Tresor Ее Величества. Следствие ведет Степан Шешковский
Юлия Игоревна Андреева


      Представляем новый детектив Юлии Андреевой, мастера исторического романа, автора популярных книг: «Последний рыцарь Тулузы», «Палач, сын палача», «Фридрих Барбароса» и многих других. Как связаны между собой похищенная фрейлина, обезглавленная служанка и пропавший девять лет назад жемчуг императрицы? Все это предстоит расследовать шестнадцатилетнему дознавателю Степану Шешковскому, чья злосчастная звезда вот-вот взойдет на небосводе российского сыска.







      Юлия Андреева
      Tresor ее величества
      (Следствие ведет Степан Шешковский)


      © ИД «Городец», 2020
      © Андреева Ю., 2020

* * *




      Глава 1. Движения луны

      ЗА ОКНОМ КАРЕТЫ – факелы сопровождающих: так близко, что захочешь, а ничегошеньки не разглядишь за рыжим, мелькающим перед глазами, пламенем. А ведь там на небе полная луна, огромная и круглолицая, прекрасная, как сидящая в карете женщина. Помыслы у луны странные, брюхата луна или просто полная, кто ж ее разберет, небесную владычицу, песни слагает, богу молится или ищет среди черных ночных облаков своего суженого. В карете двое: красивый темноволосый мужчина тридцати четырех лет от роду и рыжеволосая женщина, луноликая барыня под стать самой луне. Мысли у барыни странные, а помыслы… то ли о собственном потомстве Бога молит, то ли, не надеясь на чудо, названному, объявленному наследнику невесту подыскивает. Полна дама, в самом соку, да только не беременна, уж и в паломничества по дальним монастырям ездила, и на воды лечебные, а все без толку. Ох и нужно же это простое бабье чудо рыжеволосой тридцатичетырехлетней красавице, да вот не шлет Господь ей ни сына, ни дочки. Все у барыньки есть, всего вдосталь, на золоте кушает, на шелках почивать изволит, тюфяки лебяжьего пуха, а платьев-то, платьев… на
три жизни хватит, и еще останется. И любовь у нее есть, статный красавец, от одного взгляда которого можно разу ма лишиться, за один поцелуй черту душу продать. Верный, любящий, заботливый, уж почитай пятнадцать лет вместе, а ни на одну постороннюю ветреницу не загляделся, ни одной прелестнице воздушного поцелуя не послал. Одно непонятно: как, имея все, о чем другие и помыслить не решаются, нет у них самого главного – их продолжения, ребенка.
      Луна приметила с высоты карету, да тишком и пошла за ней, подглядеть, как люди живут, о чем мечтают, как свои дела обделывают. Интересно же. С неба факелы сопровождающих хорошо видны, да и российские дороги, чай, не дикие пустоши, не густые рощи-дубравы, едва стемнеет, на королевском тракте караульные на каждой версте зажигают по бочке с горящей смолою. Далеко видать. Впрочем, карета уже съехала с основной дороги и держит теперь путь в сторону лесного озера, но то луне не помеха: знает матушка-луна в лесу каждую тропку, а тут и вовсе просто, к дому колдуна местного движется карета. К тому, кто дорогу в будущее ведает и краткий путь в обход судьбе показать может.
      – Ох и страшно же мне, Алешенька[1 - Граф Алексей Григорьевич Разумовский, при рождении Алексей Розум (17 марта 1709, с. Лемеши Козелецкой сотни Киевского полка (ныне Козелецкого района Черниговской области Украины) – 6 июня 1771, Санкт-Петербург) – днепровский казак, фаворит (по не подтвержденным документально сведениям тайный супруг) императрицы Елизаветы Петровны. Старший брат Кирилла Разумовского, первый хозяин Аничкова дворца, генерал-фельдмаршал русской армии (1756).], ох и боязно, – тихо шепчет барыня, прижимаясь к плечу супруга. – Боюсь, не дело мы затеяли, за цельную жизнь ведь не отмолим.
      – Повернуть еще не поздно.
      – Вот если бы этот колдун теперича амулет какой дал или снадобье, чтобы у нас собственный ребятенок народился, озолотила бы, в графы вывела. За такое дело ничего не жалко, а так, ради этого негодника…
      В карете тепло, куда ни сунься – соболя, хоть накрывайся ими точно плащом, хоть ныряй с головой в нежный меховой омут. На мягких упругих сидениях – толстые матрасы, индийским муслином обитые.
      – Петр Федорович[2 - Петр III Федорович, урожденный Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский (21 февраля 1728, Киль – 17 июля 1762, Ропша) – российский император в 1762, первый представитель Гольштейн-Готторпской (Ольденбургской) ветви Романовых на русском престоле. C 1745 года – владетельный герцог Гольштейна.] объявлен законным наследником, а наследника нужно женить. Стало быть, все правильно делаем, по закону.
      – А что коли я, несмотря ни на что, рожу? Что тогда с этим Петрушей, прости господи, делать? – причитает красавица. – Вот итальянский лекарь приедет и вылечит. Куда мы, скажи на милость, тогда этого оболтуса с благоверной его денем? Ой, напрасно я тебя тогда послушалась. Пожили бы еще сколько-нибудь без наследника, надавили бы как следует, может, Святейший наш брак законным бы признал, а тогда уже пред Богом и людьми ты мой наследник, Алешенька! Ты и никто другой. Померла бы бездетной, и ты девушку за себя молоденькую взял. Чтоб хорошего рода была, крепкого, чтобы дядья, братья сразу же встали на твою защиту. И тогда…
      – Сколько раз повторять, не нужны мне другие женщины, Лизонька[3 - Елизавета I Петровна (18 (29) декабря 1709, Коломенское – 25 декабря 1761 (5 января 1762), Санкт-Петербург) – российская императрица из династии Романовых с 25 ноября (6 декабря) 1741 года, младшая дочь Петра I и Екатерины I, рожденная за два года до их вступления в брак.]. Не будет никого. Да и ты себя раньше времени не хорони, не рви мне сердца. А о Петре не думай, не повредит нашему счастью этот мальчик, он и теперь не более чем ширма. Не может страна без достойного наследника, смута начнется. Народ свое будущее должен видеть. Есть мальчик, вырастет, будет царем. Нет наследника – нет будущего, разброд и шатание. А вот родишь мне сына, тогда по-другому поговорим. Объявим Петра Федоровича сумасшедшим, сошлем в дальний монастырь, ты ведь у меня – душа безгрешная, все одно умертвить голштинца не позволишь, стало быть, жить будет. Да хоть на родину отправится, под крылышко своего любимого Фридриха[4 - Фридрих II, или Фридрих Великий, известный также по прозвищу Старый Фриц (24 января 1712, Берлин – 17 августа 1786, Сан-Суси,
Потсдам) – король Пруссии с 1740 года. Яркий представитель просвещенного абсолютизма, основоположник прусскогерманской государственности.]. Еще и благодарить тебя опосля станет, за привет да ласку. И от нареченной его избавимся, дай срок. Но только пока что потерпеть их малость придется. И не нужно ничего пугаться: может быть, колдун нам про ребенка сейчас и расскажет что делать, присоветует. Карета повернула, стало быть, уже близко, сейчас по левому берегу озерцо объедем, и на месте.
      – Хорошо бы, конечно, если бы он сейчас все за раз и выложил, Леший этот, я ведь уже думу думала, может, зазря я Ивана[5 - Иван VI (Иоанн Антонович) (12 (23) августа 1740, Санкт-Петербург – 5 (16) июля 1764, Шлиссельбург) – российский император из Брауншвейгской ветви династии Романовых с октября 1740 года по ноябрь 1741 года, правнук Ивана V.], от родителей оторвав, другим не отдала. Может, Господь мне этого ребенка посылал, а я и проглядела? В крепости, под замком держу. Разве ж это по-людски?
      – Другая бы, не раздумывая, приказала удушить волчонка, а ты ему жизнь подарила. Какую ни есть, а ведь жизнь…
      – Не знаю, не ведаю, за что тогда Господь карает рабу свою. За всю жизнь всего два раза и любила. Первый раз своего жениха, так он помер аж на венчание, мне на память даже подарков от него оставить не позволили, потому как черная оспа, и все сожгли; и второй раз, когда тебя в божьем храме увидала, когда голос твой ангельский услыхала…
      – Нашла что вспомнить, голос давно сломался.
      – А я до сих пор его слышу, Алешенька. Вот когда мне хорошо, и слышу, точно музыка херувимская сопровождает меня, и ты – ангел мой – поешь мне тихохонько, чтобы другие ненароком не услышали.
      Экипаж остановился, дверь распахнулась, кто-то из сопровождающих спустил приставную лесенку. И вскоре из кареты вышел сначала, кутающийся в черный плащ, статный мужчина, а после, опершись на его руку, женщина. Шитые золотом изящные башмачки на каблучках, должно быть, впервые соприкоснулись с осенней, начавшей раскисать, проселочной дорогой.
      Высокий, должно быть, побеленный забор не давал возможности рассмотреть дом, у калитки стоял здоровенный седобородый мужик в меховой безрукавке поверх чистой рубахи. По всему видно ждал. Серые волосы аккуратно расчесаны на прямой ровный пробор, бородища колдуна, должно быть, длинная и сивая, как старое мочало, по случаю приема гостей была заложена за ворот безрукавки, так что казалось, будто бы она вполне себе ухожена и невелика. Острый прямой нос на худом нервном лице и впалые глаза придавали сходство скорее не с птицей, а с покрытой прошлогодней сухой травой корягой, непропорционально длинные ручищи с узловатыми пальцами добавляли сходство. В общем, лешачью породу захочешь – не спрячешь, а этот не сильно и старался.
      – Надеюсь, твой человек не раскрыл ему, какие гости пожалуют? – Опираясь на руку кавалера, барыня смело направилась к колдуну.
      – Сказали, богатые помещики будут… – Алексей Григорьевич оглядел себя и свою спутницу, оба были одеты в добротные дорожные платья без украшений, на нем камзол и плащ, на Елизавете темный капор, с чего бы деревенщине признать, кто явился к нему на ночь глядя.








      Глава 2. Гадание

      ЗА СПИНОЙ ЛУНОЛИКОЙ дамы стояла полная луна. Колдун взглянул на луну, кивнул даме и, низко поклонившись, пригласил гостей в дом. Дама благосклонно улыбнулась и, бросив лукавый взгляд на луну, вошла во двор, куда перед ней уже проскочила пара сопровождающих их молодых людей, мало ли какие звери-оборотни проживают вместе с опасным колдуном. Будь они хоть львы, хоть медведи, хоть чудища неведомые – прямой долг офицеров защитить свою госпожу. Тем более, если и офицеры не из последних и сопровождают не какую-то там барыню-боярыню, а впрочем… господа же велели секрет держать, тайну инкогнито не раскрывать.
      На дворе не оказалось даже собаки, и только влюбленный в луну кот бесшумно шествовал по крыше, встречая свою высокую гостью.
      В полупустой горнице, куда пригласил гостей колдун, вдоль стен стояли длинные застланные домоткаными полосатыми ковриками лавки, такой же коврик-дорожка на полу, посередине пустой длинный стол, явно рассчитанный на большую семью. По стенам развешаны пучки трав на просушку.
      – Говорят, ты можешь узреть грядущее. Так ли это али брешут? – начал разговор гость. – А что коли ты морок наводишь, любезный? Как проверить?
      – Сами все и увидите, – пожал плечами старик. – Вы ведь, господа хорошие, про себя да своих близких вопрошать желаете, так нешто как они выглядят не знаете? В чем обман, коли своими глазами все будете наблюдать?
      – Хорошо. Что от нас требуется? Анна Васильевна[6 - Анна Васильевна (1729–1799) – дочь петербургского генерал-полицмейстера Салтыкова Василия Федоровича, жена князя Гагарина Матвея Алексеевича.], что давеча у тебя была, сказывала, ты вещь ее пропавшей племянницы, о которой она вопрошала, потребовал. Так мы тоже привезли…
      – Вещь понадобилась как раз оттого, что ваша знакомая свою племянницу в последний раз на ее святых крестинах видела и усомнилась, ее ли образ, я ей в подводном зеркале вывел. Запутанная там история и весьма паскудная. Ту девицу, что нам показали, похитили и, похоже, убили или в ближайшем времени убьют. Но Анна Васильевна как труп углядела, тут же сказала, что поскольку опознать его не в силах, и домоправительница Софья, что с ней приезжала, также барышни не видела, то пока все не прояснится, будет считать, что родственница ее жива и молиться о здравии. Тогда я и присоветовал какую-нибудь ее вещь привезти, чтобы наверняка. Потому как я, конечно, могу и могилу показать, да только коли не та девушка, коли сомнения есть, к чему же барыне за чужую покойницу золотом платить?
      – Вот горе-то какое, девушку убили. Я бы на месте Анны Васильевны все равно расспросила что да где. Будет теперь душа неприкаянная по земле бродить. Грех-то какой! – закручинилась гостья. – Впрочем, может, Анна Васильевна мало денег с собой взяла или еще что… Труп, говоришь, показал? Как она выдержала-то, бедная? Не один раз, поди, флакон с нюхательной солью доставала. Но да, действительно, бог с ними всеми. Поведай, мил человек, что от нас понадобится?
      – Для начала объясните, что узнать желаете? Кого увидеть? Тогда и решу что да как. Только упреждаю, за каждый вопрос плата отдельная, и деньги чтоб вперед.
      – Об этом не тревожься. – Алексей Григорьевич положил на стол первый кошелек, сев подле своей спутницы. – Говори, Лиза.
      – Есть у меня, у нас племянник, – барыня покосилась на Алексея Григорьевича, не обиделся ли, и продолжила. – Юноша, наследник, православного вероисповедания, по имени Петр. Вот, хотим ему невесту подыскать. Чтобы плодная была, здоровая и… чтобы польза от нее, а не вред… Признаться, я сама уже выбор сделала. Так что всех девиц смотреть не будем, ну их в самом деле. Только одну. Ее портрет нам привозили, с семьей я несколько лет тому назад была знакома. Родителям я уже и отписала. Матушка ее обещалась доставить, в начале зимы ждем, а там даст бог и свадебку сыграем.
      Слушая гостью, колдун вытер чистой тряпицей стол и положил на него неожиданно богато украшенное массивной серебряной рамой зеркало, залив его сверху водой. Справа и слева от зеркала он установил по свече в чугунных подсвечниках и, прошептав что-то, ткнул в центр импровизированного озерца пальцем.
      – Как, говоришь, зовут невестушку вашего Петеньки?
      – София Августа Фредерика[7 - Екатерина II Алексеевна Великая, урожденная София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская, в православии Екатерина Алексеевна (21 апреля (2 мая) 1729, Штеттин, Пруссия – 6 (17) ноября 1796, Зимний дворец, Петербург) – императрица Всероссийская с 1762 по 1796 гг.], – выдавила из себя гостья, вдруг вскрикнув и схватив своего спутника за руку. Из воды на них смотрела миловидная девица с ясными спокойными глазами и высоким лбом. – Гляди, гляди, Алешенька, это же… Ты портрет помнишь?
      – Помню, матушка! – Алексей Григорьевич протер глаза, но изображение не исчезло. – Там она вроде в красном платье изображена, и волосы были наверх зачесаны, а тут…
      – Точно, коса, да и сама не столь высокомерна и горда. Ну, удивил так удивил, Леший!
      – Из немцев, что ли? – Колдун почесал затылок. – Ну, коли признали, тогда, – он плюнул на палец и вдруг щелкнул по изображению, да так, что брызги полетели, а девушка вдруг чихнула и недовольно почесала нос.
      – Как вы ведете себя, Фикхен! Такой ли хочет видеть вас ваш жених?
      В зеркале появилась худощавая моложавая дама[8 - Иоганна-Елизавета Гольштейн-Готторпская (24 октября 1712 – 30 мая 1760) – мать императрицы Екатерины Великой, дочь любекского князя Христиана Августа, принцесса Гольштейн-Готторпского дома, супруга владетельного князя Ангальт-Цербстского.] в папильотках, поверх которых был надет полупрозрачный чепец. Дама говорила по-немецки, так что колдун ничего не понял, а может, сделал вид, что не разумеет.
      – Боже, Алешенька, как герцогиня похожа на своего брата! Одно лицо! – воскликнула Елизавета, невольно прикрывая рот ладонью.
      – Может, не будем смотреть? Вот как ты разволновалась. Да и я, признаться, натерпелся ужо страху. Слышишь, пойдем отсюда, пока не поздно.
      – Никуда мы не пойдем, раз так дело повернулось. Уж я потерплю, больше кричать не стану. Теперь самая она, правда, и раскрывается. Прости уж меня, касатик. Смотри, вот она снова появилась, невеста Петрушина.
      – Как ты думаешь, он изменился? – Девушка позволила служанке завязать себе чепец и сама надела халат.
      – Когда человек вдруг возносится на такую высоту, он неминуемо меняется. – Мать достала из специального ящичка крем и, задумавшись, начала втирать его себе в щеки.
      – Интересно, сумеем мы когда-нибудь полюбить друг друга? – Девушка взяла со столика небольшое зеркало, в котором вдруг вместо ее лица отразилось лицо склоненной перед магическим зеркалом Елизаветы. Испугавшись, они одновременно отпрянули от стекол, и подоспевший на помощь колдун спешно тряхнул узорчатую раму, так что по изображению пошла рябь.
      – Главное, чтобы ты приглянулась Лизхен, – донесся из-под воды голос матери. – Уверена, что он пляшет под ее дудку. Впрочем, жениху тоже необходимо понравиться.
      – А вы научите меня, как понравиться Петру Федоровичу?
      – Петру Федоровичу! Полагаю, по этому имени его называют только в официальных бумагах, тогда как для своих приближенных и, разумеется, будущей жены он, как и прежде, Карл Петер Ульрих. Когда он предал веру своих отцов, вашего батюшку чуть удар не хватил. Предупреждаю, если вы произведете благоприятное впечатление на Лизхен, а я всегда буду ее так называть, вам также придется отречься от нашей веры. По крайней мере, на первых порах.
      – Как меня тогда будут называть?
      – В православие есть имя София. Кроме того, русские добавляют имя отца, твоего отца зовут Христиан Август[9 - Христиан Август Ангальт-Цербстский (29 ноября 1690, Дорнбург – 16 марта 1747, Цербст) – князь Ангальт-Дорнбургский в 1704–1742 гг. (совместно с братьями), князь Ангальт-Цербстский с 7 ноября 1742 года (совместно со старшим братом до 1746 года), прусский генерал-фельдмаршал (1742), отец Екатерины II.], стало быть, тебя могут называть София Христиановна или София Августовна. Впрочем, у Лизхен хватит бесстыдства подобрать тебе имя на свой вкус.
      И все же это непостижимо. Лизхен, рыжая Лизхен, чуть было не стала женой моего родного брата! Сейчас бы у них были дети старше тебя, я называла бы ее дражайшей сестрой, а ты любезной тетушкой.
      – Пока эти дамы пользуются зеркалами, мы рискуем создать нежелательный коридор. – Колдун еще раз тряхнул раму, так что появившееся было изображение тотчас снова скрылось под рябью.
      – Еще немного, миленький. Озолочу! – взвыла гостья и, оттолкнув хозяина дома, впилась взглядом в готовящихся ко сну мать и дочь. Теперь девушка сидела на высокой кровати.
      – В любом случае наш возлюбленный монарх, великий император Фридрих, ссудил нас с тобой деньгами на дорогу и приказал сшить тебе и, разумеется, мне по паре платьев. Мы должны произвести достойное впечатление на Русский двор.
      – Пару платьев?! – хмыкнула Елизавета. – Воистину дар, достойный великого мужеложца!
      – Да уж, – улыбнулся Алексей Григорьевич.
      – Его Величество уверил меня, что его люди при дворе Лизхен постоянно доносят, что привычки наследника остаются прежними, и он, несмотря на изменение своего положения, все еще считает себя скорее хозяином Голштинии и преданным слугой короля Фридриха, нежели будущим российским самодержцем. Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский ненавидит и свое новое имя, и навязанную ему религию, и только и ждет, когда его тетка помрет, дабы самому занять престол и сделать из надоевшей всем старой России новую просвещенную и современную во всех отношениях Голштинию.
      – Это очень неразумно, на мой взгляд. – Девушка украдкой заглянула в зеркало и, снова встретившись глазами с Елизаветой, на этот раз пересилила себя и не отбросила зеркало. Изображение моментально исчезло, но София Фредерика продолжала попытки увидать наблюдающую за нею незнакомку. Она то отворачивала от себя зеркало, делая вид, будто бы позабыла о нем, то снова резко поворачивала его к себе.
      – Что же тут неразумного? Имей в виду, я поручилась за тебя перед Его Величеством. Я сказала, что ты сделаешь все возможное, дабы понравиться Елизавете, а когда ты, с божьей помощью, войдешь в августейшую семью, ты продолжишь быть верноподданной Его Величества. Так что, когда к тебе обратятся от имени нашего добрейшего короля, ты почтешь за величайшую честь послужить твоей родине. Твой долг…
      – Мерзкая предательница! – Елизавета поднялась, тяжело дыша, и колдун тут же подал ей кружку воды. – К черту немок, к черту все семейство! Пусть выбирает полячку, француженку, кого угодно, сил моих больше нет!
      – Нет! – в друг отозвалось зеркало. И Елизавета увидела, как хрупкая девушка спрыгнула с постели и подбежала к матери. – Но ведь это форменная глупость! Россия больше и намного сильнее Пруссии и Голштинии, вместе взятых, Российская империя – огромная держава. Какой смысл подчиняться Фридриху, будучи принцем или принцессой русских? Тем более взойдя на престол?
      – Замолчите! Что вы можете понимать в политике, глупая девчонка! Весь мир знает – немцы непобедимые воины! Великий Фридрих говорит, что ваш жених дал обещание его посланцам, что когда он станет русским императором, он отменит православие, упразднит церкви и монастыри и насадит лютеранскую веру.
      – Но это и погубит его! – не унималась девушка. – Спросите кого угодно, кто такие русские, и вам ответят – православные! Если Карл Петер сделает такую глупость, в стране поднимется мятеж, который невозможно будет подавить всеми воинскими силами короля Фридриха. Да и не пришлет Его Величество свои войска, станет он из-за глупости Карла Петера Ульриха рисковать своей армией?!
      – Но Его Величеству Фридриху виднее, что лучше для России, а что нет.
      – Когда я стану женой Петра Федоровича, не Карла Петера, а Петра Федоровича, я не пожалею сил, чтобы отговорить его от столь губительной идеи, и сделаю все возможное, чтобы он утратил свою детскую веру в добрейшего короля Фридриха.
      Звонкая пощечина закончила объяснения между матерью и дочерью.
      – Если ты позволишь, я бы сказал, что девочка совсем не глупа. Она умная и смелая. – Алексей Григорьевич поднялся с места и прошелся по горнице. – Я считаю, что дам нужно принять со всем радушием. В любом случае вы ведь не обязаны венчать Петра с этой его невестой в первый же вечер.
      – План Фридриха относительно Петра Федоровича настолько нелеп, что я бы даже не дерзнула выносить сие на обсуждение совета, – помедлив, продолжила Елизавета. – Не исключено, что он существует исключительно в дурной голове Иоганны. Можем мы увидеть встречу этой дамы с императором Фридрихом, будь он неладен? Наши люди докладывают, что герцогиня много лет тайно влюблена в своего монарха.
      По знаку Елизаветы Алексей Григорьевич положил перед колдуном второй кошелек. Изображение заплясало, и тут же на глади зеркала появилась одетая в скромное платье темного шелка Иоганна. Женщина поцеловала протянутую ей для поцелуя руку и тут же подняла на своего короля полные восторга глаза.
      – Вы отправитесь в Россию вдвоем с дочерью. Вам не нужна пышная свита, и мужа своего, дурака и нытика, оставьте дома. Служанок найдете на постоялых дворах, лучше, если обойдетесь вообще без прислуги, недопустимо, чтобы чужие люди рылись в ваших бумагах. Вы будете путешествовать как графини Рейнбек, ничем не приметное имя, и поведение ваше в пути должно тому соответствовать. Ваши документы уже готовы. В пути вы можете поиздержаться, поэтому мой казначей выдаст вам сто талеров сейчас, и еще вы получите по дороге. Не стоит возить с собой слишком большую сумму. Это привлечет к вам воров, и бог ведает, что вы станете делать, если вас ограбят. Ваш путь пройдет, – он подвел Иоганну к столу, на котором лежала карта, – вот через эти города. Останавливаться будете на отмеченных здесь постоялых дворах. Здесь и здесь вам передадут еще деньги и дальнейшие инструкции. Вы сошьете несколько платьев для дочери и себя. Надеюсь, ваша София Фредерика девственница? Там ее подвергнут осмотру.
      – Разумеется, Ваше Величество. София Фредерика чиста и непорочна. Кроме того, она умна и весьма начитана для своих лет, изучает философию и физику.
      – Это похвально, – король задумался, – при русском дворе ей придется блеснуть не только красотой, но и умом. Вы уже не успеете нанять русского учителя, так что я дам ей книгу, по которой она сможет заниматься в дороге. Будет очень мило, если она в первый же день заговорит с императрицей на русском, и сделает это по возможности правильно. Помнится, я однажды видел вашу дочь, но не разговаривал с ней и не могу составить представления относительно ее ума или здоровья, поэтому не лгите мне, на кону достаточно большая ставка.
      – Я не посмела бы…
      – Она стройна? Не кривая? Не косая? Слышит хорошо? Поймите, на сегодняшний день Россия сделалась одной из самых сильных держав, Елизавету Петровну не соблазнить ни богатым приданым невесты, ни перспективой союзнического договора. От жены своего наследника она потребует одного – родить будущего российского императора. А лучше, если детей будет много. Ее осматривал медикус? Что он говорит о способности вашей дочери к деторождению?
      – О да, о да, доктор считает, что София Фредерика буквально создана для того, чтобы быть матерью.
      – Надеюсь, что такого же мнения будут и русские эскулапы. Хуже, если осмотр поручат лейб-медику Ее Императорского Величества графу Лестоку[10 - Граф (1743) Иван Иванович Лесток (Иоганн Германн Лесток) (29 апреля (9 мая) 1692, Люнебург – 12 (23) июня 1767, Санкт-Петербург) – хирург немецкого происхождения, первый в России придворный лейб-медик, действительный тайный советник (1741), главный директор Медицинской канцелярии. В конце 1730-х и начале 1740-х гг. – доверенное лицо Елизаветы Петровны, организатор дворцового переворота 25 ноября 1741 года. Агент французского дипломатического влияния. С 1745 года в опале.], как известно, он находится на содержании у французского монарха, и для него наша Фредерика – кость в горле. Остерегайтесь этого человека, по нашим сведениям, он сделает все возможное, чтобы императрица отдала предпочтение француженке.
      – А известно ли, каких женщин предпочитает Его Высочество? – Иоганна заметно нервничала.
      – Мне докладывают, что его сердце склоняется скорее к польской принцессе, но у нее наименьшее число козырей. Если они выберут датскую Луизу… – Король прошелся по комнате, заложив руки за спину, не смея пошевелиться, Иоганна следила за передвижением своего государя, боясь пропустить слово или даже жест. Дания – давний враг Пруссии, если они решатся призвать к себе Луизу… Нет, только не это.
      – Но я слышала, Луизе уже двадцать три года… она стара для наследника, – попыталась возразить Иоганна и тотчас замолкла, напоровшись на насмешливый взгляд Его Величества.
      – Ну, конечно, в двадцать три года женщина уже ни на что не годна? Не забывайте, что речь идет о принцессе! Впрочем, для нас выгоднее, чтобы Елизавета Петровна придерживалась ваших взглядов. Повторюсь, России нужен наследник престола, а не приданое, так что у Фредерики есть шанс.
      – Благодарю вас. – Герцогиня снова склонилась перед Его Величеством.
      – Теперь что касается вас. При дворе русской государыни держитесь так, чтобы большую часть времени быть на виду. Это поможет моим людям связаться с вами, не привлекая излишнего внимания. Вы будете записывать все, что происходит при дворе, мелочей, как известно, не бывает. Поэтому составляйте подробные отчеты. Эти бумаги вы станете передавать моим людям или оставлять там, где они вам это порекомендуют. Я не стану сейчас обременять вас расположением «почтовых ящиков», Русский двор постоянно переезжает из одного дворца в другой. Таковые есть практически в каждом любимом местечке Елизаветы, но их слишком много, и вы, пожалуй, запутаетесь.
      – Но как я узнаю ваших посланцев? – Платок в руках герцогини трепетал, точно готовая улететь бабочка, но Иоганна не смогла бы вспомнить, как он оказался у нее в руках.
      – Вы получите все инструкции на постоялом дворе, обозначенном на вашей карте двойным крестом. Кроме того, в России сейчас находится мой посол Мардефельд[11 - Аксель фон Мардефельд (1691 или 1692–1748) – прусский посланник в России в 1744–1746 гг.], он свяжется с вами. – Изображение поблекло и исчезло.
      – Еще вопрос. Я хочу увидеть… – Елизавета тяжело дышала, и Разумовский обнял ее за плечи, с тревогой заглядывая в глаза.
      – Больше не получится. – Колдун отодвинул зеркало от гостей, разбрызгав воду.
      – Мы платим. Леша, скажи хоть ты ему!
      – Золота у тебя, барыня-государыня, хватит, а вот сил… – Мужик покачал седой головой. – В другой раз заезжай или мужа своего пришли, он теперь этих господ в лицо знает, не обманется. А тебе точно нельзя.
      – Но я про ребеночка еще хотела узнать. Про нашего с Алешей. Будет ли? Нет?
      – Коли ты ребенка удумала рожать, то лучше поберегись. Себя пожалей, гадание не только золото, силы жизненные вытягивает. А на это дело много сил и выносливости надобно. Себя пожалей, коли меня не жалко.
      – Тебя-то что жалеть? – всхлипнула императрица.
      – Так случись с тобой что, слуги твои меня точно капусту изрубят или огнем пытать станут, случится же непременно. Семейная в тебе болезнь, тяжелая очень, оттого и трудно тебе будет рожать.
      – Но что же делать?!
      – В другой раз пущай он один ко мне приедет, такому ладному казаку ничего от нашей ворожбы не сделается, а вот ты…
      – Не изрубят тебя, пальцем не тронут, Леший, ну помоги, верю в тебя, как ни в кого еще не верила. Я прикажу, так тебя никто не посмеет тронуть. Дай еще хоть разик заглянуть в твое зеркало. Дай лицо своего дитяти узреть.
      – Пойдем уж, Лизонька. Он все сказал, да и светает уже. – Разумовский поднял государыню и повел или, скорее, потащил ее к выходу. – Отдохнешь на постоялом дворе, а я в другой раз заеду и все узнаю. Все, что прикажешь.
      – Но я?! – Императрица попыталась кинуться к, казалось, снова замерцавшему в ответ на ее невысказанные вопросы зеркалу, когда колдун вдруг схватил его и одним движением выплеснул воду на пол.








      Глава 3. Ночные кареты

      ДОЛЖНО БЫТЬ, ДОЖДЬ прошел. Во дворе на дорожках стояли лужи. Не желая, чтобы Елизавета промочила ноги, Алексей Григорьевич на руках донес ее до кареты, над трубой которой был заметен голубоватый дымок. Из кареты поспешно выскочили, должно быть, забравшиеся туда отдохнуть и обогреться возле маленькой каретной печки офицеры свиты. Впрочем, к чести императорских сопровождающих, молодые люди, по всей видимости, отдыхали по очереди, и пока четверо мирно кемарили в господской карете, двое несли вахту, прячась под навесом для сена. Хотя кто сказал, что те, что были в карете, там бездельничали? Кто-то ведь должен был печку топить в отсутствие Елизаветы и Разумовского. Во всяком случае, и те, и другие сразу же выбежали навстречу господам, распахнув и калитку, и дверь кареты, и, разумеется, опустив крошечную лесенку в две ступеньки.


      КАК И БЫЛО УГОВОРЕНО заранее, затемно с постоялого двора навстречу императрице выехала другая карета, в которой на мягких диванах, обтянутых лионским полосатым бархатом, сидели придворная дама Мария Семеновна Чоглокова[12 - Мария Семеновна (Симоновна) Чоглокова, по второму мужу Глебова (1723–1756) – обер-гофмейстерина, статс-дама, по матери Христине Самуиловне Скавронской родная племянница Екатерины І и двоюродная сестра императрицы Елизаветы Петровны.] и одетый в дорожный кафтан Разумовского сопровождающий ее Иван Иванович Бецкой[13 - Иван Иванович Бецкой (3 (14) февраля 1704, Стокгольм – 31 августа (10 сентября) 1795, Санкт-Петербург) – видный деятель русского Просвещения, личный секретарь императрицы Екатерины II (1762–1779), президент Императорской Академии искусств (1763–1795), инициатор создания Смольного института и Воспитательного дома. Возглавлял комиссию по каменному строению в Санкт-Петербурге и Москве.]. Высокий и статный Бецкой в темном, плохо подходившем ему, парике играл роль Алексея Григорьевича, зато Чоглокову вполне можно было впотьмах перепутать с государыней.
      На постоялом дворе стража факелов не зажигала, так что если кто-то и приметил Чоглокову с Бецким, быстро проскользнувших, он – через центральный вход, она – через отдельный, то во дворе разглядеть их лица не было уже никакой возможности. Когда таинственные пассажиры заняли свои места, стража позволила себе воспользоваться факелами.
      До указанной на карте развилки, на которой следовало дожидаться прибытия кареты императрицы, было часа полтора, тем не менее, выехав на главный тракт, карета вдруг неожиданно остановилась.
      – Что случилось? – Иван Иванович ободряюще стиснул похолодевшую от страха руку спутницы.
      – Оставайтесь на местах, – тихо скомандовал ехавший справа от кареты начальник караула Домашев, – к нам приближается другая карета.
      Действительно, впереди четко различались огни факелов.
      – Мы же не могли опоздать? – смутился Бецкой.
      – Возможно, они выехали пораньше и не стали ждать на дороге, – предположила Мария Семеновна. – Мне кажется, что в любом случае нам следует выйти из кареты и встретить Елизавету Петровну, как это предписано этикетом.
      – Спешиться. Выходите, – выдохнул начальник стражи, – если это не они, будет случайным ночным путникам ноктюрн-загадка, кого тут так встречают. Теперь карет у у же можно было разглядеть, ее сопровождали шестеро конников с факелами.
      Стражники выстроились перед Чоглоковой и Бецким, заставив их почти что сойти с натоптанной дороги, так что Мария Семеновна по нечаянности вступила расшитым мелким бисером сафьянным сапожком в раскисшую землю, неприятно. Кутаясь в теплую пуховую шаль, статс-дама с тревогой наблюдала за приближающимся экипажем. Ближе, ближе, как жалко, что в такой темнотище не разглядишь лиц! Карета, четыре лошади, неприметные дорожные одежды сопровождающих. Если бы эта встреча произошла утром, хотя бы на рассвете, не было бы так жутко. Когда до кареты осталось метров десять, стало понятно, что это не свита Елизаветы Петровны. Чужие. Стража плотнее сомкнулась перед дрожащими от осеннего холода Бецким и Чоглоковой, и без того идущие шагом лошади замедлили ход, сопровождающие с обеих карет обменялись между собой незначительными репликами. Мария Семеновна вздохнула, наблюдая как мимо них медленно проплыла желтоватая в свете факелов карета, из которой выглядывала, немало удивленная ночной встречей, девочка лет четырнадцати. Встретившись глазами с Марией Семеновной, она, должно быть, что-то крикнула, махнув платком. Но в
следующее мгновение юную путешественницу заслонил едущий сбоку от кареты охранник.
      Немало удивленная и заинтригованная произошедшим, Мария Семеновна только теперь заметила, что ее изящные сапожки промокли. Подав руку Бецкому, она поднялась в карету и села на свое место.
      – Представляю, что подумала о нас эта юная особа, – рассмеялся Иван Иванович.
      Мария Семеновна была подавлена. Что кричала незнакомая девочка? Кто она такая? Был ли в карете кто-нибудь из взрослых? В таком возрасте девчушку должны были сопровождать родственники или хотя бы служанка. Впрочем, не исключено, что они спали, в то время как девица маялась бессонницей.
      – Девочку везли в сторону столицы. Хорошо вооруженная охрана и при этом без гербов? – должно быть, уловив настроение своей спутницы, первым заговорил Иван Иванович.
      – Мне кажется, что разумнее было бы остановить этих господ и расспросить их, кто они и куда следуют, – неуверенно начала Чоглокова.
      – Побойтесь бога, сударыня, мы же с секретной миссией, – теперь Бецкой казался чем-то раздосадованным. – Вот получится конфуз, если Ее Величество будет ждать нас на той проклятой развилке.
      – Но девочка… мне показалось, что она просила о помощи? – Мария Семеновна чувствовала себя несчастной. – Елизавета Петровна будет в ярости, отчего мы ничего не предприняли. Во всяком случае, мне будет крайне неловко, рассказывая ей о сегодняшнем происшествии, признаваться, что понятия не имею, кто эта молодая особа и что ей было нужно от нас.
      – Помощи? – удивился Иван Иванович. – По мне, так эта кляйне метхен, начитавшись любовных романов, возжелала дорожных приключений, о которых можно будет вспоминать долгими ночами. Во всяком случае, я ясно видел, как она бросила бутоньерку одному из наших бравых кавалеров. Расскажите лучше Елизавете Петровне о внезапном дорожном романе между неизвестной инфантой и юным офицером.
      – Бутоньерку? Какая глупость! Я практически прочла по губам слово «помогите».
      – Бутоньерка это была или нет, но один из наших охранников подобрал ее с земли, когда карета проехала мимо нас, – настаивал Бецкой.
      – В таком случае я приказываю, чтобы вы немедленно добыли мне эту самую бутоньерку или что там такое вывалилось из кареты! – холодно потребовала Чоглокова, задетая уже тем, что Бецкой оказался более наблюдательным, нежели она. Впрочем, что-то в руках юной путешественницы действительно мелькнуло, сама Мария Семеновна приняла предмет за платок, но, когда между каретой и статс-дамой возник всадник, глазастый Иван Иванович умудрился разглядеть, как незнакомка бросила что-то на дорогу, а вот она, увы, нет.
      – Можем мы остановиться буквально на секунду? – высунувшись из кареты, громко поинтересовался Бецкой у ехавшего рядом с дверью начальника охраны.
      – Ночная ваза за софой, – отмахнулся от него Домашев.
      – Не хотите останавливаться, поговорим так. Один из ваших людей только что подобрал нечто вывалившееся из той кареты. Мария Семеновна требует со всей поспешностью подать ей сей предмет, – строго сообщил Бецкой.
      – Скажите, что я возмещу господину офицеру его стоимость или сделаю какой-нибудь другой памятный подарок, – желая сгладить неприятное впечатление, выкрикнула Чоглокова. И через минуту юный офицер протянул через ее окошко сильно пострадавшую от дорожной грязи шелковую розу, какими обычно украшают бальные платья.
      – М-да… вот и проявляй после этого любопытство, – Мария Семеновна с отвращением бросила цветок на пол, поспешно вытирая руки о платок.
      – За грязную розу вы можете презентовать не менее грязный платок, – со злорадной улыбкой предложил Бецкой.
      Чоглокова задумалась на секунду и затем аккуратно вытащила из прически шпильку, головка которой была сделана в виде крошечного цветочка, в центре которого сиял настоящий бриллиант, и передала сувенир не ожидавшему такой высокой награды юноше.
      – Примите же и от меня этот скромный цветок, как память о дорожном приключении, произошедшем этой ночью, – произнесла она с чарующей улыбкой, после чего закрыла шторку окна и блаженно откинулась на подушки. Настроение резко пошло на подъем. Теперь юноша будет уже грезить не случайной девочкой, повстречавшейся ему на дороге, а светской замужней дамой, особой, приближенной к Ее Императорскому Величеству. Что это может дать? Да ровным счетом ничего, быть может, проходя мимо склонившихся в приветствии офицеров стражи, она станет искать среди них сегодняшнего юношу, а он будет писать ей неуклюжие стихи или даже сложит пару песен. Впрочем, более вероятно, что она забудет о нем буквально на следующий день, так что только алмазная шпилька останется у несчастного, как свидетельство его так и не возникших отношений с прекрасной дамой.
      Они минули три горящие бочки, отмечающие версты, когда карета свернула на развилку, у которой была назначена встреча.


