счастлива! Тут же собрала вещи, забрала Кирюшу, простилась со свекровью и ушла к маме. Мы даже поплакали, знаете, так, по-бабьи, мне было стыдно, что я так радуюсь. Все меня жалели, а соседка Марья Николаевна утешала, ничего, мол, может, он еще вернется. А я подумала: не дай бог!
        - А сколько лет вашему сыну?
        - Шесть. А тогда было два. И до самой смерти мамы мы жили вместе. Мама умерла от рака почти год назад. Год и полтора месяца. Наверное, мне уже никогда не будет так хорошо.
        …Мама умерла на рассвете, около трех утра. Им отключили свет из-за каких-то неполадок на линии, и они уже четвертый вечер жгли свечи. Вот так же потрескивая, горела свеча, пламя металось от легкого сквознячка. Оля, отупевшая от страха, сидела в гостиной с соседкой Марьей Николаевной. Эта ночь стала последней в жизни мамы. У нее был рак груди. За последний год она перенесла две операции, очень мучилась от болей, теряла вес, из крупной женщины превратилась в тень. Болезнь выпила краски с ее лица: бледная кожа обтягивала скулы, глаза ввалились, волосы поседели мгновенно, чуть ли не за ночь, словно у организма уже не оставалось жизненных сил. Почти до самого конца мама отказывалась от морфия, принимала болеутоляющие, терпела боль и не позволяла Оле ухаживать за собой. И повторяла, что как только ей станет лучше, они пойдут в лес за земляникой.
        - Конечно, пойдем, - соглашалась Оля, изо всех сил удерживая слезы, - конечно, мамочка!
        Она часами сидела с мамой; рассказывала ей всякие смешные истории. Например, про своего одноклассника, Володю Кононенко, который пошел провожать Ритку, из их же класса после встречи одноклассников. А когда они подошли к Риткиному дому, из подъезда выскочил Риткин муж и, не разобравшись, набил Володьке морду. А он мужик здоровый, военный, борьбой занимается. Потом очень извинялся, но Володька гордо отказался пожать ему руку, сказал: «Подонок!» - и ушел. Они с мамой хохотали над этой историей до слез. Оля вспоминала разные смешные подробности, вроде того, что Володька страшно обиделся на Ритку - она не позвонила ему на следующий день и не извинилась еще раз. Мама пристально смотрела на Олю, и Оле казалось, что у нее внутри все переворачивается от горя.
        Мама все-таки согласилась на морфий, и ее успели уколоть три раза. А на четвертый день сестра, посмотрев на тяжело, со свистом дышащую женщину, сказала: «Это агония. Колоть не будем. Ей уже все равно». И ушла. А Оля в тоскливом ужасе просидела с умирающей мамой до самого прихода соседки Марьи Николаевны, которая каждый вечер забегала их проведать. Она осталась посидеть с Олей. И они сидели вдвоем, тихо разговаривая. Вернее, говорила одна Марья Николаевна. Голос ее, мерно журчащий, воспринимался, как помеха, отвлекающая Олю от звука тяжелого дыхания, вырывающегося из маминой груди.
        - Ей не больно, - твердила она себе в оцепенении, сжав до боли кулаки и впиваясь ногтями в ладони. - Ей уже не больно!
        Каждые полчаса она входила в спальню проверить, жива ли еще мама. Около трех Оля задремала, а когда очнулась, ни звука уже не долетало из маминой спальни…
        Похороны, венки, молодой красивый священник, отпевающий маму, скромные поминки - все слилось в одно неясное и незапомнившееся целое.
        «Господи, скорей бы, - думала Оля, - скорей бы… остаться одной и лечь… я никого не хочу и не могу видеть».
        А когда наконец Старая Юля, забрав Кирюшу, ушла, и она осталась одна, такая смертная тоска навалилась на нее, такое чувство одиночества и вины за что-то, чего она не сделала, чтобы облегчить мамины страдания: не повезла ее к целителю или знахарю, не ставила свечки каждый день… Но мама верила только в медицину и всегда отказывалась. Надо было настоять, убедить, заставить, пригласить знахаря домой, наконец. Оля вспомнила, что так и не успела расспросить маму об отце, думала, что успеет, что еще есть время, что мама уснула, а это была агония… Не были сказаны какие-то последние важные слова… А теперь поздно… поздно! Ничего не вернуть, не договорить, не дорассказать. Она довела себя до полного изнеможения этими мыслями и, свернувшись калачиком, лежала, одетая, на тахте, испытывая ужас от чьего-то враждебного молчаливого присутствия в комнате, одиночества и беззащитности, словно мама, уходя, бросила ее на произвол судьбы, один на один с темными силами, от которых заслоняла всю жизнь, с самого момента рождения. Она лежала, боясь шевельнуться, прислушиваясь к едва слышным звукам, скрипам, шорохам и
шепоткам, наполнявшим дом.
        - Надо было уйти с Юлей и Кирюшей, - в который раз подумала она.
        Часы у соседей за стеной пробили двенадцать. Час призраков. Мамин дух еще здесь, сказала Марья Николаевна. Оля вспоминала разные случаи из детства, смешные, трогательные и печальные. Однажды мама отшлепала ее, один-единственный раз, за то что она ушла со двора и потерялась, а ей было велено ждать и никуда не уходить. А однажды мама упала в воду с деревянных мостков, когда наклонилась, чтобы прополоскать купальник. Они тогда гостили у дальней родственницы, Полины, в небольшом старинном городке, утыканном золотыми церковными луковицами Святой Катерины, Святой Софии, Спаса, с выверенно простыми, честными и строгими, без декоративной шелухи, линиями. Маленькая Оля хохотала до слез, когда мама вынырнула, и ее красивые локоны развились и… Оля рассмеялась.
        Перед ее мысленным взором появилось лицо Полины, хмурой, большой, по-мужски широкоплечей, женщины. Она все время смотрела на Олю, и та робела под ее тяжелым взглядом. Больше они к Полине не ездили, и она с тех пор ее не видела. А когда Оля пошла в первый класс, мама каждый день провожала ее, нарядную, с белыми бантами в тонких косичках, и несла портфель.
        Родители Оли расстались, когда Оле было десять месяцев, и она никогда в жизни не видела отца, даже на фотографии. Она собиралась расспросить маму о нем, но боялась огорчить… а теперь уже поздно… поздно! Ни одной фотографии, ни одного письма, ни одной его вещички, никаких следов человека, который был ее отцом. Ничего! А почему мама не вышла замуж вторично? Ведь красивая была… У них с мамой одна судьба - одиночество.
        На рассвете наконец измученная Оля уснула.
        Она проснулась около десяти утра, разбитая и вялая. Сварила кофе, сидела и пила, тупо уставившись на стенной календарь. Тринадцатое мая. Надо сходить к маме… как она там, одна… Да, Старая Юля сказала, что в садике попросили Кирюшино свидетельство о рождении, не забыть найти. Она уселась на ковер перед сервантом, вытащила папки с документами и семейным архивом. Открыла одну, другую… стала перебирать бумаги… мамины письма ей, Оле, когда она училась… мамин почерк с сильным наклоном влево… длинные подробные письма, а ей, лентяйке, никогда не хватало времени ответить, отделывалась звонками. Слезы покатились из глаз… мамочка, прости меня!
        Открыв черную «важную» папку, она увидела поверх документов конверт, на котором маминой рукой написано было одно слово - «Оле». Помедлив, вытащила из конверта сложенный вчетверо листок и тонкую пачку денег, перетянутую черной резинкой. Развернула листок - внутри была маленькая мамина фотография, - и прочитала: «Оленька, эту фотографию возьмешь для памятника. Будь умницей и ничего не бойся. Крепко целую, твоя мама». Оля словно услышала мамин голос, спокойный и деловитый, и, как ни странно, ей стало легче. Татьяна Павловна всегда отличалась поразительной жизнестойкостью.
        - Ерунда, - говорила она обычно, утешая плачущую Олю, - все это ерунда. Завтра уже и не вспомнишь ни о чем…

* * *
        …Было безветренно и очень тихо. Пламя свечи вдруг метнулось, словно его задела крылом большая невидимая птица. «Ангел пролетел», говорила в таких случаях Старая Юля.
        - Какой ангел? - спрашивала маленькая Оля.
        - Обыкновенный, - отвечала Старая Юля, - а может, и душа!
        - Какая душа?
        - Обыкновенная, человеческая. Видит, что мы тут сидим, и прилетела погреться.
        А может, и правда, обыкновенная человеческая душа, помня свой кратковременный земной приют, прилетела погреться и послушать их разговоры…
        - Моему сыну сейчас было бы двенадцать, - нарушил молчание Глеб, и Оля вздрогнула от неожиданности. - Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что их нет. Мне все кажется, что откроется дверь - и я услышу голос сына…
        Оля промолчала, не зная, что сказать.
        - Они погибли оба, и сын и жена, - ответил Глеб, поймав себя на том, что сказал «сын и жена», а не «жена и сын», бессознательно расставив их для себя по степени значимости. - В автомобильной аварии. Я был за рулем.
        Они снова долго молчали. Трещала свеча. Зевнул, слегка взвизгнув, Цезарь. Становилось свежо.
        - Моя жена была очень сильным и честным человеком, - сказал Глеб. Он, сидел, сгорбившись, уставясь на огонь свечи. Слова его прозвучали не то как похвала жене, не то как укоризна женщине, сидящей напротив. Он никогда не связывал их, свою жену и Олю, но подсознательно, видимо, имел место некий процесс сравнения. И осознание этого сравнения словно вытолкнуло подспудные и мучившие его мысли, даже не мысли, а неясные тени мыслей, «разночтения» между его восприятием Оли и тем, чем она была на самом деле. Она нравилась ему своей мягкостью и неторопливостью, ему нравилось смотреть, как она накрывает на стол, моет посуду, разговаривает с собаками, смеется. Естественна. Обыкновенна. Он не чувствовал в ней ни малейшей фальши. Но… авария была больше похожа на преднамеренное убийство. Женщин его круга не убивают. У нее в сумочке был револьвер и деньги. И чужой паспорт. Она принадлежит к враждебному и чуждому ему миру, где женщины практичны, жестоки, неромантичны, где они, не колеблясь, стреляют и убивают. Ведь револьвер не игрушка. Он создан для того, чтобы убивать. Его не носят в сумочке просто так. Да и не
продается он просто так - зашел и купил. Его нужно где-то взять. Но… в то же время она возится в саду, разбирает, несмотря на его протесты, барахло в кладовках, наводит порядок на кухне.
        Он помнит тот день… Жена сказала, что беременна. А потом появился Святик, Святослав, поздний ребенок, маленький требовательный божок, идол их семейного капища, предмет поклонения и обожания. Им обоим тогда было уже сильно за тридцать. Они уже и не надеялись. Как страстно она хотела ребенка, как долго лечилась, как терпеливо, с истовостью и восторгом новообращенного, забросив старые интересы, предавалась новому богу. Прекратились тусовки, были заброшены друзья, лыжные прогулки, поездки за границу. Все заменил Святик, самый умный, самый красивый, самый необыкновенный ребенок. Разумеется, его крестили. Глеб только пожимал плечами в ответ на ехидные вопросы дядюшки Бориса - их семья, несмотря на наличие прадедов-священников, была неверующей. У Святика появился первый зуб! Жена тогда обзвонила всех знакомых, приглашая разделить семейную радость. Святик засмеялся, увидев стрекозу! Святик сказал первое слово! И какое! «Дай», - сказал он, протягивая ручонку к отцу, жующему бутерброд. Строились планы его будущего - престижная школа, уроки музыки, языки.
        Его жена из ироничного прямолинейного и жесткого человека превратилась в сюсюкающую наседку с постоянной готовностью удариться в панику от возможности, нет, даже тени возможности болезни малыша. Она перешла на полставки, пренебрегая карьерой, которой раньше так дорожила. Вызвала незамужнюю тетку, сестру отца, бывшую учительницу французского, определив ее в бонны. Он не вмешивался. Попытался раз-другой, да и перестал, столкнувшись с полнейшей иррациональностью жены во всем, что касалось воспитания ребенка. Она всегда была готова идти на костер за свои убеждения, но теперь ее уверенность в собственной правоте и непримиримость к чужому мнению, казалось, сменили точку приложения сил. Раньше это была работа, сейчас - сын.
        Глеб вздохнул. Сейчас он мог вспоминать о них почти без боли, без чувства безысходной горечи и вины, без проклятий и потрясания кулаками. Разумом он понимал, что не виноват. Виноват нелепый случай, который свел вместе пьяного водителя рефрижератора и человека на тротуаре, куда он бы мог свернуть, но не свернул, не посмел рисковать жизнью того человека. Инстинктивно принял решение, стоившее жизни двоим самым дорогим ему людям. А что было бы, если бы он выскочил на тротуар? Ну, искалечил бы того, на тротуаре, кто бы его осудил? А они остались бы живы. Не смог! В силу укоренившегося за многочисленные поколения священников и гуманистов Кучинских уважения к человеческой жизни. Разумом понимал. Но было еще сердце, которое все болело и болело. И мысли, что если бы он в тот день не поехал по той дороге, то… Варианты были бесконечны, мучительны, бередили память и не позволяли прийти блаженному забвению. И чувство вины, то самое, которое испытывает каждый из нас по отношению к тем, кто ушел. Он был и есть, а их нет и не будет. Никогда.
        Женщина, живущая в его доме, озадачивала его. Он не считал себя знатоком женской натуры. Если бы не ее сумочка, думал он, если бы не эта дурацкая сумочка на длинном ремешке! Удивительно, что она уцелела. Он раскрыл ее тогда, на лугу, в поисках документов, и оторопел, увидев изящную короткоствольную игрушку белого металла, которую сначала принял за зажигалку или газовый пистолет. У него еще мелькнула мысль о том, как красиво и совершенно оружие, созданное человеческим гением для убийства… И деньги, толстая пачка долларов. Кто же она? Грабительница банков, как предположил Борис? Но ограбленные банки в отместку не сталкивают грабительниц в реку. А может, она член банды, ограбила своих, за что и поплатилась? А может, она из этих, из ночных бабочек? Все в нем восставало против этих мыслей. Он ни о чем ее не спрашивал. А она ничего не стала объяснять, хотя не могла не знать, что он видел деньги и оружие. И эта двойственность, двуличие, умолчание отталкивали его, пуритански честного и щепетильного старомодного зануду.
        - Ты живешь не по средствам, - повторял ему Борис, - ты позволяешь себе иметь убеждения, что в наше подлое время непозволительная роскошь. Будь проще! Какая мораль? Где? Оглянись! Нищие не имеют морали. Не могут иметь…
        Глава 11
        Великосветский раут
        Празднества по случаю десятилетнего юбилея банка «Отечество», принадлежащего Константину Семеновичу Крыникову, были назначены на последнее воскресенье июня.
        Забот у всех полон рот, особенно у службы безопасности. На войне как на войне: у Крыникова своя служба безопасности, штат секретных сотрудников во главе с Владимиром Григорьевичем Мареничем, всю жизнь проработавшим в некой исследовательской организации, имевшей отношение к секретным службам. Организация распалась из-за недостатка финансирования, и Маренич оказался не у дел; Крыников взял его на службу по рекомендации общего знакомого. Отношения между ними не сложились с самого начала в силу классовых разногласий. Маренич был служакой с понятиями о чести, долге и порядочности, Крыников же - высоко залетевшим бессовестным жуликом. Но тем не менее он добросовестно работал на Крыникова, получая зарплату, которая не снилась его коллегам. А нахрапистый хам Крыников испытывал странную неуверенность в присутствии Маренича, осознавая его существом другой, враждебной ему породы. Маренича несколько раз пытались переманить конкуренты, но тот не уходил, что было Крыникову непонятно, так как о чувстве долга и обязательствах он имел весьма смутные представления, и единственным критерием для оценки службы или
человека у него был ответ на вопрос: «Сколько?» Они напоминали неразлучных врагов, но не расставались, считая друг друга за меньшее зло, а кроме того, Маренич очень много знал, о чем Крыников старался не думать. Вот если бы Маренич испарился без следа… Третяк вполне мог бы его заменить, способный парень.
        Владимир Григорьевич Маренич, крупный бесцветный блондин с серо-голубыми глазами, которые можно бы сравнить с кусочками льда, да не хочется следовать штампам, был человеком без возраста. Высок, подтянут, прекрасно одет и чисто выбрит, а пахнет от него тем, чем должно пахнуть от настоящего мужчины: хорошим одеколоном, кожей и самую чуточку коньяком. Правда, коньяком от него не пахнет, потому что Маренич не пьет. Обильная седина незаметна в светлых волосах. Держится дружелюбно, но как-то сама собой образуется и удерживается дистанция между ним и окружающим миром. Возможно, из-за того, что улыбка его, когда он смеется шуткам хозяина, больше похожа на оскал зверя. Крыников знал, что Маренич живет один, постоянной женщины у него нет с тех пор, как лет двадцать назад умерла от рака его жена, в «предосудительных» связях не замечен, поддерживает отношения с двумя-тремя бывшими сослуживцами, близких друзей не имеет, потребности в живой душе удовлетворяет, воспитывая добермана по кличке Уинстон. Как-то раз Крыников, по привычке тянуть руки ко всему, что приглянется, протянул руку к Уинстону. У того дрогнула
верхняя губа, и Крыников тут же руку убрал, но эпизод этот запомнил и мысленно добавил еще один камешек к тем, которые держал за пазухой, чтобы, когда придет время, бросить их все сразу в огород Маренича.

* * *
        И вот наконец наступил замечательный день последнего воскресенья июня. Константин Семенович Крыников со своей половиной Еленой Николаевной, ослепительно красивой женщиной с выражением высокомерной брезгливости на лице, не смягченной любезной улыбкой, стоят в празднично разукрашенном фонарями, цветами и гирляндами холле «Английского клуба», самого крутого городского ресторана, где снят за баснословные деньги банкетный зал.
        Елена Николаевна в скромнейшем туалете от Тахари - длинном до пола платье темно-синего атласа, открывающем плечи и грудь, с пышной юбкой, заложенной мягкими складками, с большим бантом внизу почти полностью открытой спины («на заднице» по определению Крыникова) и какой спины! Несмотря на возраст - Елене Николаевне около сорока, - она великолепно сохранилась, и, если бы не неприятное выражение лица, старившее ее, ей бы никто не дал больше тридцати. На вкус Крыникова, платье было простовато - за такие-то бабки! На фоне раззолоченных туалетов жен его друзей-соперников оно действительно смотрелось простовато. Правда, туалет довершало бриллиантовое колье, и Крыников не мог не признать, что, если бы, скажем, английская королева удостоила своим посещением банкет, то супруга его, Крыникова, смотрелась бы рядом с ней как ровня, а вот других в приличный дом дальше прихожей не пустили бы, и личики у них нахально-растерянные… изображают тут из себя, ж?чки! У его супружницы порода на лбу написана, хоть и стерва, и характер, как у их ротного старшины… сколько лет прошло, а вот, не забылся!
        Он покосился на жену - улыбается, а в глазах - лед и презрение, хоть бы, зараза, ради праздника постаралась. Крыников поежился. Хотя, с другой стороны, голова у нее варит, дай бог всякому, и если снисходит до совета, то надо закрыть глаза и молча делать, что велела. Как она тогда приказала убрать Виталика из фирмы, глаза убийцы у него, говорит, будут неприятности. И правда ведь, как в воду смотрела, ведьма!
        А гости все прибывали. Смех, радостные возгласы, звуки поцелуев; легкая музыка - Штраус, Вивальди; красиво сервированные столы, море цветов, сверкание серебра и хрусталя; расторопные официанты во фраках с подносами, уставленными бокалами с шампанским и закусками: крошечными канапе с черной икрой, полушариями грецкого ореха в майонезе на палочке аспарагуса, крекерами с листиком салата и микроскопическим кусочком копченой семги - все, как в лучших домах Европы. Ну, ничего, после приема останутся самые-самые и будут гулять до утра. Сидя за столом, никаких фуршетов, никаких аспарагусов, тьфу! А потом…
        - Басти! - завопил вдруг Крыников в полнейшем восторге, бросаясь навстречу очередному гостю и обнимая его самым сердечным образом.
        Гость, красивый человек романского типа, смуглый и черноволосый, не только великолепно одетый, но и умеющий носить фрак, что выдавало в нем человека светского и какого-то не нашего, чужеродного, говорил меж тем:
        - Рад, безмерно рад, Константин! - И похлопывал Костю по плечу небольшой смуглой рукой. Алмаз в его запонке метал снопы сине-желтых искр в такт движениям руки.
        - Елена, - повернулся Крыников к жене, - это мой друг и деловой партнер из Аргентины, я тебе рассказывал, помнишь? Господин Себастьян де Брагга! - Улыбаясь, он любовался своим другом, с гордостью представляя его красавице жене. - А это моя лучшая, так сказать, половина, Елена.
        - Прекрасная Елена, - галантно произнес господин де Брагга и склонился над ее рукой, сверкнув безупречным пробором.
        Крыников повертел головой и сказал озабоченно:
        - Ты, Ленушка, развлекай гостя, а я займусь остальными. Извини, Басти, я скоро! - И исчез.
        - Надолго ли вы к нам, господин де Брагга? - церемонно спрашивает хозяйка дома.
        - Трудно сказать, - неторопливо отвечает гость, - зависит от того, как пойдут дела, в частности, с вашим супругом, господином Крыниковым.
        - Бывали у нас раньше?
        - Нет, - с легкой заминкой, оставшейся незамеченной, отвечает гость, а сам думает, что, даже когда готов к вопросу, соврать не так уж легко. - Но влюбился в вашу страну с первого взгляда. - Он, улыбаясь, смотрит на собеседницу. - Ваши женщины, чудо, как хороши.
        - Красивых женщин и у вас в стране предостаточно, я думаю.
        - Вы правы. Но ваши другие.
        - В чем же разница? Красота всегда трогает одинаково, что северная, что южная.
        - Дело не только в красоте. В наших женщинах главное - характер, а в ваших - душа, в наших - огонь, в ваших - покой, наши - молния, ваши - свет… список сравнений можно продолжать бесконечно.
        - Вы говорите, как поэт, господин де Брагга, - улыбается Елена, - и наши бывают разные, с душой и без…
        Так, непринужденно беседуя обо всем и ни о чем, они неторопливо передвигались по залу. Время от времени к ним приближался вышколенный официант с крошечными канапе, орешками на стрелках аспарагуса и бокалами шампанского. Елена представляла господина де Брагга гостям, рекомендуя его: «Наш старинный друг, господин де Брагга». А гости все прибывали и прибывали. Ожидалось около трехсот человек: друзей, деловых партнеров, «нужников» всякого ранга, государственных людей, представителей местного бомонда, культовых актеров и певцов, узнаваемых в любой толпе, и, конечно же, прессы. И еще многих других, никем не приглашенных, правдами и неправдами доставших пригласительные билетики, рыб-прилипал при сильных мира сего. Завидующих, недовольных, маскирующих под любезными улыбками неприязнь, а то и ненависть.

* * *
        Марта и Арнольд собирались на прием к господину Крыникову, с которым Арнольд был знаком довольно близко. Несколько лет назад они крутили бизнес с горючим, и Арнольда тогда оттерли от корыта, не дав как следует развернуться. Потом дело лопнуло, кто-то подсел надолго; у Крыникова были неприятности. Время от времени они пересекались, но деловыми партнерами так и не стали. Арнольд завидовал Крыникову, считая его придурком, и не оставлял надежды на возобновление знакомства; кроме того, были кое-какие идейки насчет возможного сотрудничества в будущем.
        Он зашел в спальню, где Марта, сидя перед зеркалом, красилась. На ней было длинное красное платье на тонких черных бретельках. Свои темные блестящие волосы она заколола на затылке ракушкой. Арнольд критически оглядел жену и остался доволен: красавицей не назовешь, пресновата, но что-то в ней есть… мягкость… женственность, пожалуй, и, главное, никакой тебе стервозности на роже.
        - А это что? - спросил он, увидев подвеску на груди жены. - Откуда?
        - От тети Леоси, папиной сестры.
        - Не помню что-то, - напрягся Арнольд.
        - Она умерла прошлой зимой, помнишь, я ездила на похороны? Она меня очень любила. Это от нее.
        - Ничего, - одобрил Арнольд, - тебе идет. Но на мой взгляд, великовата. Запомни, - сказал назидательно, - настоящие украшения, как правило, маленькие. Чем меньше вещь, тем больше цена. - Этим исчерпывались его познания в ювелирной области. - А этот красный камень прямо булыжник! - Он взвесил подвеску в руке. - Тяжелый!
        Он зажмурился от снопа разноцветных искр, брызнувших от бесцветных камешков, впаянных в оправу белого металла. И снова его чутье ничего ему не подсказало, так как камни и металлы не были его стихией. Они предполагают терпение и образованность, а Арнольд был совсем по другому ведомству, и его потолком была продажа несуществующей собственности или фальшивых туристических путевок.
        Он был так увлечен предстоящим разговором с виновником торжества, что не обратил внимания ни на странно-напряженный взгляд Марты, ни на то, как сильно она покраснела: сначала вспыхнули щеки, потом плечи и грудь. Он воспринимал ее настолько, насколько ему было удобно ее воспринимать. Если в периоды затишья он, расхристанный, небритый и жалкий, слонялся по квартире, она жалела его и готовила ему любимые блюда. А когда он, обдумывая очередное жульничество, грыз ногти, уставившись невидящим взглядом в телевизор, она приносила ему крепкий чай или кофе с сухариками и уходила на кухню, откуда вскоре доносился ее тонкий голосок, старательно выводящий: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…»
        Арнольд нарядился в черный вечерний костюм и нацепил лиловую бабочку. Разноцветные бабочки были его слабостью. Он терпеть не мог черные бабочки, считая, что выглядит в них как распорядитель на похоронах. В его коллекции были темно-зеленая, синяя и клетчатые бабочки, а также в горошек, и еще одна, снабженная крошечной электрической батарейкой, периодически вспыхивающая красными и зелеными огоньками.
        Они сели в такси и отбыли. Марта была задумчива и всю дорогу молчала; Арнольд, наоборот, был оживлен и поучал простушку-жену, как вести себя на таком важном приеме.
        - К Крыникову подойдем вместе, - говорил он. - Улыбайся почаще, похвали костюм, спроси о детях, у него, кажется, дочка, расспроси о ней, ну, ты сама знаешь… Расскажи, что твой отец был профессор медицины. - Арнольд был уверен, что тесть-профессор придает ему вес. Ни у кого из его знакомых не было тестя-профессора, чьи книжки продолжают издаваться даже после смерти.
        - Хорошо, скажу, - рассеянно пообещала Марта.
        - Не пей, - продолжал заботливый муж, - ты совсем не умеешь пить, лучше ешь, хотя нет, лучше просто держи в руках бокал с красным вином, к платью, а то будешь жевать в самый неподходящий момент…
        Атмосфера праздника, музыка, красиво одетые люди, от которых за версту несло большими деньгами, приятно возбудили Арнольда. Ноздри его раздувались, как у зверя, вышедшего на охоту, а глаза перебегали с одного женского лица на другое.
        - Арнольд! Какими судьбами? - спросил Крыников подошедшего Арнольда без особого любопытства. - Сколько лет, сколько зим! Ты где сейчас?
        - Везде понемногу. Надо бы сбежаться, дело есть, расскажу при встрече. Знакомься, моя жена Марта.
        - Марта, - сказала Марта, протягивая руку. - Мне у вас очень нравится - прекрасный зал и люстра, а паркет… я такого никогда не видела!
        - Правда? - обрадовался Крыников и неожиданно для себя стал рассказывать, что паркет ему укладывал мастер-итальянец, единственный в своем роде художник, который работает исключительно для коронованных особ, реставрирует полы в родовых замках, чьи услуги расписаны на пять лет вперед.
        Арнольд стоял рядом, держа скрещенные на удачу пальцы в кармане, прислушивался к разливающемуся соловьем Косте Крыникову и радостно думал: «Зацепило! Ну, Марта! Ну, простота святая! Молодец, девочка!» А Крыников, рассуждая о свойствах паркета из ореха и дуба, вдруг заметил украшение на груди молодой женщины. Если Арнольд ничего не понимал в драгоценных камнях, то Костя, который три года назад провернул дельце с камешками совместно со своим лучшим другом Басти, кое-что о них знал. Пришлось узнать. Подчитать литературку, пролистать десяток-другой альбомов, походить по музеям. Имея даже подобное «любительское» представление о камнях и украшениях, он понял, что подвеска Марты уникальна, художественная ценность работы, даже если это подделка, а не настоящий антик, баснословно высока, а камень, рубин, скорее всего, вообще бесценен.
        В свое время Крыников был удивлен, узнав, что красный корунд, или рубин, - один из самых дорогих драгоценных камней, и цена его часто превышает цену алмаза того же веса и зависит от интенсивности окраски. Особенно ценится «мужской» рубин, насыщено-красного, глубокого тона, в отличие от «женского» - более нежного, бледно-красно-розового камня. И среди «мужских» рубинов самым ценным считается рубин цвета «голубиной крови»: карминово-красный с едва уловимым легчайшим лилово-голубым мерцанием внутри, заметным в бликах света. Говорят, такой же оттенок имеет кровь только что убитого голубя. «Дельце», которое Крыников провернул с господином де Брагга, заключалось в переброске из Бразилии партии недорогих необработанных рубинов, изумрудов, александритов и алмазов, огранке их на полуподпольной крыниковской фабричке и превращении в украшения-дубликаты из всемирно известных ювелирных коллекций. Не подумайте, что друзья торговали подделками известных украшений, выдавая их за настоящие, нет, упаси бог! Они торговали репликами, прекрасно выполненными, с настоящими камешками, и по сравнительно умеренной цене,
благодаря копеечной стоимости труда местных художников-ювелиров. Имея за плечами подобный опыт, Костя смекнул, что за камень украшал грудь Марты.
        - У вас красивое украшение, вам очень идет, - сказал он, и это прозвучало иначе, чем просто вежливый комплимент, что-то такое было в его голосе… Арнольд, до которого доходили слухи о ювелирных интересах Крыникова, насторожился.
        - Спасибо. - Марта покраснела от удовольствия. - Это мне тетя оставила, сестра отца, она умерла зимой. Мне тоже очень нравится.
        - А что еще вам тетя оставила? - шутливо спросил Крыников. И снова в его голосе прозвучало нечто большее, чем просто вежливый интерес.
        - Книги по медицине, - улыбнулась Марта. - Она, как и отец, была профессором медицины, только папа занимался костным туберкулезом, а тетя Леося была кардиологом.
        «Молодец Марта! Как впаяла этому жлобу про папика!» - мысленно потирал руки Арнольд.
        А Крыников с возрастающим интересом смотрел на Марту и спрашивал себя, как удалось этому дешевому жулику снять девочку из профессорской семьи. У молодой женщины, стоявшей рядом с ним, было нежное овальное лицо, темно-серые серьезные глаза и гладкие блестящие волосы, заколотые высоко на затылке костяным гребнем; несколько прядок выбилось из прически… Ничего особенного, но такой искренностью дышало ее лицо, такое тепло было в глазах… Крыников вспомнил свою ледяную половину, вздохнул и сказал:
        - Хотел бы и я иметь такую… тетю!
        Через несколько минут, высмотрев в толпе гостей своего друга Басти в обществе Елены, он подошел к ним, взял де Брагга за локоть и, бросив жене:
        - Извини, я уведу Басти на минутку, - потащил его прочь, объяснив кратко: - Дело есть!
        Он остановился, высматривая красное платье Марты. Женщина стояла одна у картины с незатейливым отечественным пейзажем: речка, ивы, луг и лес вдалеке, темное предгрозовое небо.
        - Нравится? - спросил Крыников, подходя к ней.
        - Очень, - ответила Марта, оглянувшись.
        - Мой друг и гость, господин де Брагга, - представил Крыников своего друга. - Из Аргентины.
        - Можно просто Себастьян, - сказал де Брагга, целуя протянутую руку Марты и рассматривая ее ладонь. - А я знаю, почему вам нравится эта картина!
        - Почему? - Марта смотрела на него, улыбаясь, словно ожидала чуда.
        - Напоминает детство.
        - Откуда вы знаете?
        - Моя бабушка с материнской стороны была известнейшей в Аргентине колдуньей, - сказал де Брагга серьезно, - а у нас в Аргентине, надо вам заметить, каждый второй умеет колдовать, заговаривать болезни или напускать порчу, но всем им, конечно, очень далеко до моей бабушки.
        - А она еще жива?
        - Боюсь, что нет… к сожалению, - сказал де Брагга печально. - Ее сожгли на костре. Давно уже.
        - Правда? - поразилась Марта. Глаза ее недоверчиво перебегали с одного мужского лица на другое.
        - Истинная правда! - сказал де Брагга торжественно. - Я и сам немного наследил… нет, наследовал ее талант. Хотите, скажу все про вас?
        - Хочу! - сказала Марта, и такое детское любопытство прозвучало в ее словах, что мужчины рассмеялись.
        - Это значит, вам нечего скрывать! - воскликнул Крыников.
        - Вы замужем, - торжественно начал де Брагга, нахмурясь и внимательно рассматривая ее ладонь. - У вас нет детей, братьев у вас тоже нет, вы с сестрой единственные дети в семье. Я прав?
        - Не совсем. Сестер у меня тоже нет! - засмеялась Марта. - Но все остальное верно!
        - Неужели нет? Как же это я так? Старею! - Де Брагга шутливо ссутулился, по-стариковски опустил уголки губ, сделал пару семенящих шажков и, тут же испуганно охнув, схватился за поясницу. Марта расхохоталась, запрокинув голову, а потом, словно подбадривая, погладила его по плечу.
        - Бывает, - утешил его Крыников, улыбаясь до ушей. - Может, про меня попробуешь?
        - Про тебя не нужно угадывать. Про тебя я и так все знаю.
        - Не все! - хохотнул Крыников.
        - Хочешь услышать прямо здесь?
        - Не надо! - с преувеличенным ужасом вскричал Крыников, и они снова засмеялись. Де Брагга с удовольствием рассматривал Марту.
        - А хотите, я подарю вам эту картину? - вдруг спросил Крыников.
        - Почему? - изумилась Марта.
        - Просто так. Вам же она нравится. А у меня все равно нет времени смотреть на нее. - Кивком головы он подозвал неприметного молодого человека, крутившегося неподалеку, и, когда тот подошел, приказал ему: - Снимешь картину, завернешь и отошлешь по адресу… Где вы живете? - обратился он к Марте.
        Марта, чуть смущаясь, назвала адрес и сказала:
        - Спасибо, вы себе даже не представляете, как я рада! А вам не жалко?
        Это прозвучало так наивно, что мужчины улыбнулись. Когда они отошли от Марты и смешались с толпой, Крыников спросил:
        - Ты видел?
        - Да! - кратко ответил де Брагга.
        - Ты думаешь, подлинник?
        - Похоже. Я эту вещь знаю. Но нет, не думаю. Вряд ли. Но даже если подделка, то очень качественная. И камень прекрасный, «голубиный», если я не ошибаюсь.
        - Сколько?
        - Не знаю точно, но думаю, что на миллион зеленых потянет.
        - Сколько?! - не поверил Крыников.
        - Ну, пятьсот-шестьсот кусков. Нужна оценка эксперта. Если реплика, то меньше, разумеется.
        - Откуда ты ее знаешь?
        - Видел в каком-то каталоге, точно не помню, - задумчиво ответил де Брагга.
        - Вспомни! - приказал Крыников.
        - Слушаюсь, сэр! - вытянулся де Брагга, и они снова рассмеялись.
        Тут к ним подошел один из неприметных молодых людей и что-то прошептал на ухо хозяину, после чего Крыников сказал:
        - Извини, Басти, я тебя покину, не скучай. - И оба исчезли.
        Де Брагга оглянулся вокруг в поисках Елены и, увидев ее, двинулся через толпу, поминутно извиняясь, кланяясь и пропуская дам.
        - Я вернулся, - сообщил он, наконец добравшись до нее.
        - Я рада, - ответила Елена, беря его под руку и думая, что, удивительное дело, ей, такой разборчивой в знакомствах, удивительно легко с этим чужаком, увиденным впервые в жизни. Просто странно, что он друг ее мужа. Что у них общего? Неужели жажда денег делает человека всеядным? И заставляет дружить даже с таким ничтожеством, как Крыников?
        «А разве ты сама не пользуешься грязными крыниковскими деньгами? Разве это не одно и то же? - упрекнула себя Елена. - Не одно, - тут же решила она. - Я слабая женщина, куда мне деваться? А он, - она украдкой взглянула на спутника, - сильный и богатый. Он-то мог выбрать себе порядочного партнера. Или бизнес и порядочность несовместимы?»
        Она снова взглянула на де Браггу, и он, почувствовав ее взгляд, сказал ни с того ни с сего, без всякой связи с предыдущим разговором:
        - Знаете, я всегда старался быть честным, даже в бизнесе.
        Елена вспыхнула, подумав, а что, если он умеет читать мысли, и усмехнулась собственному предположению.
        - И легко это - быть честным в бизнесе? - Она не привыкла уходить от щекотливых тем, и насмешка, прозвучавшая в ее голосе, была вызовом.
        - Нелегко, - честно признался де Брагга. - Очень нелегко.
        - А в чем трудность?
        - Трудность в том, что невозможно остановиться. Растут запросы, начинаешь привыкать к компромиссам, связываешься с теми, кому еще вчера не подал бы руки. - Он с улыбкой смотрел на Елену, и она снова подумала: «А что, если он действительно читает мысли?» - Знаете, это как лавина, или нет, как трясина, затягивает, хочется больше и больше, любой ценой. Деньги - это свобода, сила, власть… А потом, когда это все уже есть, наступает момент, когда важен уже не результат, а процесс. Он затягивает, как наркомания.
        - А вы богатый человек, господин де Брагга?
        - Себастьян. Думаю, что так. Но не из наркоманов. Знаете, у меня в доме уже много лет живет китайская семья, мои слуги, так вот Ли Чен - это имя главы семьи, - часто говорит своей расточительной жене: «Зачем тебе столько одежды? Ведь у тебя только одно тело!» Так вот я в отличие от его жены всегда помню, что у меня только одно тело.
        - А что вам дает ваше богатство? Вы счастливы?
        - Я здоров, мне интересно жить, я много работаю и много путешествую. Помогаю, когда могу. А что такое счастье по-вашему?
        - Счастье - это когда радостен каждый день, когда любишь… - Елена запнулась и замолчала. - У вас есть семья? - спросила она после паузы.
        - Есть, - ответил де Брагга. - Мои слуги. Многие из них со мной уже долгие годы.
        - Я не это имела в виду.
        - Тогда нет.
        - А почему? Извините! - Спохватившись, она одернула себя.
        - Ничего, ничего, спрашивайте, от друзей у меня нет тайн. Не помните, кто сказал, что вопросы не бывают нескромными, а только ответы? Прекрасно сказано. Я был женат когда-то, и…
        Тут до их ушей откуда-то из центра зала донесся истошный женский визг. Елена и де Брагга переглянулись. В центре зала что-то происходило, разворачивалось некое действо, как магнит притягивавшее толпу. Народ поспешил туда, не желая ничего пропустить.
        В центре зала возвышалась гротескная фигура уже знакомой читателю стриптизерши Риеки, красы и гордости «Касабланки», в боевой раскраске индейца из племени сиу: сине-перламутровые веки, ярко-красные щеки и рот. Юбка из ткани «под леопарда» едва прикрывала круглые, прекрасной формы ягодицы, легкая блузка-лифчик, усыпанная блестками, также больше открывала, чем скрывала. На ногах Риеки красовались высоченные босоножки-платформы, снова вошедшие в моду, а через плечо была переброшена «леопардовая» торба устрашающих размеров, набитая чем-то тяжелым. Привел ее на презентацию один из завсегдатаев кабаре, шныроватый репортер бульварного листка «Вечерняя лошадь», специализирующегося на светских сплетнях и скандалах. Выпив пару коктейлей в компании девушки, репортер чмокнул ее в щеку, для чего ему пришлось привстать на цыпочки, и, бросив на прощание: «Риека, ты, детка, давай, потусуйся тут сама, я же на работе, сама понимаешь, меня, как волка, ноги кормят. Не скучай!» - испарился.
        А Риека стала веселиться. Она выпила четыре или пять бокалов шампанского, потом отправилась к бару и спросила водки с апельсиновым соком, потом водки с кампари, потом закусила все это двумя крошечными крекерами с маслом и икрой и уже некоторое время стояла в центре зала, чуть покачиваясь, чувствуя себя Гулливером в стране лилипутов и раздумывая, что же делать: выпить еще или свалить восвояси. Ей было скучно. Знакомых не было. Интересных незанятых мужиков тоже не было. Она неторопливо протянула руку над головой проходящего мимо официанта, взяла с подноса бокал с шампанским и уже собиралась его пригубить, как вдруг кто-то толкнул ее сзади, и она опрокинула шампанское на себя. Шампанское оказалось ледяным! Риека охнула, обернулась, покачнувшись, и в упор уставилась на даму средних лет с невыразительным овечьим лицом в шикарном блестящем вечернем платье.
        - Простите, я вас не задела? - ядовито поинтересовалась она у дамы.
        Дама смерила Риеку с ног до головы и, бросив: «Нет!» - отвернулась. Коротенькое слово, сумевшее вместить в себя больше, чем долгие объяснения, выяснения и разговоры, подействовало на Риеку как красная тряпка на быка.
        - А мне показалось, что задела, - сказала она, схватив с подноса подвернувшегося официанта очередную порцию ледяного шампанского, обойдя даму и снова оказавшись с ней лицом к лицу, - мне показалось, что я вот так взмахнула рукой и… - Риека показала, как она взмахнула рукой, и при этом выплеснула содержимое бокала на открытую грудь дамы. Дама взвизгнула и отшатнулась.
        - Ну, ты, - сказал хамским голосом спутник дамы, наступая на Риеку, - ты… это…
        - Это вы мне? - Риека повернулась к мужчине. - Мы знакомы? Встречались раньше? Не припоминаю!
        Она стояла в центре зала, пьяная, полураздетая, расставив ноги, в своей знаменитой позе - живот и бедра вперед, торс откинут назад, ни дать ни взять богиня воинствующего эроса со сверкающим взором, наэлектризованными, стоящими дыбом короткими волосами и копьем наперевес. В ее голосе появились истеричные нотки:
        - Что такое? Кто вы такой? Проходу нет от этих козлов!
        Мужчина беспомощно оглянулся.
        К ним уже спешил неприметный молодой человек в темном костюме.
        - Простите, - сказал он, беря Риеку за локоть.
        - В чем дело? - Риека резко выдернула локоть и с размаху ткнула молодого человека в грудь растопыренной пятерней. - Вот этот тип, - она указала на спутника дамы с овечьим лицом, - пристает ко мне! Все видели!
        - Неправда! - завизжала дама с овечьим лицом, вырываясь из рук молодого человека. - Она первая начала!
        - А вы, мамаша, сынка не защищайте! - рявкнула Риека.
        - Хамка! - завопила базарным голосом дама. Ее невозмутимость и высокомерие исчезли, как исчезает позолота с самоварного золота.
        - Я хамка? - возмутилась Риека. - А кто меня шампанским облил? Я вся мокрая!
        Она схватила в горсть ткань блузки на груди, с силой рванула. Блузка, символическая блузка - лоскуток на бретельках, - остался у нее в руке, и Риека предстала перед всем честным народом обнаженной до пояса, выставив на всеобщее обозрение свою маленькую красивую грудь. Толпа радостно ахнула.
        А меж тем на помощь неприметному молодому человеку спешили еще двое, и несдобровать Риеке - что может слабая женщина против троих дрессированных рейнджеров, - но тут к живописной группе присоединился еще один персонаж - бесцветный блондин с безукоризненным пробором. Мановением руки он остановил молодых людей и негромко сказал, обращаясь к Риеке:
        - Здравствуйте, Риека! А я вас знаю! Бывал у вас в «Касабланке. - Он стоял перед девушкой, приветливо улыбаясь. - И лично знаком с папой Аркашей, славный он у вас, настоящий художник… - Он словно усмирял Риеку голосом и взглядом - так укротитель тигров усмиряет разбушевавшихся подопечных. - Хотя с такими кадрами, как вы, это нетрудно. Мне очень нравится ваш номер… э-э-э… «Богиня Кали», кажется…
        - Богиня Майя, - поправила Риека, переключаясь на блондина, почти усмиренная. Но она не была бы Риекой, если бы сдалась сразу. - Эта корова меня толкнула, и я облилась шампанским! - громогласно сообщила она мужчине. - И теперь я вся липкая! - Она громко похлопала себя по груди ладошкой. - И сладкая!
        После чего неторопливо облизала все по очереди пальцы правой руки и собиралась проделать то же самое с пальцами левой.
        - Идемте, Риека, я провожу вас в дамскую комнату, - предложил мужчина. - Там можно привести себя в порядок. Хотя, - прибавил он галантно, - вы мне и так нравитесь.
        - В чем дело? - Крыников протискивался к ним через толпу. Он уставился на обнаженную грудь Риеки.
        - Все в порядке, - ответил Маренич, слегка подталкивая Риеку в сторону выхода. - У нас случилось маленькое недоразумение, но сейчас уже все в порядке.
        - А почему… - по инерции произнес Крыников и замолчал.
        - Это Риека, - представил девушку Маренич. - Танцовщица из «Касабланки», и мы идем привести себя в порядок, правда, Риека?
        Риека, по своему обыкновению ни с кем не соглашаться, хотела сказать: «Пошел ты!» - и добавить куда, но не сумела, почувствовав, как комната, стены и лица вдруг завертелись в бешеном хороводе. Она покачнулась, оперлась о предложенную руку бесцветного блондина, и они неторопливо пошли к выходу из зала. Крыников пошел следом как на привязи. Елена и де Брагга проводили их взглядами. Елена - презрительным, де Брагга - насмешливо-понимающим.
        Минут через десять Крыников и Маренич вернулись в зал, отправив Риеку домой в крыниковском автомобиле с наказом шоферу доставить девушку не просто к дому, а проводить до самой квартиры и убедиться, что она в порядке. Костя был очень оживлен, никак не мог успокоиться и бормотал в радостном обалдении:
        - Ну, баба! Ну, стервида! Ну, учудила!
        Маренич был бесстрастен как всегда.
        - Знакомься, Басти, - обратился Крыников к подошедшему де Брагге, - мой щит и меч!
        - Очень рад, - сказал Маренич, пожимая руку заморскому гостю. - Наслышан, как же, как же, бывали у нас раньше?
        - Нет, не бывал, не довелось, к сожалению, - ответил де Брагга, испытывая неприятную уверенность, что человек этот прекрасно знает, что он лжет.
        Глава 12
        Снова Глеб и Оля
        А дни все тянулись и тянулись, и каждый был бесконечен - с раннего утра до позднего вечера, казалось, проходила вечность. Но одна неделя сменяла другую с пугающей быстротой, что настраивало на философские мысли о бренности и преходящести сущего: жизни, любви, человека. Вообще всего.
        - И ничего нет впереди, - как пелось в одной старой песенке. - «Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи, проходит явь, проходит сон, проходит жизнь, проходит все…» И… как там дальше? «Не уходи, не уходи-и-и…»
        Но как ни печальны были эти мысли, Глеб, вспоминая песенку своих студенческих лет, чувствовал себя замечательно. Ему казалось, он рождается заново, молодеет, что у него пробуждается интерес к жизни. Что он глупеет на глазах и становится похож на Дэзи - иногда ему хочется радостно залаять на звезды, спугнуть водяную крысу или птицу или осторожно подкрасться сзади к Старику Собакину, вцепиться ему в хвост и, когда тот возмущенно «загогочет», отскочить и удрать, помирая со смеху, а потом носиться кругами по лугу, путаясь в высокой траве, а потом упасть в эту самую траву и долго лежать, покусывая сладко-горький стебелек, и смотреть в звенящее голубизной небо. Он стал краснеть в самые неподходящие моменты, стоило ему встретиться с ней взглядом; ревновать ее к Борису; подолгу рассматривать себя в зеркале, думая при этом, что он еще ничего… очень даже. Петь, принимая душ. Иногда ненадолго приходить в отчаяние от мысли, что она уйдет, и он снова останется один. Ненадолго, потому что он пребывал в том блаженном состоянии, когда полностью отказывает чувство реальности, и человек уверен, что ничего дурного с
ним приключиться не может, потому что там, где решаются судьбы, этого не позволят, потому что… не позволят… и всё.
        И был день, и был вечер. И были звезды, легкий ночной ветерок и запах скошенного луга. Все это было на земле уже в тысячный, в миллионный раз, но каждый раз казалось, что только в первый.
        Глеб рассказывал Оле о мхах. Очень романтично! В его коллекции было около двухсот образцов этих странных растений из окрестных лесов.
        - Я даже не ожидал, что это так интересно! - говорил он. - Я часами бродил по лесу, в любую погоду, даже зимой, и собирал мхи. С Тинкой. Иногда к нам присоединялась лентяйка Дэзи, а потом появился Цезарь, мой верный товарищ и спутник. Приносил домой целыми мешками, рассматривал, сортировал, откладывал для коллекции. Каким бы пресным ни казалось это занятие, я думаю, своим спасением я обязан именно мхам.
        Он замолчал и подумал, что мхи и лишайники не самый интересный предмет для разговора с молодой женщиной. Но остановиться не мог - о мхах он мог говорить бесконечно.
        - Если вам действительно интересно, я дам вам книжечку деда о мхах. Я нашел ее здесь, на даче, среди всякого хлама.
        - С удовольствием почитаю, - ответила Оля.
        …Дед, Сергей Тимофеевич Кучинский, был ветеринаром, всю жизнь проносил сапоги и полуфренч и вкусил все тяготы бытия деревенского «лошадиного» доктора: мотания по району в любую погоду и любое время года, чтобы принять роды у коровы или лошади, организовать прививки, остановить падеж скота, эпидемии сибирской язвы, ящура или еще какой-нибудь напасти. Это вам не мелкую домашнюю живность лечить!
        Дедово увлечение мхами оказалось неожиданным - никто из родителей никогда не упоминал ни о чем подобном. Книжка деда была надежно упрятана под всяким хламом, привезенным из городской квартиры: старыми журналами, их с братом детскими книгами, школьными учебниками и тетрадками. Глеб пролистал ее и уже хотел отложить в сторону, но что-то заинтересовало его. Там было сказано: рисунки автора! Рисунки были непрофессиональными, дилетантскими, но, как оказалось впоследствии, очень точными. Растроганный Глеб с интересом рассматривал их и, к своему удивлению, узнавал - видел в лесу. Это стало началом увлечения, захватившего Глеба целиком.
        Дед из собственного опыта описал антоцеротовые, печеночные, листостебельные мхи, их размеры, места произрастания, почвы. А также упомянул всякие слухи и легенды, связанные с ними. Например, Sphagnum palustre, о котором даже не скажешь, что это мох, так как высота его достигает двадцать-тридцать сантиметров, а то и больше, используется в народной медицине как антибиотик, заживляет раны и, говорят, свертывает кровь.
        Funaria hygrometrica - семяноподобные образования на тонкой, как нитка, ножке - предупреждает о засухе и вызывает временную слепоту. А если положить фунарию под подушку, то сон будет крепким, как у младенца. А вот, пожалуй, самый интересный экземпляр - маркантия коника, а на полях приписано от руки каллиграфическим дедовым почерком: «Infra regnum dei».
        За почти восемьдесят лет бледно-лиловые чернила выгорели, и Глеб долго поворачивал страницу под разными углами к свету, пока не разобрал надпись. «Infra regnum dei»… «Под царством Божьим». И что бы это значило? Если буквально, нечто, «ниже царства Божия». Это где? В аду? Нет, вряд ли, потому что мох тогда назывался бы «адова трава» или «адов корень», или «адово» еще что-нибудь. А здесь «ниже»! Ниже! Где?
        Может, намек? На что-то, что ниже царства Божьего. И что дальше? Можно бесконечно долго гадать, что это такое и где находится. Невнятное чувство подсказывало Глебу, что от маркантии лучше держаться подальше, иначе попадешь в то место, которое «ниже царства Божьего». Хотя… ерунда получается! Есть ядовитые грибы и растения, но никто никогда не слышал о ядовитых мхах. Жаль, что дед не написал подробнее. А может, он и сам не знал?
        Знал! Конечно, знал! Тот, кто придумал назвать маркантию «Infra regnum dei», прекрасно знал почему и за что. Не хотел открыть! Но, опять-таки, не то чтобы совсем не хотел, намекнул ведь, приоткрыл слегка завесу. Не хотел кричать об этом на весь мир? Потому что опасно? Нет, тут что-то другое! Яд он и есть яд! И если бы маркантия была ядом, то, во-первых, дед так бы и сказал, а во-вторых, об этом все знали бы, как знают про волчьи ягоды или ядовитые грибы. Издаются десятки пособий по народной медицине, описаны все или почти все травы и растения, но о мхах нигде даже не упоминается!
        Глеб собрал около семидесяти образцов Маркантии Божьей милостью, как он окрестил ее, с разных мест, даже с кладбища, принялся настаивать и принимать в разных дозах, чувствуя себя алхимиком в поисках философского камня или врачом, привившим себе какую-нибудь опасную хворь вроде чумы. В том состоянии, в котором он пребывал после гибели сына и жены, он не боялся умереть. Если бы кто-нибудь спросил его, хочет ли он умереть, он затруднился бы с ответом. Глеб не хотел умереть, во всяком случае, осознанно не хотел. Он просто не хотел жить. И если бы после очередного приема маркантии он почувствовал, что умирает, то спокойно улегся бы на свой любимый «фамильный» диван в гостиной, где через окно видна березовая роща, и умер. И ни за что не стал бы себя спасать. Вот уж нет! Он не дорожил жизнью. У него не осталось ничего, ради чего стоило бы жить. А до мысли, что жизнь самоценна, и раз он был избран родиться, то теперь должен пробыть здесь столько времени, сколько отведено, испытав в полной мере и приняв боль утрат, разлук, неразделенных любовей и предательств и памятуя при этом, что все проходит, все в
конце концов проходит, и наступит его час, и он уйдет так же, как ушли все до него, никто не задержался дольше положенного, - до этой мысли он еще не дорос. Да и слабое это утешение, когда хочется кричать от боли и небытие видится блаженством.
        «Мохинки» напоминали чай по форме и цвету, настои были никакие по вкусу и слегка отдавали корой дерева. Он пил бледно-коричневую жидкость, начав с чайной ложки, довел дозу до целого стакана и… по-прежнему ничего не случалось - он был жив и здоров. Правда, ему показалось, что он стал крепче спать. Как после мятного чая.
        Очередная Маркантия Божьей милостью, за номером 37, была не буро-коричневой, а багрово-коричневой. «Как засохшая кровь, - подумал Глеб, - все, хватит, эта - последняя». Он выпил, как обычно, стакан горячего настоя и улегся на диван. Через несколько минут он почувствовал, как… что-то началось, что-то происходило вокруг… Мир стал обращаться вокруг него, как будто он был центром вселенной… Он попробовал пульс, с трудом подняв руку… Пульс был замедленным, вялым, казалось, еще миг - и он исчезнет вовсе. Он перестал ощущать сердце - там была гулкая пустота… Мысли с трудом ворочались в ускользающем сознании… И последней, которую он сумел додумать, была: «Я умираю… Иду к Нему… В Его царство! Вот и все!»
        Он стал погружаться в теплую упругую среду…
        …Когда Глеб очнулся, вокруг был разлит зеленоватый сумрак, и он, кажется, летел, а внизу были солнечные зелено-бурые поляны и рощи. Потом он осознал, что не летит, а плывет в прозрачной воде, пронизанной светом, а под ним колышутся гибкие длинные плети водорослей, и он уже не человек, а рыба. «Я всегда знал, что когда-то был рыбой! - подумал он. - А как же дышать?» Он медленно и осторожно вдохнул в себя воду и с облегчением понял, что может дышать, что вода стала его воздухом. Он испытывал чувство безграничной радости оттого, что жив и превратился в рыбу, что воспоминания о его человеческой сути поблекли, отодвинулись куда-то далеко и стали почти неразличимы и неважны, что он легко скользит в воде… Впереди показалась маленькая рыбешка, и он, без малейшего напряжения, рванулся вперед и схватил ее.
        - Я не хочу обратно, - сказал Глеб, обращаясь к кому-то, кто все время был рядом, и чей взгляд он все время чувствовал на себе, - позволь мне остаться!
        Впереди мелькнула большая тень, и он сжался - акула? Ящер? Гигантское туловище, зубчатый хвост, разинутая пасть… Он вильнул в сторону. Существо пронеслось мимо! Он перевел дух. Пережитый страх не погасил радости, а, наоборот, придал ей восторженную остроту. И он полетел дальше, беззаботный, сильный и молодой, даже не молодой, а совсем юный, как и теплое прадревнее море, обнимающее его гладкое скользкое тело, ослепительное беспощадное солнце, пронизывающее морские глубины, большие и маленькие создания, ихтиозавры, кистеперые рыбы, трилобиты и моллюски, застрявшие в памяти со времен средней школы, и всякая другая живность, которой и названия-то еще не было, и густые заросли древних глубинных папоротников, прародителей тех, которые через миллионы лет выползут на остывающую землю…
        …Глеб пришел в себя, с трудом сознавая, где он находится. Который час? Десять… чего? Утра! За окном яркий солнечный свет. А он выпил маркантию вчера, в восемь вечера… Неужели он нашел то самое дедово «царство Божие»? Он проверил пульс, померил давление - в норме. Подошел к зеркалу, высунул язык. Настроение, впервые за много месяцев, было прекрасным. Он давно не чувствовал себя таким выспавшимся. А какой замечательный сон ему привиделся! Сон? В том-то и дело, что не сон! Он был там, под «царством», был! Он продолжал ощущать прикосновение теплой соленой воды к коже, помнил мгновенный свой страх при виде тени, скользнувшей мимо, и бесконечную, сияющую радость жизни!
        - Что же делает драгоценная маркантия? - спросил он себя. - Сдвигает пласты генетической памяти? Активизирует, как под гипнозом, заблокированные участки мозга и вытаскивает память о событиях до рождения? И вера в переселение душ не так уж фантастична и имеет смысл, если есть возможность вспомнить то, что было раньше, в другой жизни?
        Ему казалось, что он помолодел. Он почувствовал интерес к жизни. Он продолжал погружаться в глубины сознания. Иногда он был маленьким теплокровным зверьком, все еще живущим в воде, но уже время от времени выходящим на сушу, покрытую гигантскими папоротниками и хвощами - кем-то вроде крысы или бобра. Суши было совсем мало… Суша была холмами, торчащими, как термитники, из мелководья, которому нескоро еще суждено было превратиться в сушу.
        Иногда он летал, не узнавая ничего, - все словно тонуло в тяжелом тумане испарений, где-то глубоко внизу что-то тяжело ворочалось, ухало и хлюпало, лопались громадные пузыри газа - там была вода не вода, болото не болото… не видно! А кем был он, Глеб? Неизвестно! Время птиц еще не наступило!
        Однажды он видел извержение вулкана - клокочущие тучи пара и огненные реки лавы. И каждый раз он чувствовал чье-то доброжелательное присутствие рядом. Он был не один! Ему было нестрашно и радостно. Он был юн, как сама земля, предприимчив и любопытен. Его интересовало, кто же там такой шевелится в папоротниках, кто и с кем схватился, кричит и бьется во вспученных озерных водах, и кто и в погоне за кем скользит стремительной тенью мимо?

* * *
        …Они сидели, глубоко задумавшись. И хотя каждый думал о своем, удивительная близость снизошла на них. И печаль предчувствовалась, хотя рано было о печали, не случилось еще ничего… но вот, поди ж ты, была печаль. Но и радость была, и такое тепло и доверие, будто тысячи лет прошли с тех пор, как они вместе. Дергался огненный язычок свечи, кружились вокруг него ночные бабочки, вздыхал кто-то в лесу. Оля внезапно поднялась и ушла в комнату. Глеб проводил ее взглядом. Он знал, что она вернется…
        Он вздрогнул, услышав ее голос у себя над головой: «Ваш свитер… уже холодно». От неожиданности он резко поднялся и ударился макушкой о ее подбородок. Оля отшатнулась и взмахнула руками, пытаясь удержаться на ногах… Глеб обхватил ее плечи… и больше не выпустил. Некоторое время они так и стояли, а потом Оля прижалась лицом к его груди, и он, расценив ее жест, как согласие, обнял ее так крепко, как только мог. Она выдохнула легкое «ах», подняла лицо ему навстречу и прикоснулась губами к его рту.
        Мужчина и женщина стояли под ночным летним небом, в богом забытом месте и целовались, как в последний раз в жизни, как никто еще до них не целовался, так, как будто завтра уже никогда не наступит. Собаки проснулись и с интересом наблюдали: три сфинкса, один большой и два маленьких. Дэзи, молодая и глупая, не выдержала переполнявших чувств и тихонько взвизгнула. А вверху были звезды, которые тоже смотрели во все глаза, умирая от любопытства…
        Они уснули на рассвете - провалились в сон, устав, но не насытившись телами и губами друг друга, все еще держась за руки.
        Глеб проснулся первый. Оля еще спала. Он лежал, подложив руки под голову, ощущая ее тепло, прислушиваясь к ее дыханию. Потом перевернулся на бок и стал смотреть на нее, спящую, такую беспомощную и беззащитную, испытывая безграничную нежность и благодарность. Потом он подумал, что раз женщина спит рядом с мужчиной, значит доверяет ему. И это самое верное доказательство того, что Оля - его женщина! Радость переполняла его до такой степени, что время от времени он глубоко вздыхал, стремясь унять бешено колотящееся сердце. Он забыл о своем вчерашнем недоверии к ней, о неприятии ее. Все ушло с этой ночью, как сон. Он вспомнил, как их домработница Галя, девушка из села, учила его, маленького, говорить утром: «Куда ночь, туда и сон», чтоб, не дай бог, не сбылось ничего из путаного, страшного и непонятного сна. Он доверял своим чувствам, и они говорили ему, что Оля, которая спит в его постели, не имеет ничего общего с чужой, враждебной и лживой женщиной, выловленной им из реки со всем содержимым ее проклятой сумочки.
        Под утро стало свежо, и Глеб продрог. Осторожно, чтобы не потревожить спящую Олю, поднялся, достал плед и укрыл ее. Она открыла глаза, увидела его и улыбнулась. Застонав от нежности, он притянул ее к себе… плед полетел на пол… Оля обняла его и прошептала едва слышно, коснувшись губами его уха: «Доброе утро!» Она была бледной и похудевшей за ночь, с синими полукружиями под глазами и заострившимся подбородком.
        - Смотри мне в глаза, - сказала она, и Глеб послушно заглянул в ее бездонные, сияющие мягким светом глаза. Ему показалось, что он теряет сознание от одного звука ее голоса. Не отрывая взгляда от ее глаз и испытывая от этого легкое смущение, он взял ее…
        Он видел, как ее глаза туманятся и темнеют, как медленно смыкаются ее веки, и когда наконец они замерли, умирая и заново рождаясь, Оля заплакала. Слезы бежали из ее покрасневших глаз к вискам и капали на подушку. Она не всхлипывала, лежала очень тихо и плакала от переполнявших ее чувств. Он понимал, почему она плачет, и не утешал… лишь молча вытирал ее слезы ладонью. Потом поцеловал в один мокрый глаз, другой и сказал, счастливо засмеявшись:
        - Какие у тебя соленые слезы!

