Старая лошадь Виктор Астафьев
        Рассказы
        Виктор Астафьев СТАРАЯ ЛОШАДЬ
        - Стоит?- спросил сержант Данила у разведчика Ванягина, дежурившего возле стереотрубы.
        - Стоит,- глухо ответил Ванягин, уступив место на чехле от стереотрубы сер жанту Даниле - командиру отделения разведки.
        Отделенный долго и сосредоточенно обозревал окрестности, затем остановил зоркие глаза прибора на одном месте.
        - Скажи ты на милость,- заговорил он, раздраженно хлопая себя по карманам в поисках курева,- Три дня стоит!- И в голосе его просквозила жалость.
        Ванягин вздохнул:
        - Три дня… - и дал ему прикурить.
        Они курили, яростно затягиваясь горькой махоркой, и молчали. Но и так пони мали друг друга, оттого что думали об одном и том же, хотя были разными людьми. Сержант Данила был в годах. Среди молодых, скорых на слово и ловких разведчиков он выглядел чужевато, смущался тем, что находится не у места, и два раза в году просился на обыкновенную службу, к обыкновенным пехотинцам.
        Ванягин был из рабочих, специалист по шлифовке паровозных бронзовых вклады шей. На сержанта Данилу он походил только волосом - оба рыжие, да еще тем, что во время работы не любил разговаривать. К этому приучило его тонкое шлифовальное дело.
        Он-то первый и назвал сержанта дядей Данилой, за что получил взыскание от щеголеватого комбата и полдня спал без обмоток в глубокой щели, называемой «гу бой», куда принесли для него соломы дисциплинированные солдаты.
        То ли понравилось Ванягину на «губе», то ли был он упорным человеком, но наказание не пошло ему впрок, и вопрос чинопочитания он решил по-своему - стал звать отделенного сержантом Данилой. Звание это разошлось по всему полку.
        И тут уж ни комбат, ни кто другой не в силах были что-либо сделать.
        Цигарка накалила ноготь, затрещала в пальцах, и сержант Данила кинул ее под каблук.
        - Как ты думаешь?- хрипловато спросил он и прокашлялся.- Как, говорю, думаешь, долго она еще?- и кивнул головой в сторону нейтральной полосы.
        - Кто ее знает,- пожал плечами Ванягин.- Они ведь живучие попадаются.
        Сержант Данила на секунду прислонился к стереотрубе и опять полез за кисетом:
        - Все стоит, все стоит…
        На нейтральной полосе, среди бородавчатых, засохших кочек вот уже третий день стояла раненая лошадь. Стояла неподвижно, опустив голову. С дряблых, полу раскрытых губ ее тянулась кровавая слюна. Когда на нее смотрели в стереотрубу, она почти вплотную подвигалась к окулярам, и в большом глазу ее можно было заме тить тупую боль, тоску и недоумение.
        Земля поддерживала ее. Та земля, на которую она ступила когда-то белолобым жеребенком, приветствуя мир радостным, переливчатым голосишком. Когда ноги у жеребенка сделались резвыми и струйка гривы потекла по гибкой шее, он принялся покусывать круп матери и гонять молодых кобылиц. Когда он вырос, его стали зап рягать. Он взвился на дыбы и протестующе закричал, когда завели его первый раз в оглобли. Но в оглоблях, да еще с удилами во рту, трудно протестовать, и он побе жал, а потом побрел по дороге, убегающей вдаль, к горизонту.
        С тех пор ему всегда казалось, что там, у края земли, конец дороги и он довезет тяжелую поклажу и увидит что-то неведомое.
        Выпадали дни, даже целые недели, когда отпускали спутанную конягу на волю, и она култыхала одна себе по прохладной траве, в прохладной темноте и слушала голос дергача.
        Конюх водил ее на водопой к речке, и она долго, смачно тянула воду губами, а человек длинно посвистывал ей, может быть думая, что под мерный и тихий свист коню слаще пьется.
        Менялись поклажи: лес, дрова, сено, кирпичи, мешки, водовозная бочка, а дороге не было конца. Она вела конягу и вела и вот привела туда, где грохот, сутолока, крики.
        Сперва коняга прядала ушами, пятилась и храпела, рвала со страха постромки. Ее то гоняли во весь дух люди с вытаращенными глазами, то заставляли шагать тихонько, с ленцой, убаюкивая длинной, как дорога, песней.
        Однажды ее впрягли в повозку вместе с двумя молодыми, горячими лошадьми. Их гнали прямо по подсолнечнику, кукурузе.
        Было дымно и жарко.
        Молодые лошади скакали по бокам, на ходу хватали сочные побеги кукурузы и глотали их, захлебываясь слюной.
        А коняга не могла. Ноги ее слабели, заплетались, делались непослушными.
        Та лошадь, что бежала справа, вдруг упала и взбила пыль ногами, а другая раскачивалась и сипло дышала, выворачивая мягкие ноздри, из которых ключами била кровь. И эта лошадь упала и потянула за собой старую конягу. Она шире расставила ноги, уперлась. Ее душила упряжь, но она не хотела падать.
        С повозки поднялся человек, вынул нож, обрезал постромки. Дышать сделалось легче.