      ПРИ ВИДЕ ПРИБЛИЖАЮЩЕЙСЯ кареты Елизаветы фальшивые императрица и ее фаворит вышли из своего экипажа, а сопровождающие их офицеры спешились и, выстроившись с факелами, приветствовали государыню.
      – Тебя не заподозрили? – Елизавета поцеловала Чоглокову в щеку, невольно отмечая, что кожа кузины холодна, точно лед. – Замерзла-то как, застудишься, на мне грех.
      – Да что вы, мы же почитай все время в карете сидели, точно не застужусь. Не беспокойтесь, потом я ведь в вашей шали.
      – Как вчера прошло?
      – Весь двор приехал на постоялый двор вечером, а ваша карета как бы задержалась в пути. Дамы подтвердили, что вы с Алексеем Григорьевичем благоволили приказать оставить вас в покое. В общем, заявились на ночь глядя, я сразу в ваши покои прошла, там вход отдельный, удобно очень. Пока наши усердие пытались выказать, я и проскользнула. А Мавра[14 - Мавра Егоровна Шепелева, в замужестве графиня Шувалова (23 апреля (4 мая) 1708 – 9 (20) июня 1759) – ближайшая подруга Елизаветы Петровны и статс-дама ее двора, жена Петра Ивановича Шувалова. Первоначально именно ее влиянию обязана своим возвышением партия Шуваловых.] еще и сказала, что государыне-де нездоровится, будто бы зубы ноют.
      Засветло мы с Иван Иванычем тем же способом вышли, видел кто, нет, про то точно не скажу. Но если и видели, сами изволите наблюдать, мы с Бецким аккурат, как Алексей Григорьевич научил, все и проделали. Я в вашей шали, но, извольте видеть, в своем платье.
      – Отчего же в своем? – у дивилась Елизавета. – Чего-чего, а нарядов у меня вдосталь. Али ты, статс-дама, не ведаешь?
      – Ведаю, государыня, – Чоглокова присела в реверансе, – тридцать две тысячи, из них на это путешествие с собой взято штук сто, чтобы выбор был.
      – Рост у вас с Марией Семеновной одинаков, сложение сходно, все-таки родная кровь, – всунулся со своими объяснениями Бецкой. – Я и рассудил, если государыня ни свет ни заря куда-то уезжает, стало быть, желает сохранить это дело в тайне. Соответственно, и оденется в платье одной из своих дам, чтобы выглядеть неприметнее. А в кого проще всего переодеться, в госпожу Чоглокову. Получается так, государыня одолжила платье у Марии Семеновны, а потом рассудила, мол, дюже прохладно, да и прихватила любимую шаль.
      – Придворная дама играет роль императрицы, которая играет ту же придворную даму, – лихо закручено. Не переборщили с шалью-то? Сами знаете, ни у кого больше такой нет.
      – В самый раз, Ваше Величество, – расплылся в доброжелательной улыбке Бецкой. – Шаль приметная, зеленая, пушистая, сами изволите говорить, ни у кого такой больше нет. Если кто и приметил даму, из ваших покоев выходящую, на шаль эту глядел, потому как диво дивное. Помните, Андрей Иванович Ушаков[15 - Граф Андрей Иванович Ушаков (1672–1747) – русский военный и государственный деятель, сподвижник Петра I, генерал-аншеф, начальник Канцелярии тайных и розыскных дел в 1731–1746 гг.] рассказывал, как люди, у которых кошелек, скажем, на базаре стащили или товар какой из лавки исхитили, воров описывают? Один заметил бородищу по пояс, другой повязку на глазу, третий костыль… Такие приметы первым делом в глаза бросаются, а начинаешь расспрашивать, какой был нос, какие глаза… никто ничего не помнит.
      – К тому же шаль ваша любимая, если бы вы не приказали любыми средствами, я бы, право, не осмелилась взять. Позвольте на ваши плечики теперь накинуть. Чувствуете, сколько она тепла-то в себя вобрала! С такой шалью шубы зимой не потребуется.
      – Все правильно сделали. Молодцы. Что же теперь, Алеша, всем вместе возвернуться? Боязно мне, как бы Марию Семеновну после этой прогулки не лихорадило.
      Разумовский задумался.
      – Лучше бы, конечно, чтобы вы теперь вместе с Иваном Ивановичем вернулись да в покои свои прошли, ибо у меня дело неотложное недалеко отсюда. Если желаете, могу Марию Семеновну с собой забрать, но это еще часа три в карете трястись. Так что луче вы, матушка, вместе с нею поезжайте. Вряд ли кто мог углядеть, сколько женщин уехало, а отсутствие статс-дамы все равно в глаза бросится. Тем более, что на этот раз с вами ни Анны Карловны[16 - Графиня Анна Карловна Воронцова, урожденная графиня Скавронская (7 (18) декабря 1722 – 31 декабря 1775 (11 января 1776) – жена канцлера графа Михаила Илларионовича Воронцова, двоюродная сестра императрицы Елизаветы Петровны, статс-дама, владелица торгового села Кимры.], ни Анны Васильевны нет, а одна Шувалова их не заменит.
      – Чтобы испортить настроение, мне и одной Екатерины Ивановны[17 - Екатерина Ивановна Шувалова, в девичестве Кастюрина (1718–1790).] с лихвой хватает. Мало того, что по природе своей мегера, каких поискать, так Александр Иванович, черт лысый, еще перца задает, за каждой юбкой, прости господи, волочится, а Екатерина Ивановна потом на моих девушках гнев срывает. Хорошо хоть дочку догадались не столь нервенную родить. Года через два получит фрейлинский шифр. А вот Анну Васильевну, по всему видно, обратно во дворец уже не заманим, семья ей дороже всего на свете. А жаль!
      – Так ведь вы говорили, что Анна Васильевна вам лично рекомендовала… – Разумовский вовремя закрыл рот.
      – Не лично, а письмом. Лично я ее, сердешную, почитай год не видела. Ну, может, теперь, коли уж приехала племянницу искать, так заедет. В былые-то годы уж какими подругами были.
      – Вы можете через главный вход пройти, а я через отдельный, по той же тропинке. Теперь уже лицо можно не прятать, – затараторила Чоглокова. – Иван Иванович правильно говорит, в темноте никто ничего, кроме шали, заметить не мог.
      – Ну, с Богом. – Елизавета повернулась к Разумовскому и вдруг, не стесняясь, нежно прильнула к нему. – Будь осторожен, Алешенька. Не знаю, как у тебя сложится с Ушаковым, но если старик ничем помочь не сможет, послушай доброго совета – поговори с Александром Ивановичем Шуваловым[18 - Граф Александр Иванович Шувалов (1710–1771) – доверенное лицо Елизаветы Петровны и в особенности Петра III, камергер, начальник Канцелярии тайных и розыскных дел, генерал-фельдмаршал, сенатор, член Санкт-Петербургской конференции. Родной брат Петра Ивановича Шувалова и двоюродный брат Ивана Ивановича Шувалова, фаворита Елизаветы Петровны.]. Не знаю, какая кошка между вами пробежала, но Александр Иванович первый помощник Ушакова, его ученик. Кроме того, Андрей Иванович хоть и крепок, но весьма уже в летах, коли для расследования этого проклятущего выпадет ему в холодном схороне сидеть, в карете трястись, драться да догонять, так я бы лучше поберегла его, зато Александр Иванович…
      – Справимся, не беспокойся.
      Какое-то время они стояли, нежно прижавшись друг к другу, Алексей Григорьевич рассеянно поглаживал зеленый пух шали.
      – Главное, одна без меня к гаданию не приступай. Леший ясно сказал, нельзя тебе.
      – Не стану, раз обещала. Буду покойно тебя дожидаться, отдыхать да сил набираться. Только и ты уж не задерживайся.
      Наконец Елизавета позволила Алексею Григорьевичу усадить себя в карету, из которой они с Алексеем Григорьевичем только что вышли, рядом с ней устроились Чоглокова и Бецкой. Проводив их и махнув на прощание шляпой, Разумовский сел во вторую карету, и они разъехались в разных направлениях.








      Глава 4. Дусенька

      КАК СТРАННО УСТРОЕН свет. Деревня меньше города, тем паче столицы, а коли тебе помощь понадобится, сбегутся со всех домов. Не то что в Петербурге, народу тьма, а верного человека днем с огнем не сыскать.
      Девушка прошлась по комнате, посмотрела в окно. Подруга обещала прислать ей узел с перешитой одеждой еще вчера, да отчего-то запаздывала. Что, с одной стороны, не удивительно, дворцовая прислуга не может по собственному желанию выходить в город. Об этом Евдокия прекрасно знала, чай, сама совсем недавно еще красовалась с фрейлинским шифром. Впрочем, если Дусенька Самохина служила фрейлиной, ее доверенная подружка была обыкновенной комнатной девушкой, а, как правило, за прислугой меньше доглядывают. К примеру, кому какое дело, ограничивает ли себя служанка в пище или ест в три горла? Другое дело фрейлина, которая всякий день на виду. Если госпожа или господин прикажут, будет поститься день и ночь, повелят – и займется уничтожением пирожных с кремом, что твой генерал с армией противников, лишь бы правильную фигуру соблюсти.
      Вокруг город, кому какое дело, куда уходят слуги, выполнив свою работу. Странно, что подружка так замешкалась. А ведь она знает, что Евдокия бежала впопыхах, буквально в чем была, прихватив с собой только узелок с драгоценностями. И теперь, когда любезный друг повезет ее в церковь, что в его деревеньке, у нее не будет даже свежего платья, чтобы подойти в нем к алтарю.
      На самом деле Самохина мечтала о роскошной свадьбе, вроде той, какая была у статс-дамы Чоглоковой. Еще не будучи фрейлиной, Дусенька с родителями оказалась среди многочисленных приглашенных и с восторгом наблюдала невиданную доселе роскошь. Впрочем, тайное венчание – это даже интереснее. Жаль только, что приходится сидеть в этой дрянной гостинице, кормя клопов, уж лучше бы он сразу из дворца повез ее в церковь. А следом на лихих конях неслась бы погоня во главе с Шуваловым – он и так при дворе за всеми шпионит да доглядывает, – и Бецким.
      Девушка погладила тоненький браслетик с изумрудами. День идет за днем, двор уже должно быть уехал в имение Строгановых Братцево, так что, решись Дусенька покаяться перед государыней, пришлось бы еще и экипаж нанимать. Далеко.
      Конечно, можно было продать что-нибудь из украшений и пошить платье, но Дуся понятия не имела, к кому следует обратиться с подобным вопросом, да и как выйдешь из дома, когда тетка, должно быть, уже во все колокола бьет об исчезновении юной родственницы. Со своей теткой – близкой подругой самой императрицы – Дуся, правда, за все шесть месяцев нахождения при высочайшей особе так и не смогла познакомиться. Потому как Анна Васильевна сначала уехала в свое имение рожать, а затем родила и письменно испросила разрешения Елизаветы Петровны остаться с хилым, нуждающимся в ее заботе и материнском молоке ребенке, на последнем особенно настаивал доктор. О фрейлинском шифре для племянницы она тоже позаботилась письменно. Так и получилось, что доброй и благодарной по своей природе девице Самохиной так и не удалось припасть к ручке благодетельницы. И вот теперь, стоило ей бежать с любимым человеком, тетушка нежданно-негаданно объявилась в столице.
      В общем, неудобно получилось, вместо того, чтобы встретить родственницу со всеми полагающимися ей по праву почестями, она еще и отплатила черной неблагодарностью, сбежав с молодым чиновником. А ведь подобный поступок, скорее всего, первым делом ударит именно по дорогой благодетельнице. Вот что значит помогать бедной родне! Сначала по ней, а потом и по всему семейству Самохиных, в последнем полученном из дома послании значилось, что несравненная Анна Васильевна взяла на себя тяготу пристроить ко двору и младшую сестру Дусеньки, Полиньку, которой только-только исполнилось четырнадцать лет. Станет ли теперь тетушка возиться с ее сестрой? Или плюнет с горечью да и отречется от всего проштрафившегося семейства? А раз так, стало быть, своим, мягко сказать, неразумным поступком Дусенька невольно испортила жизнь ни в чем не повинной Полиньке. И теперь бедная девочка всю оставшуюся жизнь вынуждена будет прозябать в скучной деревне, вдали от света, вдали от любви.
      Впрочем, все еще можно поправить, главное, чтобы милый друг выполнил свое обещание и повенчался с ней. Женятся, а потом уж вместе упадут в ноги к государыне. Елизавета Петровна ни за что не простит распутства среди своих фрейлин, но законный брак – он и есть законный брак, прикроет ясный сокол ее повинную голову епаничкою, а со временем все простится и забудется. Разумеется, ко двору после такого конфуза не вернуться, да и не возьмут замужнюю фрейлину – не положено. Дуся ведь не дура, понимает, на что пошла, зато тогда, скорее всего, Елизавета Петровна не станет противиться назначению сестры, да и на благодетельницу Анну Васильевну тоже не озлится.
      Задумавшись, Самохина чуть не пропустила, как по скрипучей лестнице загрохотали шаги, и дверь в комнату распахнулась.
      – Зря ты, Дусенька, у окна сидишь, не ровен час, признает кто, – забеспокоился вошедший и, не приласкав суженую и не скинув плаща, первым делом задернул шторы.
      – Кто признает? Окно на задний двор смотрит, чай не на улицу, – Дусенька нежно прижалась к любимому.
      – Я возле этого постоялого двора человека Шувалова приметил, если вдруг и он меня видел, доложит куда следует. Придется переезжать. – Молодой человек аккуратно положил на комод треуголку, сбросил с плеч подбитый мехом плащ. Под плащом на нем обнаружился старенький кафтанишка темно-синего цвета. Отстегнув кружевные манжеты, чтобы не испачкать, жених бережно сложил их в треуголку и только после этого поцеловал невесту.
      – Так подружка платьев еще не привезла! – всплеснула руками Дуся. – Что будем делать?
      – Обойдемся как-нибудь. Потом заберешь, когда вернемся. На вот, плащ тебе купил менее приметный… капюшон на головку накинешь, и не признает никто.
      – Сейчас сразу и в деревню?
      – Не получится сегодня, подорожная не готова, – он сгреб из верхнего ящика комода прихваченные Дусей с собой драгоценности и, завязав их в узел, бросил в седельную сумку. – К другу моему поедем, у него до поры схоронишься.
      – Так ты же сказал, что у знакомых враз отыщут, – изумилась девушка.
      – У этого не отыщут, он недавно из-за границы вернулся, учился там, теперь вот на службу устраивается. Да не бойся ты, мне тебя у него проще оставить, если что, он как ученый медик помочь сможет.
      – В чем помочь, миленький? Поди рано еще. Да ты не собираешься ли?!
      – Не собираюсь, не бойся.
      – Ни к какому медикусу я не пойду! Не можешь меня в деревню свою везти, к тетке моей поедем, она как раз из имения воротилась. Тетка все поймет, может, и простит, пожурит для приличия, но не съест ведь.
      – Не устраивай мне бабьих истерик! Сказал пойдем, значит, пойдем. Не пойдешь, на руках донесу, невелик труд. А здесь мы не останемся, нашла дурака, Шувалова с Ушаковым дожидаться.
      – Как хочешь, а не пойду. А силой потащишь, кричать стану. Народ сбежится. Куда хочешь, но не к нему. Знаю я, как некоторые особливо оборотистые кавалеры делают, чуть что тащат наивную барышню к медикусу, а тот за несколько монет… Не хочу! Не желаю, чтобы мое дитя кто-то из моей же утробы вытащил. Понадобится, перед родителями повинюсь, одна в какой-нибудь глуши рожу и воспитаю, добрым людям отдам, а сама спрячусь навеки под клобук, а убивать не позволю.
      – Да кто об убийстве говорит?! Сумасшедшая! Выпей лучше лекарства, ты сейчас весь постоялый двор на ноги поднимешь. – Он обнял девушку, протягивая ей крошечную бутылочку.
      – Что это? Опоить меня задумал? Чтобы сонную распотрошить?! Ишь ты, бога не убоялся. – Дуся оттолкнула пузырек, да так, что тот покатился по полу. – Люди!
      – Опомнись, ну что ты тут будешь делать! Не блажи! Ну, прибежит стража, меня в кандалы, чай, ведаешь, где я служу. Узнает мой начальник, что я незамужнюю девицу совратил, тем более фрейлину государыни, – самолично кожу сдерет. Меня не жаль, себя пожалей, твоя семья в жизни не отмоется, сама говоришь, младшая сестра вот-вот приедет, как ей-то после такого сраму жить? А повенчаемся, спокойно родишь, кто там месяца считать станет? Ну, не хочешь к доктору, не надо. У знакомой моей старинной устроимся, она недалеко отсюда живет, тихо, богобоязненно, как оформлю документы, сразу и поедем. Ну что ты, глупенькая? Как тебе и в голову такое могло прийти? Софьюшка мне почти что как родная, тебе заместо старшей сестрицы будет, эта не выдаст, да и все лучше, чем на постоялом дворе.
      Дусенька на конец успокоилась, сев подле возлюбленного и даже склонив кудрявую головку к его плечу. Сбежав с любимым, она принципиально не делала придворной прически, обычно за исполнением парикмахерского указа «волосы вверх гладко убраны» следили статс-дамы. При этом никто не интересуется, идет девушке такой фасон или уродует ее. Вот она – Дусенька Самохина – от природы кучерява, точно ангелочек, и локоны эти ей весьма идут. А вот хоть ты что делай, хоть умри на месте, а волосы свои непослушные изволь сделать гладкими, да еще и уложи волосок к волоску. Впрочем, если проспала и прическу уложить не успела, всегда можно парик нацепить. Только в помещении в нем уж больно жарко. Того и гляди сопреешь.
      – А вот что, черт с ними, с шуваловскими топтунами, давай наперво пообедаем, а уж потом решим, куда ехать. Я вот что думаю, сдалась нам эта деревня, может, здесь и повенчаемся?
      Поцеловав Дусеньку, жених кликнул трактирного слугу, чтобы тот принес обед наверх.
      Пока девушка примеряла перед зеркалом обновку, слуга уже расставил на столе блюда, и оставшийся на несколько минут наедине с накрытым столом молодой человек щедро приправил суп своей нареченной снадобьем из бережно поднятой с пола бутылочки.
      После нескольких ложек Дуся почувствовала себя сонной и прилегла на кровать. Не спеша ее приятель прошелся по комнате, подбирая разбросанные вещички. А затем спустился к хозяину трактира и заплатил за проживание. Отнеся все вещи в экипаж, он не без труда доставил туда засыпающую на ходу спутницу.
      Провожающий гостей трактирный мальчишка последним видел Евдокию Самохину живой.








      Глава 5. Роза и жемчуг

      ЗА ОКОШКОМ ТЯНУЛСЯ унылый осенний пейзаж, покрытая инеем пожухлая трава, похожие на головы лесовиков кочки в снежных шапках, из прорех которых то тут, то там торчали травяные вихры. Под копытами коней слякоть, воздух студен, даже не скажешь сразу, то ли сквозняк из невидимой щели пробирает до костей, то ли это уже простуда взялась за свое паскудное дело – выживать из тела остатки человеческого тепла. Алексей Григорьевич зарылся в меховое одеяло, надеясь хоть немного поспать перед встречей с Ушаковым, да куда там, беспокойные мысли кружились в голове, роились досадливой черной массой, как на отцовской пасеке пчелы. А ведь было о чем подумать, например, как начать разговор с грозным Андреем Ивановичем и, главное, с его протеже, которого начальник Тайной канцелярии обещал предоставить для расследования. Знать бы заранее, что за человек, насколько ему можно доверять. В свои семьдесят один год Андрей Иванович мог самолично провести сложное расследование, распутать заговор и арестовать преступников. А даст человека, который в делах следственных ни бельмеса или, того хуже, которого еще и придется повсюду
за ручку водить, ходы-выходы показывать. Глупость. Так и надо сказать Ушакову, либо он сам, либо к черту.
      Зевая, Алексей Григорьевич потянулся, вдруг заметив, что его сапог проехался по чему-то мягком у. Нагнувшись, он обнаружил грязный и растрепанный матерчатый цветок, неизвестно каким образом оказавшийся в карете. Впрочем, почему неизвестно каким? Свалился, должно быть, с платья Марии Семеновны, и, не заметив, они с Бецким затоптали его ногами? Неудивительно, ехали-то в полной темноте, теперь же светало. Алексей Григорьевич даже смог определить, что когда-то это, с позволения сказать, украшение было розового цвета и, скорее всего, впервые увидело свет на бальном наряде. Стоп! Но Мария Семеновна была в темном дорожном платье. Он попытался представить бальный цветок на дорожном платье и невольно рассмеялся. Получается, что бутоньерку обронил Бецкой, этот красавец и покоритель сердец в пол не мог позаимствовать пустяшное украшение у какой-нибудь придворной прелестницы, а затем потерять его в карете. Алексей Григорьевич попытался вспомнить, у кого на ближайшем балу было подобное платье, но ничего не получилось. Он хотел было уже бросить розан, но тут же подумал, что даже если Бецкому и нет никакого дела
до сделавшей ему маленький любовный подарок дамы, он – Разумовский – просто не имеет права предоставить слугам возможность зубоскалить над незадачливой красавицей. Ведь когда цветок будет обнаружен, его без сомнения опознают, и бог ведает, что тогда придется вытерпеть несчастной. А ведь всем известно, как строга к адюльтеру Елизавета Петровна. Решив спрятать цветок и при случае вернуть его Бецкому или выбросить подальше от вездесущих придворных, Алексей Григорьевич завернул находку в платок и сунул в карман.
      Немало обрадовавшись, что ему удалось спасти честь незнакомки, Разумовский снова вернулся мыслями к Ушакову, пытаясь догадаться, какого именно следователя порекомендует ему железный старец. Елизавета Петровна считала, что Андрей Иванович выпишет своего коллегу из-за границы, но кто при российском дворе доверится пришлому дознавателю? Пусть даже самому хорошему, но пришлому. Какие у него связи, рычаги давления? Ведь разнюхивать придется на самом верху…
      Определенно там, где бы прошел вездесущий Ушаков, не прошмыгнет ни немец, ни француз. Вообще никто из поднадзорных иностранцев[19 - Тайная канцелярия осуществляла догляд за каждым приехавшим в Россию иностранцем.]. А впрочем…


      НЕСКОЛЬКО ЛЕТ НАЗАД Елизавета Петровна приметила необычайно красивого певчего придворного хора, записанного в реестре как Алексей Григорьев, то есть без фамилии, по фамилии-то он был Розум, и происходил он из семьи простого днепровского казака Григория Яковлевича Розума и Натальи Демьяновны Демешко. Роман между цесаревной и певчим начался практически сразу, в результате чего потеряли всякую надежду вернуть себе прежние права бывшие фавориты цесаревны Семен Нарышкин[20 - Семен Кириллович Нарышкин (5 апреля 1710 – 27 ноября 1775, Москва) – русский щеголь и бонвиван середины XVIII века, владелец домашнего театра, создатель моды на роговую музыку, генерал-аншеф, обер-егермейстер, посол России в Великобритании (1741–1743), кавалер ордена Святого апостола Андрея Первозванного.] и Алексей Шубин[21 - Алексей Яковлевич Шубин (1707–1765), фаворит Елизаветы Петровны до января 1731 года. Гренадер в Семеновском полку, отличался редкой красотой, ловкостью и энергичностью. Елизавета Петровна, при которой он служил ординарцем, дарила его своими симпатиями и слыла между семеновцами под именем «матушки». Анна
Иоанновна удалила Шубина от двора цесаревны сперва в Ревель, а потом и в Сибирь, на Камчатку, где он был насильно обвенчан с местной жительницей.] – оба в ту пору были отдалены от столицы. В одну из ночей, когда Алексей оставался в покоях у великой княжны, из шкатулки слоновой кости, что хранилась в специальном шкафу в гардеробной, исчезло жемчужное колье. По правилам, рядом с цесаревной всегда должны были находиться ее фрейлины и комнатные девушки, но в первые дни своего нового случая[22 - «Случай» – фаворит.] Елизавета Петровна отсылала всех в дальние покои, дабы никто не смущал ее скромного ангела.
      Расследование дерзкой кражи проводил лично начальник Канцелярии тайных и розыскных дел Ушаков, он же допросил всех находящихся при великой княжне дам и девушек, обшарил весь дворец, чуть ли не перекопал сад и даже пытался вскрывать стены и поднимать полы. Безрезультатно. На следующий день после кражи в Зимнем дворце, который чаще называли Смольный двор, проводился большой карнавал, на котором Елизавета и Алексей собирались появиться в испанских костюмах, а весь двор вплоть до последней комнатной девушки должен был преобразиться, представ в каком-нибудь причудливом виде. Разумеется, слугам были пошиты маскарадные костюмы, но в покои Елизаветы при этом никто из посторонних не заходил, две ее девушки сами посетили мастерскую, где получили заказанные платья и раздали их согласно списку.
      Во время опроса дворни никто не отважился вслух произнести имя нового фаворита Елизаветы, тем паче не открыл, что в ночь кражи случай находился у цесаревны, но разве ж во дворце что скроешь?
      Тогда же, получив от Ушакова подробный отчет о произведенном дознании, а также недвусмысленное пожелание допросить Алексея Григорьевича, Елизавета Петровна по-настоящему испугалась. Андрей Иванович знал свое дело, и там, где любой другой придворный скорее согласился бы отрезать собственный язык, а не выдать, что он посвящен в тайну личной жизни высочайшей особы, Ушаков выложил все начистоту, дав понять, что расследование зашло в тупик и не продвинется дальше до тех пор, пока Елизавета Петровна не дозволит допросить, и желательно под пыткой, бывшего у нее той ночью певчего. Ибо все нити вели к нему.
      Поняв, что Алексея Григорьевича подвели под монастырь, и если не удастся собрать достаточное количество доказательств невиновности любимого, Алексей на вечные времена прослывет вором, Елизавета приказала Ушакову закрыть дело и навсегда забыть о нем. Ибо пусть колье хоть драгоценное, хоть бесценное, а подставлять под удар любимого человека она не желала. О колье забыли, о расследовании тоже, со временем Елизавета смирилась с мыслью, что воры давно распродали жемчужины по отдельности, и она уже никогда не увидит отцовского подарка. Впрочем, цесаревна, и тем более дочь Петра Великого, не должна кручиниться по поводу какого-то колье. Зато облыжно обвиненного Алексея она к себе приблизила так, как никого еще до него не приближала.
      Совершив переворот в 1741 году, Елизавета сразу же сделала Алексея Григорьевича генерал-поручиком и действительным камергером, выправив несносную фамилию. Теперь его следовало именовать Алексей Григорьевич Разумовский. Должность камергера позволяла случаю дежурить при покоях цесаревны, что он и делал с заметным рвением, выходя на пост и в свою очередь, и перекупая дежурства у других камергеров. Взойдя на престол в 1742 году, Елизавета сделала Разумовского кавалером ордена Святого апостола Андрея Первозванного, обер-егермейстером, подполковником лейб-гвардии Конного полка, капитан-поручиком лейб-кампании и владельцем многих тысяч крестьянских душ. А позже тайно повенчалась с любимым в небольшой церквушке подмосковного села Перово, тайно для народа и для представителей высшего духовенства. В новом же, только что отстроенном Растрелли, Летнем дворце[23 - Летний дворец Елизаветы Петровны – несохранившаяся императорская резиденция в Санкт-Петербурге, построенная Б. Ф. Растрелли в 1741–1744 гг. на месте, где теперь расположен Михайловский (Инженерный) замок. Снесен в 1796 году.] с этого дня они жили
практически вместе. Разумовский поселился в смежных с покоями императрицы дворцовых апартаментах, каждое утро они завтракали вместе. На официальных приемах и обедах Алексей Григорьевич занимал место рядом с государыней. Но даже если бы они не жили в открытую, об особом статусе бывшего певчего говорило бы уже измененное специально ради него меню официальных обедов. Для казака Разумовского в реестр блюд были введены малороссийские кушанья, по которым он скучал со времени переезда в столицу.
      Самое странное, что расследование кражи полностью прошло мимо главного обвиняемого, никоим образом не затронув его. То есть влюбленный Алексей Григорьевич умудрился не заметить ту возню, которая сопровождала любые расследования Тайной канцелярии. Отдаленным эхом до него доходили слухи о произошедшей неприятности, но видя, что любимая не придает происшествию значения, Разумовский решил, что дело не стоит того, чтобы о нем расспрашивать, а потом и вовсе забыл о краже.
      И кто бы мог подумать, что именно теперь похищенные сокровища неожиданно появились, точно из-под земли, так что Елизавета была вынуждена рассказать мужу и о расследовании, проведенном Ушаковым, и о том, что именно он – Алексей – девять лет назад являлся главным подозреваемым и практическ и ходил под дыбой, на которую его мечтал повесить обожавший свою работу Андрей Иванович.
      Несмотря на недомолвки, покашливания и виноватые улыбки, Разумовский догадался, что дело было закрыто исключительно из-за того, что Елизавета опасалась, что Андрею Ивановичу не удастся доказать невиновность фаворита. Виданное ли дело, в покоях цесаревны все дамы, все лакеи, все камергеры и прочие проверены-перепроверены, все рекомендованы, почти все чьи-то родственники, и лишь один Алексей – чужой в этом мире.
      Утраченные жемчужины неожиданно вновь явились миру на детском карнавальном костюмчике девушки-бурятки, служащей при особе Елизаветы. Очень хорошенькая малышка присутствовала на карнавале в своем национальном платье и кокошнике, расшитом красными и зелеными бусинами.
      После того, как в 1735 году была обнаружена кража, Ушаков приказал спрятать до поры до времени все карнавальные костюмы, но так как расследование не было завершено, их так и оставили пылиться в одной из кладовок Зимнего дворца. Тем не менее некоторое время назад Елизавета получила в подарок еще двух маленьких бурят, которые должны были по задумке Петра Федоровича открывать бал. Мальчику дали пажеский костюмчик, в котором он очень недурственно смотрелся, когда же стали подыскивать платье для девочки, служащая при особе государыни бурятка Айдархан вспомнила о своем карнавальном платье, которое на нее надевали девять лет назад. Платье сыскали в Зимнем дворце, и девушка обещала привести его в должное состояние, постирав и заменив несколько еле-еле держащихся бусин. Когда же она замочила платье в горячей мыльной воде и начала тереть его руками, краска размокла, а красные и зеленые бусины неожиданно превратились в белый сверкающий жемчуг, так что, когда бедняжка наконец вытащила платье из таза, на красно-зеленом фоне перед ней сверкали крупные жемчужины. Плохо понимая, что произошло и, главное, что ей за
это будет, девушка кликнула на помощь, и вскоре явившиеся на зов слуги обнаружили жемчуг.
      Получалось, что кто-то разобрал колье и, предварительно покрасив жемчужины в яркие цвета, пришил их к аляповатому бурятскому наряду. Почему именно к нему? Так пятилетняя девочка вряд ли смогла бы что-либо заподозрить.
      Получалось, что расследование можно и нужно было возобновлять. И первым делом заново допросить всю швейную мастерскую. Конечно же, Разумовский мог взять эту работу на себя, поручив доверенным людям разобраться в ситуации, но теперь ему было обидно, что любимая женщина могла хотя бы на секундочку усомниться в его честности. Поэтому дело, которое начинал Ушаков, должен был завершить именно Ушаков, в то время как он – Алексей Разумовский – демонстративно бы умыл при всех руки, предоставив свершиться правосудию.
      Кроме того, была еще одна малоприятная деталь. За эти годы маленькая бурятка подросла и последние несколько лет официально состояла уже не в свите императрицы, а была приписана к его прислуге. А раз платье принадлежит бурятке, а сама бурятка его – Разумовского – собственность, стало быть, все это время проклятые жемчуга находились от Алексея Григорьевича на расстоянии вытянутой руки. А это уже не шутки!
      Разумовский вздохнул, вдруг поняв, что карета остановилась у крыльца какого-то особняка и, оказывается, он действительно уснул. Протерев лицо и уши, Алексей Григорьевич вылез из экипажа и, лениво потягиваясь и притоптывая, правая нога все-таки умудрилась затечь, направился к встречающему его на пороге лакею.