* * *
        Они лежали, обнявшись, и целовались.
        - Из пчел твои персты, - сказал вдруг Глеб, - как дождь твои власы, и нежным голосом слагаешь песни ты…
        - Что это? - спросила Оля.
        - Стихи!
        - Чьи?
        - Сербского поэта, не помню имени… прочитал когда-то в журнале и запомнил, оказывается. Я их уже целую вечность не вспоминал.
        - А дальше?
        - И нежным голосом слагаешь песни ты, дыхание твое из лепестков огня, ты милая моя, ты нежная моя… слова твои просты, любимая моя…и… Нет, не помню дальше!
        - Вспомни!
        - Ну, ладно… что же там еще было… а, вспомнил! «Я вижу сны в стихах, во сне идут часы, сжигаются мосты, прикосновением ложатся на уста, как дождь твои власы, из пчел твои персты…» Все! Теперь действительно все! Знаешь, есть слова и фразы, которые остаются в памяти на всю жизнь. Спрятаны и ждут своего часа. «Как дождь твои власы, из пчел твои персты…» Это про тебя!
        - Почему?
        - Ну, я всегда представлял себе красивую женщину с печальными глазами… длинные волосы ее пахнут дождем, лугом и пыльцой цветов… твои волосы пахнут травой и цветами. - Глеб зарылся лицом в Олины волосы и глубоко вздохнул. - И у тебя печальные глаза!
        - А персты из пчел?
        - Твои теплые тонкие пальцы подрагивают от жизненных токов как крылышки пчел… и пахнут медом.
        - Пожалуйста, вспомни еще!
        - Еще? Даже не знаю… Сто лет не вспоминал стихов… знал когда-то много, да теперь все забылось! Сейчас, сейчас, погоди… Зачем приходишь ты ко мне во сне? - начал он неуверенно, вспоминая полузабытые строчки.
        - В той, прежней жизни, от меня тебя гордыня увела,
        Разбив мне сердце навсегда!
        И песни-слезы о тебе сочатся из сердечных ран.
        Меня сейчас ты знать не знаешь,
        От пола глаз не поднимаешь,
        Проходишь мимо, не кивнув!
        Хоть знаешь, знаешь, ох, как знаешь,
        Как я люблю тебя безмерно, как плачу горько по ночам!
        И как любовь, свою любовь,
        Свой крик души, в стихи свои перелагаю!
        Глеб замолчал. Молчала и Оля.
        - Ну вот, - сказал Глеб, - я совсем тебя заморозил своими стихами. Давай о чем-нибудь повеселей. Все стихи о любви печальные. Как будто не бывает счастливой любви. Наша будет очень счастливой! Правда?
        - Да, - отозвалась Оля, но как-то неуверенно, - а чем кончаются твои стихи?
        - Не помню, - ответил Глеб.
        - Помнишь! Я же знаю, что помнишь! Говори!
        - Прости, не слушай слов моих! И приходи!
        Не покидай меня! Ведь жизнь моя - тоска на век!
        Так пусть же сердце хоть во сне живет тобой,
        Твоей любовью! И хоть во сне придет ко мне
        Слиянья чудо золотое, вернется счастье молодое,
        Желанье, что сильнее смерти - тот сладкий грех!
        Воцарилось молчание. Потом Глеб сказал:
        - Э, да ты, никак плачешь? Неужели такие плохие стихи?
        - Не знаю. Мне его жалко… Кто это?
        - Автор - замечательный поэт, лингвист, историк и философ Иван Франко. А вот перевод… Перевод вашего покорного слуги! Сделан в старших классах средней школы, много лет назад. Был молод, увлекался.
        - Это твой перевод? Еще в школе?
        - О да, я был ранний. А что, очень плохо?
        - Замечательно! Почитай еще!
        - Ну уж, нет. На сегодня хватит. Кто сказал, что парочка сонетов вполне способна убить самое нежное чувство? В своем чувстве я уверен, а твое испытывать не будем. И вообще, это не про нас. Я не хочу, чтобы ты являлась мне во сне. То есть нет, хочу, конечно, но и наяву тоже. И наяву и во сне. Всегда! - Глеб прижался губами к лицу Оли. - Слышишь? Всегда! И никаких стихов.
        - Почему?
        - Они на тебя плохо действуют, ты плачешь. Интересно, всякие или только мои?
        - Только твои.
        - Я так и знал.
        Они еще долго лежали, целуясь, неторопливо разговаривая, вспоминая всякие истории из другой жизни, смешные и несуразные, давно забытые, которые вдруг взяли и вспомнились именно сейчас… разбитая коленка… первая любовь - девочка с косичками из параллельного класса… крапива, в которую села маленькая Оля… гусь, вроде Старика Собакина, ущипнувший ее под мышкой, когда она подняла высоко над головой руку с зажатым в кулачке печеньем… а было ей тогда года три от роду.
        - Ах ты моя бедная, - сказал Глеб, - больно было?
        - Не помню уже, - призналась Оля. - Наверное, мама рассказывала, что я долго плакала…
        Они неторопливо встали, долго принимали душ, долго завтракали, смеясь над волчьим аппетитом, который оба испытывали, перебивая друг дружку, вспоминая новые и новые истории, которыми тут же спешили поделиться… Им многое нужно было рассказать друг другу… Мир вокруг менялся на глазах, наполняясь новым смыслом. Все стало другим. Лес был другим, собаки были другими… Другим был теплый от солнца пол веранды, по которому хотелось ходить босиком.
        После завтрака Оля собралась прогулять собак, а Глеб остался ждать кровельщика, пообещав догнать их, как только освободится.
        Глава 13
        Погоня
        Они шли по лесной тропинке: молодая загорелая женщина в открытом сарафанчике - ромашки на голубом поле, - и три собаки. Вернее, Оля, Тинка и Дэзи шли по тропинке, а Цезарь мотался по лесу, время от времени подбегая к ним проверить, все ли в порядке. Было уже за полдень. Знойное марево висело в воздухе, размывая четкие контуры лесной светотени. Пахло нагретыми на солнце травами и корой деревьев. Лес жил своей жизнью. По сложным траекториям проносились стрекозы, неторопливо и солидно пролетали божьи коровки, цветочные мухи и дикие пчелы, выписывали балетные па мотыльки. Оглушительно звенели кузнечики. Стучал дятел. Щебетали лесные птахи.
        Дэзи облаяла большой муравейник, и они долго стояли над ним, рассматривая деловитую суету больших рыжих муравьев-работяг, тащивших на себе тонны груза. Тут и там мелькали красные бусины земляничин, рассыпанных на солнечных полянах. В высокой траве отчетливо выделялись зелено-желтые пуговки молодой пижмы, терпко-полынная кашка тысячелистника, дикие астры.
        «Надо будет собрать букет… на обратном пути, - подумала Оля. Счастье переполняло ее… - Все будет хорошо, - думала она, - все обойдется».
        - Все обойдется! - произнесла она громко, словно пробуя слова на вкус, и засмеялась - Все будет хорошо! У меня все будет хорошо! Просто замечательно!
        Она закружилась, раскинув руки. Дэзи радостно залаяла, а Тинка опасливо отошла в сторону.
        Они углубились в лес - там было сумрачно, сыро и очень тихо. Где-то высоко наверху слегка пошумливали от ветра верхушки деревьев и оттуда вниз доносился ровный, едва слышный гул. Солнечные лучи копьями пронизывали темно-зеленые ели, упираясь в невидимого змея - врага рода человеческого. Чаще стала попадаться натянутая тетивой паутина, покрытая каплями непросохшей росы. Мох ковром устилал землю, пружинил под ногами и скрадывал звуки шагов.
        Дэзи нашла ежика, залаяла и никак не хотела уходить, требуя взять ежика с собой. Потом сунула нос в нору и, возможно, исчезла бы в ней, если бы испуганная Оля не вытащила ее оттуда.
        - А если там змея? - пыталась она урезонить Дэзи.
        - Змея, вот еще! - фыркнула Дэзи. - Там мышь! Слышишь, мышь! Пусти! Я сейчас ее поймаю!
        Потом кукушка накуковала им много счастливых и долгих лет жизни. А потом они пришли к роднику, который тонкой холодной струйкой бил из-под темного валуна, образовав за тысячи лет своей жизни крошечное озерцо-бочажок с промытым чистым песком на дне. А вокруг - сочная, остро и пряно пахнущая зелень, гигантские веера реликтового папоротника, непроходимые заросли цветущей дикой ежевики, крапива, жесткие и мохнатые листья бычьей крови с прячущимися под ними крошечными темно-красными капельками-цветками, лесной плющ…
        Оля, подставив ладони под серебристую струю, напилась и умыла горящее лицо. Вода, пробивающаяся из темных бездонных глубин, была оглушающе холодной. От нее занемели губы и замерзли руки. Собаки долго и шумно лакали из озерца. Потом Оля сидела на нехитрой скамейке - бревне, положенном на два пня, и слушала лес. Собаки улеглись рядом. В траве скользнула змейка. Прилетел шмель. Усевшись у воды, осторожно подполз ближе и тоже стал пить.
        Умиротворение, покой и магия прекрасного летнего дня охватили ее.
        «Я останусь здесь, - думала Оля, - я не вернусь в город. Мне ни разу со дня смерти мамы не было так хорошо. Заберу Кирюшу… А Сергей? Сергей! А что Сергей! У него своя жизнь, непонятная и страшная…»
        Она словно проснулась и, оглядываясь назад, на свою жизнь с Сергеем, удивлялась, что принимала их отношения за любовь. Любовь совсем не такая! Она ему благодарна, он спас ее от страшной и мучительной смерти, но… ведь любовь - это другое! Оказывается, это совсем другое! Это - доверие, радость, понимание… Она все сделает для Сергея, она обязана ему по гроб жизни, но… Она приложила руки к горящим щекам… вспомнила руки Глеба, его глаза, губы, запах волос и счастливо вздохнула. Они будут жить в деревне, живут же люди, и Кирюша будет с ними… Кирюше сейчас столько, сколько было Святику…
        - Глеб меня любит! - сказала она громко. Цезарь встрепенулся и вопросительно посмотрел на Олю. - Глеб! Цезарь, где наш Глеб? - Цезарь вскочил на ноги и вознамерился было мчаться на поиски Глеба. - Глупый, - рассмеялась Оля, - успокойся, он дома! Дома и ждет нас.
        Они встретятся через час, и она расскажет ему о себе - все-все! О муже… Нет, зачем о муже? Это уже никому не нужно. Лучше о Кирюше и о Старой Юле! О ее собачке из цирка, которая умеет танцевать вальс.
        О том, как она стала безработной. Библиотека, где она работала, меняла лицо. Читателей становилось все меньше. Теперь все можно скачать из Интернета…
        Стала болеть мама. А потом мама умерла. Жизнь стала совсем безрадостной. А в довершение закрылся детский садик, и Кирюша оказался выброшенным на улицу. Как и остальные сто пятьдесят ребятишек. Детский садик был ведомственным и принадлежал крупному текстильному предприятию, которое превратилось в акционерное общество, научилось считать деньги и по-новому вести хозяйство, сократило половину служащих и сдало в аренду помещение детского сада. И жаловаться некому.
        «Что же делать? - думала Оля. - Что? Отдать Кирюшу мужу? Там хоть сытно, голодать не будет».
        Свекровь как-то зашла к ней в библиотеку, проведать, расспросила, что и как, узнала, что больна мама, посочувствовала и предложила взять Кирюшу на время. Оля поблагодарила и обещала подумать.
        - Что же делать? Что? Где взять деньги? - От этих мыслей можно было сойти с ума. - Отдать им Кирюшу? Но это значит потерять его!
        Она позвонила Старой Юле, их дальней родственнице, которую впервые увидела когда-то очень давно, еще маленькой девочкой, когда однажды к ним в город приехал цирк и мама повела ее на представление. Там были слоны, и львы, и блестящий ловкий морской котик, который подбрасывал носом мячик, и очень смешной клоун дядя Вася. А потом хорошенькая тоненькая женщина по имени Юлия Нарбут, в усыпанной блестками коротенькой юбочке, выбежала на сцену с дрессированными собачками - их было шесть, кажется, и мама сказала, что это ее двоюродная тетка. Оля никак не могла поверить, что такая замечательная женщина, в такой красивой одежде, работающая в цирке, в котором работают только необыкновенные люди, их родственница, какая-то там тетка. Это и была Старая Юля.
        В перерыве они зашли к ней в гримерную, и Оля с удивлением увидела, что дрессировщица была совсем не молодая, а старая, гораздо старше мамы, и сильно накрашенная. Она обрадовалась, когда они пришли, всплеснула руками, захохотала, расцеловалась с мамой, схватила на руки оторопевшую Олю, закричав: «Какой очаровательный ребенок! Чудо! Принцесса-шиповничек!», и крепко ее поцеловала. Оля незаметно вытерлась рукой - на руке осталась красная краска, и сказала:
        - Ма, пошли домой!
        Мама и Юля посмотрели на нее.
        - Ах ты моя маленькая! - вскричала Юля. - Заскучала! А я вот тебя с Боником познакомлю!
        Она выскочила из комнаты, вернулась через минуту с кудрявой вертлявой собачкой и сунула ее Оле в руки. Оля взяла собачку, и та сразу же облизала ее лицо горячим шершавым язычком и радостно тявкнула.
        - Боник, Боник, - приговаривала Оля, прижимая к себе собачку, - хорошенький Боник! - У нее никогда не было собачки, и она завидовала Тольке из десятой квартиры, у которого была настоящая немецкая овчарка.
        Когда они с мамой возвращались домой, Оля спросила:
        - А мы пойдем опять к Старой Юле?
        Мама засмеялась, а имя так и осталось - Старая Юля. Старая Юля была циркачкой и всю жизнь скиталась вместе с цирком по городам необъятной в прошлом страны. Сначала она была воздушной гимнасткой, работала номер вместе с мужем, красавцем южного типа, чей портрет до сих пор украшает гостиную. Потом, когда они разошлись, и Старая Юля, тогда еще совсем не старая, уже одна, выступала с дрессированными собачками, а в самом конце, перед пенсией, была костюмершей, а иногда и билетершей, или еще кем-нибудь, столь же необходимым. В цирке работ много. В один прекрасный день, лет десять назад, она бросила цирк, забрала старичка Боника и, поменяв свою коммуналку где-то в Молдавии на отдельную с доплатой в их городе, навсегда распрощалась с кочевой жизнью. И сейчас, спустя много лет, она, казалось, не изменилась вовсе - была все такой же тоненькой, разодетой в необычные длинные летящие одежки, в туфлях на высоченных каблуках и в непременной широкополой соломенной шляпке с букетиком темно-красных маков. А еще сильно накрашенной и надушенной, шумной, бестолковой и доброй Старой Юлей!
        - Олечка, дорогая! - закричала она, услышав сбивчивый Олин рассказ о закрытом детском садике, - конечно, приезжайте! Сейчас же! Мы никому нашего мальчика не отдадим!
        Когда умерла мама, Старая Юля предложила Оле пожить у нее, в ее кукольном домике, где пахнет ванилью и чуть тлением, как всегда пахнет там, где живут старики. Здесь было полно необычных вещей: старинных фотографий красавиц верхом на арабских скакунах, вееров из страусовых перьев, многочисленных подушечек-помпадурок, как она называет их, с вышитыми крестом и гладью вечными нестареющими пастухами и пастушками и шкатулок из ракушек. Но Оля отказалась. Старая Юля была замечательным человеком, но… ее было немного слишком. Она обожала читать гороскопы, о полтергейсте, астральных телах и переселении душ, благо все это печаталось с избытком в любой газете. Все прочитанное странным образом перемешивалось у нее в голове, и у слушателя, с которым ей доводилось делиться прочитанным, зарождалось подозрение, что у бедной женщины не все дома, и она заговаривается.
        Кирюша с удовольствием остался у Старой Юлии - у нее много всего интересного, она позволяет все трогать, и, самое главное, у нее живет Боник, непоседливый, веселый Боник, йоркширский терьер, не тот, разумеется, которого помнит Оля, а другой, Боник номер три…
        …Они возвращались по знакомой лесной тропинке. Ни ветерка, ни движения вокруг. Летний день был на исходе. Все было наполнено мягким теплом закатного солнца. Опушка, неширокая полоска луга с цветущим кустом бузины посередине, и вот уже видна родная крыша. Тинка и Дэзи бежали впереди, обрадованные близостью дома, а Цезарь шел рядом с Олей.
        - Как там Глеб без нас? Скучает? Сейчас я приготовлю ужин… Что Цезарь? - спросила она, оборвав себя на полуслове. - Что?
        Пес внимательно смотрел в сторону кустов лесного орешника. Потом рванулся туда. Оля, мгновение постояв, нерешительно пошла следом.
        - Это же машина! - воскликнула она с облегчением. - Как ты меня напугал!
        Темно-синий «Passat» стоял в кустах, в стороне от проселочной дороги, оттуда тянулся след примятой травы. Значит, он проехал здесь совсем недавно. Оля и Цезарь стояли рядом и рассматривали автомобиль.
        - Цезарь, - сказала Оля, - мне страшно! Где он? Где человек?
        Цезарь словно понял, а может, действительно понял, стал обнюхивать траву и, не отрывая носа от земли, направился в сторону луга. Оля торопливо шла следом, почти бежала. На опушке она остановилась. Темный деревянный дом пылал в лучах закатного солнца, был виден пестрый цветочный островок у калитки и рядом - с очевидностью свершившегося факта - фигура человека в светлой рубашке и голубых джинсах, рассматривающего дом.
        - Вот и все! - сказала Оля себе. - Вот и все!
        На секунду ей показалось, что человек у калитки Сергей, но потом она поняла, что ошиблась. Это был чужой, но не менее опасный и хищный зверь…
        - Домой! - приказала она собакам. - Цезарь, домой!
        А сама неторопливо и обреченно пошла обратно в лес. Подошла к старой липе, запустила руку в дупло, вытащила небольшой, завернутый в полиэтилен, сверток и достала маленькую черную сумочку на длинном тонком ремешке. Раскрыла. Все было на месте: смертоносная металлическая игрушка, деньги и паспорт на чужое имя. Всё лежало, спрятанное до поры до времени, дожидаясь своего часа. И дождалось. «Шпионка!» - подумала Оля с отвращением, перекинула сумочку через плечо и решительно зашагала в глубь леса.
        Минут через сорок она вышла к маленькому покосившемуся домику железнодорожного вокзала и купила билет на последнюю, вечернюю, электричку, до которой было тридцать минут. Она проделала все это автоматически, бездумно. Потом уселась на скамейку и достала мобильный телефон.
        - Будьте добры, попросите Бориса Юрьевича, - сказала она в трубку, набрав номер клиники - номера его мобильного она не знала.
        - А кто его спрашивает? - В голосе ответившей женщины сквозило любопытство.
        - Это… жена его брата, Глеба, - сказала Оля неожиданно для себя, - пожалуйста, это очень важно!
        - Борис Юрьевич на операции.
        - Передайте, чтобы позвонил брату! Немедленно! Пожалуйста! - В ее голосе было столько отчаяния, что пожилая женщина, сидевшая рядом, смерила ее взглядом.
        В трубке сказали:
        - Не беспокойтесь, всё передадим!
        Оля спрятала телефон в сумочку. Электричка прибудет через несколько минут, хорошо, что она успела…
        Она вошла в электричку последней. Сероглазая девушка в открытом сарафанчике - белые ромашки на голубом, - загорелая, темноволосая, с сумочкой через плечо. Ступив на верхнюю ступеньку, она оглянулась, охватив взглядом жалкий домик вокзала, залитый расплавленным закатным золотом, размалеванную физиономию кассирши в окошке кассы, пьяного мужичонку, спящего на траве, и рыжего пса с обвисшим одним ухом, сидевшего рядом. Потом отвернулась, легко шагнула и исчезла в темном проеме вагона. Электричка свистнула, дернулась раз-другой и покатила по рельсам все быстрее и быстрее…
        Глава 14
        Незваный гость
        Глеб сидел на веранде, поджидая Олю. Было уже около шести, и он начинал беспокоиться. Кровельщик Николай Захарович ушел час назад, и Глеб с удивлением обнаружил, как уже поздно, и подумал, что «его семье» пора быть дома. Николай Захарович - дядя Коля, - немолодой, обстоятельный человек, провозился с прохудившейся крышей почти четыре часа, используя Глеба как подручного, а главное, для душевных разговоров.
        Наконец Николай Захарович, кряхтя, слез с крыши, отряхнулся, с наслаждением закурил и сказал:
        - Ну, все! Теперь гармирует! Ты, Юрич, если что надо, всегда зови, все сделаем, любую работу.
        Не отказался от рюмки.
        - «Аб-со-лют», - прочитал по слогам название на бутылке. - Хорошо пошла! Заграничная, видать.
        Глеб нетерпеливо распрощался с дядей Колей, пообещал звать всякий раз, когда что надо, постоял несколько минут на дороге, глядя в лес, и вернулся в дом. Уселся в кресло, закрыл глаза и стал вспоминать Олино лицо. За весь день у него не было свободной минуты, чтобы сесть, закрыть глаза и вспомнить ее руки, запах ее волос и губ, загорелые плечи и острые коленки, улыбку, теплое ее дыхание у себя на шее… как он прижал ее к себе, и она застонала… как дотронулся пальцем до ее губ, а она сделала ими легкое движение, как будто поцеловала… «Дурашка глупый!» - вспомнил он Олины слова и счастливо засмеялся.
        - Как странно, - сказала она, - вас с братом зовут Борис и Глеб и фамилия у вас тоже Борисоглебские!
        - Почему ты решила, что наша фамилия Борисоглебские? - удивился он.
        - На вашей фотографии, студенческой еще, помнишь, ты показывал, на обороте написано «братья Борисоглебские».
        Он рассмеялся:
        - Мы - Кучинские. А «братья Борисоглебские» - кликуха еще со школы. Или «Рюриковичи». Нас и сейчас так называют, по старой памяти.
        Оля расхохоталась, запрокинув голову:
        - Какая я глупая!
        А он залюбовался ею…
        Глеб углубился в свои мысли, вспоминая, какие у Оли глаза - серые или серо-голубые, и волосы - каштановые или русые… Русые, пожалуй, а на висках, где голубая жилка, выгоревшие светлые, почти белые прядки. О вздрогнул, когда услышал мужской голос над головой:
        - Хозяин, водички не дадите напиться?
        Глеб открыл глаза и увидел незнакомого человека, который, улыбаясь, смотрел на него.
        - Задремали? Извините, что разбудил, - продолжал незнакомец. - Водички, спрашиваю, не будет напиться?
        Высокий светловолосый парень, одетый в светлую рубашку и джинсы.
        - Конечно, - сказал Глеб, поднимаясь, - сейчас принесу. - Человек этот был совсем некстати, сейчас вернется Оля, им никто не нужен…
        Когда он вернулся с чашкой воды, парень сидел на плетеном кресле за столом и рассматривал вчерашнюю газету. Это Глебу не понравилось.
        - Спасибо, хозяин, - сказал парень, улыбаясь.
        - Пожалуйста, - ответил Глеб и, стоя, наблюдал, как тот пьет. Закончив пить, парень поставил чашку на стол и вытер губы тыльной стороной руки.
        - Ты садись, хозяин, чего стоишь? - обратился он к Глебу. - В ногах правды нет. - Он перешел на «ты», и Глеб вдруг напрягся.
        - Вам еще что-нибудь нужно? - спросил он, продолжая стоять.
        - Садись, я сказал! - Это прозвучало приказом.
        - Я постою! - ничего умнее Глеб не придумал.
        - Ну, стой! - снисходительно сказал парень. - Один живешь?
        И вдруг Глеб все понял и почувствовал, как его обдало жаркой волной - Оля! Он пришел за Олей! Он связал этого человека и Олю своим обостренным чутьем ко всему, что касалось ее, осененный внезапной догадкой о связи этих двоих - они были одной стаи. В глазах и голосе человека, в его неторопливой самоуверенности была беспощадность, а в его присутствии здесь, в месте, затерянном вдали от больших дорог, - явная неслучайность.
        Глеб уселся в кресло и спросил:
        - Почему вас это интересует? - Ему показалось, слова его прозвучали жалко. Ему было страшно - сейчас придет Оля! Услышав лай Цезаря, он сделал над собой усилие, чтобы не обернуться.
        - Ждешь кого? - спросил парень.
        «В проницательности ему не откажешь», - подумал Глеб.
        Цезарь между тем, бурно радуясь, бросился к нему, ткнулся носом в колено, потом повернулся к чужому, ожидая хозяйского приказа, принять его или немедленно разорвать на мелкие кусочки.
        - Умница Цезарь! - сказал Глеб, кладя руку на голову собаки. Он почувствовал, как холодная струйка медленно стекает вдоль хребта - сейчас появится Оля. Ему даже показалось, что он слышит ее голос.
        - Ждешь кого? - повторил парень.
        Глеб не ответил и пожал плечами. Сердце глухо замерло, а потом словно рухнуло с высоты и забилось… «как овечий хвост», вспомнил он выражение деда. Он поднял глаза на парня, от души надеясь, что взгляд у него спокойный, и сказал:
        - Вам что-нибудь еще?
        - Угадал, хозяин, - сказал парень, улыбаясь улыбкой, от которой исходила угроза. Угроза исходила от его глуховатого голоса и полусонных, смотрящих в упор глаз. - Скажу, скажу! А ты че увял? Не боись, я хороший! - Он засмеялся неожиданно тонко.
        Хамские словечки и хамская интонация подействовали на Глеба удручающе. Он не боялся этого человека и не верил, что тот способен причинить ему вред. Несмотря на многочисленные публикации в прессе о росте «немотивированных» преступлений, нормальному человеку трудно представить, что именно он может стать жертвой.
        Оли все не было, и Глеб перевел дух.
        «Она услышала голоса, - подумал он с надеждой, - и не решается выйти. А может, она узнала этого типа и прячется? Если через пять минут она не появится, значит, все поняла и уже не придет».
        - Я вас слушаю, - сказал он, глядя в светлые зеленоватые глаза парня.
        - Я спросил, ты здесь один живешь? Не слышу ответа!
        - Говорите мне «вы», пожалуйста, - негромко сказал Глеб. Он начинал приходить в себя, понимая, что Оля уже не придет.
        - Я спросил! - Казалось, воздух завибрировал от бешенства, прозвучавшего в голосе парня. - А ты отвечай!
        Цезарь, услышав угрожающие интонации в голосе чужого, приподнял голову и заворчал, оглянувшись на Глеба.
        - Ты! - Парень ткнул пальцем в собаку. - Иди сюда! Ну! К ноге! Кому сказал! - Он хлопнул себя по колену.
        Цезарь снова посмотрел на Глеба. «Не сметь!» - хотел сказать Глеб, но промолчал. Он видел, что пес растерян, и вспомнил, как он появился здесь на даче около четырех лет назад, больной и голодный, как шарахался от него, Глеба, долго не верил ему и прятался под верандой, и как потом, очень нескоро, позволил погладить себя, и он, проводя рукой по густой шерсти пса, почувствовал под рукой зажившие шрамы от побоев.
        - Иди, Цезарь, - приказал он негромко, - подойди! - И, обращаясь к парню, сказал спокойно: - Здесь больше никого нет.
        Цезарь, неуверенно оглядываясь на Глеба, медленно подошел к парню.
        - Да ты не волнуйся так, папаша, нет так нет! На нет и суда нет! - Голос его был ласково-протяжный, с издевательскими нотками. - А вот мы проверим. Не против, папаша?
        - Кого вы ищете? - Глеб уже окончательно поверил, что Оля не придет.
        Парень почувствовал, как изменился его голос - в нем больше не было неуверенности, и это ему не понравилось. Он любил, когда его боялись. Протянув руку, он собирался погладить подошедшего Цезаря, но пес нагнул голову, прижал уши и негромко зарычал. Парень отдернул руку и выругался.
        - Сороку-воровку! - Он поднялся, отшвыривая от себя плетеное кресло, на котором сидел, и направился в дом.
        - Позвольте! - начал было Глеб, но тот даже не оглянулся.
        Войдя, человек остановился посреди комнаты, привыкая к полумраку, и осмотрелся. Потом подошел к письменному столу, открыл ящик, один, другой, третий, и стал вышвыривать их содержимое на пол… Письма, счета, квитанции белыми бабочками полетели на пол.
        - Как вы смеете? - рванулся к нему Глеб.
        Парень, не оборачиваясь, отпихнул Глеба растопыренной пятерней:
        - Пошел вон!
        - Ах ты, подонок! - Глеб, не помня себя от ярости, бросился к парню и ударил его кулаком в плечо, а потом, когда тот повернулся к нему, еще раз - в грудь. - Ах ты, мерзавец!
        Парень словно ждал этого. Глаза его насмешливо блеснули.
        - А ты, папаша, боец! - похвалил он, уворачиваясь. - А здесь у нас что? - Он взял со стола мобильник Глеба; ухмыляясь, стал просматривать фотографии. - Говоришь, один живешь, паскуда? Один? - Он растягивал удовольствие, заводясь, стоя перед Глебом и тыча мобильник ему в лицо. - Я эту суку нутром почуял! Здесь она! Больше негде… в деревне не знают… некуда ей больше деться! В ментовке говорят: труп не нашли! Я не ментовка, я найду! Хоть живую, хоть труп! - Выплевывая слова сквозь кривую улыбку, он наступал на Глеба. Глаза его стали белыми и бешеными. - И ты мне скажешь, падла! Все скажешь!
        Больше Глеб не стал слушать. Разбуженный в нем прачеловек ощерился, вздыбил загривок и приготовился впиться зубами в горло врага. Сильный удар ногой в живот отбросил Глеба назад, но не остановил. Ослепленный яростью, он не почувствовал боли и, сжав кулаки, снова бросился на мужчину. Следующий удар отбросил его к стене. Он сильно ударился затылком и сполз на пол, едва не потеряв сознание. Упираясь руками в пол, он попытался подняться. Еще один удар обрушился на него, затем еще и еще…
        Глеб инстинктивно прикрыл голову руками. Тело его вздрагивало от ударов. По лицу, ослепляя, текла горячая и липкая кровь.
        «Кровь… - подумал Глеб. - Это моя кровь! Я сейчас умру. Убегай, Оля… уходи, глупая дурашка! Со мной вместе умрет молодая веселая рыба… и тот маленький, с пушистым хвостом, похожий на белку, теплокровный… все умрут… жаль…»
        Парень избивал бесчувственное тело Глеба, пьянея, как наркоман, дорвавшийся до вожделенной дури. Ударяя, он издавал короткое «хэк-к». Утомившись, тяжело дыша, он наконец рухнул на диван. На человека, лежащего перед ним на полу, было страшно смотреть. Распухшее, окровавленное лицо, разбитые губы, испачканная кровью разорванная одежда…
        «Перестарался, блин! - подумал убийца. - Еще подохнет!»
        Он подошел к лежащему без сознания человеку, нагнулся… Жив! Вернулся к дивану, вытер испачканные кровью пальцы о диванную подушку. Постоял с минуту, соображая, и направился в коридор. Дернул одну дверь - оказалось, кладовка, забитая старым хламом, другую - кухня. Открутил кран, подставил кастрюлю. Подождал, пока кастрюля наполнится, оглядываясь вокруг. Заглянул в холодильник. Ого, «Абсолют» имеется!
        Глеб пришел в себя, и первое, что он ощутил, была боль - жесткая, пульсирующая в висках, резкая при вздохе, черным спрутом расползающаяся по всему телу. Во рту ощущался сладко-соленый привкус и пронзительный тонкий запах крови. Судорога прошла по его телу, желудок, казалось, рванулся к горлу, и его стало мучительно рвать… Как ни странно, после рвоты Глебу стало легче, и он попытался подняться, упираясь руками в пол. Но от резкой боли в сломанных ребрах снова потерял сознание…
        - Твою мать! - выругался убийца. - Ты у меня встанешь!
        Глеб пришел в себя от холодной воды, выплеснутой в лицо, и горестного воя Цезаря, доносившегося с веранды. На этот раз ему удалось сесть и привалиться спиной к стене. Словно в тумане, он увидел сидящего на диване человека, который с ухмылкой смотрел на него.
        - Ну, что, папаша, поговорим? - сказал человек. В правой руке он держал сигарету, в левой - большую синюю с золотым ободком чашку.
        Глеб подумал: «Убийца! Как все просто!»
        Ему, который еще вчера не дорожил жизнью, вдруг остро захотелось жить, дышать во всю глубину легких, без боли, уйти по тропинке через луг, умыть лицо ледяной водой из родника… он представил себе, как идет по мягкой хвое… и улыбнулся разбитыми губами…
        «У меня сломаны ребра, - подумал он, - и я не могу дышать. Он убил меня… убийца…»
        А между тем с его врагом творилось что-то неладное. Он поднес руку ко лбу, словно ему внезапно стало плохо… потом откинулся на спинку дивана и рванул ворот рубахи. Дыхание его стало частым и хриплым…
        Глеб сидел на полу, опираясь плечом о стену, различая, словно в тумане, окружающие предметы. Он видел, как тот пил из его чашки, потом прилег на диван…
        «Если он будет меня бить, я не выдержу, - вяло подумал он. В какой-то миг он почувствовал, как легкая струйка прохладного воздуха пробежала по лицу… и померещилась ему женская фигура без лица в черной одежде, появившаяся ниоткуда и словно повисшая в воздухе… - Это за мной», - подумал Глеб и протянул руки, умоляя и защищаясь…
        Женщина, направившаяся было к нему, нерешительно застыла, потом медленно отвернулась и стала удаляться… Последнее, что увидел Глеб, была ее скорбная фигура, склонившаяся над человеком на диване… Белая тонкая рука выскользнула из широкого рукава и легко провела по лицу того, закрывая ему глаза… Тут Глеб снова потерял сознание. А может, это произошло немного раньше, и женщина в черном была лишь порождением его подсознания.
        Очнулся он в кромешном мраке… Была уже ночь.
        «Я живой! - с удивлением подумал он. Встал на четвереньки, и, стиснув зубы, попытался подняться. Боль, казалось, стала тише. Он стоял, держась за стену, пережидая, когда прекратится головокружение. Дотронулся до разбитого лица и тут же отдернул руку: - Чем же это он меня? Ногами? - Он попытался, вспомнить, что было у того на ногах. - А где он, кстати?»
        Добравшись на ощупь до письменного стола, он повернул выключатель настольной лампы. Убийца был все еще здесь - лежал на диване. Глеб сразу понял, что он мертв. Застывшее лицо его было перекошено болезненной гримасой… мертвая рука судорожно рвала ворот рубашки… Глеб, повинуясь инстинкту самосохранения, добрел до входной двери и защелкнул ее на замок; потом опустил на окнах шторы. Поднял с пола разбитый мобильник, сел в кресло и задумался. Убийца лежал перед ним на диване - глубокие тени под глазами, заострившиеся черты серого лица, открытый в крике рот…
        Собравшись с силами, Глеб дотащился до кухни. На кухонном столе лежала опрокинутая металлическая коробочка из-под чая «Эрл Грей», в которой он держал Маркантию Божьей милостью. Пустая! Он присвистнул разбитыми губами - убийца выпил все! Жадность фраера сгубила… С трудом нагнувшись, он выдвинул нижний ящик буфета и достал льняное в красных петухах полотенце, в незапамятные времена вышитое бабкой, и побрел в ванную. Посмотрел на себя в зеркало - хорош! Правый глаз заплыл, губы разбиты, на лице запеклась кровь. Он медленно стащил с себя рубашку, застонав от боли, бросил на пол. Несколько раз обернул вокруг грудной клетки длинное серое полотнище, туго стянул. Потом перевел дух и осторожно умылся, с трудом смывая черную запекшуюся кровь. Потянул на себя дверцу аптечки, сгреб все, что там было… Коробочки и тюбики посыпались в умывальник… Нашел упаковку обезболивающего, высыпал на ладонь остававшиеся там четыре таблетки, запил водой из горсти. Отложил в сторону йод, вату, перекись… Потом, не торопясь, стал обрабатывать лицо.
        …Часы в гостиной пробили полночь, когда он закончил. Он знал, что ему делать, и ни минуты не сомневался в правильности своего решения. Сварил кофе. Отрезал кусок хлеба. Он был абсолютно спокоен, и сам удивлялся своему спокойствию. Или отупению.
        Он отпер дверь и вышел на веранду. Была мягкая летняя звездная ночь. В свете, падающем из кухонного окна, он увидел собак, внимательно наблюдающих за ним.
        - Цезарь, - позвал он, - иди сюда! - Пес виновато, бочком, подошел к нему. - Цезарь хороший, - сказал он, лаская пса, - Цезарь умница! Все хорошо, Цезарь! - Он потрепал по загривку Дэзи, погладил Тинку. Собаки молча жались к нему. Дэзи вдруг завыла. - Тихо! - приказал он. - Молчи, глупая!
        Сопровождаемый собаками, отправился в сарай, достал лопату. Старик Собакин недовольно заворочался в своем гнезде. Он стал копать яму, чтобы похоронить своего убийцу, в самом конце участка, у кустов малины. Он копал, превозмогая боль, равномерно, не останавливаясь, словно исполнял ритуал… Был как дикарь, танцующий на мертвом теле врага. Ему казалось, что он превратился в автомат, в механического человека и теперь будет копать всю оставшуюся жизнь. Он несколько раз отдыхал и пил принесенный в термосе кофе.
        Все когда-нибудь кончается. Когда яма стала достаточно глубокой, по его мнению, почти до пояса ему, он пошел к дому. Зазвал собак на кухню и запер там. Цезарь молчал, будто понимал, что происходит. Дэзи опять заскулила. Потом он бесконечно долго тащил мертвое тело к кустам малины. Перед тем как сбросить его в яму, обыскал. Вытащил из карманов и аккуратно сложил на земле сигареты, зажигалку, ключи от машины, бумажник и мобильный телефон. Потом спихнул тело в яму и стал забрасывать землей. Закончив, принес из сарая несколько длинных досок и положил сверху. Постоял минуту-другую, закурил сигарету убийцы. Запрокинул голову и долго смотрел на ясное звездное небо, словно очищаясь…
        …Пол в гостиной был усыпан бумажными листками. Он, мельком взглянув на диван, присел к столу. Раскрыл паспорт. Сущюк Анатолий Владимирович. С фотографии на него смотрело молодое приятное лицо с ямочкой на подбородке.
        Он пододвинул к себе пепельницу, разорвал паспорт и, сложив туда обрывки, щелкнул «трофейной» зажигалкой. Неохотно занялось синеватое пламя, распространяя вокруг едкий запах горящей клеенки.
        …Машину он нашел минут через сорок, обойдя дом три раза, каждый раз описывая окружности большего диаметра. Привыкая к чужому автомобилю, он осторожно поехал по проселочной дороге. Начинало светать. Только бы не нарваться на патруль!
        Через несколько часов он бросил машину в каком-то глухом переулке соседнего городка, оставив ключ в замке зажигания, от души надеясь, что ее украдут раньше, чем обнаружит полиция. Домой он вернулся электричкой.
        Было уже девять, когда Глеб, почти теряя сознание от усталости и боли, ввалился домой. Поставил на огонь чайник. Потом налил кипяток в чашку и бросил туда щепотку маркантии…
        Часть вторая
        Кабаре «Касабланка»
        Глава 1
        Бегство
        Всю дорогу Оля просидела неподвижно, обхватив плечи руками. Ей было страшно. Она безуспешно пыталась убедить себя, что человек у калитки не имеет к ней ни малейшего отношения, что она сошла с ума, убежав и бросив Глеба… Не имеет? Имеет! А спрятанная в кустах машина! Зачем? Имеет, еще как имеет! Если бы не эта спрятанная машина, можно было бы подумать… да мало ли что! Но ведь она все время знала, что ее найдут! Ведь знала, знала, и все время обманывала себя, надеялась… Еще когда Сергей дал ей оружие, а она покорно взяла, было ясно, что добром это не кончится. А жизнь с Сергеем? Разве такая жизнь кончается добром?
        - Лишь бы с Глебом ничего не случилось! - повторяла она шепотом. - Ли-шь-бы-ни-че-го-не-слу-чи-лось! Не-слу-чи-лось! - повторяла она под стук колес, едва сдерживая слезы. Предательница! Бросила в беде, которую сама же на него навлекла. А он спас ей жизнь! Лучше бы он дал ей спокойно умереть… утонуть… Она вспомнила грозовую ночь… всего шесть недель назад, а кажется прошла вечность, аварию, боль и удар… Она дотронулась до едва заметного шрама на правой щеке… Лучше бы она погибла тогда, и река унесла ее… Картина речных вод, несущих мертвое женское тело, была настолько невыносимой, что Оля заплакала.
        Она плакала, просила прощения у Глеба за бегство, предательство и слабость, доказывала ему, что не могла поступить иначе, что им лучше расстаться и забыть друг дружку, что никогда ей не будет покоя на этой земле, что несчастья преследуют ее и переходят на другого человека, как заразная болезнь, и поэтому всем лучше держаться от нее подальше. Сергей из-за нее убил человека. Теперь Глеб… Только бы ничего с ним не случилось! А что может случиться? Тот, у калитки, пришел, увидел, что ее нет, и, наверное, ушел. Но как ни старалась Оля уговорить себя, что у Глеба все в порядке, она не верила. Она безуспешно гнала от себя мысли о несчастье, но мысли не хотели уходить… Она помнила, с какой легкостью Сергей убил человека… Не задумавшись, свернул шею, как цыпленку… хотя в этом не было ни малейшей необходимости. Она старалась не думать об этом, решив раз и навсегда, что он ее спаситель. Но ведь это правда! Зачем он убил Витька? Зачем? Ведь спасение и кара - разные вещи. Он не имел права карать. И этот, который пришел за ней, такой же.
        Она сидела, забившись в угол, плакала и представляла, как тот тип спросит, нет ли здесь, Натальи… как там ее? Хотя, почему Натальи? Оли! Он должен спросить Олю Никольскую, а Глеб ответит, что такой нет, и тот уйдет! Уйдет? «А если бы это Сергей пришел искать меня, - вдруг пришло ей в голову, - и ему сказали, что меня нет, разве он ушел бы? Тысячу раз нет!» Оля вспомнила скорчившееся тело Витька и едва не завыла от ужаса… Она всхлипывала жестко и сухо, тело ее сотрясалось от рыданий…
        Потом она задремала, сидела, закрыв глаза, обессилевшая и покорная. У всякого человека есть судьба, думала она сквозь сон, ее судьба - сплошные неудачи, все у нее плохо, как это изменить, как разорвать цепь, как выйти из заколдованного круга, она не знает. Сейчас она приедет в чужой город, позвонит по телефону, который Сергей записал на последней страничке чужого паспорта, и все встанет на свои места. А там видно будет. Интересно, кто она такая, эта Наталья, чей паспорт? Боевая подруга, как она, Оля, или жертва, вроде Витька? Или провинившаяся, которой давно уже нет? Оля этого не знает и никогда не узнает. На смену острому отчаянию и страху приходят покорность и смирение. Человек разводит руками и говорит: «Ничего не поделаешь!»
        …Темнело, когда Оля вышла из вагона и погрузилась в стоячую теплую воду вокзала, в специфический его запах, состоящий из нечистых испарений множества людей, запахов кухни, металла и дезинфекции. Как ни странно, она чувствовала голод. И непреодолимое желание умыться. Оглянулась в поисках туалета. Увидела красный неоновый указатель и побрела к нему через зал ожидания. Тусклое зеркало отразило заплаканную девушку с испуганными глазами и не очень чистым лицом, измятый сарафанчик, стоптанные босоножки… Оля умылась, вспомнив, как умывалась у лесного родника в той далекой, оставшейся позади, жизни. Вытерла лицо салфеткой… Подумала, что нужно купить какую-нибудь одежду. Зашла в кабинку, вытащила из сумочки деньги и, отсчитав несколько двадцатидолларовых купюр, положила их в наружный карман сумочки.
        Она поменяла доллары у какой-то сомнительной личности с мятой физиономией; ей казалось, что ее сейчас схватят за руку. Обошлось, к счастью. Она шла к выходу, и ей казалось, что все смотрят ей вслед. Она хотела оглянуться, но не решилась и лишь ускорила шаги. Постояв в очереди, купила кофе в бумажном стаканчике и черствый пряник, присела на пластмассовую скамейку, снова оглянулась. Масса люда с узлами, чемоданами, какие-то несчастные, сидевшие прямо на полу, распространяли тяжелый запах немытых тел и несвежей еды. Олю затошнило, и она вышла на улицу. Побрела вдоль многочисленных киосков, набитых всякой всячиной - от старых несъедобных «Сникерсов» до порнографических журналов. Народ какой-то сомнительный окружал ее - бомжи-не-бомжи, чумазые ребятишки, попрошайки, пьяные… Она покрепче прижала к себе сумочку. Увидев крошечный магазинчик с выставленной в витрине одеждой, вошла. Попросила скучавшую за прилавком девушку показать джинсы и свитер. Выбрала светло-голубые джинсы с «лейбочкой», как говорил один ее читатель, на которой было написано «Banditto» («В самый раз!» - подумалось Оле), белый льняной
свитерок и пошла примерить. Продавщица несколько раз заглянула в кабинку, а потом просто стала рядом и пялилась.
        - Послушайте, - сказала Оля резко, - вы мне мешаете! Отойдите!
        Деваха открыла было рот, но, посмотрев на Олю, молча отошла.
        Оля заплатила за вещи, потом заметила бирюзовую куртку-ветровку и тоже купила. Обрадованная деваха подарила ей большую ярко-красную пластиковую торбу, куда Оля положила свой голубой сарафанчик, и рассказала, как найти гостиницу. Выйдя из магазинчика, Оля побрела к гостинице.
        - Могу поселить только до завтра, - оглядев Олю с ног до головы, сказала администраторша. - Люкс, больше ничего.
        - Я согласна, - ответила Оля.
        Женщина протянула руку:
        - Паспорт!
        Оля достала из сумочки паспорт, раскрыла его на последней странице, где был записан номер. Пробормотав: «Сейчас», она отошла в сторону и достала мобильник. Набрала номер. Стояла, слушая бесконечные длинные гудки. На той стороне никто не отозвался. Что же делать? Приказ однозначен - сидеть и ждать! Ни шагу в сторону. Она спрятала телефон и, преодолевая дрожь в руках, протянула администраторше паспорт женщины по имени Наталья Михайловна Никоненко.
        …Только закрыв за собой дверь, Оля начала успокаиваться. Номер оказался вполне приличным, с широкой кроватью и телевизором. Она напустила в ванну горячей воды, вылила туда шампунь из крохотного флакончика и сбросила с себя одежду…
        Она уснула, как провалилась, едва прикоснувшись к холодной подушке, проспала до самого утра и проснулась от чувства голода. Внизу была уже новая дежурная, и Оля спросила, нельзя ли остаться еще на ночь. Она лепетала что-то о знакомых, которые оказались в отъезде… Женщина кивнула, и обрадованная Оля выскочила из гостиницы.
        Она шла по улице, с любопытством озираясь по сторонам, рассматривая дома и людей. В этом городе она впервые. Здесь неширокие тенистые улицы и старинные дома с вычурной лепниной: безглазые гипсовые атланты, сгибающиеся под тяжестью земной оси, женщины с виноградными кудрями, венками и гирляндами и львы, стоящие на задних лапах. Мощенная узким темно-красным кирпичом площадь, на кирпичах клеймо с царским орлом - сколько же им лет? Большое светлое здание с колоннами - театр, афиши на стендах. Оля подошла ближе. «Как важно быть серьезным», «Лесная сказка», «Французский ужин». Большие фотографии актеров в сценических костюмах. Обилие грима, приклеенные ресницы, сверкающие глаза, ослепительные улыбки. Оля улыбнулась и вдруг почувствовала, как страстно ей захотелось в театр! Сидеть в партере, вдыхать полузабытый театральный запах, сложный состав из запахов лака, мастики для пола, легкой затхлости закрытого помещения и духов, и с нетерпением ожидать, когда, дрогнув, поползет вверх занавес. Почему бы и нет, думает она. Времени у нее предостаточно. А сейчас нужно позвонить.
        Ей сразу ответили. Знакомый дребезжащий голос произнес:
        - Але, кто это?
        - Юлечка! - закричала Оля. - Юлечка, это Оля! Как вы там?
        - Олечка! - обрадовалась Старая Юля. - Ты мне сегодня снилась! Как будто ты совсем маленькая, как Кирюша, и вы вместе играете. Где ты, Олечка? Мы очень беспокоились. Олечка, а когда ты приедешь? Знаешь, мне гороскоп на эту неделю предсказал исполнение желаний и хорошие известия в середине недели, индийский, вот ты и позвонила. Как я рада! - Голос Старой Юли звенел от возбуждения.
        Оля представила себе ее нарумяненное кроличьей лапкой личико, острые плечики, тонкие сухонькие пальчики и всю ее хрупкую в разноцветных странных одеждах птичью фигурку и едва не заплакала от жалости и чувства вины перед брошенными самыми дорогими и родными ей людьми.
        - Как Кирюша? - спросила она.
        - Хорошо! Очень скучает, все время спрашивает, когда мама вернется. А когда ты вернешься, Олечка? Ты так долго не звонила!
        - Скоро! Уже скоро. Я пошлю вам деньги, у меня здесь работа хорошая, жалко бросать, - привычно врет Оля, ругая себя последними словами.
        - И не бросай, конечно, жалко, - соглашается Старая Юля, - сейчас с работой очень трудно. Ты лучше в отпуск приезжай, хоть на немножко, ладно? Кирюша просит абрикосы, вот теперь мы купим! - как ребенок, радуется Старая Юля. - А себе цейлонский чай! И рыбки копченой!
        - Юлечка, - просит Оля, - ты, пожалуйста, никому не говори, что я звонила. Скажи в случае чего, что не знаешь, где я, ладно? Скажи, что я уже три месяца не звонила и ты ничего обо мне не знаешь!
        Старая Юля некоторое время молчит, а потом спрашивает:
        - Олечка, у тебя все в порядке? - В голосе ее звучала тревога.
        - У меня все хорошо, - заверяет ее Оля. - А где Кирюша?
        - Во дворе с детьми. Ты знаешь, Олечка, он так подрос, ты его не узнаешь, когда приедешь. Совсем большой мальчик!
        Мобильник Глеба не отвечал. Оля набирала его номер снова и снова, но никто ей так и не ответил. Поколебавшись, она позвонила на работу Борису. Там ответили сразу, но не знакомый девичий голосок, а сухой и деловитый голос, явно принадлежащий немолодой женщине.
        - Бориса Юрьевича нет и сегодня уже не будет, - отчеканила женщина.
        - А где он? - спросила Оля.
        - Уехал к родственникам!
        И тишина…
        Что же с Глебом? По четвергам он не работает. Уже десять, он должен был прогулять собак и вернуться! И Бориса нет, видимо, поехал к Глебу. Так где же они? Что случилось? Как не гнала Оля от себя дурные мысли, как не убеждала себя, что мало ли, оба пошли на реку или в село… зачем? Борис никогда не ходит на реку и тем более в село. Приезжая, он сидит в старом отцовском кресле на веранде, пьет кофе или спит там же на топчане. Что же случилось?
        «Лишь бы живой!» - твердила она, как заклинание. Посидев около часа в парке, она поднялась со скамейки и пошла куда глаза глядят, останавливаясь и читая объявления на стендах - а вдруг работа! Но работы никто не предлагал, зато предлагали курсы иностранных языков, компьютерные, бухгалтерские, йоги и оккультных наук. И лекции - о НЛО, нетрадиционной медицине и аномальных явлениях в природе. Оля печально брела по чужому городу, чувствуя себя ненужной и выброшенной из жизни. Человеком без определенного места жительства. Аномальным явлением. Бомжом.
        Она просидела несколько часов в парке над рекой, читая купленную на лотке книгу. Там же, в парке, перекусила печеньем. Если бы ее спросили, о чем книга, она не смогла бы ответить, мысли ее были в другом месте…
        Глава 2
        Прощай, Оля!
        Глеб проспал около четырнадцати часов и проснулся глубокой ночью от приснившегося кошмара. Мокрый от пота, с колотящимся сердцем, он попытался встать и застонал от боли. И понял, что это был не сон. Он рывком сел на постели, не обращая внимания на боль, ощупал лицо, плечи, повязку из грубого холста… и окончательно, до последней детали, вспомнил все. Сначала голос человека, тонкий, со всхлипывающим хохотком в конце фразы, потом его лицо - молодое, с ямочкой на подбородке… Черты этого лица всплывали поочередно: зеленоватые глаза, веер моршинок вокруг глаз, твердый подбородок, ямка, мужественное молодое лицо… родинка у виска… правого? Левого, кажется. Несколько веснушек на переносице… ухмылка, довольно неприятная… Что было потом? Он искал Олю… Потом они подрались. Глеб вспомнил, как бесконечно долго он копал яму, а потом сбросил туда мертвого человека… Мертвого? Убитого? Кем убитого? Он, Глеб Кучинский, врач и гуманист, убил человека? Как? Почему? Защищаясь?
        Он помнил, как бросился на того человека, как тот ударил его ногой в живот, и он отлетел к стене и кажется потерял сознание… Потом пришло ощущение холодной воды, выплеснутой в лицо… Потом он сидел или лежал на полу, кровь была вокруг, а дальше пустота… словно в фильме, который он смотрел, недоставало нескольких кадров, вырезанных ножницами цензора… И сразу могила… Нет, был еще Старик Собакин, недовольно заворчавший, когда он брал из сарая лопату… Потом боль в сломанных ребрах… Тяжелая связка ключей, которую он вытащил из кармана убитого… почему убитого? Он, Глеб, никого не убивал… да и как? Как он мог убить?
        Он лежал, закрыв глаза, вспоминая, почему умер тот человек. Анатолий Сущюк, которого он хоронил прошлой ночью, который избил его… Боль в затылке он помнил… холодную воду тоже помнил… а дальше? Что было дальше? Женщина! Была женщина! В черной одежде, без лица, с длинными тонкими пальцами… Нет! Это уже потом! А до этого, до женщины? Глеб вспомнил скрежет лопаты о камни и стекло… белые, разрезанные лопатой, корни растений, запах земли… сначала слабый, а потом, когда он уже стоял в яме, тяжелый и удушливый, могильный… Нет, не то! Это тоже потом! А раньше? И тут, как стоп-кадр, как вспышка - его синяя с золотым ободком чашка в руке того человека… и он подносит чашку к губам… Стоп! Вот оно! Чашка в руках человека! Он это прекрасно помнит! Человек собирался отпить из чашки… подул, в чашке было горячее… чай? Или кофе? Нет, не кофе, там не пахло кофе… значит, чай… ну, не притворяйся, ты же знаешь, что там было! Ты это понял сразу, чутье подсказало, не отрицай, интуиция, назови, как угодно… Все не то… где же эта мысль? Эта мысль… какая? О чем? О чем?
        - Ты знал, что в чашке? - спросил кто-то извне голосом бесстрастным, нечеловеческим… судья на Страшном суде. - Ты знал?
        - Нет! - говорит Глеб.
        - Неправда!
        - Правда! Не знал! Не помню!
        - Ты убил человека!
        - Нет! Я не убивал!
        - Ты можешь поклясться, что не знал?
        Глеб молчит. Он действительно не знает. В какой-то момент ему начинает казаться, что он знал, но не остановил, не помешал, позволил свершиться правосудию или неправому суду, суду, где он сам был судьей и палачом.
        - Неправда, - протестует рассудок, - ты не мог знать, что в чашке, ведь не мог же? Он сам приготовил и выпил, по своей воле… такая у него судьба! Так ему было предназначено. А если бы он не умер, он бы убил тебя. Он убил бы Олю! - Голос рассудка хватается как за соломинку за родное имя, но звучит как-то неубедительно… Глебу становится страшно.
        Судья-совесть беспощаден:
        - Виновен! Виновен в убийстве!
        - Нет! - кричит рассудок. - Он сам!
        - А если невиновен, почему не позвал людей? Почему зарыл человека, как собаку?
        - Оля! Страх за нее - пришлось бы рассказать о ней, ее бы стали искать…
        - Ты боялся узнать правду о ней?
        - Я боялся навредить ей.
        - И убил человека?
        - Да! Да! Тысячу раз «да»! Убил! И… готов убить еще раз!
        Глеб чувствует жжение в глазах и понимает, что плачет. Убийца! Убил Божью тварь… взял то, что не дал. И не важно, убил или пожелал смерти. Это все равно. Виновен.
        Он поднимается с кровати, спускается по лестнице и выходит на веранду. Чиркает спичкой, зажигает свечу. «Поминальная», - думает. Собаки выжидающе смотрят на него.
        - Цезарь! - зовет Глеб. Пес, не глядя ему в глаза, поднялся, как-то суетливо крутнулся вокруг себя и снова сел. - Цезарь, - повторил Глеб, ему было стыдно и страшно. - Цезарь, иди ко мне! - Он уселся на пол рядом с собакой и протянул к ней руку. - Я не хотел убивать! Это судьба! - В его голосе звучала мольба о понимании и прощении.
        Цезарь, преисполненный сочувствия, лизнул его в лицо и словно преграда сломалась между человеком и животными. Тинка и Дэзи ткнулись холодными носами в его руки, выпрашивая ласки и сочувствуя. Цезарь, неистово виляя хвостом, негромко взлаивал.
        - Спасибо, спасибо, - бормотал Глеб, лаская собак, - я не виноват, он пришел за Олей… где Оля, Цезарь? Где вы оставили Олю?
        При звуке знакомого имени Цезарь заскулил, а за ним, как по команде, Тинка и Дэзи.
        - Тише, тише, - говорил Глеб, - она спаслась, мы ее спасли…
        Вернувшись в комнату, Глеб уселся за письменный стол и стал раскладывать по ящикам подобранные с пола бумаги. В нижнем ящике наткнулся на семейный альбом, раскрыл. На первой странице, на узком матовом куске картона - дед Сергей Тимофеевич, молодой человек в студенческой тужурке с блестящими пуговицами. Зачесанные назад волосы, серьезные глаза, усы. О таких лицах говорят «хорошее». Молодой человек с хорошим лицом и хорошими глазами. А почему дед не пошел в священники? По семейной традиции он закончил духовную семинарию, но сана не принял. Почему? Не захотел повторять судьбу отца - сельского батюшки? Устные семейные хроники утверждают, что отец Тимофей был беден, честен и неудачлив. Матушка бросила его с тремя детьми - Сережей, Женечкой и Лелей и ушла к богатому крестьянину в соседнее село - случай беспрецедентный в истории сословия. Неудачлив? Что значит - «неудачлив»? Беден? Он, Глеб, тоже беден. Но не считает себя неудачником. Ему, Глебу, ничего не нужно. Ему не нужна карьера, деньги, престижные связи и должности. В отличие от Бориса, которому это все нужно, который считает брата неудачником.
Наверное, Глеб пошел в батюшку Тимофея, которому до такой степени ничего не было нужно, что от него даже ушла жена. Родила троих детей, билась-билась, пытаясь выбраться из бедности, толкала мужа на решительные поступки, ну, там, прошение подать о повышении или переводе в город Киев, например, где открывалась вакансия, или еще что-нибудь, как там это у них происходит? А отец Тимофей - ни в какую. Венчает молодых, крестит младенцев, читает заупокойную над усопшими, а в свободное от работы время собирает гербарий или занимается археологическими исследованиями, благо земля здесь с богатейшей историей, где ни копни - то гребенчатая керамика появится, то витой византийский браслет сине-зеленого стекла, а то и медная монетка, денга или полушка, позеленевшие от времени, - ходит в старой штопаной рясе и доволен. Все думают, что он неудачник, а он - наоборот, всем доволен. Все возможности его реализованы. Любимая работа, уважение людей, честная жизнь, чистая совесть и спокойный дух. И убеждения были: Бог, десять заповедей, доброта, любовь! А Борис говорит, что иметь убеждения, не имея денег, - непозволительная
роскошь.
        …Глеб переворачивает альбомные листы. Родные лица, старые выцветшие фотографии… Леля, сестра деда, не в Кучинских, крупных, спокойных, голубоглазых, а наоборот маленькая, дробная, темноглазая, по-обезьяньи быстрая и ловкая. Раз в поколение в генной матрице Кучинских «взбрыкивал» древний татарский ген, и появлялось на свет существо непредсказуемое, смуглое, темноглазое, полное неуемных страстей и любви к авантюрам, до самой старости способное на «дикие выходки» и неунывающее. С острым язычком.
        «Удивительно, - думает Глеб, - Борису, который так похож на нее, она совсем не нравилась».
        Дед Сергей Тимофеевич - крупный седовласый и седоусый красавец, неторопливый и обстоятельный, свободно читающий на польском и немецком, правда, через час уже напрочь забывая, о чем, по словам бабки, с тысячью разнообразных историй-притч, почерпнутых из богатой и длинной жизни: шутка ли, пережиты Первая мировая, революция, гражданская, Отечественная…
        «Как странно, - думает Глеб, листая альбом и рассматривая семейные фотографии, - дед, открытая душа, великолепный рассказчик, «старый болтун», как называла его бабушка, никогда не упоминал о маркантии. Почему?»
        Как много вопросов, на которые никто никогда уже не ответит…
        …Много школьных фотографий. Вот он, Глеб, серьезный, белоголовый, рядом Борис, смуглый, тощий, с каверзной физиономией, по пояс старшему брату. Студенческие - на картошке, в аудитории, команда КВН, девочка, которую они с Борисом никак не могли поделить и чуть не подрались, но потом Борис, который в известных вопросах был гораздо старше брата, сказал великодушно: «Бери, я себе другую найду!»
        Отец в темном хирургическом халате и шапочке, вымытые руки с растопыренными пальцами в воздухе, как будто он сдается невидимому врагу, на фоне сияющего хрома и стекла операционной. Вокруг - выводок молоденьких смеющихся сестричек-практиканток.
        Мама с сыновьями в Крыму - первый раз на море. Мама, в старомодном закрытом купальнике, стоит по колено в воде - так распорядился фотограф. С одной стороны от нее Глеб, большой уже, восьмиклассник, кажется. С другой - Борис, недовольный, кислый, щурится на солнце. Мамина рука лежит у него на плече - на всякий случай. Надпись наискосок в правом верхнем углу: «Евпатория».
        За окном серело, когда Глеб наконец поднялся и отложил в сторону альбом. Прикосновение к истокам принесло облегчение. Вчерашние ночные события потеряли остроту. В глубине его сознания зрела мысль, что все это люди, любившие его - Леля, дед Сергей, родители и другие, которых он не знал, но которые были, теперь стоят рядом с ним, плечом к плечу, поддерживая и защищая.
        Он вышел на веранду, сняв по дороге с вешалки старый кардиган овечьей шерсти, до сих пор пахнущий сеном и хлевом, связанный очередной женой Бориса, Мирославой - гуцулкой Мирославой, как он, Глеб, называл ее. Брошенный с барского плеча младшим братом старшему, когда тот, снова женившись и начиная новую жизнь, избавлялся от обломков старой. Практически вся одежда Глеба была такого же происхождения. Бедный сельский священник, лекарь душ и тел человеческих, которому ничего не нужно…
        Он сидел на верхней ступеньке веранды, глубоко задумавшись. Седой, сутулый, в старом, домашней пряжи, жакете, пахнущем овцами. Сложив руки на коленях. Он был спокоен, и спокойствие его было спокойствием отчаяния. Спокойствием человека, для которого все кончилось. Все то, чем еще вчера была полна его жизнь, отодвинулось куда-то далеко и потихоньку таяло. Собаки сидели рядом. И были библейская простота и вечность в картине задумавшегося человека и его трех собак. Покой и безнадежность.
        - Прощай, Оля! Прощай, прощай!

* * *
        Утром около восьми он позвонил своему другу Паше, Павлу Денисовичу Заброде, директору эфиромасличного хозяйства, кандидату сельхоз - и экономических наук, умнице, предпринимателю, миллионеру и вообще прекрасному человеку. Пьянице, к сожалению. Попросил привезти пару каких-нибудь кустов, можно облепихи, если есть, конечно.
        - Глебушка, ты? - обрадовался Павел. - Для тебя - есть! Об чем разговор! Буду в десять ноль-ноль. Готовь закуску!
        Он появился в десять с минутами за рулем небольшого грузовичка, в кузове которого лежали темно-зеленые не то кусты, не то деревца. Глеб встречал его у калитки.
        - Глеб Юрич, - закричал Павел, - ты чудом меня застал, я только вчера прилетел из Китая, привез саженцы промышленных сортов сирени, хочу попробовать у себя, а послезавтра лечу на международную ярмарку в Хельсинки!
        Он выбрался из грузовичка, бросился к Глебу и обнял. Он был, как всегда, слегка пьян и бесконечно жизнерадостен.
        - Шведы просят продать урожай мяты, еще на корню, я, конечно, продам, на ярмарке и поторгуемся. Очень удачно, люблю торговаться! А ты как? - Не дав Глебу ответить, он снова закричал: - Ты, старик, ни за что не догадаешься, что я тебе привез!
        Глеб заглянул через борт грузовичка:
        - Сирень?
        - Сирень, да, и еще кое-что, старичок! Сюрприз! - Он откинул борт грузовичка, осторожно снял несколько кустов, укутанных в рогожу, разложил на земле. - Смотри!
        Глеб увидел три куста сирени и необычное дерево с длинным тонким стволом и шарообразной кроной из больших темных листьев.
        - Ну? - вопросил Павел.
        Глеб пожал плечами:
        - Не узнаю.
        - И не узнаешь! - Павел хлопнул его по плечу. - Это пионовое дерево. Китайцы подарили, я как увидел, обалдел, стою, глаз отвести не могу, настоящий пион, громадные цветы, красные, но не куст, а целое дерево! Дерево, представляешь? Выше меня ростом и горит прямо! Ну, они и подарили десять саженцев. Я шесть уже высадил у себя, а четыре решил раздать нужным людям. А тут ты звонишь! Давай лопату, сейчас мы его определим.
        Глебу стоило труда уговорить Павла доверить ему кусты сирени и пионовое дерево и усадить завтракать. Павел пил и ел, как всегда, много - и говорил, говорил, говорил. О планах расширения хозяйства, международных партнерах, продаже мяты, закупке у немцев расфасовочной линии, у китайцев - фарфоровых кувшинчиков для масел, а у болгар - лепестков розы и лаванды.
        Через час он уехал, дав Глебу подробные инструкции, как нужно сажать сирень и пионовое дерево. И добавил, уже сидя за рулем, что пионовое дерево зацветет только через десять лет, а все это время будет привыкать к почве и климату.
        - Но что такое десять лет? - спросил он философски, приподнимая бровь. - Пролетят - не заметишь!