        Человек погладил ребра коняги, ободьями выступившие на боках:
        - Ну, милый, только на тебя надежда, выручай!
        И старая коняга, видно, поняла человека, напряглась и потянула повозку дальше от грохота, сумятицы, воплей. Там, где попадались борозды или воронки, лошадь ступала осторожно, однако повозка все равно накренивалась, и с нее нес лись стоны и ругань. Наконец лошадь подсмотрела лесную дорогу и свернула на нее.
        Возле палаток с красными крестами коняга остановилась, расслабила мускулы, задумчиво опустила голову.
        Раненых унесли. Не ожидая, когда ее хлестнут и погонят, коняга отошла в сто рону и принялась выстригать из мятых кустов переросший пырей крупными, наполовину съеденными зубами.
        Вскоре и ее зацепило. В бок тупо шибануло, она рванулась было, но повозки сдвинуть не смогла. Еще раз рванулась, словно бы не поверив тому, что произошло, и почувствовала слабость в ногах и горячую боль внутри.
        Это случилось на высохшем болотце. Здесь еще с весны остались отпечатки следов птиц и рос небольшой пучок лабазника. Сгоряча она объела его, по давней привычке с толком используя остановку, но белый душистый цвет лабазника лишь обнюхала.
        Пошумел, пошумел на нее с повозки прихрамывающий на одну ногу солдат, потом с кряхтеньем обошел вокруг, покачал головой. Сказав: «Когда это война только и кончится?» - он снял с лошади хомут.
        Вечером он привел другого коня, надел на него хомут. Потник на хомуте был вытерт до блеска шеей старой коняги.
        - Отвоевался, трудяга!- тихо молвил повозочный и ушел, потрогав на прощанье конягу за спутанную гриву.
        Так она и осталась на ноле одна, всеми брошенная, никому не нужная. Запах лабазника щекотал в ноздрях. Ей виделся прохладный лес и за ним волнующееся море овса, которого она давно уже не едала досыта.
        До самой ночи она еще чего-то ждала, а затем, судорожно дергаясь, как спу танная, двинулась неизвестно куда. Ей хотелось к людям, но кругом было темно, и глаза тоже застилала темень. Природное чутье изменило ей, и она, выбившись из сил, остановилась. Она не заржала, а только робко зашелестела губами.
        Никто не отозвался, никто не пришел на ее робкий призыв. Так и стояла она между двумя враждебными мирами, в самом центре войны. Она будто знала, что если упадет, то больше никогда не поднимется и не увидит той дороги, что звала ее вперед и обещала что-то…
        Сержант Данила еще раз кинул цигарку под каблук и еще раз глянул в стереот рубу, должно быть на что-то надеясь.
        - Хотел сам - рука не поднимается… - Он опустил голову и после продолжитель ного молчания произнес: - Крестьяне бить лошадей могут вожжами там либо кнутом, но убивать - нет, потому он, конь,- работник.
        Так длинно и с неловкими намеками он еще никогда не разговаривал.
        - Конечно, конечно,- будто ничего не понимая, заторопился Ванягин.- Без коня у вас никуда.- И замолк, потому что сержант Данила поднял голову и прис тально взглянул на него. Он мог бы приказать Ванягину, но не приказывал.
        Ванягин не выдержал взгляда сержанта и опустил глаза. Лицо его сразу сдела лось виноватым, будто у напроказившего парнишки.
        - Скоро смену пришлю.
        Ванягин слышал, как осыпалась земля с бруствера. Траншеи для сержанта Данилы всегда были узкими. «Слава богу»,- облегченно подумал Ванягин, когда шаги сер жанта затихли и стало ясно, что отделенный не вернется.
        Еще никогда не тянулось так мучительно время на дежурстве, как в эти три дня.
        Сменщик, Яшка Голоухин, побывавший в тылу врага с десантом и считающий, что ему теперь все нипочем, ввалился в ячейку с шумом:
        - Артпривет наблюдателю! Дежурим? Много точек засек?
        - Одну.
        - Маловато.
        Он, не садясь, припал к окуляру стереотрубы, повертел колесико и засмеялся:
        - Вот это я понимаю - советский конь! Стоит на виду у фашистов и показывает непоколебимость. Если, мол, умру, так стоя!..
        - Ну ты, звонарь!- неожиданно замахнулся на него Ванягин.
        - Ты чего?- попятился Яшка от Ванягина, разом пришедшего в свирепость.
        - Ничего!- гаркнул Ванягин и, схватив карабин, вымахнул из окопчика.
        Ползти было трудно - укрытий никаких. Ванягин плотно прижимался к земле, а потом понял, что это бесполезно, поднялся и пошел неторопливо и даже как-то задумчиво, словно бы на прогулке.
        - Срежут! Псих ненормальный!- заорал Яшка, когда наконец пришел в себя.
        Но Ванягин дошел до коняги, приложился и выстрелил ей в голову.
        Старая коняга качнулась, узловатые, надсаженные колени ее подломились, и она рухнула на землю. Судорога пробежала от шеи до задних ног ее, и она вытянулась, протяжно, с облегчением вздохнув в последний раз.
        Ванягин со злостью выбросил дымящуюся гильзу и пошел обратно.
        Лошадь та снится Ванягину и по сей день…
        1958