      Глава 6. Ушаков

      – ПАСЫНКА БЫ МОЕГО задействовать, вот только что из Персии вернулся, да, боюсь, опять у своего нового друга и благодетеля канцлера на Каменном отсиживается. Медом ему там, что ли, намазано? – Голос Андрея Ивановича был достаточно зычным и громким, таким голосом не с «ночным императором» разговоры разговаривать, слуг нерадивых гонять. – Говорит-де, устал. Отдых требуется. Ну, отдых я как раз понимаю, в баньку с дороги сходить, с женой помиловаться, с друзьями встретиться, так на все про все бери неделю, и еще дней шесть свободными останутся, так что со скуки подохнешь. Разве не так?!
      Он выразительно развел руками, так что наблюдающий за ним Алексей Григорьевич с трудом сумел сдержать предательскую улыбку. О невероятной трудоспособности Ушакова ходили легенды.
      – Вы совершенно правы, Алексей Григорьевич, иностранец в таком деле всенепременнейше сбрендит, а вот коли мы с вами Степана[24 - Степан Федорович Апраксин (30 июля (10 августа) 1702 – 6 августа (17 августа) 1758, Санкт-Петербург) – русский генерал-фельдмаршал времен Семилетней войны, который командовал русской армией при Гросс-Егерсдорфе.] моего к делу приставим?
      Я Степку-то с малолетства знаю, пять лет дитяти исполнилось, когда я на матушке его женился. В первый раз, помнится, подарил ему игрушечную сабельку и коробку солдат. А он принял, сам серьезный такой, не улыбнется. По всему видать – большим начальником станет. Толстый, крупный и при этом шустрый. Сын стольника Федора Карповича Апраксина, я его папку лично знавал, а вот со вдовой уже после смерти супружника-то знакомство свел. Вот как бывает. Моя Елена Леонтьевна[25 - Елена Леонтьевна, урожденная Кокошкина. По первому мужу Апраксина, по второму Ушакова. Свадьба с ней состоялась через ходатайство самого Петра I.] – добродетельнейшая из женщин, я вам доложу. Вы не слушайте, что ее за глаза усатой кличут. Знаю я, кто слухи сии распускает, наблюдаю, но ничего не предпринимаю пока. Усы присутствуют, врать не стану, впрочем, на усы я тогда не смотрел. На красоту ее загляделся, на стать! Увидел, понял: пропал. Раньше-то люди любить умели, не то что нынешние. Про присутствующих не говорю. – Он сделал вид, будто бы смутился, но Разумовский давно уже понял: коварный старик предпочитал резать правду-матку, а
если и не мог высказать собеседнику все, что о нем думает, то и дело как бы случайно допускал неприятные оговорки.
      – Помню, сразу я тогда понял, не по себе каравай выбрал, не моя это жар-птица, высоко летает, и небо у ней другое. Хоть в лепешку разбейся, хоть звезду с неба достань, и не взглянет на раба своего… – Ушаков кивнул лакею, и тот проворно извлек из комода штоф и разлил в заранее расставленные на столе рюмки вишневую наливку.
      – Как же вы уговорили Елену Леонтьевну выйти за вас? – Несмотря на намеки Ушакова, Разумовский был очарован рассказом.
      – Да как бы я уговорил? Так бы и стоял под ее окнами по стойке смирно, пока не обратился бы в соляной столб. Думал, ужо совсем изведет меня любовь эта, зараза. А тут как раз случилась оказия, вызывает меня Петр Лексеич для какого-то доклада. О постройке кораблей, что ли… доглядывал я тогда за работами на верфи, не суть. Помню, спрашивает он меня, отчего ты, братец, с лица спал? Никак недужишь? И тут я понимаю, а была не была, в ноги ему хлоп – и рапортую. Так, мол, и так, влюбился, чрез любовь сию и помираю. Он меня поднял и по всей форме допросил, кто, мол, такая, какого роду-племени да где живет? Я ему – вдова Елена Леонтьевна Апраксина, урожденная Кокошкина. Знаю, говорит, такую. Богата, неглупа и собой очень даже, несмотря на усики. Вот именно, кто она и кто я? Тайный фискал Его Императорского Величества. Она согласится, так родня ее меня в штыки примет. Не в штыки, так все одно – роптать станет.
      Выслушал меня Петр Лексеич да как заорет: «Я им поропщу, окаянным!» И тут же приказ издал, меня в гвардейские капитаны, но с тем, чтобы впредь все поручения получать непосредственно от Его Величества, и не иначе. К званию – поместья и крестьян. А потом обрядил меня в один из своих кафтанов, благо что росту я на полголовы всего ниже Его Величества, а в плечах столь же широк, и повез с невестой будущей знакомиться. Когда царь сватает, какая же дура откажется. Вот с тех пор и живем в любви да согласии.
      Впрочем, я не о себе, о пасынке хотел сказать. Он, конечно, теперь, что называется, на коне, секунд-майор Семеновского полка, орден Святого Александра Невского. Но ведь зато везде, где надо, пройти сможет. Знакомствами какими оброс! Ему иногда за глаза пеняют, мол, Миниха[26 - Граф Бурхард Кристоф фон Мюнних, в России был известен как Христофор Антонович Миних (9 мая 1683, Нойенхунторф, Ольденбург – 16 (27) октября 1767, Санкт-Петербург) – российский генерал-фельдмаршал (1732), наиболее активный период деятельности которого пришелся на правление Анны Иоанновны, гвардии подполковник Преображенского лейб-гвардии полка (с 1739 года за победу над Турцией).] предал, но да, я ведь допрашивал этого Миниха и знаю, такого не грех и предать, много кому от падения дражайшего Бурхарда добра перепало, – Ушаков смерил пытливым взглядом Разумовского, но тот умел держать удар и не вспылил. Все знали, что после ареста Миниха большая часть его владений досталась именно Алексею Григорьевичу.
      – Как известно, в решающий момент Миних поставил не на ту карту, – Разумовский торопливо отпил из своей рюмки, в свою очередь наблюдая за реакцией начальника Тайной канцелярии. Ни малейшего замешательства или смущения. Ушаков никогда не участвовал ни в каких переворотах, но все государи его отчего-то любили, Петр Великий считал Андрея Ивановича своим человеком, облагодетельствовав его и даже, как выяснилось, устроив брак с любимой женщиной, Екатерина I[27 - Екатерина I (Марта Самуиловна Скавронская, в браке Крузе; после принятия православия Екатерина Алексеевна Михайлова (5 (15) апреля 1684 – 6 (17) мая 1727) – российская императрица с 1721 года как супруга царствующего императора, с 1725 года как правящая государыня; вторая жена Петра I Великого, мать императрицы Елизаветы Петровны.] пожаловала Ушакова в генерал-лейтенанты и наградила орденом Святого Александра Невского. В то время он уже плотно занимался раскрытием самых сложных уголовных дел. Когда же на престол вступила Анна Иоанновна[28 - Анна Иоанновна (28 января (7 февраля) 1693 – 17 (28) октября 1740) – российская императрица из династии
Романовых.], Ушаков был назначен сенатором, а также начальником Канцелярии тайных и розыскных дел. Поговаривали, будто он лично пытал Волынского[29 - Артемий Петрович Волынский – (1689 – 27 июня (8 июля) 1740, Санкт-Петербург) – российский государственный деятель и дипломат. В 1719–1730 гг. астраханский и казанский губернатор. В 1722 году упрочил свое положение браком с двоюродной сестрой Петра Великого. С 1738 года кабинет-министр императрицы Анны Иоанновны. Противник «бироновщины». Во главе кружка дворян составлял проекты государственного переустройства. Казнен.], а после падения Анны Иоанновны – ее любимчика Бирона[30 - Эрнст Иоганн Бирон (23 ноября 1690 – 28 декабря 1772) – фаворит русской императрицы Анны Иоанновны, регент Российской империи в октябре-ноябре 1740 года, граф Священной Римской империи (1730), герцог Курляндии и Семигалии (1737). В 1740–1761 гг. в ссылке.], которого перед этим поддерживал в его стремлении сделаться регентом при малолетнем Иоанне Антоновиче[31 - Иван VI (Иоанн Антонович) (12 (23) августа 1740, Санкт-Петербург – 5 (16) июля 1764, Шлиссельбург) – российский император
из Брауншвейгской ветви династии Романовых с октября 1740 года по ноябрь 1741 года, правнук Иванам.].
      Во время переворота, посадившего на трон Елизавету Петровну, Ушаков решил не вмешиваться и на некоторое время даже уехал в деревню, откуда был вызван возглавить комиссию по делу Остермана[32 - Граф (1730) Генрих Иоганн Фридрих Остерман (в России – Андрей Иванович; (30 мая (9 июня) 1687, Бохум – 20 (31) мая 1747, Березов) – один из сподвижников Петра I, выходец из Вестфалии, фактически руководивший внешней политикой Российской империи в 1720—1730-х гг. Занимал пост вице-канцлера и первого кабинет-министра. В 1740 году был произведен в чин генерал-адмирала, но после переворота 1741 года попал в опалу и был лишен чинов и титулов.] и иных противников новой власти.
      Пять государей подряд, ну, пусть четыре вместе с Петром II[33 - Петр II Алексеевич (12 (23) октября 1715, Санкт-Петербург – 19 (30) января 1730, Москва) – российский император, сменивший на престоле Екатерину I.], младенец Иоганн не в счет, и всем не продержаться без Ушакова.
      – Я Миниха никогда не жаловал, а вот он очень даже хотел завязаться со мной тугой веревочкой, а потом на моих плечах да в… Впрочем, мне на него грех жаловаться, помог Степку в люди вывести, хорошие рекомендации ему давал, все надеялся, что я его за то благодарить стану. Наивный. Я ему спасибо не сказал, потому как если он в донесениях самой императрице врал, будто пасынок мой больших успехов добился, и он им весьма доволен, стало быть, его это грех. Ибо не пристало подданным государыню обманывать. А если Степка всего сам добился, так при чем здесь Миних? Сам и молодец. Посему я нынешнюю Степкину дружбу с канцлером очень даже одобряю. Не такой человек Бестужев[34 - Граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин (22 мая (1 июня) 1693, Москва – 10 (21) апреля 1766, там же) – русский государственный деятель и дипломат, граф Российской империи (с 1742 года, лишен графского достоинства в 1758 году, возвращено в 1762 году), граф Римской империи (1745), канцлер Российской империи при Елизавете Петровне, владелец Каменного острова в устье Невы.], чтобы с шантрапой якшаться. Одно в Степане Федоровиче плохо, слишком он
любит на виду хвост распускать, привык, понимаешь ли, в Персии каждый день новый кафтан себе шить, к роскоши, к блеску прикипел, зараза. А все почему? Потому что расслабляет эта дипломатическая служба нашего брата, простого солдата.
      На прошлой неделе на приеме у канцлера видел его, стоит на самой верхней ступеньке мраморной лестницы колосс Родосский, ноги – две колонны, головой потолок подпирает, сам поперек себя шире, красуется, вишь ты. Так туда, почитай, одновременно с нами знакомцы какие-то канцлера приехали, не помню уж, кто, с юной дочкой. Девица, как чудо сие узрела, тотчас в обморок и рухнула. Видать, от роду такого экземпляра не видывала и о том, что проживает эдакое чудо на божьем свете, а не стоит где-нибудь в кунсткамере, представления не имела. Хорошо хоть жена[35 - Агриппина Леонтьевна Соймонова (4 июня 1719 – 28 октября 1771) – дочь генерал-поручика Леонтия Яковлевича Соймонова и жены его, рожденной Кокошкиной. При назначении в 1756 году Апраксина главнокомандующим русскими войсками в Пруссии императрица Елизавета Петровна пожаловала Агриппину Леонтьевну в действительные статс-дамы.] ему – Степану то есть – досталась под стать, не то точно поломал бы, окаянный, потому как силища… в батю пошел.
      Ну ладно, посмеялись и будет, я Степана к себе письмом вызвал, Елена Леонтьевна очень уж желают сыночка ненаглядного видеть. Но прежде чем к делу пристроить, как водится, с вами хочу все обговорить. Потому как дел у Тайной канцелярии нынче слишком уж много, не до всего руки доходят, а тут первостатейной важности, так что я вот думаю: возьмемся со Степой вместе по-тихому, по-родственному. Мужик ведь как говорит, сор из избы. А мы со Степаном Федоровичем, почитай, одна изба и есть. Степка ведь мне заместо сына. Нам с Еленой Леонтьевной Господь одну только дочку подарил, Катеньку[36 - Графиня Екатерина Андреевна Чернышева, урожденная Ушакова (22 октября 1715 – 25 сентября 1779) – фрейлина, жена дипломата графа П. Г. Чернышева; мать графини Д. П. Салтыковой и княгини Н. П. Голицыной.]. Была бы здесь, я бы и ее к делу приладил. Да только не достать ноне, по заграницам вместе с мужем и детками летает. Петр Григорьевич[37 - Граф Петр Григорьевич Чернышев (24 марта 1712 – 20 августа 1773) – русский дипломат, действительный тайный советник, действительный камергер и сенатор.] – зять мой разлюбезный – нынче
посланником в Германии, а до этого в Дании переговоры переговаривал. Впрочем, если со Степаном не выйдет, назначим кого посообразительнее. Тут ведь, как я понял, главное, чтобы ставленник наш не столовался на счет Шувалова… – Андрей Иванович метнул в Разумовского быстрый взгляд и тут же улыбнулся. На этот раз снаряд достиг цели. Алексей Григорьевич не успел сделать каменное лицо и прокололся.
      – Вы правы, – развел руками Разумовский. – И супротив вашего пасынка я, как вы понимаете, ничего не имею. Собственно, мы с ним мало знакомы. Я только одного побаиваюсь, уж больно Степан Федорович заметная ныне фигура. С одной стороны, оно, конечно, и неплохо, будет допрос вести, вряд ли кто, зная заслуги его перед отечеством, лгать посмеет. А с другой… и потом, одно дело придворных стращать, а совсем другое… – Он не смог подобрать нужных слов. – В общем, станет генерал-аншеф со всякой прислуги показания снимать? Во всякие тонкости низкого люда вникать, а ведь кто-то эти жемчужины не поленился сначала выкрасить, а затем к платью пришить. Скажете фрейлины? Статс-дамы ручки нежные марали? Краска въедливая, враз бы спознали. Кто-то из служанок, из портних… боюсь, бросит Степан Федорович это дело, не начав.
      – И то верно, батюшка. Изленился мой Степка чрезмерно, впрочем, оно поправимо. Есть у меня и другой кандидат на примете, кстати, тоже Степан, но этот ужо шустр до чрезвычайности. При Тайной канцелярии служит, шестнадцати годков от роду, но сметлив и на ногу легок. Шешковский[38 - Степан Иванович Шешковский (20 ноября (1 декабря) 1727, Санкт-Петербург – 12 (23) мая 1794, Санкт-Петербург) – тайный советник, состоявший «при особо порученных от ее императорского величества делах», заведовавший Тайной канцелярией.] его фамилия, сын Ивана Емельяновича[39 - Иван Емельянович Шешковский (1691–1767) – канцелярист в Правительствующем сенате.], канцеляриста сенатского. До девяти лет воспитывался дома, а потом как раз Высочайший указ последовал, чтобы «офицерам, дворянским и против всякого звания служилым и подьяческим детям от семи лет и выше явиться в Санкт-Петербурге у герольдмейстера и малолетних записывать в школы и обучать грамоте и прочим наукам, кто к чему охоту возымеет». Привел его, значит, Иван Емельянович, проэкзаменовали и тут же определили в коллегию экономии для последующего определения в
греко-латинскую школу с обучением латинскому языку. Год прошел вполне удачно, а потом школа возьми да и сгори совсем. Пришлось воспитанников, кого по другим учебным заведениям не перераспределили, домой вертать. Еще год дома отсидел, да отец его на службу в Сибирский приказ определил, в число приказных недорослей.
      К нам в Тайную канцелярию он поступил три года назад, тем не менее до сих пор приписан к Сибирскому приказу. Я уж и сам хотел просить высочайшей милости перевести паренька в Санкт-Петербург насовсем, и тут ваше письмо. Жемчуг этот неладный. Вот я и подумал, там, где мой пасынок по причине чрезвычайной своей полноты не пролезет, этот шустрик непременно прошмыгнет. Собственно, я почему хотел пасынка к этому делу приставить, он у меня из-за границы вернулся и покамест вроде как свободен, прикажу – сделает что велено, и при этом его на время расследования не придется от основной службы избавлять. А вот Шешковский служит и весьма усерден. Мы ему сейчас вышлем из Сибирского приказа предписание явиться к месту прохождения постоянной службы, а он вроде как откажется, сперва при свидетелях мне прошение подастали в ноги кинется, посмотрим, как лучше по обстоятельствам сложится, чтобы, значится, отстоял я его. А когда я руками разводить стану, сорвется и сбежит. В Сибирский приказ не явится – неповиновение, стало быть, проявит, у нас тоже никто с него ежедневного сидения спрашивать не станет, в свободном,
стало быть, полете. А пока он таким макаром между небом и землей зависнет, мы его нашими делами-заботами и обременим. Как считаете, хорош план?
      – А коли его за неподчинение приказу Шувалов в крепость заточит? – нахмурился Алексей Григорьевич.
      – Кто заточит? – явно на показуху удивился Ушаков. – Сашка заточит? И это при живом-то начальнике? Шиш ему, а не Шешковского. Начнет не на месте усердие проявлять, враз сыщем, кому из его парика пыль-то выбить. В розыск разве что может объявить, его право. А как словит да запрет, так парнишку и освободим. Потому как к тому времени у меня уже приказ об увольнении негодника из Сибирского приказа и о зачислении его на постоянную должность в Тайную канцелярию высочайшим именем подписанный будет.
      В общем, он тоже сегодня должен прибыть. А дальше уже решим, кто этим делом займется и как станем действовать, чтобы клятый мой заместитель ни о чем не догадался.
      Любой на месте Разумовского бы, наверное, удивился, а удивившись, и возмутился, отчего Андрей Иванович предлагает такой скромный выбор – всего два человека, что у него, в Тайной канцелярии толковых людей в обрез? Но, давно зная Ушакова, Алексей Григорьевич уже заприметил, что главный заплечных дел мастер империи, как нередко именовали начальника Тайной канцелярии, был невероятно щепетилен в отборе людей. Как он сам неоднократно говаривал, желал бы трудиться, как делал это в свое время незабвенный Федор Юрьевич Ромодановский[40 - Князь-«кесарь» Федор Юрьевич Ромодановский (ок. 1640 – 17 (28) сентября 1717) – русский государственный деятель, фактически руководивший Русским царством в период отсутствия Петра I в столице. В 1686–1717 гг. глава Преображенского приказа розыскных дел. Кроме того, руководил Сибирским и Аптекарским приказами. Генералиссимус потешных войск. Владелец мызы Ропша (Ропшинский дворец).] – князь-«кесарь» и глава легендарного Преображенского приказа. Несмотря на невероятный авторитет у царя и сосредоточенную в руках князя-кесаря власть, подвластный ему приказ отнюдь не изобиловал
праздными людишками. Считайте сами: два дьяка и пять-восемь подьячих, дозорщик, два лекаря и лекарский ученик, заплечный мастер, четыре сторожа, четыре конюха и шестнадцать рабочих различных специальностей.
      Кроме того, в распоряжении приказа находилось несколько десятков офицеров и солдат гвардии, прикомандированных к нему для несения караульной службы.
      Подражая своему кумиру, Андрей Иванович также держал подле себя только самых проверенных и талантливых работников, которые обычно были заняты разбором сразу же нескольких дел, и оттого он, даже если бы захотел, не мог выделить для расследования дополнительные силы.


      – А ЧТО КОЛИ по окончанию расследования выяснится, что жемчуга похитил ну… чтобы меня вором выставить?
      – В смысле ваш стародавний недруг Александр Шувалов?
      – Ну да, что тогда с вашим следователем будет? Шуваловы же его непременно изничтожат.
      – А, двум смертям не бывать, спрячу Степашку тогда в Преображенском приказе, пасынок же за Бестужевым, дай ему бог здоровья, схоронится. А то, бог даст, государыня сковырнет, наконец, всю эту шуваловскую змеиную породу, а тогда можно будет уже и не таиться.








      Глава 7. Начало следствия

      ИЗ ДВУХ ПРЕДЛОЖЕННЫХ Ушаковым кандидатов в следователи, как и предполагал Разумовский, к назначенному времени явился только Шешковский. Маленький и тощий, с остреньким носом, не по возрасту рано редеющими на висках темно-русыми волосами, глубоко посаженными серыми глазами, он не был красив, но при этом оставлял вполне благоприятное впечатление. Отчего-то подумалось, что так может выглядеть студент-медикус, писарь в какой-нибудь затрапезной конторке, приказчик или даже… если припудрить, подкрасить, напялить курчавый парик и приличное случаю платье… м-да… учитель в богатом доме, приехавший ко двору иноземный герцог-приживал. Алексей Григорьевич задумался: во внешности Шешковского было интересно уже то, что он словно был создан менять обличья. Конечно, с его росточком было бы проблематично переодеться в гвардейца императора Фридриха II, но при этом через десяток другой лет он, пожалуй, с легкостью мог бы исполнить роль самого Фридриха. А действительно, Шешковского было сложно определить и по национальному признаку, да и возраст… только что Разумовскому казалось, что перед ним неоперившийся птенчик,
мальчишка в мундирчике с чужого плеча, а вот теперь, умывшись с дороги и согревшись горячим пуншем, «хамелеон» вдруг буквально на глазах преобразился в весьма привлекательного молодого человека, так что, если бы Алексей Григорьевич не знал о цели приезда дознавателя к Ушакову, вполне мог бы вообразить, что юноша приходится грозному Андрею Ивановичу ближайшим родственником.
      К обеду вместо Степана Федоровича прискакал его денщик с письмом. Оказалось, что тот решительно не может оставить занятого вистом канцлера, за что просил прощения, далее шли уверения в преданности и сыновней любви, с полагающимися в таком случае поцелуями матушке. Так что сели за стол вчетвером. Ушаков с супругой, Разумовский и весьма довольный подобным поворотом событий Степан Шешковский.
      После обеда вернулись в кабинет Андрея Ивановича, довольный порученным ему заданием Шешковский водрузил на стол привезенные с собой папки с протоколами допросов по делу о пропаже колье. После приказа Елизаветы Петровны дело значилось под грифом «секретно», так что Степан сумел отыскать их среди других документов только благодаря как всегда точным наставлениям Ушакова. Так как бумаги оказались не пыльными, можно было догадаться, что Шешковский успел пересмотреть их в дороге.
      – Итак, разбираться будешь на месте. – Ушаков кивнул дознавателю, чтобы тот слушал и не зевал. – Вот список всех придворных дам и комнатных девушек, находящихся в тот день в покоях цесаревны, сразу же докладываю вам, Алексей Григорьевич, статс-дама Наталья Федоровна Лопухина[41 - Наталья Федоровна Лопухина, урожденная Балк (11 ноября 1699 – 11 марта 1763) – племянница Анны Монс, статс-дама императриц Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, по приказу последней выпорота, лишена языка и сослана в Сибирь.], урожденная Балк, была более вашего под подозрением. Помните, что между ней и Елизаветой Петровной на том самом маскараде приключилось?
      Под пристальным взглядом Андрея Ивановича Разумовский вдруг залился предательским румянцем.
      Ушаков бегло пробежался по листку взглядом и, кивнув в пустоту, передал список Разумовскому. – Вот все, кто шил и перешивал костюмы, а также размеры, цвета и цены на материал и украшения. Обратите внимание, на бурятском наряде изначально не было этих красных и зеленых бусин. Точнее, бусины были, но матерчатые, а также стеклышки, под которые подкладывали фольгу.
      – Получается, что кто-то срезал предписанные украшения и пришил перекрашенный жемчуг? – удивленно поднял брови Степан.
      – В точку.
      – А удалось ли обнаружить бусины, которые были отпороты от костюма? – Лицо следователя загорелось задорным румянцем.
      – Как не быть, – ухмыльнулся Ушаков. – Всю мастерскую, помнится, на карачках исползали.
      – Точно ли те же самые? Мастерская на то и мастерская, чтобы там с избытком водилось всякой галантерейной мелочевки, – усомнился Шешковский.
      – Действительно. В мастерских же полно разных бусин и бисера? – изумился такой простой мысли Разумовский.
      – На некоторых сохранились нитки, те же нитки частично оставались в костюме. Что свидетельствует о том, что отрезали их с поспешностью. – Ушаков был явно доволен таким началом.
      – Значит, сие было придумано буквально в последний момент, – предположил Степан. – К чему сначала пришивать одни бусины, а затем отрывать их и заменять другими, вдруг кто заметит? Куда как проще сразу же расположить перекрашенный жемчуг. И следов не останется.
      – Согласен. – Разумовский зевнул. – Известно, кто конкретно шил бурятский костюм?
      – Бурятский костюм был прислан в подарок, но здесь его решили малость украсить, все-таки дворец, вот девице Шакловитой и было приказано расшить платье бусинами да блестками, что она и сделала. Получила три коробки с мишурой и разукрасила ими платье и кокошник.
      – А почему тогда эта самая Шакловитая не обратила внимание на то, что после платье было разукрашено уже по-другому? Почему вообще никто не возмутился, что оно выглядело не так, как было предписано?
      – Я не сумел допросить Шакловитую, так как к тому времени, как обнаружилась кража, она уже лежала в горячке, и цесаревна потребовала перенести больную подальше от дворца. М-да… это тогда я решил, что в горячке, зимнее время, сквозняки… теперь понимаю, неспроста. Да и кто же мог хотя бы предположить, что драгоценные жемчуга на платье пятилетнего ребенка? Проворонил, каюсь. Другие девушки были допрошены, но ничего подозрительного не заметили. А те, что забирали костюмы из мастерской, Мария Яковлевна Долгорукая[42 - Мария Яковлевна Долгорукая (ок. 1728–1761), в замужестве Грузинская.] пятнадцати лет и Мария Иродионовна Кошелева[43 - Мария Иродионовна Кошелева (Родионовна) (1 июля 1725 – 26 марта 1782) – фрейлина с 25 октября 1744 года по август 1748 года (уволена).] четырнадцати, собрали целый ворох платьев и понесли их в покои. Всем хватило, все влезли, ну и слава богу.
      – Получается, что никто не знал, как должен выглядеть бурятский наряд, – подытожил Разумовский.
      – Я и сейчас, признаться, не представляю, – улыбнулся Степан. – Никогда не видел, надеюсь, он не сильно пострадал после стирки? Вы говорили, залинял? Сильно?
      – Сильно, к тому же жемчужины с него уже срезали и по описи передали в Тайную канцелярию, – с явным недовольством пояснил Андрей Иванович. – Торопятся, когда не надо, сукины дети.
      – Да, у нее и тогда ручонки были вымазаны в чем-то красном, и рот тоже… – рассеянно произнес Разумовский.
      Оба следователя уставились на него.
      – Я, признаться, тогда еще подумал, уж не наелась ли наша Айдархан краски, не дай бог.
      – Вы это сами видели? – подскочил со своего места Ушаков. – Точно видели? Отчего же ничего не сказали?
      – Так меня и не спрашивали, – в свою очередь удивился Разумовский. – А красотка Айдархан у меня полвечера на коленях сидела, пирожные уминала. Очаровательная была, доложу я вам, девочка, великая княжна в ней души не чаяла, Мария Семеновна Чоглокова официально сделалась ее крестной матерью.
      – Хотите сказать, что краска была непросохшая? – поднял брови Степан.
      – Полагаю, что, как всякая пятилетняя глупышка, она эти бусины в рот тянула, вот краска и потекла. – Ушаков довольно потирал руки.
      – Но в этом случае получается, что девочка могла увидеть жемчуг? – не поверил сказанному Разумовский.
      – Да если и увидела, что она могла понять? Что бусинка из красной сделалась белой?
      – А почему тогда этого никто больше не заметил? – парировал Шешковский.
      – Да потому, что маленькая троглодитка только по-пробовала бусинку, та оказалась невкусной, а Алексей Григорьевич ее тут же отвлек аппетитными пирожными. Бусину же она полизала и бросила, так что та не стала полностью белой или стала, но была где-то в малодоступном глазу месте. Да и кто станет придирчиво разглядывать платье пятилетней девочки, когда вокруг полно прелестнейших созданий? – предложил свою версию Ушаков.
      – Как же не доглядывать, если Айдархан – любимица цесаревны, за ней во всякое время две няньки наблюдали, вот эти вполне могли заметить, как пигалица грызет бусинки, и хлопнуть ее по шаловливым пальчикам или даже губам, – Алексей Григорьевич нахмурился, – только не помню я, как звали этих нянек.
      – В любом случае перво-наперво я бы к самой Айдархан заглянул, вызнал, что она обо всем этом думает, – довольно откинулся в кресле Шешковский.
      – Заглянешь, разумеется, да только она же сама жемчужины сдала, добровольно, никто ее за руку не тянул или… – Ушаков пристально посмотрел на Разумовского. – А точно ли она одна платье стирала? Может, помогал кто? Или зашел не вовремя, чудо углядел, так что немыслимо было уже припрятать.
      – А может, она начала стирать, бусины залиняли, Айдархан напугалась, что ее обвинят в порче платья, и на помощь позвала? – перебил начальника Степан.
      – Государыня сказывала, что так и было, Айдархан звала на помощь и… А вот был ли кто-то с ней… – Разумовский задумался.
      – Ничего, Алексей Григорьевич, выясним. Одна загадка уже свой хвост показала. А ты, Степан, не забудь и про другую, что стало с девушкой, которая платье бурятское расшивала? Кто приказал? Кто мишуру принес, с кем ела, пила, ну, все, что в таких случаях спрашивают. После того как дело закрыли, я ее в покое оставил. Ан, теперь вижу, – зря.








      Глава 8. Розан и розги

      ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ поехать на постоялый двор, куда отправилась государыня с Чоглоковой и Бецким, Разумовский сразу же направился в имение Строгановых Братцево, так как постоялый двор был лишь временной остановкой, необходимой Елизавете для посещения колдуна, а теперь, после того как Ее Величество отдохнула и пришла в себя, двор уже добрался до места назначения. Первым делом Алексей Григорьевич скинул дорожный кафтан на руки подоспевшего слуги, спросил, чем занимается сейчас Елизавета Петровна, и, узнав, что государыня изволит слушать итальянского скрипача, повелел топить баню.
      Когда, распаренный и отдохнувший, закутавшись в теплый халат, Алексей Григорьевич приказал подать ему обед в спальню, лакей, смущаясь, протянул ему платок с завернутым в него цветком.
      По тому, что парень не смел поднять на господина глаз, Разумовский заключил, что тот посчитал, что фаворит императрицы получил сей подарок от какой-нибудь ветреной прелестницы. Вот ведь пропасть! Совсем забыл про чертов цветок! Алексей Григорьевич кивнул слуге, недовольно бросив шелковую бутоньерку на стоящий рядом стул.
      Теперь ему уже не казалась хорошей идея спасать честь неизвестной ему дамы, в любой момент Елизавета Петровна могла зайти в покои своего тайного супруга и вряд ли обрадовалась бы, обнаружь такую улику. Мало того, лакей запросто мог показать цветок другим слугам, и теперь кто-нибудь из них уже несся с докладом к Шувалову или даже… О последнем не хотелось и думать. Нужно было первым рассказать о проклятом цветке государыне и молиться, чтобы сластолюбивый Бецкой подтвердил его, Разумовского, невиновность.
      Тем не менее, услышав шаги в прихожей, Алексей Григорьевич схватил цветок, который вдруг развалился в его руках, превратившись в весьма потрепанную длинную ленту. Точно заезжий фокусник, господин обер-егермейстер пытался собрать розовые ленты, запихивая их себе в карман. Когда на пороге показался тот же лакей, Разумовский чертыхнулся, бросив перед собой то, что еще совсем недавно было бальным цветком.
      – Меня похитили, – произнес лакей, переводя рассеянный взгляд с лица Разумовского на стол с разложенными на нем лентами.
      – Что?! – опешил Алексей Григорьевич.
      – «Меня похитили. Помогите», – вот же написано, – продолжая держать одной рукой поднос с горячим, другой рукой парень неуверенно поднял ленту, повернув ее к Разумовскому так, что теперь он и сам мог прочитать. – Кровью писано?..
      – Бецкого ко мне! Одна нога здесь…
      Хлопнув поднос о стол, лакей рванул с места, оставив Алексея Григорьевича наедине с непрошенной загадкой. С одной стороны, ему следовало срочно направить слугу к Ушакову, которому он доверял. Но Андрей Иванович, без сомнения, пожелал бы знать, как именно цветок с посланием оказался у Бецкого, а может быть, Бецкой ни при чем, и цветок попал в карету еще до того, как туда сели Мария Семеновна с Иван Иванычем. Сложно себе представить, что, готовя к выезду карету, слуги настолько забылись, что плохо ее почистили? Или, быть может, цветок как раз уронил кто-то из дворцовой прислуги.
      «Ну да, именно так, – рассмеялся про себя Алексей Григорьевич, – надев свои лучшие наряды, слуги вощат полы и чистят кареты… Нет, не работать мне в Тайной канцелярии».
      За этими размышлениями его и застала Елизавета Петровна. Первым делом показав императрице послание на ленте, Разумовский предложил ей отобедать вместе, но государыня пожелала прежде допросить Бецкого. Как выяснилось, Чоглокова была вынуждена сразу же по возвращению на постоялый двор отправиться в столицу, где ей предстояло улаживать проблемы, связанные с беглой фрейлиной, так что допросить ее по поводу ночного происшествия не представлялось пока возможным.








      Глава 9. Айдархан

      ПОЛУЧИВ ЗАДАНИЕ ПООБЩАТЬСЯ со швеями, слугами и особенно буряткой, значащимися в списке Андрея Ивановича, да заодно ввести в курс дела его пасынка, очень довольный новым заданием, а главное, что начальник пообещал перевести его из Сибирского приказа, Степан Шешковский вернулся в столицу. Карманы его приятно оттягивали полученные от Разумовского монеты. Кроме того, Алексей Григорьевич выдал юноше записку к своему камердинеру, согласно которой молодой человек мог в любое время дня и ночи получить у того практически любую сумму, не объясняя причин.
      «Как же, не объясняя, – Степан невольно хмыкнул, вспоминая, как вытянулось желтоватое лицо Ушакова: «Чтобы под строжайший отчет! За каждый гривенник чтоб!» Нет, с таким начальником, как добрейший Андрей Иванович, не загуляешь, не запьешь, не покутишь с веселыми девками. Впрочем, не очень-то и хотелось. Куда как интереснее поскорее заняться делом, а для этого у него теперь все, что нужно, на руках – специальный документ, по которому в интересах следствия его обязаны пускать в любую резиденцию государыни днем и ночью.


      МАЛЕНЬКАЯ АЙДАРХАН СИДЕЛА возле изразцового камина в Летнем дворце императрицы, занятая шитьем. Узнав, что ее желает навестить следователь, девушка с перепугу уколола палец, да еще и, вскочив, умудрилась спихнуть со стола на пол всю свою работу.
      – Простите, если напугал, – Степан улыбнулся девушке, невольно отмечая, что, несмотря на плоское лицо и раскосые глаза, та весьма привлекательна.
      – Вы не виноваты, сударь. Это я сама последнее время такая неуклюжая, – она густо покраснела и, чтобы скрыть смущение, опустилась на колени, собирая разноветные катушки. – Просто как отыскался этот самый жемчуг, я каждый день жду, что меня потащат в Тайную канцелярию. Да только я ведь все жемчужинки отдала, то есть я ведь их даже отпороть не успела. То есть и не собиралась отпарывать, я платье хотела в порядок привести, откуда мне было знать?.. А теперь лакеи прохода не дают, все интересуются, как жемчуга Елизаветы Петровны попали на мой детский наряд. Но я ведь ни слухом ни духом. – Она размашисто перекрестилась.
      – Айдархан, – попытался успокоить ее Степан.
      – Айдархан – так меня Алексей Григорьевич называть изволят, и все за ним. А на самом деле меня еще малышкой крестили, и по правилам теперь следует называть Анной. Вот. Впрочем, можете Айдархан.
      – Хорошо, Айдархан. Не волнуйся так, я ведь тоже не чурбан, понимаю, не ты жемчуга на свое детское платье пришивала. Это не работа для пятилетнего ребенка. Так что никто тебя обвинять не собирается.
      – Ну и слава богу! – Девушка хотела было снова перекреститься, но, должно быть, передумала и вернулась к работе.
      – Скажи, Айдархан, а что ты мастеришь?
      – Одна придворная дама попросила меня немного переделать ее платья. Работа несложная, здесь пару вытачек убрать, тут китовый ус удалить, потом лишние нитки вытащить и все как следует отутюжить, чтобы следов не оставить. – Маленькие ловкие пальчики Айдархан так и летали над разложенным перед ней шелковым платьем.
      – Растолстела? – понимающе ухмыльнулся следователь.
      – Не то чтобы сильно, – хихикнула бурятка, на мгновение превратившись в обыкновенную смешливую девчонку, – просто когда девушка четырнадцати-пятнадцати лет поступает на службу, ничего удивительного, если у нее, скажем, вы уж простите меня, сударь, грудь начинает расти, или сама она вдруг становится выше. А меж тем платья для нее пошиты на год вперед. Вот недавно одной пришлось по подолу кант пускать, вытянулась, и платье сделалось неприлично коротким. Так я с ладонь золотой ткани по подолу ей пустила, а чтобы не так заметно было, тем же цветом рукава и ворот обработала. Так она в этом перешитом наряде точно куколка, какие Анна Васильевна делает, смотрелась. А эту работу я должна была еще к обеду спроворить. Но позавчера двор в дорогу собирался, а это ни минуты покоя, беги, неси, тут шелковый платок затерялся, там меховое манто не упаковали… Едва все уехали, иди прибирай, убирай. В общем, только сегодня и смогла за дело приняться. А тут… вытачки – это ерунда, а вот чем я ей талию расставлю, ежели у меня даже похожего материала нет? М-да…
      Ничего не понимая в шитье, Степан тем не менее прилежно разглядывал работу Айдархан, хваля ее за усердие и ловкость, так что через полчаса девушка окончательно расслабилась и успокоилась.
      – Про тот самый маскарад, перед которым жемчужное ожерелье украли, я мало что помню, – честно призналась Айдархан. – Много этих балов, маскарадов было, но как теперь платье свое детское узрела, вмиг же признала.
      – Алексей Григорьевич говорил, вы тогда за столом у него на руках сидели и вроде как бусинки пытались в рот засунуть, отчего у вас руки были в красных пятнах.
      – Ага, и нянька мне тогда по рукам надавала. Вот это помню, – рассмеялась Айдархан.
      – А не припомните, вы тогда заметили, что бусинки теряют свой цвет, становясь белыми?
      – Видела, – немного подумав, выдала бурятка. – Я сначала решила, что это конфетки, но было несладко, а потом глядь, а бусинка уже не красная. Я испугалась, что меня накажут. Я даже не заплакала, когда меня отхлестали по рукам, потому что другим была напугана.
      – И никому не показывали пострадавшую бусинку?
      – Нет, конечно. Думала, если, когда спать поведут, платье отдать, то в спешке, может быть, никто и не заметит.
      – Когда вы стирали платье, рядом с вами кто-то был?
      – Когда стирала? Да тут разве ж можно хоть четверть часика наедине с собой побыть: днем, ночью никакого покоя, я так привыкла, что и внимания не обращаю. – Она вдруг снова сжалась, точно вспомнила что-то плохое, и Степан, стараясь перевести разговор на другой предмет, окинул взглядом комнатку прислуги, остановив взор на крошечных зеленых сапожках с золотой вышивкой, стоящих на низенькой скамеечке.
      – Какая красота! – восторженно воскликнул он. – На маленькую девочку? Я, конечно, не знаток женских ног, но ведь это скорее на фею, нежели на человека. Ты расшивала?
      – Это мои, – потупившись, призналась Айдархан и в доказательство приподняла край юбки и показала действительно крохотную ножку. – Государыня говорит, что во всем мире такой размер может быть только у маленьких девочек или у японских принцесс. Я не принцесса, конечно, но у меня стопы почему-то не растут. Лет до восьми росли, а потом остановились. А сапожки мне придворный сапожник тачал, чтобы я… Петр Федорович говорил, сказка такая есть, там принц принцессу по туфельке находит. Ну, сначала нашел крохотную туфельку, или она у него давно в сундуке лежала, и решил непременно жениться на той, кому она впору будет, а потом велел своим стражникам искать по всему белу свету невесту. Его милость даже хотел в придворном театре эту сказку показать, и чтобы я восточную принцессу сыграла. Только ведь это же совсем не можно, чтобы ничтожная служанка – и принцессу, а графини и княжны ей подыгрывали. Не по чину мне принцесс изображать. Так и сказала, а он, знай, смеется.
      – Ну, так и что, нашел принц свою принцессу с крохотной ножкой?
      – Не совсем так, не помню уже, как там, в сказке, все было, но Петр Федорович по-своему рассудил, у него стражники разделились, и каждый пошел своей дорогой принцессу искать. И вот один отыскал маленькую девочку, а другой и вовсе полстопы девице обрубил, чтобы меньше казалась… А потом Петр Федорович решил сказку не ставить, а устроить захват вражеской крепости с резней. В общем, у него все этим заканчивается. Я должна была в конце спектакля появиться и туфельку надеть, но когда у великого князя военная игра зачинается, тут уж… – она махнула рукой. – В общем, не получилось. А впрочем, какая разница. Вы спрашивали, был ли со мной кто, когда я стирала платье. Я только стирать начала, статс-дама Чоглокова появилась, и не просто так, а с советами, замочи-де его в кипятке, чтобы заразы не осталось, мало ли, сколько лет висело в кладовке, крысы и пауки… Сама-то небось ни разу ничего не стирала, прочитала в какой-то умной книге, и теперь хоть трава не расти. В общем, я сначала хотела в теплой воде вымочить, как другие слуги советовали, но когда Мария Семеновна начинает руководить… Тут лучше подчиниться и
лишний раз рта не разевать. В общем, положила платье в таз, воды нагрела, да и… Но это ведь невозможно стирать, держа руки в крутом кипятке! Налила и оставила остывать. Мария Семеновна полюбовалась минуту-другую, как пар над тазом поднимается, да и ушла. Кто еще? Брат мой Бадархан забегал, фрейлина Анна Ягужинская[44 - Анна Павловна Ягужинская (1732–1801) – фрейлина, графиня, 6 февраля 1754 года вышла замуж за лейб-гвардии поручика Петра Федоровича Апраксина, взяв его фамилию.] и Крузе[45 - Мария Крузе – к амер-фрау великой к нягини Екатерины Алексеевны.] забегали. Я подождала немного, гляжу, беда дело, вода вроде как окрасилась, вытащила платье, а оно все в пятнах – залиняло! И главное, госпожи Чоглоковой нет. И еще неизвестно, подтвердит ли, что я всего лишь ее приказ исполняла. В общем, я в слезы, народу набилось. Все в пятна тыкают, меня ругают, а потом вдруг лакей Шкурин[46 - Василий Григорьевич Шкурин (ум. 1782) – преданный камердинер императрицы Екатерины II. Позже подполковник.] жемчужины те приметил. То есть видны-то они были сразу, как краска сошла, но, во-первых, все на пятна смотрели, и,
во-вторых, мало кто знал, что изначально бусинки красными да зелеными были, а жемчугом настоящим и поддельным многие платья расшиты, здесь этим не удивишь.
      – Стало быть, Шкурин о жемчуге и доложил? – перебил ее Степан.
      – Доложил, но не сразу. Он только сказал: «Это же настоящий жемчуг», и тут Чоглокова возвернулась и начала командовать. Во-первых, всем велела стоять где стоят и не разбегаться. А Шкурина отправила доложить о происшествии. И теперь, говорят, государыня его наградить обещала, да и Марии Семеновне, полагаю, тоже перепадет. Хотя Алексей Григорьевич ругался, чтобы меня не смели заставлять черную работу делать. Мол, в любой момент к государыне могут попросить, а я по милости некоторых либо кипятком обварюсь, либо ногти обломаю. Краску – ее ведь, знаете, из-под ногтей быстро не выковырнешь. В этом он, безусловно, прав, но, с другой стороны, я совсем не обижаюсь на Марию Семеновну, она за мной точно за дочерью родной доглядывает. Чоглокова так считает, лучше ручки запачкать, чем честь девичью запятнать. – Она вздохнула. – Вот и загружает работой, чтобы я лишний раз из своей комнаты не выходила. А Алексей Григорьевич с ней несогласный. Вы уж простите меня, сударь, но теперь мне нужно из дворца ненадолго отлучиться, еще утром обещала подружке ее вещи принести, да тут, как на грех, камергер великого князя
Николай Наумович[47 - Николай Наумович Чоглоков (Чеглоков) (5 апреля 1718 – 25 апреля 1754, Москва) – приближенный императрицы Елизаветы Петровны, муж ее любимой двоюродной сестры, камергер и обер-гофмейстер. С 1747 года воспитатель великого князя Петра Федоровича (будущего Петра III).] меня задержал со своими поручениями. А почему, спрашивается, я должна его задания выполнять, пусть бы на половине Петра Федоровича комнатных девушек строжил. К нам же он, понятное дело, за супругой своей Марией Семеновной заходит, в этом ему преграды никто чинить не собирается. Но мною командовать он все равно не должен. – Она махнула рукой. – Так я теперь, пока его нет, тихонько бы и вышла. Можно?
      – Ваша подруга не во дворце? – удивился Степан, и тут же Айдархан приложила палец к губам. Где-то вдалеке послышались шаги, хруст платья, и наконец в дверях показалась статная моложавая дама в белом тафтяном кафтане с зелеными обшлагами под цвет видневшейся из-под него юбки, по краю которой проходила золототканая лента, или, как ее еще называют, позумент. Дама имела рыжие, гладко убранные в прическу волосы, украшенные зеленоватой шляпкой с голубым пером.
      – Это Чоглокова и есть. Это она опознала жемчуга, – зашептала Айдархан. – Ее допросите, а то просто удивительно, что она здесь делает, когда Ее Величество в Братцево, она же в свите должна находиться. Только позавчера ведь уехали, и тут вдруг вернулась. А я только к подружке сбегаю, недалеко это, и сразу назад. Она меня с самого утра ждет.
      – С кем это ты, Айдархан, разговариваешь? – насупив брови, поинтересовалась статс-дама, и Степан поднялся ей навстречу, чтобы тут же склониться в придворном поклоне.
      – От графа Ушакова, по поводу обнаруженных вами жемчугов. – Он торопливо протянул выданный ему начальником документ.
      – Везет мне сегодня на следователей. Только что с вашим коллегой по поводу этой нахалки Самохиной битый час толковала. И вот теперь эта кража. Что касается Самохиной, я это уже тому следователю сказала и вам повторю, дело это скорее амурного толка, нежели уголовного. Так Ушакову и доложите. И искать тут особо нечего. Да вот хоть Айдархан спросите, у вас ведь, милочка, с Самохиной никаких тайн? Правильно я понимаю? Вот ты при господине следователе и скажи, закончится это поганое дело честным и благородным образом или нет?
      – Закончится, – выпалила девушка, зачем-то делая немецкий книксен перед статс-дамой. – Думаю, все, как вы сказали, и закончится.
      – Знаешь, где теперь она?
      – Не знаю! Хоть что со мной делайте, не ведаю! – залилась слезами Айдархан.
      – Ладно, ступай тогда в зимний сад, скажи все это господину следователю. Шкурин мне только что доложил, утром из дома Анны Васильевны человек прибегал, говорит, беглянка на словах велела передать, мол, жива, здорова и надеется в самое ближайшее время вместе с предметом своей страсти пасть к ногам Елизаветы Петровны… Все, ступай. В зимнем саду найдешь следователя Синявского. Он желает допросить тебя по поводу Самохиной.
      Айдархан снова присела и, не глядя собрав со стола платье и швейные принадлежности, выскочила из комнатки.
      Вместе с Чоглоковой, минуя несколько коридоров, украшенных напольными вазами, картинами в роскошных рамах, с огромными каминами и изящной, по моде, мебелью, Степан прошел в совершенно пустую по случаю отсутствия государыни и двора приемную – просторный зал, вдоль стен которого стояли кресла на длинных позолоченных ножках, в которых в обычные приемные часы ожидали аудиенции посетители. Все кресла были драпированы под цвет гардин. Мария Семеновна направилась к стоящим подальше от окон креслам, должно быть, опасаясь сквозняков.
      С удовольствием рассматривая убранство дворца, Степан невольно задавался вопросами, сколько же замечательных мастеров приложили руки к созданию этой дивной сказки: позолотчики, зеркальщики, паркетчики, обойщики, штукатуры, резчики.
      А ведь все это время от времени изнашивается, приходит в негодность, приходится снова и снова вызывать всех этих незаменимых трудяг. Кто вощит узорные паркеты? Протирает цветочные гирлянды на спинках стульев и рамах картин? Когда Степан был маленьким, двоюродный брат Тимоха в шутку рассказал ему, будто бы полы во дворцах никто не метет, так как пылинки сметаются исключительно буклями париков иноземных посланников. Парики длинные, пушистые, а российской государыне кланяются низко-низко, вот и получается, что париками, в основном датского производства, так как даже в Париже до сих пор не переплюнули датских парикмахеров, а при дворе, ясное дело, нужно быть в самом лучшем, – так вот, именно этими дорогущими датскими париками при русском дворе принято полы мести. Сие, разумеется, враки, но Степан на брата за обман не гневался, а часто, оставшись один, представлял, как рьяно важные послы метут пол в аудиенц-зале.
      – Беда мне с этой Самохиной, – продолжала жаловаться статс-дама, – с утра сестрица ее прибыла, я думала, здесь графиню Анну Карловну Воронцову[48 - Графиня Анна Карловна Воронцова, урожденная графиня Скавронская (7 (18) декабря 1722 – 31 декабря 1775 (11 января 1776)) – жена канцлера графа Михаила Илларионовича Воронцова, двоюродная сестра императрицы Елизаветы Петровны, статс-дама, владелица торгового села Кимры.] найти или Шувалову Мавру Егоровну, да, видно, придется к государыне человека посылать за разъяснениями, прилично ли оную особу при дворе принимать. Придется теперь устроить ее до поры до времени у ее же тетки. Сумела выпросить шифр для племянниц, пущай теперь хотя бы с одной из них повозится.
      – Простите, – не выдержал Степан, – я бы хотел спросить у вас по поводу обнаруженных вами жемчужин.
      – А… ну да, я неплохо разбираюсь в жемчуге, к примеру, эта самая только что приехавшая Полинька Самохина. Представляете, вызвали меня, мол, родная сестрица беглой Дуськи припожаловала, радуйтесь! В другое бы время я бы нашла, кого к ней прислать, но тут все в Братцево, делать нечего, иду в приемную, смотрю, что такое – стоит девица-краса, на сестренку свою ничем не похожая. Дусенька-то тоненькая, беленькая, маленькая, что твой одуванчик, а эта – пахать можно. Крепенькая такая, чернявая, а на шейке двойная нитка жемчуга с цветочком посередке. Точно таким, как у ее сестры-вертихвостки. Знаете, как бывает, когда в семье такие разные девицы подрастают, родителю одно остается, заказывать им одинаковые вещи, чтобы зависти избежать. Я сначала, что они сестры, даже поверить не могла, думала, ошибся лакей, а как ожерелье-то приметила, никаких сомнений.
      Марию Семеновну явно распирала заслуженная гордость: сначала жемчуг императрицы, а теперь еще и это ожерелье. На месте Степана Ушаков без сомнения сначала бы позволил словоохотливой статс-даме излить душу по поводу столь занимающего ее предмета, но Степан вдруг подумал, что не худо было бы еще раз переговорить с Айдархан и заодно перемолвиться парой слов с работающим над делом беглой фрейлины следователем. В конце концов, Синявский уже некоторое время находился при дворе, успел со многими переговорить и мог быть чем-нибудь полезен.
      – Вы сразу опознали жемчуг Ее Величества?
      – Не сразу, колье пропало много лет назад, к тому же жемчужины были нашиты на платье… с другой стороны, такие крупные и ровные… без сомнения, я узнала бы их, будь у меня хотя бы несколько минут наедине с сокровищем. А так я просто отметила, что это настоящий жемчуг, и, как видите, была права.
      – В тот день, когда обнаружили жемчуг, с какой целью вы заходили в комнатку к Айдархан?
      – Без всякой цели, – немало удивилась Чоглокова, – я услышала крик и плач и… У этой глупышки Айдархан золотое сердце и руки волшебницы. Если вдруг дама зацепит платье за какую-нибудь колючку в саду или торчащий из стены гвоздь, Айдархан так починит одежду, следа не найти. Если разошлось редкое кружево, она каким-то непостижимым образом умудряется связывать порванные нитки. То же с вышивками, да и вообще… Когда двор переезжает, а он очень мало времени проводит на одном месте, вслед за каретами бесконечной чередой движутся повозки с сундуками, в которых везут личные вещи придворных. Так вот, я знаю всего одну служанку, обладающую настолько дивным чутьем, что она способна отыскивать среди всех этих сундуков, узлов и баулов именно то, что тебе в данный момент нужно. Впрочем, вещи все равно теряются, их могут по ошибке заслать не на тот постоялый двор, на который определен их хозяин или хозяйка. Представляете, каково, проснувшись утром в дрянной гостинице или, еще лучше, в промокшей от дождя палатке, и вдруг обнаружить, что твоих вещей нет, и тебе решительно не в чем пойти ни на службу в церкви, ни к
завтраку! Но ведь всем известно, что невозможно показаться при дворе два раза подряд в одном и том же! И тут на помощь приходит наша Айдархан и… Она набрасывает на плечи одной потеряшке длинную шаль, под которой ее вчерашнее платье делается совершенно неузнаваемым. Добавляет другой на лиф роскошный бант, который отвлекает внимание, заставляет девушек меняться накидками, и все в таком же роде. Добавьте к вышеперечисленному ее способность быстро и качественно приводить вещи в порядок. В общем, вы поняли.
      Я знаю Айдархан с того времени, как ее доставили во дворец, и признаю за этой девушкой единственный недостаток: она невероятно добра и совершенно безотказна. Если ее попросить что-то сделать, она сделает, даже если для этого ей придется ночь не спать. И еще она невероятно доверчива. Будучи ее крестной, я мечтаю найти ей достойную пару среди слуг, с тем чтобы Айдархан никогда не покинула двор. Это ведь фрейлинам нельзя находиться при особе государыни после замужества, а с прислуги кто спрашивает?
      Есть, правда, мнение, будто бы такая умница и красавица, как наша японская принцесса Айдархан, так с некоторого времени называют ее, достойна лучшей участи. Но это ведь как посмотреть, что лучше, а что хуже. Для развратной, все повидавшей девицы, может быть, и почетно устроиться в доме высокого покровителя, откуда ее неминуемо прогонят, едва она сделается старой или надоест своему повелителю. А что затем? Я слабая женщина, но в решительный момент и у меня хватит сил, дабы противостоять злу. Да! Имея такую умную фамилию, и делать такие глупости… Нет, для такой невинной души, как наша Айдархан, я не вижу лучшей доли, чем законный брак.
      Разумеется, мне совсем не нравится, что она подружилась с этой влюбленной дурочкой. И еще одно. Если вдруг мои предположения верны, и Айдархан продолжает поддерживать отношения с Самохиной и помогает ей, то в случае, если Ее Императорское Величество не простит беглянку, на орехи может достаться и Айдархан. А мне бы этого очень не хотелось. – Она задумалась. – В общем, я попросила вашего коллегу, чтобы тот своей властью распорядился посадить девчонку под домашний арест. Пусть Самохина венчается со своим любовником, пусть припадают к ногам, меня не интересует, чем закончится это паскудное дело. Но если Айдархан будет заперта в своей комнате, никто уже не сможет обвинить ее в пособничестве. Вы согласны со мной?
      Степан был принужден кивнуть, удивляясь смелости и решительности сидящей рядом с ним женщины. Самое главное, что если бы она не рассказала о своем плане запереть пытающуюся вырваться в город к подружке Айдархан, он – следователь – нипочем бы не распознал фальши.
      – Когда наша дорогая Айдархан начала превращаться в девушку, ну, вы понимаете, о чем я… – Степан принудительно кивнул. – Тогда я дала денег слуге, с тем чтобы тот следил за ней и не подпускал к нашей простушке досужих кавалеров, – доверительным тоном продолжила Чоглокова. – Не хочу, чтобы по простоте душевной эта глупышка попала в дурную историю. При дворе, как известно, любая женщина автоматически рассматривается как дичь, на которую не возбраняется устраивать охоту, тем более если это безродная и миловидная девчушка, за которую по-хорошему и вступиться-то некому. Разумеется, я верю в любовь и сама вышла замуж по любви, но… повторюсь, – она подняла вверх сложенный веер, – моя крестница выйдет за того, кого я ей сама подыщу или не выйдет вовсе.
      При этом у Степана сложилось впечатление, будто бы Чоглокова не столько пытается довести это до его сведения, сколько надеется убедить саму себя. Уж слишком статс-дама преувеличивала собственную роль в формировании морального облика подопечной.
      – А если вдруг выяснится, что этот самый доверенный слуга и есть ее любовник? – Степан не смог скрыть улыбку.
      – Исключено, за Айдархан следит ее родной брат Бадархан, – отбила удар Чоглокова. – Собственно, это и так его долг, я же немного приплачиваю мальчишке в ожидании, когда на горизонте появится достойный молодой человек. Да и Вася Шкурин приглядывает за малышкой, но он это делает уже по просьбе Алексей Григорьевича.
      В коридоре послышались шаги, и вошедший лакей доложил о том, что за девицей Самохиной прибыла карета.
      Проводив Марию Семеновну до крыльца, Степан заметил стройную, скромно одетую даму лет тридцати в изящном чепце с лентами, которая беседовала о чем-то с рослой чернявой девицей в розовом платье, поверх которого был накинут теплый дорожный плащ.
      – Передайте Анне Васильевне, что вплоть до поступления особых указаний от государыни Полина Самохина будет находиться на ее попечении.
      – С величайшей радостью! – Дама весело улыбнулась степенной статс-даме, а немало довольная таким раскладом девица повисла у той на шее.
      – Простите, сударыня, до того, как поступить в услужение к Анне Васильевне, я служила в семействе ее сестры и воспитывала барышень Дусю и Полю буквально с их рождения.
      – Что же, рада за вас. – Чоглокова обернулась к Степану. – Сделайте милость, передайте Синявскому, что сестра нашей беглянки будет находиться в доме ее тетушки. Так что, если он пожелает допросить ее, он будет знать, где искать.
      При упоминании о допросах домоправительница окинула Шешковского долгим, изучающим взглядом.
      Уже привыкший к подобным приемам, Степан не отвел глаз, нагло рассматривая даму. А чего не рассматривать, если она, хоть и в возрасте, но зато, как говорит экзекутор Кузьма, самая сласть. Возраст, когда женщина скорее всего уже познала любовь и, если не связана супружескими клятвами, возможно, ищет себе свободного кавалера.