* * *
        …Борис добрался до дома Глеба около шести вечера. Оставил машину на улице у ворот и поспешил к дому. Собаки вяло поднялись навстречу. Цезарь вильнул хвостом и ткнулся ему в руку холодным носом. Дача казалась нежилой. Оранжевый закат отражался в открытом окне кухни. Окна комнаты были закрыты ставнями. Борису это не понравилось - похоже, брата не было дома. Уезжая, Борис не удосужился позвонить, и Глеб, видимо, ушел… куда? Он пошарил рукой над дверью, но ключа в обычном месте не оказалось.
        - Ну-с, - обратился Борис к собакам, - и где же хозяева?
        Цезарь заскулил в ответ, таксы, задрав узкие морды, молча смотрели на него выпуклыми, коричневыми, полными слез глазами.
        - Черт, знал бы - не ехал! - недовольно бурчал Борис, стараясь унять растущее беспокойство. - Я тут с ума схожу, а он неизвестно где изволит быть… гулять отправился!
        Он хмыкнул, подбадривая себя, но вышло неубедительно. Постояв минуту-другую в нерешительности, он спустился с веранды, обошел дом вокруг, затем снова вернулся на веранду. Подошел к двери, с силой налег плечом. Дверь распахнулась, и Борис влетел в теплое, пахнущее сухим деревом нутро дома.
        - Глеб! - позвал он негромко.
        Тишина в ответ. Тишина и полумрак, пронизанный золотыми нитками света, в которых плавала пыль.
        - Глеб, черт бы тебя побрал! - заорал он, вбегая в душную и темную гостиную. - Сколько можно…
        Он осекся, увидев брата. Глеб лежал на полу, разбросав в стороны руки и запрокинув голову. Глаза его были закрыты. Борис рванулся к брату, рухнул перед ним на колени, схватил за плечи и стал трясти…
        Глава 3
        О людях, птицах и животных
        Оля подолгу сидела в парке над рекой, пытаясь читать; подолгу смотрела на реку, на деловитые маленькие пароходики, казавшиеся сверху игрушечными; на тяжелогруженые баржи; на бесконечно длинный желтый песчаный берег, где поджаривались на солнце немногочисленные, по случаю будней, пляжники. Вяло думала, что неплохо бы позагорать, представляла, как лежит на горячем песке, как пахнут речная вода и заросли ивняка, разомлевшего на солнце. Вот только купальника нет… надо бы поискать по бутикам. Она думала о всякой ерунде, вроде того, что волосы у нее отросли и теперь длинные, что она совсем перестала краситься и выглядит девочкой-школьницей, хотя девочки-школьницы теперь красятся будь здоров.
        Она подолгу следила за скворцом, который, в свою очередь, следил за ней, и ей казалось, что он вот-вот что-нибудь скажет. Ведь скворцы умеют говорить. Но скворец молчал. Вернее, говорил, но на своем, птичьем языке. Она кормила птиц большими белыми семечками тыквы, купленными на базаре. Голуби, завидев ее, слетались стаями. Тут же крутились юркие воробьи. Тяжело, как грузовые самолеты, садились на дорожку вороны. Повадки у птиц были разные. Голуби, пытаясь проглотить семечку целиком, давились, судорожно дергали шеями, как-будто кашляли, воробьи воровато хватали добычу и улетали подальше, а умная ворона, не торопясь, наступала на семечку лапой и спокойно отклевывала по чуть-чуть, поглядывая на Олю белым глазом, вполне разумным. «Потому они и живут так долго», - думала Оля.
        Впервые у Оли было много времени, не было работы, ее нигде никто не ждал, и спешить ей было некуда. Было, правда, о чем подумать, но почему-то не думалось. Мысли текли вяло, все время хотелось спать - сверкающая вода реки завораживала, как металлический шарик гипнотизера. Три дня пролетели как во сне. Что делать дальше - неясно. Оля дала себе еще три дня - слава богу, из гостиницы не гонят: она принесла обеим дежурным по коробке конфет… Еще три дня… А что дальше?
        Домой ехать страшно, уж лучше сидеть здесь и ждать невесть чего. Может, вернуться к Глебу? Она, в малодушии своем, не позвонила ему ни разу. Боялась. Боялась узнать, что он… убит, искалечен, лежит в больнице! При мысли, что с ним случилось непоправимое, ее обдавало жаркой волной ужаса. Вот чего она боялась! Как страус, прятала голову в песок. Телефон от Сергея тоже молчит. Не получив ответа, она каждый раз испытывает облегчение. Раз там никого нет, значит никаких приказов не последует, и ничего ей, Оле, предпринимать не нужно. А нужно сидеть и ждать. Дома, к счастью, все в порядке, и это самое главное. Старая Юля полна бодрости, Кирюша здоров. Оля звонит им каждый день. Несколько раз она звонила Сергею, но абонент был недоступен, и одному Богу было известно, где он и что с ним. Оля думала, что не хочет его больше. Какой надо было быть дурой, чтобы принять их отношения за любовь! Ему было удобно с ней - надежная, обязана ему по гроб жизни. Рабыня! Боевая подруга! Лучше бы работала себе в «Старом торговом шляхе» с Зинкой и Надеждой Андреевной, честно зарабатывая свою копейку. Рядом со Старой Юлей и
Кирюшей. И тогда, в декабре, когда он позвал ее, надо было сказать: «Спасибо, но я, к сожалению, не могу!» Придумать что-нибудь. А она вместо этого, как идиотка, трижды идиотка, помчалась к нему на свою погибель. Из-за своего дурацкого чувства долга, соучастница! Ах, она нужна ему! Все у них будет!
        «Ничего мне не нужно! - в отчаянии думает Оля. - Лучше милостыню на улице просить, чем жить с убийцей!»
        И сама, всюду сама виновата! Некого винить! Вот дождется Сергея и скажет ему, что хочет уйти, что эта жизнь не для нее. А он напомнит, как спас ее… что должок на ней…
        «Да, - печально думает Оля, - обязана, а долги нужно отдавать».

* * *
        …Она бездумно брела по улице и, как когда-то в далеком детстве, ела мороженое. Только в сумочке, переброшенной через плечо, вместо носового платочка, письма от подружки и ключей, лежали чужой паспорт, револьвер и доллары. Джентльменский набор. Если ее ограбят, она даже в полицию не сунется.
        Улица была незнакомой, сюда она еще не забредала. Дверь старинного дома с гербом над подъездом вдруг распахнулась, и оттуда вылетела громадного роста девушка в длинной лиловой юбке и короткой розовой блузке до пупа; на голове ее красовалась громадная широкополая шляпа желтого колера с бантом. В одной руке она тащила чемодан, в другой - кованый сундучок с косметикой. Девушка кричала на всю улицу громким визгливым голосом.
        - В гробу я видала твою гребаную «Касабланку» и тебя вместе с ней! Ноги моей больше не будет в этой помойной яме! Режиссер! Да я таких режиссеров…
        Она в остервенении пнула дверь, и дверь, сочно лязгнув пружиной, качнулась внутрь, затем снова вперед, вытолкнув на улицу небольшого человека в черном костюме и галстуке-бабочке.
        - Риека! Риека! - взывал он. - Пожалуйста, вернись! Да постой же ты, Риека! Ты же меня совсем не поняла… я не собираюсь тебя учить… Риека!
        - Пошел ты! - рявкнула девушка, налетая на Олю и роняя сундучок. Сундучок раскрылся, оттуда посыпались блестящие тюбики, коробочки и баночки. Оля вскрикнула, взмахнула руками и рухнула на тротуар.
        - Блин, да что же это за день такой! - Девушка схватила Олю за руку и рывком подняла на ноги. - Живая?
        Оля растерянно рассматривала разбитую коленку.
        - Видишь, Риека, - забубнил маленький человек, - видишь, что ты наделала. Чуть человека не убила.
        - Да пошел ты! - не оборачиваясь, бросила Риека. - Ты как?
        - Ничего, кажется… - ответила Оля.
        - Тогда подержи чемодан, а я схвачу тачку! - крикнула девушка и с воплем: «Такси!» бросилась наперерез потоку автомобилей. Один вильнул к тротуару.
        - Садись! - приказала Риека, и Оля покорно влезла в машину.
        Маленький человек молча наблюдал за их отъездом, опираясь о косяк двери. Оле показалось, что он улыбается.
        - Стрелецкая, восемнадцать, четвертый подъезд! - приказала девушка. - Ты извини, - повернулась она к Оле. - От этой проклятой жары у меня прямо крыша едет… а тут еще папа Аркаша подвернулся под горячую руку!
        - Это был ваш папа? - удивилась Оля.
        - Мой папа? Мой папа?! - Девушка вдруг разразилась пронзительным хохотом, раздельно выговаривая: - Ха-ха-ха! - Она взмахивала руками, шлепала себя по бедрам и вытирала слезы, размазывая грим.
        Отсмеявшись, девушка сказала:
        - Папа Аркаша - хозяин «Касабланки». Кабаре «Касабланка»! Слышала?
        Оля покачала головой:
        - Не слышала.
        - Еще услышишь! - пообещала девушка. - Как колено? Болит?
        - Не очень.
        - Да что ж мне так не везет сегодня! - воскликнула девушка. - С самого утра все наперекосяк! - Она откинулась на сиденье и закрыла глаза. - Дурдом!
        - Заходи! - скомандовала она через десять минут, отпирая дверь и пропуская Олю вперед. - Это моя крепость! Будь как дома.
        Оля прошла через захламленную прихожую в гостиную, где царил страшный беспорядок. Всюду валялись глянцевые журналы и горы одежды, в вазах торчали засохшие букеты, на столе - грязные чашки и бокалы, под столом несколько пустых бутылок; пол был усыпан лузгой от семечек.
        На стене, над всем этим безобразием, словно парил прекрасный черно-белый фотопортрет хозяйки дома, сидящей в «дворцовом» кресле с высокой спинкой: черное платье с глубоким вырезом, десяток браслетов черненого серебра, мечтательный взгляд и полуулыбка.
        - Присаживайся! - кричит хозяйка и скрывается в другой комнате. - Тебя как зовут?
        - Наташа, - привычно врет Оля.
        - Риека! Очень приятно!
        - Кор-рова! - вдруг сказал кто-то неприятным скрипучим голосом, и Оля вздрогнула. - Старая кор-рова! - повторил скрипучий голос, после чего зачастил: - Былдрю! Былдрю! Былдрю! - Потом засвистел протяжно и нежно: - К-и-вис, к-и-вис, к-и-вис!
        Голос доносился из птичьей клетки, похожей на замок - с башнями, башенками и флюгерами. В клетке сидел большой зеленый попугай с ядовито-желтой грудкой и длинным синим хвостом. У него было смешное лицо с громадным крючковатым носом, надутыми щеками и выпуклыми подслеповатыми глазками. На макушке попугая красовалось большое желтое пятно - казалось, на нем надет беретик. Он сидел на жердочке, вцепившись в нее массивными когтистыми лапами, и хитро смотрел на Олю.
        Она подошла поближе.
        - Ты чего ругаешься?
        Попугай, склонив голову к плечу, молча рассматривал ее подслеповатыми глазками; потом высунул наружу голову. При этом он издавал нежные свистящие звуки. Оля с опаской потрогала пальцем жесткие сине-зеленые перышки. Попугай, закатив глаза, высунулся еще дальше. Он, видимо, собирался упасть в обморок от удовольствия.
        - Киви, не приставай к девочке! - сказала появившаяся Риека.
        Попугай проворно втянул голову в клетку и пронзительно заверещал:
        - Кар-р-раул, кр-р-ошка! Былдрю! Былдрю! Былдрю!
        - Сейчас, моя ласточка! Сейчас, мой мальчик! Сейчас мамочка даст тебе зернышек и сладкий сухарик! - запричитала Риека, доставая попугая из клетки и усаживая себе на плечо. Попугай, нежно посвистывая, зарылся клювом в ее короткие волосы. Оля раскрыла рот, рассматривая Риеку: босая, длинноногая, в ярко-красном распахнутом кимоно и попугаем на плече. Хороша!
        - Жрать охота, - сказала Риека. - Я, как расстроюсь, мету как не в себя. Ты как?
        Обстановка на кухне была под стать комнатной: распахнутые дверцы шкафчиков, опрокинутые коробочки со специями, пустые банки с яркими этикетками, рассыпанные зерна. Риека, нисколько не смущаясь, отпихнула ногой ящик с пустыми пивными бутылками, сгребла со стола гору немытой посуды, с грохотом обрушила в мойку.
        - Ко мне тут соседка ходит прибираться, сейчас к дочке уехала, - пояснила. - Дочка у нее родить должна. А у меня руки не доходят, то репетиции, то спектакли. Так и живем.
        - Дур-ра! - сказал попугай.
        - Посажу в клетку! - пригрозила Риека. - Вроде должна вернуться на днях. - Она с треском распахнула окно и высунулась наружу, сбив с подоконника бутылку йогурта: - Теть Паш! Вы уже дома?
        Ей никто не ответил.
        - Ч-ч-черт! - повторил попугай и, мелко кивая головой, зачастил: - Былдрю! Былдрю! Былдрю!
        - Не вернулась. Ну что за день, а? Да, да, сейчас, сейчас, моя лапочка, сейчас будем кушать!
        - Что такое «былдрю»? - спросила Оля.
        - Это - «благодарю». Киви хочет кушать и благодарит мамочку. Сейчас, мой хороший! Сейчас, моя ласточка!
        Смахнув крошки с блюдечка, стоявшего на столе, она насыпала туда проса и семечек.
        - Давай, мальчик! - пригласила попугая. Тот шумно перелетел с ее плеча на стол и поковылял к блюдечку. А Риека принялась доставать из холодильника свертки и банки и нюхать их.
        - Сыр? Бр-р! Ну и вонь! Творог? Вроде ничего, берем! Печень трески? Берем! Колбаса! Наташ, нарежь, пожалуйста, а я сварю кофе. И не давай ему жрать колбасы, он дурной, хватает, что видит. Однажды чуть лапти не сплел - хлебнул виски!
        - И что? - спросила Оля.
        - Ничего! Сутки в отрубе был, я уже думала, кранты.
        Наконец кофе был готов, стол накрыт, и девушки уселись обедать.
        - Ешь, не стесняйся! - командует хозяйка. - Я, вообще-то, на диете, ну да ладно, все перегорит. Денек не того-с, надо снять стресс.
        - Что такое «Касабланка»? - спрашивает Оля.
        - Кабаре.
        - Ты работаешь в кабаре?
        - Уже нет. Папа Аркаша меня выпер, сама видела. Теперь я безработная.
        - Он показался мне хорошим человеком, - сказала Оля.
        Риека, перестав жевать, уставилась на нее. Щека ее была раздута, как от флюса.
        - Папа Аркаша? Вообще-то, ничего. Бывают хуже. То есть режиссер он, конечно, классный, с фантазией, и баб офигенно чувствует. - Она задумалась на миг, потом добавила: - Я вот чего думаю, может, он голубой?
        Оля пожала плечами.
        - Уж очень он баб чувствует! Знаешь, эти голубые дадут форы любой бабе. И задом вертят, и глазки строят. Искусство! Хотя, с другой стороны, он был женат… да и сейчас у него какая-то шмара проживает…
        - А кем ты работаешь?
        - Танцовщицей. Богиня Майя.
        Оля украдкой скользнула взглядом по длинным обнаженным ногам Риеки - ярко-красное кимоно распахнулось и явило миру черные кружевные трусики, - и содрогнулась, представив себе шалман с пьяной публикой, гогот, звон стаканов.
        Риека рассмеялась:
        - Да нет, у нас в «Касабланке» нормально. «Касабланка» - театр! Аркашка классный режиссер. Он даже из этой безмозглой Барби конфетку сделал. А Орландо подобрал чуть не на улице, полумертвого. Сотворил номер - публика кипятком писает. Я уже не говорю о моей Майе. Художник от Бога! Правда, у него крыша едет, сильно торчит на ретро. Ой, да все мы с приветом! Ага? А ты у нас кто?
        - Никто. Я здесь совсем недавно, несколько дней. Приехала к подруге, у ее мужа бизнес. Обещал мне работу…
        Она вздохнула, от души надеясь, что ее голос звучит естественно. Оля органически не переносила лжи, и сейчас ей было очень стыдно. Авантюристическая жилка начисто отсутствовала в ее характере.
        - И чего?
        - Уехали куда-то за границу.
        - И чего теперь?
        - Не знаю. Домой, наверное.
        - А дома?
        - Может, вернусь в библиотеку. Если возьмут.
        - Ты библиотекарь? Оно и видно. А сейчас ты где? В гостинице?
        Оля кивает. Замечание Риеки кажется ей обидным.
        - Понятно. - Риека задумалась. - Ешь давай, - сказала она, видя, что Оля перестала жевать. - Главное, головку держать. И кураж! А ты очень нежная, тебе надо все на блюдечке, знаю я таких.
        Оля отложила бутерброд и поднялась.
        - Ты куда? - удивилась Риека.
        - Мне пора, спасибо. - Оля пошла из кухни.
        - Куда? - Риека схватила ее за локоть. - Я ж по-хорошему! У меня мать такая же неприспособленная. Сядь! - Она силком усадила Олю на табуретку. - Если бы не я, она бы давно с голодухи померла.
        Оля закрыла лицо руками и расплакалась; ей было стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. Она плакала, некрасиво всхлипывая и икая.
        - Да что ж ты ревешь! - закричала Риека, вскакивая. - Не реви, а то я тоже! Я ж по-хорошему… Давай по коньячку! - Она достала из шкафчика бутылку; плеснула коньяк в чашки. - Сейчас вмажем!
        - Кар-р-раул! Кр-р-рошка! - заголосил вдруг попугай, боком доковылял до чашки Риеки и проворно сунул туда голову.
        - Пошел вон! - заорала Риека, хватая чашку. - В клетку посажу!
        - Кор-рова! - огрызнулся Киви, поворачиваясь к ним задом и при этом смахивая своим роскошным хвостом солонку и опрокидывая бутылочку с соевым соусом.
        Оля засмеялась сквозь слезы.
        - Убью! - рявкнула Риека и схватила попугая; тот ущипнул ее за руку, она громко взвизгнула и понеслась из кухни.
        - Кор-рова! Кар-р-раул! Дур-р-ра! Тур-р-рист пр-роклятый! - орал попугай. - Жиззз пр-р-ропащая!
        - Ну, скотина! - запыхавшаяся Риека вернулась в кухню. - Иногда на него находит. Это он из-за тебя перевозбудился. Ну, давай! Бери! - Она взяла чашку.
        - Почему он говорит «турист проклятый»?
        - Это про моего покойного мужа, он у него враг номер один.
        - Твой муж умер?
        - Живой, что ему сделается.
        - А-а, - протянула озадаченная Оля и взяла чашку.
        - Приходящий он у нас, туда-сюда, туда-сюда! То он со мной не может, то он без меня не может. За нас!
        Они чокнулись чашками и выпили. Оля закашлялась, и Риека сунула ей кусок сыра.
        - Почему же враг?
        - Не знаю. Ненависть с первого взгляда. Физиология. Или химия.
        - А где он сейчас?
        - У своей мамочки. Отдыхает от меня. - Риека закатилась, сгибаясь пополам от переполнявших ее чувств, оглушительным бухающим «ха-ха-ха», делая долгие паузы после каждого «ха». Из комнаты ей вторил пленник Киви, резко и пронзительно выговаривая: «Ха-ха-ха!»
        - Переживем! - заключила Риека, отсмеявшись. - Без машины только стремно. У меня прав нет. Учил он меня! - Она всплеснула руками. - Учитель, блин! Достал! «Давай жми!» «Не гони!» «Жми!» «Не гони!» И главное, все такие нервные! Чуть что, сигналят, подрезают, водить ни хрена сами не умеют. А ты водишь?
        - Вожу. Не очень еще, правда.
        - А права?
        - Есть, конечно.
        - Настоящие? Сама получала или купила?
        - Я на курсы ходила, муж заставил. Настоящие.
        - Ты замужем?
        - Была. Уже нет.
        - Ну и правильно. Без мужика легче прожить. Слушай… - Она задумалась на миг. - Слушай, иди ко мне экономкой и шофером, а? Дуй в гостиницу за шмотками и обратно, у меня сегодня гости, а этот срач я до новых веников не разгребу!
        Как ни странно, но родное «до новых веников», которое часто повторяла Старая Юля, решило дело, и Оля согласилась.
        «Риека, конечно, странная девушка, - подумала она, - но - личность! Такой палец в рот не клади, как говорит Старая Юля. Помочь, в случае чего, сможет…»
        И она отправилась в гостиницу за вещами.
        Глава 4
        Новые знакомства и девичьи разговоры при полной луне
        К восьми вечера стол был накрыт, а в квартире наведен относительный порядок. В вазе стояли кудрявые розовые космеи, сорванные Риекой в ящике на балконе. Сияла люстра, хотя за окном было еще светло, что придавало гостиной торжественный вид. Сверкал хрусталь и матово отсвечивал на белой скатерти мельхиор; гипюр на окне «дышал» от легкого вечернего ветерка. Риека поставила свой любимый диск «Вечер при свечах» Ричи Клейдермана и взволнованная носилась из спальни в гостиную, представая перед Олей каждый раз в новых туалетах. Киви принимал самое живое участие в показе мод. Он хохотал, хлопал крыльями и кричал гадости на разные голоса.
        - Ну, как? - спрашивала Риека, появляясь перед Олей в ярко-красном полупрозрачном пенджабском костюме - шароварах и тунике, щедро отделанных золотой парчовой каймой.
        - Кошмар! - кричал хриплым басом Киви, которому передалось волнение хозяйки.
        Оля выключала пылесос, критически рассматривала Риеку и говорила:
        - Красиво, но для первого визита, я думаю, слишком экзотично. Тысяча и одна ночь. В самый раз для гарема.
        - То, что надо! Мужика нужно бить наповал! Как только войдет - бац! Гарем… ты бы знала. Библиотекарша! - фыркала Риека и бежала переодеваться. Появлялась через минуту в коротеньком платьице из шкуры фальшивого леопарда и сандалиях с ремешками, до колен оплетающими ее длинные ноги. - Ну?
        - Копья не хватает! И в Африку охотиться на слонов.
        - Кар-р-раул! - визгливо поддерживал ее Киви.
        - Ты бы понимала! - сердилась Риека и снова исчезала в спальне.
        Наконец, по обоюдному согласию, они остановились на скромной белой шелковой блузке, которую Риека тут же расстегнула до пупа, короткой черной юбочке и черных лодочках на низком каблуке.
        - Чисто библиотекарша, - сказала она недовольно. - Старая дева! Даже неловко, чесслово!
        - Как школьница, - поправила ее Оля. - Тебе больше семнадцати не дашь. Но я бы на твоем месте все-таки застегнулась.
        - Не дождетесь! Должно же хоть что-то от меня остаться.
        - Кор-рова! - подал голос Киви.
        - Ты замолчишь или нет? Достал! - заорала Риека, хватая с дивана плед и набрасывая его на клетку.
        - Он же задохнется, - пожалела Оля попугая.
        - Ничего, он привык к тропикам, - хладнокровно ответила Риека.
        - Дур-р-а! Дур-р-а! Дур-р-ра! - обиделся Киви и надолго замолчал.
        Закончив чистить ковер, Оля выключила пылесос и унесла его в «комнатку для прислуги», набитую ящиками, коробками и всяким ненужным хламом («Никак не разберу после переезда. Руки не доходят», - оправдывалась Риека.). Сняла бигуди, расчесала щеткой шелковистые, вымытые Риекиным шампунем, волосы и надела темно-красное, винного оттенка, платье, подаренное Риекой.
        - Бери насовсем, - сказала та великодушно, - дарю! Мне оно никогда не нравилось, в таком только в монастырь, а тебе в самый раз.
        Она рассматривала себя в зеркале, испытывая острое удовольствие от нежного запаха духов, тоже Риекиных, и прикосновения к коже легкого шифона. Платье было ей длинно, и это делало его удивительно женственным. Впервые за несколько месяцев Оля чувствовала себя красивой и беззаботной. Почти беззаботной.
        Она услышала, как позвонили в дверь, как Риека протопала в своих лодочках по коридору, спеша открыть, как щелкнул замок.
        «Хорошо Риеке, - подумала Оля, прислушиваясь к радостному смеху странной девушки, - красивый дом, сама себе хозяйка, можно гостей принимать. И вообще, жить, как хочешь».
        Внезапно она испытала такой прилив робости и неуверенности, что застыла у двери, не решаясь выйти.
        - Наташка! - Риека затарабанила в дверь. - Ты где? Покажись!
        Оля, задержав дыхание, нажала на дверную ручку.
        - А вот и мы! Знакомься, это наш гость, господин де Брагга! Господин де Брагга - моя подруга Наташа!
        - Наташа! - повторил гость, красивый человек латинского типа, невысокий и очень элегантный, окидывая ее ласково-внимательным взглядом черных глаз. - Здравствуйте, Наташа! - Он поднес к губам ее руку. Оля вспыхнула. - Рад познакомиться с вами, Наташа! - Он повторял ее имя и улыбался, и было что-то в его улыбке такое, от чего Оля почувствовала себя неуютно.
        - Buenos dias![2 - Добрый день! (исп.)] - раздался вдруг скрипучий голос, донесшийся откуда-то словно бы из погреба.
        Де Брагга выпустил Олину руку, повел глазами по комнате, подошел к клетке и сдернул плед.
        - Buenos noches! - вскричал он радостно. - Ноla, chulo! Como estas hoy?[3 - Добрый вечер! Привет, мальчик! Как дела? (исп.)]
        - Bonito! Amigo! Buenos dias![4 - Красавчик! Друг! Добрый день! (исп.)] - радостно верещал в ответ возбужденный Киви, переступая лапами на своем насесте. Девушки переглянулись.
        - Земляка встретил, - объяснил де Брагга, поворачиваясь к девушкам, - это… э-э… loro… «Попугай», - подсказала Риека. - Ну, да! Попугай! - повторил де Брагга. - Наш попугай, из Амазонии! Воистину, тесен мир!
        - Замечательный портрет! - сказал господин, останавливаясь перед фотографией Риеки. - А кто автор?
        - Моя мама!
        - Она художница?
        - Нет, просто фотограф.
        - Очень талантливо. Я бы хотел посмотреть ее работы, если возможно, разумеется.
        - Ради бога! Она будет только рада.
        - А ваша мама где-нибудь выставляется?
        - Мама? Ну что вы! Нет!
        - Почему же?
        - Ну, не знаю! Ей это в голову не приходит. Спонсор, наверное, нужен… не знаю!
        - Напрасно, напрасно.
        Девушки наконец принесли из кухни все запланированные блюда и расставили на столе. Господин де Брагга поочередно усадил обеих за стол, сел сам, поместив у себя на коленях салфетку.
        - Давайте шампанского, - сказала Риека. - За знакомство!
        Господин де Брагга мастерски открыл бутылку, разлил вино в бокалы и сказал, поднимаясь:
        - Безмерно рад знакомству с такими очаровательными женщинами. Для меня большая честь приглашение в ваш дом! - Риека под столом толкнула Олю коленом, что надо было понимать, как восхищение. - За нашу долгую-долгую дружбу!
        - Спасибо за добрые слова, господин де Брагга!
        - Можно Басти, пожалуйста, - попросил гость.
        - Да, конечно, - сказала Риека, вспыхивая. - Басти! Для нас это тоже большая честь!
        И они выпили. Девушки - сидя, господин де Брагга - стоя.
        - На ваших прекрасных застольях все приготовлено руками ваших замечательных женщин, и это замечательно! От этого еда кажется еще вкуснее.
        Риека не в силах сдержать восхищения снова пнула под столом Олино колено. Оля испытывала странный подъем - то ли от выпитого шампанского, то ли от красивого нового платья, то ли от любезного господина де Брагги с его бархатным голосом и ласковым взглядом, который она то и дело ловила на себе и, неизвестно почему, испытывала смущение, хотя манеры гостя были самыми располагающими.
        Риека тоже захотела сказать тост.
        - Господин де Брагга!
        - Басти, - напомнил гость.
        - Да, конечно, Басти, - начала она, поднимая свой бокал и, красиво прищурившись, рассматривая вино на свет. - Мы бесконечно рады, что вы почтили наш дом своим присутствием, это действительно большая честь для нас, и я хочу сказать, что мы, Наташа и я, от души приветствуем вас здесь у нас и…
        Риека, подражая гостю, впала в высокий стиль, но ее хватило ненадолго. В конце длинной фразы ее застопорило, и она беспомощно умолкла.
        Де Брагга вежливо улыбался и вдруг, встретившись взглядом с Олей, подмигнул ей. Оля вспыхнула и опустила глаза в тарелку.
        - Дур-ра! - вдруг квакнул особенно противным голосом Киви, и все с облегчением рассмеялись.
        - Извините, ради бога, - сказала Риека, - Киви не понимает, что говорит.
        - Не уверен, - ответил господин де Брагга. - Эти попугаи очень умные.
        Они снова расхохотались.
        Вечер, кажется, удался. Риекин спич был забыт. Вился легкий непринужденный разговор ни о чем и обо всем. Девушки раскраснелись от шампанского и комплиментов господина де Брагги, глаза их сияли, и они поминутно смеялись. Господин де Брагга галантно ухаживал за обеими. Полетела в потолок пробка новой бутылки - Риека попросила Басти открыть ее «по-гусарски», пробкой в потолок; звенели бокалы, радостно вскрикивал Киви. Гость с юмором рассказывал о путевых впечатлениях, о новых знакомых…
        За непринужденной беседой время бежало незаметно, и все вздрогнули, когда вдруг раздался звонок в дверь. Риека посмотрела на большие напольные часы, они показывали одиннадцать. Девушки переглянулись.
        - Позвольте мне, - поднялся де Брагга, шутливо расправляя плечи.
        - Нет-нет! - Риека тоже встала. - Мы сами!
        Она вопросительно посмотрела на Олю. Оля ответила ей таким же вопросительным взглядом и сказала:
        - Я открою!
        - Гость в дом - радость! Так, кажется, у вас говорят, - сказал де Брагга.
        Не успела Оля отпереть дверь, как длинный тощий парень, ворвавшись в прихожую и почти оттолкнув ее, бросился в комнату и как вкопанный встал на пороге, во все глаза рассматривая чужого человека.
        - Мой муж, - сказала Риека, вздыхая, - Иван Цехмистро. Поздоровайся, Иван, - обратилась Риека к мужу. - Не стой как привидение.
        - Добрый вечер! - произнес молодой человек глубоким сильным басом. - Здравствуйте!
        - Тур-рист проклятый! - заверещал Киви, услышав знакомый голос.
        - Я убью эту паршивую курицу! - возопил Иван Цехмистро, бросаясь к клетке.
        Риека рванулась ему наперерез, и они почти столкнулись у средневекового сооружения. Киви проворно сполз со своей жердочки и спрятался в глубине клетки. Де Брагга посмотрел на Олю и улыбнулся. Оля улыбнулась в ответ.
        - Только тронь! - прошипела Риека. - Ты хоть раз в жизни можешь вести себя прилично? Ты же видишь, у нас гость!
        Она подхватила клетку с попугаем и потащила из комнаты. Де Брагга бросился на помощь. Они вышли из гостиной; Оля и молодой человек остались одни. Оля рассматривала молодого человека - он все еще стоял посреди комнаты и, в свою очередь, рассматривая девушку. Пауза затягивалась.
        - Господа, прошу к столу, прошу к столу! - закричала появившаяся Риека. - Господин де Брагга, Иван! Иван, садись сюда!
        Иван Цехмистро уселся на предложенный стул и уставился на господина де Браггу. Он напоминал ребенка, увидевшего диковинку.
        - Познакомься, Иван, - сказала Риека светским тоном, возвращаясь к обязанностям хозяйки дома. - Это господин де Брагга, а это Наташа.
        - Очень приятно, - пробормотал молодой человек, привстав и поклонившись. - Иван Цехмистро.
        - Кто? - вырвалось у Оли.
        - Цехмистро! - вызывающе повторил молодой человек.
        - Какой прекрасный сегодня день, - поспешно сказала Риека.
        - И вечер просто изумителен! - подхватил де Брагга. - Я вижу звезды над вашим балконом.
        - На Строительной дом сгорел. Многоэтажный! - зловеще сказал Иван. - Почти все люди погибли. Около ста человек!
        - Не ври! - оборвала мужа Риека. - Было в Интернете. Никто не погиб, все в пене.
        - Откуда ты знаешь, что это тот самый пожар? - возразил Иван. - Видела в Интернете! Помойная яма ваш Интернет! Рассадник ереси! Психотроп!
        - Почему? - удивилась Оля. - Там много всякого интересного, и книги новые, и кино, музыка… Можно из дома не выходить, невозможно оторваться. Просто заболеваешь…
        - Вот именно! - закричал Иван. - Заболеваешь! И скоро все человечество будет поражено проклятым вирусом Интернета, через который человеку можно внушить все, что угодно.
        Оля посмотрела на Риеку, и они обе посмотрели на господина де Браггу.
        - Я бы не стал переоценивать дурное влияние Сети на умы людей, - мягко заметил де Брагга. - В свое время книгопечатание, знаете ли, казалось опасным изобретением - мало ли чего кому вздумается напечатать! Так и получилось, не правда ли? Власти не успевали ловить отступников и громить подпольные типографии, рассадники ереси, как вы изволили выразиться… и как следствие, известно ли вам, сколько народу было сожжено на костре? Всякая оппозиция начинается с печатного слова, а запреты и костры никогда не помогали чистоте убеждений. Никогда! Интернет - это будущее, хотим мы этого или нет.
        - Не знаю, не знаю, - покачал головой Иван. - Любые террористы могут сообщаться посредством этой проклятой паутины. А кроме того, известно ли вам, что восемьдесят процентов запросов приходится на порнографию? Разве это не говорит о падении нравов?
        - С тех пор как их изобрели, они все время падают! - брякнула Риека.
        - А возможность взломать базы данных любого государственного учреждения, Министерства обороны, например, или контролировать частную переписку? О каких правах человека может идти речь? В мире главенствует право сильного, закон джунглей! Мы идем к концу света.
        Оля взглянула на Риеку, та закатила глаза. Если бы не де Брагга, она бы от души приложила Ивана, но при госте стеснялась. И Иван Цехмистро, сминающий застолье, оставался безнаказанным.
        - Ты, Иван, кушай, - нежно ворковала Риека, бросая на мужа испепеляющие взгляды и подкладывая ему на тарелку разной снеди. Иван глотал, не глядя, и продолжал развивать тему достойного жалости будущего человечества.
        - Да, - сказал задумчиво де Брагга, - я думаю, в том, что вы говорите, есть доля истины. Но поживем - увидим. Так, кажется, у вас говорят? Что же касается конца света… я думаю, время у нас еще есть.
        - Вот именно! - поддержала его Риека. - Никто не знает, что будет завтра. Все время предрекают конец света, и в девяносто девятом, и в двухтысячном, а в двенадцатом даже готовиться стали! И ничего! Вообще, как можно знать будущее? Ясновидящих до фига развелось! Как можно видеть то, чего еще не было? Еще салат?
        - Да, спасибо, с удовольствием. Очень вкусно. А может, уже произошло?
        - Это Наташка все! - призналась, розовея, Риека. - Я, если честно, на кухне не очень… могу месяц не заходить.
        - Вот именно! - буркнул Иван с набитым ртом.
        - Что уже произошло? - спросила Оля.
        - Будущее! Оно уже произошло, и потому его можно увидеть. Представьте себе, господа… - Де Брагга смотрел на них взглядом заговорщика. - Представьте себе временной поток, обтекающий нас, плывущий из будущего в прошлое, состоящий из не открытых еще материальных частиц времени. Назовем их…
        - Хроночастицы! - загорелся Иван.
        - Прекрасное название! Поток хроночастиц, плывущий из будущего в прошлое и несущий информацию о том, что уже произошло - в виде картин и звуков. А ясновидящие, не шарлатаны, разумеется, а настоящие, эту информацию принимают…
        - То есть вы хотите сказать, что время движется не из прошлого в будущее, а наоборот, из будущего в прошлое? - Иван был потрясен.
        - Именно! А как же иначе объяснить феномен ясновидения, вещих снов, предчувствий? Риека абсолютно права - как можно увидеть то, чего еще не было?
        - И Нострадамус, который видел танки со свастикой, просто принимал сигналы из будущего! - обрадовался Иван. - Интересная гипотеза, пожалуй, я готов согласиться. (Риека закатила глаза). А вы уверены, что время материально?
        - Я в этом не сомневаюсь И я даже знаю, кто откроет хроно частицы.
        - Кто? - Они смотрели на де Браггу как дети на волшебника, ожидая чуда.
        - Подумайте, господа. Представьте себе, что человек стареет от взаимодействия с этими самыми хроночастицами. Он как будто стоит на ветру… Ветер времени бьет ему в лицо, человек щурится, кожа его грубеет, появляются морщинки… Читали в фантастических романах о том, что космонавты, для которых время течет медленнее, почти не стареют?
        - И возвращаются молодыми! Читали.
        - А кому важнее оставаться подольше молодыми?
        - Женщинам! - догадался Иван.
        - Вот вы и ответили на вопрос, кто откроет частицы времени и научится ими управлять!
        Риека захлопала в ладоши.
        - Можно будет построить приборы, принимающие изображения из будущего, - Иван не желал расстаться с интересной темой, - и при настройке на определенную местность, на город, улицу или даже на дом, можно узнать все, что произойдет там завтра.
        - Я против! - сказала Риека. - Я не желаю, чтобы за мной подглядывали.
        - Я тебя очень понимаю! - фыркнул Иван. - А сейчас ты думаешь, за тобой не подглядывают?
        - Кто?
        - Кто надо! Сунуть тебе в квартиру жучок или видеокамеру пара пустяков.
        - Господи, ну что ты несешь? - возмутилась Риека. - Ты, Иван, непременно должен все испортить!
        - Причем тут я? - обиделся Иван.
        - Это моя вина, - покаялся де Брагга. - Я не предполагал, что у вас такое живое воображение.
        - Нет, а правда… - начал было Иван, но Риека не дала ему закончить:
        - Салатик, прошу вас, господин де Брагга. Наташкин фирменный! Иван!
        - Прекрасный салат! - похвалил господин де Брагга. - Знаете, мой американский партнер рассказал мне недавно презабавнейшую историю. Кому-нибудь из вас знакомо имя Горски? Мистер Горски?
        - Не знакомо! - сказала Риека.
        Иван наморщил лоб и открыл рот.
        - Не знакомо! - повторила Риека, видимо, пнув Ивана ногой, потому что он издал полузадушенный звук, возмущенно уставился на нее, но рот закрыл. - Расскажите!
        - Всем вам, разумеется знакомо имя Нейла Армстронга, командира космического модуля «Аполлон-11», который в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году высадился на Луну и стал первым человеком, ступившим на лунную поверхность…
        - А говорят, - влез Иван, - что это все было мистификацией! И никто на Луну не высаживался!
        - Иван, прекрати! - возмутилась Риека. - Слушай лучше.
        - Так вот, - продолжал господин де Брагга, - когда он ступил на лунную поверхность, он сказал: «Это всего-навсего крошечный шажок для человека, но гигантский шаг для всего человечества!» И добавил: «Привет, мистер Горски!» Все решили, что мистер Горски был советским космонавтом-конкурентом. Однако, как оказалось, среди советских космонавтов никогда не было мистера Горски. - Де Брагга, как опытный рассказчик, сделал паузу и обвел глазами молодых людей. Насладившись вниманием, продолжал: - И каждый раз, когда его спрашивали, кто такой мистер Горски, Армстронг только молча улыбался. А совсем недавно он ответил на вопрос о том, кто же этот загадочный мистер Горски. «Мистер Горски умер, - сказал он, - и теперь я могу рассказать о нем!» Оказывается, в тридцать восьмом году, когда он был маленьким мальчиком, их соседями были мистер Горски и его супруга, миссис Горски, которые часто ссорились. И миссис Горски при этом кричала мужу: «Секс? Ты хочешь секса? Будет тебе секс, но не раньше, чем соседский парень ступит на Луну!»
        Риека захлопала в ладоши:
        - Обалденная история! Правда, Натка?
        - Знаю, - сказал Иван разочарованно. - Читал! Выдумка желтой прессы.
        - Сам ты выдумка! - прошипела Риека.
        - Ему, наверное, было страшно, - сказала задумчиво Оля. - Стоять на мертвой планете, в полном одиночестве, под черным космическим небом и видеть где-то немыслимо далеко сверкающую звездочку - Землю!
        Наступила тишина.
        - Ангел пролетел… - произнес вдруг де Брагга.
        Глава 5
        Новые знакомства и девичьи разговоры при полной луне (окончание)
        - Наташа! Наталья! - произнес де Брагга медленно, словно смакуя. - Наташа! Очень красивое имя. А как вас называли в детстве? Мама, например? - Он смотрел на Олю с доброжелательной улыбкой, и Оле казалось, что он видит ее насквозь.
        - Таша! - брякнула она первое, что пришло ей в голову.
        - Таша? - удивилась Риека. - Никогда не слышала. А что, мне нравится! Я тебя тоже буду так называть.
        - Противные моим взглядам суждения не оскорбляют и не угнетают меня, а только возбуждают и дают толчок моим умственным силам, - торжественно продекламировал Иван, сверля взглядом де Браггу. Все, что он говорил сегодня, он говорил для этого незнакомого человека, который ему очень понравился. Умный и образованный человек. «Эх, если бы не девчонки, - думал Иван, - можно было бы серьезно поговорить. Еще салатику, господин де Брагга! - мысленно передразнил он Риеку. - Декоративный пол!»
        - Интересно, - сказал де Брагга, - я никогда не читал Монтеня в переводах… мне всегда казалось, что философия, как и поэзия, непереводимы.
        - Вы узнали Монтеня? - Иван задохнулся от счастья.
        - Ну, разумеется. Я даже помню, откуда это. «Об искусстве беседы», не правда ли?
        - Да! - с жаром подтвердил Иван. - Моя любимая глава. Я абсолютно с ним согласен. К сожалению, мы утратили вкус к созидательной и глубокой беседе. Помните? «Если я веду беседу с человеком сильной души, смелым соперником, он нападает на меня со всех сторон, колет и справа и слева…»
        - Иван, ты собираешься цитировать всю книжку? - перебила мужа Риека.
        Иван смутился. Оле стало его жалко.
        - Ох, эти женщины! - шутливо воскликнул де Брагга. - Разве при них можно вести серьезные разговоры?
        - Нельзя! - обиженно согласился Иван.
        Вдруг раздалось астматическое хрипение, и часы, слегка задыхаясь, стали отбивать полночь.
        - Время привидений, - заметил де Брагга.
        - Никогда не верила в привидения! - вскрикнула Риека, предупреждая возможный выпад супруга.
        - И тем не менее! - Иван ринулся в новую тему, подтверждая ее опасения. - Недавно мне попалась в руки прелюбопытнейшая книга очевидцев о странных, аномальных явлениях…
        - Знаем! - оборвала его Риека. - «Икс фактор» и битвы экстрасенсов! Видели по тэвэ. Господин де Брагга, - обратилась она к гостю, снова пнув под столом Ивана, который недоуменно посмотрел на нее, - я все время собираюсь спросить, откуда у вас такой хороший русский язык? Вы из семьи эмигрантов?
        - О нет! Просто у меня много здесь друзей!
        - А какой ваш родной?
        - У меня их два, французский и испанский.
        …Дальше разговор катился по наезженной - ни о чем и о обо всем, как и полагается за столом.
        - А вы, Наташа, тоже актриса? - спросил де Брагга.
        - Ну что вы! Я работаю в библиотеке. То есть сейчас уже не работаю…
        Оля смутилась. Весь вечер она чувствовала пристальный интерес гостя, доброжелательный и чуть насмешливый, а то, как он произносил ее имя… Идиотская мысль назвать себя Ташей!
        - Библиотекарь! Я всегда питал глубочайшее уважение к этой профессии и считаю, что это не столько профессия, сколько менталитет, - сказал де Брагга. - Я мечтаю найти хорошего специалиста, чтобы разобрать мою библиотеку.
        - Я всегда хотел стать библиотекарем! - заявил Иван.
        - А кем ты не хотел стать? - набросилась на мужа Риека. - На все руки от скуки! Давайте лучше чай пить. Пошли, Ташка!
        И девушки отправились на кухню готовить чай.
        - Ну, как он тебе? - спросила Риека, как только они остались наедине.
        - Кто? - не поняла Оля.
        - Себастьян, конечно. Не Иван же! Убила бы придурка собственными руками!
        - Мне он понравился.
        - Шикарный мужик! За такого бы выйти.
        - Но…
        - Что - но?
        - Он же старый! - выпалила Оля.
        - Старый? Почему старый? Ну, пятьдесят. С гаком. Для мужика это не возраст, особенно если при деньгах.
        - Дело не в возрасте… - Оля замялась.
        - А в чем?
        - Ну, понимаешь… он как будто насквозь тебя видит, не знаю как тебе объяснить…
        - Бывалый? - с сомнением предложила Риека.
        - Все уже видел, все знает, все понимает! Как будто ему сто лет или даже больше. Откуда ты его знаешь?
        - Он бывает у нас в «Касабланке». У него еще приятель миллионер, владелец банка. Тот вообще на меня глаз положил. Женат, к сожалению.

* * *
        Потом девушки стояли на балконе, наблюдая, как господин де Брагга и Иван медленно, поминутно останавливаясь, шли по двору. С высоты мужчины казались карликами. Иван, размахивая руками, убеждал в чем-то господина де Браггу, хватал его за плечо, забегал наперед, приплясывал и мельтешил руками. Один раз даже, присев на корточки, стал чертить что-то на асфальте, свободной рукой приглашая иноземца присоединиться.
        - Совсем офигел! - в сердцах сказала Риека. Недолго думая она рванула из ящика кустик герани и, размахнувшись и обсыпав землей себя и Олю, швырнула его в сторону мужчин. Несчастный цветок шлепнулся на землю метрах в десяти от живописной пары. - Черт! - сказала она, отряхиваясь. - И тут не везет! Ну что за день! А так хорошо все начиналось! Надо же было Ивану припереться! Теперь он от Себастьяна до утра не отцепится. - Она запустила пальцы в свои коротенькие волосы, подергала их и простонала: - Как я устала! Ташка, давай по сигаретке и спать, спать, спать!
        Над двором висела громадная ярко-зеленая молодая луна, та самая, по которой ходил когда-то американский астронавт, и сияла со страстью и накалом, неожиданными для этого холодного и печального небесного тела. Было светло, торжественно и очень тихо. Лишь ветерок время от времени едва слышно шелестел листьями деревьев и кустов, да звенел сверчок. Мир спал. Удлинились тени предметов. Все уже вернулись домой и видели десятый сон: и влюбленная молодежь, и загулявшее старшее поколение - неверные мужья и легкомысленные жены, - и пьяницы.
        Девушки удобно устроились на балконе, принеся подушки с дивана и положив их прямо на пол. Риека погасила свет в комнате. Балкон был залит лунным сиянием.
        - Какая ночь! - простонала Риека. - Да в такую ночь спать просто преступление! Надо было предложить им ночное купание. А что? Взять шампанское, яблоки - и на всю ночь на реку! Хотя с Иваном все без толку.
        - У него странная фамилия, - сказала Оля.
        - У Ивана? Еще бы! Предмет гордости, старинная польско-украинско-еврейская! Я обалдела, когда услышала. Даже подумывала и сама стать Цехмистро. Представляешь, Риека Цехмистро! - Риека испускает восторженный вопль, от которого кровь стынет в жилах, и тут же испуганно зажимает рот рукой.
        Минуту-другую девушки прислушиваются, но все по-прежнему тихо в мире, никто не проснулся и не требует к ответу нарушителей тишины.
        - Это Иван тебя учил машину водить? - неожиданно спрашивает Оля.
        - Иван? Как же, Иван научит! Это Славик, мой второй муж, до Ивана еще.
        - У тебя их было так много? - удивляется Оля.
        - Много? Трое всего! Славик мне помогает, ежели чего, мы друзья. Иван электрический утюг включить не способен. А насчет замужества - нет предела, моя маман, например, уже в пятый раз замужем - и ничего. И в шестой пойдет, в случае чего. Представляешь, Славик и его приятель врач открыли центр компьютерной диагностики импотенции. Огребают бабок немерено. Никогда бы не думала, что вокруг столько импотентов. Кому он нужен, этот центр? Как будто я и так не определю, без центра! - Риека восторженно валится на спину, дрыгает ногами и радостно взвизгивает. Оля, глядя на нее, тоже смеется. - А знаешь, - говорит Риека, отсмеявшись, - я не воспринимаю Ивана как мужа. Ну, подумай сама, какой из него муж? Так, пацан, младший брат, гений недоразвитый. Безработный к тому же.
        - Почему безработный?
        - Потому! Работать не хочет, вот почему. А хочет говорить, много и долго, а все чтобы пораскрывали варежки и опупели от восторга. Устроили его в школу, учителем истории в седьмой класс… выдержал две недели и сбежал. Там же планы уроков писать надо, готовиться и, вообще, скучно… Мы выше этого! Нам бы только поболтать.
        - А вы давно женаты?
        - Два года. Я, когда увидела его в первый раз, обалдела! Красивый мальчик - глаз не оторвешь, он тогда учился еще, начитанный, умный. Сонька, моя приятельница, притащила его к Римке на день рождения, в библиотеке подцепила. А у нас девичник, одни бабы! Пять одиноких, лишенных иллюзий баб! - Риека взвизгивает от смеха. - Представляешь? Римка накануне выгнала своего бабника, в депрессии; Сонька, страшная как смертный грех, правда, умная; я, после развода, тоже радости мало; Анюта - у нее муж еще сохранился, но гуляет, как последний кобель, и Танька, наша красавица, цены себе не сложит, мужики шеи на улице сворачивают, тоже в тоске, влюблена в хмыря с тремя детьми, образцово-показательного мужа, который ее пользует раз в квартал и вешает лапшу на уши про их «высокие отношения». А тут вдруг такое чудо! Мы сидим, рты пораскрывали, а он нам заливает из древней истории: Нефертити, индийские жрицы, они же храмовые куртизанки, Камасутра, Клеопатра, Антоний, культ красоты, поклонение женщине! Наконец Анюта не выдержала, разревелась, за ней Сонька захлюпала, вспомнила о своей проклятой судьбе, Римка тоже
притихла. Не день рождения, а поминки какие-то. У Ивана всегда так, ни в чем меры нет. Кого хочешь достанет. Мне бы подняться тогда, да сказать: «Спасибо, Римчик, расти большая, не кашляй» - и слинять, так нет же, сижу, любуюсь на свою голову. А потом все вместе вышли, на улице народ рассосался, мы с Иваном остались вдвоем, и он пошел меня провожать! - Риека вздыхает, мечтательно смотря на луну. - А я как раз после развода, настроение, не приведи господь - жизнь закончилась, все уже было, и ничего нет впереди. Ну и остался он у меня. Мамочка моя! - стонет Риека. - Как же давно это было! Я как с ума сошла! Ну а он… У него вообще крыша поехала. Я у него первая была. А наутро он говорит, давай поженимся. Ну, думаю, лишив его иллюзий, я, как порядочная, должна теперь выйти за него. Дуры мы бабы! - Риека возбуждена, на глазах ее блестят слезы. - Я влюбилась, как девчонка! Как школьница! - Она шмыгает носом и смотрит на луну.
        Оля полулежит на громадной диванной подушке, закрыв глаза. Дремлет. Риекины слова долетают до нее словно сквозь туман. Она думает, что никогда бы не решилась выскочить замуж вот так, сразу, а долго раздумывала бы, советовалась с мамой… ну, и что? Вышла вроде за хорошего парня, из честной, простой семьи… семейной идиллии хватило на четыре года… хотя каких четыре? Хватило года, чтобы понять, как она вляпалась. От любви не осталось и следа… а только тоска и недоумение. И постоянная мысль: что же делать? Она до сих помнит свое отвращение к мужу, к его запаху, его манере есть, цыкать зубом, бросать свои вещи на спинки стульев… да мало ли? А секс? Лучше и не вспоминать. Развестись? А ребенок? Как его оставить без отца? Так и тянулись бы эти недужные отношения, но тут, к счастью, муж сам попросил развод. Ему она тоже была не в радость. Не бывает одному плохо, а другому хорошо, потому что в семейной жизни участвуют двое.
        - Ну я бы еще подумала, - журчит Риекин голос, - если бы не его мамашка. Он заявился домой после ночи любви и с восторгом рассказал ей, что встретил женщину своей мечты, влюблен и немедленно женится. А эта дура, нет чтобы порадоваться за сынка, - Риека хихикает, - тут же примчалась ко мне и закатила дикий бенц. И с пути я его сбиваю, и учиться ему еще надо, и старая я для него, подумаешь, семь лет всего! И вообще, проститутка! Представляешь, уровень? - Риека задумывается, потом спрашивает: - Ташка, ты живая? Или спишь уже?
        - Не сплю, - бормочет Оля. - Слушаю.
        - Я потом два месяца прятала Киви, когда люди приходили, боялась, что он подхватил такое красивое звонкое словечко и выдаст в самый неподходящий момент! С ним никогда не знаешь. Но, кажется, пронесло.
        - А он понимает, что говорит?
        - Кто, Киви? Нет, конечно. Он же дурной! Но хитрый, правда. Но вообще-то он кое-что соображает, я думаю. Он знает, что есть «хорошие» и «плохие» слова. «Благодарю» - хорошее, дают кушать и выпускают из клетки, а «дура» - плохое, его кричат, когда сердятся. Он же чувствует настроение. И никогда не знаешь, какое слово он запомнит и почему - то ли звук понравился, то ли человек. И настроение ему передается, а может, запах нравится. Я однажды надушилась «Опиумом», так у него такая аллергия началась, чих, чуть ли не судороги, ну, думаю, все, летальный исход! Но нет, выжил. Прочихался. А вот с Иваном у них ненависть получилась с первого взгляда, взаимная. Соперники. А со Славиком - ничего, был контакт. Ты ему вот сразу показалась. Шейку подставил почесать. А через неделю выдаст какое-нибудь твое словечко. Так что не ругайся при нем. - Риека зевает и потягивается.
        - А кто она? - спрашивает Оля.
        - Мать его? - с ударением произносит Риека. - Мастер на обувной фабрике, а папенька - бухгалтер, там же. Такая вот рабочая династия. А Иван у них как лебедь в гусином гнезде. Подкидыш! А на свадьбе у нас были те же девки. Кроме Соньки. Дура, до сих пор простить мне не может. А Римка, змея, несколько раз повторила, что мы с Иваном прекрасно смотримся вместе и разница в возрасте совсем не бросается в глаза. Разница в возрасте! Представляешь, какая стервида?
        Ну, переехал Иван ко мне со своими конспектами. А я эту квартиру только купила, тут и ремонт нужен, и вообще. Ну, думаю, начала новую жизнь, с новым мужем, в новой квартире. Я после развода в такой депрессии была, хоть вешайся. А тут такая любовь! Иван с колен не встает, не просто любит, а с ума сходит, и говорит, говорит, говорит… какая я красавица, - Риека делает большие глаза, - какое я чудо, «чудочко», как я прекрасно готовлю. Я - готовлю! Да я, кроме яичницы… картошку, правда, еще могу сварить! А на ремонт пришлось нанять людей. И сосед под рукой всегда, гвоздь там прибить или еще чего. Иван же учится, ему заниматься надо. Мамашка по десять раз на дню звонит, контролирует, как учеба идет. В институт забегает на предмет успеваемости. А Иван занят, конспектирует всех подряд: немецких философов, классиков там всяких, основоположников, сегодня он марксист, завтра - национал-социалист, потом демократ, монархист и так далее. Записался даже на курс по истории иудаизма, на первой же лекции сцепился с преподавателем из-за каких-то дат в древней истории, тот его и выпер. Иван неделю успокоиться не мог
- как таким невеждам разрешают преподавать! В его вузе, между прочим, тоже все неучи и примитивисты. Языками не владеют, классиков читают в переводе. Да и то, если читают, то только единицы, в основном по методичкам излагают. Он их там всех так достал, что они бы и рады ему автоматом «отлично» ставить по всем предметам и красный диплом в перспективе, да он не хочет. Он хочет выступать и обличать! Бить и колоть цитатами, причем в оригинале. Немецкий стал учить из принципа. Так мы и жили. - Риека улыбается. - Таш, смотри, какая луна! Обалдеть, какая луна! - говорит она после паузы, мечтательно глядя на луну. В лунном свете ее некрасивое длинноносое, как у Буратино, лицо становится тонким и одухотворенным.
        - Знаешь, - продолжает она, - я себя чувствовала страшно молодой с Иваном. Хорошее было время… Потом он меня с моей Майей увидел - что было! Не передать! Трагедия! Ревность! Отелло! Или он - или «Касабланка»! А жить, спрашиваю, на что? Вагоны, говорит, разгружать буду для прокорма любимой женщины, а не дам ей развлекать своим телом проклятую буржуазию! Он на тот момент марксистом числился. Я к папе Аркаше, ухожу, говорю, из кабаре! Любовь дороже!
        - А он? - спрашивает Оля сквозь сон.
        - Ну, Аркаша наш вообще очень деликатный… Я, говорит, Риека, тебя очень понимаю, но твой муж, мне кажется, не прав - ты же актриса, у тебя талант, ты замечательный художник. У него, как бы это сказать, несколько устаревший взгляд на экзотические танцы. И если он тебя любит, то должен принять такой, какова ты есть, со всеми твоими достоинствами и недостатками, то есть с тем, что он считает недостатками. Ты ведь не запрещаешь ему конспектировать Канта, правда? Человека понять нужно, а не диктовать, как ему жить, и ставить всякие условия. Ты не сможешь существовать без танца. А кроме того, не забывай про деньги. Деньги, отвечаю, не все, любовь важнее. Не скажи, Риека, отвечает мне хитрый Аркаша, без денег никак нельзя, особенно влюбленным, ты ведь сама знаешь, какой у них аппетит.
        Это точно! Прав Аркаша. Нет, говорю я тогда Ивану, это мое ремесло, это мое искусство, не брошу я «Касабланку.
        Ну, он собрал свои конспекты, сказал мне с горечью, что ради меня, не колеблясь, порвал с семьей, с родными ему людьми, а я ради него не могу бросить свой притон, и ушел, хлопнув дверью. Я в слезы, ночью рыдаю в подушку, днем хожу с распухшей рожей, рычу на всех… (Оля улыбается, представив себе рычащую Риеку), звоню ему по сто раз на дню, и на мобилу, и на домашний, а трубку мамашка берет и сразу в рев: «Я вас предупреждаю, не смейте звонить, я вот полицию на вас…» Две недели проходят, я в депрессии, жить не хочу… Вдруг вечером в четверг - у меня выходной в четверг, и я дома - звонок в дверь. Иван вернулся! Входит с чемоданом конспектов, бросается в ноги, любит, жить без меня не может, осознал, понял, хотел покончить с собой… Ну, снова две недели восторгов, безоблачное счастье, любовь…
        - И что? - спрашивает проснувшаяся Оля. У Риеки живая мимика и образная речь, образная настолько, что даже всякие полуприличные словечки в ее устах звучат вполне прилично. Во всяком случае, Олю они не коробят, а смешат. Риека закатывает глаза, надувает щеки, повышает голос, испуганно зажимает рот рукой, делает драматические паузы… Оле кажется, что она в театре, и еще кажется, что жизнь у Риеки яркая, интересная и необычная, такая же, как и внешность, не то что у нее, Оли… Разве можно сравнить «Касабланку» и библиотеку?
        - Да ничего. Примчалась его мать, устроила скандал, довела себя до сердечного припадка. Я ей «Скорую», перепугалась до смерти! Не знаю, что она ему потом наговорила, а только он заявил мне, что не потерпит издевательств над своей престарелой матерью, самым близким ему человеком, женщиной, давшей ему жизнь. Собрал конспекты и был таков. Вернулся в семью. Представляешь? Ну, я уже не убивалась, как в первый раз. И звонить не стала. Живу в свое удовольствие, жду. Скучаю, конечно, но сердца не рву. Через десять дней - второе пришествие! С конспектами! Снова слезы, сопли, любовь до гроба… не может без меня… порвал с матерью, этой деспотичной женщиной, подавляющей его «я», так же, как она подавила «я» его отца, этого замечательного, но слабого духом человека, уничтожив его навсегда, и так далее.
        Через полгода мы подали на развод, но помирились и не явились в суд. Потом снова. Да что-то помешало, не развелись. Так и тянется. Надо бы, конечно, разбежаться, да руки не доходят. И любовь куда-то делась… Ташка, я тебя совсем уморила! Ты что, спишь?
        - Умгу, - бормочет Оля. - Не сплю.
        Небо тем временем посветлело, и звезды исчезли. Луна поблекла и напоминала лишь бледное отражение той ослепительной ночной красавицы, которая висела над миром совсем недавно. Стало свежо. Пробовали голоса ранние птахи.
        - Ташка, пошли спать! Завтра заслушаем тебя, готовься. - Риека встает и потягивается. - Постельное белье возьми в стенном шкафу в прихожей. Спокойной ночи. - Она сбрасывает туфли и босиком идет к себе в спальню, стаскивая по дороге блузку и расстегивая юбку. - До завтра! - говорит, обернувшись на пороге, и исчезает.
        Оля выбрала розовые в синий горошек простыни и наволочки, постелила и тоже улеглась. Свернулась калачиком, застонав от наслаждения, и только сейчас поняла, как устала. Тело гудело, ноги ныли, глаза слипались. Как только голова ее коснулась подушки, она провалилась в глубокий сон…
        Глава 6
        Битва и союз титанов
        Резкий телефонный звонок выбросил де Браггу из сна. Он помедлил минуту, прислушиваясь к нетерпеливым трелям, посмотрел на часы - восемь утра. Попытался вспомнить, с кем на сегодня назначены встречи. Не вспомнил. Голова была тяжелой. Он заснул около пяти. Трех часов сна явно недостаточно в его возрасте. Новый друг Иван Цехмистро проводил его вчера ночью, то есть уже сегодня утром, до гостиницы, напросился в гости, долго развивал тему нового мирового порядка…
        «Умный паренек, - подумал де Брагга, - но уж очень… очень… очень…» - Так и не сумев найти нужное слово, он наконец взял телефонную трубку.
        - Доброе утро! - Голос в трубке кажется ему смутно знакомым. - Надеюсь, я вас не разбудил?
        - Кто это? - потребовал де Брагга.
        - Мы с вами познакомились на приеме у вашего друга, помните? - сказал голос в трубке и, предупреждая собеседника, добавил: - Не называйте меня по имени, пожалуйста. Вспомнили?
        - Да, кажется, вспомнил, - медленно произнес де Брагга. - Чем могу быть полезен?
        - Я хочу просить вас о встрече.
        Де Брагга молчал. Его не удивил звонок этого человека, так как в глубине души он знал, что им суждено встретиться еще раз. Такое было у него внутреннее чувство. Человек на той стороне провода тоже молчал, ждал и не торопил.
        - Хорошо, - сказал наконец де Брагга, - где и когда?

* * *
        Маренича он увидел издали. Тот читал, сидя на скамейке под старым мощным вязом, чьи узловатые, выпирающие из земли корни напоминали клубок змей. Парк в это время дня был почти пуст, если не считать двух-трех молодых женщин с детскими колясками и двух маленьких девочек, увлеченно играющих в песочнице на детской площадке. Их бабушки с книгами на коленях мирно беседовали, время от времени бросая взгляды на внучек. Было жарко, тихо, звенели кузнечики.
        «Интересно, - подумал де Брагга, - это те же кузнечики, что и ночью? Или это другие, дневные кузнечики?»
        Бил фонтан. Его тугая струя с легким шумом взмывала высоко в небо и падала обратно. Голуби, воркуя, купались на мелководье, поближе к краям бассейна; верещали воробьи. Бело-черный уличный кот, бродяга и хищник, распластавшись в траве, выжидал удобного момента для прыжка. На дорожку впереди села большая красно-черная бабочка, и де Брагга осторожно обошел ее.
        - Здравствуйте, господин Маренич, - сказал он, опускаясь на скамейку.
        - Здравствуйте, господин де Брагга. Спасибо, что пришли.
        - Как же не прийти, вы задели мое любопытство. Давно ждете?
        - Нет, не очень. Я пришел немного раньше. Знаете, поймал себя на мысли, что не помню, когда сидел в парке, вот так, как сейчас, с книгой, никуда не торопясь… лет двадцать-тридцать тому назад… Не помню. Ушло, кануло… А может, и не сидел никогда. Парк наш уникальный, чуть отойдешь подальше - там уже настоящий лес. Ни за что не скажешь, что до центра рукой подать. И казалось бы, чего проще - приходи и читай! Так нет же, то одно, то другое…
        - А что за книга у вас, позвольте полюбопытствовать?
        Маренич протянул ему книгу. Она была на английском языке.
        - «The secret war», - прочитал де Брагга вслух и тут же перевел: - Де Грамонт, «Секретная война. История международного шпионажа после Второй мировой войны». - Посередине титульного листа красовался темно-красный штамп Нью-Йоркской публичной библиотеки. - Серьезная книга, - сказал он, переворачивая страницы.
        - Не подумайте, ради бога, что она унесена из библиотеки, - сказал Маренич. - Я купил ее в прошлом году в Нью-Йорке за смешную цену - пятьдесят центов - на распродаже. Там списанные книги не уничтожают, а продают прямо на улице рядом с библиотекой. Книга эта уже не представляет ни малейшего интереса по причине того, что секретная война закончена и победители определены, и ее попросту выбросили. А я вот до сих пор воюю… привычка, знаете ли… Привычка иметь врага, наличие которого организует и держит в форме, а также становится смыслом жизни, не правда ли, господин де Брагга? - Он взглянул на де Браггу.
        Тот, не отвечая, слегка пожал плечами.
        Мужчины молчали, глядя на играющих детей.
        «Он очень одинок», - подумал вдруг де Брагга.
        Кот прыгнул, красиво изогнувшись в воздухе, и промахнулся - голуби шумно взлетели и опустились по другую сторону фонтана. Воробьи громко зачирикали, а возмутитель спокойствия лениво направился к клумбе, делая вид, что не очень-то и надо было, и скрылся в зарослях сладко благоухающих петуний - над цветами некоторое время торчал подергивающийся кончик его хвоста. Прошла минуту, другая - голуби успокоились, воробьи затихли, безмятежный покой июльского дня был восстановлен.
        - Я хочу просить вас об одолжении, - начал Маренич, продолжая смотреть на белые струи воды. Де Брагга молчал, никак не выказывая своего отношения к словам Маренича. - Речь идет о мальчике, вернее юноше, который работает на вашего друга и делового партнера Крыникова.
        Де Брагга был удивлен. Он ожидал совсем другого.
        - Этого мальчика нужно увезти. Увезти из страны. Насовсем.
        - Почему? - спросил де Брагга.
        - Это долгая история. Расскажу вкратце. Мальчик этот наделен необыкновенными качествами, в том числе замечательными способностями к точным наукам. Я намеренно не употребляю слова «гений», но думаю, что не погрешил бы против истины, если бы назвал его гением. Он великолепный математик, перемножает в уме пятизначные числа, извлекает корни из сложных чисел, знает компьютер как свои пять пальцев, обладает машинной «сканирующей» памятью. С легкостью запоминает, словно фотографирует, целые страницы текста или цифр. Иногда мне приходит в голову, что он чувствует компьютер, как мы, обыкновенные люди, чувствуем, например, свою руку. Ему ничего не стоит вскрыть любой, самый защищенный сайт, банковский счет, проникнуть даже в святая святых - базы данных служб безопасности…
        - Вы говорите, он работает у Крыникова?
        - Да.
        - Почему его нужно увезти?
        - Он умирает, я думаю. С каждой минутой он уходит все дальше и дальше, не знаю куда… и связи его с реальным миром становятся все тоньше. Он забывает язык, перестает узнавать лица. Он способен просидеть за компьютером тридцать шесть часов кряду, что однажды и произошло. Все это время он не принимал пищи и не пил. Он неделями не выходит на воздух… Ввиду его ценности для господина Крыникова, его постоянно стерегут. Никого не беспокоит, что будет с ним дальше. А ему нужен врач, сиделка, уход. Ему нужен «дядька», какого приставляли когда-то к дворянским недорослям, чтобы опекал чадо, кормил и всячески о нем заботился.
        - Зачем он Крыникову? Как хакер? Неужели он занимается подобными вещами?
        - Вы имеете в виду компьютерные кражи? Не думаю. Перевести крупные суммы с одного счета на другой, попросту украсть, сейчас уже практически невозможно. Хакер Левин, укравший из лондонского «Сити-банка» миллион долларов, навсегда вошел в историю хакерства. Банки сейчас тоже не зевают и даже устраивают состязания хакеров, предлагая вскрыть их защиту, тем самым совершенствуя ее. Нет, здесь речь не о деньгах. Информация - вот что интересует вашего друга и делового партнера. У каждого крупного предпринимателя есть своя армия, служба безопасности, разведка. На войне как на войне. И хакер, способный взломать любую защиту, не с целью украсть, а с целью добыть информацию, узнать, откуда пришли на тот или иной счет деньги, кто стоит за тем или иным предприятием…
        - Зачем? Шантаж?
        - Не исключено. Но и это еще не все. Мне попалась недавно интереснейшая книга («Еще одна книга! Конечно, одинок!» - подумал де Брагга), изданная в Америке, где приводятся, между прочим, цифры ущерба от заражения неким вирусом баз данных крупных американских корпораций - «Боинга», «Дженерал электрик», «АТ&Т». Около тридцати миллиардов долларов за один лишь год! Тот, кто может проделывать подобные вещи с соперниками, может управлять мировым рынком. Это, что касается экономики. Но кроме хакеров, существуют кракеры - криминальные хакеры, террористы. Подсчитано, что хорошо подготовленная атака тридцати таких кракеров (несерьезно звучит, правда?), стратегически расположенных вокруг земного шара, с бюджетом приблизительно в десять миллионов долларов, может поставить на колени Соединенные Штаты. И вообразите себе человека, который хочет мирового господства и у которого есть эти десять миллионов! Мир завоюет тот, кто выиграет информационную войну.
        - Крыников? Мировое господство? А вы не преувеличиваете? - Де Брагга улыбнулся.
        - Крыников? - Маренич рассмеялся. - Не думаю. Это к слову. Хотя за ним может стоять более крупная фигура. Кроме того, информацией можно торговать. И уверяю вас, спрос превысит все, что вы можете себе вообразить.
        - А вам не приходило в голову, что за Крыниковым могу стоять я? - Де Брагга с любопытством смотрел на Маренича, ожидая ответа.
        - Приходило, - помедлив, признался Маренич. - Но потом я подумал: зачем искать черта тому, кто носит черта за плечами, как сказал представитель нечистой силы одному кузнецу. Для подобной цели вам не нужен Крыников.
        - Почему же?
        - Потому что вы и так руководите судьбами мира в той мере, в которой считаете это допустимым. Допустимым для себя. У вас другие цели, не правда ли? - Маренич с улыбкой смотрел на де Браггу.
        - Виноват, не совсем вас понял, - сказал де Брагга после паузы.
        - Объясню. Начну с того, как этот мальчик, его зовут Коля Милосердов, попал в наше поле зрения. Под «нами» я имею в виду структуры, занимающиеся людьми с аномальными способностями. Сведения о таких людях собираются из разных источников, в основном из психоневрологических центров. Вот так мы и познакомились с Колей. В течение ряда лет он состоял на учете у врача-психиатра и периодически являлся на осмотры. На сеансах присутствовал также наш человек. Кроме тех особенностей, о которых я уже упомянул, Коля обладает ярко-выраженными способностями медиума, человека, принимающего информацию, недоступную основной массе людей. Он видит и слышит то, что не видит и не слышит никто.
        - И что же он слышит?
        - Звуки и видения не поддаются расшифровке. Пока. К сожалению, из-за финансовых трудностей, которые переживает наша служба, работа с медиумами прекращена. Хочу надеяться, временно.
        - Какого рода видения?
        - Необычные картины, рисунки, тексты. Благодаря своей феноменальной памяти Коля может достаточно точно воспроизвести то, что видит и слышит во время транса.
        - А вы имеете представление о происхождении… видений? Аналоги существуют?
        - Аналогов нет. Во всяком случае, они нам неизвестны.
        - То есть вы предполагаете, что человечество получает некие сигналы…
        - Погодите, господин де Брагга, - перебил его Маренич, - я не сказал ничего о человечестве, которое получает сигналы.
        - Простите? - Де Брагга почувствовал укол… страха? И вместе с тем еще что-то… облегчение?
        - Я сказал о сигналах, посылаемых кем-то в определенное место. Но я думаю, не так все просто с адресатом…
        - Боюсь, я не понимаю вас.
        - Жаль. А я так надеялся поговорить с понимающим человеком. - Маренич снова улыбнулся. - Я хочу сказать, что сигналы эти поступают неизвестно откуда и неизвестно, кому предназначены. И естественно, смысл их также неизвестен.
        - То есть они предназначены… определенному человеку? А не всему человечеству?
        - Я хочу сказать, что они, видимо, не предназначены ни человечеству, ни определенному человеку.
        - Откуда вы знаете?
        - Человек, к сожалению или к счастью, не способен воспринимать эту информацию. И в общем, и в частности, сигналы эти негативно сказываются на человеческой психике…
        - Что значит - в общем и в частности?
        - В общем - это значит, возникновению истерии в ареале. В частности - психические расстройства. Человек сходит с ума… как Коля, например.
        - И для кого же, по-вашему, передаются эти сообщения?
        - Не знаю, для кого. Условно можно назвать это… нечеловеком.
        - Фантастика! Значит, вы выступаете в роли человека, который пытается вскрыть чужое письмо! - попытался пошутить де Брагга. - Нечестно!
        - Профессия такая.
        - А эти сигналы… Вы думаете, они направлены на уничтожение?
        - Я так не думаю. Если есть оборудование, способное производить подобные мощные сигналы, то можно уничтожить всех нас… при желании. Давно можно было. Но нет!
        - В чем же смысл?
        - Ну, скажем, некто пытается связаться с «нелюдьми», находящимися среди нас. Зачем? Можно строить различные предположения - скажем, несчастный случай, забросивший сюда этих… Возможно, их до сих пор безуспешно пытаются вернуть.
        - Интересная теория, - сказал де Брагга задумчиво. - И что, у вас уже есть какие-нибудь результаты?
        - Да, кое-что есть. Но особенно похвастаться нечем. Выведена, например, закономерность испускаемых сигналов, то есть точно установлено, что они имеют пульсирующий, периодический характер, но вот физические характеристики самих сигналов не установлены. Сопровождаются эти сигналы потрясениями, смутами, вспышками общественной активности в определенном месте, скажем, в Восточной и Центральной Европе. События эти растянуты во времени на десятки лет, а поэтому закономерность проследить трудно. Трудно, но не невозможно. Судите сами. Бесконечные войны, бунты, революции. Ареал этот словно дьявольский плацдарм, где постоянно бушует пламя. И не просто войны, а идеологические войны, ереси, психозы, безумцы на троне, на вершинах власти… И ритм! Ритмический характер массовых истерий, наблюдаемых примерно с конца четырнадцатого - начала пятнадцатого века. И до сих пор.
        «Почти правильно, - подумал де Брагга. - А точнее, начало приходится на день двенадцатого июня года тысяча четыреста девяносто второго по их счислению. И место тоже определено правильно - Центральная Европа, а точнее, Южная Чехия, Богемский лес, неподалеку от села Франтишков Табор».
        Молчание затягивалось. Налетело легкое нарядное облачко и на минуту закрыло солнце. Деловито прожужжал шмель. Парк был полон безмятежной истомы и покоя прекрасного летнего дня. Пространство под столетними гигантскими липами и вязами было пронизано мягким зеленым светом. Радость жизни ощущалась во всем - в купающихся в фонтане голубях, в разбойнике-коте, снова появившемся и лежавшем, развалясь и лениво щурясь, на солнце, в мотыльке, который сел на рукав пиджака де Брагги и замер, сложив крылья, в солнечном пятне между деревьями, где в траве прятались несколько ярко-красных ягод земляники, в двух увлеченно беседующих старых дамах с книгами на коленях. Снялся внезапно легкий ветерок, боднул водяную струю - от нее разлетелся веер брызг, и в них тотчас же вспыхнула сине-красно-зеленая радуга. Де Брагга почувствовал острые холодные капельки воды у себя на щеке.
        - Сложность в том, - сказал вдруг Маренич, и де Брагга вздрогнул, - что трудно найти «чистого» медиума. Самые удачные медиумы - дети, не обладающие жизненным опытом. Затем - примитивные, необразованные люди из глухих мест, ведущие однообразную жизнь, никуда не выезжавшие из своих углов, а также люди с психическими расстройствами - душевнобольные, изолированные от общества. Видения этих людей в ряде случаев являются «подлинными», а не «наведенными» в результате богатого жизненного опыта, прочитанных книг, увиденных кинофильмов. Грань, отделяющая производное человеческой психики от «нечеловеческого», чуждого человеку, очень хрупкая… Девяносто девять человек из ста в своих паранормальных видениях опираются на человеческий опыт. И только один процент, нет, всего лишь одна сотая являются «чистыми» медиумами, то есть принимают сигналы, не смешивая их с виденным ранее и не налагая на свой жизненный опыт, в силу его бедности или отсутствия такового. Часто мешает, правда, генетическая память…
        Очень трудно отделить фантастические идеи и видения, порожденные нездоровым мозгом, но тем не менее не выходящие за пределы человеческого опыта, от тех, которые абсолютно чужды человеку. Человеческие природа, психика, фантазия необычайно богаты и разнообразны. Но как бы богаты и разнообразны они ни были, они не пересекают некий барьер, продиктованный человеческим, я повторяю, человеческим восприятием окружающего мира, и самая яркая фантазия - это все-таки фантазия человека! И когда в сети исследователя попадается нечто, не укладывающееся в человеческие рамки, это и есть посылаемый сигнал. Почему не радио, не свет, не любое другое известное нам физическое воздействие, почему такой хрупкий механизм, как неизвестные науке, неуловимые сигналы, вычисляемые умозрительно, исключительно в силу их воздействия на человеческую психику? Не знаю. Хотя, что значит «неизвестные»? «Неизвестные» кому? «Неизвестные» нам, нашей науке! Потому что мы не обладаем технологиями, способными принимать их. И не потому, что наши технологии плохи, а просто потому, что они принципиально другие.
        Кроме того, световые или радио-, или любые материальные сигналы - нить, по которой можно привести в свой мир врага… - Маренич помолчал и сказал: - Идея не моя. Ее высказал один американский астроном в статье «Космическая паранойя», отвечая на вопрос: «Почему они молчат?» Тысячи обсерваторий слушают день и ночь, пытаясь уловить сообщения братьев по разуму, и слышат лишь гробовое молчание. Похоже, мы одни во Вселенной. Или все сидят тихо, боясь обнаружить себя и привести врага в дом. И правильно делают, я считаю. Но мы слегка отклонились от темы. - Он посмотрел на де Браггу. «Твоя очередь», - читалось в его взгляде.
        - Очень интересно, - сказал де Брагга задумчиво. Он знал, что существуют организации, занимающиеся проблемой сигналов, разработками методик их обнаружения и прочтения, некоторые из них работали в таких группах…
        - А эти люди, или «нелюди», как вы сказали, которым посылаются сигналы… откуда вы знаете о них? Вы когда-нибудь выходили на них?
        - И да и нет! - Маренич не удивился вопросу и отвечал сжато и точно. - Они уходят от контактов. Просто исчезают. То есть я не могу с определенностью сказать, что некий «икс» привлек к себе внимание, а когда к нему пытались присмотреться поближе, исчез. Нет, все не так просто. Эти… «нелюди» не занимаются ничем предосудительным, и признаки, по которым их начинают подозревать, очень и очень эфемерны. Ну, например, они не стареют… не спрашивайте, откуда я это знаю - я не знаю, а лишь предполагаю и пытаюсь найти закономерности, листая летописи, монастырские записи, местные хроники… Закономерности, похожие странности или странные похожести. Например, я знаю о неком человеке с Юга, посещавшем наши края в прошлом, в разное время, под разными именами, торговце, которого интересовала не только, вернее, не столько торговля… Эти нелюди, как вы сказали, должны часто менять имя, место жительства, работу, есть некоторые другие признаки… Да это и не важно сейчас. Важно то, что люди не могут ни принять, ни расшифровать эту информацию, к сожалению.
        - «Нелюди, к сожалению, тоже не могут», - подумал де Брагга.
        - Я не уверен, что и те, другие могут, - сказал Маренич, словно прочитав его мысли.
        - Почему вы так думаете?
        - Ну, представьте себе, сотни лет посылается сигнал - и ничего не происходит. Кроме, разумеется, побочных эффектов. А потом, пульсирующий характер сигналов… словно маяк работает, мертвый механизм, от кого, кому - неизвестно. Кто-то ходит по чердаку, пугая жителей дома… Может, и нет уже ни тех, ни других. Известно лишь одно: есть сигнал искусственного происхождения для кого-то, находящегося в означенном ареале. Все. Как эти кто-то сюда попали - тоже неизвестно. Может, с чем-то вроде Тунгусского метеорита. Нет, шучу, не думаю я так.
        - Вы думаете, они из космоса?
        - Нет, не думаю. Вернее, не знаю…
        - А вы не боитесь меня? - внезапно спросил де Брагга.
        - Нет.
        - Почему?
        - Ну, скажем, потому, что вы коммерсант, а я предлагаю вам выгодную сделку.
        - А цена?
        - Его благополучие. Ему нужен воздух, солнце, спорт, общество сверстников. Он же еще совсем ребенок. Собака ему нужна, которая будет спать на коврике у кровати.
        Де Брагга с удивлением прислушивался к словам Маренича, отмечая теплые человеческие нотки, появив-шиеся в его голосе. А потом спросил:
        - А как он попал к Крыникову? Тоже в результате сделки?
        - Мне нравится ваш вопрос. Я ожидал его. Нет, я не продавал мальчика вашему другу и деловому партнеру. И не испытываю мук совести. Человек Крыникова случайно наткнулся на Колю в казино и видел, как тот выигрывал в рулетку. А Крыников тогда носился с идеей создания собственного казино, а тут человек, гений, который почти открыл закон рулетки.
        - И закон рулетки тоже?
        - Да нет, разумеется. Это, скорее всего, прикрытие. Цели у Крыникова совсем другие. Кстати, Коля у него не единственный. На него работают человек пять, я думаю.
        - Думаете? А разве вам, как начальнику крыниковской службы безопасности, ничего не известно? Можно ли этому верить?
        - Известно, но так сказать, неофициально. Предполагается, что я об этом ничего не знаю. - Он помолчал, потом добавил: - Спрашивайте, господин де Брагга, между нами не должно быть недомолвок.
        - А вы не думаете, что я могу рассказать Крыникову о вашем предложении? Ведь то, что вы предлагаете, по сути, предательство.
        - Вероятность того, что Крыникову станет известно о нашем разговоре, существует, - признал Маренич.
        - Тогда почему?
        - Во-первых, у меня нет выхода. Во-вторых, мы с вами двое не очень молодых людей… то есть вы, постарше, я думаю. - Он смотрел на де Браггу и в глазах его промелькнула насмешка - то ли над собой, то ли над собеседником. - Достаточно сильных, чтобы руководствоваться исключительно своими желаниями, принимая решения. С понятиями о чести, надеюсь, никому ничего не должные и никого не боящиеся, вступившие в тот период жизни, когда пора уже собирать камни… Неужели мы бросим на произвол судьбы человека, имея возможность спасти его? Блаженного, не от мира сего, больного? Есть еще и в-третьих, - продолжал он после паузы, - он нужен вам, господин де Брагга, и мы оба это знаем. И я почему-то думаю, что вы свой шанс не упустите, даже в ущерб своему другу и деловому партнеру. С вами у него есть шанс, у Крыникова он обречен.
        - Каким образом вы предполагаете это сделать?
        - Я дам вам знать. Нужно подготовить почву. Вы когда планируете отбыть?
        - Недели через три, я думаю.
        - Хорошо, я успею, - сказал Маренич.
        Всю дорогу до выхода из парка мужчины молчали, думая каждый о своем. У выхода Маренич сказал:
        - Здесь я вас оставлю.
        - Да, - сказал де Брагга, - конечно. Спасибо за доверие.
        Маренич посмотрел на него в упор и отвел взгляд. Было видно, что он колеблется.
        - Я вам не верю, - сказал он наконец. - Я никому не верю, к сожалению. Я вам не верю и понимаю, о чем прошу. Я приглашаю вас участвовать в заговоре против вашего друга и партнера. Дело не в доверии. У меня нет выхода, как я уже сказал. Выкрасть мальчика и бежать? Это даже не смешно. Вот так, уважаемый господин де Брагга. Я с вами откровенен.
        - Да, - подумал де Брагга, - подкупающе откровенен! Психолог! Обязывает меня своей откровенностью. Тот же шантаж, только наоборот.
        Он протянул руку, и они обменялись рукопожатием. Де Брагга вышел через арку и пошел вдоль улицы, направляясь к центру города, а Маренич вернулся обратно в парк.

* * *
        Де Брагга, не торопясь, шел вдоль улицы. Набрел на столики уличного кафе и вспомнил, что еще не завтракал. Попросил официантку принести кофе и бутылку минеральной воды. Закрыл глаза, подумал, что устал и хочет домой… на юг Европы, где с веранды его дома видны заснеженные пики Альп, где хрустальный воздух, холодный ночью и жаркий днем, и хвойные леса, тянущиеся насколько хватает глаз. Он думал о своей долгой, бесконечной жизни, богатой событиями… всего и не упомнишь.
        Сковронек рассказывал о взрыве, вспышке, бесшумной и холодной… и мертвых телах вокруг. Сковронек был уже большой, он помнит. А он, де Брагга, не помнит ничего… мал был.
        - Нас, живых, оставалось пятьдесят три, - рассказывал Сковронек, - все мальчики, остальные лежали мертвые - взрослые и дети.
        Сейчас их тридцать два, а для завоевания мира достаточно тридцати, как сказал его новый друг Маренич. Остальные погибли в войнах, приняли мученическую смерть на костре или были удушены шелковым шнурком по решению суда святой инквизиции за чернокнижие, ереси и колдовство. Никто из них не умер своей смертью… пока. Сковронек, странствующий поэт и философ, нашел его годы спустя и рассказал о взрыве, а также объяснил те странности, которые уже начали его беспокоить… преподал азбуку выживания…
        - Мы другие, - говорил Сковронек, - мы не стареем, мы не рожаем детей, нам открыта суть вещей, и во сне наша душа возвращается домой…
        «Домой, - думает де Брагга, - я хочу домой! Но не туда, куда улетает ночью моя душа - мой дом уже давно не там, а на юг Европы, туда, где моя семья - китаец Ли Чен, его легкомысленная жена, которая без конца покупает одежду, и старый ворон со скверным характером, по имени Катилина, испытывающий мое терпение уже добрую сотню лет; туда, где мои книги и рукописи… подаренные мне разными замечательными людьми, встретившимися на моем жизненном пути; где горы, снег и бесконечные хвойные леса…»
        Глава 7,
        в которой ничего не случается, но зато возникают интересные идеи…
        Уже на другой день Оля чувствовала себя у Риеки как дома - шлепала по комнатам босиком, сдирая с окон гардины в стирку, расставляла книги в книжном шкафу, убирала старые газеты и журналы и выносила ненужный хлам в прихожую. Перетерла хрусталь и фарфоровые фигурки в серванте, привела в порядок цветы на балконе - притащив из кухни ведро воды, щедро окатила их водой и срезала сухие ветки. К десяти утра, почувствовав, что устала и проголодалась, сварила себе кофе и сделала бутерброд с копченой колбасой. Риека еще спала, и Оле не хотелось ее будить. Ей было покойно и почти радостно от работы, домашней обстановки, запаха кофе и поджаренного хлеба. Усевшись за стол, она отхлебнула из чашки и закрыла глаза от наслаждения - кофе был горячий, некрепкий и очень сладкий, именно такой, как она любила.
        - Доброе утро! - В дверях появляется Риека, растрепанная, заспанная, в небрежно подпоясанном кимоно, под которым ничего не надето. Она зевает, закрыв рот рукой, и стонет: - Еще только десять, спать и спать! А ты - стук-грюк, стук-грюк! Киви тоже топает по клетке, чихает, кряхтит, как перед смертью. Я забыла вчера вынести клетку из спальни… Неймется с утра пораньше! У тебя что, бессонница?
        - Сколько можно спать? Уже почти одиннадцать!
        - Я раньше двенадцати никогда не встаю! - Риека усаживается за стол. - А мне кофе можно?
        - Можно! Бутерброд сделать?
        - Упаси боже! Я с утра только кофе. - Она усаживается на табуретку, забрасывает ногу на ногу. Оля отводит глаза. - Хорош-о-о! - тянет Риека, глотая кофе. - Только слабый. Я люблю покрепче и горячий. Без сахара.
        - Слушай, я тут надумала обои в прихожей сменить, - говорит Оля. - Видела в мебельном, темно-зеленые с золотом, продольный рисунок - букетики как на старинных гобеленах. И дорожку еще… на пол.
        - Обои? - удивляется Риека. - А кто будет клеить?
        - Сами!
        - Я не умею.
        - Я научу. Ивана привлечем.
        - Ивана! Ха! - смеется Риека. - Иван тебе наклеит.
        - Ну, двигать что-нибудь дадим. Потяжелее!
        - Ну, не знаю даже… - с сомнением говорит Риека. - А зачем?
        - Что - зачем?
        - Ну, это все! В принципе!
        - Как зачем? У тебя прекрасная квартира, но хлама, хлама… ужас!
        - Ну, давай, - сдается Риека, - но я, вообще-то, не настаиваю.
        - Я настаиваю! И ковер твой, зеленый с красными розами нужно из гостиной убрать. А вместо него - светло-желтый с оранжевым, видела там же, и недорого.
        - Можно и подороже. Ковер - это серьезно. Эх, Ташка! Где бы разжиться баблом? Чтобы не считать эти чертовы копейки!
        - А что бы ты сделала?
        - Да нашла бы, что! Объехала бы весь мир, жила бы в самых шикарных отелях, покупала бы шмотки в самых дорогих бутиках… Да мало ли! А ты?
        - Я бы забрала сына и уехала. С деньгами нигде не пропадешь.
        Девушки задумались. Перед их мысленным взором появлялись и сменяли друг друга замечательные картины. Риека видела себя в шикарном вечернем платье, непременно красном, в бриллиантовом колье и серьгах, переходящей от столика к столику в самом богатом казино Монте-Карло в сопровождении красавца блондина гренадерского роста в белом смокинге. Восхищенные взгляды окружающих устремлены на экзотическую пару. Риека красивым жестом - мириадами искр взрываются бриллианты на пальцах - швыряет стодолларовые жетоны на стол и томно говорит крупье: «На тринадцать, пожалуйста!» Проигрывает, высокомерно усмехается… или нет… выигрывает, небрежно прячет жетоны в серебряную вечернюю сумочку… Потом они ужинают в шикарном ресторане… Все взгляды, разумеется, прикованы к ним, как всегда, как везде… Они пьют шампанское - пару тысяч «зеленых» за бутылку! На столе устрицы, седло барашка и… салат из молодых побегов аспарагуса! Риека вздыхает и улыбается, взгляд ее подернут дымкой…
        А Оля видит себя за большим семейным столом в красивой светлой комнате. Во главе стола - Глеб, в голубой рубашке, с седыми висками, отчего глаза его кажутся еще голубее; тут же Кирюша, уже совсем большой и два вертлявых стригунка лет по пяти, Павлик и Наташка; Борис с новой женой… а на веранде в коляске под присмотром верного Цезаря спит самый младший представитель рода Кучинских - младенец Сергей. Ежик. Оля тоже улыбается и вздыхает.
        - Слушай, Ташка… - Голос Риеки возвращает ее на землю. - А ты на сцене никогда себя не пробовала?
        - Пробовала. В детском саду еще на утреннике была лисичкой.
        - Лисичкой! - фыркает Риека. - А перед зеркалом ты когда-нибудь сидишь?
        - Сижу иногда, - отвечает Оля, пытаясь вспомнить, когда она сидела перед зеркалом в последний раз.
        - Без этого ни одной бабе нельзя. Косметика, выражение морды лица на все случаи жизни. Аркаша говорит, непосредственность, равно как и искренность, репетировать надо, даром ничего не дается.
        - Как-то не думала об этом, - с сомнением говорит Оля, - может, актрисам и нужно…
        - Всем нужно! Жизнь - тот же театр! - твердо говорит Риека и командует: - Ну-ка, встала и прошлась!
        - Прямо сейчас? - удивляется Оля. - Дай хоть посуду домыть!
        Но Риека не намерена шутить.
        - Ташка, сняла фартук, изобразила улыбочку и прошлась от окна к двери! Пошла! - Через минуту она критически цедит: - Идешь, как старая вдовица, лишенная иллюзий.
        - Куража нет? - подсказывает Оля.
        - Вот именно! А ты представь себе, что ты богатая, беззаботная, красивая - мужики на улице оглядываются и натыкаются мордами на столбы! Ну!
        - Иду, как могу! - защищается Оля. - И вообще, у нас дел много.
        - «Как могу» - все могут, - афористически говорит Риека. - А ты смоги, как жен-щи-на! Высшее существо! Дел у нее много… Успеешь!
        - Я так не смогу. Я не высшее существо, я обыкновенный человек.
        - Ошибаес-с-ся! Ты не человек, ты женщина! Знаешь, папа Аркаша мне уже все уши прожужжал: «Риека, не забывай, что ты жжжен-щи-на!» Поняла? Я читала в каком-то журнале, как спросили однажды разных мужиков, что, с их точки зрения, больше всего выдает возраст женщины. Ну, француз ответил, что глаза и рот, итальянец - еще там что-то, а америкос сказал - то, как она движется! Правильно сказал! Молодая резвая кобыла движется совсем иначе, чем старая кляча, и это сразу видно, сколько подтяжек ни сделай. Смотри! - Риека идет, вскинув голову, загребая плечами и покачивая бедрами, как моделька на подиуме, на губах играет высокомерная улыбка, которая на ее раскрашенном лице выглядит зловеще. - У мужика при виде меня возникает желание оглянуться и долго смотреть вслед.
        «Не у мужика тоже», - думает Оля.
        - Я тебе рассказывала про мою Майю, - продолжает Риека, - а перед Майей Аркаша хотел сделать из меня Гильду. Слава богу, облом!
        - Кто такая Гильда? - спрашивает Оля. - И почему слава богу?
        - Шикарная баба! Из тех стервид, которые ему нравятся. А слава богу потому, что я ее с самого начала не восприняла - истеричная кривляка! Типичное кино позапрошлого века. Не мой типаж. И вот смотрю я на тебя и вижу: вылитая Гильда!
        - Стервида?
        - Да нет, куда тебе. Улыбочка, наивные глазки… и Аркаше сюрприз! У меня есть где-то флешка, сейчас покажу! - Она бежит в комнату, роется в тумбочке, приговаривая: - Я же помню, была! Я же ее по десять раз подряд смотрела, заучивала. Была… была же! Вот она!
        И девушки, накрыв пледом клетку с Киви, чтобы не мешал, уютно устроившись с ногами на диване, смотрят фильм «Гильда»: историю молодой красивой женщины, замужем за одним, любящей другого, разрывающейся между любовью и долгом, с несравненной Ритой Хейворт в главной роли.
        - Шикарная баба! - кивает Риека. - А начинала как беспородная старлетка, еще во время черно-белого кино, попала к приличному режиссеру, он ее и сделал! А потом, когда появилось цветное кино, она ушла со сцены - все, конец! В цвете публика ее не восприняла. Она и спилась. Сначала вышла замуж за богатого, развелась… и окончательно спилась. Смотри, это самая забойная сцена - когда она перчатки снимает. Аркаша говорит, вошла в анналы Голливуда как самая первая порнуха. Тот же стриптиз, только недоразвитый. Аркаша рассказывал, что была создана специальная комиссия, вроде полиции нравов, только для кино, чтобы, упаси бог, никакого порно. Так они сразу запретили эту сцену, раздули целую историю, потом после разборок все-таки разрешили.
        Они любуются на Гильду, которая пьет шампанское в шикарном ресторане, бокал за бокалом, а потом, красиво и бесшабашно пьяная, бросая вызов условностям, раздираемая любовью и отчаянием, поднимается на подиум и начинает танцевать и петь чуть сипловатым голосом, откидывая назад прекрасные волосы. Забойная сцена! И платье… с ума сойти! Открытые плечи и грудь, разрез на бедре - совершенно изумительное платье!
        - Теперь в музее одежды в Голливуде, - говорит Риека. - Дизайнер - знаменитый на всю Америку портной, Аркаша рассказывал.
        Бедная ослепительная Гильда красиво страдает, красиво предается отчаянию, ведет себя вызывающе, громко хохочет, а в глазах - слезинки…
        - Согласна, хороша, - говорит Риека. - Но не мое. Старомодна, манерна, кривляется, но, конечно, класс есть, не отнимешь, это тебе не Кукла Барби. Смотри, Ташка, плачет, а макияж в норме, волосок из прически не выбьется, платье, как из магазина, а в жизни все не так - и макияж плывет, и сопли, и нос пухнет, а эту разбуди среди ночи - и причесана, и намазана, и в корсете.
        - Плакатная? - говорит Оля.
        - Вот-вот, как с плаката, облизанная, как и все бабы в старых фильмах, где нет правды жизни, как говорит моя последняя свекровь. Сейчас кино совсем другое. «Совершенная», говорит Аркаша. А когда ты ревешь, то морда, как с перепою, увидишь - закричишь. Смотри! Та самая сцена, от которой Аркаша писается кипятком!
        Гильда, закончив петь, начинает стаскивать длинные, выше локтя, черные перчатки - медленно, долго, томительно, бросая на мужиков в зале такие взгляды, от которых они дружно срываются с мест и лезут на сцену.
        - Эту сцену Аркаша делал со мной, - говорит Риека. - Получилась фигня. Он говорит, что я - прекрасная варварка и грубиянка. Гильда женственная, лукавая, вся - обещание, а я девушка прямая, как рельса.
        - Ты тоже женственная, - говорит Оля.
        - Да ладно! Нету обещания во взгляде, призыва и тайны нету… сразу между глаз. Аркаша говорит, не мое амплуа. Смотри, бровку приподнимает, губки надувает, кривляка, а этим козлам нравится. Я не смогла, а ты - вполне. Если тебя подучить… Ладно, хорош! Давай еще по кофейку!
        - Давай досмотрим!
        - Смотри сама, я сто раз видела, тошнит уже. Я под душ. Чао! А потом кофе.
        Оля досматривает историю Гильды, утирая слезы. Все в конце концов заканчивается хорошо: мужа убивают, Гильда с чемоданами, строгая и печальная, в шикарном дорожном костюме, собирается уезжать, но тут появляется человек, которого она любит и который, оказывается, ее тоже тайно любит, влюбленные бросаются в объятия к друг другу, поцелуй, слезы… Оля всхлипывает.
        - Я не смогу, как она! - говорит она Риеке, которая появляется после душа, завернутая в большое желтое с красным полотенце, в чалме из другого полотенца, зеленого, что делает ее похожей на большую райскую птицу, с чашечкой дымящегося кофе в руке.
        - Как она - никто не сможет, - хладнокровно отвечает Риека. - Ты сделаешь, как ты.
        - Ты с ума сошла! - пугается Оля, начиная понимать, что Риека не шутит. - Не буду!
        - Будешь! Я тебя сделаю, как Риту Хэйворт. Прямо сейчас! - Она ставит чашку с кофе на стол, бежит в спальню, появляется через минуту с черным платьем в руках, швыряет Оле: - Надевай!
        Оля нерешительно стоит с платьем в руках. Какая женщина в глубине души не мечтает о сцене, тем более что игра - действо, свойственное женской натуре в гораздо большей степени, чем мужской. Великие актеры не в счет! Мы говорим не о таланте, а о свойствах натуры. Оля - не исключение, и на миг ей передается решимость Риеки. Перед ее глазами сцена с несравненной Гильдой… вот она откидывает назад свои прекрасные волосы… танцует под резкие латиноамериканские синкопы… смелый разрез, открывающий бедро… гибкие движения… обжигающий взгляд и вибрирующий низкий сипловатый голос… от которого мороз по коже… Почему бы и нет?
        Оля уходит с платьем к себе. Возвращается. Риека хохочет. Платье слишком длинно, вырез слишком глубок, талия на бедрах.
        - Филиппок! - Риека от хохота валится на диван. Отсмеявшись, говорит: - Не обижайся, Ташка, тебе до Гильды, как до неба. Ну, ничего… сейчас, сейчас… мы что-нибудь придумаем! - Она, склонив голову к плечу, рассматривает Олю. Достает из ящика серванта ножницы и командует: - Становись на стул!
        И несмотря на протесты, начинает кромсать низ платья. Закончив, отходит полюбоваться.
        - А что, ничего! Уже намного лучше! - Лицо ее дышит вдохновением, рот приоткрыт, глаза сверкают. Оля, стоя на стуле, чувствует себя по-дурацки. Замечает пыль на книжном шкафу - не забыть завтра вытереть. - Слазь! - командует Риека. Оля покорно спрыгивает со стула. - Теперь пройдись! - Оля идет от серванта к двери под пристальным взглядом Риеки. - Чего-то не хватает! - бормочет Риека и вдруг кричит: - А разрез? Самое главное! - Она бросается на пол, хватает подол платья и резким движением разрывает его до бедра. Оля ежится от резкого звука. - Готово! - Риека поднимается с колен. - Пошла! Ну, ты, Ташка прямо как больная лошадь! - кричит она через минуту. - Так и хочется пристрелить. Кураж давай! Ну! Да на тебя такую ни один мужик не посмотрит.
        - А вот и посмотрит, - защищается обиженная Оля.
        - Какой-нибудь занюханый интеллигент в рваных носках. Забудь, что ты библиотекарша. Это и не специальность даже, это - диагноз. Старая дева! Забудь о своем дохлом прошлом. С моими советами и твоей, пардон, мордой, можно карьеру делать! Менталитет давай! Папа Аркаша говорит, что женщина - это менталитет. А я считаю, что самка электрического ската! Знаешь, мой «турист проклятый» говорил мне, что я самка электрического ската. Мужик должен тебя боготворить! Он должен тебя баловать, понятно? А баловать он тебя будет только в одном случае. Знаешь, в каком?
        - Когда любит?
        - Как же! - Риека демонически хохочет. - Держи карман шире! Когда он хочет, а ты не даешь! Когда при виде тебя он начинает пускать пузыри и ползать на коленях.
        - Мне не нужен мужчина, который ползает на коленях. Мне нужна личность.
        - Хрен с ним, пусть не ползает, пусть личность, но с деньгами.
        - А причем здесь Гильда?
        - Как причем? При всем! Ты посмотри на нее! Как у нее бровка играет, а взгляд - черти скачут, а улыбка так и продирает, от нее же искры летят! Ей под ноги состояния бросают! А ты стоишь, рожа унылая, перепуганная, тебе, если и швырнут, то копейку. А на нее и миллиона не жалко. Такая и матом запросто, и шампанским в морду, и до смерти залюбит! Тигрица!
        - Тигрица или самка электрического ската? - ворчит Оля.
        - Оба! Обе! Не спорь! Ну, давай еще раз! Коленку вперед, изогнись! Плечи назад! Глазки скромно опущены… на счет три взгляни… метни, как говорит Аркаша. Давай! Подожди! - спохватывается Риека. - А перчатки? - Она снова бежит в спальню. Оля слышит, как распахивается дверца шкафа, что-то падает на пол, Риека чертыхается.
        Она выносит длинные черные кружевные перчатки.
        - На!
        Оля натягивает перчатки, добросовестно выставляет колено в разрез платья, отводит плечи назад, опускает глаза, приподнимает левую бровь, загадочно улыбается уголками рта…
        - Ты - Гильда! - командует Риека. - Раз, два, три! Пошла!
        На счет «три» Оля, качнув бедрами, двинулась вперед, старательно выдвигая вперед колено, оторвала взгляд от пола, «метнула» в Риеку, улыбнувшись, даже как бы ухмыльнувшись при этом.
        - Э-э-э… - протянула Риека, слегка озадаченная, рассматривая Олю во все глаза, - уже намного лучше! Я же говорила… эта… бабская натура всегда вылезет, никуда не скроешь. Макияжик поярче, паричок, платье. Пробьемся! Теперь давай сцену с перчатками.
        Оля идет на Риеку, виляя бедрами, расставив в стороны руки, не забывая выставлять коленку… лицо у нее сосредоточенное. Застыв посреди гостиной, она обводит взглядом воображаемый зал… Риека снова начинает хохотать.
        - Ну, ты как… на собрании… в президиуме сидишь! - выговаривает она сквозь смех.
        А Оля вспоминает дискуссию о Джоконде и ее загадочной улыбке… Глеба… их единственную ночь… Ей хочется плакать…
        «Ладно, - одергивает она себя, - это ведь работа. Причем не самая трудная. Представь себе, что от этого зависит твоя жизнь. Помнишь, как ты глупой девчонкой, школьницей строила рожи перед зеркалом, а мама смеялась? Мама…»
        Оля вздыхает, улыбается… ласковым лукавством сияют глаза… она вытягивает вперед правую руку и левой начинает стаскивать с нее перчатку, ухватывая за кончики пальцев, как будто отщипывает от грозди виноградины.
        - Ташка, не смотри на руки, смотри в зал! - шипит Риека. - Улыбочку развратную!
        Перчатка не стаскивается.
        - Она не стаскивается! - говорит Оля. - Что-то тут не так. Она такая длинная, что ее просто невозможно стянуть.
        - Дай я! - Риека натягивает перчатку. - Действительно, не хочет!
        Девушки вопросительно смотрят друг на друга.
        Риека снова запускает фильм, и они внимательно смотрят сцену с перчатками.
        - Идиотки! - кричит Риека. - Конечно, за пальцы не стянешь! Она же начинает снимать перчатку сверху, как чулок. Ташка, смотри внимательно! Давай еще раз!
        Оля повторяет сцену раз, другой. На третий раз перчатки стаскиваются почти с легкостью.
        - Ладно, с этим ясно! - подводит итоги Риека. - А как насчет голоса?
        - Голоса?
        - Ну, спеть ты сможешь? Песенка - примитив, три ноты, та-та ра-ра-та-ра, - поет она громко, отбивая ритм у себя на колене, - та-ра-ра та-ра-ра! Можешь изобразить?
        - Вообще-то, у меня со слухом не очень, - признается Оля.
        - А ты не в опере петь собираешься. Попробуй!
        - Я не могу так сразу запомнить мелодию, - говорит Оля.
        - Ну, спой, что знаешь.
        - Что, например?
        - Что угодно, хоть про Чебурашку! Слова помнишь? Ты же выступала в детском саду, сама говорила. Про день рождения, помнишь?
        - Помню. Значит, я пою про Чебурашку, а потом развратно стягиваю перчатки?
        Риека визжит от восторга, валится на диван и дрыгает ногами. Оля хохочет и валится на диван рядом с Риекой.
        - Ташка, ты меня уморила! - говорит Риека, отсмеявшись. - Хватит на сегодня. Давай по кофеечку!

* * *
        …Оля долго не может уснуть. Она возбуждена, ей жарко и почему-то хочется есть. Она встает и осторожно, чтобы не разбудить Риеку, идет на кухню. Не зажигая света, достает из холодильника пакет молока, отрезает кусок хлеба и садится на подоконник. Снаружи - тишина, покой и звездное небо. Становится прохладно, и Оля ежится в своей коротенькой ночной рубашке. Вспоминает, как они сидели на веранде… пахли травы, наползал туман с луга… Они разговаривали… иногда Борис был с ними… Оля видит собак, лежащих на дощатом полу, нагретом за долгий жаркий день, темный сад, горящую свечу, неверное ее пламя, вокруг которого вьются ночные бабочки… видит Глеба… слышит его голос…
        Она возвращается к себе, ложится в постель, подложив руки под голову, и принимается обдумывать поворот в своей судьбе. Думает, что… кто знает, может, и получится у нее, ведь в любом случае нужно что-то делать, Риека - актриса, она понимает. Однажды, вспоминает она читаную когда-то притчу, спросили у Господа, кто лучший на свете полководец. Господь ответил, что вон тот, видите - на углу сидит, неприметный бедный сапожник, вот он и есть самый выдающийся на свете полководец. Но он об этом не знает! Так и она, Оля, может, не знает, «своего потенциала» и «внутренних резервов», как любил говорить директор библиотеки.
        Кто знает, как работает судьба? И что такое случайность? Все ли случайно в мире? Говорят, случайность - непознанная закономерность. И кто знает, сколько произошло мелких, незначительных, оставшихся незамеченными событий и подталкиваний неутомимой судьбы, пока не замкнулась цепь, и человек не оказался в нужном месте в нужное время - и бац! Свершилось предначертание.
        Оля была молодой женщиной, радость и надежда в ее возрасте вспыхивают мгновенно, часто беспричинно, в силу самого возраста, а реальная действительность тут и вовсе ни при чем. Надежда - чувство столь же сильное, как любовь или ненависть, а также неутомимый архитектор, обучающий нас строить прекрасные замки на песке и в воздухе. Оля уже видела себя на сцене в роскошном платье с разрезом, в свете прожекторов, под десятками восхищенных взглядов, и там, в зале, прямо в центре, сидит человек с голубыми глазами и смотрит на нее. Оля счастливо вздыхает - человек похож на Глеба…
        Она засыпает, думая, что все будет хорошо… хорошо… человек из зала пристально смотрит на нее… голубые глаза, светлые волосы… взгляд его твердеет, делается тяжелым и неприятным… мгновенный страх, словно укол в сердце, - и все исчезает. Оля проваливается в глубокий сон без сновидений и спит до десяти утра следующего дня, пока ее не будят возмущенные крики голодного Киви.
        Глава 8
        Через тернии в звезды, а также рассуждения Риеки о прелестях семейной жизни
        Девушки страшно увлечены и репетируют уже целую неделю. Киви заброшен и одинок. Никто не называет его «маленькой лапочкой» и «ласточкой». Спасибо, хоть кормят. Он разговаривает сам с собой. «Кр-рошка, - говорит Киви негромко, - Ки-и-вис, Ки-и-вис, кар-р-раул!» Музыка волнует его и будит воспоминания о далекой юности, но он твердо усвоил: начнешь выражать эмоции, накроют пледом, а потому волнуется молча, передвигаясь по клетке вниз головой и щелкая клювом. Оля повеселела, удивительно похорошела, забыла о своих страхах, с радостным ужасом ожидает рокового дня. Она уже танцует танец Гильды и поет ее песенку, правда, довольно средне, но Риека говорит, что это не беда, можно и «под фанеру», как Аркаша скажет. Риека принесла из «Касабланки» шикарный парик. Оля, надев парик, подолгу сидит перед зеркалом, не узнавая себя. Из зеркала на нее смотрит чужая красивая и загадочная женщина. Загадочность усиливается, если приподнять правую бровь. «Роковой» взгляд пока еще не получается, хотя Оля очень старается. Она улыбается своему отражению, откидывает волосы красивым движением головы, прищуривает глаза.
Никогда еще она не чувствовала себя такой… такой… женственной и уверенной в своей женской притягательности. Вот! Уверенной в своей женской притягательности! Ей всегда не хватало обыкновенной уверенности, и вдруг - прекрасная метаморфоза! Рассматривая себя в зеркале, она с удивлением начинала понимать, что она, пожалуй, хорошенькая, и даже очень. Вот если бы Глеб увидел ее сейчас!
        В один прекрасный день, вернее, вечер, Риека привела Олю в «Касабланку», познакомиться с папой Аркашей и посмотреть шоу. Оля, как зачарованная, смотрела на Риеку, которая из скандальной уродливой лягушки превратилась в прекрасную царевну - богиню Майю. Она сидела, не в силах пошевелиться еще долго после того, как замер последний шелестяще-заунывный звук индейской дудочки…
        Риека, с размытым гримом на лице, босая, тяжело дыша, прошла мимо, бросив на ходу:
        - Ты что, Ташка, заснула? Пошли ко мне чай пить!
        Оля смотрела «Богиню Майю» из-за кулис, сидя на «служебных» местах, и видела Риеку не спереди, как зрители, сидящие в зале, а сбоку. Чтобы лучше видеть, ей приходилось вытягивать шею, и это было очень неудобно, но она просидела все представление как натянутая струна, не шелохнувшись.
        Потом выступала нимфетка Кукла Барби, которой было далеко до Риеки, потом Орландо, о котором она много слышала от Риеки. Оля с трудом поверила, что Орландо - мужчина, настолько женственно-убедительно он изображал Диву. Оля погрустнела, так как поняла, что ей далеко до всех Аркашиных артистов, что так, как они, она не сможет никогда. И вообще, куда она лезет? После недели репетиций, не имея сценического опыта, не обладая талантом… Какая из нее актриса?
        Риека на все ее страхи ответила, что она, мол, не в драматический на главную роль идет, а в кабак! Это две большие разницы. Понятно? Хоть и «Касабланка», а все равно кабак. Да там любая уродина в купальнике уже красавица. Тебе нужно быть просто красивой полураздетой бабой, слегка танцующей и поющей, сказала Риека. Не забывай только выставлять колено и вертеть задом.
        Еще через неделю она сказала:
        - Хорош! Идем сдаваться!
        - Как, уже? - испугалась Оля. - Ты думаешь, я готова?
        - Не знаю, - честно ответила Риека, - звезд с неба ты, конечно, не хватаешь, чего нет, того нет, но работаешь уже вполне прилично. Добавь сюда грим, шикарное платье, свет, музыку, а также гостей сильно на взводе, и, я думаю, сойдет. Аркаша еще тебя причешет.
        - Ты думаешь, я ему понравлюсь? - спросила Оля.
        И опять решительная Риека затруднилась с ответом.
        - Не знаю, - сказала она, подумав. - Посмотрим!

* * *
        … - Риека, деточка, с чего ты решила, что твоя подружка должна выступать на сцене? - спросил папа Аркаша у Риеки, полюбовавшись на Олю, стягивающую перчатки.
        - Как это? - не поняла Риека.
        - Я знаю, - продолжал папа Аркаша, - что ты у нас женщина решительная, энергичная, ты хочешь помочь Наташеньке, но почему непременно на сцену?
        - А куда? - удивилась Риека. - Назад в библиотеку?
        - Наташенька библиотекарь? Ну вот видишь, у нее прекрасная профессия.
        - Да она чуть с голоду не померла в своей библиотеке! Однажды журнал с голодухи съела! Импортный, правда, Ташка?
        - Да! - подтвердила Оля. - «Бурду»!
        Она с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Папу Аркашу она больше не боялась, он был совсем не страшный, и у него было смешное лицо. Она ему не понравилась, это ясно, но ей почему-то все равно хотелось смеяться. Оля очень нервничала перед выступлением, выступала хуже, чем дома, и когда закончила изображать Гильду, почувствовала облегчение и пустоту. Она думала, что Гильда - любимая героиня папы Аркаши, а она, Оля, покусилась… Да кто она такая, чтобы покушаться на идеал!
        - Какую бурду? - не понял папа Аркаша.
        - Немецкую, журнал такой!
        - А-а-а, так это журнал! - рассмеялся папа Аркаша. - У бошей бумага первый класс. Хочешь - ешь, хочешь - читай! Немцы, одним словом.
        - А хочешь - подотрись! - взвизгнула Риека в полном восторге и забухала своим оглушительным смехом. Мягким тенорком заблеял папа Аркаша, захохотала, запрокинув голову, Оля. Отсмеявшись, они некоторое время молчали, глядя друг на друга.
        - Наташенька, дитя мое, повторите ваш номер еще раз, - попросил папа Аркаша. - Или нет… лучше, смотрите. Я - Гильда!
        Папа Аркаша скрылся за кулисой. Прошла минута, другая. Папы Аркаши все не было.
        - Держит паузу, - прошептала Риека. - А интересно, как он стянет перчатки?
        Аркаша стянул перчатки с одной руки, потом с другой именно так, как стягивала их Гильда. Причем не настоящие, а воображаемые, что было, наверное, еще трудней. Он стоял на сцене, выпрямив спину, даже слегка изогнувшись назад, грудь вперед, в пестром твидовом пиджачке, надетом на зеленую футболку. Вот он сделал несколько стремительных па, пропел слабым приятным голосом: «Put a blame on me, boy, put a blame on me… па-ра-ра-ра-ра… Не помню как там дальше… не важно! - И повторил еще раз: - Put a blame on me, boy, put a blame on me…»[5 - Обвиняй во всем меня, мой мальчик! Моя вина во всем, малыш (англ.).] - а потом стал стягивать перчатки, улыбаясь и приподняв плечи, долго, томительно, глядя на девушек так, что… мороз по коже, потом швырнул перчатки в зал, потом спустился вниз, к столикам. Риека и Оля, затаив дыхание, наблюдали за Аркашей. Риека подтолкнула Олю локтем, Оля кивнула - да, мол, понимаю!
        О даре перевоплощения написано много, и дар актера, собственно, и состоит в том, чтобы перевоплощаться. Мужчина может сыграть женщину, если его загримировать и одеть соответствующим образом, но то, что проделал Аркаша, было чем-то другим. Он не был одет или загримирован, как женщина, он был мужчиной, и то, что он проделал, было странным и, пожалуй, страшным. Он стал женщиной! Он двигался, как женщина, снимал перчатки, как женщина, приподнимал плечи и смотрел, как женщина. Более того, он был не просто женщиной, а именно Гильдой. Узнаваемы были ее жесты в его жестах - то, как она отбрасывала свои пышные волосы, дерзко улыбаясь, смотрела в зал, пьяная, бесшабашная, полная вызывающей силы… бесподобно женственная!
        - Вы поняли, дитя мое? - спросил слегка запыхавшийся Аркаша, снова превратившись в самого себя.
        - Да! - сказала Оля. - Поняла.
        - Так что, берешь Ташку? - спросила нетерпеливая Риека. - Знаешь, как мы вкалывали?
        - Еще не знаю, - отвечал Аркаша. - Я подумаю. Знаешь, то, что она съела журнал - хороший знак. Вкусно было? - обратился он к Оле.
        - Какой знак? - не поняла Риека.
        - Знак, говорящий о том, что она очень способная.
        - Причем тут журнал?
        - Ни при чем. Ты, как всегда, права, моя чудесная Риека.
        - У меня не получится, как у вас, - сказала вдруг Оля.
        - И не надо, дитя мое, как у меня. Я уверен, что у вас получится гораздо лучше… по одной уже той причине…
        - …что вы - ж-ж-жен-щи-на! - закончила Риека, напирая на шипящие.
        - Вот именно!
        - А вообще, твоя Гильда мне не очень… вторая Кукла Барби!
        - О нет, Риека, тут ты не права! Кукла Барби - наша Лолита, наш enfant terrible…
        - Кто?
        - Ужасный ребенок!
        - Это точно! Переросток, которого все время хочется выпороть, - согласилась Риека.
        - Риека, ты такая воинственная сегодня, - сказал примирительно папа Аркаша. - А Наташа у нас будет женщиной. Женщиной моей мечты.
        - Меня сейчас стошнит! Аркаш, а как быть с голосом? Может, под фонограмму?
        - Наташа будет петь сама, - сказал Аркаша.
        - Я постараюсь, - пообещала Оля.
        - Не надо, - сказал папа Аркаша. - Не надо стараться. Она не старается. Она шалит, валяет дурака. Ведь вы женщина, а значит, актриса от природы. Поиграйте, Наташа. Настройтесь! Представьте себе, что у вас ее глаза, улыбка, роскошные волосы, откиньте их движением головы… прядку чуть напустить на глаз. Ну, давайте еще раз!
        - Лучше, намного лучше, - сказал добрый Аркаша минут через десять, - но вы имитируете, вы связаны, зажаты… раскованнее нужно. Как же вас… - Он задумался на минуту, - как же вас…
        - Расшевелить, - подсказала Риека. - А если ей накатить слегонца?
        - Прекрасная идея! - Папа Аркаша повернулся к Оле. - Наташенька, как вы относитесь к шампанскому? Как оно на вас действует?
        - Иногда веселит, а иногда плакать хочется…
        - Так я и знала! Тебе все время плакать хочется! - фыркнула Риека.
        - Помолчи, Риека. Иди покури лучше. Или нет, сходи в мою комнату и возьми из холодильника шампанское. Отметим начало артистической карьеры Наташеньки.
        Пока Риеки нет, папа Аркаша наставляет Олю.
        - Я открою вам маленькую тайну, Наташа, - говорит он. - Вы - женщина! Вы вертите мужчинами, как хотите! И самое главное - не надо их бояться! Не бойтесь, они все одинаковы, и все хотят одного. И президенты и шахтеры - такими их создала природа. А вы - царица!

* * *
        - Таш, - сказала Риека чуть смущенно в пятницу утром, когда девушки сидели на кухне и завтракали, - ты… это… не хочешь в театр в это воскресенье? У них премьера, я достала билетик.
        - А ты? - Оля перестала жевать.
        - Я не смогу… - выглядела Риека непривычно смущенной, даже слегка покраснела.
        - И кто же он? - сообразила Оля. - Если не секрет?
        - Понимаешь, Ташка, господин де Брагга проводит меня домой в субботу после выступления и… я приглашу его на ужин.
        - Как я понимаю, ты решила соблазнить бедного господина де Браггу?
        - Вот именно!
        - А что скажет Иван Цехмистро?
        - А что он скажет? Будет только рад. Он же без ума от Басти! - Риека радостно забухала. - А тебе, Ташка, завидно! Признайся, завидно?
        - Еще как!
        - Не горюй, - утешила ее Риека, - как начнешь выступать, отбоя от мужиков не будет.
        - Очень надо! А что вам приготовить на ужин?
        - Не знаю, что-нибудь легкое. Никаких копченых рыб и колбас, так, листики, фрукты, сыр. Цветы.
        - Цветы принесет господин де Брагга. А он знает, что у тебя серьезные намерения?
        - По-моему, догадывается. Он знает все на свете.
        - Ты бы пошла за него?
        - Не задумываясь! Он, конечно, не мальчик, но сколько можно выходить замуж за мальчиков?
        - А ты его любишь?
        Риека задумалась ненадолго, потом сказала:
        - Ташка, человечество за всю свою историю так и не смогло ответить на вопрос, что такое любовь. Сейчас стали говорить, что это болезнь, вроде наркомании, химические реакции, гормоны, феромоны, дуромоны… Так вот отвечая на твой вопрос, люблю ли я господина де Браггу, я отвечаю тебе честно и откровенно: «Нет, я его не люблю!» Я его уважаю, и он мне очень нравится. Я чувствую в нем мужчину - мужчину в старомодном смысле этого слова. И еще, самое главное, я принимаю его лидерство. Он - хозяин! Я не схожу с ума, как раньше, когда я влюблялась, я не рыдаю в подушку, не скандалю, не ревную, ну, самую малость разве что, я просто хочу за него замуж. Первый раз в жизни я сознательно хочу замуж не с целью завладеть мужиком и никому не отдавать и трахаться с ним днем и ночью. Теперь я хочу замуж, чтобы иметь дом, детей, если, конечно, еще не поздно. Положения хозяйки дома хочу, матери семейства. Понятно?
        - Понятно! Почему же поздно? Нормально.
        - Не уверена. Мне уже знаешь, сколько?
        - Тридцать? Ну, тридцать один.
        - Тридцать семь!
        - Но ты же говорила… что с Иваном разница в семь, а ему только двадцать пять!
        - Разница не в семь, а в одиннадцать! Даже в двенадцать. И вот эту разницу я ненавижу! Только двадцать пять! Прекрасно сказано. А мне только тридцать семь. Замечательный возраст, но только до тех пор, пока ты не сравниваешь его с возрастом какого-нибудь сопляка, которому всего-навсего двадцать пять. Не знаю, как другие бабы, у которых мужья младше, но с меня хватит! Я хочу выглядеть девочкой по сравнению с моим мужем. Я, наконец, хочу солидного респектабельного мужика, богатого, разумеется. И Басти как раз то, что мне нужно. И я, Ташка, из шкуры вылезу, а возьму его и уже не выпущу!
        Риека с силой сжала кулаки. Оля украдкой посматривала на Риеку, чье лицо было похоже на лицо воина в боевой раскраске, призванной устрашать врага. Она отвела глаза. Она верит, что Риека своего добьется… на миг ей становится жаль, что господин де Брагга и Риека… она сама не понимает почему, но что-то было такое… как он тогда смотрел на нее, Олю…
        - Я знаю, - продолжает Риека, - он человек очень непростой, но он надежный. И понятия о чести у него есть. Таш, скажи мне, пожалуйста, ты можешь назвать хоть одного мужика, у которого есть понятия о чести в наше паршивое время?
        - Могу! - говорит Оля.
        - Значит, повезло. Я не хочу сказать, что мне попадались исключительно подонки, проходимцы, нет! Славик, например, мой второй супружник, был вполне безобидный. Да-да, был еще и первый, сразу после школы, тайный брак! Когда его родители узнали, они быстренько нас развели, а чтобы он не вякал, купили ему хорошенькую машинку! Он, увидев эту игрушку, сразу забыл обо мне. Мужики продажны в самом элементарном смысле слова. Они не видят разницы между женщиной и автомобилем, для них любовь находится где-то посередине, между желанием вкусно покушать и порулить шикарной тачкой. Когда они влюблены, они не встают с колен, рыдают и размазывают рукавом розовые сопли, а потом - все, гормоны успокоились, прошла любовь, встали с колен, отряхнулись и пошли себе, не оглянувшись. Выйти замуж не проблема, мне только свистнуть, туча набежит! Крутых, с бабками. Но разве из них мужья? У меня подружка была, Ленка Бабичева, вместе танцевали в балетной студии, вышла за бизнесмена, рада была до смерти, как же, бога за ноги схватила! Сидит теперь дома, без телохранителя - никуда, муж не разрешает! Подружек растеряла, потому
что завидуют, видите ли, а к тем, которые не завидуют, муж ревнует, не велит дружить. Относится, как к рабыне, капризы бесконечные, сцены, мат-перемат, бить стал. И уйти нельзя, угрожает. Да и ребенка не бросишь, мальчик у них, да и к деньгам привыкла. А другая, Эллка Петрова, во Флориде с детьми проживает, у нее две девочки, двух и четырех лет. Меха, бриллианты, языка не знает, зато свой домина, пишет, четырнадцать комнат и плавательный бассейн под пальмами. Без стакана коньяку заснуть не может. А что делать прикажешь, если на мужа уже два покушения было, и он за семью боится? А возьми наш кабак, кто к нам ходит? Думаешь, с женами? С модельками! Покупают, как вещь, как «Ролекс», как «мерс»! А те и рады! Разодеты, как куклы, мозги куриные, а спеси-то, спеси! Работать не умеют, учиться не хотят, да и какая сейчас работа? А язык - сплошной мат! - Риека закуривает.
        Оля удрученно молчит. Она могла бы добавить, что есть еще и другие разновидности мужиков, киллеры, например. Эти, пожалуй, похуже всех остальных, вместе взятых.
        - А ты с мужем почему развелась? - внезапно спрашивает Риека.
        - Да так и не скажешь сразу, - говорит Оля. - Он вообще-то неплохой человек, семьянин, все для семьи старался. У него еще три брата и две сестры - кто в торговле, кто на мясокомбинате, все везде схвачено. Свекровь - заведующая отделом электротоваров в Мегацентре. Муж дом хотел, стройматериалы собирали. То левый шифер, то цемент, за столом только и разговоров, где достать, кому дать, кто погорел, кто сел. И дача! Клубника, картошка, помидоры… соленья! По пятьсот банок каждую осень. А то и больше. А мы с мамой очень легко жили. А нас книг много было, ездили повсюду, на море каждый год, в Болгарии даже были. Ты знаешь, как я их боялась! Я была как зверь, который попал в клетку. Какая-нибудь белка или синица. Такая тоска, как подумаю, что это уже на всю жизнь. Жить не хотелось.
        - А развестись?
        - А Кирюша? Как его без отца оставить? Они все его очень любили, и свекровь, и особенно свекор.
        - И чем кончилось?
        - У мужа до меня была женщина, они и жениться уже думали, постарше, правда, лет на пять, свекровь ее очень любила, а тут я. Ну, так он потом к ней вернулся, она уже на седьмом месяце была, когда он мне во всем признался. Они раньше мне ничего не говорили, страшно боялись, что я буду у них квартиру отсуживать, представляешь?
        - А ты?
        - Если бы ты знала, как я обрадовалась! Даже совестно было. - Оля смеется. - На другой день подала на развод и домой, к маме. Я, наверное, никогда в жизни не была такой счастливой, как тогда.
        - И у тебя так и не было никого с тех пор?
        Оля пожимает плечами и молчит. Ей хочется рассказать о Глебе и, главное, услышать, как Риека скажет: «Ничего, Ташка, не горюй! Вы еще встретитесь!» или «Ташка, ненормальная, беги немедленно к своему («К своему!») Глебу, он ждет тебя!»
        - Я встречалась с одним человеком, - начинает она, - намного меня старше, примерно, как ты и Басти, но потом уехала…
        - Ну, и как у вас получалось… в смысле в постели?
        - Нормально. - Оля пожимает плечами. - Он мне стихи читал… - Она задумывается.
        - Он женат?
        - Нет, его жена и ребенок погибли в автомобильной катастрофе.
        - Почему же ты уехала? - допытывается Риека.
        - Не знаю, - говорит Оля. - Так получилось… - Ей хочется плакать.
        - Значит, не любила, - говорит безжалостно Риека. - Если бы любила, то знала бы!
        Глава 9
        Премьера, а также кое-что о пользе личного магнетизма
        Личный магнетизм есть то качество, или свойство человека, которое привлекает к нему доверие, дружбу и любовь других людей.
        Виктор Турнбуль
        За одним из столиков в кабаре «Касабланка» сидят уже знакомые нам господин де Брагга, его друг и деловой партнер Костя Крыников, а также Арнольд Корс, приглашенный Крыниковым по делу. Светильник толстого красного стекла бросает дьявольские блики на лица всей троицы. Крыников здесь впервые. Он много слышал о «Касабланке», и, кроме того, ему давно уже хотелось увидеть Риеку. А дело касается необыкновенной подвески, которая была на жене Арнольда, Марте, в тот памятный день, когда Костя праздновал десятилетие своего банка. Костя хочет купить подвеску в подарок своей дочке Виктории, у которой через месяц день рождения. Наследной принцессе Дома Крыниковых исполняется восемь лет.
        Арнольд с нетерпением ожидал появления Куклы Барби и собирался небрежно сказать друзьям что-нибудь вроде: «А это моя… подружка. Девочка, что надо!» и, кашлянув, приподнять бровь, закатить глаза или пошевелить пальцами в воздухе словом, сделать один из тех жестов, которые зачастую бывают красноречивее слов.
        Господин де Брагга пришел в основном за компанию, отчасти по делу, а также из-за любопытства.
        Арнольд догадывается, что он зачем-то нужен Крыникову, и очень рад, хотя вида не подает, не суетится, но тем не менее прикидывает, что тому нужно. А тому нужно обсудить продажу подвески, предварительно прощупав Арнольда на предмет ее подлинности, истории (может, краденая?) и поторговаться. Если Арнольду известна ее настоящая цена, это один разговор, если нет - другой. И Крыников, психолог от торговли и физиогномист, которого не проведешь надуванием щек и многозначительными взглядами, обиняками и увертками, прожевав и проглотив кусочек баранины, сказал, глядя в глаза бывшему компаньону:
        - Арнольд, ты меня знаешь! Скажи мне честно, я порядочный человек? Ты мне веришь?
        - Об чем ты говоришь, Костик! - вскричал Арнольд, прикладывая руки к груди. - Как самому себе! - При этом он думал: «Жулик! Везучий жулик! Как он меня тогда выпер из бизнеса! Дезавуировал! Да я бы тебе своей копейки не доверил, подонок! Честный предприниматель… Да на тебе клейма негде ставить, как говорила моя, блаженной памяти, бабушка».
        - Я думаю, - задушевно продолжал Крыников, - мы могли бы раскрутить что-нибудь вместе, какое-нибудь небольшое дельце для начала… - И после паузы добавил с ласково-грубоватой укоризной: - Ты слинял тогда, чудак! А зря.
        Арнольд в ответ пожимал плечами и отвечал:
        - Да я не против. Давай! У меня как раз… творческая пауза, - хихикнул, - и пару месяцев я буду свободен.
        Де Брагга сидел молча, прислушивался к беседе друзей и от души забавлялся, читая их мысли, для чего не нужно быть экстрасенсом. Заодно рассматривал публику, задерживая взгляд на хорошеньких женских лицах.
        - Кстати, со мной забавная история произошла в прошлом году, - вспомнил Крыников, - в Таиланде. Был там по делу, партнерша - баба, из местных крутых, госпожа Суриякумаран. И не выговоришь сразу. Ну, доложу я вам, азиатки бизнес варят, куда там мужикам! Хитрые, жесткие, морды круглые, глазки-щелочки, что у нее на уме, сколько ей - сорок, шестьдесят, а может, и все восемьдесят - ни за что не врубишься. Ездили с супругой, Еленой Николаевной, она у меня за переводчика всегда в поездках.
        Прилетаем в Бангкок, в аэропорту нас встречает ее человек, все чин-чинарем и говорит: «Извините ради бога, но у госпожи Сурия… и так далее срочное дело, и принять вас она сможет только через три дня. А чтобы вы не скучали, она за свой счет предлагает вам посетить остров… забыл название, известный курорт, и провести там эти три дня. Сервис, говорит, известнейший на весь мир. Женский массаж, стриптиз… - и косится на Елену, - а если не пожелаете, то, разумеется, можете оставаться в гостинице, для вас заказан номер в «Хилтоне».
        Ну, мы решили поехать посмотреть остров. Приезжаем, приплываем, вернее, там паром ходит, гостиница вполне на уровне, пляжи, магазины. А служитель гостиницы нам по секрету сообщает, что остров этот первейший в Юго-Восточной Азии центр по торговле контрабандными камешками, их чуть ли не из копей Южной Африки везут, и если повезет, то можно алмазы приличные купить по бросовой цене. День проходит, мы развлекаемся, я уже жалеть начал, что не один… - Крыников блудливо ухмыляется. - Массажные кабинеты на каждом шагу, девки - одна другой краше, молодые, лет по четырнадцать, а то и меньше, зазывают, глазки строят, улыбаются! Ну, я делаю вид, что в упор их не вижу, а сам думаю: «Ну, блин, в следующий раз… переводчика найму на месте!» - Он радостно ржет. - Потом, прямо на улице подходит к нам местный, кивает: «Отойдем!»
        Отходим. Вытаскивает он три бриллианта чистейшей воды, размером каратов по пятнадцать. Поторговались мы, сошлись в цене. В мастерской при гостинице прямо при нас ювелир оправил их в платину - Елена сама выбрала дизайн, - сделал пару серег и кольцо.
        Через три дня возвращаемся в Бангкок, на причале знакомый уже тип дожидается. А я Елене сказал, когда мы уезжали, ну-ка, надень серьги! Смотрю, тип этот косяки кидает на наши бриллианты, раз, другой, потом говорит, извините, мне отлучиться надо, позвонить. И исчезает. Возвращается минут через десять, и мы отправляемся в гостиницу. Но не в «Хилтон», а в «Золотой дракон», которая у них считается самой-самой!
        Крыников, как опытный рассказчик, делает паузу и смотрит на друзей.
        - После обеда у нас встреча с госпожой Суриякумаран. Переговорили, порешали дела, а я возьми и спроси: а почему вы нас из «Хилтона» в «Золотой дракон» переселили? А она улыбается, морда хитрая, глазок не видно, и отвечает: «Когда мой человек доложил мне, какие бриллианты госпожа Крыникова носит днем, мы решили, что «Золотой дракон» подойдет вам больше!» - Крыников довольно смеется. Эта история ему очень нравится, и он часто ее рассказывает.
        - А бриллианты? - спрашивает умирающий от зависти Арнольд. - Настоящие оказались?
        - А это уже другая история! - говорит Крыников. - К сожалению, нет! Фальшак. Там же все жулики! Кубический цирконий, вроде нашего фианита (Арнольд фыркает). Но Елена их все равно носит, и все думают, что настоящие.
        Потом они молча смотрели «Богиню Майю». Крыников при виде Риеки впал в транс и просидел с открытым ртом до конца выступления. Когда она удалилась со сцены, поклонившись раз десять, повторив на «бис» несколько последних движений своего танца, все разом загомонили, задвигали стульями и зазвенели бокалами. Зажглась громадная парадная люстра.
        Минут через сорок на подиуме появился папа Аркаша в смокинге с бабочкой, поклонился, театральным жестом поднял руки ладонями вперед, пережидая приветствия из зала, и, когда наступила тишина, объявил:
        - Сюрприз! Впервые в «Касабланке»! Женщина моей мечты! Несравненная Гильда!
        И ушел, поклонившись. И вслед за этим свет люстры стал меркнуть, два прожекторных луча пересеклись в центре сцены, образовав вытянутый эллипс. Раздалась джазовая музыка, прошла минута, другая, и на сцене, сделав довольно изящное па и обнажив при этом колено, появилась полумертвая от ужаса Оля. На ней было шикарное черное платье с разрезом, шедевр портновского искусства, созданное руками старинного приятеля папы Аркаши. Открытые плечи и грудь сияли матовой белизной, на руках были длинные перчатки.
        - Пошла, ну! - прошипела Риека где-то за сценой, и бедная Оля, как лошадь, почувствовавшая хлыст жестокого хозяина, очнулась.
        «Давай!» сказала она себе в полном отчаянии, смотря в зал, как в пропасть, не различая ни одного лица и видя только разноцветные огоньки.
        - Там никого нет! - повторила она слова папы Аркаши. - Наташенька, представьте себе, что там никого нет! Пусто! И совсем не страшно.
        Эти и разные другие наставления Аркаши и Риеки слились в одно целое:
        - Не торопитесь! Вы - воинствующая женственность! Вы - царица! Вы - повелеваете этими свиньями-мужчинами, они у ваших ног! - Папа Аркаша.
        - Улыбнись, чучело! Поиграй глазами! Да так, чтобы у них яйца зачесались! - Это уже Риека.
        Оля чувствовала, что пауза затягивается, но ничего не могла с собой поделать. В зале наступила тишина. Присутствующие пялились на неподвижную фигуру на сцене, ожидая начала действа и принимая паузу за режиссерский прием.
        «Я пропала!» - подумала Оля и бросила взгляд в сторону выхода, прикидывая, куда и, главное, как исчезнуть, и нужно ли поклониться или просто повернуться и сбежать, пока не начали смеяться. И в этот момент она вдруг почувствовала странную легкость во всем теле, страх испарился, как и не было, и ей стало смешно, оттого что она, Оля, бывшая библиотекарша и беглянка, стоит на сцене в каком-то кабаке и собирается танцевать! Это же… с ума сойти!
        «Шампанское…» - мелькнуло у нее в голове. Она «зашарашила» целый стакан перед выходом! Желание смеяться было настолько сильным, что противиться ему было просто невозможно. Оля и не стала противиться. Сделав несколько танцевальных движений, она запрокинула голову и громко расхохоталась. Де Брагга, для которого появление Оли на сцене явилось полной неожиданностью, так как девушки скрыли от него день премьеры, с облегчением улыбнулся и посмотрел на Арнольда - тот сидел, как завороженный, уставясь на Олю.
        А Оля тем временем запела приятным, чуть сипловатым голосом, двигаясь в такт резкой синкопированной мелодии. И столько было силы и страсти в ее голосе и взгляде, такой призыв, такое обещание чувственных утех в движении бедер, что зал, который, казалось, невозможно было накалить больше после выступления Риеки, обалдел. Не менее обалдевшей была и Риека, наблюдавшая чудо перевоплощения из-за занавеса. На подиуме буйствовала львица, самка электрического ската, секс-бомба, которая зажала весь мир этих невозможных мужчин в маленьком черно-шелковом кулачке. А голос, голос! Низкий, волнующий, пробирающий до костей, до спинного мозга, до дрожи вдоль хребта, с легчайшим, как паутинка, налетом как бы стервозности и уличного скандальца, порочным таким душком вседозволенности, с очаровательной хрипотцей: «Put a blame оn me, boy! Рut a blame on me!»
        Потом она долго стягивала перчатки, потом, растянув их над головой, танцевала, улыбалась, приподнимая бровь, отбрасывая назад роскошную гриву волос, потом швырнула их в зал… сначала одну, потом другую… Потом, красиво изогнувшись, медленно расстегнула сверкающее колье и тоже швырнула его в зал, так же, как это делала Гильда. Колье сверкнуло живой рыбкой и исчезло в темноте. Потом взялась за молнию на боку платья, постояла нерешительно, словно раздумывая, стоит ли, лукаво глядя в зал, «держа паузу», потом, улыбаясь, покачала головой: «Нет!» издала легкий воркующий смешок и показала язык. Вслед за этим несколько па и - конец! Триумф полнейший! Гром аплодисментов и крики восторга!
        Рядом с озадаченной Риекой стоял не менее озадаченный успехом воспитанницы, чувствующий себя Пигмалионом и профессором Хиггинсом, вместе взятыми, папа Аркаша. Он бормотал:
        - Ну, девочка, ну, ну… ах, ты, моя умница! Моя красавица!
        Риека сильно ткнула его локтем под ребра и сказала ревниво:
        - А меня ты своей умницей и своей красавицей никогда не называл!
        - Не может быть, чтобы не называл, - очнулся папа Аркаша. - Называл, ты просто забыла. А потом, ты уже состоялась, а Наташенька - новичок, умирающий от страха.
        - Не заметно что-то, чтобы она умирала… - проворчала Риека, тем не менее довольная подругой.
        - Знаешь, Риека, - глубокомысленно сказал папа Аркаша, - я, конечно, предпочитаю профессионалов, но любительство хорошего качества… это совсем неплохо. Не нужно забывать, Риека, что любители построили ковчег, а профессионалы - «Титаник», и никуда от этого не денешься.
        Олю долго не отпускали со сцены - она стояла счастливая, раскланиваясь, поправляя рукой свои прекрасные волосы…
        - Где он их берет, этих баб? - не сразу выговорил вконец обалдевший Костя Крыников. Он растерялся и уже не знал, кто лучше - Риека или эта, как ее? Гильда!
        - Талантливая актриса и красивая женщина, - заметил господин де Брагга. - А как вам, Арнольд?
        - Да… красивая, - ответил Арнольд, но как-то неуверенно. Настроение его переменилось, от прежней живости не осталось и следа.
        А де Брагга, напротив, пребывал в самом прекрасном расположении духа. Он, разумеется, знал об авантюристической идее девушек и репетициях, но относился к этому довольно скептически. Мнение свое, правда, держал при себе. Да его никто и не спрашивал. Оля нравилась ему, и он от души желал ей успеха, в то же время прекрасно сознавая, что актриса из нее никудышная. То ли дело Риека! Он с любопытством ожидал дня премьеры, допуская, что папе Аркаше удастся вдохнуть хоть немного жизни в робкую молодую женщину. Появление Оли на сцене было полной для него неожиданностью, как мы уже знаем. Ее испуг и отчаянная решимость тронули де Браггу, и он слегка… вмешался. И теперь был страшно горд полученным результатом, с некоторым удивлением осознавая свою гордость и повторял про себя: «Homo sum! Homo sum!»[6 - Часть поговорки «Homo sum, nihil humanum a me alienum puto» (лат.). - Я человек, ничто человеческое мне не чуждо.]
        - Ты чем ее напоил? - подозрительно спрашивала тем временем Риека у папы Аркаши.
        - Ничем! - оправдывался папа Аркаша. - Шампанским, ты тоже пила. Самое обыкновенное шампанское, «Дом Периньон». Местного розлива, - пошутил он.
        - То-то и оно! - Риека не поняла его шутки, как не понимала многих других его шуток и сарказмов. - Тут у нас что угодно намешают. Покажешь лавку, где брал. Смотри, как ее прошибло!
        - Хорошо, - покорно согласился папа Аркаша, не вдаваясь в объяснения и не рассказывая о том, что шампанское это ему подарил друг, привез из Парижа, и оно самое что ни на есть настоящее и самое подлинное.