      Глава 10. Тяжело в ученье

      РАСПРОЩАВШИСЬ С МАРИЕЙ Семеновной, Степан отправился в зимний сад, где его друган и боевой товарищ – следователь Антон Синявский – опрашивал слуг. Походив вокруг да около и поняв, что ждать придется дольше, нежели он собирался, Шешковский отметил, что Айдархан среди вызванных для допроса нет. Должно быть, ее уже заперли от греха подальше. Он приметил только юного бурята, должно быть, брата Айдархан, с которым дознаватель как раз в этот момент начал беседу.
      Несмотря на то, что Антоша Синявский был старше Степана аж на девять лет, продвижение его по служебной лестнице происходило отнюдь не стремительно. Антоха поступил в контору отроком на подай-принеси, быстро прошел школу экзекутора, поднялся до дознавателя, где вот и сидел уже одиннадцатый год, не поднимаясь ни на ступеньку выше.
      Привыкший управлять сравнительно небольшим штатом ближников, Ушаков требовал от своих подчиненных не только прилежания и служебного рвения, под его неусыпным контролем служащие Приказа постепенно становились мастерами на все руки. И если изначально они поступали на должности курьеров, топтунов-соглядатаев, фискалов, слухачей и прочее, постепенно ушаковские ученики должны были осваивать и прочие профессии. Но если красиво и быстро вести протоколы дознания могли единицы, и особо талантливые оставались на этих нехлопотных должностях годами, не привлекаемые к расследованиям, погоням и участию в экзекуциях, то остальные были просто обязаны уметь как ассистировать при допросах с пристрастием, так и выполнять всю прописанную в специальной инструкции процедуру самолично.
      Каждый пришедший в Приказ новичок должен был в совершенстве изучить искусство быстро зафиксировать подследственного, эту науку преподавал Степану Антоха. Ловкий, как кошка, он набрасывал хомутик на шею отданного им на этот день для постижения науки воришке. Степан мучительно переживал из-за своего маленького роста, из-за которого он никак не мог сразу набросить чертову петлю на шею подопытного. Но да, тяжело в учении, легко в бою. Промучившись полный день и чуть не сломав нос подследственному, к ужину Степа, наконец, изобрел личный способ фиксирования допрашиваемого, для чего он не накидывал петлю сверху, как это делал Антон, а ловко оборачивал ее вокруг подбородка жертвы, словно поправлял воротник. Зашедший поглядеть на успехи юнца Ушаков остался доволен.
      После того как Шешковский освоил различные узлы и уразумел, для чего в пыточной какой крюк приспособлен, главный экзекутор Кузьма поставил его учиться сечь розгами. Сечь приходилось с двух сторон, для этого жертву либо раскладывали на специальном столе, фиксируя руки и ноги, либо подвешивали за руки. Вопреки ожиданию, сечь было трудно, и за несколько минут Степан потел так, что его рубаху можно было выжимать. Наблюдая ученика в действии, Кузьма поучал его, заставляя то подойти к жертве под правильным углом, то следить за тем, когда с другой стороны удар наносит другой экзекутор.
      При этом Кузьма особенно напирал на то, чтобы Степан учился контролировать силу своего удара, намекая, что рано или поздно ему придется столкнуться с деликатным предметом. Что такое этот самый деликатный предмет, Шешковский не знал, полагая, что, когда придет время, его известят об этом, снабдив новыми инструкциями.
      Как-то раз, зайдя на привычную уже порку в пыточную, Степан застыл в дверях, превратившись ненадолго в соляной столб. Перед ним, подвешенная за вытянутые руки, висела совершенно обнаженная девица, пышные ягодицы которой оказались почти на уровне глаз Шешковского. Оторопело уставившись на внушительного размера задницу осужденной, Степан сделал пару шагов на ватных ногах, когда Кузьма возьми да и подтолкни его, так что незадачливый помощник экзекутора буквально врезался в безвольно висящее перед ним упругое, пахнущее розовой водой тело.
      – Ой! – взвизгнула девица.
      – Ой, – сказал Степан, теряя сознание.
      В Тайную канцелярию то и дело присылали находящихся при высочайших особах барышень, дабы те набирались ума посредством хорошей порки. При этом один из служащих, чаще всего этим занимался Прокопыч, разъяснял негоднице причину ее нахождения в Приказе, отечески советуя, что следует делать и особливо чего не делать, дабы вновь не подвергнуться наказанию.
      Неудивительно, что девственник Степан после означенных упражнений с розгами до утра не мог глаз сомкнуть. Коварный Ушаков не мог не знать, что творится с парнем, но в ответ на все просьбы избавить его от созерцания обнаженных нимф отвечал ехидным смехом: «Пообвыкнешься». И правда, не поспав кряду четыре ночи, на пятую Степан блаженно растянулся на своей узкой кроватке и заснул, не видя во сне пышные прелести очаровательных созданий и не фантазируя, как бы чудесно он мог провести время с одной из них, не стой у него над душой Кузьма и не будь в этот момент в пыточной второго помощника экзекутора.
      Постепенно он освоился настолько, что рискнул предложить Ушакову сечь приближенных Ее Императорского Величества девиц не в пыточной, где их могли видеть посторонние люди, последнее подчас наносило неисправимый вред репутации наказуемых, а выделить для этого дела специальный дом где-нибудь на окраине города, да хоть у дворца Разумовского на Аничковой заставе.
      – Представьте, Андрей Иванович, собирается такая-разэтакая фру-мамзелина на куртаг, оделась, причесалась, припудрилась, села в карету и поехала. Едет себе, о танцах раздумывает, о кавалерах, кому бы сегодня голову вскружить, и того не знает, что по пути-то кучера ее на другого заменили, – разливается соловьем Шешковский.
      – Как это заменили? На полном ходу, что ли, прыгать? – уточнял въедливый Ушаков.
      – Так в городе чай кареты не быстро ездят, да и коли приказ высочайший вышел деву сию полагающейся порке подвергнуть, неужели с кучером не договоримся? – Степан дождался, когда Ушаков махнет ему кружевным платком, давая разрешение продолжать, и не спеша зачал мысль развивать. – Привозит этот новый кучер прекрасную деву в наш тайный дом, там ее уже встречают добрые люди и под белы рученьки проводят в кабинет. Девица, понятное дело, ничего не понимает, но что ей делать? Места вокруг незнакомые, подчиняется. Ее же вежливо усаживают в специальное кресло, села, и тут оно вдруг хлоп и провалилось вниз, так что на поверхности на уровне пола одна голова ее торчит. В таком положении она не имеет возможности увидеть экзекуторов, расположенных, как вы догадываетесь, этажом ниже, и, пожелай в дальнейшем отомстить, не сможет опознать, кто конкретно сек. Внизу же ее тело остается как бы зафиксировано таким образом, чтобы она ничего себе не повредила, но и самолично выбраться не могла.
      – Любопытно, – Ушаков даже закусил длинную буклю седого парика. – И что же внизу?
      – О, самое интересное, – улыбнулся Шешковский и тут же потупился, не к лицу ему, радости плотской не познавшему, своему непосредственному начальнику о таких вещах намекать, о делах, в которых нимало не смыслит, толковать. Впрочем, пронесло, не заметил запинки Ушаков, должно быть, о своем размышлял. – Внизу им задирают юбки, снимают аглицкие панталоны, ну и секут.
      – А кресло мешает! – нашел ошибку Андрей Иванович.
      – Не мешает, когда кресло начало опускаться, тело фиксируется, скажем, в районе талии, так что жертва невольно хватается руками за эту опору, голова опять же наверху. Кресло опускается все ниже и ниже, так что приговоренная повисает. Такое ее положение дает возможность экзекуторам сечь столько, сколько прикажут. Внизу ее крики и проклятия практически не слышны, так что не только жертва не знает, кто ее сечет, но и экзекуторы понятия не имеют, с кем связались.
      В конце процедуры кресло поднимается на том же механизме, так что экзекуторы сначала помогают выпоротой занять место, а затем поднимают ее на самый верх. Наверху ей уже объяснили, за что порота, это я забыл сказать, каюсь. Ей дают возможность привести себя в порядок, после чего в той же карете она доставляется туда, куда должна была прибыть.
      – А как экзекуторы узнают, что пора заканчивать, если сверху до них не доносятся даже стоны? Нешто Прокопыч будет всякий раз бегать на нижний этаж? А если вдруг приговоренная или приговоренный, мы же и мужской пол, м-м-м, обслуживаем, чувств лишится?
      – На этот случай я бы рекомендовал оборудовать кабинет специальным колокольчиком вроде того, каким слуг вызывают. Чиновник наверху дергает шнурок, внизу звенит колокольчик, сей звон сообщает о начале экзекуции. Кресло едет вниз, экзекуторы же входят в пыточную по звонку. В конце, когда внушение произведено и можно заканчивать, Прокопыч дергает за шнурок во второй раз.
      – Эн ты дело говоришь, парень! – обрадовался Ушаков. – Сегодня же попрошу у государыни, чтобы выделила средства на столь полезное новшество!
      Сказал и гордого собой Степана в тот же час собственной волей перевел в младшие дознаватели с повышением годового жалования.
      – Вот женишься, семьей обзаведешься, поселим мы тебя в таком доме, будешь в нем жить и когда нужно фрейлин да юнгфер неразумных уму-разуму учить. Что зело удобнее, нежели сечь их на работе, к тому же всякий раз после встречи с «прекрасными нимфами», – передразнил он вдруг Шешковского, – чтобы не к потаскухам бегал, а к жене родной и любимой. Так, глядишь, и потомство у тебя вышло бы преизрядное, и польза отечеству.








      Глава 11. Фредерика

      9 ФЕВРАЛЯ 1744 года невеста Петра Федоровича София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская прибыла в Москву в сопровождении своей матери Иоганны-Елизаветы герцогини Гольштейн-Готторпской. На церемонии встречи, происходящей в Покровском, как это водилось за Ушаковым, внезапно оторванный от следствия Степан сопровождал своего непосредственного начальника, который специально выхлопотал для молодого человека разрешение находиться там на правах своей свиты. Впрочем, столь высокого доверия Шешковский был удостоен не за какие-то его заслуги, а исключительно для того, чтобы Андрей Иванович мог хотя бы издали показать ему тех, кто мог оказаться косвенно причастными к знаменитой краже. Разумеется, Ушаков не уполномочивал молодого следователя общаться с сильными мира сего, и то, что он все-таки допросил родственницу императрицы статс-даму Чоглокову, было исключительно его инициативой, на которую, впрочем, начальник теперь смотрел сквозь пальцы. Общаться с членами императорской фамилии или особами приближенными собирался сам Андрей Иванович на пару со своим пасынком Апраксиным, который благодаря дружбе с
Бестужевым приобрел известное при дворе влияние. Впрочем, у кого-то приобрел, а кто-то теперь держал Степана Апраксина под подозрением, так что отец и сын, посовещавшись, разделились таким образом, чтобы Степан Федорович общался с партией благоволившего к нему канцлера, который вместе со своим другом и сподвижником Иваном Антоновичем Черкасовым[49 - Барон (1742) Иван Антонович Черкасов (27 января (6 февраля) 1692 – 19 октября (30 октября) 1758) – русский государственный деятель, тайный советник, кабинет-секретарь Петра I, Екатерины I и Елизаветы Петровны. От него происходит баронский род Черкасовых.] открыто поддерживали связи с Венским, Саксонским и Английским дворами. Ушаков же был вынужден терпеть общество представителей партии маркиза де ла Шетарди[50 - Жак-Иоахим (Жоакен) Тротти, маркиз де ла Шетарди (3 октября 1705 – 1 января 1759) – французский дипломат и генерал, который в качестве французского посланника в России в 1739–1742 гг. способствовал низвержению Анны Леопольдовны и приходу к власти Елизаветы Петровны.], Михаила Воронцова[51 - Граф (1744) Михаил Илларионович Воронцов (12(23) июля 1714
– 15(26) февраля 1767) – российский государственный деятель и дипломат, которому обязан своим возвышением род Воронцовых. Один из ближайших приближенных Елизаветы Петровны и Петра III. С 1744 года вице-канцлер, в 1758–1765 гг. канцлер Российской империи.] и графа Лестока, которые поддерживали Францию, Швецию и с некоторыми оговорками Пруссию. Что, впрочем, не мешало Лестоку и Шетарди откровенно выступать за французскую принцессу Маргариту, а Воронцову стоять за Фредерику и против партии Бестужева, и против собственных однопартийцев.
      – Вот он сам Михаил Илларионович с супружницей Анной Карловной, между прочим, урожденная Скавронская, двоюродная сестра Елизаветы Петровны, вишь как похожи. Статс-дама, все как положено. С Чоглоковой ты уже и без меня познакомился, тоже родственница, и также следует быть предельно внимательным. В позапрошлую зиму государыня повенчала Анну Карловну с Михаилом Илларионовичем, такую свадьбу гуляли, а теперь у них доченька Аня[52 - Графиня Анна Михайловна Строганова, урожденная Воронцова (13 апреля 1743 – 21 февраля 1769) – фрейлина, единственная дочь и наследница канцлера графа М. И. Воронцова, жена графа А. С. Строганова.]. И Чоглокова в тот же год со своим Николай Наумовичем под венцом стояла, аккурат после Воронцовых, на ближайший мясоед.
      Заметь, Анна Карловна не просто кузина, а подруга из тех, которые в любое время дня и ночи, ну, может, не в любое, но, в общем, могут и сами наведываться, и люди от них постоянно письма-записочки приносят. В общем, наматывай, Степка, на ус, запоминай. Чоглокова так и вовсе безотлучно при высочайшей особе, и она, и муженек ее, вот не знаю почему, но не по душе мне этот Наумыч. Служит камергером у великого князя, но к супружнице своей то и дело забегает, и она к нему. Я это к тому говорю, что люди ко всему привыкают, и наши свидетели тоже. Заладят одно и то же, мол, никого посторонних не было, никто не заходил, записок не присылал, а начинаешь копать – так их там как воров на Сытном рынке. Вопрошаешь, как так, почему на прошлом допросе не сказали, а они руками разводят: «да какой это посторонний».
      Мимо них в зал прошли похожие друг на друга, точно родные братья, лакеи в красных ливреях с золотыми позументами, все в одинаковых белых напудренных париках и белых же чулках.
      – Первая красавица столицы, да что там, пожалуй, империи, Екатерина Смарагда Кантемир[53 - Екатерина (Смарагда) Дмитриевна Голицына, урожденная княжна Кантемир (4 ноября 1720, Петербург – 2 ноября 1761, Париж) – статс-дама, жена дипломата князя Д. М. Голицына.]. Двадцать четыре года, не замужем, так как медикусы ей давным-давно напророчили, что детей у нее не будет, да и сама хорошо коли до тридцати лет доживет. Оттого Елизавета Петровна ее с замужеством и не торопит. Сам знаешь, от этого дети случаются, а вот как раз рожать-то ей и нельзя.
      – Что за имя такое – Смарагда? – Степан с трудом оторвал взор от удаляющейся красавицы.
      – Дочь молдавского господаря князя Дмитрия Константиновича Кантемира[54 - Д(и)митрий Константинович Кантемир (26 октября 1673, Молдавское княжество – 21 августа (1 сентября) 1723, поместье Дмитровка, Севская провинция, Киевская губерния, Российская империя) – молдавский и российский государственный деятель и ученый. Господарь Молдавского княжества (1693, 1710–1711). Его среднерусское поместье Дмитровка выросло в современный город Дмитровск.]. При дворе ее принято называть Екатерина Дмитриевна. Батюшка ее принял русское подданство и получил от Петра Лексеича титул Светлейшего Князя, женился на Анастасии Трубецкой[55 - Анастасия Ивановна Гессен-Гомбургская (14 октября 1700 – 27 ноября 1755, Санкт-Петербург) – русская княжна из рода Трубецких, в первом браке княгиня Кантемир, дочь фельдмаршала князя И. Ю. Трубецкого, любимая сестра И. И. Бецкого, статс-дама.], да вот незадача, помер, когда доченьке всего четыре годика было. С тех пор воспитывалась в доме своей матери и ее побочного брата Ивана Ивановича Бецкого. Ты его еще увидишь. Человек образованный, ученый. Намедни досье на него листал и выяснил
одну замечательную пикантенку, принцесса-невеста… а впрочем, позже расскажу. Вот, гляди да не отворачивайся, после первой красавицы первый урод государства, злющая баба, даже я ее сторожусь, чур меня совсем, супруга Петра Ивановича Шувалова. Вот он сам в шелковом светло-фиолетовом кафтане французского покроя.
      Опираясь на руку достаточно привлекательного супруга, по лестнице поднималась невысокая толстая дама с короткой шеей и одутловатым, синюшным как у завзятой пьяницы, лицом.
      – Мавра Егоровна Шувалова, между прочим, из рода Шепелевых[56 - Шепелевы – старинный русский дворянский род, условно относимый к потомкам Облагини.]. Ты мог по незнанию допросить Чоглокову, и она никому даже не подумает наябедничать на тебя, ибо обиды в том не усмотрит. Мог сунуться к Екатерине Дмитриевне, но упаси тебя бог нарваться на Мавру Егоровну. Мне докладывали, – Ушаков придвинулся к самому уху Степана, – что чудище добилось доброго расположения государыни исключительно тем, что владеет каким-то особо приятным массажем ног. Впрочем, это сплетни, важнее знать, что означенная образина с детства на придворной службе, сначала камерюнгферой при цесаревне Анне Петровне. Затем фрейлиной при ней же в Голштинии. Угу, днем фрейлина и лучшая подруга госпожи, а ночью полюбовница ее мужа. В ее деле есть письмо, писанное самой Анной Петровной, когда та распознала неблагодарный нрав своей любимицы, так там она жалуется сестре на то что, мол: «Герцог и Маврушка окончательно опошлились. Он ни одного дня не проводит дома, разъезжает с нею совершенно открыто в экипаже по городу, отдает с нею вместе визиты и
посещает театры». Так-то. Самое удивительное, что когда Анны Петровны не стало, злосчастная Маврушка и не подумала загинуть в худородной Голштинии, а вернулась в Россию и, видишь ли, сделалась статс-дамой, да еще и вышла замуж за Петра Шувалова! Так что ты не смотри, что урод, урод да не тот, что за себя постоять не сможет.
      Шешковский с удивлением проводил глазами странную пару, заметив напоследок, как ладный и пригожий Шувалов послал воздушный поцелуй какой-то даме.
      – Ох, подвел ты меня, Степка, знал бы, какого ты дурака сваляешь, взашей бы прогнал, а не расследование наиважнейшее поручал.
      Дурака Степан Шешковский действительно свалял преизрядного: вместо того, чтобы проверить, заперта ли в своей комнатке Айдархан, отчего-то свято поверил Чоглоковой, ее уверенности, предусмотрительности да знанию жизни. Список лиц, которых следовало опросить, был только начат, и, не обнаружив бурятки у дознавателя Синявского, Степан отправился по своим делам, полагая, что уж кого-кого, а сидящую под домашним арестом девушку он гарантированно не упустит. Так был уверен в своей правоте, что даже со своим коллегой парой слов не обмолвился. И что же, Айдархан и не подумала спуститься в зимний сад, а вместо этого вышла из дворца и, должно быть, направилась на встречу со своей подружкой, предположительно Самохиной. Должно быть, увидела, что в зимнем саду целая очередь собралась, да и решила, что успеет обернуться, не навлекая на себя гнев строгой крестной. И что теперь?
      Обезглавленное тело Айдархан Степану пришлось осматривать буквально на другой день. Страшная находка обнаружилась в пожарном пруду недалеко от Александро-Невского монастыря. То есть сначала в воде было обнаружено тело, а затем страже удалось отыскать зарытую неподалеку голову девушки.
      Преступник или преступники привязали груз к талии жертвы, но веревка оказалась ненадежной, груз пошел ко дну, и тело всплыло.
      Степан участвовал в опознании и подтвердил, что узнал Айдархан. Отмытое от земли лицо казалось распухшим, Степану пришлось буквально заставить себя рассмотреть линию разреза на изуродованной шее и сделать заключение, что душегуб не отпилил и не отрубил, а именно отрезал голову, что, как известно, обычному человеку не под силу. Получалось, что искать следует медикуса или хотя бы мясника. Потому как пилой любой дурак может отпилить голову, топором тоже сила есть – ума не надо, а вот ножом… тут как минимум нужно знать, как расположены позвонки…
      Степана мутило, он худо-бедно закончил осмотр и, разрешив приготовить покойницу к погребению, накропал отчет, который тут же отвез Ушакову.
      Вот из-за этого самого отчета нынче Андрей Иванович злой как собака. А все почему? Да потому, что, осмотрев голову, Степан постеснялся снимать с девушки платье и разглядывать обнаженное тело. Мало того, не пригласил более опытного следователя или медикуса и даже ничего не заподозрил, когда застал плачущего в саду у дворца брата Айдархан Бадархана. Парень лил слезы, прижимая к груди крошечные зеленые сапожки сестренки. Когда Степан поравнялся с ним, лакей поднял на него полные слез глаза, посетовав, что в воде ножка сестры разбухла, и теперь невозможно надеть на нее ее любимые сапожки.
      Когда, уже добравшись до Ушакова, Степан только вскользь упомянул этот, с его точки зрения, незначительный разговор, Андрей Иванович буквально вскочил с места, схватил Степана за шиворот и вытолкнул за дверь. Обычно такой степенный и рассудительный Андрей Иванович на этот раз вылетел из дома, лишь в последний момент выхватив из рук подоспевшего слуги треуголку и на ходу пристегивая шпагу.
      – Крошечная ножка сделалась большой? Золушка оказалась подделкой? – вопил он, подталкивая окончательно сбитого с панталыку Степана то в бок, то в плечо, отвешивая ему оплеухи, а то и намереваясь отодрать за уши. – Крошечная ножка! Ты уверен, что покойница Айдархан? – Крикнул он прямо в лицо Степана, брызгая на него слюной, когда молодой человек занял место в карете напротив своего патрона.
      – Как бог свят! Уверен! Не извольте усомниться, Андрей Иванович! Как можно перепутать. Я ведь только вчера с ней общался, ну, как вот теперь с вами, как бы я попутал, если бы.
      – Типун тебе на язык! Холера! Вишь ты чего удумал, меня опознавать. Так, может, сапожки не те?
      – И сапожки те самые, я их разглядывал. Айдархан еще сказку рассказала, которую Петр Федорович хотел на сцене поставить. Я ее в отчете изложил.
      – Но раз Золушка подлинная и туфельки ее всамделишные, отчего же тогда они друг с другом не сочетаются? – продолжал неистовствовать Ушаков. – Чему я тебя, дурня, учил?
      – Не знаю…
      – А вот я знаю. И даже могу предсказать, что когда мы доберемся до места, там не только туфелька будет не в пору, а пожалуй, и платьице. Хотя саван бывает и весьма широк. Сам догадаешься или объяснять? Да следователь ты, в конце концов, или дешевый приблуда? Пользуешься, стервец, моим благодушием! Не могешь? Не справляешься, сопля зеленая? Так и скажи, до смерти будешь на запятках карет настоящих следственных дел мастеров ездить, в кабаках речи пьяные слушать да донесения кропать.
      Степан потупился, от ушаковских пощечин в голове звенело, щеки горели огнем.
      Они вошли в холодную, в которой недавно Степан оставил несчастную Айдархан. Рядом с уже раздетой покойницей шустрили две, как ему показалось, одинаковые женщины в темных платьях и кожаных фартуках, готовили тело к обмыванию. Скучающего вида пожилой господин, по виду гробовщик, ожидал своей очереди снять мерки с трупа. Двое молодых охранников, оставленных Степаном надзирать за порядком, должно быть, так и не решили, кому находиться при покойнице, а кому на входе, теперь в присутствии Ушакова запоздало пытались выказать служебное рвение.
      – Вот что, служивые, – ласково подозвал их Андрей Иванович, – давайте-ка вы двое, – он не глядя поманил охранников, – один берет деву за ноги, другой за плечи и кладет вот на этот стол, ага, именно сюда, а вы, матушки, свету побольше принесите. Ну, прямо все, что есть в наличии. Потемки здесь ни к месту. – Под начальственным тяжелым взором охранники на трясущихся ногах подошли к телу, и тут же тот, кому выпало поднимать девушку за плечи, грохнулся в обморок.
      – Пустая порода, мякина, – выругался Ушаков. Послушные его воле женщины принесли несколько подсвечников и зажгли огонь. За обмывальщицами шел невысокий сутуловатый старичок в черном английском сюртуке и коротком паричке, в каких обычно ходят мастеровые. Это был любимый ушаковский делопроизводитель и секретарь Канцелярии Прокоп Прокопович. Почтенному старцу давно уже пора было сидеть дома да внуков, а то и правнуков нянчить, но тот все не оставлял службы, и начальник не торопил долгожителя отправиться на покой. Каким образом старейший служитель Тайной канцелярии догадался, что его начальник именно сейчас прибудет на осмотр трупа, было непонятно.
      – Здравствуй, Прокопыч. Бумага, чернила при тебе? Устраивайся где удобно и фиксируй происходящее. – Андрей Иванович подтолкнул Степана к трупу, и тот, борясь с позывами рвоты, заступил на место «павшего». Недовольный Ушаков, не дожидаясь помощи от своих помощников, сам перенес голову Айдархан на стол, пинком отодвинув начавшего приходить в себя парня. Впрочем, после того, как тот выказал неподобающую слабость, Ушаков даже не попросил вывести его на воздух или усадить куда-нибудь в уголок. Перешагнув через провинившегося стража, как через неодушевленный предмет, Андрей Иванович сосредоточенно смотрел на возню, которую учинили Степан и охранник у стола.
      – Так, вначале соединим тело и голову. Аккуратно кладем тело на середину, так, теперь голова. Ты мне, помнится, в отчете описал только один разрез – на шее. А на теле что же? Чернила закончились?
      – Так они же одинаковыми должны…
      Андрей Иванович оттолкнул Степана и самолично приладил голову к тулову:
      – Гляди!
      Вначале Степан ничего не видел, то есть видел две грудки, пупок да поросль светлых волос внизу живота… Стоп, усилием воли он заставил себя смотреть в другом направлении и только тут, наконец, разглядел то, о чем, должно быть, с самого начала знал Ушаков. Цвет лица покойницы был более темным, нежели цвет тела. На одном из предыдущих расследований Шешковскому уже приходилось осматривать женский труп. У той удавленницы лицо тоже было темнее, но там было другое, там наличествовали синева и опухлость, а тут…
      – Если на секунду забыть о том, что голова Айдархан отделена от тела и просто лежит рядом, если вообще забыть о том, что она мертва, и думать о жертве, как о живой девушке, как вы учили, – Степан с надеждой посмотрел на начальника, надеясь смягчить его каменное сердце точной цитатой. Надежда умерла раньше, чем сумела оформиться в нечто определенное. Как обычно, Ушаков был неумолим, и, вздохнув, Степан продолжил, – можно с хорошей долей уверенности утверждать, что цвет кожи лица Айдархан более темный и грубый, нежели цвет ее тела. Ее ли тела?! – пораженный собственной догадкой, Степан вытаращился на Андрея Ивановича, и тот впервые за их сегодняшнее общение заговорщически улыбнулся ему.
      – Верно. Скажу больше. Если верить твоему отчету и тому, что говорил ее брат, у подлинной Айдархан и ноги были меньшего размера, и ручки, как я полагаю, не столь ухожены, как у этой… пока что неизвестной нам девушки. Эта, поди, платьев не стирала, юбок не расставляла, наряды бисером не расшивала.
      – Двойное убийство?! – изумился Степан.
      – Оно, притом дюже странное. Как ты считаешь, какой смысл прятать от нас тело твоей знакомой Айдархан? Что в нем было такого, чего господам из Тайной канцелярии тебе, мне, Прокопычу, Синявскому, Говорову знать не положено?
      – Размер ноги… – неуверенно начал Степан и тут же заткнулся, напоровшись на насмешливый взгляд начальника.
      – Только если она где-то в запрещенном месте этими своими крошечными ножками походила и следы оставила. Впрочем, во дворце, полагаю, не только эти ее сапожки сохранились, ежели пошарить, поди, и другая обувка отыщется, а по ней можно и следы опознать. Так что не подходит. Думай еще.
      – А зачем прятать голову другой девушки? Подождите, подождите, я сам. – Степан обхватил ладонями виски, силясь не упустить удачную мысль. Андрей Иванович наблюдал за потугами юноши, скрестив руки на груди. – Я опознал Айдархар, потому что видел ее лицо, то же сделал Бадархан, а вот эту другую жертву мы не можем опознать как раз потому, что лица не видим. Стало быть, возможно, Айдархан убили только для того, чтобы замаскировать убийство неизвестной. Айдархан, конечно, тоже фигура не из последних, при дворе ее очень уважали и как мастерицу берегли, и надо же, чтобы вот так, глупо… только чтобы скрыть другое убийство, – он был готов разрыдаться, и Ушаков обнял своего ученика за плечи.
      – Мы должны определить, кто эта неизвестная нам покойница и почему ее убили. Возьми себя в руки, Степан Иванович. Я ведь не могу все один делать. – Он легонько встряхнул юношу и предложил отпить из его фляжки.
      Шешковский выпил, напиток оказался сладким и крепким, по телу разлилось приятное тепло.
      – Прокопыч, составь отчет и вызови сюда медикуса. Пусть обследуют тело на предмет беременности.
      – Беременности?
      – Мастерица, говоришь, вытачки расшивала, это значит, что заказчица начала полнеть, а когда женщина беременеет, ей и в груди платье тесным делается, и в талии, да и в бедрах тоже. Было что при ней, что опознать можно, милые? – обратился он к, казалось, ловящим каждое его слово женщинам. – Ваши услуги понадобятся несколько позже, так что соберите вещи, которые были надеты на трупе, просушите их, только ради бога не стирайте и не чистите. Степа, а ты найдешь людей, с которыми эта самая беглая Самохина была ближе, и пусть они попробуют опознать платье, ну или тело. Работенка, доложу я тебе, предстоит нехилая. Но главное дело тут понять, как эти убийства связаны с той давней кражей? И связаны ли вообще.
      – А как они могут быть связаны? – опешил Степан, вдруг обнаружив, что они уже вышли на улицу.
      – Жемчуг был нашит на платье Айдархан, в краже я обвинял Разумовского, Айдархан, как я понимаю, тоже подарили ему, а вот теперь она убита.
      – Так ведь мы же решили, что ее убили, чтобы спрятать другое убийство. Так?
      – Да кто же его знает, как на самом деле? – Ушаков дождался, когда заметивший его кучер подал карету, и, кивнув Степану, оставил его заниматься делами.
      И вот теперь, после всех этих треволнений, осмотров и свидетельств, вместо того чтобы плотно заняться двойным убийством, злодей Ушаков буквально вытащил его ночью из теплой постели, втолкнул в запряженную шестерней карету и повез в Москву. Двое суток в пути в компании готового поучать тебя с утра до ночи и с ночи до утра барина – это еще то удовольствие. Оказавшись же в Первопрестольной, Степан только и успел, что умыться с дороги в отведенной ему клетушке при Преображенском приказе, после чего неугомонный Ушаков велел ему облачиться в роскошный синий с серебром кафтан, надеть черный, пахнущий невесть чьими духами, парик и в таком замечательном виде сопровождать его на встречу с невестой наследника престола.
      В любой другой раз Шешковский бы, наверное, бежал впереди запряженной четверкой сытых коней кареты начальника, глупо улыбаясь и представляя, как совсем скоро окажется в высшем обществе и увидит… Теперь его глаза слипались от проведенной в компании словоохотливого Андрея Ивановича ночи, а роскошные наряды придворных слились в одно нескончаемое полотнище, как бывает, когда долго вглядываешься в кружащуюся на ярмарке карусель.
      – Алексей Григорьевич Разумовский! Да поклонись ты, бестолочь! Не дожидайся, что он сам тебя заприметит, – ворвался в сонный морок раздраженный голос Ушакова, и Степан успел склониться перед всесильным фаворитом за мгновение до того, как тот сам шагнул к Ушакову.
      – Мне уже доложили об Айдархан. – Несмотря на румяна, лицо Алексея Григорьевича казалось бледным и осунувшимся. Облаченный в модный светло-голубой бархатный кафтан, фаворит казался постаревшим на несколько лет, в волосах добавилось седых нитей, губы предательски дрожали. – Андрей Иванович, ты уж споймай убийцу. Слови его, негодяя. Такую девочку загубил, каналья! Я же ее с самого детства знаю. Не чужая. А тут… мало того, что подло убил, но чтобы так жестоко… чтобы обезглавить… в пруд бросить…
      – Понимаю, Алексей Григорьевич, сочувствую. Сами недавно с опознания. С княгиней Гагариной теперь мой пасынок общается, предположительно тело ее племянницы мы обнаружили рядом с головой Айдархан. Допросит Анну Васильевну и без промедления сюда, надеюсь, скоро что-нибудь прояснится.
      – Здравствуйте, Степан Иванович, – казалось, Разумовский только теперь заметил Шешковского, впрочем, во всех смыслах невелика птица, хотя… отчего-то Степан был уверен, что Алексей Григорьевич блефует.
      Изящно развернувшись, Разумовский покинул следователей, и тут же на его место заступил высокий и толстый пасынок Ушакова Степан Федорович Апраксин. Знаменитого генерал-аншефа еще до этого следствия Шешковский видал несколько раз в доме у своего начальника, так что лишние представления были ни к чему. На этот раз Степан Федорович приоделся в белый кафтан с маленькими обшлагами зеленого цвета, согласно моде петли были обшиты серебряным позументом с некрупными кистями.
      – Анна Васильевна слегла нынче, – прикрывая рот изящным платком, так чтобы посторонние не могли прочитать по губам, – сообщил Апраксин. – Как только гонец из Тайной канцелярии к ней пожаловал с просьбой явиться на опознание, так в обморок и бухнулась. Я как раз к ней заехал, а там такое! Домоправительница ее так, бедная, издергалась, со мной буквально парой слов перемолвилась – и к госпоже. Говорит, медикус опасается, как бы удар не хватил. Сыскарь наш из Тайной канцелярии ей с три короба наговорил, а Анна Васильевна после сложных родов едва очухалась, потом от ребенка недужного не отходила, потом путешествие это утомительное, и вот теперь опознание. Одного не понимаю, нешто через меня было не передать? А теперь ее как расспросишь?
      – Я не посылал! Кто посылал? – Ушаков злобно воззрился на Шешковского, но тот был не в курсе. – Разберусь. Я же изначально распорядился: к придворным – я и Апраксин, со слугами и прочей… м-м-м… шелупонью – Шешковский. Кто посмел к приближенной к особе императрицы черт-те кого посылать?
      – Насчет черт-те кого не знаю, а подпись на документе вашего заместителя. Я видел. И не кричите вы так, я трех коней до смерти загнал, пока к вам из столицы добирался. На нас уже оборачиваются. Потом поговорим, видите, герцогиня с дочкой уже прибыли. – Он кивнул на лестницу, по которой как раз в это мгновение поднимались две дамы: энергичная привлекательная герцогиня в изящном зеленоватом платье и белом паричке, украшенном тонкой диадемой, и невысокая темноволосая девушка с умненькими вострыми глазками, с гладкой, аккуратной прической и заколкой в виде веточки жасмина.
      Маленький Шешковский был вынужден подняться на цыпочки, чтобы разглядеть невесту наследника. Решив с самого начала, что при первой возможности улизнет с приема, Ушаков специально выбрал место на лестничной площадке, откуда можно было ретироваться, не привлекая к себе излишнего внимания. К сожалению, когда Апраксин сообщил о прибытии Софии Фредерики и развернулся к ней, Шешковский оказался за спинами высокого и тощего Андрея Ивановича и огромного, как скала, Степана Федоровича, так что он почти ничего не видел, крутясь за ними и только что не подпрыгивая. Этот маневр не остался незамеченным, и, проходя мимо, Фредерика весело подмигнула незадачливому молодому человеку, тут же спрятав предательскую улыбку за простым кружевным веером.
      Дамы быстро поднялись по лестнице, и, на секунду замерев на месте и дождавшись: «Именем Ее Императорского Величества, София Августа Фредерика принцесса Ангальт-Цербстская и мать принцессы Иоганна-Елизавета герцогиня Гольштейн-Готторпская…» – чинно вошли в зал.