* * *
        - Арнольд, - задушевно сказал Крыников, - у меня к тебе деловое предложение!
        - Ради бога, Костик, - ответил Арнольд, - для тебя все что угодно!
        - Даже не знаю, как сказать, - застеснялся Крыников.
        - Я тебя внимательно слушаю.
        - Мне нравится твоя жена! - сказал Крыников.
        - Что? - удивился Арнольд. - Моя жена?
        - Ну да. - Крыников засмеялся, давая понять, что это была шутка. - А если серьезно, я хочу купить у тебя… у вас… подвеску.
        - Какую подвеску? - Арнольд не понял сначала, а потом протянул: - А-а-а, эту, наследство.
        - Ну да, от вашей тети. Как ты смотришь?
        - Не знаю, не думал, - ответил Арнольд сухо. Он чувствовал себя задетым. А он-то, дурак, губы развесил! Или это… прикол? Дурацкая крыниковская шутка? - Это именно то дело, о котором ты упоминал?
        - Не только! Это так, между прочим, к слову, у дочки день рождения, и я подумал… Вообще-то, я равнодушен к этим вещам и не сильно в них разбираюсь… вот и в Таиланде надули, а тут вдруг вспомнил почему-то твою жену. А вообще мне нужен надежный человек на место управляющего. Я не могу разорваться, у меня есть дела поважнее. Я думаю предложить тебе, как смотришь?
        - Не знаю, - ответил все еще обиженный Арнольд. - Я в принципе не против обсудить. Насчет подвески ты серьезно?
        - Вполне! Сколько просишь за нее? - Крыников добродушно засмеялся, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.
        - А сколько дашь? - поддержал шутливый тон Арнольд.
        - А жена?
        - А что жена?
        - Согласится? - спросил Крыников.
        - Жена сделает так, как я скажу.
        - И сколько же?
        - Понятия не имею! - сказал искренне Арнольд.
        - Если ты не против, давай покажем подвеску ювелиру, у меня есть знакомый, и если камешки настоящие, а не… из Таиланда… - Он переждал самодовольный смешок Арнольда. - То, я думаю, штук на пять-шесть потянет.
        Крыников напоминал охотника, затаившего дыхание, чтобы не спугнуть зверя. А зверь оказался таким неосторожным, что пер в ловушку напролом, ломая ветки.
        - Пять-шесть? - переспросил Арнольд.
        - Ну! - Крыников быстро взглянул на Арнольда и отвел глаза.
        Арнольд был неглупым человеком, изобретательным и предприимчивым, как мы уже знаем, но на своем уровне, на уровне мелкого хищника. Он был, если позаимствовать сравнение из животного мира, диким котом или лисицей, в то время как Крыников был, несомненно, рысью или акулой. Потолок другой, размах другой, среда обитания тоже другая. Услышав сумму, названную Крыниковым, он удивился, но сообразил нутром, как говорила его бабушка, что вещь, видимо, действительно ценная, и сказал:
        - Двадцать! Я могу сам сходить к ювелиру, у меня тоже есть знакомый.
        - Двадцать?! - воскликнул Крыников. - Однако! О, да к нам гости! - радостно перебил он себя, поднимаясь навстречу Риеке и Оле, которые подходили к их столику.
        Девушки переоделись - Риека была в лиловом длинном платье, Оля - в темно-красном. Она сняла парик и ее темные блестящие волосы были гладко причесаны и перехвачены сзади узкой черной ленточкой, что делало ее совсем юной. Следом за Крыниковым поднялись со своих мест де Брагга и Арнольд.
        - Риека! - Крыников был рад и улыбался до ушей. Увидев Риеку, он сразу забыл о подвеске. - Риека, вы меня просто убили своей Майей. И вы тоже, - спохватился он, обращаясь к Оле.
        - Это Наташа, - представила Олю Риека. - Для своих Таша.
        Крыников поцеловал руку сначала Риеке, потом Оле. Де Брагга принялся усаживать девушек.
        - Очень приятно! Арнольд, мой друг и деловой партнер, - сказал Крыников. - Господина де Браггу, надеюсь, вы знаете?
        - Очень рад, - сказал Арнольд, пожимая руки девушкам. Чувствовалось, что он был не в своей тарелке.
        - Наташа, я потрясен! - сказал де Брагга. - Вы замечательная актриса! Трудно поверить, что вы никогда раньше не выступали на сцене. Признавайтесь немедленно! Ваша Гильда нас просто покорила, правда, Арнольд?
        И пошло-поехало. Девушки смеялись незатейливым шуткам Крыникова, который был в ударе. Де Брагга жестом подозвал официанта и попросил принести шампанского. Есть девушки отказались - поздно. Тогда мороженое и фрукты. Клубнику! Клубнику и шампанское!
        Оля залпом пила шампанское, ела клубнику, откусывая понемногу от крупной красной ягоды, учинив из этого дразнящее действо, все время смеялась и кокетничала с Крыниковым и де Браггой. В ней словно проснулось дремавшее до сих пор извечное искусство обольщения, достающееся в наследство прекрасному полу от прабабки Евы. Она закусывала нижнюю губку, небрежно поправляла волосы, крутила в пальцах цепочку браслета с блестящей висюлькой и внезапно взглядывала на мужчин, «метала», как учил великий режиссер и знаток женщин папа Аркаша, наклонялась, отчего видна была в вырезе платья соблазнительная ложбинка, - одним словом, проделывала все те очаровательные женские штучки, ужимки и уловки, которые ломают сопротивление самых стойких и убежденных женоненавистников. А поскольку таковых за столом не было, то она очаровала не только известную нам троицу, но также и представителей сильного пола за соседними столиками, и только аристократическая внешность и еще что-то… что-то такое, присутствующее в манерах господина де Брагги, мешали братанию и посыланию даров «от нашего стола вашему».
        Арнольд время от времени украдкой посматривал на Олю, Крыников смотрел, словно сравнивал с Риекой, Риека - с недоумением и легким беспокойством, а де Брагга - с гордостью отца и восхищением любовника. Риека, перехватив пару таких взглядов, почувствовала досаду и ревность.
        - А что ваш друг… Арнольд, да? Что это Арнольд такой серьезный? Он всегда такой? - сказала вдруг Оля и, перегнувшись через стол, потрепала Арнольда по щеке. Тот отпрянул, как от удара. Оля и Крыников захохотали, а Риека закричала:
        - Ташка, уймись! И хватит пить! А то уведу домой! - Поучилось резко, и все это почувствовали.
        Оля прежняя от таких слов сжалась бы и ушла в себя. Оля же новая посмотрела на Риеку, рассмеялась журчащим смешком, как будто услышала нечто очень забавное, вскочила с места, обежала стол, обняла Риеку, несмотря на сопротивление, растрепала ей волосы, отчего они стали дыбом, чмокнула в макушку, прижалась щекой к Риекиной щеке и радостно закричала: «Риека, я тебя люблю!» Сценка получилась просто очаровательной - два женских лица рядом, одно тонкое и миловидное, другое - грубоватое, тяжеловесное, в экзотической раскраске. Девушки на минуту застыли, словно позируя фотографу. Опешившая было Риека пришла в себя, воскликнула «Брысь!» и оттолкнула Олю. Оля надула губки и шлепнула Риеку по руке… все рассмеялись. Риека посмотрела на Олю и тоже рассмеялась - ну что с нее взять! И вечер продолжился…
        Глава 10
        Арнольд и Марта
        Арнольд с нетерпением поглядывал на часы и грыз ногти - дурная привычка, от которой бабушка так и не сумела отучить его в детстве. Марта, не торопясь, одевалась у себя в спальне. Она собиралась на встречу со своим духовным пастырем отцом Львамугирой. Арнольд слышал ее тонкий голосок, напевающий арию старой кошки из любимого мюзикла[7 - Имеется в виду мюзикл Э.Л. Уэббера «Кошки».]. Потом она перестала петь и надолго затихла. Арнольд пошел посмотреть, что она там делает. Марта сидела на постели и читала письмо от тещи Таисы Леонидовны. Письмо было получено еще вчера и досконально изучено Мартой, а самые интересные страницы даже прочитаны Арнольду вслух - мамочка передавала зятю приветы и пожелания удач в бизнесе, а также поцелуй в конце письма. И просьбы приехать, так как она очень скучает. У Марты была привычка, которая страшно раздражала Арнольда: она зачитывала до дыр любое полученное письмо и готова была без конца цитировать мужу избранные места.
        - А ты не опоздаешь? - непривычно мягко, как всякий человек, замысливший гадость, спросил Арнольд.
        - Нет, - ответила Марта, - не опоздаю. Послушай, что мама пишет о соседке, Анне Евгеньевне…
        - Я знаю, - перебил ее Арнольд довольно миролюбиво, - ты же читала вчера.
        - Разве? - удивилась Марта. - Совсем забыла! - И она снова углубилась в письмо, перестав обращать на мужа внимание. Он продолжал молча стоять, опираясь о косяк двери, грызя ногти, и стоял до тех пор, пока Марта не оторвалась от письма и удивленно не посмотрела на него, после чего он повернулся и вышел.
        Марта наконец ушла, сказав напоследок, что обед в холодильнике.
        - Ладно, ладно, - отвечал Арнольд и, едва не приплясывая от нетерпения в прихожей, закрыл за ней дверь.
        Оставшись один, Арнольд немедленно бросился в комнату жены, открыл шкатулку с разной женской ерундой, стоявшую на туалетном столике, и достал оттуда маленький мешочек желтой замши, затянутый коричневым кожаным шнурком. Потянув за шнурок, он раскрыл мешочек и вытащил подвеску. Держа ее на раскрытой ладони, стал внимательно рассматривать, поворачивая к свету и против света, высекая снопы искр из мелких бесцветных камешков, обрамляющих красно-лиловый камень. Пожал плечами: «Ну и булыжник!» - и вздрогнул, заслышав звонок в дверь. Спрятал подвеску в мешочек, сунул мешочек в карман и пошел открывать.

* * *
        Марта вернулась с сеанса возбужденная и удивительно похорошевшая. Арнольд впустил ее и поцеловал в щечку. Марта удивилась и обрадовалась, а Арнольд вспомнил человека, который поцеловал другого человека и тут же его предал.
        - Знаешь, - сказала Марта возбужденно, беря мужа под руку и подводя к дивану, - отец Львамугира рассказал нам сегодня притчу…
        Арнольд чувствовал себя виноватым, а потому даже не поморщился при упоминании ненавистного имени, только и сказал:
        - Интересно, чем это черномазый вас так порадовал сегодня! - Потом все-таки не удержался и прибавил: - Мало вам белых попов?
        - Он рассказал, что в его стране есть легенда, - продолжала Марта, не обратив ни малейшего внимания на слова мужа и таинственно блестя глазами, - их собственная интерпретация библейской истории Авеля и Каина.
        - Ну-ну, - саркастически произнес Арнольд.
        - Сначала все люди на земле были черные!
        - А откуда же взялись белые? - перебил ее Арнольд.
        - Да слушай же! - Марта прерывисто вздохнула от переполнявших ее чувств. - А потом Каин убил Авеля, и Господь призвал его к ответу! - Она торжественно смотрела на мужа.
        - Ну и?..
        - Господь призвал Каина к ответу, и Каин побелел от страха! - выпалила Марта. - Правда интересно?
        - Имеется в виду, что все белые подонки?
        - Это же просто легенда.
        - Легенда… - проворчал Арнольд. - Марта, - сказал он мягко, - нам нужно поговорить! - Он был готов к протесту и слезам Марты.
        - Да? - спросила Марта настороженно, глядя ему в глаза своими круглыми наивными глазами.
        - Я думаю, - начал Арнольд, - что нам нужно менять стиль жизни.
        - Как это?
        - Нам нужен свой дом, свое гнездо. Нам пора заводить детей. Согласна?
        - Согласна! - Марта даже не удивилась. Арнольд мысленно потер руки - пока все идет хорошо!
        - Нам нужны деньги. К сожалению, бизнес не идет, и я подумал… - Он запнулся. Марта продолжала внимательно смотреть на мужа. Под ее взглядом Арнольд чувствовал себя неуютно. - Я тут толкнулся туда-сюда, но пока ничего… мне бы хоть немного для начала, чтобы развернуться, есть идеи… - Ему стало противно от собственной какой-то скулящей интонации. Задача оказалась труднее, чем он предполагал. Слабый огонек промелькнул в глазах Марты. - Ты не могла бы… - Арнольд снова запнулся. - Мы не могли бы…
        - Арник, - сказала Марта, кладя руку на мужнино колено, - в чем дело? Говори же! Ты же знаешь, я всегда помогу, если это в моих силах. - Она редко называла его Арником, так как Арнольд терпеть не мог этого производного от своего имени.
        - Да, да, мне нужна твоя помощь, - обрадовался Арнольд и, набравшись решимости, выпалил, как в воду бросился: - Марта, давай продадим подвеску!
        К его удивлению Марта, не возмутилась, не закричала и не зарыдала, а только вздохнула. И тут Арнольда понесло. Он вспомнил, как они познакомились, как он полюбил ее с первого взгляда, как хорошо они живут… сколько? Шесть лет уже! Как давно они хотят ребенка, мальчика! Рассказал об очаровательном домике, который у них когда-нибудь будет, и желтых розах вокруг домика.
        - Я же люблю тебя, дурочка! - закончил он растроганно.
        - У тебя уже есть покупатель? - деловито спросила Марта, оставив без внимания мужнину лирику.
        - Есть! Но если… - Арнольд собирался соврать, что это только идея, и если она, Марта, против, то он ни за что…
        - Кто он? Я его знаю? - перебила его Марта.
        - Конечно, знаешь, - сказал Арнольд. - Это Костя Крыников, помнишь, картину тебе подарил?
        - Я не против, - сказала Марта тихо.
        Арнольд почувствовал себя разочарованным. Он приготовился к долгой борьбе, отрепетировал всякие убедительные слова и жесты, а оказывается, ничего этого и не нужно было.
        - А сколько он тебе предлагает?
        - Ну, о цене еще рано! И потом, я буду называть цену, а не он. Знаешь, это, оказывается, довольно ценная вещь. Откуда она у твоей тети?
        - От мамы.
        - А как же она ее в блокаде сохранила?
        - Сохранила. - Марта снова вздохнула.
        - Просто удивительно, такой булыжник, но эксперт говорит, что очень ценный… кстати, а тетя не оставила тебе никаких бумаг? Откуда эта вещь у них взялась?
        - Ее отец купил подвеску на Парижской выставке в тысяча девятисотом году.
        - Да? Никогда бы не сказал! Я думаю, штук двадцать мы за нее возьмем.
        - Сколько?! - В голосе Марты прозвучало такое изумление, что Арнольд сначала опешил, а потом сказал:
        - Не меньше! Я думаю, Крыников согласится. Неплохо, а?
        - Двадцать? - повторила Марта. - Ты шутишь!
        - В чем дело? - спросил Арнольд, заподозрив неладное.
        - Цена этой подвески не меньше полумиллиона!
        - Сколько? - Арнольд не поверил своим ушам. - Сколько?
        - Полмиллиона! Долларов, естественно. Да нет, я думаю, гораздо больше!
        - Откуда ты знаешь? - недоверчиво спросил Арнольд.
        - Тетя Леося приложила документы - диплом и сертификат о подлинности, там же имя ювелира, купчие бумаги… все, одним словом. И журнал аукциона, современный уже, где есть другая вещь этого же автора, рубиновые серьги. Десять лет назад их продали за шестьсот пятьдесят тысяч долларов. А подвеска еще дороже из-за камня. Здесь камень уникальный. А ювелир работал в мастерской Фаберже.
        - Это который яйца? - пробормотал ошеломленный Арнольд. - Настоящий?
        - Да! Сейчас я тебе все покажу! - Марта побежала в спальню и минут через пять вернулась, неся знакомый уже желтый замшевый мешочек и пакет с документами. - Смотри! - Она раскрыла на нужной странице каталог аукциона «Сотбиc» десятилетней давности и показала Арнольду. Но Арнольд и так уже поверил ей. И ему стал понятен интерес Крыникова к нему, Арнольду, его внезапная дружба… и это после того, как он тогда так подставил его. «Кусков на пять-шесть потянет», - вспомнил он слова Крыникова. «Пять-шесть!» Ах ты, гад! Ах ты, сволочь! А он, идиот, слюни распустил, щеки надувал… свою цену называл… «Для тебя, Костик, все, что угодно!» А этот подонок смеялся над ним! Уж он-то со своим проходимцем Басти точно знают, что это такое!
        Мысль о том, как легко его чуть не надули, испортила ему настроение. Он посмотрел на цветную фотографию рубиновых серег, проданных за шестьсот пятьдесят тысяч долларов и текст под ней, который понял с пятого на десятое: Изделие Холстрома (мастерская Faberge) огранка в виде розы, общий вес около 14.00 карат в платиновой оправе, грушевидной формы рубины, интенсивной окраски, темно-красные с лиловой искрой, приблизительно 1898 год. И цена - шестьсот пятьдесят тысяч баксов! Тут и понимать было нечего - все ясно как на ладони! Не надо было быть специалистом, чтобы понять, что подвеску и серьги делала одна и та же рука.
        Некоторое время он молча смотрел на жену. В первый раз в жизни ему было стыдно перед ней.
        - А что это? - спросил он, указывая на медаль желтого, похожего на медь, металла, сантиметров шести в поперечнике, которую Марта вытащила из пакета с документами.
        - Медаль участника выставки, видишь, тут имя выбито - И. Марков. Это мой прадед, Иван Марков, он возил туда пшеницу на продажу. Тогда они у нас покупали, а не мы у них. Подвеску он купил для своей жены, моей прабабки, Елизаветы Михайловны…
        Арнольд чувствовал себя полнейшим ничтожеством. Взяв в руки медаль, он стал рассматривать ее. На одной стороне медали была изображена женская головка в шляпке-колпаке, на другой - летящие женщина и мальчик с факелом[8 - На лицевой стороне медали - символическое изображение женской головки во фригийском колпаке. На обороте - парящие над городом крылатая Слава и юноша с факелом в руке.]. И надпись по кругу - Exposition Universelle Internationale[9 - Универсальная международная выставка (фр.). Имеется в виду Парижская выставка 1900 г.].
        «Лох! - подумал Арнольд о себе. - Мог ведь хотя бы в библиотеку сходить, поинтересоваться… Двадцать штук! Недоносок! Ладно, теперь посмотрим, чья возьмет!»
        Он чувствовал, как растет в его сердце ненависть к удачливому жулику Крыникову, миллионеру, который чуть не кинул его, как… как… пацана… вахлака деревенского! Ворюга!
        Марта сидела, глубоко задумавшись. Лицо ее было печальным. Казалось, она забыла о муже. Арнольд взглянул на нее раз, другой, не решаясь заговорить. Ему внезапно стало жаль себя, Марту - хорошая ведь баба, таких поискать, а что за жизнь у нее? Муж - дурак и мелкий жулик, бабник к тому же… Какие деньги были в руках и - ничего! Все ушло как песок сквозь пальцы… на игру, на баб… Он вспомнил, как швырнул драгоценную норковую шубу к ногам какой-то дешевой певички… сейчас и не вспомнить, как звали… Он упивался их лестью, их восхищением, чувствовал себя крутым мужиком. Дешевка!
        Он посмотрел на Марту, и его охватило такое чувство вины, что даже слезы навернулись на глаза. Единственный родной человек, подумал он, Марта! Еще была бабушка, и все! Никого больше не было и не будет никогда. Мать не в счет. А ты - жлоб, сказал он себе, скажи спасибо судьбе, что есть Марта, есть родная душа, есть угол, где примут, обогреют, простят и накормят. И ведь ни одна сучка мизинца ее не стоит, растравлял себя Арнольд. А сколько их было…
        Марта похожа на бабушку, подумал он вдруг, обе добрые и любят его… любили… нет! Марта любит, а бабушка любила. Только бабушка была очень умная, во всяком случае в его детском восприятии, а Марта не очень. Ну и пусть, так даже лучше. Он вдруг неожиданно для себя взял руку Марты и поцеловал. И хотя он никогда раньше не целовал ей рук, Марта не удивилась и только посмотрела рассеянно, словно мысли ее были где-то очень далеко.
        Бабушка Арнольда, Мария Августовна, происходила из семьи немца-колониста, поселившегося в незапамятные времена в городке К. - крупной узловой железнодорожной станции на юге Украины. Среда обитания здесь была пестрой - бок о бок уживались украинцы, поляки, русские, немцы. Разводили яблоневые сады, работали на железной дороге и беспробудно пили. Весь ритм жизни диктовался железной дорогой. Это был Молох, которому поклонялись, от которого кормились, который карал и миловал. Жизнь была размерена от поездки до поездки. Арнольд помнит, как собирался «в поездку» дядя Антон, двоюродный брат матери, надевал тужурку, от которой пахло паровозным дымом, фуражку, как его жена, тетя Люда, готовила тормозок со снедью. Дядя Антон был машинистом - аристократом от рабочего класса. Сильно пил и по причине пьянства раз или два даже отстранялся от поездок и переводился в механики.
        Арнольд помнит, как приезжал с бабушкой проведать родственников, которых было пол улицы… Арнольд помнит привязанную к забору белую соседскую козу, которая паслась прямо на улице, буйно заросшей лебедой, цикорием и ромашкой. У нее были зеленые прозрачные бессовестные глаза и манера смотреть не мигая. Коза приставала к прохожим, попрошайничала. Арнольд приносил ей хлеб и яблоки… Яблоки! Белый налив его детства! Громадные бело-золотые, сладкие, как мед, яблоки, от их запаха кружилась голова. Помнит тетю Люду, жену дяди Антона, урожденную Соколовскую, девушку из польской семьи, некрасивую, с побитым оспой лицом, удивительно добрую и беззаботную хохотушку, троих их детей - кузенов Арнольда. Старшего - Славика, тощего и бледного паренька, ученика железнодорожного техникума, девочку, ровесницу Арнольда, а было ему тогда лет семь или восемь, копию тети Люды, тоже Люду, Людку-будку, и младшего, любимца и баловня всей семьи, четырехлетнего хулигана Толика, который «ходил головой» и «варил воду» из матери, брата, сестры, а также соседей и соседской козы.
        Когда возвращался из поездки дядя Антон, накрывалась нехитрая вечеря. На стол ставились вареная молодая картошка с укропом, сало, зеленый лук и огурцы со своей грядки, жареная рыба, черный хлеб. Рыбой снабжал половину поселка сосед-рыбак. И непременно самогон. Дядя Антон, немногословный и спокойно-улыбчивый человек, поразительно красивый, черноглазый и черноволосый, с кудрявым чубом, напиваясь, превращался в буяна, скандалиста и драчуна. Но это уже потом, а сначала дружная семья сидела за столом и вечеряла. Неторопливо точился бесконечный разговор о родственниках, знакомых, соседях, железной дороге и новой форме, которую вот-вот будут выдавать.
        Старею, думал Арнольд. Съездить бы туда на денек. И на могилу бабушки тоже надо бы. А что? Взять Марту и рвануть! И на минуту он поверил, что это возможно - приехать туда, разыскать ту улицу, подойти к хате с небольшими оконцами, с палисадником впереди, где буйно растет всякая трава и цветы - и золотой шар, и мальвы, и любисток, и мята, и… эти, как их… Кульбабы! - вспомнил он далекое полузабытое слово из детства.
        А какие слова знала бабушка! Таких теперь никто не говорит и никто уже не знает. Забылись. Слова - как люди, сначала бывают молодые, потом стареют и, наконец, умирают.
        - Ну-ка, убери этот гармидер! - кричала ему бабушка. - И то быстро!
        - Бабушка, а что такое гармидер? - спрашивал Арнольд, не спеша повиноваться, притворяясь, что не понимает.
        - Беспорядок! - отвечала бабушка. - Собери все игрушки в ящик. И то быстро!
        Для определения беспорядка высшего качества у нее было в запасе другое словечко: «судомыгомора». Эта «судомыгомора» представлялась Арнольду противным и гадким существом вроде Бармалея, вдобавок растрепанным и неумытым. Жила она в темноте под кроватью Арнольда и только и выжидала удобного момента, чтобы цапнуть его за ногу. Уже после смерти бабушки, будучи совсем взрослым молодым человеком, он узнал, что была она нечем иным, как Содомом и Гоморрой, наказанными библейскими городами… прочитал где-то и сразу вспомнил бабушку…
        Глава 11
        Оля и де Брагга
        Рассказывай мне свои сновидения, и я скажу тебе, кто ты.
        И. Пфафф
        Оля проснулась и, не испытывая ни малейшего желания встать, лежала в своей любимой позе - свернувшись клубочком, глядя в окно. День обещал быть жарким, а пока прохладный еще ветерок гулял по комнате. Нужно было вставать и приниматься за уборку, задуманную еще неделю назад и отложенную по причине перемен в судьбе. Но Гильда Гильдой, успех успехом, а убирать все равно придется.
        Она наконец заставила себя встать. Потягиваясь, выглянула в окно - двор был пуст; в магазин напротив привезли хлеб, и ей показалось, что она чувствует запах свежеиспеченных булок. «Полцарства за чашечку кофе», - сказала она себе и отправилась в кухню. Не забыть убрать рюмки с балкона - вчера господин де Брагга проводил их домой после спектакля, поднялся наверх да и засиделся почти до четырех. Они пили вино на балконе, ярко светила знакомая зеленая луна, в мире было светло, торжественно и пусто. Потом Оля извинилась и ушла, оставив их одних. Де Брагга поднялся и пожелал ей спокойной ночи. Риека, потягиваясь, как кошка, томно проворковала:
        - Приятных сновидений.
        «Хотя бы для приличия предложили остаться, - обиженно подумала Оля. - Ну и не надо, подумаешь!»
        Она уснула мгновенно, как провалилась, стоило ей прикоснуться к подушке, и не слышала, когда ушел де Брагга.
        Не снимая коротенькой ночной рубашки, босиком, она отправилась на балкон за рюмками, которые все еще стояли на маленьком балконном столике, потому что убрать их кроме нее, Оли, в этом доме некому. И в то время, как Оля входила в комнату со стороны коридора, легкий на помине господин де Брагга появился на пороге Риекиной спальни, нагой, с полотенцем через плечо. Оля вскрикнула от неожиданности и конфуза, господин де Брагга немедленно прикрылся полотенцем. Оля выскочила из комнаты, господин де Брагга нерешительно постоял на пороге спальни, словно раздумывая, не вернуться ли назад, потом, усмехнувшись, неторопливо побрел в ванную.
        Оля, одетая, с пылающими щеками, сидела на своем любимом месте, подоконнике, и пила кофе. Господин де Брагга, в брюках, красном Риекином халате и расписных турецких шлепанцах, вошел в кухню и сказал: «Доброе утро!» Оля, вспыхнув, кивнула. И вдруг расхохоталась. Понимая, что смех ее неприличен, она тем не менее не могла остановиться, словно «сам черт ее щекотит», как говорила соседка Марья Николаевна про свою невестку-пустосмешку. Господин де Брагга смотрел на нее преувеличенно виноватыми глазами, сложив перед собой ладони, как будто собирался молиться. Оля, встретившись глазами с его смеющимся взглядом, подумала, что у него удивительно красивое тело, совсем молодое, смуглая кожа, широкие плечи и… вообще.
        - Я понимаю, что смешон в этом наряде, - сказал де Брагга, разводя в стороны полы Риекиного халата, - но не надевать же с утра вечерний костюм. Обычно дамы в определенных ситуациях щеголяют утром в мужских рубашках. - Он сделал выразительную паузу. - И гораздо реже мужчины в дамских халатах, и поэтому сейчас мне очень неловко. Если вы, Наташа, скажете, что не прощаете меня и кофе мне не… как это у вас говорят - не светит, то я пойду и брошусь с балкона!
        - Светит-светит! Садитесь, пожалуйста, - сказала Оля, спрыгивая с подоконника. Она достала чашку из серванта, налила кофе.
        - Наташа, я заметил, что вы очень переменились, - сказал де Брагга, помешивая ложечкой кофе. - Новый стиль жизни, новые знакомства, успех - все это, знаете ли, накладывет отпечаток. И тут возникает вопрос: что вы собираетесь делать дальше? Извините мое ужасное любопытство…
        - Не знаю. - Оля пожала плечами. - Все получилось так неожиданно. Я до сих пор не верю, что выступаю в кабаре, изображаю Гильду, о которой вообще никогда не слышала. Мне иногда кажется, что это сон, вот проснусь - и ничего нет! Все исчезло, как ночной кошмар. То-есть, не кошмар, конечно… - Она запнулась.
        - У вас неплохо получается, и папа Аркаша горд, как павлин. Откровенно говоря, ваша с Риекой затея казалась мне довольно сомнительной, и вдруг такой бешеный успех! - Де Брагга откровенно любовался Олей.
        - Я и сама не знаю, как это получилось! - Оля прижала ладошки к вспыхнувшим щекам. - Я уже собиралась удрать, а потом вдруг страх исчез, и мне стало смешно… Я собираюсь петь в кабаре! Я! В кабаре! Я никогда в жизни даже не была в кабаре. Видела раз в каком-то фильме, там танцевали канкан и швырялись бутылками. Все это было страшно далеко от меня и нереально… и… я до сих пор не верю, что я - артистка кабаре! - Оля все еще не решалась взглянуть на де Браггу и кусала губы, чтобы не рассмеяться.
        Да что это с ней сегодня? Еще немного, и она расхохочется ему в лицо. Совсем с ума сошла!
        - Может и мне попроситься к папе Аркаше? - сказал де Брагга. - Я тоже никогда не выступал на сцене.
        - Вы хотите танцевать? - Она наконец взглянула на него.
        - Танцевать? Ну, что вы! Показывать фокусы.
        - Фокусы? Вы умеете показывать фокусы?
        - Когда-то умел. Я ведь дипломированный фокусник. В незапамятные времена закончил школу фокусников и кое-что еще помню.
        - Покажите!
        - Никто не верит в чудеса безвозмездно, все хотят доказательств. Извольте! - Де Брагга показал Оле пустые ладони, затем сжал кулаки, потом разжал. Оля смотрела на его раскрытые пустые ладони круглыми, полными ожидания глазами, приоткрыв рот.
        - Ничего? - удивился де Брагга. - Не может быть! - Он снова сжал кулаки. - А сейчас? - Он разжал кулаки. На ладони правой руки лежала новенькая желтая монетка с медальонным ушком. Де Брагга сказал: - Ага! - Подбросил монетку в воздух, поймал и протянул Оле. Монетка была горячей. Она всмотрелась. Выпуклый барашек, стоящий на открытой книге, копытцем придерживал древко с длинной полоской двуязыкого знамени, а вокруг головы с крутыми рожками бежала по кругу надпись «Christo duce, verbo luce» и год: 1648.
        - Неужели настоящая?
        - Конечно, настоящая! Хотя разве это так важно? Главное - фокус!
        - А что здесь написано?
        - Христос - вождь, Слово - свет.
        - А причем барашек?
        - Как, вы не знаете? - удивился де Брагга. - Барашек - один из символов Иисуса Христа. Так же, как и «Слово»!
        - Я неверующая.
        - Чтобы читать Библию, не обязательно быть верующей. Это вопрос культуры, - сказал де Брагга тоном школьного учителя.
        - Вы правы. - Оля улыбнулась и окинула его выразительным взглядом.
        Де Брагга тоже окинул себя выразительным взглядом, улыбнулся и сказал:
        - У меня нелепый вид, да?
        - Вам идет красное, у вас смуглая кожа. - Она вспыхнула, сообразив, что сказала двусмысленность, и поспешно спросила: - А вы верующий?
        - В Бога?
        - Да! Или… в разумную высшую силу, которую можно условно назвать богом.
        - Разумную? По-вашему, то, что происходит в мире, говорит о разумном его устройстве?
        - Ну, возможно, что-нибудь иногда выходит из-под контроля… но в принципе разумно. Ведь конечный продукт эволюции, человек, задуман и сконструирован разумом, а не слепой природой. Разве нет?
        Знай наших! Ей хотелось поразить его, ей хотелось доказать, что она умеет не только танцевать.
        Де Брагга рассмеялся:
        - Можно мне еще кофе? С утра я немного… как это сказать? Заторможенный. Плохо соображаю.
        - Вы не верите?
        - В то, что человек конечный продукт эволюции? Ну… во-первых, человек - не конечный продукт эволюции, никому не дано знать, на ком она поставит точку; во-вторых, человек не был сконструирован, он развился из… трудно даже сказать из кого, ученые все время меняют точку зрения. Знаете, Наташа, оказывается, неандертальцы вовсе не наши предки, у нас ДНК разные, а вот со свиньями мы почти совпадаем… и как вам такая шуточка Создателя? И наконец, никому не известно, разве только антропологам, да и то не доподлинно, сколько тупиковых ветвей методом проб и ошибок наплодила слепая природа, чтобы получить вид, к которому мы имеем честь принадлежать - homo sapiens. Ей некуда было торопиться.
        - И нет никого? Просто природа? - Де Брагга развел руками. - Вы разочарованы?
        Оля кивнула.
        - Знаете, мне кажется, что я постоянно чувствую чье-то присутствие, чье-то влияние… как-будто кто-то наблюдает за мной, как будто подталкивает… Глупо, да?
        - В чем же это выражается?
        - Ну, вроде интуиция, предчувствие… что-то говорит, не делай этого, сделай то. Иногда я вижу сны…
        - Да, интересно, - сказал де Брагга, задумчиво глядя на Олю. «Дамские штучки», - казалось, говорил его взгляд. - Сон, - продолжал он, - это игра функций, предоставленных самим себе, как говорил один мой друг… Вот, например, что вам снилось сегодня ночью?
        - Мне? - Оля рассмеялась. - Мне снилось, что я танцую в одеждах, похожих на Риекины - много звенящих украшений, блестки, сверкание парчи, толпа, бубен и дудочки, и мне передают поднос, а на нем что-то, накрытое шелковым платком. Я хотела посмотреть и вдруг проснулась.
        - Вы опасная женщина, Наташа. - Де Брагга покачал головой.
        - Я? Почему? - изумилась Оля.
        - Вы были Саломеей[10 - Иудейская царевна, один из персонажей Нового Завета.] в вашем сне, а на подносе… помните, что было на подносе?
        - Голова Иоанна Крестителя!
        - Именно! Которого вы погубили, - зловещим тоном произнес де Брагга.
        - О господи! Это из-за Риеки! Это все ее танец!
        - Риека не причем. Вы приняли во сне некую информацию, а посему ваш сон можно считать вещим.
        - Какую информацию? - Оля растерялась. - Во сне? От кого?
        - Во сне. - Де Брагга по-прежнему серьезен. - Сон и безумие - два состояния, когда фильтры сознания не работают и человек захлебывается информацией извне. По сути, он превращается в приемник. Информация первозданна и неотфильтрована, сырье, так сказать. А вот как ее истолковать - вопрос.
        - А при чем здесь Саломея?
        - Похоже, вам принесли жертву.
        - Жертву? - Оля пытается рассмеяться. Ее радостное настроение вянет на корню.
        - Я пошутил, Наташа, - говорит де Брагга. - Извините ради бога. Какая там информация! Игра функций, вот и все. Без всякого смысла.
        - Значит, вы считаете, что не бывает вещих снов? Ученые… философы когда-то считали, что сновидения внушаются…
        - О, философы - известные фантазеры. Считали еще до Аристотеля, когда мир был молодым и невежественным.
        - И предсказаний во сне не бывает?
        - Не думаю. Предсказаний? О чем?
        - Ну не знаю… О потопе, например!
        - От кого?
        - От высшей силы! Чтобы спастись!
        - Сомневаюсь. Человек может вообразить себе только то, что способно ощутить его скудное понимание. Плутарх сказал… цитирую достовно: «Когда те, кто всего-навсего люди, берутся судить и рассуждать о богах - это еще большая самонадеянность, чем когда человек, ничего не смыслящий в музыке, берется судить о тех, кто поет». Красиво, правда?
        - Он был атеистом?
        - Де Брагга улыбнулся. - Нет, я думаю, он имел в виду, что человек сотворяет бога по своему образу и подобию, и никогда ему не узнать, что такое бог на самом деле. Бог или, как вы говорите, высший разум или высшая сила. Мой друг Монтень… воображаемый друг, разумеется, блестяще выразил эту мысль, сказав, что почитать того, кто создал нас, далеко не то же, что почитать того, кого создали мы. Мы сами! И это абсолютно естественно, ибо человеку удобнее мыслить, оперируя конкретными и доступными ему понятиями.
        - То есть, вы допускаете, что может существовать некий разум, некая идея, но человеку не дано их понять?
        - Допустить можно все, что угодно. Доказать невозможно. Наша ошибка, я думаю, в том, что мы считаем себя центром Вселенной, ее ядром, венцом творения некоего Мастера, считаем, что у нас есть предназначение, ибо тяжело сознавать себя случайным продуктом экспериментов слепой природы, причем не обязательно любимым ее детищем. Мы разумны, и разум наш пытается найти смысл и логику в нашем появлении и существовании… на то он и разум.
        - Я чувствую, что могу возразить вам, но не знаю, как… подождите… сейчас… вы сказали, что человек ничтожен…
        - Я этого не говорил.
        - Ну, не так, а… Вы сказали, что мы считаем себя предназначенными для чего-то, видим особый смысл в нашем появлении… а на самом деле все случайно, и мы, и наша эволюция, так? А гении?
        - Что гении?
        - Ну, вдруг появляются гении, таланты, люди, наделенные сверхъестественными качествами… вожди, трибуны… почему?
        - Почему? - повторил де Брагга, с улыбкой глядя на Олю. В его тоне была мягкая снисходительность взрослого по отношению к ребенку.
        - Возможно, им внушена идея!
        - Кем?
        - Не знаю. Может… чей-то эксперимент! Вы не верите?
        - Я могу верить во что угодно. Вера не имеет ничего общего с реальностью, на то она и вера, что недоказуема, иначе, она называлась бы по-другому.
        - Господин де Брагга, - сказала Оля торжественно, - а вы, лично вы, верите, что есть нечто… некто над нами? Только честно!
        - Извольте. Значит, вы считаете, что нам внушаются некие идеи… причем, внушаются не человеком, а некоей силой… Нет, я в это не верю.
        - Почему?
        - Существует такая вещь, как физиология. Любая идея, какой бы фантастической она ни была, не выходит за рамки наших пяти чуств. И вопрос в том, наделена ли ваша «некая сила», она же «туманность», «огненный шар», «высший разум» и так далее, теми же пятью чувствами. Если наделена, то мы воспримем ее идеи, если нет - увольте. Согласны?
        - А вдруг идеи все-таки внушаются, а мы, в силу неумения понять правильно, искажаем их? И в результате получаются убийцы, преступники… Гитлер, например!
        - Вот в это я, пожалуй, готов поверить. Ибо наше сознание как стреноженная лошадь, и это не наша вина. Такими мы созданы. В нашей психике, как в сложной машине, есть предохранители - иногда они перегорают, и вот тут-то и начинаются «нечеловеческие» идеи и фантазии. Если следовать вашей логике, то получается, что выдающиеся люди - те, у кого перегорели предохранители, и они стали принимать и интерпретировать по-своему информацию, переданную кем-то. Интересная теория.
        - Значит, вы верите?
        - Вы своими вопросами загнали меня в угол, Наташа, и я уже сам не знаю, во что верю. Всю свою историю человечество задает себе вопрос о Боге и с одинаковой убежденностью и страстью доказывает… заметьте, доказывает, что бог есть и что бога нет! Я и сам могу доказать и то, и другое. Человечество верит потому, что ему комфортно с идеей бога.
        - Знаю, знаю, если бы не было бога, то его надо было бы выдумать. Вольтер.
        - Эпикур, с вашего позволения. За пару тысячелетий до Вольтера.
        - Но если человечество верит, то есть я хочу сказать, если существует коллективная мысль… то, возможно, Бог есть?
        - Вы хотите сказать, что вера при большом количестве верующих отражает реальность? Я бы не стал полагаться на количество как доказательство - истории известны случаи коллективных истерий, галлюцинаций и психозов.
        - Нет, я имела в виду, что скрытая реальность, воспринимаемая на уровне подсознания, интерпретируется в веру.
        - Мысль интересная, - сказал де Брагга. Они помолчали, и он добавил: - Наташа, вас что-то мучает? В жизни каждого человека наступает момент, когда он задумывается о смыслах.
        - Я часто думаю о добре и зле, о борьбе добра и зла… я всегда была уверена, что добро побеждает… что есть доброе начало, что есть кто-то там над нами, кто-то, кто ведет нас…
        - А сейчас вы уже в этом не уверены? Вы уже выросли и поняли, что добро побеждает далеко не всегда. Что есть добро? И что есть зло? Это человеческие категории, и носитель того и другого - человек. Человек борется с человеком, а с точки зрения природы погибнем мы или нет, так же важно, как и то, погибнет или нет какая-нибудь плесень, произрастающая в погребе.
        - Значит, мы случайность? И нет предназначения? И раз нет борьбы, то не будет и победы?
        - Выходит, так.
        - А что будет?
        - Не знаю… прогресс, новые технологии, клонирование, законсервированная сперма, человек из пробирки, Интернет, супернет… много чего! Генная инженерия…
        - Новая мораль?
        - Да, думаю и новая мораль и новые законы - технологические революции меняют человека и его среду.
        - Значит, мы одни? Мы случайны? Мы конечны? И нет надежды?
        - На что?
        - На вознаграждение за праведность, на торжество справедливости… Получается, все равно, хорошие поступки совершает человек или плохие… все равно, потому что некому судить?
        - Как некому? Человек судит человека.
        - Я не об этом! Я совсем о другом.
        - Вы еще спросите меня, в чем смысл жизни.
        - А в чем?
        - Каждый решает этот вопрос в индивидуальном порядке, я думаю. Творчество, увлечения, работа, семья, дети…
        - Любовь к ближнему!
        - О, с этим я был бы поосторожнее. Любовь к ближнему - опасная игрушка и рано или поздно вырождается в деспотизм и стремление решать за него… знаете, сколько гнусностей совершается под лозунгом блага человечества?
        - Значит, не смысл жизни вообще, а смысл моей жизни?
        - Я думаю, это было бы правильнее.
        - Значит, нет ни награды, ни возмездия?
        - Есть, если тебя застукают.
        - Я не шучу!
        - Если вы имели в виду высшую силу, то… боюсь, что нет.
        - Печально это все.
        - Ну почему же? Неужели вы добры и сострадательны исключительно в расчете на награду? А будь вы уверены, что никакой награды не будет, вы… что? Станете хуже?
        - Я - нет, но ведь есть и другие.
        - Всегда есть те и другие. Антагонизм необходим для успешного эволюционирования… возьмите тот же естественный отбор. Ведь ваше «зло» не что иное, как инстинкт самохранения, который диктует: выжить! Выжить любой ценой! Отнять кусок у слабого. И те, у кого он сильнее, выживают. Мы с вами - результат естественного отбора, ибо наш предок оказался умнее, изворотливее или просто сильнее соседа… Любая война, любое преступление, убийство - это работа нашего инстинкта самосохранения… определяющего количество агрессии в наших генах… Любая война - это попытка отнять кусок у ближнего.
        - А идеологические войны?
        - Камуфляж, под которым прячется все то же извечное желание оттяпать кусок у соседа. - Он помолчал. Потом сказал: - А можно мне еще кофе? Мне кажется, я никогда в жизни не говорил так много. Да еще утром! Уф!
        - Извините! Это я со своими дурацкими вопросами… Я сейчас сварю свежий!
        - Так что же вас мучает, Наташа?
        - Ничего!
        - А кошмары вам снятся?
        - Нет! Не помню. Нет, кажется. Только сегодня.
        - А есть сны, которые вам снятся постоянно? Я имею в виду один сон.
        - Есть… кажется.
        - И что же вам снится?
        - Черная волна.
        - Что значит «черная волна»?
        - Громадная волна, вроде цунами… свинцово-черная… я вижу ее на горизонте… и она быстро приближается… она вогнутая, и гребень заворачивается и нависает… светит белое, какое-то мертвое солнце, оно блестит на черной вогнутости… а вокруг очень тихо и безветренно… - Оля задумывается. Де Брагга внимательно смотрит на нее. - Я иногда думаю, почему она бесшумная? Тишина просто ощутима… как тяжесть…
        - Вы там одна?
        - Нет, там есть другие люди… стоят рядом, смотрят на волну, замерли… и такая тоска, такое отчаяние, такая обреченность охватывает! Ты понимаешь, что еще несколько минут - и все! Накроет волной! И ничего нельзя изменить.
        - А вы знаете этих людей? Тех, кто рядом? Нам, как правило, снятся знакомые люди.
        Оля покачала головой:
        - Нет, кажется. Я не вижу их… я не смотрю на них, просто знаю, что они стоят тут же, рядом. Очень спокойно, с опущенными руками…
        - Их много?
        - Не очень, небольшая группа, человек двадцать-тридцать…
        - А на чем вы стоите?
        - На чем? - Оля рассеянно смотрит в пространство, пытаясь вспомнить.
        - Ну да, на чем? На берегу? На дороге? На песке?
        - На чем-то вроде дощатого настила, знаете, как причалы в портах…
        - То есть, это место находится в городе? И вы видите дома? Улицы?
        - Дома? Не помню… Нет, погодите! Да, кажется там есть дома… но…
        - Что?
        - Они необычные, какие-то не такие… - Она снова задумывается, потом говорит удивленно: - Они слепые!
        - Что значит - слепые?
        Оля беспомощно смотрит на де Браггу и пожимает плечами.
        - Это город?
        - Не знаю. Дома без окон, как коробки. Рядами. Они даже на дома не похожи. Белые, залитые мертвым светом, продолговатые… и еще что-то в них такое, тоже необычное… Вспомнила! У них нет тени!
        - А что потом?
        - Ничего! Я просыпаюсь. Я никогда не досматриваю сон до конца. И весь следующий день чувствую себя такой несчастной… тоска страшная… Наша соседка, Марья Николаевна, говорила, что когда человек не находит себе места, мучается и тоскует, это значит, что кто-то ходит по его могиле. Ну там, где когда-нибудь будет его могила.
        - Наташа, как вам не стыдно! Воистину, сон разума. Вот уж не ожидал. Умная, образованная молодая женщина! - Де Брагга укоризненно качает головой, протягивает руку и берет монетку с барашком, лежащую рядом с Олиной чашкой. - Пусть это милое животное станет вашим талисманом, сейчас я его заговорю. - Он подносит монетку к губам, хмурится, шепчет что-то, закрывает глаза, словом, совершает некие колдовские действа, после чего говорит: - Ну вот и все! Я уверен, что теперь барашек на вашей стороне и принесет вам удачу. Вы мне верите? - Он смотрит ей в глаза.
        - Верю, - говорит Оля серьезно.
        - Самое главное - верить. Очень помогает в жизни. - Он поднимается со своего места, обходит стол. Оля чувствует его теплые пальцы у себя на затылке. Она сидит, затаив дыхание, боясь пошевелиться. Де Брагга осторожно расстегивает золотую цепочку у нее на шее, продевает в ушко монетки, снова застегивает. - Никогда с ней не расставайтесь. Обещаете?
        - Обещаю! - говорит Оля и улыбается. Она прикасается к монетке и испытующе смотрит на де Браггу, пытаясь понять, не шутит ли он. Но он вполне серьезен, во всяком случае кажется таковым.
        - Привет! - слышат они и вздрагивают. - Я сплю, а они тут без меня кофеи гоняют. Интересно девки пляшут! - произносит Риека, картинно появляясь в дверях. Она, по своему обыкновению, едва прикрыта, обернута, на манер саронга, куском цветной ткани, растрепана и босиком. На плече ее сидит Киви, нежно посвистывая и перебирая клювом прядки Риекиных волос. - А еще друзья называются!
        - Если бы ты знала, Риека, как нам тебя не хватало! - Де Брагга поднялся с табуретки. - Садись, пожалуйста. А мы тут с Наташей беседуем о снах. Тебе что-нибудь снилось этой ночью? Расскажи!
        - Что я, Шехерезада! - Риека хихикнула. - А вы чем тут занимались? Небось кости мне мыли?
        - Мы разговаривали о снах, как ты уже знаешь, - сказал де Брагга, наливая ей кофе, - а также о талантах и поклонниках. Знаешь, а ведь у Наташи появился серьезный поклонник.
        - Кто такой? - заинтересовалась Риека, усаживаясь за стол.
        - Интересный молодой человек, красавец спортивного типа, блондин, все глаза об нее… как это? Обломал… очень странное выражение. Все глаза об нее обломал. Так и сверлил!
        Де Брагга пододвинул Риеке чашку с кофе. Риека взяла чашку, улыбнулась, заглянула ему в глаза и погладила ладонью по щеке. Они не смотрели на Олю и не видели, как тоскливо застыло ее лицо…
        Глава 12
        Арнольд и Марта. Финал
        Арнольд чувствовал себя именинником. Результаты торга превзошли все ожидания. Изучив копии документов, Крыников согласился заплатить за подвеску, документы и медаль прадеда Маркова сто пятьдесят тысяч долларов. Будет заливать, что подвеска досталась ему от собственного деда, думал Арнольд. Ну и пусть, главное, деньги! Он знал, что отдал бы подвеску и за сто тридцать и даже за сто тысяч, так как вещичка эта, несмотря на громкую историю, все равно была в его глазах предметом несерьезным, на любителя.
        - Допустим, - говорил он себе, - допустим, цена ей полмиллиона «зеленых», но попробуй продай! Того и гляди надуют, а то и убьют!
        Но в глубине души он испытывал беспокойство, которого не мог объяснить. Его раздражало и вызывало зависть то, что Костя Крыников, этот удачливый проныра, запросто согласился выложить такую сумму и, главное, за что? Значит, у него уже есть все остальное, думал Арнольд, дом, а может, и несколько, и за границей в том числе, удачный бизнес, счета в банках… а он, Арнольд, который ничуть не хуже, вынужден продавать фамильные драгоценности и торговать предками. Правду бабушка говорила - деньги к деньгам. И собственного угла у него нет, а Костя может начать любое дело, у него деньги, вес, связи, репутация, а кто знает его, Арнольда? А те, кто все-таки знает, такие же мелкие жулики и шаромыжники, как и он сам и только и смотрят, чтобы надуть, а честные люди обойдут десятой дорогой.
        Он шел на встречу с людьми Крыникова в сопровождении двух телохранителей - качка, которому был должен, и его приятеля, такого же недалекого малого. Арнольд взял их на всякий случай, мало ли что. Встреча была назначена в офисе того самого эксперта, который проверял подлинность подвески около недели назад.
        Офис размещался на центральном рынке, в бывшем «Доме добрых услуг», теперь разделенном на крошечные «пеналы», которые сдавались частным предпринимателям средней руки. Действо разворачивалось, как в шпионском фильме. Телохранители остались в коридоре, дверь в кабинет была приоткрыта. В кабинете находились начальник крыниковской СБ Маренич, эксперт с моноклем в глазу и с перекошенной от усилия удержать его физиономией.
        Эксперт протянул руку, принял от Арнольда замшевый мешочек и достал подвеску. Движения его были по-кошачьи осторожными, казалось, он священнодействовал, выполняя ритуал служения божеству по имени «золотой телец». Он поднес подвеску к моноклю, рассматривал долгую минуту, потом небрежно швырнув ее на стол, поднялся с кресла, на котором сидел.
        - В чем дело? - спросил Маренич.
        - Подделка! - коротко бросил мастер. Тон у него был оскорбленным. - Туфта!
        Оба они уставились на Арнольда.
        - Как подделка? - завопил, тот, хватая подвеску. - Вы что, с ума сошли? Со мной эти номера не пройдут!
        Привлеченные шумом, в офис всунулись рожи телохранителей.
        - Закрыть дверь! - приказал Маренич и, обращаясь к эксперту, спросил: - Вы уверены?
        - Уверен ли я? - горько воскликнул тот. - Вы спрашиваете, уверен ли я? Да, уверен, отвечаю я вам! Как в самом себе, как в том, что меня родила мама! Это не та вещь, которую я видел неделю назад. Это похожая вещь, но это не та самая вещь. Да и похожи они, как… как… бумажная роза на настоящую.
        Теперь оба они выжидающе смотрели на Арнольда. На лице того было написано такое изумление, что Маренич поверил ему.
        - Где вы ее хранили? - спросил он.
        - Дома. В письменном столе. - Арнольд обрел дар речи.
        - Запертом?
        - Конечно!
        - Кто мог воспользоваться ключом? Кто знает, где вы его прячете? Жена? Знакомые? Кто был у вас в последние дни? - Вопросы сыпались один за другим. Арнольд едва успевал отвечать.
        - Жена знает. Никого у нас не было, я почти все время дома.
        - А ваша жена? Она могла?
        - Марта? Ну что вы! Марта тут ни при чем.
        - Но если не вы и не ваша жена, то кто? Соседи?
        - Исключено!
        - Вы уверены, что ваша жена не могла подменить подвеску?
        Арнольд задумался. Марта не возражала против продажи подвески, хотя очень любила тетку и до сих пор хранит ее письма, открытки, фотографии, серебряную брошку с бирюзой и кораллами и прочую дребедень, которую неоднократно ему показывала. Согласилась продать, причем сразу, без уговоров и слез, без сожалений. Сразу! Получив наследство после смерти тетки, она и словом не обмолвилась о подвеске, хотя никаких тайн от мужа у нее не было. Марта была болтлива, так же как и его теща, Таиса Леонидовна. Маренич внимательно смотрел на Арнольда и не торопил с ответом.
        - Не знаю, - сказал наконец Арнольд. Лицо его было мрачным.
        - Я думаю, вам нужно поговорить с женой. Это ведь ее вещь?
        - Да, наследство от тетки, сестры отца. Но мы все обсудили на семейном совете, так сказать, и она не возражала против продажи. Нам нужны деньги. Я собираюсь расширять бизнес и… - Арнольд осекся, вспомнив, с кем имеет дело. Этот тип знает о нем все! Какой бизнес? Ему даже нечем расплатиться с качком. Он почувствовал, что краснеет. «Да что со мной такое? - почти в отчаянии подумал он. - Да плевать я хотел на Крыникова с его холуями!»
        Он взял подвеску, поднес к глазам. Вроде та же, а может, действительно подделка. Он спрятал подвеску в мешочек, затянул шнурок, спрятал мешочек в карман, повернулся и вышел.
        - Ну что? - спросил качок, поднимаясь со стула, на котором сидел, и перестав жевать резинку.
        - Все о’кей, - ответил Арнольд. - Кое-какие детали нужно доработать. Встречу перенесли на завтра. - Он решил не посвящать качка в детали неудавшейся сделки. - Деньги после встречи.
        Всю дорогу домой он молчал; у своего дома сдержанно попрощался с качком и его приятелем и сказал, что перезвонит.
        Марта была дома.
        - Все в порядке? - спросила она, когда Арнольд переступил порог. Он, не отвечая, прошел в гостиную. Марта, потоптавшись в прихожей, тоже пришла в гостиную.
        - Ну что? - спросила она.
        И снова Арнольд не ответил. Он подошел к жене и заглянул в ее большие глаза, потемневшие от… страха?
        - Марта, - сказал он сдержанно, - ты мне ничего не хочешь сказать? - Рот у Марты приоткрылся. Она молчала. - Ну? - Арнольд почувствовал, как волна ненависти захлестывает его. По молчанию и испугу жены он понял, что не так уж наивна его Марта, и он, оказывается, совсем ее не знает. - Марта, - сказал он, раздувая ноздри, - что случилось с подвеской? Я имею в виду настоящую подвеску, а не эту!
        Он вытащил из кармана замшевый мешочек, достал подвеску и помотал ею перед лицом Марты. Марта в ужасе отшатнулась от мужа, закрываясь руками. Арнольд швырнул подвеску на пол. Марта издала слабое «ах», продолжая в ужасе смотреть на мужа.
        - Говори! - рявкнул Арнольд, хватая ее за плечи. - Где подвеска?
        Марта молчала, глядя на него умоляющими глазами. Губы ее шевельнулись, она попыталась что-то сказать, но от испуга не сумела выговорить ни слова. Ее испуг в глазах Арнольда был свидетельством вины. Ему не приходило в голову, что она могла испугаться его резкого тона и налитых кровью глаз.
        - Да не молчи же ты, сука! - Глаза Марты наполнились слезами. Она по-прежнему молчала. - Дрянь! - рычал Арнольд, тряся ее за плечи.
        Марта вскрикнула от боли и попыталась освободиться. Она всхлипывала, отпихивая от себя руки мужа, а он, не соображая, что делает, размахнулся и ударил ее по лицу. Марта закричала и закрыла лицо ладонями. Арнольд ударил ее еще раз и еще… он готов был убить ее! Глупая гусыня обстряпала дельце у него за спиной… с кем? Словно молния пронзила мысль о духовном пастыре, отце Льваму… как его там, этого подонка? Конечно, он! Больше некому! Он давно подозревал, что не так все просто с их занятиями. А откуда взялась фальшивка? Все схвачено! Поманили, тетку приплели, а он, лох, и купился.
        - Кто он? Твой проклятый поп? Убью!
        Марта снова закричала, и он, отшвырнув ее от себя, как за минуту до этого отшвырнул подвеску, бросился в комнату жены.
        Он рвал на себя ящики комода, выбрасывая оттуда аккуратно сложенное шелковое женское белье, экзотическими бабочками разлетавшееся по комнате, лихорадочно соображая:
        «Когда же она успела, когда? Неделю назад, нет, даже меньше, подвеска была здесь, ее видел эксперт… потом три дня он ожидал крыниковского звонка, потом отдал ему копии документов для изучения - это еще два дня… Все это время подвеска лежала под замком в его письменном столе. Марта была дома… кажется, выходила за продуктами… когда? Разве он помнит? Почти каждый день… ненадолго…»
        Сейчас ему уже казалось, что жена очень переменилась в последнее время, стала задумчивой и молчаливой, сразу согласилась продать подвеску… вот что подозрительно. Само ее появление подозрительно!
        Он вспомнил, когда увидел ее впервые - Марта надела ее на вечер к Крыникову. К Крыникову! К миллионеру Крыникову, который, как глупая рыба, схватил наживку. От этой мысли Арнольд даже присел на край Мартиной кровати. Вот оно что! Все это было неспроста! Они иногда бывали на людях, но ни разу Марта ее не надевала… почему? Да потому, что подвеска появилась у нее совсем недавно, а вовсе не после смерти тетки. Недавно! И тетка тут ни при чем! Марта сразу бы рассказала ему о наследстве, а она молчала почти год. Предательница! А он еще хотел детей, домик… розы!
        «А ведь я чувствовал, - злобно вспоминал Арнольд, - я ведь чувствовал!»
        Он остервенело выдергивал ящички трюмо… на пол летели письма, открытки, разные коробочки. Из них вываливалась всякая дрянь, с которой Марта не в силах была расстаться, вроде пуговиц, разноцветных бусин, поломанной бижутерии, булавок и заколок для волос. Марта, ты у меня как Плюшкин! Не Марта Корс, а Марта Плюшкина, повторял Арнольд, подтрунивая над женой. Ящики были пусты, на полу лежали горы барахла, а подвески не было. Арнольд присел на корточки и стал перебирать вещи, лежащие на полу… Ничего! Схватил подушки с постели, швырнул их на пол, поддал ногой. Сорвал простыню, приподнял матрас. Ничего!
        - Марта! - заорал он. - Иди сюда!
        Ни шороха в ответ. Тишина. А вдруг она ушла, обожгла его мысль. Сбежала? Ему показалось, что негромко хлопнула входная дверь.
        «Черт! - подумал он. - Неужели сбежала? Из-под земли достану!»
        Он бросился в гостиную. Марта была там. Она сидела на полу у стены. Лицо ее было заплаканным, а глаза закрыты. Он подошел к жене, с остервенением дернул за руку:
        - Вставай!
        Марта не отвечала. В комнате стояла неприятная пустая тишина.
        Бывает тишина поля, леса, одиночества, пустой квартиры. Тишина, которая была вокруг Арнольда, была враждебно-наблюдающей. Квартира словно затаилась, безглазо смотрела на Арнольда и молчаливо осуждала…
        Глава 13
        Оля в «Касабланке»
        Оля сидела перед зеркалом в гримерной, которую делила с Куклой Барби. Из зеркала на нее смотрело растерянное лицо с печальными глазами. Вот уже несколько дней Оля чувствовала удивительный дискомфорт, неуверенность и попросту страх. Она вздрагивала от стука двери, воя автомобильной сирены, телефонных звонков, от любого громкого звука. Вот и сейчас она сидела, обхватив себя руками, как будто ей было холодно. Когда рядом с ней Риека, ей намного легче. Когда она остается одна, чувство страха возвращается.
        «В чем дело? - спрашивала она себя. - Старая Юля и Кирюша в порядке. Я звоню им каждый день. Я нашла работу, я получаю деньги… уже получила столько, сколько в библиотеке не получала за целый год. Даже больше! Что же происходит? Что с тобой? - спрашивала она у сероглазой девушки в зеркале. Девушка в ответ пожимала плечами: «Не знаю!» - Неправда, - отвечала ей Оля, - все ты прекрасно знаешь! Ты боишься того человека, о котором рассказал де Брагга, блондина с голубыми глазами… Ты ищещь его глазами…»
        Лучше бы Басти промолчал, и она ничего не узнала. И если чему-нибудь суждено случиться, то пусть это случится неожиданно… А может, этот человек не имеет к ней никакого отношения? А она каждый день умирает от страха, даже Риека заметила. А ведь ее невозможно узнать в парике, в шикарном вечернем платье, поющей и танцующей на сцене. Ее сейчас даже мама не узнала бы!
        - Ты Гильда! - говорит она печальной девушке.
        - А может, он видел меня без грима… выходящей из «Касабланки?» - думает она.
        Оле страшно. Она обводит взглядом гримерную - небольшую комнату без окон, ярко освещенную и почти пустую, если не считать туалетных столиков с большими зеркалами, пары мягких стульев, старого кресла с потертой гобеленовой обивкой вишневого цвета и низкого широкого дивана. «Корыто! - называет его Риека. - Представляешь, сколько поколений на нем трахалось?» На нем Оля и Кукла Барби лежали по очереди, расслабляясь перед выходом. А могли бы и вдвоем или даже втроем - места хватило бы и для Риеки. Две двери: одна в коридор, другая - в кладовку. Дверь в кладовку беспокоит Олю, ей кажется, что в кладовке кто-то прячется. На стене висит шикарное платье Гильды; на болванку, стоящую на столике, надет ее темно-каштановый парик. В коробочке - ее бижутерия, а на полу у дивана - черные изящные велюровые туфельки.
        Оля смотрит на часы. Риека уже закончила выступать и пьет зеленый чай у себя в комнате. Минут через сорок ее, Олин, выход. Она выступает уже три недели, почти не боится людей в зале, заучила все движения Гильды: разбуди ночью, повторит с закрытыми глазами, и продолжает каждый день репетировать. А все равно, выходя на сцену, испытывает страх - до дрожи в коленках, до тошноты! Она знает, что выступает гораздо хуже, чем тогда, в самый первый раз, и ей неловко перед папой Аркашей, который, как ей кажется, уже поглядывает на нее с недоумением.
        - Что же делать? Бежать? Куда?
        Безнадежные мысли сверлят мозг и повторяются с настырностью заезженной пластинки…
        А ведь все было так хорошо! Она была счастлива, когда они репетировали, и потом, когда она выступала… в тот, самый первый вечер… и новые друзья у нее появились! Басти - господин де Брагга, необыкновенно умный человек, в котором чувствуется внутренняя сила, даже Киви его побаивается и уважает, не позволяя себе ничего из того, что позволяет себе, когда Басти уходит. И Костя Крыников, такой славный и веселый - Риека говорит, он миллионер. У нее никогда не было таких друзей! И папа Аркаша!
        - Если у меня будет получаться, - говорила она себе, - я заберу Кирюшу!
        Ах, если бы не Басти и его слова о том человеке… А что, если попросить помощи у Басти? Или у Кости Крыникова? Но тогда придется рассказать им все, и, кто знает, захотят ли они после этого иметь с ней дело.
        Она вспоминает, как на первые заработанные деньги купила себе страшно дорогой купальник и французские духи - не удержалась! Господину де Брагга - трехтомник Монтеня, Риеке - лайковые лиловые перчатки, мягкие, как шелк… А половину перевела Старой Юле и Кирюше.
        Она теребит в пальцах монетку с барашком, заговоренным де Браггой, и шепчет:
        - Защити меня! Пожалуйста!
        Она вспоминает, как ей было хорошо… как она смеялась шуткам Кости, кокетничала с де Браггой, пила шампанское… А потом, когда к ним подошел папа Аркаша, она бросилась ему на шею, и они поцеловались! Оля улыбается. Вспоминая, она словно смотрит на себя со стороны, удивляясь раскованности и свободе, которые испытывала в первый раз в жизни. А потом вдруг все кончилось.
        - Мужчина за угловым столиком не сводил с вас взгляда, - сказал де Брагга, а Риека громко захохотала. - И я его прекрасно понимаю!
        Она почувствовала, как что-то оборвалось в груди… Во время выступления она пыталась рассмотреть человека за последним столиком…
        - Да что с тобой? - повторяла Риека. - Встряхнись! Квелая как бледная поганка! Что случилось?
        Оле вдруг показалось, что скрипнула дверь в кладовую, и ужас острой и холодной пикой пронзил позвоночник. Она судорожно вздохнула и вцепилась пальцами в край стола.
        - Психопатка! - одернула она себя. - Истеричка! Здесь же полно людей! Пусть только попробует!
        Дверь снова качнулась. Оля повела взглядом по комнате в поисках оружия. Схватила стоявший в углу поломанный карниз и застыла, не сводя взгляда с двери. На секунду ей стало легче, и она осторожно двинулась к двери. Держа карниз наперевес, как копье, легонько ткнула дверь. Дверь, как будто только и ждала того, скрипнула и легонько подалась. Оля ткнула сильнее. Дверь распахнулась и ударилась о стену. Там было темно, тихо и страшно. Оля подошла ближе, вглядываясь в сумрак… ей показалось, что там кто-то прячется. Из кладовки тянуло затхлым. Она была забита коробками, поломанными стульями, на полу стояла громадная гипсовая ваза, неясно угадывались еще какие-то предметы. Оля протянула руку, собираясь включить свет…
        Она так увлеклась, что не услышала, как повернулась ручка входной двери, и дверь бесшумно отворилась, пропуская внутрь человека. Мужчина сделал шаг вперед, и тут Оля, инстинктивно почувствовав присутствие чужого, резко обернулась, выронив от неожиданности карниз. Карниз с шумом упал на пол, а Оля вскрикнула и, закрыв рот ладонями, с ужасом смотрела на вошедшего…

* * *
        …Они стояли вокруг дивана: несчастный, растрепанный папа Аркаша; печальный де Брагга; серьезный Крыников со сведенными бровями и ртом, сжатым в узкую полоску; по-щенячьи скулящая Кукла Барби - это она подняла тревогу… вбежала в гримерную и увидела… на диване!
        - Я закричала: «Натка, ты что, уснула? Твой выход!», - всхлипывая, снова и снова рассказывала Кукла Барби. - И схватила ее за руку! А рука холодная и мертвая… и стукнулась о пол… костяшками!
        Риека стояла тут же, некрасивая, с темными разводами слез на лице. Орландо тоже был в комнате, сначала стоял, опираясь спиной о стенку, потом сполз вниз и осел на полу безжизненным игрушечным паяцем, свесив голову.
        - Это я виновата, - сказала вдруг Риека. - Она чувствовала смерть, говорила, что кто-то ходит по ее могиле… а я сказала, чтобы она не болтала ерунды, что от ее кислой рожи кони шарахаются! - Она всхлипнула. Де Брагга похлопал ее по спине, утешая.
        Крыников потянул за рукав папу Аркашу, отвел в сторону.
        - Что вы собираетесь делать? - спросил он.
        Папа Аркаша пожал плечами. Вид у него был совсем больной.
        - Не знаю, полицию, наверное, нужно…
        - Никакой полиции! - Крыников был категоричен. - Вам не нужна такая реклама… да и всем нам тоже. Знаете, что сейчас начнется? Допросы, репортеры! И «Касабланку» прикроют. Я сию минуту вызову своего врача… нужны ее документы.
        - А как же… - начал папа Аркаша, с трудом понимая, о чем говорит Крыников, - ведь ее же убили!
        - Мой врач даст заключение, что у нее было больное сердце… понервничала перед выступлением и… вот!
        - А рана на голове? Там же кровь!
        - Упала, ударилась о ручку дивана. Я видел дверь напротив в коридоре, - сказал он деловито. - Что за дверь?
        - Во двор. Продукты привозят.
        - Пошли посмотрим.
        - Она всегда заперта, - сказал папа Аркаша. - Ключ висит на гвозде слева от двери. Вот он!
        Ключа на месте не было.
        Крыников потянул за ручку двери, и дверь отворилась, впустив прохладный ночной воздух. Крыников выразительно посмотрел на Аркашу. Тот пожал плечами, пробормотав что-то вроде:
        - Не понимаю…
        - А там что? - Крыников вышел на крыльцо и всмотрелся в темное недоброе пространство. Тусклая лампочка над дверью выхватывала небольшой полукруг около крыльца, за пределами его угадывались какие-то ящики, кучи строительного мусора, автомобиль без колес. Пахло тленом, гниющими овощами, пылью и кошками.
        - Двор, - ответил папа Аркаша.
        - Закрытый?
        - Проходной…
        Цепь проходных дворов тянулась параллельно улице вдоль всего квартала. По улицам ходили люди, которым нечего было скрывать, а дворами мог попасть в нужное место злоумышленник, тать ночной, преступник. Просочился меж мусорных куч, сделал свое черное дело и ушел, никем не замеченный и безнаказанный.
        Мужчины все еще стояли на крыльце. Крыников всматривался во мрак, папа Аркаша бессмысленно топтался рядом. Вдруг дурным голосом заорала кошка, и они вздрогнули. Ночь была тусклой, какой-то нечистой, небо - белесым от реклам и городских огней; ни одной звезды не светилось наверху. Грязный, дурно пахнущий, притаившийся двор лежал перед ними, как олицетворение беспорядка, безнадежности и нищеты. Крыников поежился и сказал:
        - Здесь, наверное, полно крыс!
        - Что? - не понял папа Аркаша.
        - Крыс, говорю, много.
        Папа Аркаша пожал плечами и промолчал.
        - И дверь отперта, кто угодно мог зайти…
        …В гримерной ничего не переменилось за эти несколько минут. Орландо лежал на полу бесформенным изломанным застывшим манекеном. Кукла Барби сидела с ногами в кресле, тихонько плакала. Де Брагга и Риека стояли поодоль друг от друга, но тем не менее по каким-то неуловимым признакам угадывалась связь меж ними. На звук шагов папы Аркаши все повернулись в надежде, что тот принес какие-то известия, что-то, что внесет хоть какой-то смысл в происходящее. Папа Аркаша зажмурился от яркого света и молча стал около Риеки.
        И вдруг Риека, бунтарка по натуре, закричала:
        - А может, она живая? Не может быть! Может, просто обморок?
        Она шагнула к дивану, на котором, запрокинув голову и разметав по подушке прекрасные волосы Гильдиного парика, лежала женщина в черном платье: пугающе неподвижная, с бледным лицом и наметившейся уже синевой под глазами. Тонкая белая рука свешивалась до пола… Де Брагга положил руку на плечо Риеки, удерживая ее на месте, и она послушно остановилась. Только и пробормотала: «Барашек пропал!» На слова эти никто не обратил внимания.
        Хлопнула дверь, и все вздрогнули. Вошел Крыников, обвел взглядом присутствующих.
        - Где ее сумочка? - спросил деловито.
        Риека выдвинула ящик стола, достала маленькую черную сумочку и протянула Крыникову. Тот раскрыл ее, достал паспорт и прочитал вслух:
        - Никоненко Наталья Михайловна…
        Все смотрели на женщину в вечернем платье… Живые люди и мертвая женщина, собранные в одном малом пространстве… Мертвая женщина с каждой секундой удалялась от живых, уходя по темной узкой дороге туда, откуда еще никто никогда не вернулся. Не вернулся и не рассказал живым, куда ведет дорога.
        Риека громко зарыдала, закрыв лицо руками…

* * *
        …Кладбище было сравнительно молодое, лет двадцати с небольшим, и делилось на «старую» и «новую» части. В «старой» части уже поднялись, скрывая надгробия, кустарники и тонкие деревца, а «новая», отмеченная лишь столбиками туи, расширялась в сторону луга, почти степи, где когда-то были пастбища, где постоянно дул ветер, колыхались травы и высоко в небе звенел жаворонок.
        Молодой чахоточный попик читал молитву скоро-говоркой и неожиданно басом. Мелодия и ритм его речи усыпляли. Среди скороговорки он вдруг затягивал долгий слог, старательно выводя на старославянский манер гласные:
        - О-о-о а-а-а о-о-о… уп-о-о-к-ой… - угадывалось, - душу рабы… тв-о-о-о-я На-ат-а-а-ль-и… в-о-о имя о-отца и сын-а-а и ду-уха свят-а-аго-о! Аминь!
        Время от времени он деловито прерывал себя и сообщал, что поминальные свечи можно купить тут же, прямо в храме.
        Церковь красного кирпича стояла еще неоштукатуренной, внутри пахло свежим деревом, известкой, ладаном и увядшими цветами. Всюду висели яркие иконы, разукрашенные вышитыми рушниками, что придавало ей домашний вид.
        Весь артистический цех собрался на похороны Наташи. Риека, без грима, страшная, заплаканная. Рядом - Иван Цехмистро, положивший руку на плечо жены. Усохший, с потемневшим лицом папа Аркаша. Тихо рыдающая Кукла Барби. Невменяемый Орландо в пестрых клоунских одежках. Было непонятно, осознает ли он происходящее. Девушки из кордебалета в темной одежде, с головами, покрытыми косыночками.
        С опозданием приехали Крыников и де Брагга - попали в пробку. Пробрались бочком к своим, сдержанно поздоровались и замерли с печалью на лицах.
        Арнольд тоже был тут, отдельно от всех, сторонясь, стараясь остаться незамеченным. Он смотрел, не отрываясь, на бледное лицо в гробу, обрамленное мелкими белыми цветочками и кружевной тканью, напоминающей невестину фату. Словно ожидал, что случится чудо и женщина откроет глаза…
        Снаружи был неяркий день, временами пасмурный, с набегающими тучками. Такие летние дни не редкость в средней полосе. Тихо, безветренно было, пищали птицы.
        Люди в черной одежде, приживалки, бабушки-старушки в платочках бесшумно сновали у входа, что-то там обустраивали, переговариваясь шепотом. Крупная молодуха торговала свечками: маленькими, средними и большими. На дворе уже дожидался своей очереди другой покойник… слышались надрывные звуки духовых…
        Положили бедную Наташу на лугу, недалеко от небольшой рощи с нарядными белоствольными березами, кленами и кустами лещины. Заливался в небе жаворонок, ветер шевелил разнотравье, и казалось, что там прячется какой-то маленький зверек.
        Часть третья
        Время собирать камни
        Глава 1
        Арнольд
        Арнольд, глубоко задумавшись, сидел за письменным столом. Света он не зажигал, и кабинет был погружен в сумерки. Мысли его были тяжелы. Он думал, что устал, что ему уже почти сорок, что он не состоялся в жизни, ничего больше не хочет и ничего не ожидает. Криво усмехнувшись, он вспомнил свои мечты о домике, плантации желтых роз… Ничего не нужно! Перед ним на столе лежал знакомый замшевый мешочек. Он раскрыл его, достал подвеску, положил перед собой на стол. Подвеска лежала маленьким темным холмиком. Красный камень был неразличим в темноте. Он взял ее в руку, с силой сжал в ладони. Она была холодной, колючей и причинила боль. Он вспомнил, как увидел ее впервые на груди Марты… вспомнил красное платье Марты… ее блестящие гладкие волосы… серые глаза… камень тогда казался теплым и живым, он словно вобрал в себя ее тепло… Красный, как кровь! Арнольд поежился. Подбросил украшение на ладони. Раз, другой. Он все-таки нашел ее, эту проклятую подвеску! Нашел! Марта даже не прятала ее. Подвеска спокойно лежала в карманчике ее халата. И теперь у него две подвески. Одна фальшивая и одна настоящая. Фальшивую он
тогда швырнул на пол, а потом подобрал и положил на Мартин туалетный столик. Ох, Марта, Марта! Как ты могла? Зачем?
        Звякнул мобильный телефон, Арнольд вздрогнул. Посмотрел на часы - пора! А может, не стоит? Сказать: идите вы все - и остаться дома? Ему не хотелось никого видеть, а хотелось улечься на диване, укрыться пледом и уснуть…
        - Да! - сказал он в трубку. - Да, выхожу.
        Он спрятал подвеску в мешочек, положил мешочек в карман и поднялся. Но у двери внезапно остановился, постоял нерешительно и вернулся к письменному столу. Подумал равнодушно, мельком: «Теперь не будет удачи!», - достал из ящика чистый лист бумаги, из нагрудного кармана пиджака шариковую ручку и принялся торопливо писать.
        Проходя мимо спальни жены, он на миг остановился и осторожно приотворил дверь. Одетая женщина лежала на постели, прямо на покрывале, уставившись в потолок безразличным взглядом. Рядом с кроватью, на тумбочке лежала пачка писем, которые она, видимо, перечитывала. Услышав, как открылась дверь, она не переменила позы и не посмотрела в его сторону. Страшный беспорядок царил в комнате. Выпотрошенные ящики комода, горы белья и одежды на полу, раскатившиеся мелочи… Арнольд, ничего не сказав, прикрыл дверь и на цыпочках пошел в прихожую. Через минуту щелкнул замок входной двери. Арнольд ушел.

* * *
        «Дорогая моя девочка, - говорилось в письме, - я очень скучаю и с нетерпением ожидаю твоего приезда. Приходьки предлагают щенка, у их девочки Динки, помнишь ее, родились щенки, четверо, они предлагают нам взять одного. Я знаю, что ты очень хотела собачку, давай возьмем! Напиши, какого ты хочешь. Они все одинаковые, светло-бежевые, почти розовые, чудо просто, какие славненькие, с вьющимися волосиками, три девочки и один мальчик. Они отдают девочку. А лучше приезжай и выбери сама!
        Кланяйся Арнольду, как там у него дела? Крепко целую вас, дети, и жду на праздники. Ваша мама».
        «Дорогая Марточка, - говорилось в другом письме, - вот уже второй месяц от тебя ничего не было. Я очень волнуюсь! Немедленно напиши! А мобильник у вас не отвечает! Я приеду к вам, как только вы обживетесь! Твоя мама».
        Она прочитала еще несколько писем, полных такой любви, такого тепла и доброты, что не выдержала и расплакалась.

* * *
        Сквозь сон она слышала, как звонили в дверь. Звонок был резкий, пронзительный, но какой-то далекий. Звонили долго и настырно. А она думала, ну и пусть! Все равно не встану!
        Когда она проснулась окончательно, в квартире было темно и очень тихо. Она села на кровати, прислушалась. Ни звука не долетало ниоткуда. Она, не зажигая света, осторожно вышла из своей комнаты. Резкий телефонный звонок буквально пригвоздил ее к полу, и она замерла, затаив дыхание. Звонок повторился еще и еще. Звонил домашний телефон. Никто не снимал трубку. Она, натыкаясь на мебель, поспешила в кабинет. Фары проезжавшей машины мазнули по окнам. Кабинет был пуст. Арнольд еще не вернулся. А телефон все надрывался. Она протянула руку, застыла нерешительно.
        Может, не брать, подумала, но было поздно, рука легла на трубку:
        - Да?
        - Это квартира Корс? - спросил напористый женский голос, голос человека, привыкшего кричать.
        - Да, - ответила она.
        - Вам звонят из Заречной районной больницы. Арнольд Корс вам кем приходится? Родственник?
        - Муж, - сказала она.
        - Арнольд Корс доставлен к нам в больницу в бессознательном состоянии, состояние тяжелое, он в реанимации.
        - Что с ним?
        - Избит! Его нашел прохожий с собакой, в леске Ельница, на окраине города. Слава богу, что жив. Места живого нет. Состояние очень тяжелое.
        - Я сейчас приеду! - закричала она.
        - Пишите адрес! - Женщина продиктовала адрес больницы, и вслед за этим раздались частые сигналы отбоя.
        Она включила настольную лампу, посмотрела на часы. Они показывали четверть второго. В квартире стояла кладбищенская тишина; было слышно, как потрескивает мебель. Сухо и равнодушно тикали часы.
        В шкафу в спальне нашла джинсы и футболку, переоделась. Положила в сумочку деньги, носовой платочек, еще кое-какие мелочи, сдернула с вешалки в прихожей куртку и вышла, захлопнув за собой дверь.

* * *
        - Он все время зовет Марту. - Ночная сестра, средних лет женщина, смотрит с любопытством. - Это вы Марта?
        - Да, - ответила молодая женщина. - Как он?
        - Состояние тяжелое. Перелом основания черепа, сломаны три ребра, правая рука и ключица, многочисленные ушибы. Это же как надо озвереть, чтоб так бить! Народ с ума сходит, убьют за копейку. Денег с собой много было?
        - Не знаю…
        - Да теперь и без денег могут. Понапиваются и море по колено. Ну, будем надеяться. У нас хирурги хорошие.
        Женщина вошла в палату, осмотрелась. Горела неяркая лампочка под потолком. У изголовья кровати - обшарпанная тумбочка. Облупившаяся штукатурка на стенах. Она остановилась, не решаясь подойти к койке, на которой под блекло-синим одеялом лежал забинтованый человек. Потом, пересилив страх, подошла. Арнольд лежал с закрытыми глазами. Она нагнулась над ним. Ей показалось, он не дышит. Но он дышал, совсем слабо и бесшумно.
        - Жив! - сказала сестра, и она вздрогнула. - Валерьяночки принести?
        - Не нужно, - ответила она тихо. Пододвинула стул к кровати и села.
        - Если что, зовите, вот звонок, нажмете эту кнопочку, - сказала сестра и вышла, шелестя накрахмаленным халатом.
        Больница живет своей жизнью. Через стеклянный верх двери падает свет из коридора, там ходят люди, переговариваются негромкими голосами. Где-то стонет человек. Звякает посуда. Кто-то тяжело пробежал по коридору. Захлопали двери. Тоскливо пахнет больницей: скудной больничной едой, застиранным бельем, дезинфекцией. Палата Арнольда, как остров. Звуки извне не нарушают густой и тягучей тишины его пристанища.
        Она кладет руку ему на лоб. Лоб холодный. Она пугается. Прикасается ладонью к его губам. Теплые! Зовет тихонько:
        - Арнольд! Арнольд!
        Ей кажется, его веки дрогнули. Она ждет, что он откроет глаза. Но глаза его по-прежнему закрыты. И она продолжает сидеть на стуле у кровати, не сводя взгляда с его страшного распухшего лица.
        Видимо, она задремала.
        - Марта! - позвал вдруг мужчина негромко. - Марта!
        Женщина испуганно вздрогнула; наклонилась над ним.
        - Марта, - повторил Арнольд настойчиво, - не уходи! - Глаза его были открыты, и он смотрел в угол комнаты.
        - Арнольд! - позвала она, тоже оглянувшись на угол. - Арнольд, вы меня слышите? - Она поправила его подушку, на миг заслонив собой угол комнаты.
        - Марта, - повторил он, недовольно нахмурясь и продолжая смотреть в угол комнаты, - я же знаю, что ты здесь… не молчи!
        Женщина проследила его взгляд, и ей показалось, что там кто-то есть. Мгновенный ужас пронзил ее. Она позвала:
        - Арнольд!
        - Марта! Я думал… ты уже никогда не придешь… - Женщине показалось, что он засмеялся. - Я люблю тебя, Марта, дурочка ты моя ненаглядная… Прости меня! Прости… ты же знаешь, я не хотел… это все из-за… проклятой подвески… проклятый камень… Зачем? Ты одна у меня… навсегда… навсегда…
        Женщина стояла у кровати, боясь пошевелиться, вслушиваясь в неясные речи Арнольда. Она плакала; слезы текли по лицу, оставляя холодные дорожки.
        - Святой Патрик! - отчетливо произнес Арнольд. - Святой Патрик… Море желтых роз… для тебя… Желтые розы к разлуке… Я всегда любил тебя, ты же знаешь… не уходи, Марта!
        Он застонал, глаза у него закрылись. Женщине показалось, что он умирает. Она в ужасе вскочила со стула, готовая бежать и звать на помощь, но тут Арнольд вдруг сказал:
        - Бабушка… я не хочу домой! Все дети играют… еще немного, пожалуйста… Еще совсем рано… - Лицо его было сосредоточенным, и женщине пришло в голову, что он слышит голоса, и они отвечают ему. - Марта, скажи ей… - Он всхлипнул. - Я не хочу! - И после паузы: - Я хочу к тебе, Марта… Не оставляй меня, Марта… Я хочу к вам… Марта! Марта!
        Хрипящий звук вырвался из груди Арнольда… Женщине показалось, что он пытается встать… Из уголка рта показалась струйка крови… Она рванулась к двери, забыв о кнопке, на которую нужно нажать. Когда она через несколько минут вернулась, приведя с собой сестру, Арнольд был мертв. Сестра привычным жестом провела рукой по его лицу, закрывая глаза, и перекрестилась.

* * *
        Она вышла из больничного вестибюля и побрела вдоль улицы. Улица была пустынна. Горели тусклые фонари. Ночь все еще длилась. Бесконечная ночь. Эхо ее шагов гулко металось между домов по сторонам улицы. Ей казалось, что она сейчас упадет прямо на улице от отчаяния и горя. Что же теперь делать?
        Она устала бояться, она устала прятаться, она устала шарахаться от собственной тени. Сейчас ей было все равно и хотелось только одного: упасть на постель и уснуть. Навсегда. Она дотронулась рукой до монетки с барашком. Монетки, заговоренной де Браггой. Которая не помогла…
        «Как же не помогла? - вдруг подумала она и даже остановилась. - Я жива, я снова исчезла, они меня потеряли, и у меня теперь новое имя. Помогла!»
        Она побрела дальше, бормоча про себя:
        - Я теперь не Наташа… я не Оля… я - Марта!
        Ей казалось, что она сходит с ума. Перед глазами ее стояла мертвая женщина, жена этого человека, Арнольда, которого она видела всего раз в жизни… до того, как он пришел в гримерную и так напугал ее! Эта женщина, Марта, с которой они были похожи как две капли воды… только волосы у нее были темнее… и не было родинки на правом плече. Сначала она не могла понять, чего он хочет, но потом поняла и ужаснулась… прошептала:
        - Вы с ума сошли! Уходите!
        Прошептала, потому что от страха пропал голос. То, что он предлагал, было чудовищно! Но он просил, умолял… кажется, плакал… обещал деньги… много денег… твердил, что он не виноват, что он случайно толкнул Марту, а она упала и ударилась о стену… и все рассказывал, как звал ее, тряс, а она не отвечала, и он перенес ее в спальню, положил на кровать и лег рядом… думал, что она очнется…
        Оля стояла, побледневшая, испуганная, прижимаясь к стене, и повторяла:
        - Уходите… немедленно уходите! Я сейчас закричу!
        Сцена напоминала дурной сон… тот, в котором хочешь убежать и не можешь, потому что бежишь на месте. А он стоял перед ней на коленях, хватал за руки… и тогда она вдруг подумала, а что, если… Если бы у нее было время подумать! Не было! Перед глазами ее стоял человек из рассказа де Брагги, тот, что был в зале… Она кивнула ему, и он, прижав к лицу ее руки, зарыдал… И это мужчина? Ее передернуло от отвращения.
        Арнольд подогнал машину к «продуктовому» ходу во дворе, она открыла дверь изнутри, и он принес Марту, завернутую в темное покрывало, в гримерную… Ей показалось, что она теряет сознание… Как они спешили, трясущимися руками наряжая несчастную Марту, послушную, как кукла, в платье Гильды! Укладывая ее на диван… Как они спешили! В последний момент она вспомнила о своей сумочке, открыла ее, схватила револьвер, а сумочку сунула в ящик стола. Завернула револьвер в косынку Куклы Барби и бросилась вслед за Арнольдом… Они так спешили, что она совершенно забыла о ключе от двери и только в машине заметила, что до сих пор держит его в руке…
        Она прожила в его доме четыре дня. Все эти четыре дня они почти не разговаривали. Она лежала на кровати Марты, испытывая муки совести, как будто не Арнольд, а она, Оля, убила Марту. Убила и взяла себе ее жизнь, ее имя, все, что у нее было…
        - Но меня же загнали в угол, - повторяла она себе. - У меня не было выхода!
        А когда она думала о Риеке, де Брагге и папе Аркаше, которые так хорошо к ней относились, ей хотелось завыть от стыда и горя. Снова бегство, снова предательство!
        Сидя перед зеркалом, она рассматривала фотографии Марты, сравнивая себя с ней. Похожа! Удивительно похожа! Правда, если присмотреться, то можно увидеть различия. Рот у Марты, например, крупнее и брови шире, и волосы, пожалуй, темнее. Но если не присматриваться…
        Она нашла письма от мамы Марты и, пересилив себя, с болезненным любопытством прочитала. Подобрала на полу паспорт Марты, долго и внимательно его изучала. Они с Мартой, оказывается, одногодки, обе февральские, только Марта родилась седьмого, а она, Оля, восемнадцатого.
        - Таиса Леонидовна, - повторяла она имя Мартиной мамы, словно пробуя его на вкус… - Таиса Леонидовна!
        Мысль об этой женщине причиняла боль почти физическую.
        - Что же теперь делать? - повторяла она себя снова и снова, но ответа не было.
        Она испытывала облегчение, когда Арнольд уходил из дома. Тогда она вставала с постели, принимала душ, готовила себе еду. На третий день его не было несколько часов, и она забеспокоилась. Он вернулся вечером и рассказал ей про похороны Марты. На нем лица не было. Тогда он напился до бессознательного состояния. Она с трудом перетащила его на кушетку в кабинете, прикрыла пледом, постояла с минуту, прислушиваясь к его неровному дыханию, и вышла.

* * *
        …Она шла по ночной улице, думая об Арнольде, о том, что же такое он видел в последние минуты жизни… и с кем разговаривал. Он смотрел в угол комнаты… и ей вдруг начинает казаться, что там был кто-то… Да, да, она теперь вспомнила, она видела, почти отчетливо… там был кто-то… женщина! Там была женщина! Оля уже уверена, что видела женщину. Марту! Это была Марта! И Арнольд с ней разговаривал. Она пришла за ним…
        Оля убыстряет шаги и почти бежит. Ей страшно. Ей кажется, что ее догоняют! Отчетливо слышны шаги за спиной! Она мчится изо всех сил, еще немного! Еще чуть-чуть!
        Она промчалась через темный двор, неверной рукой набрала код на двери и влетела в подъезд. Внутри подъезда было темно. Слабый свет падал с верхних этажей. Оля перевела дух, прислонилась к стене.
        Вдруг из темноты навстречу ей выступила громадная фигура, закутанная в длинные белые одежды, с поднятыми вверх руками. Последним, что Оля запомнила, было кошмарное осознание того, что у фигуры не было головы и кистей рук.
        Она пришла в себя оттого, что ее легонько трясли, прислонив к стене, и мужчина с черным лицом, на котором светились белки глаз и белые зубы, заглядывая ей в лицо, настойчиво повторял:
        - Марта, Марта, успокойтесь! Я не хотел вас испугать! Марта, куда же вы исчезли? Я звонил вам много раз, что случилось, Марта? - Видя, что она пришла в себя, он улыбнулся, отпустил ее плечо… но вдруг попятился и сказал совсем другим тоном: - Кто вы?
        Она не успела ответить - он резко обогнул ее и выскочил из подъезда. Еще некоторое время она слышала его стремительно удаляющиеся шаги. После чего наступила тишина.
        Где-то очень далеко проорал петух…
        Обессиленная, скользя рукой по стене, она поднялась на свой этаж, дрожащими руками вставила ключ в замочную скважину. Войдя, захлопнула дверь и набросила цепочку. Прислушалась. Ей пришло в голову, что они здесь, в квартире… и горячая волна ужаса обдала ее с головы до ног… На цыпочках вошла она в гостиную, потом в кабинет, потом в спальню и ванную - и везде включала свет. Нигде никого не было. Квартира была пуста. Часы показывали половину четвертого…
        Глава 2
        Тучи сгущаются
        Оля умывалась в ванной, когда зазвонил телефон. Она, не торопясь, вытерла лицо, с ожесточением подумав: «Кому надо, подождет!» Вошла в кабинет и протянула руку к телефонной трубке. Выждала долгую минуту и поднесла трубку к уху.
        - Добрый вечер, - сказал незнакомый мужской голос, - вернее, доброе утро. Извините, что беспокою в такое время. Я звонил много раз, начиная с восьми вечера, но никто не отвечал.
        Оля молчала.
        - Алло? - произнес мужчина вопросительно. - Вы меня слышите?
        - Да! - ответила наконец Оля.
        - Вы Марта?
        - Да, - сказала Оля, помедлив.
        - Вы не могли бы попросить к телефону мужа? У нас случилось небольшое недоразумение… мы должны были увидеться, но так сложились обстоятельства, что я был занят и вместо меня пошел другой человек… мой помощник… и что-то там не сложилось. Мне необходимо поговорить с вашим мужем.
        - Он встречался с вашими людьми?
        - Да! Речь шла об известном вам деле. Он должен был принести… некую вещь, но вместо нее снова принес… другую.
        - Снова?
        - Да. Эта другая вещь находится в вашем почтовом ящике, спуститесь и возьмите.
        - Мой муж встречался с вашими людьми, - повторила Оля жестко, - снова принес не ту вещь, и в результате получилось недоразумение? Я правильно вас поняла?
        - Ну, в общем, да, - ответил мужчина сухо, словно решив, что коль условности соблюдены, то можно перейти к делу. - Попросите к телефону мужа.
        Он не сказал «пожалуйста», и Оля сразу же отметила перемену в его тоне. Все пережитое ею за последние несколько дней, страх, стыд, раскаяние и усталость, вся эта гремучая смесь словно воспламенилась от резкого тона незнакомого человека, превратившись в ослепительно сверкающую вспышку ярости, и она закричала тонко и пронзительно, не выбирая слов и вряд ли понимая до конца, что кричит:
        - Недоразумение? Недоразумение? Ты сказал, недоразумение? Ты, подонок! Сволочь! Мерзавец! - Она задохнулась и всхлипнула. - Убийца! Мразь! Ненавижу! Чтоб ты сдох! Убийство - недоразумение по-вашему? Думаете, вам все можно? Подонки! Подонки! Ненавижу! Чтоб вы все сдохли! - Она отшвырнула от себя телефонную трубку и, колотя кулаками по поверхности стола, стала кричать: - Ненавижу! Как я вас всех ненавижу! Мразь! Убийцы! Убийцы! Убийцы!
        Она слышала голос мужчины в трубке. Он что-то кричал, но слов нельзя было разобрать. Она замолчала наконец, тупо глядя на телефонную трубку. Голос в трубке напоминал чириканье потревоженной птицы. Она взяла трубку и приложила к уху.
        - Вы меня слышите? Прекратите истерику! - приказал мужчина. - Вы меня слышите? Возьмите немедленно трубку! Успокойтесь! Отвечайте внятно! Что с вашим мужем? Где он?
        - Мой муж убит, - сказала Оля.
        - Убит? Кем?
        - Вами!
        - Не говорите ерунды! Где он?
        - В Заречной районной больнице.
        - Что с ним произошло?
        - Он был избит и умер! Его убили!
        - Не вешайте трубку! - приказал мужчина и бросил в сторону: - Третяка ко мне!
        После истерики Оля была, как шарик, из которого выпустили воздух. Сгорбившись, закрыв глаза, сидела она за столом. Перед ней лежала телефонная трубка; время от времени она подносила ее к уху, но попросивший не вешать трубку мужчина так и не появился. Она осторожно опустила трубку на рычаг и задумалась. Вдруг она почувствовала, что комната плывет, покачиваясь. Выскочив из-за стола и зажимая рот рукой, она побежала в ванную и там ее стошнило. Сидя на краю ванны и глядя в одну точку, она начала неторопливо раздеваться и бросать одежду на пол. Потом открутила кран душа и шагнула за пластиковую занавеску.
        Минут через пятнадцать она вошла в кухню и открыла холодильник. Достала молоко, масло, пакет с сосисками. Достала одну, подумав, еще одну, и потом еще одну, положила в крошечную кастрюльку, налила воды из-под крана и поставила на огонь. Когда она сидела за столом и ела, телефон снова зазвонил. Она не шелохнулась, продолжая жевать. Телефон звонил и звонил. Насчитав двенадцать звонков, она пошла в кабинет и сняла трубку.
        - Алло! - закричал раздраженный мужской голос. - Алло!
        Оля мстительно молчала.
        - Алло! У телефона! Алло! Там есть кто?
        - Да! - отозвалась она наконец. - Есть! - Против ее воли, это прозвучало издевательски.
        - Ты, сука! - взъярился мужчина. - Закрой пасть и слушай! Не найдешь товар, пожалеешь! Предупреждаю по-хорошему!
        Оля пожала плечами и положила трубку на рычаг. Через минуту телефон снова взорвался заливистым звонком. Оля стояла неподвижно и считала звонки. На счет пятнадцать она подняла трубку.
        - Еще раз, паскуда, бросишь трубку, убью! - негромко сказал тот же голос. Оля поежилась. - Слышишь? Отвечай!
        - Да!
        - Да, слышу! - поправил мужчина. - Ну!
        - Да, слышу, - покорно повторила Оля.
        - Бери ручку, пиши телефон!
        Оля выдвинула ящик стола в поисках бумаги и ручки. Поверх записных книжек и квитанций лежал сложенный вчетверо листок из тетрадки, придавленный маленьким пакетиком из вощеной бумаги. Не видя ничего подходящего, Оля взяла этот листок и положила перед собой чистой стороной вверх.
        - Пиши! - повторил мужчина и стал диктовать номер телефона. - Повтори!
        Оля повторила.
        - Найдешь цацку, позвонишь!
        - Где я вам ее возьму? - закричала Оля.
        - Захочешь жить, найдешь! - сказал мужчина и добавил: - Сделаешь ноги, из-под земли достану! Поняла? Я, я буду с тобой разбираться, а не этот старый мудак! Поняла?
        Оля молчала.
        - Не слышу ответа!
        - Поняла, - сказала Оля.
        Человек на той стороне с грохотом бросил трубку, и Оля услышала частые сигналы отбоя.
        Она сидела за столом, все еще держа в руках карандаш. На столе перед ней лежал листок с телефонным номером, рядом с телефоном - пакетик из вощеной бумаги, маленький и тяжелый. Оля машинально развернула его и достала кулон с красным камнем на длинной цепочке, усыпанной мелкими бесцветными камешками. Серебро? А камень? Похоже, гранат. Очень красивый, красный, играет лиловыми бликами, как живой; великоват, правда. Может, это и есть та самая «цацка», о которой говорил мужчина? Тут она вспомнила о вещи, оставленной в почтовом ящике, завернула кулон в вощеную бумагу и спрятала в стол.
        Открыв дверь в коридор, Оля прислушалась. Все было тихо. Она сбежала вниз по лестнице. Из незапертого почтового ящика достала желтый замшевый мешочек, затянутый коричневым кожаным шнурком, и, зажав в руке, помчалась наверх. Вбежав в прихожую, она захлопнула за собой дверь и перевела дух. Потянула за шнурок, открыла мешочек и вытряхнула из него знакомый уже кулон с красным камнем на цепочке, усыпанной мелкими белыми камешками.

* * *
        Примерно в это же время в гостиничном номере господина де Брагги раздался телефонный звонок. Вырванный из сна, он нащупал кнопку настольной лампы, включил свет и взял мобильник.
        - Алло, это Магнус, - сказал звонивший по-испански, - извини, что так поздно. Или скорее рано. У меня в семь самолет, и я страшно спешу!
        - Я не знал, что ты здесь, - ответил де Брагга тоже по-испански. - Откуда у тебя мой телефон?
        - Я видел тебя на приеме у твоего друга. Узнать телефон пара пустяков. Мне нужна помощь.
        - Говори.
        - Я здесь по делу, работал с группой.
        - Что-нибудь интересное?
        - Да, одна женщина. Но произошла странная вещь, она исчезла. И мое внутреннее чутье подсказывает мне, что я тоже должен исчезнуть.
        - Ты в чем-то замешан?
        - Как тебе сказать… - неуверенно произнес назвавшийся Магнусом.
        - Каким образом?
        - Она должна была продать твоему другу ювелирное изделие… через своего мужа.
        - Камень твой?
        - Мой.
        - Настоящий?
        - Настоящий в сейфе у султана Бахрейна, а мой - синтетик хорошего качества, практически неотличим от настоящего. А раз неотличим, значит настоящий.
        - Зачем тебе это?
        - Ну, скажем, испытание в полевых условиях. Я могу выбросить их на рынок сколько угодно. И все настоящие! - Магнус засмеялся.
        - Чем же я могу тебе помочь? - сухо спросил де Брагга.
        - Мне неясно, что происходит. Она исчезла, как я уже сказал. Я дождался ее у дома, но это была другая женщина. Понимаешь, я перестал ее чувствовать. Ты не мог бы спросить у своего друга, купил ли он подвеску и…
        - Не думаю, что смогу тебе помочь! - перебил де Брагга. - Я не хочу иметь с твоими аферами ничего общего. Ты не должен был мне звонить.
        - Извини, но это еще не все. Эта, другая, очень похожа на мою женщину, и я не исключаю родства между ними… И поскольку я исчезаю, то хочу предложить ее тебе. Что скажешь?
        - Я подумаю.
        - Подумай. А я через несколько часов буду в другом полушарии. Устал я от этой страны. Да, ты уже, наверное, знаешь: погиб Санта-Клаус! В авиакатастрофе, неделю назад. Египетский самолет летел из Нью-Йорка в Каир, взорвался в воздухе. Все газеты кричали, помнишь? Пилот вдруг отключил двигатели, и последнее, что услышали наземные службы, были слова молитвы.
        - Помню. Как он оказался там?
        - Он разрабатывал пилота. Пытался встретиться с ним в Нью-Йорке, но не сумел и полетел за ним в Каир. Его звали Гамиль Эль-Эриани. Была информация, что он слышит голоса. Он страшно боялся медкомиссии и, видимо, слегка переволновался… думал, что одержим дьяволом. И когда во время полета опять услышал голоса, то прочитал прощальную молитву, закрылся в кабине изнутри и отключил автопилот. - Магнус замолчал. Де Брагга тоже молчал. Потом Магнус спросил: - А ты здесь надолго?
        - Нет, - ответил де Брагга, - ненадолго.
        - Ну, счастливо оставаться, - сказал Магнус и, не дожидаясь ответа, отключился.
        Де Брагга погасил свет и улегся. Он понимал, что заснуть ему вряд ли удастся. Он лежал и думал о Марте, которая лежала на диване в гримерной «Касабланки», и о Наташе, которую напугал Магнус. И о том, что родство между ними действительно существует, о чем он когда-то очень давно сказал Марте, рассматривая ее ладонь…

* * *
        Оля уснула сразу и проспала до восьми утра, а в восемь утра позвонил вчерашний человек, тот, первый, извинился и представился, сказав, что его зовут Владимиром Григорьевичем, и что он приносит ей свои глубочайшие соболезнования в связи со смертью мужа. И что виновные понесут суровое наказание. И что он поможет с похоронами. Спросил, собирается ли она извещать родственников. Оля ответила, что у них с мужем никого нет.
        - Я помогу с похоронами, - повторил он. - Можно сегодня в двенадцать. Или завтра.
        - Спасибо, - ответила Оля тихо. - Сегодня.
        - Я заеду за вами в одиннадцать тридцать. - Ей показалось, в его голосе прозвучало облегчение.
        Он позвонил снизу ровно в одиннадцать тридцать и сказал, что машина ждет у подъезда. Оля в черном платье Марты медленно спустилась по лестнице. Лифт по-прежнему не работал.
        Похороны были скромные и какие-то неприлично поспешные. Никто не пришел проститься с Арнольдом. Как будто сироту хоронили. Лабухи, с утра нетрезвые, фальшивя, исполняли траурный марш. Скорбные звуки его плыли над кладбищем, тем самым, где пять дней назад хоронили Марту. Присутствовали Оля, Маренич и соседка Зоя Никитична, на которую Оля наткнулась в парадном и которая, приняв ее за Марту, спросила, что за шум был у них сегодня ночью. Оле пришлось объяснить, что Арнольд умер. Зоя Никитична разахалась, заплакала и увязалась с ними на кладбище.
        За прошедшие пять дней добавилось десятка полтора свежих могил. Цветы на могиле Марты успели завянуть. Ветер играл черной ленточкой венка, и было похоже, как будто большая бабочка машет крылом. С того места, где стояла Оля, была видна надпись на кресте Мартиной могилы: «Наталья Михайловна Никоненко».
        Она старалась не смотреть туда.
        - Я не хочу вас ни о чем спрашивать, - сказал Маренич, когда они, усадив Зою Никитичну в машину, отошли поодаль и присели на скамейку. - То, что произошло, трагическая, нелепая случайность. Я уполномочен передать вам некую сумму… и вот вам мой телефон, на всякий случай. - Он протянул ей сверток и сложенный листок из блокнота с номером телефона.
        - У меня уже есть телефон вашего человека, - сказала Оля.
        - От какого человека? - удивился Маренич.
        - Я не знаю, как его зовут, он требовал позвонить ему и передать «цацку», как он выразился, а не то обещал размазать меня по стенке.
        - Этот номер у вас? - спросил Маренич, и лицо его стало неприятным.
        Оля протянула ему листок.
        Он мельком взглянул и сказал:
        - Я разберусь. Не бойтесь, он ничего вам не сделает.
        - Это ваш подчиненный?
        - Да, в каком-то роде.
        - Это он избил Арнольда?
        - Да, - сказал Маренич после паузы.
        - И что ему за это будет? - допытывалась Оля, недобро глядя на него в упор.
        - Поверьте, я сделаю все… - начал было Маренич, но Оля перебила его:
        - Ничего ему за это не будет! Арнольд похоронен, мне заплатили… Ничего не будет, правда? И вы это прекрасно знаете! Вы немолодой человек, вы мне в отцы годитесь! - В голосе ее зазвенели истерические нотки. - Как вам не стыдно? Почему вы с ними? Почему? Неужели все можно купить?
        Маренич молчал. Она поднялась, бросила пакет с деньгами на скамейку рядом с ним и пошла к выходу…
        Глава 3
        Почему их две?
        Оля добралась домой около четырех. Погода портилась, начинался дождь. Она заперла дверь на оба замка и цепочку, сбросила туфли, нагнулась и стала шарить рукой под вешалкой в поисках шлепанцев. В это время раздался телефонный звонок. Она, не торопясь, пошла в кабинет и выдернула шнур из розетки. Телефон замолчал, словно поперхнулся собственным звоном. Вот так! Лицо ее было угрюмым. Она чувствовала себя вялой, опустошенной, измученной после бессонной ночи, похорон Арнольда, от всей этой новой нелепой истории, которая с ней приключилась. Вытащив из сумочки листок с телефоном «подчиненного урки», который обещал размазать ее по стенке, она положила его на туалетный столик в комнате Марты. Текстом вверх. Только в автобусе, по дороге домой, она обнаружила, что листок был исписан на обороте. Это было признание Арнольда. Он так и написал вверху: «Признание». Она перечитала его снова:
        «Я виноват в смерти моей жены Марты. Мы поссорились из-за подвески, которую она подменила. Я толкнул ее, она упала и ударилась головой. Вину свою признаю и готов нести за нее полную ответственность». Ниже - подпись и дата.
        Рядом с «признанием» Арнольда на туалетном столике лежали две подвески, почти одинаковые. Почти, так как одна была более тонкой работы, другая - чуть грубее. И обе, увы, были фальшивые.
        На полу по-прежнему высились горы из белья и одежды. Дверцы шкафа были распахнуты, ящики комода выдвинуты. Казалось, в комнату ворвался ураган, опрокинул все вверх дном и умчался.
        Оля принялась подбирать с пола вещи, аккуратно складывать и убирать в шкаф или комод. Ей необходимо было как-то занять себя - это помогало сохранить душевное равновесие. Время от времени она поглядывала на туалетный столик, где лежали «вещдоки» и думала: «Почему их две?» Вспоминала Владимира Григорьевича и деньги, которые он ей предложил… Кто она такая, чтобы судить? А ее, Олю, разве не за что судить? Есть! Еще как есть! Почему с ней вечно случаются какие-то нелепые, дурацкие истории?
        Она снова вспоминает про деньги и думает… что напрасно не взяла их… она слишком бедна, чтобы иметь убеждения. Прав Борис! Она вспоминает соседку Зою Никитичну, которая приняла ее за Марту. Неужели они с Мартой так похожи?
        Ей мысли снова и снова возвращались к подвескам. Почему их две? И где настоящая? А была ли настоящая? Может, и не было вовсе? Нет, была! Владимир Григорьевич упоминал об экспертизе… Была настоящая. В первый раз сделка сорвалась из-за того, что Арнольд принес подделку вместо оригинала… после этого он поскандалил с Мартой, решив, что это ее рук дело, что она подменила настоящую подвеску… Неужели Марта пошла на обман? Зачем? Понятно зачем. Хотела оставить настоящую себе и получить деньги. Но… неужели она была настолько глупа? Неужели она думала, что в момент сделки там не будет эксперта? И деньги им отдадут просто так, без окончательной проверки? Вряд ли. Что же случилось с оригиналом? Возможно, он все еще здесь, в этой самой комнате!
        Оля застывает с блузочкой Марты в руках… Бедная Марта… Оля смотрит на прислоненную к зеркалу цветную любительскую фотографию - Марта и Таиса Леонидовна на скамейке во дворе, виден угол многоэтажного дома, над головой цветущее дерево. Марта в шортах и майке, Таиса Леонидовна в халате. Вышли на минутку во двор, а сосед их щелкнул… может, тот самый Приходько, у которого собака Динка… Похожи, очень похожи! Одинаково улыбаются, одинаково щурятся на солнце… Оля вздыхает и уже в который раз думает, что надо бы сообщить Таисе Леонидовне о Марте. Но как? Какими словами? Что сказать?
        - Успокойся, - говорит себе Оля, - успокойся и подумай, что делать дальше. А завтра уедешь… и оставишь позади весь этот кошмар. Это не твои проблемы.
        Она продолжает приводить в порядок комнату, попутно проверяя карманы одежды, заглядывая в щели шкафа, комода и туалетного столика, раскрывая многочисленные коробочки и прощупывая конверты с письмами. Она даже взяла ножницы и простукала плиты паркета. Ничего! Пусто! Если настоящая подвеска существует, то она явно не здесь.
        Почему их две? Какого черта их две? Какой смысл в том, что их две? Вот если бы настоящей не было вовсе, тогда понятно. Одну, получше, выдают за настоящую, а другую… что? Не получается. Ничего не понятно. Ни один эксперт не примет ее за настоящую. Он сразу определит, что подвеска фальшивая, на то он и эксперт. Нелепость получается.
        Начнем сначала, говорит она себе. Первое: у Марты была подвеска. Подлинность ее подтвердил эксперт. Второе: подлинную подвеску подменили, и сделка провалилась. Кто подменил? Не Арнольд. Значит, Марта. Больше некому. Здесь больше никого нет.
        Оля поднимается с пола, подходит к туалетному столику, берет в руки фотографию. Зачем? Ясно, зачем проделывают подобные вещи. Возможно, у нее был сообщник. Или любовник. У Марты? Не верится! Оля читала ее дневники. Марта подробно писала обо всем, что происходило с ней и вокруг нее. О том, что купила семена петуний для балкона, как у них дома, розовых и белых, о соседском мальчике, которого оставляла на нее легкомысленная мать, а когда она пришла за ним вечером, он не хотел уходить, вцепился в Мартину юбку и поднял рев. Оле кажется, она понимает, что чувствовала в этот миг Марта, у которой не было детей. А почему не было?
        Марта писала о том, что болеет мама, и она очень беспокоится. Целая страница была посвящена бездомной собаке, которая жила в подвале их дома. Много записей о духовном наставнике - каком-то отце Льва… как его там… и все это старательным наивным ученическим почерком… Об Арнольде, таком умном и замечательном, которому не везет с деловыми партнерами и друзьями…
        Зачем подменила? Господи, это же как дважды два! Обмануть покупателя. Марта? Девочка из профессорской семьи? Ну и что! Времена сейчас другие, и девочки из профессорской семьи уже не те, что были когда-то. Но… письма Таисы Леонидовны, дневники Марты… нет, не может быть! Столько в них простодушия, доброты… нет, нет и нет!
        Чем больше Оля думала об этой путаной истории с подвеской, тем больше склонялась к мысли, что не могла Марта хладнокровно задумать обман. Не могла! Да и чувство вины примешивалось, вины и жалости к Марте. Но кто-то же это проделал! Кто?
        Стоп! А негр из подъезда? События разворачивались так стремительно, что она совершенно о нем забыла. А может, он и есть тот самый сообщник? И это он задумал обман… а Марта согласилась вместе с ним обмануть мужа? Стоп, стоп! В дневнике мелькает духовный отец, как его… Оля листает дневник Марты, находит нужное место, вот он… отец Львамугира! Притча о черном Каине… вот оно! Этот отец Львамугира, видимо, черный! Имя очень странное. Сейчас понаехало духовных целителей… Очень может быть, что он черный. Ожидал ночью в подъезде свою ученицу. Почему? Беспокоился, что она пропускает занятия? Может, он склонил Марту к… загипнотизировал! Но… даже если и склонил, все равно не получается. Не получается! Ну, дал он ей подвеску, вернее, две, подлинную и фальшивую. После того, как подлинную подвеску увидел эксперт, Марта подменила ее. До сих пор более или менее понятно! Но почему обе оказались фальшивыми? И опять мы возвращаемся к вопросу: а где же настоящая? Если она существует…
        Оля берет одну из подвесок, надевает, смотрится в зеркало. Красиво! Глаза стали ярче - не видно, что она плакала. Даже выражение лица изменилось.
        «Я возьму ее себе, - думает Оля. - Все равно она никому не нужна».
        «Конечно, бери, - отвечает кто-то, сидящий внутри, существо вредное, критически настроенное, уже не в первый раз портящее ей праздник. - Бери, носи на здоровье. На память о Марте».
        Оля снимает подвеску и кладет на столик, думая, что завтра в это время она будет в поезде.
        «А Таиса Леонидовна?» - спрашивает существо.
        «Я ей напишу», - неуверенно обещает Оля.
        Она ей напишет… Что она ей напишет? Что Арнольд нечаянно убил ее дочь? Потому что она его обманула?
        Оля сидит за столиком и рассматривает себя в зеркале. Переводит глаза на подвеску и думает уже в который раз:
        - Почему же их две? Начнем сначала! Есть подвеска. Есть копия. Всего две. По преступному замыслу фальшивая должна заменить настоящую. Сделка расстроена - эксперт обнаружил подлог. А если бы его не было? Ну, тогда подлог обнаружили бы не сразу, а на другой день. Нелепость получается с этим подлогом! Арнольд тогда учинил допрос Марте… Потом обыскал квартиру и нашел другую подвеску, тоже фальшивую, которую принял за настоящую. Ему и в голову не могло прийти, что обе фальшивые. Сделка снова провалилась, и Арнольд поплатился за обман жизнью.
        Марта и Арнольд погибли из-за фальшивой подвески…
        Перед Олей лежат две подвески, обе фальшивые. Она задумчиво смотрит на них и думает, что она не специалист, что у нее никогда не было драгоценностей, была только золотая цепочка - подарок мамы, да Сергей подарил колечко и серьги, и еще золотой барашек, - но даже ей понятно, что они обе ненастоящие.
        - А раз так, - вдруг осеняет ее, - то они не предназначались для продажи!
        А для чего же они предназначались? И почему их две? В чем злой умысел? Пока что картина вырисовывается следующая: Марта с… сообщником решили смошенничать. Показав покупателю настоящую подвеску, они затем пытались всучить ему поддельную. Нет! Эту версию мы уже рассматривали. Не получается. Эксперт мигом разглядел бы подделку. Нет! Какая-то детская наивность, нет в ней правды жизни, как говорит Риекина свекровь. Вот именно, правды жизни. Неправдоподобная ситуация, просто глупая, с какой стороны ни возьми. И мы снова пришли туда, откуда начали. Почему их две?
        Оля откидывается в кресле, пристально смотрит на красный камень. Она устала, измучена, хочет спать.
        - Это не мое дело! - говорит она себе. - Завтра я уеду домой. Подумаю, как и что написать Таисе Леонидовне… Дома заявлю в полицию, что потеряла паспорт…
        Паспорт остался в квартире Сергея, в шкафу под бельем, вместе с письмами от Старой Юли и фотографиями Кирюши. Там же остались золотые сережки и колечко с бриллиантиком, его подарки.
        - Получу новый и начну жизнь сначала! - решает она. Человек, который сидел в зале, узнал, что она умерла. Может быть, это он приходил за ней на дачу. Может, он даже был на похоронах… Натальи Михайловны Никоненко… Господи, а где же настоящая Никоненко?
        - Я устала бояться, а поэтому буду думать, что поверила. Послезавтра я уже буду дома. Заберу Кирюшу, и мы вернемся в нашу квартиру. Сделаем уборку - там почти год никто не жил! - Оля улыбается, думая о доме. - А деньги? - приходит ей в голову. - Жить на что? А может, взять деньги из письменного стола Арнольда?
        Она видела там конверт с деньгами. Можно взять немного себе… Она снова вспоминает деньги, которые бросила на скамейку, и вздыхает, испытывая запоздалое сожаление. Красивый жест! Надо было взять и не строить из себя…
        - Я ведь даже не Марта! - оправдывается она. - Я чужой человек. А если все-таки взять деньги Арнольда? Это кража или нет?
        Тут ей приходит в голову, что нужно сообщить родственникам Арнольда о его смерти, родителям, семье… Это проще, чем писать Таисе Леонидовне! Взять его блокнот и…
        Звонок в дверь прерывает Олины размышления. Она вздрагивает и замирает. Не открывать! Вдруг это «подчиненный урка», не дозвонившись, решил явиться самолично! Она сидит неподвижно, напряженно прислушиваясь. Неизвестный, кто бы это ни был, стоит за дверью и терпеливо ожидает, пока ему откроют. Оля идет на цыпочках в прихожую, приникает к «глазку». Звонок резко звенит над самым ее ухом. Она с трудом удерживается от вопля. В «глазок» она видит толстую седую женщину, которая, кажется, смотрит прямо на нее. Это же соседка Зоя Никитична! Оля отпирает дверь.
        - Марточка, - говорит Зоя Никитична, - а я к тебе посидеть… тебе нельзя сегодня одной. - Голос у нее плаксивый, лицо полно сочувствия, а в руках она держит эмалированную мисочку, накрытую тарелкой. - Ты же голодная, поди? Тебе же не до готовки, - говорит по дороге на кухню. - Давай я тебя чайком с пирожками… твои любимые с капусткой. Горе-то какое, не приведи Господь, бедная ты моя!
        Зоя Никитична была женщиной доброжелательной, любопытной и любила поговорить. Рот ее не закрывался ни на минуту. Причитая, охая и ахая, она, как девочка, летала по кухне, задавала бесчисленные вопросы и сама же на них отвечала. Она ловко заварила чай, сначала окатив чайничек кипятком, насыпав заварки, накрыла его толстой тряпичной купчихой, чтобы настоялся. Она, видимо, была частым гостем у Марты, так как прекрасно знала, где что находится, и чувствовала себя в чужой кухне, как дома.
        - Ты, Марточка, кушай! - приговаривала она. - Бедная ты моя, такое горе! Ты даже с лица спала. А мамочка не приедет? Или ты к ней? Езжай к ней, куда тебе одной. Передохни. Кланяйся ей, скажи соседка Зоя Никитична привет передает.
        Она говорила и говорила. Неторопливый голос ее действовал усыпляюще. В какой-то момент Оля перестала воспринимать смысл ее речей. Она взяла пирожок, откусила… и почувствовала, как проголодалась… до тошноты. Она схватилась за горло и сделала глубокий вздох…
        - Я сегодня еще ничего не ела, - ответила она на вопросительный взгляд гостьи.
        - Кушай, кушай, моя хорошая! - Соседка пододвинула миску с пирожками поближе к Оле. Взгляд ее внимательно ощупал Олину фигуру. Оля ела пирожки, запивала их чаем и почти не прислушивалась к словам Зои Никитичны. Сознание вдруг выловило слово «ювелир», и она, перестав жевать, уставилась на соседку странным взглядом и повторила: «Ювелир?»
        - Ну да, - отвечала соседка, - дочка забегала, принесла цепочку, задание дала снесть к ювелиру, у ней замок сломался, у тебя, мама, говорит, времени побольше. Это же куда теперь идти надо! На новый рынок, не ближний свет. Там подешевле.
        - А где ювелир?
        - Где? А под стенкой, где ковры. Прямо на заборе висят, глаз не оторвать. Розы на черном поле. Я все хочу купить, а дочка смеется, говорит синтетика и… еще говорит такое слово, не вспомнить, мол, дешевка, только для деревенских, а мне нравится. Хоть и ненастоящий, а красиво. Какая мне разница, что не шерсть? Он мне для красоты нуж?н! И моль опять-таки не берет. Хотя сейчас такая моль - все пожрет, только дай.
        Часа через два Зоя Никитична наконец собирается уходить. Уже в прихожей, пожелав Оле спокойной ночи, она вдруг спрашивает:
        - А ты, Марточка, часом не в положении?
        Увидев изумление на лице Оли, она говорит:
        - Ну, это я так, вспомнила, как меня на куски рвало, жизни не было, когда ходила дочкой, а вот сыном Алешенькой - полегче. С мальчиками всегда так. И мела все подряд как не в себя.
        Она прощается еще раз и уходит, наказав закрыться и никому не открывать, а то мало ли чего.
        Закрыв дверь, Оля стоит, все еще ошеломленная словами соседки. Неужели? Неужели она?.. И тут вспоминаются ей некие признаки, на которые она и внимания не обратила, не до того было! Приступы тошноты, волчий аппетит… Да! Да, права Зоя Никитична! Оля, задохнувшись от радости, хватается обеими руками за живот, плоский еще, и стоит, прислушиваясь к происходящему внутри ее таинству созревания и движению соков, словно надеясь получить некий знак…
        Лежа в постели, она думает, что если будет мальчик, то она назовет его Сережей, Ежиком, а если девочка, то Танечкой, в честь мамы. Малыш будет похож на Глеба! А вдруг «взбрыкнет» татарский ген? Оля смеется:
        - Ну и пусть!
        Засыпая, она вспоминает о ювелире… мысль всплывает из глубин сознания, вызывает неясные ассоциации и тает. Сознание пытается удержать и развить эти неясные образы, но у него ничего не выходит. Оля уже спит.
        Глава 4
        История с ювелиром
        На другой день Оля проснулась с мыслью, что сегодня, сейчас же, она отправится на вокзал, купит билет - и домой! Мысль о доме вызвала улыбку - ее переполняло предчувствие радости. Завтра она увидит Кирюшу и Старую Юлю… Придется взять деньги из стола Арнольда. Сегодня мысль об этом воспринимается легче, чем вчера. Права свекровь, человек не свинья, ко всему привыкает. В конце концов, это он втравил ее в историю с подвеской… как будто у нее своих проблем мало. Она улыбнулась, вспомнив соседку Зою Никитичну, у которой глаз-алмаз - сразу определила, что она, Оля, ждет малыша.
        - Я жду ребенка! - говорит она себе. - Это мой ребенок! Мой и Глеба.
        Впервые за несколько месяцев она испытывает чувство покоя и умиротворения. Она почти забыла о Сергее, Марте, Арнольде. Сегодня она едет домой. Почему она всем должна? Почему она все время делает то, чего хотят от нее другие? Хватит, говорит она себе, хватит! С этой минуты я беру судьбу в свои руки и ни от кого не завишу. Буду, как Риека. У меня дети, и я должна быть сильной. Пусть они только попробуют! Кто эти «они», она и сама толком не знает, ну, все, кто… стоит у нее на пути: дружки Сергея, «подчиненный урка»… да и сам Владимир Григорьевич ничуть не лучше. С виду вполне респектабельный, а по сути то же, что и урка, недаром они вместе. «Никому сейчас нельзя верить!» - наставляла свекровь и была тысячу раз права.
        Я вас больше не боюсь, думает она. Выскакивает из кровати, бежит на кухню, хватает пирожок из эмалированной мисочки. Подхватывает всю мисочку и возвращается в постель. Пирожки успели зачерстветь, но все равно вкусно. Завтра она будет дома, заберет Кирюшу и начнет жизнь сначала. Она сама будет выбирать, как ей жить дальше, она сама будет строить свою жизнь. Денег из письменного стола пока хватит, а потом она что-нибудь придумает.
        Как ни странно, она не думает о Глебе. Не думает и не вспоминает. Как будто кончилась эта глава в ее жизни, развеялись иллюзии и рассчитывать теперь нужно только на себя. Пора стать реалистом. Реалисткой. Она закроет квартиру, а ключ оставит Зое Никитичне - пусть передаст хозяину. Оля улыбается, вспомнив словоохотливую соседку. Как она сказала о коврах - красота, не передать! И еще что-то… Оля перестает жевать, хмурит брови. Ну, и что, что синтетика, сказала Зоя Никитична, все равно красиво. Почти как настоящие!
        Подвеска с красным камнем тоже совсем как настоящая! Она даже хотела взять ее себе. Потому что все равно красиво…
        И тут ее осеняет! Это же как дважды два… это же абсолютно ясно! Никого Марта не собиралась обманывать, она заказала копию для себя. Для себя! Потому что все равно красиво. Она пошла к ювелиру заказать копию. А что сделал ювелир? Он сделал две копии, одну получше, другую похуже, и отдал Марте. А подлинник оставил себе. Подменил в ее присутствии. Прямо при ней! Это было совсем не трудно. Ах, мерзавец! А эксперт? А эксперт, разумеется, видел настоящую подвеску…
        Охваченная охотничьим азартом, Оля вскакивает с кровати, начинает поспешно натягивать джинсы, потом, задумавшись, садится на кровать. Нет, так нельзя. Нужно все продумать, наметить план действий, еще раз все взвесить…
        Во всяком случае, это единственное объяснение, почему их две, убеждает она себя. И ответ на вопрос, где находится оригинал.
        Оля возбуждена, она пребывает в состоянии страшного нетерпения, ей хочется немедленно бежать, хватать за руку, выводить на чистую воду мерзавца-ювелира… она уверена, что загадка подвески решена!