      Глава 12. Мечта

      – НАШ ПОСТРЕЛ ВЕЗДЕ поспел! – рассмеялся Андрей Иванович, подталкивая в спину ошалевшего от такого нежданного знака внимания юношу, дабы тот шустрее перебирал ногами к выходу. Ошарашенный неожиданно благожелательным приемом, Шешковский перелетал через ступеньку, подгоняемый своими мучителями, а меж тем где-то там, в недоступном Степану Тронном зале, величественная и прекрасная императрица восседала на высоком троне. Рядом с ней по правую руку сидел невзрачный наследник престола, в то время как третий трон по левую руку от государыни традиционно оставался пустым. Наверное, герцогиня и принцесса склонились перед троном в глубоком придворном поклоне, не смея поднять глаз, а может, наоборот, смотрели с обожанием и восторгом. В конце концов, именно за этим они и ехали из своей Европы. Наверное, сейчас они уже обмениваются любезностями, скорее всего на немецком, кто-то говорил, что Елизавета Петровна прекрасно владеет этим языком, а потом обе гостьи целуют протянутую им ручку. У государыни должны быть очаровательные пухленькие ручки с перстнями на каждом пальчике. А у Фредерики, какие, интересно, ручки у
принцессы? Должно быть, маленькие, она и сама кроха.
      Размечтавшись, Степан пропустил, как слуги помогли надеть шубы Андрею Ивановичу и Степану Федоровичу, и очнулся лишь, когда подбитый волчьим мехом плащ покрыл его собственные плечи.
      – Гляди, чтобы тебе, господин хороший, после такого под особо пристальное внимание Тайной канцелярии не попасть, – толкнул его Степан Федорович.
      – Или Преображенского приказа, мы как раз туда направляемся, – поддакнул пасынку Ушаков.
      – Князь Салтыков, камергер цесаревича, подполковник Тимофей Вожаков и сопровождающие их лица, по приказу государыни встречающие невесту наследника в Митаве, дабы торжественно въехать вместе с ней в Ригу, уже на заметке генерала Шувалова.
      – А что? Первые встретили, можно сказать, в чистом поле, без свидетелей. Узнаю руку моего заместителя, – Ушаков хлопнул Шешковского по плечу. – Вот ведь головушка горячая, во всех ищет изменника. И ведь находит, каналья! Бедный Салтыков, не придется ко двору Фредерика, его первого на дыбу, да под пытками и выведает, что у них там происходило с принцессой. С подробностями…
      – Да полноте вам, Андрей Иванович! Какие подробности, у князя полно свидетелей. Отстоят как-нибудь, – попытался прекратить неприятный разговор Апраксин.
      – А действительно, какие свидетели? Десятка два молодых офицеров из Потешного взвода – друзья Петра Федоровича, разве ж это свидетели? Да Шувалов их показания либо в расчет не возьмет, либо рядом с Салтыковым ответ держать заставит. Как ни крути, сынок, а все равно красавчику Сереженьке не избежать проверки, пропал князь, и родня не поможет. А уж что ждет нашего Степу Шешковского, коли лысая башка о его шашнях проведает! У-у-у, Сергей Васильевич, хотя бы в присутствии других офицеров с принцессой любезничал, а тут так вообще, можно сказать, с глазу на глаз…
      – Да я, да вы же сами видели, что ничего не было. А что до Приказа, да я же все равно там служу. Весь на виду, ну точно гусь ощипанный.
      – Весь на виду ты будешь, когда тебя, голубчика, наперво донага разденут да хомут железный вокруг шеи обернут, а перед этим еще кнутом попотчуют, чтобы не отбивал невест у самого…
      Степан залился краской. Он был давно привычный к грубоватому юморку начальника, но на этот раз отчего-то слова пролились на душу незадачливого Шешковского благостным бальзамом. Перед глазами уже не маячила отрезанная голова в компании с обезглавленным телом, но воцарилась и, должно быть, надолго темноволосая смешливая девчонка.
      – Отправленный на осмотр трупа лекарь велел передать, что обезглавленная девица находилась в тягости. Так что не исключено, что убили ее именно поэтому, – на ходу, кутаясь в лисью шубу, как ни в чем не бывало продолжил Апраксин. – Я, признаться, подробностей еще не разведал и теперь намерен отобедать у приятеля, давно звал, затем в Приказ и ночью уже домой. В карете отосплюсь, а там… никому не смог доверить без меня допросить Анну Васильевну. Петруша Говоров сказывал, будто бы в день нашего отъезда к ней вторая племянница пожаловала. Эх, кабы я тогда знал об этой девице, попытался бы хоть с ней переговорить. А тут…
      У крыльца, выстроившись в ряд, чинно поджидали своих господ запряженные четверкой кареты и «линейки». Слуга распахнул перед господами дверцу кареты, в которую первым забрался Ушаков, за ним Апраксин и, наконец, Шешковский. После встречи с принцессой Фредерикой тот, признаться, с большим удовольствием прошелся бы пешком, вспоминая дивную девушку и представляя, как бы у них все могло отлично сложиться, будь она его соседкой или дальней родственницей. И это даже ничего, что на улице морозно и к вечеру, по всем приметам, ветер будет срывать с головы шляпу, бросая в лицо пригоршни колких льдинок. Ближе к вечеру городовые по столичному обычаю станут жечь костры, как написал в своем донесении прусский посол: «Русские настолько дурны, что зимой палят дрова, пытаясь отапливать улицы, но от этого не становится теплее». Сколько раз вот так Степан Шешковский грел озябшие руки у ночных костров града на Неве, напитываясь дармовым теплом и собираясь с силами для следующего перехода. Если ты попал в зимнюю Москву или Петербург и у тебя нет ни валенок, ни иной подходящей для этого времени года обувки, с ногами
можешь попрощаться. Безденежный, безлошадный канцелярский писарь, да, в ту пору он еще был писарем, передвигался по городу от костра к костру. Сейчас же еще не поздно, и никаких костров, скорее всего, нет. Тем не менее все, чего в данный момент желал Степан, – это прогуляться в одиночестве, мечтая о прекрасной Фредерике и во всех красках представляя свое невозможное счастье. Нет нужды, что он плохо знает дорогу, в карманах дорогого кафтана позвякивают монеты от самого Разумовского. Заблудишься, нешто добрые люди не довезут до самого Приказу?
      Впрочем, Разумовский ведь сказал, что озолотит того, кто распутает дело о краденом жемчуге, значит, и он, Шешковский, может на что-то надеяться. Быть может, даже его наградит сама государыня, пожалуют деревенькой душ в полтораста, повысят в должности или даже… А впрочем, чем это может помочь, когда София Фредерика не сегодня-завтра сделается великой княгиней, а затем, страшно подумать, императрицей и… оставался еще вариант, она могла не понравиться жениху. Ерунда, как такая девушка может не понравиться? Или он ей? Опять нелепость. Нравится, не нравится, кто ее будет спрашивать, она и в Россию приехала не чаи распивать, а замуж выходить. А значит, выйдет, и при чем здесь любовь какого-то заурядного сыскаря?
      Впрочем, остается еще один вариант, о котором приятнее всего мечтать, – что Фредерика так влюбится в него, что согласится на побег, они обвенчаются в какой-нибудь церквушке и… Нет, сначала она должна сменить вероисповедание, иначе нипочем не обвенчают, а уж потом?
      – Ты слушаешь или уже спать завалился?! – По давней привычке Ушаков сопроводил вопрос тычком острого локтя, аккурат в правый бок размечтавшегося Шешковского.
      – Я да… слушаю… – Степан ошарашенно вперился взглядом в, по всей видимости, давно о чем-то вещавшего Апраксина.
      – Вот молодежь пошла, не то что в былые времена. В конторе спят, на осмотре трупа зевают, во дворец отвел – снова носом клюет. Никаких интересов в жизни, набить брюхо да на боковую.
      – Да ладно тебе, каждый может устать, – примирительно махнул платком Апраксин. И Шешковский невольно отметил для себя, что в присутствии посторонних Степан Федорович называл отчима на «вы», в то время как наедине или со своими – на «ты».
      – Еще одно, вы, я так понимаю, не успели обследовать пруд, в котором нашли тело предположительно Самохиной и голову Айдархан, а вот я, поняв, что с Анной Васильевной потолковать не удастся, сразу же туда и отправился.
      Шешковский затаил дыхание. В который раз за сегодняшний день здоровенный и, как о нем говорил Ушаков, ленивый Апраксин удивлял его своей сметливостью и несвойственным для людей его комплекции проворством.
      – Докладываю, вокруг озера походил, натоптано, что на Сенном рынке, тем не менее кое-что разглядел. В общем, их привезли в легкой карете, запряженной всего одной лошадкой.
      – Стало быть, недалече везли. Далеко одна-единственная кляча нипочем бы не вытянула целую карету, подохла бы скотинка на наших дорогах, – рассуждал сам с собой Ушаков.
      – У дороги ясно видны следы сапог, большие и поменьше. Зато крови или, скажем, следов борьбы почти совсем нет, что говорит о том, что? – он озорно поглядел на Шешковского, продолжит ли тот начатую мысль.
      – Что убийство произошло в другом месте! – отрапортовал Степан.
      Карета резко повернула, послышалась брань кучера, выглянув из окна, Шешковский увидел, что они только что чуть не наехали на переползающего дорогу пьяного.
      – И обезглавливание тоже, – одобрительно кивнул Апраксин. – С ночи, говорят, в тех местах туманище повис плотный, так что если кто-то карету и мог заприметить, вряд ли чего разглядел. Я, признаться, даже подумал, что душегубы эти сначала хотели трупы куда подальше отвезти, а потом воспользовались туманом и…
      – Хотя не исключено, что специально почти на видное место подложили, чтобы быстрее нашли. – Ушаков лениво разглядывал свои ногти. – Никаких следов второго тела и головы?
      – Никак нет. Солдаты весь пруд осмотрели, да и не для того живопыры эти головы отрезали, чтобы потом вместе с телами их хоронить.
      – Найти бы место преступления… – Карета подъехала к зданию, занимаемому Преображенским приказом, Ушаков поблагодарил пасынка, и выбравшийся первым Шешковский подал старику руку.
      Теперь молодой человек понял, отчего Андрей Иванович так настаивал на привлечении к расследованию пасынка. За неимением собственного сына он обучил Апраксина, наверное, всему, что знал сам. После чего, вместо того чтобы взять юношу к себе на службу, сделал все возможное, чтобы тот обеспечил себе блестящую карьеру военного и дипломата. В разговорах о пасынке Ушаков обычно только и делал, что упрекал последнего в неповоротливости и лени, тогда как на самом деле весь вид Степана Федоровича, его любовь к роскошным нарядам, мотовство и страсть к хорошей кухне давно уже были чем-то вроде притчи во языцех. Все привыкли к сластолюбцу и лентяю Апраксину, любимчику Миниха, а затем лучшему другу великого канцлера; привыкли, считая чем-то само собой разумеющимся, что родственник Ушакова получает одно отличие за другим, продвигаясь по служебной лестнице благодаря не собственным талантам, а исключительно знакомству и протекции. Тогда как на самом деле все это время Апраксин нарабатывал себе личину, в которой никто не мог заподозрить ни ума, ни таланта, ни способности хоть к какой-то эффективной деятельности. И
вот этот самый лентяй и любитель женщин Степан Федорович Апраксин успел собрать информацию о Шувалове (хорошо бы еще знать, какую), посетил, пусть и безрезультатно, Анну Васильевну, примчался к пожарному пруду и блестяще провел осмотр местности, сделав правильные выводы. Тоже упрек Шешковскому, захотел бы – успел, пока местные там все следы не вытоптали.
      Ушаков всегда мечтал о наследнике. В то время как супруга сумела подарить ему одну только дочь. Тем не менее пасынок, ребенок любимой женщины, неожиданно сделался для Андрея Ивановича истинным сыном.
      В Преображенском Андрея Ивановича и его протеже ждал роскошный ужин, после которого они, не отдыхая, должны были спешно отбыть в Петербург.








      Глава 13. Шелковая роза

      – УСЕРДНО СЛЕДИ ЗА перепиской Фредерики и особенно ее матушки, чтоб днем и ночью, и не только письма, чтобы каждое слово, чтобы я про каждый их чих знала. Головой отвечаешь. – Елизавета отвернулась от Александра Шувалова, лысый, с непроизвольно дергающейся щекой, он был ей глубоко неприятен. Александр Иванович поспешил ускользнуть, незаметно юркнув между бархатных штор, точно дворцовая моль, раз, и нету. – Устала я, Алешенька. Ну, как тебе наша невеста? Думаешь, не зря мы ее выписали? Не ошиблись?
      – Ребенок и есть ребенок. Что о ней скажешь, впрочем, граф Лесток ее осмотрел и не нашел ни хворей, ни изъянов. Даст Бог…
      Елизавета с нежностью окинула взглядом своего фаворита, вопреки приказу одеваться в соответствие с убранством дворца, то есть сегодня двор блистал во всех оттенках алого, на Разумовском был нежно-фиолетовый кафтан из бархата, короткие черные штаны до колен, сиреневые чулки с шелковистым отливом и датский парик с длинными буклями, присыпанный дорогущей серебристой пудрой.
      – Ох, зря я тогда про эту поганку Лешего вопрошала, наперво надо было про наших детей узнать. – Государыня прильнула к любимому, нежно устроив рыжую головку на его груди. – Не прощу ей этого! Когда собираешься к колдуну?
      – Да хоть завтра, – Разумовский нежно погладил Елизавету по голове и, вытащив из ее прически несколько шпилек, высвободил поток густых рыжих волос.
      – Езжай, Алешенька. Отдохни как следует и езжай. Спросишь про ребенка, про нас с тобой, ну и, коли силы останутся, про Фредерику эту, будь она неладна. Сами связались со шпионками, самим и расхлебывать. Думала я отослать лазутчиц к их разлюбезному Фридриху, но да раз уж Лесток ее здоровью такие оды слагает, глупо отказываться. Как считаешь? Я так понимаю, что коли у нас с тобой ничего не получится, а Фредерика такая здоровая и сильная, так, может, она нам деток и нарожает, да хоть одного мальчика. А мы бы его с тобой тогда как родного воспитали. Я тут знаешь о чем подумала, ведь по правилам наследника престола нужно сызмальства воспитывать как будущего государя, чтобы на советах учился сидеть, чтобы держал себя как положено русскому царю, думала племянника выучить, да такого балбеса не учить, дрессировать впору.
      Вот чем, как ты считаешь, он невесту свою давеча потчевал? Думаешь, театром да своей распрекрасной скрипкой? Прямо из тронного зала повел показывать потешный взвод. Та, понятное дело, пошла и даже благодарность изволила выразить, умная, видать, стерва. Я ее за это как раз хвалю, такая из кожи вон вылезет, своего добьется. Но он-то каков?! А разговоры, знаешь какие разговоры он с ней разговаривает? Мне давеча Александр Иванович отчет показывал. Либо об императоре Фридрихе, либо о том, как хорошо будет, когда он императором сделается и какие порядки заведет. Это, стало быть, когда я помру! Фредерика, правда, ему тут же пенять начала, мол, можно ли такое о родной тетушке говорить… Я, конечно, понимаю, что с ее стороны это элементарная осторожность, сдалась я ей как евнуху гарем, но если немка, точно гончая, опасность почуяла, отчего же этот, с позволения сказать, наследник престола ничегошеньки не чует? Ведь последний кухонный мальчишка ведает, во дворце всюду глаза да уши. Одному только цесаревичу, видать, законы не писаны, балаболит безудержно.
      – Ну, молодо-зелено. Образуется, может быть, – Алексей Григорьевич выглядел обескураженным, – ты, главное, не кручинься из-за ерунды, сама знаешь, что с дурака взять?
      – Так он и с дружками своими не осторожничает, и со слугами. Да что там, помнится, когда только-только о невесте заговорила с ним, он мне, в глаза глядючи, выдал, как он все замечательно устроит, когда над ним стоять и указывать, что делать, перестанут. И псарню-то он увеличит, и всех повсеместно заставит говорить исключительно на немецком. Я тогда, помнится, так опешила, что даже выругать его позабыла.
      – Да уж, неприятно все это.
      – Не то слово.
      – Ничего, главное теперь, чтобы у них поскорее кто-нибудь народился, а уж потом можно хоть по монастырям разогнать, хоть в крепость. Поживем, поглядим.


      – ШЕЛКОВАЯ РОЗА, ГОВОРИТЕ?
      Ушаков, казалось, думал о чем-то своем, так что Бецкому пришлось повторить свой рассказ. Из-за отсутствия Разумовского, который снова отбыл по срочному тайному поручению, Ивану Ивановичу пришлось лично отправляться в Тайную канцелярию.
      – Ну-кась, Синявский, а где нонче барышни Лопухины и сколько им сейчас лет? Говорите, той, что розами швырялась, было приблизительно четырнадцать? Особые приметы есть? Узнать сможете?
      – Так где ж им быть Лопухиным-то, – Антон только и мог, что руками развести, – после того, как их с родителями сослали в Сибирь, девчонки были распределены по разным деревням. Никаких сведений относительно самовольных отлучек из оных не поступало. По последним донесениям, в подозрительные контакты не вступали. Живут тихо, гостей не принимают. А возраст? – Он порылся в бумагах. – Анастасии сейчас восемнадцать, так как в прошлом она, будучи фрейлиной, чуть было не стала фавориткой цесаревича, за ней и пригляд особый. Анне четырнадцать, Прасковье девять, Катерине шесть.
      – По возрасту подходит Анна, отправьте запрос, и если только ссыльной на месте не обнаружится…
      – Но Алексей Григорьевич считает, что бросившая розу с запиской девушка похищена и нуждается в помощи. Ах, как жалко, что я не послушался тогда Марии Семеновны и не приказал задержать карету!
      – Алексей Григорьевич выдвинул версию, которая выглядит вполне правдоподобно, если учесть наличие записки на ленте. – Было видно, что Ушаков тщательно подбирал слова. – Тем не менее, возможно, вы не ведаете, но не так давно с шелковой розой при дворе ассоциировался совсем другой случай, и мы не имеем права не учитывать возможности назревания очередного заговора против Ее Императорского Величества. И мой прямой долг…
      Андрей Иванович нагнулся к самому лицу Бецкого и, поняв по выражению лица, что тот не улавливает, о чем речь, приказал Синявскому выйти вон.
      – Полагаю, что вы пропустили пикантную историю, из-за которой Наталья Лопухина получила прозвище Шелковая роза?
      – Скорее всего, я находился за границей. – Бецкой невольно отстранился: сама мысль, что легендарный палач подобрался так близко, что можно разглядеть каждую морщинку на его старческом лице, каждую пору, была невыносима.
      – Я рассказываю вам эту историю исключительно из-за доброго расположения к вам и вашему покойному батюшке, – Ушаков сделал паузу, а потом с невероятной для его возраста элегантностью занял кресло напротив гостя. – Когда Разумовский возьмется вас расспрашивать о нашей встрече, будет верхом невежества, если вы вдруг начнете интересоваться у него или упаси бог у… – Он поднял глаза к потолку. – Об этой проклятой розе.
      Слушая Андрея Ивановича, Бецкой невольно поймал себя на том, что сам тянется к Ушакову, вслушиваясь в его тихую, шелестящую речь, невольно замирая и сдерживая дыхание, когда тот делал паузы.
      – Некоторое время назад Наталья Федоровна Лопухина была одной из самых красивых придворных дам и пользовалась расположением не только членов императорской семьи, но и покровительствовала некоторым молодым людям. Лопухина старше Елизаветы Петровны на целых десять лет. Вначале она была статс-дамой при Анне Петровне, а потом в той же должности продолжала служить Елизавете Петровне. Как-то раз, а именно в 1735 году, Лопухина сделала то, чего не прощает одна женщина другой, а именно – заколола себе в прическу шелковую розу, точно такую же, как у Елизаветы Петровны, и отправилась в таком виде на маскарад. Понятное дело, что не в одной лавке они их покупали. Но факт – розы были совершенно идентичны. Уж я проверял, можете верить.
      – А откуда Лопухина узнала, что Елизавета Петровна будет украшена розой? – Перебил рассказчика Бецкой.
      – Так Лопухина же была ее статс-дамой, – пожал плечами Ушаков. – Фрейлины одевают и причесывают государыню, и ничего удивительного, что они знают в подробностях, как будет выглядеть царица. Мне тогда не дали провести полноценного расследования, но за день до этого самого маскарада кто-то похитил жемчужное ожерелье Елизаветы Петровны, так что в то время я находился при дворе и, в основном, разыскивал пропажу.
      Тем не менее я выяснил, что Лопухина приказала зарисовать эту самую розу. Что же до материала, то пока шилось платье и изготавливалась роза для Ее Высочества, тогда цесаревны, у Натальи Федоровны была возможность входить и выходить в комнату к швеям, должно быть, тогда же она и украла ленту. Повторюсь, роза была один в один, а пошивочной материал и всякая мелочевка обычно доставляется в большем количестве, нежели это требуется.
      В разгар бала государыня приметила розу, остановила музыку и принудила нахалку встать на колени, после чего велела подать ножницы и срезала розу вместе с длинной прядью волос, что называется, под корень. После чего совершенно справедливо закатила Наталье две хорошенькие пощечины, чем инцидент, собственно, и был исчерпан.
      Злые языки, правда, утверждали, будто Наталья Федоровна покушалась не только на розу императрицы, но и на… нечто более ценное… но, повторюсь, все это чистой воды домыслы. После этого маскарада побитую статс-даму прозвали Шелковой розой. Вот, собственно, почему я предполагаю, что, находясь в ссылке, Наталья Федоровна или кто-то из ее бывших сподвижников могут намекнуть на участь ныне осужденной за участие в заговоре Лопухиной, прислав ее символ – шелковую розу.
      Бецкой понимающе кивнул.
      – Вообще, семейство Лопухиных давно на подозрении у Тайной канцелярии. Один Лопухин проходил по делу царевича Алексея. Потом в 1719 году отличился супруг Натальи Федоровны – Степан Васильевич[57 - Степан Васильевич Лопухин (ок. 1685 – 6 (17) июля 1748, Селенгинск) – генерал-лейтенант (1741), действительный камергер (1727), член Адмиралтейств-коллегии (1740–1741). Кавалер ордена Святого Александра Невского. Привлекался по так называемому делу «Ботта – Лопухиных».], этому зубоскалу, видите ли, восхотелось поржать в церкви, во время богослужения по случаю смерти царевича Петра Петровича[58 - Царевич Петр Петрович (29 октября (9 ноября) 1715, Санкт-Петербург – 25 апреля (6 мая) 1719, там же) – первый сын Петра I от Екатерины Алексеевны, умерший во младенчестве.]. За что вся семья была приговорена к ссылке в Кольский острог. А в двадцать четвертом по делу Виллима Монса мать Натальи порют кнутом и отправляют в Тобольск. И все, доложу я вам, более чем справедливо.
      Собственно, в ссылке все эти милые люди пробыли до 1727 года, после чего сенатским указом были возвращены в Петербург. Степан Васильевич сделался кригс-комиссаром и генерал-поручиком в Адмиралтейств-коллегии, Лопухины получили имение в Суздальском уезде. Казалось бы – живи и радуйся. Нет! Полгода назад, летом, они организовали заговор против Елизаветы Петровны!
      При упоминании о заговоре, давно уже носящем прозвание «Ботта – Лопухиных», Бецкого передернуло. Так как пока длился этот, как всем было понятно, высосанный из пальца процесс, был посажен под домашний арест брат канцлера Михаил Бестужев[59 - Граф Михаил Петрович Бестужев-Рюмин (7 (17) сентября 1688, Москва – 26 февраля (8 марта) 1760, Париж) – видный русский дипломат из рода Бестужевых, старший брат государственного канцлера А. П. Бестужева-Рюмина.]. А также женатый на одной из фигуранток дела князь Никита Юрьевич Трубецкой[60 - Князь Никита Юрьевич Трубецкой (26 мая 1699 – 16 октября 1767) – русский военный и государственный деятель. После смерти своего отца Юрия Юрьевича (1739) и дяди Ивана Юрьевича (1750) остался старшим в роду Трубецких. Почти все годы царствования Елизаветы Петровны занимал должность генерал-прокурора, затем в течение трех лет возглавлял Военную коллегию (в чине генерал-фельдмаршала). Первый владелец подмосковной усадьбы Нескучное.], занимавший должность генерал-прокурора. Родственники отговорили Ивана Ивановича возвращаться в Россию до тех пор, пока над родом Трубецких, к
которому он имел касательство, занесен меч правосудия.
      Заговор раскрутили по доносу, причем если Тайная канцелярия выбила показания пытками, огромную роль в сборе доказательной базы принадлежала не имевшему никакого отношения к судейству Лестоку, который тщился под это дело скинуть канцлера Бестужева.
      – Все обвиняемые были допрошены, пытаны, – продолжал, не обращая внимания на состояние гостя, Ушаков, – и что бы вы думали? На первом же допросе Наталья Федоровна выдала свою ближайшую подругу, кстати, невестку великого канцлера графиню Анну Бестужеву[61 - Графиня Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина, урожденная Головкина, в первом браке – графиня Ягужинская (ум. 14 (25) апреля 1751, Якутск) – одна из центральных фигур заговора «Ботта – Лопухиных».], а та баронессу Софию Лилиенфельд[62 - Княжна София Васильевна Одоевская, в браке – баронесса Лилиенфельд (1724, Москва – после 1762, Москва, Российская империя) – фрейлина, затем первая статс-дама принцессы Анны Леопольдовны.] и ее мужа[63 - Карл-Густав фон Лилиенфельд-младший (1711, Ревель – 12(25) апреля 1759, Томск) – барон, камергер при Российском императорском дворе.]. Пошло-поехало, – он махнул рукой, – а мы, грешные, потом вынуждены клещами правду вытягивать, огнем да мечом агнцев от козлищ отделять. В общем, все кончилось тем, что суд приговорил вырвать языки и колесовать, но Елизавета Петровна, она же никого не казнит, посему колесование было
заменено на битье кнутом. В общем, чету Лопухиных и Анну Бестужеву выпороли кнутом, после чего урезали языки и сослали в Сибирь, ну а все имущество, как водится, конфисковали. Сослали, но как – родителей отдельно, детей отдельно.
      – А теперь эта роза… – М-да, стало быть, девочку не нужно спасать? – Бецкой был на грани обморока. Старое дело, неизвестно с какой целью вдруг вытащенное из небытия самым жестоким человеком империи, теперь раскрывалось перед ним подобно жадной бездне, готовой проглотить всех тех, кого не сумела достать в прошлый раз. Ведь если из глупых разговоров светских кумушек был сплетен заговор против великого канцлера, страшно подумать, что можно будет вытянуть из недавнего приключения на большой дороге?! Карета без гербов, шелковая роза – признанный символ Натальи Лопухиной! И главное, ведь даже тогда, глядя, как девочка выбрасывает из окна бутоньерку, он не мог поручиться в том, не ему ли на самом деле предназначался опасный подарок? А кто он – бастард Ивана Юрьевича Трубецкого[64 - Князь Иван Юрьевич Трубецкой (18 (28) июня 1667 – 16 (27) января 1750, Александро-Невская лавра) – соратник Петра I, генерал-фельдмаршал, последний в русской истории боярин.], а еще полгода назад Трубецкие по уши завязли в этом заговоре. И совсем недавно он, не чувствуя беды, даже флиртовал с фрейлиной императрицы Машенькой
Долгорукой, близкой подругой Лопухиной, а после сделал дорогой подарок ныне беглой фрейлине Самохиной. Этого с лихвой хватает для того, чтобы Ушаков арестовал его и посадил в крепость, но если еще и выяснится, что сидящая в карете девочка – Анна Лопухина…
      – Найдем девчонку, непременно найдем, – точно прочитав мысли Бецкого, хищно улыбнулся Андрей Иванович.
      – Ну так я могу идти? – Иван Иванович сделал попытку подняться, но Ушаков тут же усадил его обратно.
      – Девочку мы, без сомнения, отыщем, хоть примет и немного, но да уже то, что ваши люди точно указывают время этой встречи, и то, что карета двигалась в сторону Петербурга, упрощает дело. Вряд ли это Анна Лопухина, но всякую возникающую версию я обязан проверять со всей тщательностью. Жаль, что не задержали и не сразу обратились, время потеряно. Впрочем, я вас о другом спросить хочу. Вы ведь, как мне докладывают, большой друг герцогини Иоганны, матушки принцессы-невесты?
      – Герцогиня Ангальт-Цербстская знакома мне, и только. Полагаю, у вас на всех есть исчерпывающая информация, так вот прочтите, там должно быть записано, что в период с 1722 по 1726 годы я находился в Париже, где состоял секретарем при русском после. Ничего удивительного, что я был представлен Ее Высочеству и пользовался ее милостями.
      – Пользовались, значит? – Ушаков казался довольным. – Говорите по чести, Бецкой, или вас принудят. Степан!
      В следующее мгновение из-за незаметной ширмы за спиной гостя возникли два молодых человека – Степан Шешковский и Антон Синявский. Встав за спинкой кресла Бецкого, Степан набросил ему на шею железный хомутик, и тут же Синявский навалился на жертву, мешая скинуть петлю. Богато украшенный розовой пудрой паричок свалился с головы Бецкого, на долю секунды оставив в воздухе пыльное облачко.
      – Вот и ты под судом, признавайся, паршивец, хорошо тебе было с герцогиней? Да не вздумай изворачиваться, за тобой давно следят, и слуга твой мне обо всем докладывал. Доказательств изобильно. Так что факт прелюбодеяния давно доказан.
      Бецкой попытался вывернуться, пнув Синявского по коленке, но следователь тут же со всей силой ответил, ударив Ивана Ивановича под дых.
      – Думаешь, геройство тебе зачтется? Не желаешь признаваться в старом грехе? Твое дело. Тогда признайся в новом: фрейлина Мария Яковлевна Долгорукая, подружка Лопухиной, с тобой для чего встречалась? Письмо от безъязыкой передавала? Это уже посерьезнее давней интрижки с немкой.
      – Ничего она мне не передавала, так, фантами обменивались. Пустите меня, задушите ведь! – хрипел Бецкой.
      – Что же, поверим тебе, раз дело такое. Ты не помнишь, Степочка, а не Машка ли Долгорукая забирала платья перед тем самым карнавалом? Как считаешь, если Лопухина знала, что не поспеет к открытию карнавала, и просила подружку забрать платья, должна была она сказать ей, о каких именно нарядах идет речь?
      – А как по-другому?! – ответил за приятеля Синявский.
      – Не знаю, про Долгорукую ничего не знаю. Пощадите, – извивался, точно червяк на рыболовном крючке, Бецкой.
      – Про Долгорукую не знаешь, а про Иоганну? Ну, паршивец, отвечай, крутил амуры с герцогиней?
      – Ну, было. Пустите. Дело-то давнее. Герцогиня – женщина видная, страстная, а муж ее ни рыба ни мясо, что не крутить-то?
      – Собственно, мне интересно одно, Фредерика твоя дочь?
      – Да как же это возможно, когда по срокам совершенно не подходит?! – выдавил из себя Бецкой.
      – Скажешь, что позже вы уже с ней не встречались? – Ушаков торжествовал.
      – Встречались, но только… да откуда мне знать? Пощадите! Кто бы мне сказал?! Да если бы даже и моя, неужели герцогиня доверила бы мне такую информацию? Большинство мужчин надежны до первого кабака, а там язык развяжется и…
      – Точно ли не знаешь? А вот Бестужев удивляется, как это, приехав в Россию с самыми общими фразами приветствия, она в неделю столько выучила, что уже практически говорит. С ошибками, конечно, но ведь понять можно. Не иначе как русская кровь в ней сказывается.
      – Не знаю, не ведаю! Господом Богом клянусь! Андрей Ивано… – Бецкой задохнулся и вдруг, перестав сопротивляться, обмяк в руках своих палачей.
      – Обрызгайте его водой, что ли, – сменил гнев на милость Ушаков. – Да не все ведро, что ты, Антошка, рехнулся? На дворе зима, не ровен час, занедужит ценный свидетель, потом хлопот не оберешься. Ну вот, так-то лучше. Ну что, не придушили вас мои стервятники? Им палец в рот не клади – по локоть откусят.
      Бецкой медленно приходил в себя.
      – А вы, Иван Иванович, на меня не серчайте, в нашем деле все доподлинно проверять приходится. Так что не взыщите, а лучше запомните эти две рожи. Потому как Степан Иванович работает сейчас на Разумовского, пусть и по другому делу, но, возможно, будет совмещать. И Антон Антонович ищет пропавшую фрейлину. Впрочем, возможно, что уже и нашел, а значит, также кину его на вашу, – Ушаков смерил Бецкого долгим взглядом, – на вашу «шелковую розу» кину. Так что вы уж признайте их в следующую встречу и любую помощь, какая только будет потребна им, оказывайте. И еще одно.
      Бецкого пробирал холод, ноги тряслись, во рту пересохло.
      – Помните, где вы с каретой Разумовского повстречались? – Ушаков напялил на голову гостю парик и треуголку. – Недалеко от того места дом стоит одинокий, местного знахаря и, говорят, волшебника. – По тому, как вздохнул Бецкой, Ушаков догадался, что тот был осведомлен, куда со своим фаворитом ездила государыня. – Так вот, вы же у нас лицо в некоторой степени заинтересованное, – Ушаков ободряюще подмигнул своей жертве, – встретитесь с герцогиней и подскажите ей это местечко. Ясное ведь дело, для чего дочка ее Елизавете Петровне понадобилась, чтобы деток здоровых рожала, чтобы род не прервался. Не будет наследника – начнется смута. Пойдет народ шуметь, так любой генерал, что к трону ближе, занять его попытается. Пусть герцогиня погадает о наследнике. Родит Фредерика нам будущего царя или нет. Потому как ежели нет, здесь ее в лучшем случае ждет монастырь. К чему герцогине или, скажем, отцу Фредерики, как его, Христиану Августу, язык сломаешь, право, дочь терять? Пусть все взвесят, просчитают. А ежели Иоганна о деньгах заговорит, колдун-то берет немало, скажешь, что сам заплатишь, потому как для нее
ничего не жалко… ну, или что-нибудь в том же духе. Да не пужайся так, вот они, денежки-то, здесь на один вопрос как раз и хватит. – Он положил перед Бецким увесистый кошель. – Проводишь, но чтобы рядом сидел, все видел, слышал, а после мне доложил. Твоя Фредерика или Христиана Августа мне, признаться, без разницы, за державу обидно, коли бесплодной окажется.
      Закончив разговор с Ушаковым, Бецкой покинул крепость. Поспешивший проводить гостя до кареты, запряженной восемью неаполитанскими конями, которую Разумовский, в виде особого отличия, предоставил своему посланнику, Антон Синявский распахнул перед ним дверь, напомнив, что сегодня во дворце Алексея Григорьевича бал, где будет герцогиня и куда обязан прибыть Иван Иванович. – В голубом или зеленом, под цвет дворца, – ласково напомнил следователь, с удовольствием вдыхая морозный воздух. Солнечный, почти что весенний день обещался быть замечательным.