* * *
        Девушка в джинсах и майке, курточка переброшена через плечо на случай дождя - небо с утра пасмурное, - идет вдоль рядов городского рынка, рассматривая разложенные грудами товары. Чего тут только нет!
        Он, конечно, ни в чем не признается, раздумывает Оля. Не так она глупа, чтобы предполагать, что он переменится в лице, до смерти перепугается, схватится за сердце, увидев подвеску… Нет, разумеется! Но… что-то дрогнет в нем… не может не дрогнуть! И он выдаст себя взглядом, жестом, интонацией… не может не выдать. Кроме того, он примет меня за Марту… и поздоровается. А она скажет ему… что же она ему скажет? Ну, например: «Верните оригинал!» или «Вам нечего мне сказать?», или лучше «Вы не можете объяснить, почему их две?»
        В этом месте Олина фантазия буксует…
        Она останавливается у ювелирных палаток размером с собачью будку.
        А на что он рассчитывал, прорывается вдруг голос здравого смысла. Ведь Марта могла все рассказать Арнольду… Если бы он не ударил ее, она бы рассказала. А уж Арнольд вытряс бы из этого типа подвеску вместе с его поганой душонкой!
        Бедная, бедная Марта… нелепая случайность…
        Вот и ответ, думает Оля, на что этот тип рассчитывал. На случайность он рассчитывал. И оказался прав. Что же делать?
        Из четырех будочек ювелиров открыты три. В первой видна пожилая тетка с перманентом и сигаретой в зубах; во второй будке - «глистоперый вьюнош» с тонкими усиками. Только не он! Третья будка была закрыта и бумажка, приколотая к двери, извещала, что хозяин ушел на базу, или в отпуске, или болен. В четвертой будке работали. Тут же отирались два мускулистых скучающих молодых человека - охрана. Оля, поколебавшись, направилась к четвертой будке.
        Когда она подошла, человек в будке поднял на нее безразличные глаза.
        - Добрый день, - сказала Оля.
        - Добрый день, - ответил ювелир, глядя на нее вопросительно. Ни мгновенного ужаса в глазах, ни раскаяния, ни дрожания мускулов лица - ничего!
        Не он!
        - Я вас слушаю, - сказал он, и Оле послышалось легкое нетерпение в его голосе. Был это мужчина средних лет, с невыразительным, каким-то стертым лицом, серьгой в левом ухе и длинными волосами, заплетенными в косичку, и напоминал он скорее эстрадного певца, чем ювелира.
        - У меня к вам просьба, - сказала Оля.
        - Я вас слушаю, - повторил ювелир, глядя выжидательно.
        - Вы не могли бы… сделать копию! - выпалила Оля, протягивая ему замшевый мешочек с подвеской, думая про себя: «Что я несу?»
        - Копию? - переспросил мужчина, взяв у нее мешочек. Достав подвеску, он некоторое время внимательно ее рассматривал. Оля впилась в него взглядом. Наконец мужчина сказал:
        - Не думаю, что я взялся бы.
        - Почему?
        - Ну, во-первых, это не оригинал. Как я понимаю, вам нужна копия с этой довольно посредственной копии?
        - Откуда вы знаете, что это не оригинал? Вы видели оригинал?
        - Мне и видеть не нужно. Дизайн старомодный, примерно конец прошлого века, а ваше изделие новое, сделанное по эскизу или фотографии, возможно, конечно, с оригинала, хотя сомневаюсь.
        - Почему? - снова спросила Оля, чувствуя себя глупо.
        - Долго объяснять. Скажем, внутреннее чутье подсказывает. А не возьмусь я потому, что мне это неинтересно. - Смягчая свои слова, он улыбнулся. - Простите за нескромный вопрос, зачем вам это старье? Бабушке подарок хотите сделать? Ведь есть современные изделия - глаз не оторвать. Да вы заходите! - Он привстал со своего места, отпер дверь, и Оля вошла. - А я тут слегка перекусываю. - Он махнул рукой на остатки еды на рабочем столе. - Садитесь. Я вам сейчас каталоги покажу. Европа, Штаты, Япония. Выбирайте! - Он достал с полки над головой два-три альбома в глянцевых суперобложках и протянул Оле. Ситуация явно выходила из-под контроля. - Давайте, я вам чайку! - суетился между тем гостеприимный хозяин, почуяв в ней возможного заказчика. Он достал из шкафчика чашку, бросил в нее пакетик с чаем и налил кипятка из чайника. - Выбирайте! - повторил он. - Я любую сделаю! Любую!
        - А эту смогли бы? - упрямо повторила Оля. - Мне нужна эта!
        - Эту? - Он задумался. - В принципе, смог бы, но… не буду. Радости мало от такой работы. Понимаете, работы много, а радости мало. Да и стоить будет немало. Нет! Я человек современный, я художник. Да вы пейте чай, вот печенье, не стесняйтесь. - Он окинул ее оценивающим взглядом.
        - Спасибо! - сказала Оля, откусывая кусочек печенья. - А вы не знаете, кто может?
        - Кто может? - с досадой переспросил ювелир. - Да что вам в ней? Ну, не мое это дело, конечно, а просто обидно. Кто может? А кто эту делал? Здесь, у нас?
        - Не знаю, - ответила Оля. - Мне это тоже интересно.
        - А вот я сейчас кликну Леву, и он нам сразу определит, по почерку, так сказать. - Он высунулся из двери будки. - Черт! Он же не работает сегодня.
        - А Лева может?
        - Лева у нас все может. Раньше точно мог, а сейчас… кто же сейчас такое закажет?
        - А у вас нет его телефона?
        - Есть, как не быть. - Мужчина с улыбкой смотрел на Олю. Она улыбнулась в ответ. - Кстати, меня зовут Андрей, - представился он.
        - Оля, - сказала Оля.
        - Вот и познакомились, - сказал Андрей, роясь в столе. - Помню, был, где-то. Вы меня просто заинтриговали, девушка. Тайны, секреты. Извиняюсь, но боюсь, ничем не смогу помочь - нету телефона. - Он развел руками.
        - А где он живет?
        - На Шумихе, в тупичке, дыра страшная, но зато на природе. Река, сад. Я бы там и дня не выдержал. - Ювелир засмеялся.
        - А может, у вас дома номер… - начала было Оля, но смутилась, замолчала, испугавшись, что он может неправильно ее понять.
        - А я не против, люблю, когда мне звонят женщины, особенно хорошенькие. - Ювелир рассмеялся. - Мне после работы еще в одно место заскочить надо, плитку забрать. Итальянскую, с картинкой! Я ремонтом занимаюсь, у меня квартира новая, по проспекту Мира, пятнадцать, сталинка, окна прямо над аркой! - В голосе его прозвучала гордость. - Мебель присматриваю, недавно зеркало купил за бесценок, можно сказать, антиквариат. Месяц возился, чистил, реставрировал, вчера повесил. Красота - глаз не оторвать! И все сам, своими руками. Кафель для ванной с картинкой - озеро, камыши и утки дикие летят! Так что дома буду часикам к шести. Милости просим, звоните. Так и быть, поищу Левин телефончик.

* * *
        Часа три Оля слонялась по городу, выбирая окольные улицы, чтобы не попасться на глаза знакомым. Домой идти не хотелось. Она перекусила в небольшом кафе, посидела в парке. Репетировала разговор с Левой. Ее замысел уже не казался ей удачным. Возбуждение прошло. Она шла по улице, бубня про себя:
        - И тогда он мне скажет… а я ему отвечу… а он опять… и тогда я…
        И так далее, до бесконечности!
        Она позвонила ему около семи вечера.
        … - Девушка, а я уже думал, вы не позвоните! - закричал Андрей. - Нашел я Левин телефон, правда, домашний. Записывайте! Мобильника не нашел.
        - Спасибо! - обрадовалась Оля.
        - Спасибо - много, пяти баксов достаточно! - Ювелир заржал. - Он будет дома в восемь. Считайте, повезло. Он почти не живет дома, вроде как опять женился и проживает у своей дамы. Потом позвоните, расскажете. Да, кстати, зовут его Лев Александрович, не забудьте.
        Оля едва держалась на ногах, была измучена и хотела спать. Она брела сквозь город, как слепая, бормоча про себя, пытаясь найти причину оставить ненужную затею. На улицах зажглись фонари, заб?гали разноцветные огни реклам. Стал накрапывать мелкий нудный дождик и запахло мокрым асфальтом. Народу на улице прибавилось. Она уже жалела, что не пошла домой. Могла бы отдохнуть, хорошенько выспаться и со свежими силами двинуть к Леве. А может, ну его, этого Леву, все равно, ничего она не узнает. Ничего!
        Так уныло раздумывала Оля, колеблясь между желанием узнать истину или хотя бы попытаться и желанием бросить все, вернуться домой, напиться горячего чаю и улечься в постель.
        Решившись, она достала мобильный телефон. Трубку взяли сразу.
        - Да! - сказал хриплый голос.
        - Лев Александрович, добрый вечер, это знакомая Андрея.
        - Да, знаю, он говорил. Это что, так срочно?
        - Да!
        - Вообще-то я забежал домой на минутку, взять кое-что, мы с женой завтра утром уезжаем в отпуск. А в чем хоть дело?
        - Я хочу показать вам одну вещь, - сказала Оля и прикусила язык. - А вдруг это он? И, если она все ему расскажет, то никакого сюрприза не получится…
        - Вещь на оценку?
        - Да.
        - Ладно, - сказал Лева после некоторого раздумья, - приезжайте. Возьмите такси, сами не найдете, заблудитесь, тут у нас и улица Рокоссовского, и тупик Рокоссовского. Вам нужен тупик, дом семнадцать, квартира четыре. До встречи!

* * *
        …Улицы поселка были пустынны и темны. Ранние осенние сумерки, неосвещенные окна домов - то ли там никто не жил, то ли жители уже улеглись и слабый, нерешительный дождь, тихо шуршащий в листьях деревьев и траве, рождали ощущение тоски и безотчетной тревоги.
        Оля отпустила такси на улице Рокоссовского и медленно пошла вдоль забора, рассматривая номера домов, стараясь не пропустить тупик. Тишину сонной улицы вдруг нарушили громкие голоса и смех. В доме на противоположной стороне улицы хозяева, видимо, провожали гостей. Оля инстинктивно прижалась к забору и подождала, пока гости не уехали, а хозяева не ушли в дом. Ей не хотелось, чтобы ее видели.
        Дом номер семнадцать был почти рядом с фонарем. В слабом его свете блестели черные листья деревьев и ущербный асфальт дороги. Она открыла калитку и вошла в сад. Пригибаясь и уворачиваясь от мокрых веток, пошла по тропинке к дому.
        На втором этаже светились окна. Теплый мягкий свет успокоил ее. Она осторожно вошла в подъезд и остановилась, привыкая к темноте. Пахло пылью и старыми вещами.
        Ступеньки под ее ногой громко заскрипели; она сбросила туфли и пошла наверх босиком. Ей почему-то стало страшно. Уж очень странное и безлюдное было место. Одичавшие деревья, темные окна домов, тусклый фонарь под скрипящей жестянкой… Сердце билось, готовое выскочить, как будто она долго бежала, пытаясь убежать от преследователей…
        Она нажала на кнопку звонка… Звонок прозвенел где-то в глубине квартиры и… ничего не произошло. Она нерешительно стояла перед дверью… потом нажала на звонок еще раз. И опять ничего. Что же делать? Она ткнула в дверь зонтиком, дверь подалась, и она вошла. Тишина здесь была вязкой и тягучей. Ни звука не долетало изнутри. Она постучала в дверь, из-под которой пробивался свет, потом нажала на дверную ручку и переступила порог.
        Комната тонула в приятном оранжевом полумраке. Пятно света от лампы под старинным шелковым абажуром лежало на столе. Две чашки с недопитым чаем, печенье, мед. Она подошла к столу, машинально дотронулась рукой до медного чайника. На одной из чашек заметила что-то… поднесла чашку к глазам… тихо засмеялась - губная помада! Прощальный вечер с любовницей перед отъездом на юг с женой…
        Она обогнула стол и увидела лежащего на полу мужчину…
        Глава 5
        История с ювелиром (окончание)
        Оля почти бежала. Пережитое несколько минут назад потрясение уже казалось дурным сном. Перед глазами стояло лицо мертвого человека, его голубые выпуклые глаза, незряче уставившиеся в потолок, вьющиеся седые волосы… большой серый кот, который так испугал ее… и все остальное - ее бегство через окно, по скользкому карнизу, вниз по лестнице, по темному саду, через который она неслась, спотыкаясь о корни деревьев и стебли трав, а ветки яблонь хлестали ее по лицу.
        Кажется, ее никто не видел…
        Она подумала, а может, сразу на вокзал? Не заходя домой? Хватит с нее приключений! Если бы ее поймали там, да еще и с пистолетом в сумочке… страшно подумать! Андрей, вдруг с ужасом подумала она. Он ведь знает, что она была у Левы! И когда он узнает, что Лева убит…
        Справа вдоль улицы тянулся темный парк. Оля, чувствуя, что ноги не держат ее, упала на ближайшую скамейку. Дождь, утихший было, затарабанил в асфальт с новой силой. Почувствовала, как холодные струйки дождя побежали за поднятый ворот - зонтик не спасал, - она подтянула молнию на куртке. Ее била дрожь. Сгорбившись, она сидела на мокрой скамейке, и ей хотелось умереть. Мысли ее были путаны и бессвязны.
        Как же так, думала она растерянно. Сорок минут назад, ну, пусть сорок пять… он был жив! Он был один, иначе не разрешил бы ей прийти… он никого не ждал. Он забежал за вещами, на пару минут… откуда взялась женщина? Он не успел убрать посуду, значит, его убили сразу после моего звонка… и еще что-то… чайник! Чайник был холодный! Если он угощал женщину чаем, то чайник должен быть теплым! Когда же он успел остыть? Ведь он сказал Андрею, что придет домой около восьми, я позвонила почти в восемь… что-то не то с этим чаем… и с женщиной. Не было у него времени на женщину… Ничего не понимаю!
        Она прижала пальцы к вискам, стараясь припомнить, кто мог видеть ее там… Какие-то люди, гости, видимо, вышли из дома, сели в машину и уехали, а хозяева вернулись домой. Больше там никого не было. И никто ее не видел. Только один человек знает, что она была там - Андрей!
        Какая-то дурацкая цепь случайностей: Зоя Никитична и ковры, мысль про ювелира… такая удачная вначале, сейчас кажется нелепой… Андрей, Лева… Никто никогда не узнает, что произошло на самом деле. Никто. Эта чертова подвеска приносит несчастье… Сначала умерла Марта, потом Арнольд, теперь Лева… Ей она тоже принесла несчастье…
        Оля оглядывается, ей кажется, что она слышит за спиной осторожные, крадущиеся шаги. Она напряженно вглядывается в темные заросли парка. Никого! Показалось. Это дождь шуршит в листьях…
        Она раскрывает сумочку, вытаскивает пистолет и перекладывает его в карман куртки. На всякий случай. Вытаскивает чашку, испачканную губной помадой. Ей приходит в голову, что она унесла улику и тем самым, возможно, спасла убийцу. Она рассматривает чашку со всех сторон, стараясь не стереть помаду. Ставит ее рядом с собой на скамейку. Сейчас там работают люди из полиции. Наверное, вызвали «Скорую», хотя вряд ли… ему уже ничем не поможешь… за что же его? Он, видимо, богатый человек… Чай вдвоем! Что же там все-таки было не так? Холодный чайник? Ей начинает казаться, что чайник был не таким уж холодным… Плетеная корзиночка с конфетами… мед в крошечных розетках… мягкий оранжевый свет абажура… чашки с недопитым чаем… серебряные ложечки… чайничек для заварки, сахарница, изящный сервиз, немецкий, белый, с золотым ободком… у свекрови был такой же… Как она тряслась над ним! Однажды Оля разбила чашку, испугалась страшно - побежала, купила похожую и… Оля внезапно выпрямляется. Немецкий сервиз!
        - Не может быть! - шепчет она. - Не может быть! Ах ты, мерзавец! - Она переворачивает чашку и рассматривает отечественное клеймо на донышке.
        От ее усталости не остается и следа. Проспект Мира, арка - так, кажется? Окна прямо над аркой. Смотрят в парк. Что он еще сказал? Третий этаж. Два нижних занимает магазин. Все правильно! Оля проходит через арку в пустой и темный двор… останавливается и прислушивается. Тихо, темно, шуршит дождь…
        Хорошо, что дождь, вертится лихорадочно мысль. «И дождь смывает все следы»… кино! Детектив, кажется.
        Она входит в подъезд. Удивительно, что он открыт! «Пруха», как говорил Сергей. Смотрит на часы - почти десять! Поднимается на третий этаж. Три квартиры - окна двух из них должны выходить в парк. Вот эта, наверное, с новой металлической дверью… Оля нажимает на кнопку звонка… слышит, как кто-то идет по коридору, шаги замирают у двери… хозяин рассматривает ее в глазок…
        - Андрей! - зовет она писклявым голоском испуганной маленькой девочки. - Это я, Оля! Откройте скорее, пожалуйста! - А вдруг не откроет? Она стискивает пистолет в кармане курточки. Но мужчина за дверью, помедлив, отпирает дверь. «Любопытный какой!» - злорадно думает Оля.
        Он стоит на пороге, не спеша впускать незваную гостью. Оля, не ожидая приглашения, заходит. Ему приходится отступить в глубь коридора.
        «Надеюсь, он дома один», - думает Оля. Раскрывает сумочку, достает чашку и протягивает ее Андрею:
        - Это ваша, не правда ли? - произносит она сипло, не узнавая своего голоса. На лице ее улыбка, похожая на гримасу.
        На лице мужчины появляется странное выражение - ей кажется, он сейчас бросится на нее. Она выхватывает пистолет и стреляет, целясь ему в колено. С удивлением отмечает негромкий хлопок выстрела.
        Ювелир, охнув и схватившись за бедро, прислоняется к стене. На штанине джинсов расплывается красное пятно. Он смотрит на Олю диким взглядом, лицо его перекошено от боли, страха и ненависти.
        - Ты! Сука! - Он с трудом выплевывает слова. - Убью! Дрянь!
        Оля снова целится, подняв дуло на уровень его груди.
        - Подавись! - взвизгивает он и, рванув ворот рубахи, дрожащими пальцами начинает расстегивать замочек подвески. Замочек не поддается, и он начинает рвать подвеску с груди. Потом протягивает ей украшение.
        - Положи на пол! - командует Оля. - Пошел вон! Быстро!
        Она хватает с пола подвеску, хранящую его тепло, и сует в карман. Пятится к двери, нашаривая рукой позади себя дверную ручку… поднимает глаза и в ужасе вздрагивает, увидев в конце коридора неясную фигуру… жмет на курок… звон разбитого стекла, разлетевшиеся осколки зеркала и крик мужчины раздаются одновременно… фигура исчезает…
        Оля сбегает вниз, вылетает во двор, глубоко вдыхает холодный, пахнущий сыростью воздух. По-прежнему идет дождь. Выстрелы, похоже, никого не потревожили… Все тихо. Только дождь шуршит в листьях.
        Она вышла через арку на безлюдную улицу. Часы на площади начали бить десять.
        Она шла по улице, не понимая, куда идет. Просто шла. Время от времени убирала с лица мокрые пряди волос. Она тяжело дышала, ее трясло. Она испытывала чувство бесшабашной неистовой злобы, видимо, тот самый кураж, о котором говорила Риека; держала руку в кармане куртки, сжимая оружие побелевшими пальцами.
        Остановившись у ближайшего уличного фонаря, Оля достала из кармана подвеску. Даже в неярком его свете драгоценные камни вспыхнули маленькими радугами. Оля расстегнула цепочку и надела подвеску на шею. Тихо рассмеялась, почувствовав прикосновение холодного металла. Чувство, которое она испытывала сейчас, было, по сути, тем же, что испытывал ее пращур тысячи лет тому назад, вырвав дымящееся сердце из груди врага и украшая себя вражеским ожерельем из клыков тигра. Чувством, которое не удалось вытравить нескольким тысячелетиям цивилизации и вряд ли удастся вытравить в будущем - торжеством человека-хищника!
        «С какой невероятной легкостью соскребается тонкая пленка цивилизации с лица homo sapiens, и на месте ее появляется оскаленная морда homo praedator» - писал, удивляясь, некий древний автор, наивно считая, что наличие разума автоматически предполагает также и наличие гуманизма.
        Увы, увы… - вот и все, что мы можем сказать по этому поводу. Не предполагает. Так было, так есть и так будет.
        Дождь лил не переставая. Оля остановилась под козырьком подъезда, вытащила из сумочки мобильный телефон и листок с телефоном Владимира Григорьевича. Ей не хватило терпения подождать до дома…

* * *
        Около полуночи Маренич привез Олю домой. Он остановил машину у подъезда, заглушил мотор и сказал:
        - Хотите, я провожу вас до двери?
        - Не нужно, - ответила Оля, - я сама.
        - Ну, тогда, помашите мне в окно, - настаивал он, - я должен знать, что у вас все в порядке.
        Оля кивнула. Он помог ей выбраться из машины. Она, не прощаясь, пошла к подъезду. Он стоял у дома до тех пор, пока в квартире на пятом этаже не зажглись окна, после чего сел в машину вставил ключ в замок зажигания и… задумался.
        Непонятная история… Что же все-таки произошло на самом деле? Странная женщина эта Марта… явно не в себе после смерти мужа… надо будет через пару дней позвонить, узнать как она…
        Оля с трудом дотащилась до квартиры - ей казалось, она выпотрошена заживо. Лифт не работал. Она отперла дверь, бросила на пол каменно-тяжелую спортивную сумку с деньгами и пошла в ванную. Вылила в ванну полбутылки шампуня, отвернула кран. Пока наливалась вода, сделала себе кофе и бутерброд. Потом притащила из кухни в прихожую табуретку, подставила под дверь, положила на нее таз, сверху большую кастрюлю и на самый верх еще одну, поменьше.
        Она лежала в теплой ванне, закрыв глаза. Рядом, на скамеечке, лежал пистолет. Она помнит, что так делал герой какого-то американского фильма. Правда, это ему не помогло, и в конце концов его застрелили. Она сделала хитрее, она выстроила в прихожей пирамиду, которая, в случае чего, обрушится и разбудит весь дом.
        Несмотря на усталость, она долго не могла уснуть. Вспоминала события бесконечного дня… думала, что она, кажется, стала очень богатой женщиной… она нашла подвеску, она сумела… она это сделала… как героиня триллера… Оказывается, она способна постоять за себя… вооружена и очень опасна… Она кладет руку на живот и говорит тому, кто внутри:
        - Держись, все уже позади! Мы это сделали. Все будет хорошо. Ты мне веришь?
        И когда наконец сознание ее начало медленно ускользать в небытие, раздался резкий звонок домашнего телефона. Оля замерла в ужасе. Телефон продолжал звенеть. Она, как автомат, поднялась с постели и достала из-под подушки пистолет.
        - Але! - врывается в ухо громкий визгливый женский голос. - Але, Анька?
        - Кто это? - спрашивает Оля растерянно.
        - Анька, ты? - кричит женщина. Она не совсем трезва и страшно возбуждена. - Ну, где ты там? Ждем тебя, Вовчик, Шамилька, Люська, все тут! Давай, хватай тачку и к нам! Пошел вон! - визжит вдруг женщина и закатывается хриплым хохотом. Слышен грохот перевернутой мебели, звон разбитой посуды, громкие голоса, музыка…
        - Вы ошиблись номером, - говорит Оля и кладет трубку. Садится за стол Арнольда, кладет рядом с собой серебряную игрушку. - Вот и все, вот и все… - говорит она себе. - Так и будешь жить, вздрагивая от ужаса… судьба твоя теперь такая… как загнанное животное… и этот несчастный родится в страхе, и в страхе жить будет… не получается свободы!
        Оля сидела за столом Арнольда в одной ночной рубашке, босая. В квартире было холодно. Из открытого окна тянуло запахом дождя и грибов. В природе уже чувствовалась осень. Она сидела неподвижно, уставясь в темноту, жалея себя, неродившегося малыша, которого она обрекает на подобную жизнь, Кирюшу… Старую Юлю…
        - Долги… нужно платить. Заплати и закончи, ради бога, эту бесконечную историю… Сергей сказал, что не виноват… Он, может, и убийца, но лгать и изворачиваться не будет! Бог с ними, с деньгами, живут же люди, какая-никакая работа есть… у Старой Юли пенсия… Прорвемся! Так говорила мама…
        Глава 6
        Прощание
        Около полуночи де Брагга постучал в дверь кабинета своего друга и делового партнера Константина Крыникова. Костя был не один. В кабинете вместе с ним находился неприятный малый, смеривший де Браггу с ног до головы хамским взглядом. Здесь, кажется, происходило что-то вроде совещания.
        - Заходи, Басти! - Костя сорвался с места ему навстречу. - Иван, - обратился он к парню, - на сегодня все, отбой. Устал до чертиков! Голова совсем не варит, договорим завтра.
        - Я зашел попрощаться, - сказал де Брагга, когда парень вышел. - А ты, я вижу, и по ночам работаешь?
        - Иногда приходится, у нас тут ЧП!
        - Что-нибудь серьезное?
        - Погиб один из моих людей, другой ранен.
        - Как он погиб?
        - Конкуренты. Взрывчатку подложили в машину. У Ивана появились кое-какие соображения насчет того, с кого спросить… вот и засиделись. Не хочется, чтобы тебя за дурака держали. Ну ничего, за мной не заржавеет. Отвечу так, что… - Стук в дверь прервал его на полуслове. Он вопросительно взглянул на де Браггу и крикнул: - Войдите!
        На пороге кабинета возник Маренич. Сдержанно поздоровался с де Браггой и положил на стол небольшой сверток.
        - Пофартило? - обрадовался Костя, разворачивая сверток. Оттуда показался знакомый замшевый мешочек, а из него нетерпеливые Костины пальцы вытащили подвеску с красным камнем. От возбуждения Крыников даже привстал, обошел стол и похлопал Маренича по плечу: - Молодец, Владимир Григорьевич, хорошая работа!
        Де Брагга с любопытством наблюдал за лицом начальника СБ. Оно оставалось бесстрастным.
        - Ты, Владимир Григорьевич, садись, - хлопотал Крыников. - Мы сейчас все вместе прямо тут и отпразднуем. Обмоем покупку! - Он достал из тумбы письменного стола пузатую черную бутылку и четыре хрустальные рюмки. Разлил коньяк. - Прошу, - передал одну де Брагге, другую пододвинул Мареничу, а в одну опустил подвеску.
        «Надеюсь, она не растает», - подумал де Брагга.
        Крыников, подняв рюмку, рассматривал на свет янтарную жидкость, в которой покоилась подвеска.
        - Странная история с этой цацкой, - заметил задумчиво. - Вот и не верь после этого всяким россказням.
        Мужчины выпили. Крыников достал подвеску из рюмки, обтер носовым платком, поместил обратно в замшевый мешочек и спрятал в сейф.
        - Дочке. Пусть пока подрастет, мала еще. Вот исполнится шестнадцать, тогда и получит.
        Еще несколько минут разговора ни о чем, и Маренич поднялся.
        - Мне пора, - сказал он. - Разрешите откланяться!
        - И попрощаться, - сказал де Брагга. - Я завтра улетаю.
        - Счастливого пути, - сказал Маренич и вышел.
        - Ну, хоть бы что человеческое когда прорезалось, - подосадовал Крыников. - Достал уже своей заносчивой рожей!
        Де Брагга взглянул на часы.
        - Ты куда сейчас? - спросил Крыников.
        - В «Касабланку», попрощаться с Риекой.
        - Черт! - вырвалось у Крыникова. - И я бы с тобой, да тут одно дельце… Как она? - Лицо его расплылось в улыбке.
        - Хорошо, я думаю.
        - Передавай привет. Скажи, я тоже как-нибудь на днях заскочу, соскучился!

* * *
        - Ты прекрасный человек, Риека, - говорил де Брагга Риеке. Они сидели в маленьком уютном ночном ресторанчике. Было около трех утра. Риека после выступления была уставшей и печальной.
        - Знаю, - ответила она. - Но быть прекрасным человеком недостаточно, надо быть любимой женщиной. - Она заглянула ему в глаза.
        - Ты прекрасный человек, Риека, - повторил де Брагга, - и замечательная женщина. Я рад нашей дружбе и сохраню о ней самые теплые воспоминания.
        Риека промолчала, глаза заблестели от навернувшихся слез. Де Брагга взял ее ладонь и прижал внутренней стороной к губам. Риека слегка сжала пальцы.
        - Я провожу тебя…
        - Нет, - ответил де Брагга, - меня никто никогда не провожает и не встречает.
        Смягчая жесткий смысл своих слов, достал из кармана маленькую коробочку, обтянутую белым атласом:
        - Это тебе.
        - Спасибо, - сказала Риека равнодушно, кладя коробочку рядом с тарелкой.
        - Риека, не грусти. Ты разбиваешь мне сердце.
        - Оно у тебя небьющееся.
        - Еще как бьющееся. У меня старое окаменевшее сердце, полное рубцов и морщин. Разбить его ничего не стоит. Особенно такой молодой и красивой женщине, как ты.
        - Басти, - говорит Риека тихо, - не уезжай. Останься…
        - Не могу, Риека. Я должен. А ты… ты приедешь ко мне?
        Риека пожимает плечами. Слезы скатываются по ее щекам…
        - Зимой у нас довольно безрадостно, - продолжает де Брагга, делая вид, что не замечает ее слез. - Если несколько дней подряд идет снег, нас отрезает от мира, представляешь? Засыпает единственную дорогу. А вот летом у нас хорошо. Приедешь?
        - Я подумаю, - говорит Риека. - Я подумаю…
        Глава 7
        Аэропорт
        Де Брагга сидит в небольшом уютном кафе «Старая Вена». Кафе принадлежит австрийским авиалиниям. Через окно, совсем близко, в нагретом воздухе-мареве видны самолеты, заходящие на посадку, и самолеты, стремительно несущиеся по взлетной полосе. На столах кафе клетчатые сине-зеленые скатерти, астры в фаянсовых белых с синим вазочках. Негромкая музыка - вальсы и польки Штрауса. Пахнет кофе. По стенам развешаны черно-белые старинные фотографии, изображающие наивные, похожие на стрекоз, самолетики начала века. Рядом с замечательными машинами - замечательные их водители, смельчаки-пилоты: галифе, краги, небрежно расстегнутые кожаные куртки, белые шарфы, шлемы, белозубые улыбки - молодость века и мужское небесное братство!
        Де Брагга пьет минеральную воду, время от времени поглядывая на часы, висящие над стойкой бара. Маренича с мальчиком он замечает, когда те подходят к стойке кафе, и только сейчас понимает, как волновался. Он привстает со своего места, машет рукой.
        - Добрый день, - говорит Маренич, - извините за опоздание. Нет, нет, все в порядке. - Он замечает вопросительный взгляд де Брагги. - Попали в пробку - объездную дорогу ремонтируют, ну мы и поехали по старой, а она всегда забита. Это Коля. - Он кладет руку на плечо мальчика. - Коля, это господин де Брагга, помнишь, я тебе о нем рассказывал?
        Коля молча кивает. Взгляд его прикован к летному полю, к взлетающим одна за другой тяжелым сверкающим машинам. Де Брагга рассматривает мальчика. Коля невысок ростом, тонок, узкоплеч, на верхней губе - темный пушок. Выражение лица - сосредоточенное, как у человека, решающего сложную задачу.
        - Коля! - повторил Маренич настойчиво. - Поздоровайся с господином де Браггой.
        - Здравствуйте! - Коля оторвался от самолетов и взглянул на де Браггу. Взгляд его ничего не выражал.
        - Здравствуй, Коля, - сказал де Брагга. - Ты готов в дорогу?
        - Да, - ответил мальчик.
        - А ты знаешь, куда мы летим?
        - В Европу.
        - А зачем?
        - Мне необходимо лечение. - Он посмотрел на Маренича.
        - Вот его документы. - Маренич протянул де Брагге папку. - Он сын ваших приятелей, выезжает на лечение. Здесь справки от врача, медицинская карточка, все, одним словом.
        - Коля, а ты хочешь уехать со мной? - Де Брагга рассматривал мальчика. - Ты мне веришь?
        Коля поднял глаза на де Браггу, подумал и сказал:
        - Да. Верю.
        Наступает молчание. Говорить им больше не о чем. Маренич угрюмо-задумчив, де Брагга рассеян; оба смотрят на Колю, спрашивая себя: понимает ли он, что происходит?
        - Я думаю, вам пора, - говорит наконец Маренич. Мужчины встают, обмениваются рукопожатием. - Спасибо, - говорит Маренич. - Я ваш должник.
        - Какие пустяки! - отвечает де Брагга. - Мы ведь должны помогать друг другу, не так ли? - И после небольшой паузы добавляет: - Господин Маренич, надеюсь, вам ничего не грозит?
        - Не думаю, я ведь профессионал… все-таки. - Маренич невесело усмехается. - Правда, в далеком прошлом. Берегите Колю.
        Де Брагге казалось, что на его глазах ожила бездушная машина.
        - Господин Маренич, - сказал он внезапно, - а вы не хотите присоединиться к нам?
        Маренич взглянул на де Браггу, в его глазах читалось удивление.
        - Мне с вами? - переспросил он. - Я как-то не думал об этом.
        - А почему бы и нет? Шенгенская виза у вас есть, я уверен, билеты тоже не проблема…
        - Зачем?
        - А если я вам отвечу - зачем, обещаете подумать? - Тон у де Брагги слегка насмешливый, и непонятно, шутит он или говорит всерьез.
        - Обещаю, - улыбается Маренич.
        - Предлагаю вам поработать на меня. Работа вам знакома, вы, по вашим собственным словам, профессионал… Ну как?
        - Спасибо, - говорит Маренич - Спасибо, но… не думаю. Нет.
        - Жаль. Мои телефоны у вас есть, звоните, в случае чего. И подумайте над моим предложением. Человеческая жизнь, с одной стороны, очень короткая, а с другой - все-таки длинная, все в этом мире относительно, и сменить… окружение никогда не поздно.
        - Спасибо, - повторил Маренич, - я подумаю. Коля, - позвал он, - Коля, давай прощаться!
        Он обнял мальчика. Де Брагга принялся рассматривать шумную компанию немцев или австрияков. Их было шестеро: четверо мужчин в кожаных шортах на мощных задах, в тирольских шляпах, украшенных голубыми перышками сойки, с рыже-волосатыми ручищами и ножищами, и две женщины в пышных крестьянских юбках и белых фартуках - румяные, жизнерадостные и простодушные дети гор, фольклорный ансамбль, видимо. Перед каждым стояла литровая кружка с пивом. Один из мужчин громко отрыгнул, остальные радостно загоготали.
        - Прощайте, господин де Брагга, - сказал Маренич, протягивая руку. - Еще раз спасибо.
        - Сочтемся, даст бог, - отвечал де Брагга.
        Маренич положил руку на Колино плечо:
        - Желаю тебе счастья… не работай по ночам, отдыхай… там есть горы, научись кататься на горных лыжах, хорошо? Лови рыбу в горных речках… форель хорошо ловится на муху…
        Коля вдруг словно проснулся, лицо его сморщилось, казалось, он собирается заплакать. Он бросился к Мареничу, обнял его тонкими, детскими еще руками… Де Брагга перевел взгляд на летное поле.
        - Я не хочу! - закричал Коля. - Я хочу с тобой! Я не поеду!
        - Поедешь! - сказал Маренич, отрывая Колю от себя. - Тебе надо лечиться. Я приеду, обещаю. Иди!
        Порыв мальчика угас на глазах. Он стоял, понурившись, с опущенными глазами.
        - Пойдем, Коля, - сказал де Брагга. - Посмотри в окно, я думаю, это наш самолет. Каков красавец, а?
        Маренич пошел к выходу из кафе. Де Брагга и Коля смотрели ему вслед. Де Брагга, поколебавшись, окликнул его. Маренич повернулся и пошел назад.
        - Вы же знаете, я немного фокусник, - сказал де Брагга в ответ на его вопросительный взгляд, - и немного ясновидящий…
        Лицо у Маренича стало напряженным. Он молча смотрел на де Браггу.
        - Комната без окон, под землей, три телефона на столе, два черных, один красный… сейф… вам знакомо это место?
        Маренич кивнул.
        - Вас там ждут, - продолжал де Брагга. - Я бы на вашем месте туда не… не… совался.
        - Спасибо за предупреждение, - сказал Маренич.
        - Берегите себя. Пошли, Коля, а то наш самолет улетит без нас.
        Он взял мальчика за руку; они вышли из кафе и пошли по длинному коридору к стойкам регистрации, где уже почти не осталось пассажиров. Стюардесса в красной форме и красных чулках замахала рукой, торопя их. Де Брагга протянул таможеннику документы, улыбнулся и, объясняя что-то, похлопал Колю по плечу.
        Маренич смотрел им вслед, пока они не скрылись за дверью зала ожидания, потом, не торопясь, пошел к выходу из здания аэропорта…

* * *
        Он возвращался в город, раздумывая над полученной информацией.
        - Ждут, значит… ну что ж, кто предупрежден, тот вооружен… Но почему? Если бы из-за Коли, то ждали бы в аэропорту…
        Он с запоздалым страхом подумал о том, что могло произойти в аэропорту. Нет, все было чисто. А ждут… мало ли, почему ждут. Он подумал, что уже некоторое время чувствует, как вокруг него плетется что-то, зреет, сгущается… возня какая-то имеет место. Подросли волчата, думает он.
        Третяк даже не скрывает, что рвется к власти, а было время, прогибался… Крыниковский любимчик - взаимопонимание с боссом полное. Удобен, способен на любую гнусность…
        Ну, что ж, думает Маренич, посмотрим кто кого… молоды еще тягаться… - «Лушпайки» - вспоминает он выражение Третяка. Лушпайки и есть!
        За окном машины тянутся приусадебные участки, частные дома, разноцветные замки с башенками, колоннами и окнами-иллюминаторами - разгул архитектуры новой эпохи. Чем ближе подъезжал Маренич к городу, тем больше чувствовал, как растут усталость и подавленность. Нечего больше обманывать себя, стар, немощен… Ушло его время, кануло, уходит его поколение, а на смену ему пришло племя молодое, незнакомое и враждебное, рано познавшее вкус денег и крови… Он вспомнил, как несколько месяцев назад Третяк и еще двое подонков из его команды изуродовали девчонку-проститутку… Крыников отмазал их, несмотря на его протесты…
        Нужно было уйти тогда. Сразу же уйти! Чего ждал? Подать в отставку, так сказать… Он усмехается.
        - Молодые еще, - говорил Крыников, - кровь играет! - И в тоне его был упрек ему, старому, давно забывшему, как играет кровь.
        И все, что осталось ему теперь, - сидеть в парке с газетой, вести пустопорожние разговоры о политике с другими пенсионерами или писать никому не нужные мемуары, разоблачать, поднимать завесу… щекотать публику «тайнами мадридского двора». И ничего впереди. Можно еще писать письма в газету… обо всем… всякой ерунде, как бывший коллега, Петр Крикунов, который ходит в общественниках, руководит кружком юных патриотов при ЖЭКе, агитирует за социал-демократов… активен, бодр и, кажется, совсем свихнулся.
        А его, Маренича, время ушло… Он - эмигрант в собственной стране, где все уже чуждо ему - нравы, мораль, даже язык… И ему тоже пора уйти навсегда. Исчезнуть, испариться. И пусть ждут те, в его кабинете… Он сказал, что будет после двух. Вот и прекрасно! Хватятся часа через два-три… Он успеет домой, и - на заранее подготовленные позиции!
        Маренич набрал на мобильнике номер Семена, друга и бывшего коллеги…
        - Привет, - говорит он, услышав голос Семена. - Как ты? Если не перезвоню через час, заберешь собаку. Ключ у тебя есть. Понял?
        - Помощь нужна? - спрашивает Семен после паузы.
        - Нет. Я вернусь. Собака - на самый непредвиденный случай.
        - Понял. Что там у тебя? - спросил Семен, но в ответ услышал лишь короткие сигналы отбоя в трубке.
        Он припарковал машину у дома, где находился его офис, и, помахивая кожаной папкой, прошел мимо, в кондитерский магазин. Там он купил коробку пирожных, конфеты, печенье. Выйдя на улицу, выбросил пластиковый пакет и зашагал дальше, неловко прижимая к себе коробки. В киоске купил несколько газет и журналов и, нагруженный всем этим добром, толкнул ногой парадную дверь и стал спускаться по лестнице в полуподвал. Внизу позвонил… Открыл дежурный, хмурый детина по имени Андрей, впустил и распахнул перед ним дверь в глубь помещения. Он не произнес ни слова и не поздоровался, что было дурным знаком…
        В его кабинете, за его письменным столом сидел Иван Третяк и работал: просматривал содержимое ящиков, вытаскивал и раскладывал в кучки разные бумаги и документы. «Взломал, подлец», - подумал Маренич. Увидев своего начальника, Третяк заулыбался преувеличенно радостно, кивнул кому-то, находящемуся за спиной Маренича, и сказал:
        - А вот и хозяин! А мы тут уже заждались!
        - В чем дело? - спросил Маренич высокомерно.
        Третяк ухмыльнулся, смерил Маренича с головы до ног, задержал взгляд на нелепой коробке с самоваром на картинке, журналах и газетах, которые тот все еще прижимал к себе. В его взгляде читалась откровенная насмешка.
        - Руки, папаша! - прогнусил откуда-то из-за спины Маренича Скорпион, имбецил с хроническим насморком, правая рука Третяка.
        - В чем дело? - повысил голос Маренич, изображая растерянность. Но играть ему не хотелось. Он чувствовал себя препакостно.
        - Ревизия! - заржал Третяк. - По приказу шефа. И без глупостей! Руки!
        Маренич неловко шевельнулся, почувствовав ладони Скорпиона на своем теле… Что-то такое промелькнуло вдруг в глазах Третяка… он всегда был способным, этот парнишка… понимание того, что происходит. Рука его нырнула в ящик стола, но было поздно… Он дернулся назад да так и застыл, уставясь широко открытыми глазами в потолок. На лбу его, чуть повыше переносицы, появилась черная точка… Дурацкая коробка с пирожными, газеты и журналы полетели на пол… Маренич резко повернулся к опешившему Скорпиону и ударил его ребром ладони в горло… Тот, издав хрипящий звук, рухнул как подкошенный, а Маренич приложил дуло пистолета к собственной груди и…
        Сердце, не подозревая худого, билось мощно и спокойно, как хорошо отлаженный механизм. Ему стало жалко своего сердца… он вдруг вспомнил искореженные винты разбившегося при посадке военного самолета, виденного много лет назад… Вот так и его сердце… через несколько секунд… И тут он почувствовал такое острое желание жить, дышать… ходить по улицам, рассматривать людей… а чем плохо сидеть в парке с газетой? Гулять с Уинстоном… Уинстон! Верный пес сидит в прихожей, прислушиваясь к шагам на лестнице, ждет хозяина, а хозяин в это время сводит счеты с жизнью… Перед его глазами вдруг появилась картинка: озеро, легкий туман над ним, и они с Семеном на берегу с удочками… раннее утро… комары… их улов в ведре - несколько пахнущих тиной молодых щучек и карасей, которых Света, жена Семена, нажарит на завтрак и еще нажарит картошки, а они будут сидеть рядом за деревянным столом и потягивать холодное пиво. Семен будет резать овощи и зелень для салата… одуряюще-жизнерадостно будет благоухать петрушка…
        Идиот! Он же еще не стар! И дело можно найти. Де Брагга не шутил… Какой идиот! Потом уже не будет ничего… живи, сколько отпущено!
        Он вышел из собственного кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь. Не торопясь, прислушиваясь, пошел по коридору, от все души надеясь, что еще не поздно, и он успеет… а если нет… тем хуже для них! Предбанник был пуст, дежурного на месте не было, видимо сбежал, почуяв неладное…
        Он все так же, не торопясь, вышел из подъезда на улицу, толкнув тяжелую дверь, прошагал мимо своей машины, свернул за угол… подошел к видавшему виды синему «Москвичу». Отпер дверцу, посмотрел на часы… двенадцать минут прошло… всего двенадцать минут!

* * *
        Минут через сорок, забрав из дома Уинстона, он позвонил Семену и сообщил, что у него все в порядке. Оставил машину неподалеку от нужного дома, приказал Уинстону сидеть, и собирался уже выйти из машины, как вдруг заметил женщину в черном, появившуюся из подъезда. Это была Маргарита Павловна Милосердова, мама Коли.
        - Маргарита Павловна, - окликнул ее Маренич, когда она поравнялась с машиной. Женщина вздрогнула и остановилась, не понимая, кто ее позвал. - Маргарита Павловна, садитесь! - Он распахнул дверцу машины. И отвел глаза, встретившись с ее откровенно ненавидящим взглядом. Она прошла мимо, ничего не сказав. Прохожие замедлили шаг в надежде на скандал. Маренич, чертыхаясь, выбрался из машины и пошел за женщиной.
        - Маргарита Павловна, - повторил он настойчиво, - остановитесь, нам нужно поговорить.
        Она молча шагала вперед. Маренич снова догнал ее и взял за руку. Она повернулась к нему, резко выдернула руку.
        - Я сейчас закричу! Не смейте меня трогать! Мне не нужны ваши поганые деньги! - Она пошла прочь, почти побежала.
        - Черт! - вырвалось у него. - Что же делать?
        Он снова пошел за ней. Она, услышав его шаги у себя за спиной, повернулась, и он понял, что она сейчас сорвется и закричит, и, предупреждая взрыв, сказал негромко:
        - Маргарита Павловна, успокойтесь, ради бога! Жив Коля, жив!
        Глава 8
        Долги наши…
        Оля провела бессонную ночь и уснула только под утро. Утром, посмотрев на себя в зеркало, с удовлетворением отметила, что выглядит отвратительно - лицо серое, под глазами синяки. Так тебе и надо, сказала своему отражению, чем хуже, тем лучше. Есть ей не хочется, но маленького нужно кормить. Хоть это она может ему обеспечить? Она разговаривает с ним, как со взрослым. Говорит ему:
        - Ты не сердись на меня, ладно? Я все для тебя сделаю! Ну, кончится же когда-нибудь эта черная полоса? Ведь все знают, что жизнь полосатая! И что есть свет в конце туннеля, что после бури светит солнце, что будет и на нашей улице праздник…
        Она бормочет вслух всякие слова, часто бессвязные, успокаивая себя… и ей кажется, что от этих слов ей становится легче…
        Она разобрала кастрюльно-табуреточную пирамиду в прихожей, протерла пол в ванной, вытерла пыль с мебели. Закрыла окна, отрезав уличный шум… отчего в квартире сразу стало тихо и печально. Позвонила соседке Зое Никитичне, но той не было дома, и тогда она оставила ей записку - сообщила, что уезжает к маме. Отметила с отвращением, что солгала с удивительной легкостью… Лгунья! Что ж, бытие определяет сознание.
        Она положила пистолет в сумочку, сложила бутерброды в пластиковый пакет, подняла с пола в прихожей каменно-тяжелую спортивную сумку с деньгами и вышла, захлопнув за собой дверь.
        …Она вышла из междугороднего автобуса, когда смеркалось, чувствуя себя разбитой и уставшей. Позвонила Сергею, так, на всякий случай. Ей никто не ответил. Она держала мобильник, раздумывая, не позвонить ли Жене Костенко, Сергееву дружку, но подумала, что лучше прийти без звонка. Лишь бы он ей поверил! Она ловила на себе взгляды прохожих. Еще бы, нагруженная, как лошадь, женщина, с несчастным лицом… в мятой блузке… шепчущая что-то… ненормальная, наверное!
        Жени Костенко не было дома. Оля нажала раз, другой на красную кнопку звонка, в растерянности постояла перед дверью. Почему она решила, что он дома? Ведь он, как и Сергей, все время в разъездах… может, он вообще сегодня не вернется…
        Она вышла из подъезда и села на лавочку у дома. Посмотрела на часы. Девять! Что же теперь делать? Искать гостиницу? И прийти снова, завтра? И послезавтра? И еще много раз?
        Она сидела на скамейке, закутавшись в куртку Марты. Было темно и холодно. Люди возвращались домой. В окнах зажигались огни. Она с надеждой поглядывала на окно на четвертом этаже, надеясь на чудо, но оно по-прежнему было темным. Возможно, она задремала. Ей даже приснилось, что она все еще в автобусе и он, мягко покачиваясь, как лодка, плывет куда-то…
        Очнулась она, как от толчка, и снова посмотрела на Женино окно. Оно светилось. Не может быть, прошептала она, неужели я его пропустила… Она поднялась со скамейки, потопталась, снова села… вспомнила, как Женя смотрел на нее, пьяный… словно раздевал! Она всегда торопилась уйти из дома, когда он приходил к ним… Они с Сергеем напивались по-черному… Они любили сидеть на кухне… И он следил за ней, когда она собирала им ужин, резала закуски, хлеб. Ее смущал его откровенный, полный желания взгляд, его кривая ухмылка… Дружок и боевой соратник. Сергей совсем не такой, думала она. Что их связывает? Сергей рассказывал, что Женя спас ему жизнь… а Сергей спас жизнь мне… получается, мы все друг у друга в долгу.
        Она остановилась перед дверью, постояла, собираясь с духом, протянула руку и ткнула в красную облезшую кнопку. Дверь открылась. Женя стоял на пороге, голый до пояса, босой, вглядываясь в темноту коридора.
        - Ты? - удивился. - Не ждал! - В голосе его была насмешка. - Заходи, раз пришла.
        Оля шагнула через порог, и дверь захлопнулась за ней как капкан. Она нерешительно остановилась в коридоре.
        - Проходи, - пригласил Женя, пропуская ее вперед.
        Оля вошла в комнату и встала у двери.
        - Смелее! - сказал мужчина. - Садись, будь, как дома.
        Оля присела на кончик стула, поставив на пол свою спортивную сумку. Она почувствовала от него запах спиртного, и сердце ее тоскливо сжалось.
        - Что скажешь? - Он подтащил другой стул поближе к ней, уселся верхом, сложил руки на спинке, уперся в них подбородком и уставился на Олю своим обычным, недобро-насмешливым взглядом.
        - Женя, - начала Оля с фразы, приготовленной заранее, - нам нужно поговорить.
        - Поговорим, почему нет? А где же ты до сих пор то была?
        - Долго рассказывать.
        - А у нас тут слушок прошел, что ты вроде как померла.
        Она пожала плечами:
        - Жива, как видишь.
        - Вижу. А то исчезла… когда это? Весной еще, и ни слуху, ни духу.
        - Я не исчезала, мне Сергей велел.
        - Сергей, говоришь?
        - Он еще дал мне паспорт и права на имя женщины… Никоненко Натальи Михайловны… я должна была позвонить, но попала в аварию… и мы, наверное, разминулись… Я звонила много раз, но там никто так и не ответил… - Она частила, в тоне ее проскальзывали скулящие нотки, она была противна себе… - Он обещал меня найти, говорил, все у нас будет… но не нашел.
        - Чего надо? - В его тоне больше не было игривости, а только неприкрытая агрессия. - Чего пришла?
        - Пришла сказать, что Сергей ни в чем не виноват.
        - Ты заявилась сюда сообщить, что он ни в чем не виноват?
        - Ну да, - неуверенно сказала Оля. - Он же твой друг, ты спас ему жизнь. И принесла деньги… вот.
        - Деньги? - Женя ухмыляется. Оля вспоминает, как он смотрел на нее… пьяный… - Откуда же у тебя деньги?
        - Наследство получила! - вызывающе говорит Оля. - Какая разница?
        - Разница есть. Ты принесла бабло, потому что он ни в чем не виноват?
        - Да! Я принесла деньги, чтобы выручить его… Он спас мне жизнь.
        - И сколько же ты принесла? - Он рассматривает ее лицо в темных пятнышках, мятую куртку.
        - Сто тридцать тысяч… долларов.
        - Ни фига себе! - Женя присвистывает.
        - Это все, что у меня есть, - на всякий случай говорит Оля.
        - Значит, ты принесла бабки, чтобы спасти его?
        - Да! - кричит Оля. - Он ни в чем не виноват! Не брал он у вас ничего! Не такой он человек!
        - Зачем же ты их принесла, если не виноват?
        - Он исчез… он не отвечает на телефонные звонки, я боюсь за него… - Она осекается, ей приходит в голову, что у них, возможно, свои законы, и ее деньги ничего не значат. - Не брал он у вас ничего, - повторяет она устало. - Не такой он человек.
        - Говоришь, он дал тебе липовый паспорт, права, ствол и сказал, что найдет, правильно?
        - Да, - говорит Оля, едва не плача. - Он обещал!
        - И ты принесла бабки, потому как задолжала ему? Спасаешь?
        - Да! - кричит Оля.
        - Интересное получается кино, - говорит задумчиво Женя и вдруг спрашивает: - А ждешь от кого? От Сереги?
        - Нет! - вспыхивает Оля.
        - Понятно, - говорит Женя и, помолчав, предлагает: - Пошли на кухню, ты ж с дороги голодная. Спасительница, блин.
        Оля покорно плетется за ним на кухню. Она не голодна, а вот чаю или кофе… Или хотя бы воды.
        - Покажи ствол, - говорит Женя, когда они сидят за столом и пьют чай. Оля раскрывает сумочку, достает пистолет. - Лялечка! - Он взвешивает пистолет на ладони. - Стреляла?
        Оля не успевает ответить, потому что в дверь звонят.
        - Сидеть тихо, не высовываться, пока не позову! - бросает Женя, кладет пистолет на стол и выходит, прикрыв за собой дверь.
        Оля слышит мужские голоса, один Женин, другой… Сергеев? Ее обдает жаром! Не может быть! Она поднимается с табуретки и, забыв о запрете, идет в комнату. Останавливается на пороге, держа в руке пистолет…
        Женя, завидев ее, произносит:
        - Смотри, Серега, кто у нас в гостях!
        Сергей оборачивается, Оля видит его изумленное лицо… А дальше начинается что-то дикое и нелепое… В руке Сергея пистолет, и он стреляет в Женю, и тот, хватаясь за грудь, начинает оседать на пол…
        - Стреляй, дура! - кричит он, и Оля, не целясь, послушно стреляет в разворачивающуюся к ней громадную фигуру Сергея, его оскаленное лицо и дикие глаза… раз, другой… а он все не падает! Пистолет пляшет у нее в руке, она снова стреляет… пока не раздается сухое клац, клац, клац… Сергей наконец падает, лицом вниз, разбросав руки, опрокидывая какой-то фикус, стоящий на полу, стул, стеклянную горку с посудой… хрусталь сыплется на пол, мелодично звеня. И наступает тишина.
        Оля с ужасом смотрит на громадную неподвижную фигуру человека у своих ног… замечает черную струйку, побежавшую по паркету… переводит взгляд на Женю и прислоняется к двери, чтобы не упасть… Женя сидит на полу, опираясь о стену.
        - Снайперша, - говорит он. - Наповал! Кто ж так стреляет? Учили ж тебя… - Оля, не понимая, молча смотрит на него. - Дай мобилу! - приказывает Женя. - Вон, на столе! Быстро! И простыню… в шкафу!
        Она открывает шкаф, вытаскивает простыню, обрушивая на пол стопку белья… Он прижимает простыню к ране. Оля протягивает ему мобильный телефон.
        - А теперь вали отсюда! - приказывает Женя. - Пошла!
        - Я не понимаю… почему он стрелял в тебя? - лепечет Оля. - Что случилось?
        - Потому! - отвечает он. - Забирай бабки и дуй отсюда.
        Оля пятится к двери. Под вешалкой она видит свою спортивную сумку, видимо, Женя переставил ее сюда.
        - Подожди! - кричит он ей вслед. - Дай сюда ствол!
        Оля останавливается, только сейчас осознав, что все еще держит в руке пистолет.
        - Дай сюда! - Он протягивает руку. Оля не двигается с места. - Дура! - Он хмыкает, но тут же морщится от боли. - Из чего же я по-твоему… его завалил?
        Оля с опаской подходит к нему, отдает пистолет, не сводя с него взгляда… Вдруг бросается перед ним на колени, хватает за липкое от крови плечо, покрывает поцелуями его лицо, захлебывается слезами и кричит:
        - Женечка, а как же ты? Что тебе теперь будет?
        - Дура! - кричит Женя. - Мне тут еще твоих истерик не хватало! - Он размахивается и бьет ее по лицу. Оля перестает плакать и бессмысленно смотрит на него. - Ничего не будет. - Он отпихивает ее от себя. - Пошла, а то передумаю!
        - Женечка, почему он стрелял в тебя? Я не понимаю! Почему?
        - Потому! - отвечает Женя. Лицо его бледно, на лбу блестят капельки пота.
        - Почему? - повторяет Оля. - Ты же его друг!
        - Я - свидетель, - говорит Женя.
        - А я?
        - А ты - лиска в псовой охоте!
        - Какая лиска?
        - Рыжая! Ты еще тут?
        - Я не понимаю… - говорит Оля беспомощно.
        - Нечего понимать… У него весной пропал пакет, а с ним и ты исчезла… Ну, вот и делай выводы!
        - Но я же ничего не брала! - кричит Оля и вдруг спрашивает: - А на мосту - тоже он?
        - Соображаешь, - похвалил Женя.
        - Он хотел убить меня? - Оля хочет получить ясный и четкий ответ на свой вопрос. - Не верю!
        - Да, он хотел убить тебя.
        - Почему?
        - Совсем идиотка? Ты не нужна ему живая!
        - А что в пакете?
        - Не твоего ума дело. Ты увела пакет, тебя убили. Пакет пропал. Хитер дружок у меня.
        Они смотрят на человека, лежащего перед ними на полу. Щека его прижата к полу, светлые пряди волос упали на лицо…
        - Неужели вы поверили, что я украла пакет, а он ни при чем?
        - Я! Я поверил! - кричит Женя. - И поручился за него! Ты уберешься когда-нибудь или нет?
        Оля отползает от Жени, с трудом поднимается, держась за стенку, идет в прихожую. В прихожей поднимает с пола спортивную сумку, открывает дверь и выходит на лестничную площадку. Потом бегом возвращается в квартиру.
        - Женечка, у него ключ на цепочке! Он никогда эту цепочку не снимает!
        Глава 9
        Дома
        Оля подходила к дому и чувствовала, как от волнения и усталости подкашиваются ноги. Она не звонила домой уже несколько дней, не до того было, и сейчас ее охватил запоздалый страх за Кирюшу.
        Она ничего не ела со вчерашнего дня, не успела. Ей все время хотелось пить - виделся высокий стакан с запотевшими стенками, а внутри пузырящаяся жидкость и кусочек лимона. А еще хотелось принять душ, пустить сначала горячую воду - от усталости ее слегка познабливало, - потом холодную и снова горячую, потом улечься в постель на крахмальные жесткие простыни и закрыть глаза.
        Сейчас она увидит их, и теперь они всегда будут вместе… можно сменять их квартиры на одну большую… Она вошла во двор и почти побежала к подъезду. Двор был пуст, тих и залит нежарким сентябрьским солнцем. В песочнице играл, стоя на коленях, ребенок, мальчик, с увлечением возя игрушечную машинку по воображаемой дороге. Рядом сидел кудрявый коричневый песик и, склонив голову набок, внимательно наблюдал за мальчиком. Оля подошла ближе… почувствовала комок в горле, увидев заросший светлыми волосиками затылок малыша, тонкую шею и острые позвонки…
        - Р-р-р-р, - рычал Кирюша, представляя себя автомобильным мотором. Боник поднял голову, увидел Олю, тонко тявкнул, бросился к ней и запрыгал вокруг в полнейшем восторге.
        - Кирюша! - позвала Оля, опускаясь на корточки и трепля Боника.
        - Ма! - Кирюша поднялся, держа в руке машинку - колени и локти в песке, лицо растерянное. - Ма!
        Она сидела на бортике песочницы, а Кирюша сидел в песке, крепко обнимая ее колени, словно боялся, что она исчезнет, и заглядывал ей в лицо. Боник носился кругами и тявкал фарфоровым голоском.
        - А я стишок знаю! - похвастался Кирюша. - Рассказать?
        - Конечно, расскажи! - сказала Оля, целуя сына.
        - Про индюшку! Меня тетя Валя научила! Приходите жуки-пуки! Я индюшку заколю! Ты не плачь! Моя индюшка! Я с понтюшки говорю! - громко прокричал Кирюша и спросил, заглядывая ей в глаза: - А что ты мне привезла? Я хочу брюки на ниточках, как у Вовки Метелкина из нашего садика, а Старая Юля говорит, что вот мама приедет и привезет!
        - Сейчас же пойдем в магазин и купим, вот только скажем Старой Юле, что я приехала!
        - Старой Юли нету!
        - А где же она?
        - В больнице!
        - Почему? Что случилось? - Оля почувствовал укол страха.
        - Тетя Валя сказала, что у Старой Юли болит сердце. Она дура!
        - Нельзя так про взрослых. А кто с тобой?
        - Тетя Валя. Уже давно. Она сказала, что ты больше не приедешь никогда!
        - Она так сказала? - Оле на миг стало дурно. - Почему?
        - Не знаю! Она все врет, потому что дура. Я всегда знал, что ты приедешь. - Он потерся головой о ее плечо, и вдруг лицо его сморщилось, он стал тереть глаза кулачками и беззвучно заплакал, уткнувшись ей в живот…
        - Кирюшенька! - закричала Оля, прижимая его к себе и чувствуя, что сейчас тоже расплачется. - Не плачь, глупый, я же вернулась!
        - И больше не уедешь?
        - Никогда в жизни!
        Оля гладила сына по спине и думала, что, если бы с ней что-то случилось… нет! Лучше не думать об этом!
        …Они, не торопясь, поднимаются на свой этаж. Лифт на ремонте. Кирюша несет ее сумочку, а Боник уже ждет у двери. Кирюша изредка всхлипывает и крепко держит Олю за руку.
        Она звонит в дверь соседки Валентины - показаться на глаза, расспросить о Старой Юле и взять ключ. Валентина открывает дверь, и глаза ее лезут на лоб.
        - Олька, ты? Господи, спаси и помилуй! Ты откуда взялась?
        - Приехала, как видишь, - говорит Оля.
        - Я так и знала! - возбужденно кричит Валентина, распахивая дверь и выскакивая на лестничную площадку как была, в трусиках и лифчике. - Я так и знала, что ты живая! Я так и сказала Юлии Викторовне, помяните мое слово, говорю, живая она, вернется, а то позвонила какая-то малахольная, имя еще какое-то не наше… Рита вроде, говорит… постойте, как это она сказала, не Оля, а Даша вроде! Да, Даша! «Ваша Даша, - говорит, - умерла, я не могла позвонить раньше, не могла найти телефона, выражаю соболезнования, вышлю ее вещички и деньги». Какая еще Даша? Я Викторовне сразу сказала, надо было послать эту… Риту подальше! А она схватилась за сердце и в обморок бряк! - Валентина размахивает руками в возбуждении, мощный бюст ее подпрыгивает, живот трясется. - Ну, я «Скорую»… Уже третий день в больнице!
        Она отдает Оле ключ и, накинув красный в желтые лилии халат, заходит с ней в квартиру Старой Юли, продолжая рассказывать, что Юлия Викторовна слабая, конечно, но с другой стороны, разве ж такое можно выдержать?
        - Она тебя каждый день ждала, вот, говорит, Олечка вернется… скоро уже вернется… Олечка деньги прислала…
        - У тебя как с деньгами? - говорит деловито. - Есть? Ну, так дуй в больницу, занеси врачам, нянечкам… Знаешь, какие теперь больницы? Не от болезни, так с голодухи помрешь, а без денег никто на тебя и не посмотрит.
        Через час примерно, когда Оля и Кирюша идут через двор, Валентина распахивает балконную дверь и истошно орет, свешиваясь через перила:
        - Олька, вы куда? К Викторовне? Подождите, и я с вами! Оденусь только! А то ее точно удар хватит!