      Глава 14. Давнее дело

      – ИОГАННА ВСТРЕЧАЛАСЬ С кем-нибудь? – на этот раз Елизавета Петровна принимала Шувалова перед балом, одна из фрейлин украшала ее прическу жемчугом.
      – С прусским посланником Мардефельдом имела два разговора, один нам удалось записать, второй, увы, во время прогулки, – Шувалов развел руками.
      – Вкратце перескажи, не хочу перед танцами глаза трудить.
      – Барон передал герцогине три тысячи талеров, напомнив, что она обязана сообщать обо всем, что видит и слышит при дворе, и та просила передать Его Величеству, – Шувалов пошуршал бумагой, ища нужный абзац, – «передайте Его Величеству, что я его преданная слуга».
      – Прекрасно! А ведь я говорила, продаст нас немка за тридцать сребреников, продаст, гадина!
      – Прикажете арестовать?
      – Следите, глаз с подколодной твари не спускайте. И с Мардефельда этого. Но только с осторожностью. Это даже хорошо, что мы теперь про их дела знаем. На таких живцов, поди, и другие прусские соглядники из нор своих выползут.
      – Бецкой Иван Иванович по личной просьбе Андрея Ивановича нынче возобновил сношения с герцогиней.
      – Вот это нам на руку. Вот это Ушаков правильно сделал. Хвалю! Как Фредерика?
      – Чрезвычайно усердна в занятиях, учит русский с Василием Ададуровым[65 - Василий Евдокимович Ададуров (Адодуров) (15 (26) марта 1709, Новгород – 5 (16) ноября 1780, Москва) – российский ученый (математик и филолог-русист), педагог, адъюнкт и почетный член Санкт-Петербургской академии наук, куратор Московского университета.], разучивает танцы с балетмейстером Ланде[66 - Жан-Батист Ланде (ум. 26 февраля 1746) – французский танцовщик, балетмейстер, педагог, основоположник русского хореографического искусства.], с отцом Симеоном[67 - Архиепископ Симон, в миру Симеон Федорович Теодорский (1700 или 1701, Золотоноша – 22 февраля 1754, Псков) – епископ Русской церкви, архиепископ Псковский, Изборский и Нарвский. Богослов, переводчик и проповедник, законоучитель Петра III и Екатерины II.] постигает основы православного вероучения, готовится к святому крещению.
      – Где Алексей Григорьевич? – Елизавета повернулась к зеркалу правым боком, затем левым, прическа смотрелась идеально.
      – Насколько мне известно, у Ушакова, – без запинки отрапортовал Шувалов. – По поводу выпавшего из кареты цветка. Сначала Бецкого, который эту самую бутоньерку обнаружил, прислал для дачи показаний, а теперь и сам благоволил навестить.
      – Сам? Любопытно, ну, Бецкой – это понятно, он похищенную девочку видел, Мария Семеновна наблюдательна да умна – тоже могла бы чего припомнить, но он-то всего лишь нашел цветок в карете. Хотя, возможно, что-то новое обнаружилось, чего я пока не знаю. – Елизавета казалась заинтригованной.
      – Желаете, чтобы я разузнал? – Шувалов склонился в изящном поклоне. – Если я все правильно понял, Андрей Иванович его к себе запиской вызвал.
      – Не вмешивайтесь, Александр Иванович, чай, Ушаков нам не чужой. И если Алексея Григорьевича отважился побеспокоить, должно быть, дело приобрело по-настоящему серьезный оборот.
      – Я слышал только два слова: «шелковая роза», так Ушаков и дело, по которому к нему приезжал Бецкой, назвал.
      – Шелковая роза?! – императрица побледнела, невольно прикрывая ладонью рот. Шувалов был доволен произведенным эффектом.


      – ПОМНЮ ЛИ Я ТОТ самый маскарад, на котором Елизавета Петровна слегка прибила Лопухину? Помню, конечно. – Разумовский неуютно поежился в кресле для посетителей. – Почему мы не могли встретиться в моих покоях в Летнем?
      – Ваши покои прослушивают люди Тайной канцелярии. Отзову своих, так свято место пусто не бывает, заступят люди Шувалова. Здесь я хотя бы уверен, что лысая башка не пронюхает.
      – Ну, если так, – Разумовский зябко повел плечами. – Я в вашем полном распоряжении. Спрашивайте.
      – Шелковая роза… – Ушаков прошелся по комнате, передвинул пепельницу, поменял местами подсвечник и пресс-папье. – Слышали ли вы когда-нибудь, чтобы кого-то во дворце называли этим прозвищем?
      – Наталью Лопухину, – Разумовский казался озадаченным, – вот после того самого маскарада и называли. Но я думал, разговор пойдет о похищенном жемчуге. Его же аккурат перед этим куртагом выкрали.
      – А за что Лопухина была прибита, тоже знаете?
      Алексей Григорьевич кивнул, при этом щеки его заметно порозовели.
      – Я вот все думаю, ведь это же такая редкость для добрейшей Елизаветы Петровны, собственноручно побить кого бы то ни было. Неужели вы никогда об этом не задумывались?
      Разумовский подавленно молчал.
      – Помогите мне, Алексей Григорьевич, – яркие, по-юношески голубые глаза начальника Тайной канцелярии, казалось, проникали в самое сердце Разумовского, – поймите, какие-то негодяи похитили четырнадцатилетнюю девочку, скорее всего, из хорошей семьи, а эта глупышка не нашла ничего лучшего, как написать записку о помощи на своей бутоньерке. Казалось бы, я должен искать похищенное дитя, чтобы ее не постигла участь несчастной Айдархан и той, неизвестной нам, девушки, ну, вы знаете, о чем я? А вместо этого я вынужден заново поднимать дело заговора Лопухиных, так как, по невероятному стечению обстоятельств, похищенная девчонка написала свое послание именно на шелковой розе. А шелковая роза – знак Лопухиной.
      – Какая глупость! – Алексей Григорьевич в ярости ударил кулаком по подлокотнику своего кресла.
      – Вот и я говорю, глупость! И пока мы прикидываем так да эдак, отправляем запросы по местам ссылок, разбойники с девочкой все что угодно сделают.
      – Но что я-то могу?!
      – Расскажите, что для вас лично означает «шелковая роза»? Обещаю, что вся история останется между мною и вами. Я не обязан докладывать Шувалову, но по правилам должен в первую очередь расследовать заговоры. Тем не менее, если вы докажете мне, что ни о какой Лопухиной не идет речь, мы сразу же бросаем все свои силы на поиск несчастной девчушки.
      – Шелковая роза… Признаться, это такая глупость, что не заслуживает вашего внимания.
      – Тем более важно, чтобы вы поведали теперь, что к чему. Какой смысл нам тратить время на проверки, на месте ли семейка Лопухиных, где Бестужева[68 - Графиня Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина, урожденная Головкина, в первом браке – графиня Ягужинская (ум. 14 (25) апреля 1751, Якутск) – меньшая дочь петровского государственного канцлера, графа Головкина, статс-дама Екатерины I, одна из центральных фигур заговора «Ботта – Лопухиных».] и Лилиенфельды. Ведь на эти никому не нужные поиски уйдет уйма времени…
      – Да, конечно. Впрочем, – Алексей Григорьевич хрустнул пальцами, собираясь с силами. Понимающий, что клиент уже сдался, Ушаков сел напротив, не торопя высокого гостя.
      – Дело было в 1735 году, я служил певчим Придворного хора. Тогда же одна дама начала присылать мне письма и вместе с ними различные знаки внимания, настолько роскошные, что уже это сильно суживало круг лиц, среди которых мне следовало искать свою покровительницу. В то время я не смел даже надеяться, что это окажется, – он замялся, и Ушаков кивнул в знак того, что догадался, о ком идет речь. – Эта переписка продолжалась больше месяца.
      – А вы тоже писали таинственной даме?
      – Да, конечно, я оставлял свои послания в зимнем саду дворца или в тайнике за статуей богини Дианы… Она указала мне в письме это место.
      – И вы не узнавали почерк своей дамы?
      – Откуда у меня мог взяться образец почерка? – Разумовский простовато повел плечами. – Но потом выяснилось, что из-за повышенной секретности моя дама диктовала письма своей юнгферице.
      – Это очень разумно, – Ушаков кивнул в знак согласия, – никто не заподозрит знатную даму в том, что она писала письма, если на них не ее почерк.
      – А потом цесаревна начала оказывать мне явные знаки внимания, ну, вы понимаете. То есть я одновременно продолжал получать письма от моей высокой покровительницы и… Признаться, уже тогда я начал догадываться, что Елизавета Петровна и та дама – одно лицо. Надеюсь, здесь нас действительно никто не слышит. Один раз я даже сказал ей об этом. Она рассердилась и потребовала, чтобы я показал ей переписку. Внимательно прочитав письма, она сказала, что ей тоже интересна личность таинственной дамы, и попросила, чтобы я назначил той встречу или попросил, чтобы таинственная Киприда назначила мне свидание.
      Я так и сделал. Признаться, я сразу же понял, что моя госпожа теперь решилась открыться мне, но в ее задорном духе собирается обставить это признание каким-нибудь особенным образом. Вскоре я действительно получил послание от дамы, в нем она намеревалась появиться на ближайшем маскараде с розой в волосах.
      Я отнес записку Елизавете Петровне и принялся ждать, что произойдет дальше. Мне пошили прекрасный испанский наряд. В назначенный день, явившись на бал, я увидел, что прекраснейшая из женщин, любовь всей моей жизни, душа моя Елизавета Петровна так же, как и я, одета молодой испанкой, и в волосах ее шелковая роза!
      – Прекрасное признание! Воистину достойное пера самого лучшего поэта! – воскликнул Ушаков. – Что же было дальше?
      – Мы танцевали до упаду, я был совершенно счастлив. И вдруг в зале появляется еще одна «испанка» с розой в волосах. Представляете, эта дура Лопухина, уж простите, что я так отзываюсь о знатной даме, мало того, что не додумалась заранее выяснить о том, в чем будет цесаревна, так, войдя в зал и увидев ее с розой в волосах, Наталья Федоровна не ретировалась и не избавилась от проклятого цветка! Ведь все знают, женщины терпеть не могут, когда кто-то хотя бы в чем-то повторяет их. И самое ужасное, что когда Елизавета Петровна наказала Лопухину, кто-то пустил слух, будто она отхлестала негодницу по щекам не за розу, а потому что подозревала ее в краже жемчуга!
      – А ведь если бы, войдя в зал, вы первым делом увидели не Елизавету Петровну с розой в волосах, а Лопухину?
      – Что вы, что вы! – Разумовский недовольно скривился. – Наталья Федоровна признанная красавица, но с тех пор, как я впервые увидел Елизавету Петровну, как заговорил с ней, для меня в целом мире существует лишь одна женщина. Как бы я увидел Лопухину, когда смотрел только на цесаревну?
      – Да-да… и все же если, как вы говорите, роза была знаком, получается, что Наталья Федоровна, пользуясь своим положением статс-дамы, имела возможность видеть платье Елизаветы Петровны и, скопировав розу, решила переманить вас на свою сторону, сделав, таким образом, больно цесаревне.
      Разумовский был подавлен подобным заявлением, некоторое время он сидел молча, шевеля губами, и, должно быть, припоминая что-то. Ушаков не мешал своему гостю.
      – Пожалуй, вы наилучшим образом теперь сами ответили на свой вопрос относительно тогдашнего срыва Елизаветы Петровны. Чего греха таить, будучи цесаревной и после, став государыней, она никогда на моей памяти не опускалась до рукоприкладства. Но если все происходило по-вашему, получается, что… – он поднял глаза на Ушакова. – Тогда понятно, хотя и очень неприятно. Мне Лопухина никогда не нравилась, и мне совсем не льстит ее внимание. Да она и старше меня на десять лет, и вообще… Слышал сплетню, будто бы летом, когда Лопухиной усекли язык напротив здания Двенадцати коллегий, будто бы, вы не поверите, Елизавета Петровна продолжала мстить Наталье Федоровне за ту ее выходку с розой. Но если все было, как вы говорите… неприятно.
      Я смеялся, когда говорили про эту шелковую розу, потому что всем понятно, это не повод. Но если имела место ревность? Если Наталья Федоровна была тайно влюблена в меня и пыталась рассорить нас, тогда… боже мой… нет, этого решительно не может быть. Никогда не поверю! Елизавета Петровна даже смертную казнь им всем отменила. А знали бы вы, как она заботилась о покойнице Айдархан! Несчастная глупышка со временем обещала сделаться настоящей красавицей. Елизавета Петровна на свою любимицу уж золота не пожалела, все говорила, что Айдархан слишком уступчива, недалеко до беды.
      Что же, Андрей Иванович, вы откроете розыск на эту пока что неизвестную нам похищенную девочку или продолжите копаться в деле Лопухиной, собирая никому не нужные сведения относительно Шелковой розы? – Он поднялся с места, показывая, что разговор закончен.
      – Помилуй бог, Алексей Григорьевич! – воскликнул Ушаков, поднимаясь навстречу Разумовскому. – Сдались мне эти розы! После вашего рассказа я ясно вижу, девочка написала на том, что у нее оказалось под рукой! Получилось бы оторвать кусок от своего подола, написала бы на нем. Землю будем рыть, но найдем похитителей и вызволим узницу.
      Разумовский покинул помещение Тайной канцелярии, находясь под сильным впечатлением от услышанного.








      Глава 15. Шкурин

      НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Степан с утра пораньше планировал повидаться с лакеем Шкуриным, но оказалось, что тот теперь приставлен к принцессе Фредерике в качестве ее камергера. Несмотря на то, что Айдархан предупреждала о скорейшем повышении Василия Григорьевича, Шешковский не ожидал столь стремительного взлета и не сразу сообразил, что теперь делать. С одной стороны, согласно полученной инструкции, с камергером должен был разговаривать Апраксин, с другой, после беседы с Разумовским, Ушаков просил срочно добыть любую информацию относительно Айдархан.
      – Слышал, как он тут распинался? Ну-кась, ну-кась, покажи, что он сказал о нашей Айдархан?
      – «А знали бы вы, как она заботилась о покойнице Айдархан! Несчастная глупышка со временем обещала сделаться настоящей красавицей. Елизавета Петровна на свою любимицу уж золота не пожалела, все говорила, что Айдархан слишком уступчива, недалеко до беды», – прочитал с листа Степан.
      – И? Что скажешь? – злился неизвестно чему Ушаков.
      – Ну, не знаю, – молодой человек уставился в собственноручно записанные показания Разумовского. – Никакого золота на Айдархан я в тот день не приметил. Возможно, речь идет о приданом? В смысле, если бы Айдархан вышла замуж, государыня пожаловала бы ей…
      – Надо было расспросить Алексея Григорьевича об этом золоте. Увлекся, понимаешь, розой, старый пень. К Лопухиным гонцов выслал?
      – Выслал, – Степан почесал затылок. – «А знали бы вы, как она заботилась о покойнице Айдархан!» – ну, как заботятся, девочка, воспитанная при дворе, безусловно, обучена грамоте, да и мастерицей она стала, Чоглокова хвалила… «Несчастная глупышка со временем обещала сделаться настоящей красавицей» – несчастная, потому и погибла, глупышка, так и Мария Семеновна говорила, что она добра и доверчива. Насчет красавицы не знаю, но скорее всего. «Елизавета Петровна на свою любимицу уж золота не пожалела, все говорила, что Айдархан слишком уступчива, недалеко до беды».
      – Относительно уступчивости…
      – Стоп. Еще раз, что он сказал о золоте? – Андрей Иванович подскочил к Шешковскому и, вырвав из его рук протокол дознания, замолчал. – Ты за Алексеем Григорьевичем, каналья, все слово в слово записал?
      – Как вы учили, – обиделся на начальника Шешковский.
      – Не припомнишь, он действительно изъяснялся о золоте в прошедшем времени? Ведь если бы о приданом речь шла, он бы, скорее всего, в будущем времени говорил бы?.. «Елизавета Петровна на свою любимицу уж золота не пожалела». А так получается, что золото она ей уже отвалила преизрядно.
      – Зачем ей во дворце золото? – в свою очередь удивился Шешковский. – Будь она фрейлиной, тогда другое дело, или она родственникам своим высылала?
      – И как связано это самое золото с заявлением, что Айдархан чрезмерно уступчива, что недалеко до беды? Не могла же ей государыня платить за то, чтобы она себе любовников не заводила? М-да… – Ушаков выглядел озадаченным.
      – Может, я правда, того – ошибся? – Степан не знал, что и подумать, впервые за годы совместной работы он видел начальника таким растерянным.
      – Вот что, Степушка, нынче время уже позднее, сделаем так. Завтра я лично попытаюсь еще разок переговорить с Разумовским, чую, недоговаривает он мне что-то важное. А ты сходи к Шкурину и в подробностях расспроси про эту самую Айдархан. Не слышал прежде, чтобы столько народу об одной-единственной прислужнице пеклись. Если государыня на нее золото тратила, это не могло оставаться незамеченным. Согласно твоему донесению, госпожа Чоглокова как-то особенно уж нажимала на своей роли в жизни бурятки. Брата наняла за ней следить, запереть приказала. Если верить сей статс-даме, Мария Семеновна желала сочетать Айдархан законным браком с одним из слуг, предпочитая для крестницы честную, но бедную жизнь жизни роскошной, но распутной. А когда так защищают, обычно есть от кого защищать. Чай, не актерка Мария Семеновна, не лицедейка, чтобы на пустом месте такие фортеля выделывать. Разведай, кто тайный соблазнитель, от которого Чогколова пыталась уберечь свою подопечную. Начнешь с лакея Шкурина, а дальше он уже сам подскажет, с кем еще потолковать. По поводу расшивавшей девять лет назад бурятское платье Шакловитой
ничего не известно?
      – Как в воду канула, Андрей Иванович. Ищут ее, но только безрезультатно. Человек, за которого она девять лет назад замуж вышла, три года как сгорел в собственном доме, думаю, она же сообщила соседям, якобы едет к родственникам, но только какие родственники у сироты… В общем, исчезла, полагаю, замуж вышла и еще раз фамилию сменила, так что, – он махнул рукой.
      – Получается, что она оставила службу ради семейной жизни? – уточнил Ушаков.
      – Не совсем так, когда вы явились допросить Софью Шакловитую, вас не пустили, так как медикус предположил, что болезнь заразная. Медикус ошибся, а Шакловитую ко двору уже не вернули. Все ведь знают, как Елизавета Петровна боится заразы. Но чтобы совсем не бросать страдалицу на произвол судьбы, ее спешно выдали замуж.
      – Что же, – Ушаков потер гладко выбритый подбородок, – почему-то у меня такое ощущение, что мы еще встретимся с этой самой Софьей Шакловитой.


      И ВОТ ТЕПЕРЬ Степан, как дурак, торчал в приемной, ожидая бывшего главного лакея, а ныне камергера принцессы Фредерики, Василия Шкурина, понимая, что во второй раз невольно нарушает предписание не общаться с сильными мира сего. А впрочем, не бежать же ему, заслышав грозное слово «камергер».
      Новоиспеченный камергер появился тяжелой походкой человека, надевшего в первый раз новые варшавские туфли, да еще и на довольно-таки высоких каблуках. Для себя Степан давно уже приметил эту новую моду, но все не мог решиться на подобную трату. С одной стороны, с его невеликим ростом такая подпорка, прямо скажем, не была бы лишней, но с другой стороны, иной день приходится сиднем сидеть за письменным столом в конторе, а иной носиться точно ошпаренная сука по всему городу. Тут за день можно и каблуки поломать, и ноги до самого афедрона сточить. Впрочем, придворные обязаны по нескольку раз на дню переодеваться, а это значит, и переобуваться, так что не исключено, что Шкурин забрался на эти ходули исключительно по случаю приема явившегося к нему в ранний час следователя.
      Вопреки первому впечатлению, когда Степану вдруг показалось, что Василий Григорьевич специально возвышается перед ним на каблучищах, чтобы показать себя выше, разговор завязался мгновенно, и очень скоро Шешковский уже удивлялся, отчего это дружелюбный Шкурин так не понравился ему в первый момент.
      – Относительно Айдархан, – начал Василий Григорьевич заговорщическим тоном, когда они оказались в небольшой горнице, в которую Шкурин, по всей видимости, совсем недавно въехал, – в жизни не видел, чтобы столько копий ломалось из-за простой служанки, не самой даже хорошенькой. Начнем с того, что бурятка и ее брат были доставлены во дворец еще будучи детьми, после чего Мария Семеновна Чоглокова по воле цесаревны окрестила малышей, став им крестной матерью. Но, по сути, Мария Семеновна и не думала заботиться об Айдархан. Да и не нужна ей была эта девочка. Елизавета Петровна пожелала, та выполнила, а дальше хоть трава не расти. Впрочем, к детям были приставлены няньки и учителя, они получили приличное образование. Все это время Елизавета Петровна не разлучалась с Айдархан, она ее любимица, и Алексей Григорьевич тоже полюбил Айдархан как родную дочь.
      – Не было ли у Айдархан любовника?
      – Любовника? Что вы! – рассмеялся Шкурин. – Да это и невозможно.
      – Ну да, у вас с этим строго, – понимающе кивнул Шешковский.
      – Не смешите меня, «строго»! – Василий Григорьевич подмигнул следователю. – Все можно, коли осторожно. Главное, чтобы никто не заметил. Ну а если девушка, к примеру, понесет, ее немедленно прогонят со двора. Вот и все строго. Правило всем понятно, в прежние времена при особе государыни вообще имели право находиться только незамужние девицы, это уже нововведение, что Анна Петровна, а за ней и Елизавета Петровна держат при себе не сходящих с ума от похоти девственниц, а сердечных подруг и родственниц, с которыми они с самого детства. Но все эти подруги имеют высокий ранг статс-дам. Что же до фрейлин, то любые шашни им строжайше запрещены. Собралась замуж – уходи с должности, желающие занять тепленькое место завсегда найдутся.
      – А Айдархан это понимала? – с надеждой в голосе переспросил окончательно сбитый с толку Шешковский.
      – Айдархан была дурочкой. Читать, писать она, разумеется, умела, но в остальном…
      – Быть может, кто-то сватался к ней или завлекал ее подарками?
      – Все началось после того, как великий князь пожелал поставить на своем домашнем театре спектакль, в котором роль японской принцессы отводилась Айдархан. Ее тогда облачили в иноземный наряд, волосы убрали цветами и блестящими заколками, как на гравюре, которую подарил цесаревичу известный любитель Востока Строганов[69 - Барон, затем граф (1798) Александр Сергеевич Строганов (3 (14) января 1733, Москва – 27 сентября (9 октября) 1811, Санкт-Петербург) – российский государственный деятель; член Государственного совета, сенатор, действительный тайный советник 1-го класса (15 сентября 1811), президент Императорской Академии художеств. Обер-камергер c 1797 года. Крупнейший землевладелец и уральский горнозаводчик; коллекционер и благотворитель. Почетный член Императорской Академии наук (1776) и действительный член Императорской Российской академии (1783), один из составителей Академического словаря.]. Вот тогда все и увидели, что маленькая Айдархан на самом деле уже выросла и превратилась в довольно-таки симпатичную девушку. Как сейчас вижу, маленькая японская принцесса из сказки про золотые туфельки. Вот
тогда-то все и началось.
      – Что началось? – Шешковский боялся дышать.
      – Пропала маленькая мастерица Айдархан и появилась японская принцесса. Великий князь начал оказывать покровительство бурятке, но она страшилась Петра Федоровича, и он остановил свои ухаживания. Потом пошло-поехало. Придворные буквально не давали Айдархан прохода. Ей дарили цветы и ленты, она получала то пирожное в форме дивного цветка, то приглашение встретиться в парке. И до «геройства» доходило. Но это не здесь, а когда двор поехал в Ораниенбаум, и Айдархан с собой забрали. Представляете, посреди ночи вдруг кто-то с закрытым лицом буквально вломился в палатку, где спала Айдархан! Хорошо, другие девушки подняли тревогу. Несчастная малютка не знала, куда глаза девать. Не понимая, как жить дальше, она бросилась к государыне, и та дала ей защиту. Вот тогда Чоглокова и явилась со своей непрошенной заботой. Стала подыскивать Айдархан жениха, заставила Бадархана, курам на смех, шпионить за сестрой. Как будто бы не понятно, девушка с внешностью Айдархан не станет связывать свою жизнь с придворным истопником или простым солдатом, у которого жалования аккурат на дешевую пудру для парика хватает, а больше и
нет. Но надо знать госпожу Чоглокову, уж если ей что-то втемяшится в голову… В общем, на мой взгляд, Айдархан занимались более, чем кем-нибудь другим при дворе, буквально позабыв обо всех остальных прелестницах, за которыми следовало доглядывать днем и ночью. А результат? Юная фрейлина бежит с неизвестным любовником, и это после того, как господин Бецкой ей практически при всем честном народе подарил дивной красоты изумрудный браслет. Все полагали, вот-вот объявят о помолвке. Бецкой – известный охотник до юных созданий. Нет! Зато нашу распрекрасную Айдархан находят… ну, дальше вы лучше меня знаете.
      – Но чем конкретно помогла государыня Айдархан? В чем заключалась защита? – не выдержал Шешковский.
      – Я знаю только одно, в тот день Ее Величество вызвала к себе медикуса Лестока и ювелира швейцарца Иеремию Позье[70 - Иеремия Позье, или Жереми Позье (1716, Женева – 1779, Женева) – франко-швейцарский ювелир, художник, мемуарист, получивший известность благодаря выполненным заказам для Российского императорского двора и, в частности, созданию Большой императорской короны для коронации императрицы Екатерины Великой (1762).], потом привели перепуганную Айдархан. Не знаю, что между ними произошло, но девушка вышла от них зареванная. Зато с того дня вроде как перестала шарахаться от каждой тени и снова начала обретать душевное равновесие. Полагаю, что и Лесток, и Позье на самом деле были влюблены в Айдархан, и каждый предлагал ей место фаворитки. Почему бы и нет. Для девочки, всю жизнь прожившей во дворце, вполне естественно… знаете ли…
      – И кого она выбрала?
      – Понятия не имею, – развел руками Шкурин. – Возможно, ей дали время, в течение которого она должна была принять решение. Но Чоглокова, она ведь не желает делать выводы и смиряться с поражением, Мария Семеновна решила, что девочка должна сидеть под замком, пока она не подберет ей в мужья достойного поваренка или ученика садовника. – Он снова развел руками, давая понять, что рассказал все, что знал.
      – Простите, право, неудобно занимать вас еще одной ничтожной просьбой, полагаю, в первый день в новой должности у вас масса неотложных дел и обязанностей, – Шешковский заискивающе улыбнулся, получилось, конечно, не так хорошо, как учил его Ушаков, но лицо Шкурина тут же расплылось в довольной улыбке, заверив гостя, что отнюдь не обременен новыми заботами, так как в отсутствие принцессы и второго ее камергера Тимофея Евреинова[71 - Тимофей Евреинов – камергер Екатерины II, много раз упоминается в ее дневнике.] еще, по сути, и не успел к ним приступить.
      – Все, что необходимо для следствия.
      – Среди прочего мне поручено узнать о судьбе служившей здесь девять лет назад девицы Софьи Шакловитой. Известно, что она работала в пошивочной мастерской и заболела, так что тогда ведший дело о пропаже жемчужного ожерелья Андрей Иванович не смог допросить ее по горячим следам, а потом дело закрыли и… Не знаю, служили ли вы в ту пору? А если и служили, то вряд ли обратили бы внимания на обычную швею. Не подскажите, кто может помнить Софью Егоровну?
      – Как же, служил и Шакловитую вашу отлично помню. Как не помнить, когда при дворе цесаревны что ни день, то праздник, что ни бал – так тысяча и одна ночь, гости и слуги в иноземных костюмах. Тут уж всех швей-вышивальщиц приходится не только по имени-отчеству знать, но и лишний раз поклониться сим «значимым» особам не грех.
      – Мы знаем, что Шакловитая расшивала бурятский костюм.
      – Вполне может быть, – пожал плечами Шкурин. – Софья Егоровна – вышивальщица знатная.
      – Не знаете, как она отреагировала на то, что после кто-то спорол ее вышивку и нашил зеленые и красные бусины? Не возмущалась? Ведь, по сути, ее работу испортили. С нее же могли спросить.
      – Вы правы, – с готовностью закивал Шкурин, – если бы она увидела, она непременно должна была доложить о соделанном. Другое дело, что она могла и не увидеть. Я не знаю, когда именно Софья почувствовала недомогание, но теперь я понимаю, что она должна была слечь до того, как костюм переделали. Потому что если бы статс-дама Лопухина, отвечающая за костюмы прислуги, увидела, во что превратилось платье Айдархан… – он помотал головой. – Да. Определенно, если бы Наталья Федоровна это увидала, поднялась бы настоящая буря.
      – Следовательно, Шакловитая заболела сразу же после того, как расшила костюм. Любопытно.
      – Наталья Федоровна Лопухина. Только там все не совсем, как вы говорите, происходило. Сама Лопухина была чем-то взволнована накануне карнавала и то ли вовсе не проверила костюмы, то ли сделала это абы как. После кражи ее целый день не видели, и на карнавал она явилась лишь к третьему танцу. Ну а потом, сами, наверное, знаете, какая история приключилась. Из зала ее лакеи на руках выносили, водой отливали, медикус Лесток тут же был в костюме Арлекина, так он ей пульс проверил и сказал, что никакого заболевания в ней не видит, а в обморок она грохнулась исключительно из-за расстройства чувств. Так что да, упреждая ваш следующий вопрос, даже если она и видела Айдархан в том злосчастном платье, вряд ли это зрелище хоть сколько-нибудь смягчило бы афронт, в который она по своей же глупости попала.
      – А Шакловитая? Пока она в своей комнатушке лежала, был у нее медикус или, может, подруги заходили проведать?
      – Не заходили, скажу больше, у нас здесь больных страсть как не любят, тем более заразных. А тут жар, боль, да еще и пятна по всему телу. Ее тут же на носилки и в дом родственницы ее престарелой отвезли. Вот с тех пор Софью никто здесь и не видел.
      – Говорили, будто бы она замуж вышла, – Шешковский думал о Лопухиной, история шелковой розы уже в который раз появлялась в этом запутанном деле.
      – Полагаю, что вышла. Как поправилась, так и вышла. В любом случае, без приданого не оставили. А впрочем, вы Ивана Ивановича расспросите, он лично ездил к девице Шакловитой, должен знать подробности.
      – К кому? – не понял Шешковский.
      – К Иоганну Германну Лестоку, или Ивану Ивановичу Лестоку, как у нас его все называют. Обрусел, сами понимаете.
      – Лейб-медик императрицы заходил к простой вышивальщице? У них что… – Он густо покраснел. – Амор?
      – Про амор не думаю, а то, что заходил, – факт. Впрочем, может быть, он от цесаревны приказ получил. Шакловитая ведь хоть и седьмая вода на киселе Федору Леонтьевичу[72 - Федор Леонтьевич Шакловитый (Большой) (середина 1640-х – 11 октября (21 октября) 1689) – окольничий, фаворит царевны Софьи Алексеевны.], но все же не пустое место.
      – Тому самому окольничьему? – смекнул Шешковский. Речь шла о фаворите Софьи Алексеевны.
      – Вот именно. Девица хоть и весьма вольного нрава, дерзка и себе на уме, могла и непокорность выказать, и надерзить, рукоприкладствовала. И самое главное, но это уже я вам под большим секретом открываю, имела незаконнорожденную дочь! Сам я, правда, дитя не видел, малышка воспитывалась в доме у ее тетушки. Но задумайтесь на мгновение: она ведь как-то держалась на своем месте. Вот вы Лестока заподозрили в тайной связи с вышивальщицей, не думаю, что такое возможно, Иван Иванович совсем других девиц жалует. Чтобы ростом были высоки, поджарые, как молодые кобылки, и главное, чтобы на лице ни оспинки, ни родинки. Он ведь даже мушек не терпит, говорит, что они ему нарывы нераскрытые напоминают, нынче при дворе все с мушками. Мода.
      – А у Шакловитой, стало быть, имелось какое-то пятно на лице? – не поверил своей удаче Степан.
      – Шрамик повыше брови скобочкой, уголком. При дворе, сами знаете, дамы носят гладкие прически, чтобы волосок к волоску, лоб открыт, на лицо ни кудряшки, ни локона не падает, так что уродство она свое спрятать не могла. Я сам, правда, не был свидетелем, но говорили, будто бы сама Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина – родственница канцлера – ей в голову шкатулкой китайской запустила, задрыгой и шпионкой при этом величая. Я в тот день в Ораниенбауме мебель новую получал и не присутствовал, но говорили, много было кровищи, бровь разбита, а под глазом синячина преогромный. Вот его я узрел. После, когда приехал.
      – Когда же это произошло? И не известно ли, за что Анна Гавриловна прибила Шакловитую?
      – Произошло сие вроде бы за полгода до того самого бала, а причину всякий знает, Бестужева пригласила Шакловитую к себе домой, с тем чтобы та посмотрела присланный ей из Парижу редкий голубой муслин с дивной красоты павлинами. Бестужева хотела сделать из него платье, и Шакловитая должна была придумать, как и чем будет его украшать. А Софья Егоровна уже видела точно такой же материал у Елизаветы Петровны и после проболталась цесаревне-то нашей… В общем, потом выяснилось, что оба рулона материи привез один и тот же человек. Петр Шувалов, – камергер приложил палец к губам, – здесь повсюду уши. Кстати, Елизавета Петровна в этом платье с павлинами была на куртаге в доме канцлера, а вот Бестужева уже воспользоваться этим полотном не посмела. И правильно сделала. Ну, вы понимаете, о чем я?
      Шешковский кивнул.
      – Елизавета Петровна, добрая душа, на Бестужеву не осерчала, та у нее никогда не была под подозрением, а вот Анна Гавриловна вышивальщице за позор свой отомстила. М-да… синяк долго не проходил, чернел, желтел, зеленел… Софья Егоровна вся распереживалась. А вот шрамик остался. И надо же, именно в это время я узнаю, что Шакловитая завела себе полюбовника!
      – Но не Лестока, – понимающе кивнул Степан.
      – Слушок ходил, будто бы она с Иваном Шуваловым плотские радости вкушала, ну да это, я полагаю, домыслы, потому как сохла то она по вашему собрату по ремеслу. Впрочем, вы-то в ту пору еще не служили, – Шкурин весело рассмеялся. – По Антону Синявскому, насколько я понимаю, он до сих пор служит, во всяком случае, он не так давно слуг допрашивал в связи с исчезновением девицы Самохиной. Сам видел, раскланялись даже, не знаю, право, вспомнил он меня или так, из приличия.
      – Шакловитая и Синявский?! – вытаращился Степан.
      – Во всяком случае, с ее стороны интерес был весьма заметен, – очень довольный произведенным эффектом, Шкурин развалился в кресле, доброжелательно взирая на своего собеседника. – Да только не получилось у них ничегошеньки, ее после болезни сразу замуж выдали, ну и, в общем, уехала, и больше я о ней ничегошеньки не слышал. Нет, вру, от вас и услышал.
      – А Синявский как же? Что же он в ноги не бросился к Ушакову или Толстому[73 - Граф (1724–1727) Петр Андреевич Толстой (1645 – 17 февраля 1729) – государственный деятель и дипломат, сподвижник Петра Великого, один из руководителей его секретной службы (Преображенского приказа и Тайной канцелярии), действительный тайный советник. Брат Ивана Андреевича Толстого.], не упросил, чтобы любимую за него отдали? Или, вы говорите, пятна на лице, шрам скобочкой… ребенок… так, может, он того… смалодушничал?
      – Про чувства сего молодого человека мне ничего не известно, не исключаю, что любовь Софьи осталась безответной, что же до пятен… то пятна бывают и при горячке. А шрам… да не такой уж он и большой, этот шрамик, сначала, конечно, был такой красный, страшно ее уродовал, а потом посветлел, так что запудришь как нужно, поди, и незаметно будет. После оспы какие следы остаются, и ничего, маскируют как-то. Не думаю, что Лесток не объявил бы, обнаружь он у Шакловитой какую-нибудь заразу. Как минимум, все ее вещи, равно как и все вещи, находящиеся в ее комнате, должны были быть сожжены. Но ничего подобного не делали. Во дворце не объявляли карантина. Да если бы хотя бы намек на заразу появился, Елизавета Петровна первой покинула бы эти стены.
      – Получается, что Софья выздоровела, но все равно не вернулась на службу? Была выдана за человека, которого не любила и не знала? И еще неизвестно, забрал ли новый муж ее дочку или та осталась с тетушкой, – подытожил Степан. Картинка вырисовывалась нерадостная.
      – Пожалуй, что так, – согласился Шкурин. – Ладно, приятно было побеседовать, да только пора мне и честь знать. Первый день, он ведь все одно не праздничный. А вы лучше, милсдарь, с этим самым Синявским переговорите или к Лестоку на аудиенцию напроситесь. Эти должны больше знать.