* * *
        …Закончился сентябрь, наступил октябрь. Стоит прекрасная погода - бабье лето с ярко-синим небом, огненно-багряными кленами и каштанами и неторопливо проплывающими длинными тонкими белыми нитями паутины. Оля наконец успокоилась, не испытывает больше страха, живет себе потихоньку, никуда не торопится, наслаждается покоем. Гуляет с Кирюшей, ведет долгие беседы со Старой Юлей. Ходит на кладбище к маме, приносит ей цветы. Превратилась в куколку… завернулась в кокон и прекрасно себя чувствует. Иногда она вспоминает маму Марты, Таису Леонидовну… ей стыдно, она не знает, что делать…
        Они с Кирюшей ходят на базар, покупают фрукты и всякие вкусные вещи и всерьез обсуждают покупку маленькой собачки, чтобы Бонику было веселее, или хомячка, или попугайчика, которого они назовут Киви, в честь того, другого Киви, о котором Оля рассказывает Кирюше… Как хорошо, думает Оля, что у меня есть деньги…
        Мысли ее заняты маленьким существом, которое она носила под сердцем и которое требовательно заявляло о себе - толкалось ножками, хотело холодной воды с лимоном, морковки и пива.
        - Мальчик! - сказала Старая Юля. - Раз пиво, значит - мальчик!
        Оля испытывала непреодолимое желание налить пиво в большую прозрачную кружку, из которых пьют на улице мужики, сдуть пену и выпить взахлеб… утереться рукой и блаженно перевести дух.
        - Ах, ты, пьянчужка! - говорит она существу внутри, поглаживая живот. - А не рано ли начинаешь? Ранний, как и твой папа. Только он стихи о любви писал, а ты сразу пиво… лучше давай я тебе музыку поставлю, что-нибудь радостное, например, «Маленькую ночную серенаду»!
        Оля очень переменилась. Исчезла неуверенная в себе молодая женщина, не умеющая принимать решения. Она, как лягушка, сбросила лягушачью шкурку и превратилась в… принцессу! Хороша принцесса, думала она, рассматривая себя в зеркале… темные пятна на щеках, припухлый рот, морщинки вокруг глаз… и глаза, сияющие мягким светом, в которых больше не было страха.
        Она с удовольствием окунулась в домашние хлопоты - встает первая, готовит завтрак, и потом они со Старой Юлей долго сидят за столом и не торопясь беседуют. Старая Юля уже дома, бледная и слабая, но быстро поправляется. Она уже выходит из дома и радуется, как ребенок, Олиным подаркам: розовой блузочке с жемчужными пуговичками и черной длинной юбке плиссе, которые они купили вместе с Кирюшей в каком-то немыслимо дорогом бутичке, и рвется на кухню печь свое фирменное печенье.
        Они почти каждый день ходят в парк неподалеку от дома. Идут медленно - Старая Юля еще слаба, задыхается и поминутно хватается за сердце. В парке садятся на любимую скамейку около большой круглой клумбы с яркими астрами и георгинами. Дни стоят легкие, теплые, задумчиво-безветренные… осень чувствуется в резкой светотени, поздней непросыхающей росе на еще зеленой траве, в запахе сырости, грибов и сухих листьев, в неярком мягком солнце.
        В тот день все было как всегда. Кирюша возился в песке, Боник дремал на солнышке рядом. Оля испытывала удивительное чувство покоя, безмятежного и радостного ожидания… А Старая Юля говорила, говорила… Оля рассеянно слушала бесконечные ее истории о жизни, покойном муже, соседях, передачах по телевизору и гороскопах…
        - Вот, Олечка, ты не веришь, - сказала Старая Юля, - а в последнем гороскопе, индийском, говорится, что… - Она покопалась в ридикюле и вытащила неровно отрезанный кусочек газеты и очки со сломанной дужкой. - Вот, послушай. Водолей откроет сердце новому чувству - никуда не денешься от любви! - Она читает старательно и неторопливо. - Водолея ожидают замечательные перемены и встречи!
        Старая Юля, будучи очень деликатным человеком, не расспрашивала Олю об отце ребенка, но в глубине души сочинила романтическую историю и, умирая от любопытства, обиняками подталкивала Олю к откровенности. Вот и сейчас, читая ей предсказания индийского гороскопа, она втайне намекала на возможную встречу с любимым человеком.
        «Может, они поссорились, - думала она, - в молодости люди склонны к необдуманным поступкам, и теперь не знают, как помириться!»
        Оля сидит, закрыв глаза и подставив лицо нежаркому осеннему солнцу, некрасивая, в темных пятнах на лице, с отекшими ногами. На лице ее блуждает улыбка, а мысли далеко-далеко - в самом прекрасном июне ее жизни.
        - Я всегда вырезаю гороскопы, и твой, и Кирюшин! У меня их целая папка, - говорит Старая Юля, - я тебе непременно почитаю!
        Оля с улыбкой смотрит на Старую Юлю, являющую собой довольно нелепую фигуру в длинном платье с кружевным воротничком, в соломенной шляпке с голубым бантом, со слегка некоординированными движениями тонких, прозрачных, как крылья стрекозы, ручек, и кротким взглядом близоруких глаз поверх очков. И вспоминает луг, дачу, лесной родник… перебирает свои воспоминания… вот они с Глебом за столом на веранде, горит свеча, вьются ночные бабочки… кричит птица на лугу… Цезарь шумно вздыхает во сне и дергает лапами - бежит за кем-то. Пучки трав - чабреца, материнки, мяты, собранные ею и развешанные на веранде, источают тонкий аромат… небо полно звезд…
        …А вот она с собаками у родника, летают синие стрекозы, журчит струя, с незапамятных времен льющаяся в полусгнивший деревянный желоб… небольшой зверек пробирается на водопой - шевельнулись верхушки трав. Цезарь поднял одно ухо, а Дэзи вскочила и рванулась в кусты на разведку…
        Их единственная ночь… когда они любили друг друга… она чувствует его руки на своих плечах… когда он читал стихи… и там были слова… Оля так глубоко погружается в свои мысли, что уже не слышит, о чем рассказывает Старая Юля.
        - Слова твои просты, любимая моя, - вспоминает она, - я вижу сны в стихах… во сне идут часы… сжигаются мосты, сбываются мечты… прикосновением ложатся на уста, как дождь, твои власы, из пчел твои персты…
        - Глеб! - произносит она и чувствует маленькие теплые взрывы в сердце, в солнечном сплетении, в коленях, а на губах - прикосновение его губ… запах его обветренной кожи…
        - Юля, - говорит она вдруг, - мы с Крюшей, наверное, скоро уедем.
        - Куда? - пугается Старая Юля.
        - К мужу!
        - К мужу? - повторяет бессмысленно Старая Юля, в ее глазах читается вопрос: - А у тебя есть муж?
        А Оля, захваченная внезапной мыслью, отметая доводы рассудка, и нет силы, способной ее переубедить. Она словно проснулась… Ее толкнули, и она проснулась! Глеб ждет!
        …Суматоха, сборы, беготня по магазинам. Кирюша страшно рад поездке и все время спрашивает:
        - Ма, а куда мы едем?
        - Домой! - отвечает Оля.
        - А здесь разве не дом?
        - Здесь дом Старой Юли, а мы поедем к себе домой.
        - Ма, - просит Кирюша, - расскажи еще про Цезаря!
        Старая Юля растеряна и суетится больше, чем обычно. Готовит бутерброды и чай в дорогу.
        - Ничего не нужно, - говорит Оля.
        - Как же не нужно! - всплескивает ручками Старая Юля. - Тебе в твоем положении нужно побольше кушать! И Кирюша проголодается… а домашняя еда всегда лучше.
        Оля сдается, чтобы не обижать ее. Едут они налегке - немного одежды и деньги.
        «Главное здесь! - думает Оля, положив руку на живот. - Невеста с приданым».
        Старая Юля очень переживает, надеется, что Оля передумает, и поминутно спрашивает:
        - Олечка, куда же вы? Тебе в твоем положении будет трудно в дороге!
        - Юлечка, успокойся, - говорит Оля. - Я прекрасно себя чувствую. Я сразу позвоню.
        - Хоть Кирюшу оставь! - просит Старая Юля. - Со мной ему будет лучше, дома все-таки!
        - Я с мамой! - кричит Кирюша. - Правда, ма?
        - Правда. Юлечка, не бойся за нас, мы сильные. Береги себя, ладно? Боник! - зовет она кудрявого песика, который возбужден сборами, вертится у всех под ногами и радостно тявкает. - Боник, береги Юлю. А весной вы приедете к нам в гости! - Она треплет его по извивающейся спинке.
        - Ты, Олечка, будь осторожна и, если что, возвращайся. Я буду ждать!
        Сборы наконец закончены, такси ждет у подъезда, и они усаживаются на диван перед дорогой. Старая Юля утирает слезы изящным кружевным платочком.
        - Ну, все! - говорит Оля. - По коням!
        Они выходят из квартиры и спускаются вниз по лестнице. Кирюша и Боник умчались вперед, и усиленный эхом лай Боника доносится снизу, как из глубокого колодца. Лифт, как всегда, не работает.
        - Олечка! - кричит внезапно Старая Юля. - Тебе письмо! Пришло еще летом! Совсем забыла! - Она бросается вверх по лестнице.
        - Юлечка, осторожнее! - кричит Оля. - Не торопись! У нас еще есть время!
        Старая Юля возвращается минут через десять, взволнованная и запыхавшаяся, с письмом.
        - Слава богу, я вспомнила, куда положила! - кричит она радостно.
        Оля сует письмо в карман куртки.
        Последние поцелуи, объятия и слезы. Оля взволнована мыслью, что совсем скоро, завтра днем, она увидит Глеба… «Скорее, скорее!» - нетерпеливо бьется сердце. Кирюша возбужден от предстоящего путешествия на поезде и вырывается из рук Старой Юли, а Старая Юля рыдает и крестит их, как будто провожает на край света, и им уже никогда не суждено свидеться.
        Они благополучно прибывают на вокзал, находят свой поезд и занимают места. Кирюша сидит на коленках на полке, смотрит на перронную суету за окном и поминутно спрашивает:
        - Ма, мы уже скоро поедем?
        - Скоро! Уже скоро! - отвечает Оля и достает из кармана курточки письмо от женщины по имени Клавдия Антоновна Глушенкова. Название города кажется ей смутно знакомым, но кто такая Клавдия Антоновна, она не знает.
        Глава 10
        Снова старая дача
        Глеб сидел за письменным столом, просматривая бумаги, весь, годами копившийся хлам, отбирая письма и поздравительные открытки, откладывая газетные и журнальные вырезки с криминальными хрониками и кулинарными рецептами, потрепанные записные книжки, бумажные клочки с номерами неизвестно чьих телефонов, собираясь все это сжечь. Вчера он уже сжег целую коробку ненужных бумаг, одежду отдал санитарочке из своей лечебницы… уже не своей! «Как же мы без вас, Глеб Юрич?» - заплакала сестра Лариса, вдовица, имевшая на него виды, по утверждению Бориса. Он успокаивал их, как мог, и неожиданно для себя пообещал приезжать раз в неделю консультировать…
        Он уже отобрал то, что заберет с собой - одежду, компьютер, книги, пачку писем и фотографий. Набралось немного, достаточно будет его спортивной сумки. В новую жизнь он вступает не обремененный ничем, кроме памяти.
        Глеб трет подбородок и вздрагивает от непривычного прикосновения к гладкой коже - борода тоже осталась в старой жизни. Взглядывая в зеркало, он переживает мгновенный испуг, не узнавая себя. На ум приходит чеховская фраза о «бритой актерской физиономии». Он уже забыл, как выглядит без бороды.
        За окном - ранние осенние сумерки. Прекрасная еще вчера погода сменилась моросящим дождем и легким туманом, неопровержимо доказывая всем неверующим, что лето закончилось навсегда. В том числе и бабье. Он смотрит на блестящие от дождя деревья, все еще с листвой, чья яркость лишь слегка полиняла от тумана… видит круглую оранжевую висящую в воздухе, как шаровая молния, крону пионового дерева… видит темные, почти неразличимые в конце сада кусты сирени…
        Борис предложил продать дачу, но Глеб отказался. Его крест - ему нести. Борис пожал плечами: «Как знаешь!» Завтра заканчиваются переговоры о покупке заводика по производству безалкогольных напитков. На основе его развернется совместное с немцами предприятие, отечественный филиал «Густава Бауэра», производящий напитки, настои и различные диетические добавки из маркантии коники.
        - Название придется сменить! - говорит Борис, страшно деловой, мечущийся между своей больницей для «раскормленных самок» и новым замечательным увлечением, которому решил посвятить всю оставшуюся жизнь. - Чтобы конкуренты не выследили.
        Глеб ни во что не вмешивается, в глубине души понимая, что Борис прав. С сожалением и ревностью вспоминает он о времени, когда Маркантия Божьей милостью принадлежала только ему, и мир, который она открыла, тоже был только его, Глеба.
        - В рекламе скажем, что привозим траву с Дальнего Востока, из Сибири или из Китая, что на протяжении тысячелетий она была соперницей женьшеня, произрастает в недоступных для человека местах и обнаружить ее практически невозможно.
        Фантазия Бориса неистощима! Глеб с легкой иронией наблюдает за братом и думает, что он по сравнению с ним глубокий старик, хотя разница между ними всего четыре года. Боб… Он усмехается, вспомнив детское братово имя.
        - Это же золотая жила! - кричит Борис. - Панацея! От всего - от повышенного давления, от пониженного, сердцебиения, страхов, бессонницы, раздражительности, а также от импотенции, бесплодия! Натуральный травяной препарат по доступной цене, сильное тонизирующее средство, не формирующее привычки… ну, да мы распишем все legе artis![11 - Legе artis - «согласно законам искусства», т.е. наилучшим образом (лат.).] Мы всем дадим немножко счастья. А счастливый человек - здоровый человек!
        Десятки анализов, заключений специалистов, подписей - и всего за четыре месяца, с того самого дня, когда Борис нашел Глеба лежащим на полу в гостиной…
        - Глебушка, ты знал об этом почти четыре года и не сказал ни слова? - спросил в изумлении Борис, когда ему удалось добудиться брата. - Да мы бы уже давно знаешь, где были? А ты схватил за хвост жар-птицу и отпустил, только и выдрал перо, как…
        - Иван-дурак!
        - Вот именно! - не смутился Борис.
        Прижились кусты сирени, все три. Средний даже пытался цвести в сентябре…
        Казалось, он должен был радоваться, оставляя это место, но ему совсем не радостно. Здесь он пережил несколько самых счастливых недель своей жизни… Как он ждал, что она позвонит! Не позвонила, не дала знать о себе, как и не было. Где, жива ли? Как искать, если даже имени ее он не знает? Да и зачем…
        Глеб смотрит на кусты сирени… Отчаяние первых дней притупилось, а чувство, что жизнь распалась на две половины, осталось. До и после. Тогда и сейчас. И не забыть, и не вычеркнуть, и не рассказать никому. Брату? Он бы не понял, с его легким характером. «Ну, не ты же его поил, - сказал бы Борис, - он сам! Не бери в голову!» Да и не хотелось ему обременять брата.
        Иногда он думает, что тот парень был солдатом, погибшим на войне. Войне между старым миром, миром Глеба, с отжившими, никому не нужными понятиями о чести, добре и зле, и новым - жестоким, рациональным, ни во что не ставящим человеческую жизнь. Получается, старый мир победил? Не Глеб, а весь его мир? Значит, потенциал его еще не исчерпан? Ведь тот легко мог убить его. Была ли это случайность или так задумано было, что Анатолий уйдет, а Глеб останется? И нет его вины - ни повлиять на ход событий, ни изменить - ни ему, ни кому-либо другому не дано было! Так задумано, так исполнено… Разумом он все понимал, а все равно тоска смертная грызла сердце…
        Была еще Оля… Он попытался запретить себе думать о ней, в обиде… а потом спросил себя: почему? Если мне так легче…
        И словно плотина рухнула… он вспоминал, перебирал мельчайшие детали тех июньских дней… Переживал снова ее прикосновения, вкус ее губ… запах волос… ее взгляд, смех, слова… Вспоминал стихи, которые он ей читал… бесконечные их разговоры…
        Глеб посмотрел на часы. Почти четыре. Пора, а то совсем стемнеет.
        Цезарь, Тинка и Дэзи сидели на веранде, прислушиваясь к малейшему шороху, долетавшему из открытого окна. Поодаль сидел громадный, белый, как парусник, Старик Собакин…

* * *
        …За окном поезда тем временем совсем стемнело. Рощи и леса слились в сплошную темень и стали неразличимы. Лампадами затеплились в селах первые огни. Кирюша спал. Оля сидела рядом, вертя в руках письмо от неизвестной Клавдии Антоновны Глушенковой.
        Она медлила, ей было не по себе. Она никогда раньше не получала писем от незнакомых людей. Аккуратно надорвав конверт, заклеенный клеем для надежности, она вытащила письмо и, помедлив, стала читать.
        «Здравствуйте, Оля! - начиналось письмо. - Пишет вам по просьбе Полины Петровны Царевой незнакомая Вам Клавдия Антоновна Глушенкова, ее соседка. Полина Петровна преставилась, царствие ей небесное, 25 июля сего года, оставила деньги и все готовое на похороны, и похоронили мы ее 28 июля. Хорошая была женщина! Строгая и верующая, каждый день в церкви бывала и помогала от души, а не так, как другие, что Божьи храмы теперь заполонили. Трудно помирала, рак матки, мучилась, говорила, это мне за грех мой, Клавдия Антоновна. Тяжкий грех на мне! Ты, Антоновна, не забудь письмо отправить, это ко мне. Не волнуйся, говорю, Полина, не забуду! Очень мучилась, бедная, сердца не хватало на нее смотреть. Вещи, какие были, и одежу отписала своим знакомым и мне, а тебе, Олечка, сказала: если захочешь, заберешь коробочку с письмами от мамы твоей. Она очень убивалась, совесть, говорит, у меня, Антоновна, нечистая, согрешила я. А я смотрела и думала - об одном только просить Господа нашего надо, не суетиться, а смиренно просить: дай, Господи, легкой смерти, а все остальное в руце нашей.
        Надумаешь, приезжай, Олечка, сходим на могилку, помянем рабу Божию Полину. До свидания, от всего сердца остаюсь, Клавдия Глушенкова».
        Оля смотрит невидящими глазами в темное окно вагона. Ей неспокойно, она думает:
        - А что, если порвать, не читая, письмо Полины? Не нужны мне ее признания. Она умерла, ее уже нет, а все остальное не важно! - Она достает из сумки печенье, откусывает кусочек… - Не хочу! - повторяет она снова и снова.
        Ей страшно, словно хрупкому равновесию, обретенному ею за последний месяц, угрожает опасность. Она вспоминает, как они с мамой приезжали к Полине, вспоминает ее тяжелый взгляд, который та задерживала на ней, Оле, некрасивое ее лицо… чувствует, как холодок бежит вдоль хребта. Она боялась ее в детстве, она боится ее сейчас!
        Она рассматривает запечатанный конверт, на котором написано: «Ольге Никольской в собственные руки от Полины Царевой». Почерк неровный, писал очень немолодой человек… Она кладет письмо на столик и задумывается. Мама говорила, что Полина - прекрасный человек, с твердым характером… они когда-то работали вместе… очень честный и принципиальный. Оля снова берет конверт, надрывает его и достает письмо Полины.
        «Здравствуй, Олечка, - читает она, - получишь ты мое письмо, когда меня уже не будет. Все думала, что встретимся и поговорим, да не выпало. Болезнь пришла внезапная, и я знала, что уже не поднимусь. Олечка, дорогая, виновата я перед тобой и вот уже почти тридцать лет несу свой крест за грех, совершенный бескорыстно, но все равно, не по-божески решилось, не мое это дело было. Маму твою пожалела. Работали мы тогда вместе в узловой больнице, мама твоя - сестричкой, хороший, душевный человек была, я ее очень любила и жалела. Все ребеночка хотела, а детей не могла иметь. И мужа ее знала, видный такой парень, и жили хорошо, а бросил ее, пошел к разведенке с двумя детьми и дождался своих вскоре.
        Однажды с поезда сняли женщину молоденькую, почти девочку, лет шестнадцати, не больше. Роды у нее начались прямо в поезде, ну ее и ссадили с поезда да прямо к нам в больницу. Как раз в мое дежурство. Первородка! Намучились мы с ней - не передать! Я твою маму на подмогу вызвала. Родила она двойню, обе девочки, сама едва живая, чудо, что Богу душу не отдала. Тощая, одетая бедно, перепуганная… Куда, спрашиваю, едешь? Родители есть? А она плачет в ответ, говорит, к родственникам. Вот, думаю, радость нечаянная родственникам будет. А отец кто? А отец, говорит, умер. А сама глаза прячет. Деревенская деваха, глупая, молодая… И тогда я сказала твоей маме: Татьяна, возьми себе одного ребеночка, куда ей двое? Ей и одного много. А твоя мама побледнела, смотрит на меня, как же можно, говорит, Полина Петровна, а у самой надежда в глазах светится. Этой вертихвостке разве дети нужны, говорю? Ты дите хочешь? Хочу, отвечает. Ну, так бери! Бог послал! Забирай и езжай, куда подальше, а я завтра скажу, что ты к родственникам уехала, потом пришлешь заявление по собственному…
        Держит она ребенка, тебя, Оленька, в простынке, прижимает к себе, вижу, что уже не выпустит, а в глазах такое счастье светится, прямо, как с ума сошла, слезы блестят… Спасибо, говорит, Полина, век не забуду, что вы для меня сделали! Иди, говорю, домой, соберись, до утренней смены еще часа три, успеешь обернуться, а я тут посмотрю, чего вам с собой дать. И уехала она с ребеночком в ту же ночь, попутками, бежала, ног под собой не чуя…
        А девчонка эта, Таисья, пришла в себя, тощая, несчастная, принесла я ей ребеночка, на, девочка, говорю, куклу тебе! Она взяла ребеночка на руки, показала я, как кормить надо, она на меня смотрит, а глазищи большие, синие, как плошки, забираю дите, а она, ну, чисто волчица, глазами за мной водит, беспокоится. И тут такая меня тоска взяла, поняла, что наделала! Разлучила мать и младенца! Впору завыть, да поздно. Сделанного не воротишь. А только покоя мне с тех пор не было. И каялась, и прощения просила у Господа… сколько лет уж ношу тяжесть в сердце.
        Забрала я ее к себе, эту Таисью, и с месяц она у меня с девочкой своей и прожила. Пока сама не окрепла, да пока малышка не подросла. Февраль тем временем закончился, март наступил, да такой радостный, солнечный. Она девочку Мартой назвала, повеселела, в дорогу засобиралась. И в голову ей не пришло, что двоих родила… Все меня благодарит, руки целует, ласковая такая, а мне выть хочется от того, что я с ней сотворила. Купила одежду ей, дала денег… у женщинок поселковых попросила одежку для ребеночка, какую не жалко… я ж у них у всех роды принимала. Нанесли всего, на трех младенчиков бы стало. Она в слезы, благодарит, обещает деньги выслать. Так и проводила я ее… Через год написала, что живет в райцентре, учится на медсестру. А адреса обратного на конверте нет. Забыла или не захотела написать.
        А еще лет через пять или шесть пришла посылка к Новому году - чего там только не было! И отрез на платье, и оренбургский платок, и комбинация заграничная с кружевами - куда мне такая? И кофта мохеровая синяя. И конвертик с письмом - пишет, что вышла замуж за хорошего человека, Марточка уже большая, в школу собирается, умная девочка растет. И снова благодарит за все, если бы не вы, говорит, Полина Петровна, мы бы с Марточкой пропали! И фотография цветная - она с девочкой. Красивая, справная, и не узнать того заморыша, что с поезда сняли. И девочка славная, сероглазая, с косичками, на нее похожа. Отписала я им тогда, спасибо сказала за подарки, а сама раздала людям, не смогла себе ничего из тех вещичек взять.
        И повторяю я себе, что не потянула бы она двойню, пропали бы все, что правильно я… а сердце все ноет и ноет, и нет мне покоя. Грех страшный на мне! У нее не довелось попросить прощения, так у тебя прошу. Прости меня, Оленька, прости! Потому что, если не простишь, не будет мне покоя и за гробом.
        Оставайся с Богом! Еще раз прости, твоя Полина».
        Оля сидит неподвижно, в состоянии близком к отчаянию.
        «Мамочка, - думает она, - это письмо ничего не изменило! Ничего! Ты всегда будешь моей мамой!»
        Она лежит в темноте вагона и вспоминает маму, Марту, то странное любопытство, с которым читала ее письма и дневники, удивляясь совпадениям в их мыслях…
        «Бедная мамочка, - думает она, - с какой же тяжестью на сердце ты умирала! Как ты смотрела на меня… словно хотела сказать что-то… признаться… и не решилась. Побоялась, не посмела…»
        Улегшись на тощий железнодорожный матрас, Оля плачет, стараясь не всхлипывать, чтобы не потревожить Кирюшу…

* * *
        …Глеб пишет свой городской адрес на листке из блокнота, вкладывает листок в конверт. Он собирается воткнуть его в дверь, так, на всякий случай…
        - Ты у нас будешь генеральным директором! - решил Борис.
        - Я не хочу быть генеральным директором.
        - Почему? - удивился Борис. - Я и сам бы с удовольствием, но не хочется бросать свою больницу. Зато теперь я расширюсь, закуплю оборудование в Германии. Я такие дела закручу!
        - Не чувствую призвания.
        - Может, тебе и деньги не нужны? Тебе их все равно не на что тратить.
        - А вот это тебя не должно волновать. Поверь мне, я найду, на что их потратить.
        - Знаю, на что, - ехидничает Борис. - Откроешь приют для падших дев благородного происхождения или больницу для неимущих. Будешь строить социально-справедливый строй в рамках отдельно взятого капитала. Грехи замаливать! - И поспешно добавил, видя, как раздулись ноздри брата: - Ну, не буду, не буду. А хочешь, с девочкой познакомлю? У меня новый регистратор, молоденькая, хорошенькая, и не какая-нибудь, а из хорошей семьи.
        - Обойдемся.
        - Конечно, что тебе какая-то там регистраторша! С твоими бабками ты себе и не такую найдешь, - фыркает Борис и кричит: «Ой!», получив щелчок по лбу…
        Глеб усмехается. Пора! Но он медлит, смотрит на сад, уже почти весь затянутый туманом… три куста сирени в конце сада слились и стали похожи на громадную человеческую фигуру в монашеском балахоне…
        «Пора! - думает Глеб. - Пора!» И медлит, медлит… В саду пусто и печально, тихо шуршит в листьях не то туман, не то дождь…
        - Иди, - говорит он себе, - ничего уже не будет. Иди!
        В комнате становится совсем темно… лишь светлеет окно… за которым пелена тумана…
        - Мама! - вдруг слышит Глеб радостный, звонкий голос ребенка. Его обдает ужасом: «Святик?» - Мама! - кричит ребенок. - Смотри, собаки!
        - Это наш Цезарь, - говорит, смеясь, невидимая женщина, - а это Тинка и Дэзи! Погладь их, не бойся!
        - Мама, - радуется ребенок, - этот Цезарь совсем как наш Боник, только большой, да?
        - Спасибо тебе, спасибо! - шепчет Глеб. Он сидит, вцепившись побелевшими пальцами в край стола. Потом резко встает…
        Глава 11
        Елена Николавна и Риека
        Вот и осень пришла, зябнут руки!
        Согреваюсь, перечитывая старые
        любовные письма.
        Как быстротечно время!
        Нобуо Ишихара (1654 -1711)
        Стоял февраль, а казалось, что уже наступил март. В воздухе было разлито сладостное благоухание ранней весны, звенела капель, солнце было ярким и теплым. Лед по краям тротуара растаял, в лужах, радостно вереща, купались воробьи. На лицах людей появились улыбки. Везде продавались мимоза и бледные парниковые тюльпаны.
        Елена Николаевна, не торопясь, бродила между бесчисленных пестрых бутичков в Мегацентре. Людей было немного, играла легкая музыка. Ей ничего не было нужно… или нет, кажется нужно было что-то для Вики… не вспомнить… что-то для школы. Она остановилась, рассеянно скользя взглядом по выставленным товарам. И в это время кто-то тронул ее за локоть и незнакомый женский голос произнес: «Простите, вы Крыникова, если не ошибаюсь?» Елена Николаевна повернулась и посмотрела, не столько, впрочем, посмотрела, сколько смерила взглядом незнакомую девушку, стоявшую перед ней. Девушка была очень высокой и странно одетой. На ней было короткая норковая шубка-свинг, темно-синяя, мушкетерские ботфорты и серебряная вечерняя сумочка через плечо. Поля лиловой шляпы почти скрывали сильно накрашенное лицо.
        «Как клоун!» - неодобрительно подумала Елена Николаевна и сказала вслух: - Мы знакомы? - Тон ее мог обескуражить любого, но не Риеку, ибо девушка эта была некем иным, как Риекой, стриптизершей из «Касабланки».
        - Почти! - сказала она, улыбаясь. В улыбке ее был вызов. - Я однажды была у вас в гостях. На юбилее бизнеса. Ну, и как бизнес? Процветает?
        Они стояли друг перед другом, две женщины, такие разные, такие непохожие: дама из общества, Елена Николаевна, у которой был богатый муж, и девушка-стриптизерша, Риека, чей муж был безработным и которая содержала себя сама. Елена Николаевна молча рассматривала Риеку. Теперь она ее вспомнила - та самая скандалистка, которая устроила стриптиз! Лола потом рассказывала о ней… Елена Николаевна криво усмехнулась, вспомнив, как Константин смотрел на эту… «Ему всегда нравились… шлюхи!» - подумала Елена Николаевна. Вот и Лола говорит, что шлюха, клейма негде ставить. Правда, ее тоже можно понять, ревнует, как же, Крыников… путался с ней почти два года… подруга называется. Елена Николаевна делала вид, что ничего не знает и не замечает - ни их переглядываний, ни Лолкиного откровенного кокетства, ни ее новых побрякушек, о которых она говорила, глядя ей в глаза бессовестными лживыми глазами:
        - Старый друг подарил, сходит с ума от любви!
        Теперь Лолке можно только посочувствовать! Как же, такое предательство - Крыников предпочел ее «этой особе».
        - Твой муж, - сказала Лолка, - спутался со стриптизершей из какого-то шалмана, страшной уродкой и непередаваемо вульгарной особой, ведущей богемный, так сказать, образ жизни. Не понимаю я этих мужчин! Как будто нет порядочных женщин… То есть, - спохватилась она, - имея такую жену, как ты, Ленушка!
        Елена Николаевна смотрела на девушку, Риека смотрела на Елену Николаевну. Пауза затягивалась.
        - У меня для вас письмо, - сказала наконец Риека, щелкая замком серебряной сумочки.
        - У вас? Для меня? Что у нас с вами общего? - явственно прозвучало в ее голосе.
        - Для вас. Передал господин де Брагга.
        - Вы знакомы с господином де Браггой? - высокомерно спросила Крыникова.
        - Господин де Брагга - мой друг! - с нажимом сказала Риека. - Близкий.
        - Я имела в виду, - слегка смутилась Елена Николаевна, - почему же ему нужно передавать через… кого-то? Господин де Брагга пишет моему мужу и вполне мог написать мне. У меня нет секретов от мужа.
        Риека пожала плечами и вытащила из сумочки конверт. Елена Николаевна, поколебавшись, взяла. На конверте было написано «Елене Николаевне». Де Брагга никогда не называл ее Еленой Николаевной. Она посмотрела на девушку. Что это? Провокация? От такой всего можно ожидать. Риека смотрела ей в глаза. Елена Николаевна отметила, что выглядит девушка неважно: синяки под глазами, лицо потрепанное, серое, худое. Больная? И неожиданно для себя предложила:
        - Тут на втором этаже есть кафе… если вы не спешите, разумеется.
        Риека не ответила и снова пожала плечами. Губы ее шевельнулись, словно она собиралась ответить, но она так ничего и не сказала и молча пошла за Еленой Николаевной.
        Они сели за столик у окна. Клонящееся к закату оранжевое солнце освещало кремовую скатерть, придавая ей праздничный вид. В хрустальной вазочке стояли веточки мимозы. Риека поднесла вазочку к лицу.
        - Весна, - сказала она и вздохнула.
        - Весна, - согласилась Елена Николаевна.
        Где-то внизу мимо окна шли, хлюпая талой водой, прохожие. «Даже звуки весной другие!» - подумала Елена Николаевна. До них доносился шум автомобилей, капели, чириканье воробьев. Иногда в музыку улицы вплеталась тревожная нота сирены. Небо над головой было темно-синее, а на западе - закатное, палево-золотистое, как брюшко лосося.
        Елена Николаевна велела принести кофе и две рюмки коньяку. Риека сидела, безучастно глядя в окно. Она расстегнула свою синюю шубку, сняла перчатки и положила их на стол рядом с собой. Елена Николаевна скользнула взглядом по перчаткам - прекрасная лайка, но вот цвет странный, лиловый… а вообще, одета эта девушка неплохо, вещи дорогие… Лола сказала дешевка… от досады, не иначе. Елена Николаевна улыбнулась, представив, как будет рассказывать Лоле, что пила кофе с «этой особой». Лола! Вечная содержанка. «Эта особа» хотя бы работает. Не важно кем. Времена сейчас другие, работать не стыдно. Не стыдно, говорят и пишут, даже быть… проституткой! Мысль не нова - одна из героинь Бернарда Шоу сказала, что профессия эта не чуть не хуже всякой другой, только очень трудная.
        За окном меж тем внезапно потемнело. Солнце исчезло в набежавшей свинцовой туче, поднялся ветер, и посыпал густой крупный снег. Люди, минуту назад не спеша идущие по улице, ускорили шаги. Прошла всего минута, а яркого весеннего дня как не бывало. Закружило, завьюжило, небо опустилось и стало низким и тяжелым. В такую погоду хорошо сидеть у камина и задумчиво смотреть на огонь. При взгляде на двух женщин, сидевших за столом, любому стало бы ясно, чье место у камина.
        - Как ваше заведение? - нарушила молчание Елена Николаевна, помешивая горячий кофе. - «Касабланка», кажется? Все в порядке?
        К ее изумлению, лицо Риеки уродливо сморщилось, глаза наполнились слезами, и она беззвучно заплакала. Елена Николаевна слегка растерялась, повела взглядом по пустому кафе и протянула Риеке салфетку. Она не умела утешать и говорить все те слова, которые полагаются в подобном случае, и лишь пробормотала:
        - Пожалуйста, возьмите!
        Риека взяла салфетку, вытерла лицо, размазав грим, высморкалась и сказала:
        - Нет больше «Касабланки! Нет! - И снова заплакала.
        - Как - нет? - удивилась Елена Николаевна. - А где же она?
        - Папа Аркаша умер, - сказала Риека. - От инфаркта… месяц назад. И «Касабланку» продают. Сначала умерла Наташка, потом Орландо, теперь вот и папа Аркаша.
        - Орландо? - машинально переспросила Елена Николаевна, ухватившись за необычное имя.
        - Да, Орландо. Наташку убили, еще летом, в августе, папа Аркаша очень переживал… все мы переживали… она была моей подругой… - Риека всхлипнула. - А потом убили Орландо.
        - Кто убил?
        - Какие-то радикалы!
        - Кто? Какие радикалы? Где?
        - Здесь, у нас. Какая-то молодежная партия, борются против всех - коммунистов, гомосексуалистов, капиталистов, чучмеков! А Орландо наш был голубой, безобидный, как трава, не от мира сего. Они били его ногами! - Риека судорожно вздохнула. - Аркаша с ним всю ночь просидел в реанимации… он же ему как крестный отец был. Орландо умер у него на руках… оказывается, он был Валера, а мы и не знали… думали, Орландо его настоящее имя. А через три дня Аркашу увезли с инфарктом… - Риека закрыла лицо руками и зарыдала.
        Елена Николаевна молча смотрела на Риеку, не зная, что сказать. Риека потянулась за новой салфеткой.
        - Уже приходил покупатель… жуткий тип с сальными глазами… на нас смотрел, как на шлюх… «Девочки, девочки, держитесь за меня, со мной не пропадете!» и лапы сразу же распустил. Хозяин! Аркашины братья продают, им все равно, что «Касабланка» - это театр, это искусство! Ничего уже не осталось от «Касабланки». Бедный Аркаша, если бы он только знал, в чьи руки попадет его «Касабланка»… А этот жлоб говорит: «Название дохлое! Поменяем!» Ему даже не снилось, что такое «Касабланка»!
        Елена Николаевна слушает Риекин рассказ… по-прежнему не зная, что сказать, она гладит Риекину руку и повторяет, преисполненная сочувствия:
        - Бедная моя… бедная… - Она вспоминает Лолкины слова о том, что стриптизерша «вульгарная девка», «без манер»… «Аристократка чертова! - думает Елена Николаевна. - Сама шлюха! Да, не красавица! Ну и что? Зато человек прямой и держится хорошо. Грубовата, правда. Во всяком случае, лучше, чем Лолкино слащавое сюсюканье…»
        Они просидели в кафе около часа. Риека успокоилась, выпила коньяк, на скулах ее появился румянец. Они вспомнили господина де Браггу и пришли к выводу, что он замечательный человек. Риека рассказала Елене Николаевне про своего попугая Киви, с которым господин де Брагга разговаривал по-испански.
        - А откуда он у вас? - спросила Елена Николаевна.
        - Подарил один бизнесмен. - Риека улыбнулась. - Я сломала челюсть его охраннику.
        - Вы… что? - Елене Николаевне показалось, что она ослышалась.
        - Сломала челюсть его охраннику, - повторила Риека. - Случайно, конечно.
        Елена Николаевна рассмеялась.
        - За что вы его?
        - Он наехал на папу Аркашу. Обозвал «жидом», ну и всякими другими словами… Я и врезала ему.
        - Вы занимались боксом?
        - Боксом? Ну что вы! Нет! Я врезала ему зеленым светильником… таким шаром из толстого стекла, Аркаша из Чехии привез, а свечка выпала, и скатерть загорелась… еще немного и пожар! - Риека, прищурившись, словно всматривается в даль, в то далекое, счастливое время, когда был папа Аркаша, была «Касабланка», и она, Риека, защитила Аркашу… - А на другой день этот человек привез мне Киви прямо с клеткой… Чтобы без обидок, говорит. Парнишка этот у меня новый, молодой… А там амбал под два метра! Плохо еще, говорит, просекает обстановку. Просим прощения.
        Риека долго рассказывает Елене Николаевне о Киви… а Елена Николаевна о Вике. Кажется, они нашли общий язык..
        - У вас необычное имя, - говорит Елена Николаевна Риеке. - Есть, кажется, такой город в… Хорватии?
        - «Риека» значит «река» на хорватском, - объясняет Риека. - Это мое сценическое имя. В честь отца. Он из Дубровника. Жил у нас в городе целый год, их бригада строила мебельный цех. Влюбился в маму, она мне рассказывала… Любовь была, как в романе! - На лице Риеки появляется мечтательное выражение. - Он маму к себе очень звал, но еще была жива бабушка, очень болела…
        - А вы с ним поддерживаете отношения?
        - Нет. Последний раз он написал, когда я была в шестом классе. И все! Точка! Я потом писала несколько раз, но он так и не ответил. - Риека рассеянно смотрит в окно.
        …Снегопад закончился, когда Елена Николаевна и Риека выходили из кафе. Уже стемнело, и зажглись неяркие уличные фонари. Дул пронизывающий ветер. Прохожих на улице почти не было. Риека проводила Елену Николаевну до ее дома, где они распрощались. Елена Николаевна привстала на цыпочки, Риека нагнулась, и женщины расцеловались. Елена Николаевна сделала несколько шагов по направлению к дому и остановилась… потом обернулась и закричала вслед удаляющейся Риеке:
        - Риека, погодите!
        Риека обернулась. Елена Николаевна махнула ей рукой, и они пошли навстречу друг дружке.
        - Риека, мне пришла в голову замечательная идея! - сказала Елена Николаевна. - Почему бы вам не взять «Касабланку» в свои руки?
        - Купить? - удивилась Риека. - Да это же целое состояние! Откуда у меня столько денег?
        - Не вы, пусть купит кто-нибудь другой. Допустим, Крыников, а вы будете руководить. Подумайте, ладно?
        Женщины с минуту смотрят друг на друга. Елена Николаевна улыбается, довольно ехидно, необходимо заметить, а Риека багрово вспыхивает. Потом Елена Николаевна, ободряюще похлопав Риеку по плечу, кивает ей и неторопливо удаляется в сторону дома, а Риека стоит и смотрит ей вслед…

* * *
        «Я никогда не думал, что написать письмо женщине - поступок, требующий не только мастерства, но и мужества. Как оказалось, мне недостает ни того, ни другого.
        Я бесконечное число раз задавал себе вопрос, зачем я пишу вам, чего ожидаю, на что надеюсь. И каждый раз отвечал себе - не знаю. Не знаю, что дало мне повод думать, что вам это может быть небезразлично. Что-то было, наверное, бесконечно давно, в другой жизни - взгляд, слово, жест, что-то, от чего разыгралась фантазия старого дурака. Знаете, расстояние и время искажают события, как кривые зеркала, делают малое значительным, а то, что казалось важным, оказывается совсем не таким уж важным и даже ненужным.
        Что я могу предложить вам? Ничего, кроме свободы, тепла и уважения, что и много и мало.
        Позвоните мне, если сочтете нужным, я буду ждать. Маренич».
        И двенадцать цифр телефонного номера…
        Елена Николаевна внимательно прочитала письмо и задумалась. Не торопясь, перечитала еще раз. Она сидела в своем будуаре, все еще румяная с мороза, не сняв шарф. Она почти не удивилась, увидев подпись. Видимо, действительно было что-то - взгляд, интонация или жест. Бесконечно давно, в другой жизни… Ни для одной женщины не бывают загадкой чувства мужчины… даже если сам он - загадка. Она ничего не знала об этом человеке - так, самую малость. Знала, что муж не любит его, но ценит за профессионализм. Он всегда казался ей… как бы это сказать… аристократом. Ее удивляло, почему он работает на Крыникова. Она усмехнулась, вспомнив, как спрашивала себя, почему де Брагга - партнер мужа. Уж очень они разные. Деньги, деньги, все дело в деньгах. Деньги, которые, как известно, обладают бесценным качеством - они не пахнут.
        Она раскрыла сумочку, вытащила блестящую зажигалку, щелкнула несколько раз, пока не появился синеватый огонек, и поднесла к листку. Смотрела, как огонь пожирает строчки, одну за другой, взбираясь к началу, пока, наконец, не осталась самая последняя - самая первая: «Я никогда не думал, что написать письмо женщине - поступок, требующий не только мастерства, но и мужества…»
        «Ответить на письмо - тоже поступок, требующий мужества…» - подумала Елена Николаевна.
        Пламя вспыхнуло в последний раз и погасло на «мужестве», а в ее пальцах остался крошечный обгоревший кусочек. Вот и все! Никаких соблазнов. Она посмотрела на себя в зеркало - все еще хороша, но… Первые серебряные ниточки придают шарм, глаза по-прежнему хороши, вот только рот портят опущенные уголки, придавая унылость. Выражение лица высокомерно-унылое… даже улыбаться разучилась. Богатая женщина, бывшая бедная девочка… Сорок! Опасный возраст. Бальзаковский. Еще не старуха, но уже и не… И если менять что-то в жизни, то сию же минуту, завтра уже будет поздно. Хотя… сегодня тоже поздно. Поздно!
        Она вспоминает себя молоденькой провинциальной барышней с наивным свежим личиком, приехавшей сто лет назад поступать в институт. Конечно, она провалилась, не поступила и осталась в городе, соврав тетке, воспитавшей ее, что учится. Решила найти работу, подготовиться и снова поступать на следующий год. Убедила себя, что здесь и библиотеки получше, и отвлекать никто не будет. А главное, не придется объяснять каждому встречному-поперечному, что провалилась.
        За каморку в общежитии пришлось платить… собой. Ее первый мужчина - полупьяный комендант общежития, все время повторявший, что таких, как она - много, а бесплатных комнат - накось-выкуси, нету! А она, дурочка, не зная себе цену, считала, что ей сказочно повезло. Влезла во всю эту грязь. Спала с мужиками из разных комиссий, так как ее любовник, размазывая по морде пьяные слезы, умолял не губить… что-то там он пропил или украл. Потом спала за деньги с клиентами, которых он ей находил… работы не было, а жить надо было. Мерзость, мерзость! Слава богу, не пропала, не убили в пьяной драке, не заболела. Проститутка из райцентра! Остановилась вовремя. И в институт этот все-таки поступила! Не на иняз, а на филфак, правда. Вернулась не глупой чистой девочкой, а зрелой, опытной женщиной, осознающей свою женскую притягательность для мужчин и умеющей ею пользоваться. Хватило ума также закончить курсы английского…
        С Крыниковым, восходящей звездой отечественного бизнеса, она познакомилась на какой-то вечеринке, куда пришла с доцентом своего института. Костя, великий ценитель женской красоты, тут же протянул к ней свои липкие лапы. Единственная мысль, появляющаяся у него при виде женщины, была мысль о цене. «Не продается!» - дала она ему понять. «Можно подумать!» - не поверил Крыников, забрасывая ее цветами и подарками. Цветы она приняла, подарки вернула. Крыников даже рот открыл, когда она сказала ему, что подарки принимает только от близких. И сразу же заревновал к этим самым близким. И как умелый рыбак, поймавший на крючок крупную рыбу, осторожно подтягивает ее к берегу, она, умелая интриганка, не торопясь, приучала его к себе.
        Однажды, когда они ужинали в ресторане, она, доверчиво положив свою прекрасную руку на его здоровенную лапу и глядя в его оловянные глазки, мягко сказала, что очень ценит его дружбу, но хочет, чтобы между ними все было предельно ясно - замуж за него она не пойдет никогда (глаза Крыникова полезли на лоб - кто здесь говорит о замужестве?), так как с ее точки зрения институт брака безнадежно устарел, детей ей заводить еще рано, и, вообще, она собирается за границу - друг вызывает поработать в его фирме в Лондоне переводчицей, а там видно будет. Так что, спасибо за прекрасную дружбу и прощайте.
        О, вы, девы и зрелые матроны, мечтающие о замужестве! Выберите любого и внушайте ему каждый день, что для легких отношений он, быть может, и годится, а для серьезных - ни-ни! Всякий мужчина - охотник в душе, а кто же преследует дичь, которая сама лезет в руки, и даже не дичь вовсе, а так, домашняя птица, гусыня. То ли дело - дикая утка в полете! Посвистывает крыльями, только что была здесь, и вот - уже нет, раз - и умчалась, как летящая стрела, только перышки сверкнули на солнце.
        Они поженились через две недели. Венчались в церкви Казанской Божьей Матери. Крыников сиял, поглядывая на новое приобретение - ослепительно красивую невесту. Каждый получил то, что хотел. Он - красавицу жену на зависть приятелям, она - статус и деньги. Любовь, уважение, тепло, она усмехнулась, не для бедных девушек. Это штучный товар, причем далеко не первой необходимости. И только очень богатые могут себе позволить… быть может, если остались силы… В ее годы не начинают сначала. Да и Вика - единственная радость ее жизни, которой нужно все самое лучшее - престижная школа, а потом и престижный вуз, возможно, за границей, одежда, еда, курорты и деньги, потому что растет наивной и доброй, а, значит, и беззащитной, не в крыниковскую породу, и нужно уберечь ее, отгородить стеной от подлого мира, а это - тоже деньги, много денег! Да и она привыкла ни в чем себе не отказывать. Чего стоит одна вилла на Мальте с названием, от которого хочется плакать, каяться и думать о смысле жизни - «Сладчайшее сердце Иисуса», купленная Крыниковым по ее просьбе.
        Она усмехнулась, вздохнула и захлопнула сумочку. Разжала пальцы, и обгорелый клочок, кружась белой бабочкой, скользнул на пол…

* * *
        Спустя дня три-четыре Елена Николаевна сказала мужу за ужином, что на весенних каникулах она хочет вывезти Вику на море, подальше от этой жуткой погоды.
        - Я же давно предлагал, а ты не хотела, - удивился и, кажется, обрадовался Крыников.
        - У меня депрессия от нашей весны, - пожаловалась Елена Николаевна. - Да и Вика кашляет уже две недели.
        - Не вопрос! - ответил муж и занялся отбивной. А в самом конце ужина сказал внезапно: - Кстати, все забываю тебе сказать, я тут надумал купить кабаре. Умер владелец, и семья отдает почти задаром. Надо будет сводить тебя туда как-нибудь, у них не слабая программа.

* * *
        …Примерно через две недели в рабатской газете появилась заметка о таинственном исчезновении жены и дочери видного предпринимателя… Репортер, ссылаясь на слова префекта полиции, выдвинул версию о похищении с целью выкупа. Хотя не исключалась также и версия о сведении счетов между членами «русской мафии», нагоняющей ужас на все цивилизованные страны мира…
        Крыников примчался на Мальту в сопровождении начальника собственной СБ и охраны из двух человек. Домоправительница, мадам Леруа, всплеснула руками при виде хозяина и быстро заговорила на языке, который Крыникову не был понятен. Из всего сказанного он понял только два слова: «мадам» и «Элен». Он взял протянутый мадам Леруа конверт и тут же вскрыл его. Пробежал письмо глазами, скомкал, тяжело сел, почти упал на коричневый кожаный диван и задумался, совершенно забыв о людях, стоявших рядом…
        Глава 12,
        она же Эпилог
        Обратись лицом к седьмому небу,
        По луне гадая о судьбе,
        Успокойся, смертный, и не требуй
        Правды той, что не нужна тебе…
        С. Есенин
        Где-то очень далеко, в богом забытом месте, ранними сентябрьскими сумерками, на большой открытой веранде с видом на заснеженные пики гор и реликтовые хвойные леса, сидели двое не очень молодых мужчин и беседовали о том, о чем любят беседовать немолодые серьезные мужчины. О политике, событиях в мире и возможном их развитии в будущем, а также о новом геополитическом порядке и месте в нем различных стран. О судьбах человечества.
        - А, кстати, известно ли вам, - сказал господин де Брагга, - что зачинатель международного права, доминиканский монах Франческо де Виттория[12 - Виттория, Франческо де (1483? -1546) - испанский теолог, защищавший права местного населения Америки против испанской короны и сформировавший основные положения международного права.], был моим… соотечественником?
        - Неизвестно, - ответил Маренич. - Но я вам верю. И прихожу к выводу, что все, или почти все выдающиеся мужи Возрождения были вашими, как вы сказали, соотечественниками, а сама эпоха стала возможной исключительно благодаря их присутствию среди незрелого человечества.
        Де Брагга рассмеялся:
        - Я этого не сказал. Я думаю, причина, почему многие мои соотечественники стали выдающимися… мне придется употребить слово «люди», ибо я не знаю, как нас назвать… стали выдающимися людьми, заключается в том, что нам отведено больше времени. И следовательно, мы успеваем больше. Вы же - нерационально кратковечны. По недосмотру или случайности, природа наделила вас разумом, и в результате оказалось, что божественный дар принадлежит существу, чей век так обидно короток. Человек - постоянное противоборство двух сил - разума и инстинкта. Представляю, что бы вы натворили, если бы жили триста лет.
        - То есть вы действительно считаете, что человеческий разум появился по недосмотру няньки-природы? - спросил Маренич.
        - Это вы хорошо сказали - няньки! Нянька, уронившая младенца… забывшая перепеленать, оставившая голодным. Природа - только нянька, и разум - не ее недосмотр и не ее ошибка! Беру свои слова обратно. Я думаю, разум - творение совсем других рук. Природа здесь ни при чем.
        - Создатель? Вы всерьез допускаете…
        - Судите сами! Человек - сплошное противоречие. Его разум постоянно борется с инстинктами, и он не гармоничен, как любое другое творение природы… Возьмите животный мир… или растительный. Там - гармония. А человек? Постоянная борьба с собой. Не стала бы природа давать ему разум. Без разума ему было бы намного проще…
        - И в животном и в растительном мире хищник пожирает слабого. Разве это гармония?
        - С точки зрения естественного отбора. Но законы естественного отбора также действуют и в человеческом мире, где они совсем не нужны, ибо человек наделен разумом. А это уже дисгармония. Инстинкт и разум - вечное противоборство.
        - Значит, разум нам не нужен?
        - Ничего, кроме проблем, он вам не приносит. Разве я не прав? Но… хотелось бы верить, что все на свете имеет смысл. Ваш разум - это тонкий инструмент в руках дикаря… извините ради бога! Который даже не понимает хорошенько, что это такое. Разве вы можете сказать, что вам известно все о возможностях вашего мозга?
        - Не такого уж дикаря! А наша цивилизация?
        - Да, цивилизация…
        Они молчали; задумчиво смотрели на заснеженные розовеющие горные вершины, на темный лес вдали. Из ущелья тянуло холодом. Высоко наверху появились первые дрожащие иголки звезд.
        - Послушайте, - сказал вдруг Маренич, - а что, если я скажу вам, кто вы, гипотетически, разумеется, и откуда пришли?
        - Интересно послушать. Хотя я прекрасно знаю, что именно вы собираетесь сказать.
        - Знаете? Что?
        - Что мы ваши потомки из далекого будущего. Должен сказать, что эта идея мне не особенно по вкусу. Но я готов принять ее за неимением лучшей.
        - Почему? Возможно, в далеком будущем человек наконец научился подавлять инстинкты и жить исключительно разумом, жизнь стала совершенной…
        - Не уверен, что мир будущего так уж совершенен.
        - Почему?
        - Я думаю, что мы попали сюда не по своей воле и не в результате аварии. Нас просто пытались спасти - что-то произошло там, и нас вытолкнули…
        - Война?
        - Возможно. А поэтому, возвращаясь к сказанному ранее о двойственности человека, должен заметить, что, по моему разумению, над его созданием поработали двое - Мастер и Ремесленник. Ремесленник-природа слепила его, как всякое другое существо животного мира, а Мастер, избрав для целей, которые нам в нашем младенчестве неведомы и непонятны, вдохнул разум и душу. И смотрит, как мы барахтаемся, пытаясь встать на ноги, уничтожаем друг друга и мучительно ищем смысл в собственном существовании…
        Раздались легкие быстрые шаги, на веранде появилась девочка и сказала:
        - Мама зовет ужинать!
        - Спасибо, Вика, передай маме, что мы уже идем, - ответил де Брагга, и мужчины поднялись.
        - Вика, а где Коля? - спросила Елена Николаевна, когда все расселись вокруг стола. - Ты сказала ему, что все уже за столом?
        - Мама, Коля занят, - укоризненно ответила Вика.
        - Я ничего не хочу слышать! Немедленно иди и позови его! - В голосе Елены Николаевны послышались стальные нотки.
        - Мамочка, Коля занят! - с нажимом сказала Вика. - Он работает. Его нельзя отвлекать.
        Мужчины переглянулись. Де Брагга наблюдал сценку с живейшим любопытством, Маренич - с легким беспокойством.
        - Но он должен поесть, - сбавила тон Елена Николаевна.
        - Я покормлю его потом, не беспокойся, - сказала Вика. - Разогрею, покормлю и все уберу. Не беспокойся.
        Елена Николаевна, уступая, слегка пожала плечами и подумала, что дочка становится слишком самостоятельной и упрямой. Она еще не решила, хорошо это или плохо…
        Как-то незаметно Елена Николаевна взяла на себя роль домоправительницы в замке господина де Брагги. Она нанимает и рассчитывает прислугу, пытается разобраться в запутанной бухгалтерии обширного его хозяйства. Берет уроки испанского языка. Знание английского очень ее выручает. Прислуга ходит по струнке, вечно нетрезвый садовник бросил пить и починил наконец парники. Зимой к столу у них собственная зелень и овощи.
        Она начала ремонт южного крыла замка, где собирается устроить открытый для публики музей. Часами сидит с архитектором и подрядчиком, учится читать чертежи и проверяет счета.
        - Мы устроим прием по случаю открытия музея, - говорит Елена Николаевна, - нужно обсудить список гостей и программу.
        Она работает в своем кабинете до полуночи. Маренич, проходя по коридору мимо открытой двери - она держит дверь открытой, чтобы быть в курсе всего происходящего в доме, - останавливается и любуется ее вдохновенным лицом, удивляясь, что сухие цифры сумели увлечь такую красивую женщину, как Елена Николаевна. Она по-прежнему очень красива, правда, чуть располнела, и седины добавилось. Но выглядит она моложе, чем раньше, да и улыбается чаще.
        Счастлива ли она? А что такое счастье, позвольте вас спросить? Она довольна, скажем так. Она ничего не хочет менять в своей теперешней жизни и ни о чем не жалеет. Она достигла своей гавани и намерена остаться здесь до… долго-долго! Сюда, придет время, будет приезжать на каникулы Вика… Сюда она будет привозить своих детей и оставлять их на лето дышать горным воздухом.
        Она любит и глубоко уважает Маренича, а для женщин ее типа уважение не менее важно, чем любовь.
        Маренич работает на господина де Браггу, занимаясь тем, чем занимался почти всю жизнь - делом, которое ему интересно и которое он знает.

* * *
        Риека руководит «Касабланкой», стараясь ничего не менять и сохранить дух той, прежней «Касабланки». Готовит программу в память папы Аркаши. Ввиду того что она находится в интересном положении, свою богиню Майю она репетирует с девочкой из Центральной Азии, смуглой и узкоглазой, которую подобрала прямо на улице, как в свое время папа Аркаша подобрал Орландо.
        - Когда же мы поженимся? - время от времени спрашивает Крыников. - А свадебный банкет?
        - Когда? - отвечает Риека рассеянно. - Да ты посмотри на меня! - смеется она. - По-твоему, я похожа на невесту? - Выглядит она действительно не наилучшим образом. Даже под обильным гримом видны синяки под глазами, отекшее лицо…
        - Давай, лучше устроим крестины, - говорит она. - Уже недолго осталось.
        - Но мы хоть поженимся? - настаивает Крыников.
        - Конечно! - успокаивает его Риека. - И отметим в узком кругу. Прямо здесь, в «Касабланке». Дай мне закончить программу, еще недельки две-три, лады?
        Крыников вздыхает и целует ее в лоб.
        Некоторое время назад Иван Цехмистро попросил Риеку вернуть ему свободу. На политическом диспуте он встретил необыкновенную женщину, журналистку, влюбился и…
        - Она поразительно умная женщина, - рассказывает он Риеке, - мы с ней проговорили целую ночь!
        - А мама знает? - спрашивает Риека.
        - При чем тут мама? - обижается Иван. - Мои личные дела я привык решать сам!
        …Риека и Крыников поженятся, и брак их будет удачным. Оба - люди зрелые и деловые, лишенные иллюзий реалисты, не ожидающие милостей от судьбы, а берущие ее за шиворот и твердой рукой отнимающие у нее сладкий пряник.

* * *
        Прекрасный летний день клонится к закату. Старая дача… Снова старая дача. На веранде накрыт стол, вокруг знакомые лица: Глеб в любимой голубой джинсовой рубашке, загорелая Оля в ситцевом сарафанчике, Таиса Леонидовна с шестимесячным Ежиком на коленях, Кирюша, который, несмотря на строгий приказ не кормить собак во время обеда, то и дело сует им куски под стол.
        - А что это за чуче… за странная дама? - шепотом спрашивает Борис у брата. Он приехал не один - с ним юная и серьезная девушка-регистратор, твердо решившая выйти замуж за шефа.
        - Это Старая Юля, - так же шепотом отвечает Глеб, - тетя Оли. Я тебе рассказывал. Циркачка в прошлом.
        - Клоунесса?
        - Нет, выступала с танцующими собачками.
        Борис исподтишка рассматривает Старую Юлю, нарядную, в кружевах, с черным бантом на макушке и неровно нанесенным на лицо гримом, переводит взгляд на перепачканную манной кашей Таису Леонидовну с безумно-озабоченным лицом, которая поминутно обращается к Оле, называя ее Марточкой, с легкой брезгливостью холостяка смотрит на детей - хулигана Кирюшу и пускающего пузыри из манной каши Сережу, на собак…
        Спетая собачья компания - Цезарь, Тинка, Дэзи и новый член коллектива, вертлявый йоркширский терьер Боник - сидит на теплом дощатом полу веранды и внимательно наблюдает за людьми.
        «Ни за что не останусь ночевать в этом бедламе, - думает Борис. - Продержусь еще пару часиков, подхвачу Ирку и привет!»
        А поздний обед продолжается, плавно переходя в ужин. Текут разговоры обо всем и ни о чем. Старая Юля дребезжащим голоском зачитывает гороскопы всех членов семьи, включая младенца Ежика, которому завтра «предстоит принятие важного финансового решения» и регистратора Ирочки, которая уже почти своя. Озабоченная Оля рассказывает о подруге Риеке с семьей, которую ожидают завтра, и намерение Бориса удрать крепнет с каждой минутой…
        Темнеет. Делается прохладнее. На небе проклюнулись крупные и яркие деревенские звезды. Оля приносит свечи, ставит на стол. Глеб чиркает спичкой. Борис с легким чувством зависти отмечает, как они смотрят друг на друга…
        Потом молодежь идет на реку купаться. Они идут через луг, ярко освещенный луной. Оглушительно звенят цикады… иногда вскрикивает потревоженная Цезарем спящая птица - и все! Ни звука, ни движения в мире, залитом лунным сиянием! Вода как парное молоко… голоса их гулко разносятся над речной гладью.
        Они плавают как странные речные жители, дробя на мелкие осколки отражение громадной оранжевой луны…
        Потом еще долго сидят за столом… Старые дамы и дети давно спят. Собаки дремлют рядом.
        «Останусь, пожалуй, еще на денек», - думает Борис, зевая…
        notes
        Примечания
        1
        Арт-нуво (от фр. Art nouveau) - художественное направление в искусстве, наиболее популярное в 1890 -1910 годах в Европе и США.
        2
        Добрый день! (исп.)
        3
        Добрый вечер! Привет, мальчик! Как дела? (исп.)
        4
        Красавчик! Друг! Добрый день! (исп.)
        5
        Обвиняй во всем меня, мой мальчик! Моя вина во всем, малыш (англ.).
        6
        Часть поговорки «Homo sum, nihil humanum a me alienum puto» (лат.). - Я человек, ничто человеческое мне не чуждо.
        7
        Имеется в виду мюзикл Э.Л. Уэббера «Кошки».
        8
        На лицевой стороне медали - символическое изображение женской головки во фригийском колпаке. На обороте - парящие над городом крылатая Слава и юноша с факелом в руке.
        9
        Универсальная международная выставка (фр.). Имеется в виду Парижская выставка 1900 г.
        10
        Иудейская царевна, один из персонажей Нового Завета.
        11
        Legе artis - «согласно законам искусства», т.е. наилучшим образом (лат.).
        12
        Виттория, Франческо де (1483? -1546) - испанский теолог, защищавший права местного населения Америки против испанской короны и сформировавший основные положения международного права.