      Глава 16. Лисья шапка

      РАЗУМОВСКИЙ ЗАГОНЯЛ КОНЕЙ, не отдыхал сам и не давал отдыха охране, спеша донести добрую весть до императрицы. Леший сказал, что у них будет ребенок! Долгожданный ребенок, и он займет трон. Впрочем, так ли он сказал?
      Алексей Григорьевич зябко поежился, кутаясь в меховой плащ, после того как его новенькая лакированная карета въехала в город, ее фордыбачило так, словно возница собирался из него душу вытрясти. Какая-то засевшая глубоко в сердце заноза царапала острыми краями, не давая в полную силу радоваться обретенной надежде. Елизавета сказала, что поверит колдуну, что бы тот ни предсказал. Леший явно догадался, кто перед ним, чай, не первый день людям ворожит. В зеркале, правда, говорили на немецком, ну да кто сказал, что он не понимает этого языка? Может быть, для таких, как он, не существует проклятия Вавилонской башни, и колдун способен на всех языках, точно птица певчая, петь и других птах разуметь. А раз так, то все понял и выводы сделал.
      Именно поэтому Разумовский и не особо таился в этот раз. То есть, разумеется, имен не называл и своей связью с государыней не козырял. Не первый день при дворе, там, коли человек суесловный язык свой за зубами держать не способен, враз лишнее урежут, как Лопухиной урезали, как… Почему Наталье Федоровне отрезали язык? Могли бы просто высечь и выслать с глаз долой. Но почему-то именно отрезали. Экзекуция проходила напротив здания Двенадцати коллегий, и Алексей Григорьевич был вынужден присутствовать, хотя никогда не испытывал душевного влечения к созерцанию казней. Не то что великий князь, вот этого хлебом не корми, дай только на мучения человеческие поглядеть, не только человеческие. Разумовский и сам не раз видел, как цесаревич то ни в чем не повинную собаку сечет кнутом, то мышей вешает. Самого в детстве пороли как сидорову козу, вот теперь и злобствует. Неприятный молодой человек. Нехорошо на такого престол оставлять, а вот родит Елизавета ребенка. Стоп. Он ведь как раз так и поставил вопрос. Спросил:
      – Помнишь, любезный, приезжал я к тебе несколько дней назад?
      Колдун в пояс поклонился, старый, а спина на диво гнется.
      – А припоминаешь ли ту особу, что к тебе недавно приезжала? О наследнике вопрошала?
      – Помню, батюшка. В лисьей шапке. Как не припомнить, – колдун совсем низко склонился, бороденкой пол подметает, голова на уровне его, Разумовского, сапог дорожных, голос еле слышен. – В лисьей шапке, красивая.
      – Хочу знать, будет ли у этой барыни ребенок? – сказал и сел на лавку, где в прошлый раз государыня восседала. – Тащи зеркало.
      – Так луна же нонче помирать изволит, нельзя зерцало беспокоить, мало ли какая нечисть из него полезет. И не проси.
      – Как так нельзя?! Да я к тебе, дураку, из самой столицы прискакал, а ты говоришь, нельзя?!
      – Прости великодушно, никак нельзя. Беду накличем, не на себя, так на ту барыньку, о которой вопрошаешь. Могу без зеркала, дыму вопрос задам, он полетит, с ветром погутарит. Все выяснит.
      – Ну, дым так дым, – Разумовский только плечами повел, его-то какое дело, каким образом Леший правду у грядущего вызнает.
      Колдун поставил перед гостем черную свечу. Аккуратно срезал со стены пучок пушистого ковыля. Поджег ковыль над пламенем, но когда огонь начал осваиваться на веточке, тут же затушил его.
      – Спрашивай, – колдун сунул к самому носу Алексея Григорьевича дымящий пучок.
      – Будет ли у дамы, что к тебе приезжала, ребенок? – выдавил из себя Разумовский. Дым щипал глаза, но Алексей Григорьевич изо всех сил старался держаться, как будто бы всем доволен. На самом деле ему вдруг сделалось тошно и тоскливо, по спине поползли холодные мурашки, наверняка простыл в проклятой карете. Глаза болели и слезились. Обер-егермейстер отер выступивший на лбу пот, и тут неожиданно дым сделался плотнее и словно бы обрел некие очертания. На долю секунды ему даже показалось, что дым стал похож на прозрачный человеческий силуэт, впрочем, чего только не покажется после бессонной ночи. Призрачный человек постоял секунду перед вопрошателями и сиганул в окно.
      – Будет ребенок, и не один, – задыхаясь и выпуская изо рта клубы дыма, каким-то не своим, глухим голосом пробасил Леший.
      – Будет ли он править? Видишь ли на нем корону? – забыв о субординации, надсадно заорал Разумовский. На самом деле больше всего на свете в этот момент ему хотелось сбежать от ужасного колдуна, но он снова сдержался, приказав себе дотерпеть до конца.
      – Будет, – давился дымом старик. – Вижу корону и мантию горностаевую тоже вижу. Пожалей, господин хороший, не можно больше спрашивать. Воды дай. Воды. Горю, по-ги-баю…
      Разумовский вскочил и, метнувшись к сеням, набрал ковшик воды из кадки, не выдержал, сначала отпил сам, а затем подал задыхающемуся старику. Горница была уже вся в дыму, схватив колдуна поперек туловища, Алексей Григорьевич подтащил его к дверям, которые вдруг распахнулись перед ними. Охрана заметила, что из окон повалил дым, и прибежала на помощь.
      Вот так, значится, съездил, выполнил приказ. Хорошо еще, что Лизанька не соблазнилась гаданием. С ее-то чувствительностью могла бы и не пережить. В последний момент Разумовский вспомнил о награде для старика и сунул последнему два кошелька за два вопроса.
      Отчего же теперь, после того как воля государыни была исполнена, и он возвращался с добрыми вестями, что-то упорно не давало ему покоя? Что он сделал не так? В чем оплошал? Проезжая мимо Сытного рынка, он вдруг приметил знакомых: в белой подаренной государыней шубе герцогиня Иоганна шла под руку с Фредерикой, на голове которой красовалась приметная лисья шапка. За ними важно шествовал Бецкой. Ни дать ни взять доволен собой и счастлив. Выгуливает будущую великую княгиню и ее матушку. И тут Разумовский все понял. В тот день, когда они с Елизаветой посетили колдуна, на ней был темный дорожный капр и никакой лисьей шапки. Да и время-то было какое – конец осени, раскисшая земля, лужи под ногами. С чего бы государыне в такую погоду, да еще и в теплой карете с печкой, в меха рядиться? А вот Бецкой получил приказ Ушакова сопроводить Фредерику совсем недавно, стало быть…
      «А припоминаешь ли ту особу, что к тебе недавно приезжала? О наследнике вопрошала?»
      А о чем должна была вопрошать Лешего Фредерика? О наследнике и только о нем.
      «Помню, батюшка. В лисьей шапке. Как не припомнить».
      – Вот дурак! Дураком был, дураком помру! – С досады Разумовский ударил себя по лбу. – Все напрасно. В лисьей шапке. Приезжала недавно.
      Получается, что пока он медлил, скорый на ногу Бецкой уже отвез своих дам к колдуну, и тот дал Фредерике положительный ответ. Немке выпало родить наследника престола. Не Елизавете, а этой девчонке Фредерике. Колдун как описал вопрошающую его о наследнике даму? В лисьей шапке, красивая. Государыня по нескольку раз на дню меняет наряды, все не упомнишь. Кроме того, Разумовский никогда особенно не приглядывался к принцессе, четырнадцать лет, ему бы и в голову не пришло называть ее барыней, тем более красивой. А колдун, что колдун, отчего бы Лешему ее барынькой не назвать? Для него кто платит – тот и барин.
      Определенно, гадание не получилось, следовало возвращаться и все начинать сначала. Но на этот подвиг сил уже не было, и Алексей Григорьевич решил сперва доложиться о своей оплошке Елизавете Петровне, а уж затем, отдохнув и собравшись с силами, двинуться в обратный путь.








      Глава 17. Малый совет

      – ЧТО ЖЕ, НЕ могу назвать твою поездку совсем уж бесполезной, Бецкой уже доложился Ушакову, а теперь ты подтвердил сказанное. Как говорится, семь раз отмерь, один отрежь. Фредерика родит наследника – на одну проблему меньше. – Вопреки стараниям фаворита, с государыней ему удалось встретиться только на следующий день, так как она была занята на Совете. Ему же поручили срочно явиться в крепость для встречи с Ушаковым.
      – Один вопрос снят, правда, мне доложили, что после вчерашней прогулки она умудрилась захворать, причем сильно, но, даст бог, выправится. А как поднимется, тут-то мы ее сразу же под белы рученьки да в православную церковь. А потом и замуж. Давеча девица очнулась и попросила пригласить к ней православного батюшку. Представляешь, за дверями пастор ждет, а она ни в какую, мол, считаю себя православной! Так что все один к одному. – Несмотря на бодрый тон, Елизавета выглядела осунувшейся, наверняка всю ночь провела в молитве или у постели больной.
      – А что с ней приключилось? Не заразно ли? – Так как в комнате не было слуг, Разумовский сам налил себе из прозрачного графина и, не ощущая вкуса, выпил. После поездки, да еще и ночевки в крепости предусмотрительный Андрей Иванович уговорил его не ехать на ночь глядя. От Петропавловской крепости до Аничковой заставы путь не близкий, но если ехать в темноте, да еще и мимо строительств… В любом случае раньше утра не доберешься. Утром же Ушаков с Апраксиным были вызваны к государыни на тайный совет. Так отчего же не поужинать в приятной компании да не выспаться в тепле?
      Проснувшись, он наскоро умылся в личном кабинете Ушакова, куда слуга принес тазик и кувшин для умывания, и, приведя себя в порядок с помощью того же слуги, теперь сидел в зале Малого совета, слушая доклад Степана Федоровича.
      – Лесток считает, что девица простудилась, а вот Андрей Иванович с ним в этом вопросе не согласен. Устроили консилиум, Санчес[74 - Антониу Нунес Рибейру Санчес (1699–1782) – выдающийся врач. По окончании медицинского факультета работал y знаменитого врача Бургава, который и рекомендовал его русскому правительству, искавшему ученых медиков. В 1731 году был назначен «физикусом» при медицинской канцелярии в Москве; состоял при армии, в походах. Медик при Сухопутном шляхетном корпусе в Петербурге. С 1740 года гоф-медик, далее второй лейб-медик при Анне Леопольдовне и юном императоре Иоанне Антоновиче, затем и при императрице Елизавете. В 1744 году вылечил опасно больную невесту принца Петра Федоровича, будущую императрицу Екатерину II.], Бургав-Каау, Кондоиди[75 - Павел Захарович Кондоиди (24 июня 1710, остров Корфу – 30 августа 1760, Петергоф) – тайный советник, лейб-медик, директор Медицинской канцелярии (1754–1760). Почетный член Петербургской академии наук (1754). Основоположник организации медицинского обеспечения в России.], слава богу, все здесь.
      – Когда перед свадьбой невеста вдруг серьезно заболевает, это всегда подозрительно. Тем более если диагноз выставляет человек, который этой самой невесты рядом с великим князем изначально видеть не желал, – Ушаков стрельнул метким взглядом в Елизавету, и Разумовский понял, что снаряд достиг цели. Еще не успокоилась голубка ясноокая после смерти своего жениха, не поверила в случайность, не смирилась с роком. А может быть, и правда, не просто так заразился перед венчанием черной оспой Карл Август Гольштейн-Готторпский[76 - Карл Август Гольштейн-Готторпский (26 ноября 1706, Готторп – 31 мая 1727, Санкт-Петербург) – принц Гольштейн-Готторпского дома, жених цесаревны Елизаветы Петровны, умерший в преддверии свадебной церемонии.]? Кто-то подсунул ему зараженную вещь. Какую? Тогда не выяснили. Ну да много ли надо, чтобы хватануть заразы? Елизавета никогда не говорила о своих подозрениях Алексею Григорьевичу, но то, что допускала подобное предположение, – факт. Иначе не зацепилась бы так за версию Ушакова, не стала бы созывать консилиум придворных медикусов.
      – И что же доктора? – Разумовский не сводил взгляда с взволнованного лица любимой.
      – Разошлись во мнениях. – Елизавета закусила губу. – Кондоиди считает, что имел место медленный яд. Остальные согласны с Лестоком.
      – А ваше мнение? – Чувствовалось, что Алексей Григорьевич ошарашен услышанным.
      – А мое мнение, Лестока к Фредерике на пушечный выстрел не подпускать! – Елизавета с трудом сдерживала бешенство. – Пущай Санчес пользует. Вылечит, озолочу.
      Ушаков довольно кивнул.
      – Тем более что канцлер докладывает, что на нашу невесту готовится покушение! А ведь он – Бестужев – изначально был настроен против немок. Теперь же, пообщавшись с Фредерикой, вдруг так смягчился, что прямо-таки лучше ему никого не надо.
      – Истинная правда, – Апраксин поднялся со своего места, поклонившись императрице. – Алексей Петрович просил уведомить вас, что, по его сведениям, лейб-медик Лесток получил специальное задание от короля Франции извести смертью принцессу Фредерику. За что французский посланник был уполномочен пообещать ему двадцать тысяч экю в год, что увеличило его жалование от французского двора втрое.
      – Какое втрое, – задохнулся возмущением Ушаков, – мало того, что Лесток на службе официально три жалования получает, плюс дворец на Фонтанке, плюс содержание от Людовика. Бестужев прав в том, что действительно за убийство Фредерики французы Лестоку двадцать тыщ отвалили, но принял ли, нет, не уточняет, потому как шпионы его – дрянь. На самом же деле было так – они ему двадцать тыщонок предложили, а Лесток, каналья, их послал куда подальше, ему, мол, менее чем за пятьдесят грязную работу делать не с руки.
      – Повинен в измене, – подытожила Елизавета. – Пусть Кондоиди, пусть Санчес принцессу с того света как хотят вытаскивают. Коли Леший сказал, что сия пигалица родит наследника, пусть так оно и произойдет. Степан Федорович, все у вас?
      – Никак нет. – Апраксин снова поднялся, но был остановлен Ушаковым.
      – Подождите, сударь, чуть не забыл. Лесток произвел осмотр Петра Федоровича и признал его организм недостаточно созревшим для благополучного супружества. Сказывал, года через два… может быть. Время тянет. Полагаю, что ежели он давал Ее Высочеству какой-то яд, то теперь рассчитывает завершить черное дело. Медленные яды ведь чем хороши, все выглядит как натуральная болезнь, а на самом деле… Извините, Степан Федорович, что перебил, в моем возрасте немудрено и запамятовать, а у вас память, чай, хорошая, уж не собьетесь. Так что велел передать Бестужев-Рюмин?
      – Канцлер сказал, что нынче, опять же, по его сведениям, при дворе находится особа, в планах которой умертвить принцессу. – Апраксин сделал паузу, выжидая ответной реакции.
      – Оно и понятно, не своими же руками Лесток ее травил. Камеристка, служанка, фрейлина…
      – Рядом с Фредерикой должны быть проверенные люди. – Елизавета раскраснелась от возбуждения. – Во-первых, Шкурин – это верный человек, Евреинов, далее Мария Семеновна, я ей как себе доверяю. Гагариных Настю[77 - Анастасия Алексеевна Гагарина (1723 – 30 декабря 1746) – фрейлина Екатерины Алексеевны с 21 октября 1744 года до своей кончины.] и Дашу[78 - Дарья Алексеевна Гагарина (январь 1724 – 18 мая 1798). В период с 21 октября 1744 по 14 февраля 1748 гг. служила фрейлиной Екатерины Алексеевны, вышла замуж за камергера Александра Михайловича Голицына.] отправлю, Долгорукую Машу, она на службе с четырнадцати лет. Самохину Полиньку придется, после бегства Дусеньки я ее все одно в свою свиту взять не могу, девушка же неплохая. Поучится, обвыкнется – шелковой будет. Кошелеву Машу – опытная – фрейлина, старательная, Матрену Балк[79 - Матрена Павловна Балк (1723–1813) – фрейлина императрицы Елизаветы Петровны с 31 октября 1743 по 29 января 1749 гг. Вышла замуж за камер-юнкера Сергея Васильевича Салтыкова.], само собой, она и сейчас при ней, так чего же разлучать? Кого еще? Ладно, список позже утвердим.
      – Бестужев также просил предупредить, что герцогиня Иоганна у него под большим подозрением, она много раз встречалась с Мардефельдом и пересылала через него письма. Канцлер, правда, не сумел заполучить эти бумаги, за что нижайше просит простить его, – Апраксин потупился, точно провинившийся ребенок, – но полагает, что в них шпионские донесения.
      – Письма герцогини у нас давно перехвачены, списки сделаны. – Довольный собой, Ушаков вытащил из-за манжета бумаги. – Слышали, как ее называют при дворе? «Королева». Читая сии трогательные послания, я, признаться, смеялся до слез. Прелестнейшей шпионке безумно нравится в России. Представляете, все, что делается для ее дочери, она приписывает исключительно своему высочайшему авторитету. Все ее письма похожи одно на другое, она либо хвастается своим высоким влиянием на Ваше Императорское Величество, либо описывает, какие новые почести получает. Вот, к примеру, – он послюнявил палец и, поднеся к свету листок, прочитал: «Мне страшно при мысли, что все это делается для меня, для которой в Германии еле слышно стучали в барабан, а чаще всего и того не делали…» Это о торжественной встрече принцессы в Риге. Или вот: «Здесь мне прислуживают как королеве. Меня посещали дамы, я уже играла в карты и ужинала с теми из них, которые признаны того достойными». Также она хвастается своей нежной дружбой с будущим зятем и тем, что благодаря ее усилиям положение в обществе прусского посланника упрочивается с каждым
днем. Если позволите, я не стану всего читать.
      – Вот вместе с ним мы ее и вышлем. Дай бог мне не сорваться до свадьбы и не выставить эту гадину раньше времени.
      – Раньше нельзя, мать имеет все права на свое дитя, но зато, когда она утратит их, передав мужу… – Разумовский присвистнул.
      – Может, услать ее куда-нибудь на время? Чтобы не мешала.
      – Так она и не мешает, – добродушно усмехнулся Апраксин, – пока что герцогиня сильно опечалена состоянием дочери. Она хоть и не перестает писать Фридриху, но из-за состояния Фредерики не может посещать балов и ходить в гости, так что вред минимальный.
      – Тем более, что ее милость в тягости, – выложил свой очередной козырь Ушаков. – Во всяком случае, отрываясь от больной дочери, она носится по всему городу в поисках средств для умерщвления плода…
      – Действительно, негуманно изгонять из страны беременную женщину? – вторил отцу Апраксин.
      – Ага, беременную женщину с пятьюдесятью тысячами долгу? – поддержал в свою очередь пасынка Ушаков.
      – Ладно вам, ладно, развеселились! – в шутку прикрикнула на них Елизавета. – Прямо как дети малые, вы бы еще поздравление герцогу отправили! Скажите лучше, Степан Федорович, как там моя Анна Васильевна, Полинька говорит, вы к ней заезжали. Кстати, забавное дело, Полинька Самохина ни капельки не похожа на свою сестренку. Крупнее, шире, выше, но при этом с ангельским характером, и такая услужливая. – Елизавета Петровна чарующе улыбнулась. – Клад, а не девушка. Жалко, что Бецкой заинтересовался ее распутной сестрой и совсем не обращает внимание на Полину. Я ему давеча сама намекнула, какой, мол, смысл о коварной изменнице слезы лить, когда рядом этакий цветочек? Он же у нас известный любитель опекать юношество. Вот сестрицу свою воспитал, теперь бы Полиньке французский преподал, а то ведь она ни бельмеса не знает, затем и сошлись бы. Хорошо бы они все же поладили, девица нынче осиротела, родители ее оба в доме своем угорели, царствие им небесное. Как легли с вечера спать, так и не проснулись. Теперь Полинька круглая сирота и владелица фамильного имения. Я ей посоветовала все принадлежащее побыстрее
продать, как она, бедненькая, вернется в дом, где такое приключилось? Вот тут Бецкой бы ой как пригодился. Кстати, как проходит расследование гибели нашей комнатной девушки Айдархан, царствие ей небесное?
      – Позвольте по порядку, с Полиной Тихоновной я познакомился в доме у ее тетушки, когда заходил туда во второй раз. Одно дурно, с Анной Васильной нонче решительно невозможно общаться, – досадливо пожал плечами Апраксин, – ибо больна, и весьма серьезно. Домоправительница при ней неотлучно, днем и ночью лекарствами потчует. Но только Анна Васильевна все равно не в себе, глаза мутные, а зрачки с булавочную головку, ей-богу, лицо бледное, на себя не похожа. Пыталась мне что-то сказать, даже куколку в руку вложила, полагаю, подарок хотела сделать, но, должно быть… язык ей отказал. Мычит нечто бессвязное. Я думал, может, напишет, но да, видно, не судьба. Пока письменные принадлежности искал, пока кукол со столика убирал, оказывается, Анна Васильевна в свободное время куколок мастерит, камеристка ей уже отвар принесла, а Анна Васильевна все куклу мне пыталась подарить, показывала, как платье с нее снимается, как ладно она все ей там устроила, и нижнее платье, и тонкая юбочка, и… А как того отвару выпила, так и заснула.
      – Куклы у нее знатные, – кивнул Разумовский, – у нее там целый царский дворец. Есть и моя кукла, лицом весьма похожа, с орденской лентой, в голубом кафтане с серебром и… – он покосился на императрицу. – Ну, Анна Васильевна ведь представление устраивала и всем их кукол показывала.
      – Я, признаться, не обратил внимания, была ли среди прочих моя, – растерялся Апраксин, – хотя откуда ей там взяться? Я ведь совсем недавно из-за границы. Так что вряд ли она имела возможность с меня это дело срисовать. Да и не разбираюсь я в куклах-то…
      – А вот это ты, милый друг, напрасно. Вспомни, кого показывала Анна Васильевна? Чью куклу выделила? – ухватился за слабую надежду Ушаков.
      – Вы бы, Степан Федорович, нам хотя бы описали, как была одета куколка, которую вам Анна Васильевна показывала, – мягко вмешалась Елизавета, – мы же с Алексеем Григорьевичем всех их неоднократно видели, может, вспомним.
      – Маленькая такая азиаточка, в красном платьице и вроде как зеленых башмачках. Анна Васильевна платьице ей задрала и юбочку тоненькую, а под ней на бедрах и в тайном месте вроде как проволока золотая намотана с бусинками.
      При упоминании о кукле Елизавета и Разумовский разом вздрогнули, так что это не ушло от внимания приметливого Ушакова.
      – А вторую, – продолжал Апраксин, – а впрочем, вторую она, должно быть, случайно рукавом со столика спихнула. Вроде как в розовом или… ну да, пепел роз, но… если бы я знал, что это так важно…
      – Айдархан, – кивнула государыня. – Кто как не она?
      – Лестока требуется допросить и ювелира Иеремию Позье, – Ушаков поднялся. – Полагаю, один из них мог быть любовником вашей Айдархан. М-да, потому как Мария Семеновна, может быть, за ней и следила, да только, боюсь, не уследила. Не просто же так девицу обезглавили, и тело ее, может быть, даже с приплодом, где-то закопали.
      Всю эту тираду Андрей Иванович произнес, не сводя глаз с, казалось, испуганного не на шутку Разумовского. Когда он закончил, Алексей Григорьевич попытался встать, но вдруг схватился за сердце и со стоном рухнул в обморок.
      Пока вокруг фаворита копошились прибежавшие на зов слуги и медикусы, Апраксин подскочил к отчиму и, схватив его за грудки, тряхнул так, что пуговицы от кафтана со звоном полетели по паркетному полу.
      – Языка хочешь лишиться, батя? – гневно зашипел он в лицо Андрея Ивановича. – Вынуждаешь певчего в измене признаться? Да если только… нас же всех в ссылку на вечные времена! В Сибирь на старости лет захотел?!
      – Правду хочу выяснить, – Ушаков с силой оттолкнул от себя пасынка. – Шкурин сказал, что бурятку готовили для высокопоставленного лица, Айдархан – девка Разумовского, он ее с детства знал, так отчего же не предположить, что все эти годы ждал, когда цветочек распустится.
      – А Лестока, а Позье он с какой стати тогда вызывал?
      – Медикус должен был определить, что девица созрела его шишку шлифовать, а ювелир… ювелир мог быть нужен для изготовления ей по такому случаю памятного подарка, утренний дар вполне в духе этого красавчика.
      – О чем это вы смеете шептаться за моей спиной, да еще и когда Алексею Григорьевичу дурно? – Елизавета выглядела взбешенной.
      – Не смейте, – прошипел Апраксин Ушакову и тут же склонился перед императрицей в придворном поклоне.
      – Матушка, мне кажется, придется рассказать Андрею Ивановичу по поводу Айдархан, а то он, поди, опять меня обвинит, – слабым голосом попросил Разумовский.
      – Тебя, мой друг, никто ни в чем не обвинял, не обвиняет и впредь обвинять не посмеет. – Лицо Елизаветы раскраснелось, рыжая прядь выбилась из прически, но было понятно, что она нисколько не сердита на своего любимчика и действительно даже не допускает мысли о его связи с Айдархан. – Ничего объяснять не стану, – она сделала нетерпеливое движение рукой, и явившиеся на помощь Разумовскому слуги и медикусы покинули кабинет. – Скажу только, что вы совершенно правы, идея устроить жизнь Айдархан у влиятельного вельможи полностью принадлежит мне. Я хоть и требую от своих девушек целомудрия, но Айдархан воспитана при дворе, и правильнее, чтобы она продолжала привычный ей образ жизни. Замуж ее, безродную, никто не возьмет, титул ей давать курам на смех, а так… Теперь о ее девственности раз и навсегда: Айдархан была девственной, об этом свидетельствовал лейб-медик Лесток, и позже мы приняли меры, благодаря которым, даже если бы кто-то и попытался взять Айдархан силой, ничего бы у него не вышло. Великий князь назвал ее японской принцессой, а я эту самую восточную красавицу хотела превратить в дивный подарок
для знатного и благородного человека. Но только подарок этот не должен был оказаться подпорченным, оттого и строгости.
      Если бы всего этого не произошло, я бы уже вручила эту драгоценную награду тому, кому она предназначалась, и горя бы не знала.
      – Все равно не понимаю, как вы могли быть уверены, что принятые вами меры защитили бы Айдархан от… посягательств? – Апраксин казался растерянным.
      – Позже объясню. – Ушаков пихнул его кулаком в спину. Оба вельможи с такой поспешностью склонились перед императрицей, что в воздухе повисли облачка дорогой ароматной пудры.








      Глава 18. Расследование Ушакова

      – НУ И ЧТО же вы поняли об этой Айдархан? – поинтересовался Шешковский, едва только Ушаков и Апраксин пересказали ему итог встречи с Ее Императорским Величеством. Перебравший накануне, он старался прикрывать рот платком, но все равно перегаром от него несло, точно от выгребной ямы. Заметив это, Ушаков попросил молодого человека отсесть к окну, куда специально для него слуга поставил графин с водой.
      – А действительно, ты ведь мне так и не рассказал. – Апраксин только что сменил парадный камзол на обыкновенный с деревянными пуговицами. Оказывается, где-то в Тайной канцелярии пасынок Ушакова держал свои вещи. Впрочем, когда самому Шешковскому понадобилось явиться ко двору в Преображенском, Ушаков ведь получил в Приказе кафтан, сшитый как будто бы точно на Степана. На собственные средства еще неизвестно когда бы молодой человек смог позволить себе что-нибудь подобное, а впрочем, и не стал бы, не высокого полета птица. Куда ему по балам, пирам, куртагам шастать? Рылом не вышел.
      При мысли о балах сердце Степана сжалось жгучей болью, а образ прекрасной точно сказка Фредерики отдалился, сделавшись похожим на утреннюю туманную дымку на воде. Дыхни – растает. А ведь он еще надеялся добиться ответного чувства. Как? Не ждать же, что принцесса снизойдет до презренного дознавателя, или, как говорят в преступных кругах, «шарика». Не потому, что он веселый и круглый и им можно играть словно в мяч, хотя и бьют, случается, пинают, шпыняют кому не лень. Шарик – от слова «шарить». Всю жизнь ему бежать по следу, расспрашивать, разнюхивать, копаться во всякой дряни, нет, не по себе лебедя выбрал, не пара она ему, даже если Ушаков будет таскать его на все приемы. А может, и вправду попросить, что ему стоит? Вот кафтан же есть. А он – Степан – человек при деле, галантному обхождению худо-бедно обучен, языки опять же знает. Подучится чему нужно, а в результате получит возможность хотя бы изредка видеть ее, слышать, как шуршит ее платье, как цокают каблучки пражских расшитых туфелек.
      Степан закрыл глаза, и послушное его воле воображение нарисовало картину тайного свидания. Вот он в дорогущем шведском парике идет по темным, пустым залам дворца царицы, что у Царицына же луга, сворачивает по знакомым коридорам к малому двору Петра Федоровича, к гостевым покоям, в которых проживают Фредерика с матерью. Гулко цокают подбитые железом ботфорты, такие высокие, что просто ног в коленях не согнуть. Лунный свет сочится из незашторенных окон, щедро заливая призрачным светом навощенные драгоценные паркеты, так что кажется, будто бы идешь по воде, нет, по лунному сиянию. Степан старается ступать тише, шпага лишний раз не звякнет. Лунные лучи плотными потоками протекают сквозь окна, разделяя залу на полосы света и тьмы. И вдруг видит ее. Тонкая фигурка Фредерики в широких, должно быть, ночных одеждах робко шагнула из тьмы, в колдовской свет, сделавшись от этого еще более нереальной.
      – Ко мне ли ты пришел, Степушка? Меня ли искал? – без акцента промолвила принцесса.
      – К тебе, божественная! – Шешковский рухнул на колени, поздно соображая, что негнущиеся ботфорты нипочем не позволили бы проделать такой маневр изящно. Впрочем, чего только не сделаешь в собственной фантазии. – Всю жизнь такую, как ты, искал. Не прогневайся.
      – Таких, как я, больше нет. Напрасно искал, добрый молодец, – звонко рассмеялась Фредерика.
      – Тебе одной желаю служить, тебе жизнь посвящу! – потянулся к ней Степан. – Один поцелуй и…
      – Гляди, Андрей Иванович, а наш Шешковский, похоже, закемарил.
      – Очнись, орясина! – Ушаков отвесил Степану искрометную оплеуху. – Не умеешь пить, не позорился бы.
      Шешковский встряхнулся и, бормоча извинения, уставился на Андрея Ивановича. Эх, знал бы Ушаков, какое благодеяние может оказать своему подчиненному, насколько для него это важно, уж точно не стал бы кочевряжиться и уважил. Потому как от него – от Степана Шешковского – ничего плохого, окромя пользы, быть не может. Ибо не ради амурного махания рвется он в святая святых, а исключительно из рыцарских самых чистых и невинных побуждений. Все, что ему надо от принцессы, – это возможность ее видеть. Просто видеть, слышать ее голос, просто знать, что на свете есть девушка, прекрасней которой не может быть. Каким бы счастьем было провести свою жизнь простым караульным у ее дверей, Степан бы с радостью поменял свою неспокойную, но такую интересную жизнь за право защищать Фредерику от мельчайших посягательств и однажды, возможно, погибнуть, сразившись с коварными врагами и не пропустив супостатов к своей богине.
      Быть может, судьба даже сделает ему царский подарок, и он умрет на руках у принцессы, и тогда… а ведь Андрей Иванович четко сказал, что Фредерику пытались убить. И так как попытка провалилась, попробуют снова. А значит, он, Степан Шешковский, просто обязан…
      – Едва медикус позволит, Елизавета Петровна разрешит Фредерике воспринять от купели веру греческую, – Ушаков был доволен. – То, что Лесток суетится по поводу негодности наследника к брачному делу, говорит только о том, что вражины пытаются выгадать время для расправы над Фредерикой.
      Степан до крови прикусил губу. С одной стороны, ему было приятно, что Фредерике достался не способный ни на что муж, но с другой – получалось, что пока они здесь заседают, там, во дворце, ей снова дадут яд или подошлют лиходея с кинжалом.
      – Она получит имя Екатерина Алексеевна, как звали матушку Елизаветы Петровны. – Голос Ушакова снова отвлек Степана от его мыслей.
      – Все это я уже слышал, меня больше интересует, что вы поняли относительно Айдархан? Что я упустил? – перебил отца Апраксин.
      – С убийством Айдархан как раз все более-менее понятно. Нам сказали, что Елизавета Петровна на нее много золота потратила, а еще будто бы Ее Величество вызывала к себе бурятку, ювелира и медикуса.
      – Ну и? – не понял Апраксин.
      – И еще Елизавета Петровна говорила, что Айдархан не утратит девственности, даже если ее попытаются взять силой. – Ушаков выдержал паузу и, уразумев, что его коллеги не способны достроить логическую цепочку, подытожил. – Государыня готовила Айдархан в качестве подарка какому-то высокопоставленному лицу и не желала, чтобы глупышка до этого потеряла бы девичью честь, поэтому она не выделила золото на приданое, а велела ювелиру, чтобы тот сделал девице пояс целомудрия, который тот и защелкнул на замок в присутствии медикуса. Ключ от устройства должен был получить избранный царедворец вместе с девушкой. Но Айдархан, по всей видимости, проболталась о том, что носит на себе кусок золота, так что ее выманили из дворца, убили и ограбили.
      – Значит, проволока под платьем куклы… – Апраксин хлопнул себя ладонью по лбу.
      – Пояс верности! – закончил за него Шешковский.
      – Вот именно. Грабеж и убийство. Теперь, как рассказала Степе Чоглокова, Айдархан была в благоприязненных отношениях с пропавшей Дусей Самохиной. Во всяком случае, из дворца она вышла на встречу с подругой, которой нужно было расставить платья. Во дворец бы она узел с одеждой точно не принесла, а вот Самохина, по сведениям собранным Антошей Синявским, бежала, что называется, без ничего. Вот подруга и должна была доставить ей побросанные в суматохе вещички. Я с трудом могу представить себе фрейлину, занимающуюся грабежом на большой дороге, тем более срывающую золотой пояс со своей подруги. Вывод: она сама стала жертвой лихих людей. Не знаю, была ли какая-нибудь корысть в ее убийстве, но, не ведая об истинной цели своего похитителя, она наивно вызвала к себе подружку, и та, явившись в указанное место, угодила в расставленный на нее капкан. Остальное вы знаете.
      – Получается, что теперь нам следует допросить самого Синявского по поводу его связи с Шакловитой. – Апраксин выглядел вполне довольным произведенным расследованием.
      – Синявский арестован. – Шешковский поскреб пол носком сапога. – Арестован и находится в камере.
      Собственно, ничего интересного в задержании Антона Синявского не было, вот если бы он оказал бешеное сопротивление, бился бы, отстреливался, все не так паскудно бы получилось. Жизнь свою, Господом Богом данную, всякий обязан защищать. Никто бы не осудил Шешковского за то, что он арестовал опасного преступника, тем более посягающего на жизнь государственного чиновника, но никакого боя не произошло. Собственно, Степан, хоть и был не дурак за оружие хвататься и кого надо по роже приложить, но тут… В общем, получив приказ Ушакова арестовать приятеля, он просто отвел Антоху в ближайший кабак, где и напоил того до полубесчувственного состояния. Сам при этом тоже нализался будьте нате, знал ведь, что на следующий день совесть замучает, вот и налег заранее горькую пить. Водку подавали в специальных удобных стоянах – без ножки, без ручки, а удобнее для питейного дела штуки еще не придумали. Славно из такого пить, удобно в глотку лить, а если по неловкости с дюжину разобьешь – не сильно-то и разоришься. Тулово у стояна (или, еще иногда говорят, стакана) мутно-прозрачное, по ширине как раз под руку, чтобы
пальцами ухватить.
      Как до Тайной канцелярии оба в дугу пьяные добрались, и рассказать невозможно. Синявский, правда, все порывался к бабенке какой-то забежать, упорно таща другана мимо старой лютеранской церкви в сторону дома статс-дамы Ее Императорского Величества Анны Васильевны Гагариной, но Степан твердо знал, куда ему надо. Потому, пока себя помнил, направление держал верно. А уж когда добрались, то ли он Антошку на себе тащил, то ли Антон его. В одной камере рядышком улеглись и до утра прохрапели, пока старик Прокопыч бухих следаков не обнаружил, агнца от козлищи не отделил да пинками да тычками и не вывел ничего спросонья не соображавшего Степку из камеры. Тот, правда, к стыду своему, на тот момент времени об ушаковском приказе начисто позабыл и в последний момент вместе с собой пытался пьяного в стельку Синявского из узилища вызволить, но, на счастье ветхого архивариуса, четвероногое существо, бывшее еще вчера неплохим дознавателем, мычало и подниматься с нар не желало, а пьянущий в лоскуты Шешковский его перетащить никак не мог. Так что, кое-как вызволив из камеры Степу, Прокопыч закрыл там Антона и ключ от
греха в ушаковский стол запрятал. А сам погнал мальчишку на побегушках, из тех, что Шувалов держал для всякой надобности, к медикусу, дабы к приходу начальства Шешковский хоть сколько-нибудь походил на человека.
      – Синявского я допрошу лично, – довольный Ушаков потирал руки. – К вечеру, полагаю, мазурик оклемается, так что поговорим и о Шакловитой, и зачем понадобилось факт знакомства скрывать?
      Шешковский горестно молчал, вечером Ушаков обыкновенно назначал допросы с пристрастием. Впрочем, неужели Антоха не расскажет начальнику все добровольно? Ведь он, Антон Синявский, на государственной службе, опытный дознаватель, следственных дел мастер, а вокруг него друзья и соратники. Даже если что-то скрыл по глупости или пожелал, так сказать, в дальнейшем сюрприз сделать, то при виде знакомых клещей и отлично зная, что дальше произойдет… Во всяком случае Степан бы однозначно выложил все что знает. Но Синявский…
      Понимая состояние молодого человека, начальник пока не назначил его ассистировать во время допроса напарника. Пока…
      – Теперь что касается давнего дела с жемчугами. Собственно, собранный материал следует определить в два отдельных делопроизводства, чтобы не путаться. – Вопреки всему на свете Ушаков не выглядел утомленным. – Первое: «Похищение жемчужного колье». И второе, разумеется, неофициальное: «Шелковая роза». Изначально мы запутались, полагая, что следует рассматривать все вкупе, теперь же мне видится совсем простая штука, – он задумался. – Разумеется, ни одно слово, произнесенное здесь, ни один факт не должен выползти за пределы этих стен, ибо в противном случае мне придется… – он выразительно посмотрел в сторону Шешковского, и молодой человек тут же залпом осушил целую кружку холодной воды, показывая, что он уже не пьян и собой владеет.
      – В общем, видится мне, что дело было так: некий Певчий, будем называть его так, дабы даже случайно произнесенная здесь информация не… – он прошелся по комнате, внимательно вслушиваясь во что-то неуловимое для обычного слуха. – Некий молодой и привлекательный Певчий получает письма от знатной дамы, а затем знатная дама предстает перед ним. Мы не знаем, та же самая эта дама или уже другая.
      Во время карнавала дама должна явиться с розой в волосах, и с розой в волосах являются сразу две дамы. Но если первая подобна луне, вторая – лишь внезапно возникшая на небосводе комета. Вот и я спрашиваю, неужели Комета не бросилась бы наутек, заметь она, что госпожа желает царствовать на небе любви? Неужели Комета позволит себе неслыханную дерзость соперничать с Луной? Никогда такого не было, никогда и не будет. Комета летела на свое собственное назначенное свидание, она не ведала, что Луна уже вдела себе в прическу розу, а если бы знала, ни за что не осмелилась бы воспользоваться тайным знаком. В общем, она ведь не дура, прекрасно понимала, какие последствия ждут ее в случае, если Луна обнаружит соперницу. Вывод: Комета не стала бы копировать розу Луны. Что же до Луны, то тут расклад совершенно другой.
      – Вы хотите сказать, что Софья Шакловитая – лучшая мастерица – скопировала розу для Луны, а не для Кометы? – Апраксин азартно крутил пуговицу на собственном кафтане.
      – Да, Шакловитая была лучшей мастерицей, ей и карты в руки. Что же до Кометы, давайте все-таки называть фигурантов дела на иносказательный манер. В тот день Комета отсутствовала во дворце и даже на карнавал явилась с опозданием. Далее, когда Луна в своей ярости побила Комету, Комета упала в обморок, и медики были вынуждены приводить ее в чувства, после чего она была отослана домой.
      – Сама небось убралась от сраму, – улыбнулся Апраксин.
      – А теперь пошевелите мозгами, жемчуга умыкнули в ночь перед карнавалом, Кометы в то время во дворце не было. И после карнавала не было, потому что ее, побитую и униженную, отправили домой.
      – А если бы Луна не прибила Комету? – попытался вставить словечко Шешковский.
      – Комета пришла на карнавал с розой в волосах, с тайным знаком, узрев который, Певчий, согласно первоначальному плану, должен был устремиться за ней в любовном исступлении, они бы отправились в дом к Комете, где бы и предавались плотским радостям. Если бы Комета организовала похищение жемчужного колье, она бы ни за что на свете не стала уводить у Луны кавалера, Луна именно потому и была спокойна относительно кражи, что рядом с ней находилась ее отрада. Если бы она утратила и то, и другое… – Он присвистнул. – Все согласны со мной?
      Апраксин и Шешковский кивнули.
      – А теперь плавно переходим к делу о похищенном колье. Мы знаем, что колье украли перед карнавалом, и во время всего праздника жемчуга находились на платьице Айдархан. Бурятское платье расшивала Шакловитая, и если бы кто-то испортил ее работу, она бы заявила об этом, но она этого не сделала, так как к тому времени, как фрейлины забрали платья, уже лежала больная в своей комнате. То есть она либо не видела изуродованного платья, либо сама же перекрасила жемчужины и пришила их на бурятский наряд. Что касается фрейлин, обе на подозрении, Долгорукая больше, так как была подругой Лопухиной, а та отвечала за костюмы и, опаздывая на карнавал, попросила Марию забрать готовые платья. Стало быть, либо Долгорукая дура набитая, либо была в сговоре с похитителями.
      Теперь поговорим о болезни Шакловитой. У нее на лице выступили пятна, которые сочли оспой или какой-то иной заразой, поэтому девушку спешно вывезли из дворца. Мы знаем, что Лесток посещал Шакловитую и признал ее здоровой, тем не менее обратно вышивальщицу уже не приняли. На первый взгляд я предположил, что девушке дали отравы, после которой она слегла, но тогда снадобье принес ей хорошо разбирающийся в этом человек, яд должен был подействовать сразу после того, как она закончит работу, но до того, как за платьями придут девушки. Когда мастериц торопят с заказом, они могут позабыть о еде. Если бы Шакловитую травил кто-то посторонний, как бы он убедился в том, что девица откушала, а не отдала обед, или что там ей дали, подруге, не пролила его на пол, просто не отказалась есть? А ведь отрава должна была подействовать в определенное время. Я бы скорее рискнул предположить, что Шакловитая приняла его сама, причем зная, что делает и каков ожидается результат.
      – Полагаю, она должна была всецело доверять отравителю, – нашелся Шешковский.
      – Может быть, именно поэтому лейб-медик Лесток и навестил ее.
      – Может, и так, – с готовностью кивнул Ушаков. – Впрочем, даже если Лесток и организовал это похищение, до жемчуга он так и не смог добраться, мало того, ему не удалось вернуть ко двору Шакловитую. А ведь это странно, хорошие мастерицы на дороге не валяются. Требуется выяснить, кто воспротивился возвращению провернувшей все это дельце девицы.
      – Я думаю, что Шакловитая скрылась с глаз еще и оттого, что ей пришлось работать с краской, и, возможно, она, так же как и Айдархан, запачкала руки. Стало быть, в случае, если бы жемчужины были обнаружены во время карнавала, эти пятна выдали бы ее с головой. – Шешковский на глазах трезвел.
      – Вот именно! Получается, что Шакловитая замаскировала жемчужины и убралась из дворца, ожидая, когда пятна сойдут, и она сможет благополучно вернуться и срезать жемчуг.
      – А хотела ли она вернуться? – Апраксин с интересом разглядывал оторванную пуговицу.
      – А вот об этом нам и следует расспросить нашего друга Антоху Синявского, ибо, как видно из материалов дела, Шакловитая имела к нему неодолимую сердечную склонность, и он отвечал ей взаимностью. Вернись она во дворец, они бы, глядишь, со временем и обвенчались, но ее мало того что не вернули, а спешно выдали замуж и услали. А ведь Софья не просто мастерица, а единственный человек, который знал, где эти самые жемчужины запрятаны.
      – На самом деле не стоит упускать из вида, что Шакловитая могла и не принимать участие в краже жемчуга. Расшила платье чем велели, а после заболела. Как вам такая версия? – Шешковский автоматически делал заметки в тетради.
      – Ну, уж это дудки! – рассмеялся Ушаков. – В том-то и дело, что Шакловитая не сообщила заказчику, куда именно она спрятала жемчуг. В противном случае его уже давно срезали бы с платья. Подумаешь, костюмы заперли в одной из кладовок, тоже мне большое дело – пустяшный замочек отомкнуть, это не в личных покоях цесаревны шарить.
      – Так, может, Лесток и ходил к ней, чтобы выведать, где жемчуг? – Шешковский ощущал мощный прилив сил.
      – Не думаю, что лейб-медик играл сколько-нибудь значимую роль в этом деле, – с презрением в голосе протянул Ушаков, – ну, положим, ты прав. Лесток сначала приказал Шакловитой украсть и спрятать жемчуг, а затем дал какое-то безобидное лекарство, благодаря которому все решили, что она серьезно больна. А после явился к ней и потребовал, чтобы она отдала ему жемчуг. Шакловитая, разумеется, сказала, что отдаст похищенное после того, как он заплатит ей обещанную сумму и вернет во дворец. Тот объявил, что девица не заразна, но во дворец ее все равно не пустили, да еще и услали неведомо куда. Не думаю, что лейб-медик не знал, как Елизавета Петровна боится всего, что хоть каким-то боком связано с заразой. Шакловитую же не просто разжаловали, а еще и поспешно выдали замуж…
      – Знать бы, где эта Шакловитая, – с ленцой в голосе произнес Апраксин. – А действительно, где ей быть, муж погиб, дом сгорел, родственников не имеется?
      – У милого друга! – догадался Шешковский.
      – Точно! Но еще вернее, где-то недалече от припрятанных жемчужин. В общем, возьмем Шакловитую, она нам как миленькая заказчика сдаст. Вот дело и раскрыто. – Глаза Ушакова сияли.
      – А если Антоха ни при чем? – не выдержал совестливый Шешковский. – Ну, покрутил амуров со швеей-вышивальщицей. Так это когда было, девять лет назад. Она, поди, старая уже.
      – Старая, не старая. По моим расчетам, сейчас ей никак не больше тридцати, когда у нее с Синявским бурный роман приключился, Антону было, как тебе сейчас, шестнадцать, а ей двадцать один. Другое дело, что если только мои предположения верны, и она нонче в столице… – Ушаков присвистнул. – Антон вел дело о пропавшей фрейлине и много чего мог дополнительно разнюхать, во всяком случае, о находке жемчуга уж точно поведал разлюбезной.
      – Знать бы, как сыскать эту Шакловитую? – Шешковский снова хлебнул воды. – Да она ведь, если что, в Зимнем дворце все тайные ходы-проходы знает. Мы ее найти не могли, думали, замуж вышла, фамилию сменила, а тут, да за девять лет, все что хочешь произойти могло. Тридцать лет, а что коли она снова при дворе, только в другом обличье? Так ведь она могла и про золотой пояс Айдархан вызнать, и… – Степан было поднялся, но тут же потерял равновесие и рухнул обратно в кресло. Вдруг ему сделалось холодно и горько оттого, что после его предположений Ушаков просто обязан применить к Антону пытки, а ведь еще не доказано, что Шакловитая вернулась. Тем более, что она нашла своего давнего любовника и все это время получала через него тайную информацию о следствии.
      – При дворе, при дворе. Думаешь, за девять лет можно измениться настолько, что тебя не узнают?
      Степан только и мог, что плечами пожимать, дескать, откуда человеку неженатому и к женскому полу касательства не имеющему в таких делах разбираться.
      – Если змея в старом Зимнем дворце гнездо свила – одно дело, но если в Летнем? – рассуждал Ушаков. – Если она новую кражу замыслила или, чего доброго, месть вынашивает. Она ведь понимает, что с ней поступили несправедливо. Ну-кась, просмотри список придворной обслуги, кто по возрасту подходит? Мужеский пол, понятное дело, в расчет не берем.
      – А может, она того, – Шешковский присвистнул. – Статс-дамы государыни по возрасту вполне подходят, опять же, в любое время дня и ночи могут во дворец проникнуть.
      – Статс-дамы, голова садовая, аж в жар бросило. Да нечто Елизавета Петровна не знает свою двоюродную сестру Анну Воронцову, подружку Маврушку Шувалову, Анну Домашневу[80 - Анна Дмитриевна Домашнева – особа, приближенная к императрице Елизавете Петровне.], Марию Чоглокову? Этих она сызмальства знает. Тут уж нужно волшебником быть, чтобы подмену учинить. Анна Васильевна – сколько лет вместе… Екатерина Кантемир – значительно моложе, Варвара Шереметьева? Ты головой думаешь абы чем? Да кого из приближенных ни копни, у них тут родня на родне и родней погоняет. Мария Долгорукая как в четырнадцать поступила на придворную службу, так и… Другое дело – прислуга…
      Но как ни старался Степан, как ни перебирал списки причастных, похожая на Шакловитую дама так и не обнаружилась.








      Глава 19. Изумрудный браслетик

      ВЫХОДЯ ИЗ КАНЦЕЛЯРИИ, Шешковский неожиданно натолкнулся на следователя Петрушу Говорова и Бецкого, которые оживленно о чем-то спорили. При этом Петр подталкивал Ивана Ивановича к дверям канцелярии, вежливо уговаривая того зайти, Бецкой же упирался, отшучиваясь и упрашивая следователя не досаждать понапрасну занятому Ушакову, а пойти с ним, припугнуть слишком много себе позволяющего ювелира.
      – Да он мозгляк, Петр Спиридонович! Вы поймите, одного упоминания о вашей причастности к Тайной канцелярии будет достаточно для того, чтобы этот проныра мне деньги вернул. Ведь браслет стоил, доложу я вам, но платил я не только за изумруды, бог бы с ними. Я буквально заклинал этого черта, чтобы вещь была такая, какой ни у кого в целом свете нет, и что же…
      Поняв, что его заметили, Шешковский раскланялся и хотел уже идти по своим делам, но дружелюбный Говоров тут же приобнял его, заставляя прислушаться к тому, что пытался донести до него Бецкой.
      – Ивана Ивановича, вишь ты, вражина Позье ограбил, а он теперь стесняется к Ушакову идти, прошение подавать, чтобы с этой сволочью разобрались.
      – Не стоит оно того, – попытался вывернуться Бецкой, бросая на Степана укоризненные взгляды. – Передумал я, подумаешь, ювелиришка, обманул, и черт с ним.
      – Напрасно вы так, а что коли он затем еще кого обманет? – попытался подыграть приятелю Шешковский.
      – А мне какое дело?! – окрысился Бецкой.
      – А если саму? – Степан воздел очи к небу. Денек выдался расчудесный. – Получится, что вы знали и не предупредили. Нехорошо!
      – Не хочу к Ушакову, – загнусавил Иван Иванович. – Если нужно все рассказать, давайте уж вам расскажу. Может быть, вы тоже тогда сочтете, что дело яйца выеденного не стоит. Только давайте не здесь. Не у крепости этой злосчастной.
      – Как скажете, – покорился Степан. – Есть тут кабачок. Как раз шел перекусить, так, может быть, так сказать, в неофициальной обстановке.
      – Ведите. – Бецкой вздохнул с явным облегчением.
      Понимая, что рыбка уже не соскочит с крючка, Петруша подмигнул, мол, сейчас и похмелишься, заняв место по левую руку от Бецкого, в то время как Степа подпирал его справа. Жалование следователям в канцелярии хоть и платили исправно, но кто же откажется пропустить стаканчик на дармовщинку?
      – Дело в том, что в начале ноября я решил жениться на девице Евдокии Самойловой, – начал Бецкой, едва они сели за дубовый стол, на который хозяин тут же поставил пару кружек с вином, глубокие удобные миски со стерляжьей ухой и пироги. – Я не знал, что Дуся влюблена в другого, и заказал для нее у Позье браслет с изумрудами. Сами по себе камни мелкие, я бы даже сказал, бросовые, но, во-первых, под цвет ее глаз, и во-вторых, каналья клялся мне, что больше такого браслета нет в целом мире. Он даже хвастался, что поскольку на изделие пошли самые неказистые камни, то он просто не наберет подобной шелупони на второй. Но заплатил я ему очень даже неплохо, и когда уходил, еще раз напомнил, чтобы ничего подобного он не смел делать. И что же? Некоторое время назад при дворе появилась новенькая девушка, сестра этой самой Дусеньки, Полинька, а на ней точно такой же браслет!
      Поначалу я решил, что это наследство от покойной сестры, ну, не отнимать же. Подошел рассмотреть поближе, а она вдруг сама и брякни, мол, подарок батюшки на святые именины! И купил он его где-то в Москве, когда на ярмарку ездил, и уж точно не за ту цену, что я обманщику Позье уплатил. Обидно!
      – Но, может, сама Полина что-нибудь перепутала? Позье ведь для государыни украшения мастерит. Стал бы он вам дешевку базарную подсовывать? – усомнился Степан. – Сестра могла дать Полине поносить браслет, могла забыть его, когда приезжала в гости? А Полина просто перепутала, ее же здесь не было, когда вы вручали свой подарок, наплела первое, что в голову взбрело.
      – В том-то все и дело, что Евдокия Тихоновна благосклонно приняла от меня подарок, а на следующий день ее и след простыл. Теперь-то я понимаю, что она просто хотела отвлечь внимание от своего истинного полюбовника. Но, как выяснил Ушаков, сбежав из дворца, она так и не добралась до своего семейства и вскоре была убита. Полинька же приехала позже, так что Дуся просто не могла ничего ей передать.
      – А что если она браслет в своей комнате оставила? Тогда вполне резонно, что его нашли и передали сестре.
      – Как же, после того, как господин Синявский там произвел осмотр, там не то что браслета, платка драного никто бы не обнаружил. Все, что нашел в присутствии свидетелей, под опись и к вам в Приказ.
      – Если под опись, тогда конечно, – при мысли об Антоне Синявском аппетит резко уменьшился.
      Пообещав разобраться с этим делом и, главное, доложить обо всем Ушакову, Степан допил свое вино и вернулся на службу.
      Так как к вечеру Синявский не протрезвел, да и экзекутор был занят каким-то мелким чиновником, произнесшим матерные оскорбления в адрес императрицы и ее матушки, а такие дела обычно разбирались первее, нежели убийства и воровство, допрос перенесли на раннее утро.
      Воспользовавшись возникшей заминкой, Апраксин увлек Шешковского в дом князей Гагариных.
      – Пока я буду домоправительнице зубы заговаривать, ты по-быстрому кукол рассмотришь и, может быть, даже какую-никакую опись произведешь, – тормошил он размякшего к вечеру юношу.
      В общем, на наши руки найдутся муки. Шешковский безропотно подчинился, а что не подчиниться, чай, Степан Федорович не на своих двоих побрел к Гагариным в гости, меся весенний раскисший снег напополам с обычной строительной грязью. Знамо дело, дом князей располагался среди разнообразных строительных площадок, недостроенных пока что соседских домов, рядом с которыми место только конным или в экипаже. Потому как пешим ходом можно изгваздаться так, что постесняешься в честной дом войти. Апраксин усадил тезку в убранную мехами карету, такую теплую и уютную, что хоть сейчас в Москву, не замерзнешь.
      Домоправительницей оказалась та самая дама, которая забирала Полину Самохину из дворца. Шешковский ее сразу же признал, хоть та и была одета по-домашнему, в кружевном чепце до самых глаз и вышитой телогрейке поверх платья. После того как Анна Васильевна слегла, в доме Гагариных воцарилась буквально мертвая тишина. Нигде дверь не скрипнет, половица не запоет, на кухне не слышно привычной болтовни кухарок, в комнатах не убираются девушки. В больших домах всегда полно народу, и только часть из них занята делом, а остальные баклуши бьют, пока их не позовут. Но у князей Гагариных друзей встречала звенящая тишина.
      – Это потому, что Анна Васильевна почти всю прислугу в имение отправила, – извиняясь неизвестно за что, сообщила домоправительница. – Кто же знал, что барыня надолго сляжет?
      Анна Васильевна лежала на своей постели и, как показалось Шешковскому, крепко спала, разметав по подушке русые волосы.
      – Отчего же сиделку не пригласите? Мало ли что может понадобиться? – удивился Апраксин, но домоправительница только руками на него замахала. Барыня не позволяет. Как занедужила, никого постороннего видеть не желает.
      Пока они беседовали, Шешковский пересчитал кукол и даже сделал для себя записи в тетради. Больная так и не пришла в сознание, больше у Гагариных делать было нечего. Так что они откланялись, и Апраксин подкинул Шешковского до дома, попросив напомнить Ушакову, что утром он не сможет присутствовать на допросе Синявского, так как отозван к канцлеру.








      Глава 20. Леший в столице

      КОГДА ЧАСЫ В Аничковом дворце пробили полночь, в столицу по секретному предписанию люди Разумовского доставили колдуна, успев забрать его из дома, буквально из-под носа Шувалова. Их кареты встретились на третьей версте от лесной усадьбы и только что не столкнулись на узкой дороге. Удачно, что господа из Тайной канцелярии не догадались остановить карету, управляемую старым запорожским старшиной с длинными серыми усищами, да проверить, кто прячется за опущенными на окнах шторами. Иначе непременно пришлось бы биться, и еще неизвестно, кто бы победил. О том, что Александр Иванович пронюхал, куда в последнее время зачастили придворные, Алексей Григорьевич понял сразу же по возвращению, хотя явной слежки за собой и не заметил. Впрочем, кто сказал, что шуваловские молодцы следили именно за ним? Куда проще и, главное, безобиднее было бы прогуляться за каретой Бецкого. Этот по крайней мере был занят болтовней с дамами.
      Кутаясь в овечий тулуп, Леший сжимал узел с колдовским скарбом, беззлобно ругаясь на похитивших его казаков и сетуя на злую судьбу. К слову, этот самый узел старинушка успел собрать до прибытия людей Разумовского, так как порядочный чародей свою судьбу обязан знать и к неприятностям готовиться. Оттого и сопротивления не оказал, и пожитки заранее держал, чтобы только руку протянуть. И вот теперь дед неловко устроился на длинноногом кресле с вырезанными по спинке золотыми лилиями в одной из горниц дворца Разумовского, что на реке Фонтанке. Таращился на мраморный бюст Елизаветы Петровны, на картину с ангелочками, на расписной потолок да думу свою думал.
      – Дом тебе заново отстроим за казенный счет, – вместо приветствия начал с порога Алексей Григорьевич. – Или я сам раскошелюсь, не хуже прежнего, а может, и лучше выйдет.
      Старик молчал, зябко кутаясь в тулуп и не выпуская из рук узел с добром.
      – Ну, не обижайся, пожалуйста. Неужели было бы лучше, если бы тебя Шувалов сцапал. Все ведь знают, ворожить строжайше запрещено. Ну, прости, если сможешь. Есть хочешь?
      – А если ворожить запрещено, отчего же ты ко мне ездил? И на что я тебе теперь сдался? Скажешь, из человеколюбия душу грешную спасаешь?
      – При мне покамест будешь. – Разумовский склонился над стариком и, ласково заглядывая в глаза, приобнял его за плечи. – Не серчай, Леший. Ну, поживешь в столице, на меня поработаешь малость, а когда гроза пройдет сторонкой, все возмещу сторицей.
      – Негоже мужику-лапотнику господские хоромы марать, – колдун выглядел смущенным. – Не по чину нам во дворцах-то жить.
      – А я тебя к местному колдуну определю, сотоварищами будете? А? Что скажешь, любезный? Садовник Ламберти, он хоть и из итальянцев, но отменно предсказывает будущее, Елизавета Петровна его от Тайной канцелярии в своем царскосельском имении держала, а теперь в Ораниенбаум отправила.
      – И что он предсказывает? Сбылось ли уже что-нибудь? – заинтересовался Леший.
      – Год восшествия на престол Елизаветы Петровны предсказал.
      – Это хорошо, – повеселел старик. – Коли человек не вредный, я бы у такого пожил. Разумеет ли по-нашему?
      – Прекрасно говорит, – обрадовался Разумовский.
      – Что же, коли черт ему не брат, я бы, пожалуй, свел знакомство. А то у иных ведунов завсегда черт или иная, прости господи, нечисть за пазухой сидит, через ворот на свет божий выглядывает, на плечо ему садится да как жить учит.
      – Про то не ведаю, – Алексей Григорьевич развел руками, – да и про тебя, если честно, ничегошеньки не знаю, может, у тебя самого черт в котомке. А я тебя от Шувалова спас.
      Разумовский вдруг побледнел и порывисто перекрестился, так как из узла со стариковским скарбом появились острые черные ушки, пара круглых желтых глаз и пушистые усы.
      – Тьфу ты! Кот! – Алексей Григорьевич засмеялся, оседая на стоящую тут же розовую софу. – Ишь как напугал, чуть дух из меня не вышел.
      – Ну, кот, что тут такого? Не мог же я его палачу Шувалову оставить. Не нашли бы меня добры молодцы, со злобы безвинную животину порубали. Кот же нам еще дай бог службу сослужит, а не сослужит, так все одно, при мне оно надежней будет.
      – Договорились. Жить будешь у садовника во флигеле, там сейчас спокойно, никто не заприметит. Одежду там, для жизни что ни потребуется, только скажи, обеспечу. А как гроза пройдет мимо, в Ораниенбаум поедем.
      – Погадать, что ли, желаешь? – понимающе заулыбался колдун.
      – Хочу – не то слово, промашку в последний раз допустили мы с тобой. Не об той барыне ты мне ответил. Впрочем, то, что та понесет и родит наследника, и наследник этот станет править… это тоже ценная информация, и деньги ты свои честно отработал. Так что я не в претензии.
      – Не только наследник, но и сама Екатерина Лексеевна корону обретет.
      Разумовский с удивлением воззрился на старика. Решение о крещении немецкой принцессы и то, что последнюю будут звать именно Екатерина Алексеевна, было принято уже после предсказания Лешего.
      – Значит, Петр Федорович скоро обзаведется наследником. – Алексей Григорьевич довольно потер руки. – Ну и слава богу. Я же тебя хотел спросить о другой даме, о той, что приезжала со мной.
      – А вот ваш Петр Федорович никакого наследника иметь не будет, потому как до сих пор до женского полу касательства не имел и после мало проку от него, – потряс косматой башкой Леший. – Петр Федорович, о нем ведь ваша жинка говорила? Вот и портрет его на стене, али опять ошибка вышла?
      – Никакой ошибки, но как же так? Как же у Екатерины будет наследник, а у Петра нет? Как же он тогда сделается наследником…
      – Говорю же, у Екатерины Алексеевны родятся трое детей, но не от Петра Федоровича. Не годен он до такого важного дела, как царя России подарить. Годы пройдут, а приплода с него, что с сивого мерина.
      – Но какой же он тогда наследник, ежели не от… – Разумовский осекся.
      – Да уж какой есть, – хмыкнул Леший. – Но только я девицу лично видел и знаю, в ней спасение державы, в ней одной!
      – От любовника, стало быть, зачнет… – Алексей Григорьевич сокрушенно помотал головой. Одна мысль, что после такого его предсказания нетерпеливая Елизавета Петровна, пожалуй, удалит Фредерику, жгла огнем. А ведь именно эту девочку теперь нипочем нельзя было удалять от трона, ибо в ней «спасение державы». Решение пока не докладывать Елизавете об услышанном далось непросто.
      – Срок придет, сами подберете достойного кандидата. Чтобы здоров был и красив, молод, ну и не мне вас учить…
      – Ты бы мне на зеркале, что ли, погадал? – Разумовский чувствовал себя потерянным.
      – Зеркало в избе осталось, дурак я, что ли, с мебелью от Шувалова драпать, да я тебе, мил человек, и так скажу, ибо Родину свою люблю и завсегда за нее стоять буду.
      – Скажи, колдун, а будут ли у нас с Елизаветой дети?
      – Дочь[81 - Княжна Тараканова (именовала себя княгиней Елизаветой Владимирской (между 1745 и 1753 – 4 (15) декабря 1775, Санкт-Петербург, Российская империя) – неизвестная, выдававшая себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского. В 1774 году заявила о своих притязаниях на российский престол. Похищена по приказу Екатерины II в Ливорно Алексеем Орловым и привезена в Петербург. Официально считается умершей в Петропавловской крепости, но есть и другая версия, согласно которой княжна жила дальше под именем монахини Досифеи.] одна, ну да судьба ее незавидна. Ибо брак ваш святая церковь нипочем не признает. – Леший гладил уже полностью вылезшего из узла кота, нежно почесывая того за ухом. – Она же, ваша кровиночка, возжелает у богом данной Екатерины Лексеевны престол отнять, за что и поплатится.
      – Казнит?! – испугался Разумовский.
      – Не посмеет. Хотя народу будет объявлено, будто такая-то и такая преставилась своей смертью от простуды в крепости. Что же до твоей дочери, то не беспокойся, Ваше Сиятельство.
      – Я не граф! – отпрянул Разумовский.
      – Через пару месяцев станешь. – Леший отмахнулся с таким видом, будто бы указ о произведении Разумовского в графское достоинство уже лежал перед ними подписанный, – дочь твоя после выходу из крепости проживет еще двадцать пять лет в московском Ивановском монастыре под именем Досифея.
      – До-си-фея… – произнес по слогам Разумовский, покатал имя на языке и остался доволен его вкусом. – А как ее будут звать на самом деле?
      – Много имен и много дорог, – старик вдруг сник, точно внезапно потерял всякий интерес к разговору. – Устал я, барин. Измотался совсем. Может, в другой раз как-нибудь?..








      Глава 21. Антон Синявский

      ЯВИВШИСЬ НА СЛУЖБУ засветло, Шешковский застал Ушакова в пыточной. Вольготно развалившийся в покойном старом кресле, Андрей Иванович с таким видом попивал чай с медом, словно не уходил из крепости вовсе, наблюдая, как уставшие после первичной обработки Синявского экзекуторы, ввиду срочности дела, должно быть, ночью работали, обольют его колодезной водицей и заново подвесят за связанные за спиной руки. Вопреки правилу лишь лиц дворянского сословия во время допроса с пристрастием не оголять, дабы не было ущемления гордости, на разночинце Синявском была рубаха, в которой его привезли. Правда, после того, как Антон вкусил батогов, из белой она частично превратилась в красную. Ну да кто же виноват, что, отлично зная, что его ждет, бывший следственных дел мастер вдруг позволит палачу себя уговаривать? Вроде бы опытный человек, бывалый, знал, что милостивца Ушакова на кривой козе не объедешь, мог бы без лишних мучений ответить на заданные вопросы. Так что сам виноват, знал, на что шел.
      Степан пристроился на табурете подле кресла начальника, не ведая, для чего его пригласили. Собственно, изначально надежду питал, что добрейший Андрей Иванович кликнул его по старой памяти протокол вести, все ведь в канцелярии знают, как шустро он за арестантом записывает и, главное, как верно, комар носу не подточит. Но за отдельными конторками уже трудились два писаря. Неужели экзекуторам помогать?! Антоху пытать?! Шешковский украдкой покосился на Ушакова, м-да… с него станется. Не человек – вурдалак презлющий. В Преображенском приказе вот уж сколько лет легенда ходит, отчего у Шувалова щека дергается. Пришел-то он на службу нормальным, а вот теперь смотреть тошно. Все через него, через Ушакова, заметил, что новый ученик во время экзекуций отворачивается, и заставил смотреть и каждое движение тщательно протоколировать, а потом и самого поставил людям пальцы ломать. Клин клином, так сказать. Вот с того дня Шувалов и задергал лицом. Думали, недельку-другую понедужит, да и поправится, – какое там.
      – Очухался, любезный?! – Ушаков отхлебнул чая, насмешливо глядя на подследственного. – Говорить будем или… у меня ведь, друг любезный, если что, время есть, и я вполне могу провести его с тобой, занимаясь любимым делом. – Он подмигнул Степану, так что того холодом пробило, а на лбу выступили крупные капли пота.
      – А что говорить-то? Я уже сообщил, что ни в чем не виноват. Я расследовал дело об исчезновении фрейлины, обо всем докладывался. Ваше Сиятельство, Андрей Иванович, вы же меня сколько лет уже знаете. Что же до Софьи Шакловитой, так это же когда было? Лет-лет и памяти нет.
      – А вот тебе сейчас Кузьма памяти-то прибавит! Говори, сучий потрох, где твоя полюбовница Шакловитая? Куда дели золотой пояс Айдархан? Думаешь, я не знаю, что ты сообщил Софье Егоровне, как Шкурин с Чоглоковой нашли жемчуга, что она пришила на бурятское платье? На момент обнаружения она ведь уже была в столице? Я правильно понял? А когда вы сообразили, что жемчуга вам не достать, решили заполучить драгоценный пояс Айдархан. Говори, мерзавец! Чоглокова сама послала к тебе Айдархан, а ты вместо того, чтобы запереть девочку, как тебе было велено, похитил ее и убил! Рассказывай все как есть.
      В пыточной повисла пауза. Ушаков буравил гневным взором готового сломаться Синявского, пока тот не склонил голову.
      – Ты, Антоха, думаешь, что совершаешь благородный поступок, любимую выгораживаешь, в рыцарей играешь. Первый раз, ты сюда пришел, тебе лет тринадцать было, не больше. Одну кашу хлебаем, одно дело делаем? Как сам считаешь, сколько ударов кнутом выдержишь? А ведь Кузьма может усердие явить, тебе все пальцы по одному переломает, за ребро да на крюк повесит. Долго ли продержишься? Айдархан была любимой комнатной девушкой Разумовского, государыня ее с малолетства растила. Да неужели ради наших кормильцев мы с тебя побрезгуем с живого кожу содрать? – Он вздохнул. – Ты думаешь, если вытерпишь пытку, мне придется тебя отпустить? Смертная казнь отменена, и ты все равно останешься жить. Я понимаю, ты делаешь это ради Софьи Егоровны, потому как считаешь, что она тебя любит и никогда не бросит. – Ушаков поднялся и, подойдя к готовому заплакать Синявскому, положил ему руку на голову. – Ну да только это ведь все горячечный бред, вся эта любовь. И Шакловитая предаст тебя, бросит увечного и больного, а ты один без нее будешь на сибирских просторах горе мыкать.
      – Может, еще не предаст, – Антон тряхнул головой, оттолкнув начальника.
      – Может, не может. Гадаешь, как на кофейной гуще. Наслушался в людской сказок, начитался амурных романов и теперь полагаешь, будто суть жизни постиг? А жизнь-то – она не такая, как тебе мнится. Жизнь, она… – Ушаков задумался, нависая над Синявским. – Как считаешь, зачем на свете женщины живут? Для любви и приятности? Они, друг мой, род наш продолжают человеческий. Затем родители и подыскивают своим глупым чадам женок посговорчивее, чтобы не роптали, если что не так, и приданое в мужнин дом приносили. Я, думаешь, по большой любви женился? А ты на личико моей благоверной давно глядел? Видел, какие там усищи под носом обретаются? То-то. Петр Лексеич людишек перемешал, столбовых бояр с купеческим сословием перекрутил, разночинцам да простолюдинам пути дороги открыл. Учись, служи, терпи – а по стараниям будет тебе награда. Много людей на моих глазах с самого дна поднимались. Светлейший Александр Меншиков на Москве пирогами торговал, шнырял, точно крысенок, туда-сюда, любой мог сапогом раздавить, а по велению государя соколом золотым воспарил. Я хоть и из дворян, но тоже голь перекатная, на четверых
братьев – один крепостной. Что делать? Пошел я служить простым солдатом в Преображенский полк. Соседи крестьян вместо себя посылали, гусями, свиньями откупались. А нам – сиротам горемычным – иной дороги не было. И тоже ведь не знаешь, куда дорога сия выведет. Кто-то служил исправно, выходя в отставку аж в шестьдесят лет, когда поздно – что-либо начинать. Кто-то дослуживался до офицерского чину, получал деревеньку, с которой затем и жил на старости.
      Я лямку тянул, делал что велено и сверх того стремился. Участвовал в подавлении восстания атамана Кондратия Булавина[82 - Кондратий Афанасьевич Булавин (ок. 1660, станица Трехизбянская, Русское царство – 7 (18) июня 1708, станица Старочеркасская, там же) – войсковой атаман донских казаков, предводитель народного восстания.] на Дону, потом бросили против шведов и поляков. Только разобрались в этом деле, собрали пару взводов и погнали невесть куда. – Ушаков вернулся в свое кресло, положил ногу на ногу. – Знаешь, куда послали добрых молодцев? Не-а, не отдыхать. Эпидемия чумы обнаружилась, понадобились людишки, которые бы жгли дома и скарб зараженных, оцепляли целые районы, отделяли больных от здоровых. Вокруг меня такие же простые солдаты мерли точно мухи. А я выжил! Явился в свою часть и тут же был откомандирован в Курляндию, заготавливать корабельный лес. Узнал, что такое деревья валить, а заодно с местным людом, и особенно с господами, недовольными, что мы трудимся на их земле, разговоры разговаривать. Вот тут меня по-настоящему отличили и послали улаживать пограничные конфликты в Литве. Далее
инспектировал хохляцкие войска гетмана Скоропадского[83 - Иван Ильич Скоропадский (1646 – 3 (14) июля 1722) – гетман объединенного войска Запорожского в 1708–1722 гг., преемник гетмана Мазепы. Возглавлял во время Полтавской битвы верные Петру I отряды казаков.], охранял обоз с провиантом и армейским имуществом. После этого дела я уже был замечен Петром Лексеичем, прежде-то только видел царя, но близко не подходил. Теперь же скакнул в – капитаны-поручики и сделался его адъютантом. Произошло сие славное событие, когда мне, ребятушки, стукнуло уже без малого тридцать семь годков. Понимаю, что много, друзья-то мои лет в двадцать пять воинскую карьеру делали. Когда же исполнилось мне сорок два, пожаловали мне майора гвардии и назначили начальником Канцелярии рекрутного счета. М-да, стал я тогда большим начальником, в любую губернию мог нагрянуть с внезапной проверкой. Кто тут отвечает за поставки рекрутов? Кто души от переписи прячет, кто мздоимством занимается, кто из казны государевой ворует? Интересно было, хотя несколько раз и смертью извести пытались. М-да, так о чем это я, вот ведь, старым стал,
забываться начал. Для того, чтобы меня, дурака, поднять и в люди вывести, приискал для меня Петр Лексеевич богатую вдову с малым чадом. В ту пору находился я в должности простого фискала, и кабы не царь, ни за что бы за меня не пошла Елена Леонтьевна, а если бы вдруг так случилось, что я бы ей почему-то глянулся, вся ее семья, все Кокошкины и вся мужнина родня Апраксины против меня бы поднялись. На одну руку положили, другой прихлопнули. Ну, или отбили бы все, что мужчине необходимо для женитьбы. Так что сам видишь, как судьба сложилась – из грязи в князи. За женой я приданое богатейшее взял, дома, деревни, сразу себя человеком почувствовал. Так что, говорю тебе, – дурак, признавайся, пока не поздно. Бабы, они не для того созданы, чтобы за них под топор идти. Я, кстати, вполне понимаю твое желание жемчуга уворованные присвоить, девять лет никто не хватился, авось и дальше не хватятся. А кому хвататься, когда дело закрыто? Она ведь, Шакловитая, тебе половину обещала? Что молчишь, дубина? А раз женишься, то все твое. Это как раз понять можно. Тем более, что – риску никакого, преступлением тоже хоть и
пованивает, но ведь не разит как от навозной кучи. Вполне сжиться можно. Но вот когда вы начали душегубством заниматься… М-да… Нешто сам не понимаешь, опытный дознатчик, что провела тебя, дурошлепа, твоя Софья Егоровна. Что теперь ты один за все, что вы с ней натворили, отдуваться станешь, а она небось с новым полюбовником да поясом Айдархан мимо наших людей пройдет и сухой из воды выберется. Говори, Антон, не серди меня, а я подумаю, что еще можно для тебя сделать, хотя… комнатная девушка Разумовского, за такое…
      – Это все она, Софья, чтоб ей пусто было. Прикажите развязать меня, Андрей Иванович, рук уже не чувствую, все скажу.
      По сигналу Ушакова экзекутор Кузьма ловко отвязал Синявского, и вместе с Шешковским они усадили его на стул с ровной спинкой.
      – Плечи болят, – пожаловался Антон, – думал, жилы лопнут.
      Повинуясь порыву сострадания, Шешковский принялся растирать плечи приятеля. Сам видел, как после полноценного допроса на дыбе люди с неделю руками не владели, но сейчас другое дело. Судя по количеству полос на рубахе, Синявского недолго пороли, потом дали вылежаться на полу и снова подвесили, а впрочем, у тех горемык руки висели вдоль туловища, точно плети, а Антоха сразу же прижал их к груди, вот и теперь кисти разминает. Не больно-то ловко получается, но уже видно, на горшок сам будет ходить, не придется добрых людей просить веревку на портках развязывать, впрочем, это если он теперь все ироду Ушакову выложит, а не станет запираться, навлекая на свою многострадальную спину новых неприятностей.
      – Ну, отдохнул малехо? А теперь излагай. Но смотри, Антон, то, что ты под моим началом служил, не смягчает твоей вины, а наоборот, утяжеляет соделанное. Так что если ты сызнова начнешь ломаться, как красна девица, пеняй на себя, ибо о твоих преступлениях я уже все знаю и теперь только желаю услышать все из твоих собственных уст. Вдруг какая новая подробность, полезная делу, мелькнет.
      – Да понял я уже, – Синявский попытался отмахнуться от начальника, но правая рука отказалась повиноваться. – С Софьей Шакловитой я познакомился лет пятнадцать назад. Любились, конечно. Потом Софья заявила, будто бы брюхата, а я, молодо-зелено, не поверил. Шакловитая – видная барышня, тем более при дворе служит, говорили, будто бы она с Лестоком того… ну… Да где это видано, чтобы лейб-медик цесаревны простую вышивальщицу пользовал?! Стало быть, прав я был, было у них что-то. А раз так, отчего же я чужой грех прикрывать должен? Она даже с ним советовалась, как бы плод вытравить, но поздно уже было, тот отговорил, обещал помочь с родами, услал ее по каким-то своим делам, а когда родила, обратно вернул. Дочка ее тут же в столице при ней находилась, я ее видел. После того, как я отказался жениться, мы года два не встречались. Даже забывать стал, а потом снова друг друга увидали, и пошло-поехало. Вот тогда я и предложил ей руку и сердце, и дочь бы признал, какая разница, моя она или медикуса этого французского. Но тут ее как раз замуж и выдали.
      – Замуж – это позже, – Ушаков протянул Шешковскому свою чашку с уже остывшим чаем, и тот поднес ее к губам Синявского.
      – Ну да. На беду мою, в ту пору во дворце произошла покража, а Софья заболела…
      – Если бы знал, что у тебя там зазноба, точно бы не поручил с кражей разбираться. – Ушаков склонился в сторону допрашиваемого.
      – Работая по этому делу, я то и дело бегал в дом, где Софью мою держали, и понял простую вещь. Моя любезная только вначале была больной, ну или казалась таковой. Тогда как на самом деле ничего определенного у нее не болело, и она очень быстро оклемалась. Я ж как жених к ней сразу же допущен был, гостинцы почитай каждый день носил и ей, и доченьке, все видел, слышал. Тогда я подумал, отчего ее взаперти держат? Да так, что даже вам, Андрей Иванович, вход заказан. Вы ведь только, когда я там был раза три, пытались проникнуть, а вам говорили, мол, зараза.
      – Так ты там был? Каналья!
      – Был, – вздохнул Синявский, неловко прижимая левой рукой кружку с напитком.
      – Вот обормот! – Ушаков горько усмехнулся. – Да если бы ты тогда хоть словом…
      – Каюсь, но я же как лучше хотел. Как бы я мог вам признаться, когда мы не венчаны, не помолвлены? Да еще и девка незнамо чья, от горшка два вершка. Вы бы меня тут же приказали выпороть, и Софье досталось на орехи. А потом она хотела вернуться, но ее обратно не приняли. Лесток ее лично осматривал и никакой болезни не нашел, но Софью все равно уже ко двору не допустили.
      – Лесток участвовал в краже?
      – Не могу знать. Но уже то, что заявился лично, а не прислал кого… впрочем, тогда я думал, что он ее давний любовник и теперь грехи замаливает.
      – А теперь, стало быть, ты так не считаешь? – встрял в разговор Шешковский.
      – Теперь она мне дочь нашу с ней показала. Совсем барышня. Грех на мне страшный, Андрей Иванович, я ведь на эту пигалицу смотрел, когда она еще под стол пешком ходила, и ничего не почувствовал. А вот теперь стоит кобылица – крупная, широкая, грудастая, а личико… один в один матушка моя, вот только волосы у нее не светлые, а темные, как у Софьюшки. Получается, что я от родного ребенка отказался, что при живом отце воспитывалась моя Феклуша точно сиротинушка горемычная. Новый муж Шакловитой ребенка признать отказался, тетушка, в доме которой девочку оставили, померла. Так что скиталась моя кровинушка, страшно подумать…
      – Ладно, оставим пока твои раскаяния, – отмахнулся Андрей Иванович, – скажи лучше, к кому еще писала Шакловитая?
      – К Лопухиной, к Чоглоковой, не знаю еще к кому. Она должна была встретиться с кем-то и сообщить, где спрятаны жемчужины, за что тот должен был передать ей вознаграждение. Мы бы на него дом купили, да еще Елизавета Петровна обещала приданое. В общем…
      – Она просила тебя передавать письма во дворец? Называла еще какие-нибудь имена?
      – Только те, что я уже сообщил. – Синявский потупился. – Мы договорились, что если ей так ничего и не заплатят, я сам жемчуг заберу, и тогда мы с ней вместе убежим. Но когда я пришел в условленный день, ее и след простыл. Тетка, у которой Софья жила, сказала, что она теперь замужняя женщина.
      – И ты не искал? – удивился Ушаков.
      – Искал, но не получилось ничего. Решил, что провела меня Софья Егоровна, как щенка, поигравши, бросила. А может, мстила за то, что я от ребенка тогда отказался. А что ей, нешто при дворе не сыскала бы себе – красавца? Я ведь как тогда думал, вместе с полюбовником Софья дело обделала, а потом забрали жемчуг и вместе удрали. Я-то все время на Лестока думал, остальных в расчет не брал. А когда она сбежала, меня кинув, а дело закрыли, я уже дознаваться и не пытался. Уж больно гладко все вышло, начнешь копать, на такие неприятности можно нарваться…
      – А мне почему не признался? По горячим-то следам авось разыскал бы твою Шакловитую.
      – Так меня бы первого и привлекли, – осклабился Синявский. – В то время как раз дело перешло под гриф «секретно», и я решил, что все забудется как-нибудь. Софья, что Софья? Софья уехала и жемчуга увезла, следом помчусь, так либо от ее муженька огребу, либо сам Тайную канцелярию на ее след наведу. А споймают мою разлюбезную, тут и меня цап за шкварник!
      – А недавно Софья с дочерью объявилась снова?
      – Так и было, – Антон отхлебнул окончательно остывший чай, чашку теперь он держал вполне даже уверенно, так что Степан ему больше не был нужен. – Сказала, что раз за девять лет никто не догадался, где она спрятала жемчуг, скорее всего, он там лежит. Надо было только как-то при дворе оказаться, выяснить, где те самые карнавальные платья хранятся? Все еще в Смольном или в Летний перевезли? Да только ни я, ни она там уже не могли появиться, а к знакомым она не отваживалась обратиться. Софья даже подумала, что если бы при дворе снова какая покража приключилась, может быть, вы опять меня пригласили это дело расследовать.
      – Тогда-то ты и познакомился с Дусей Самохиной и уговорил ее бежать с тобой.
      – Софья сказала, что если какая-нибудь придворная дура пропадет, Тайная канцелярия сразу дело заведет, так – что, даже если меня и не назначат следователем, я под каким-нибудь предлогом смогу проникнуть в Смольный дворец и забрать жемчуг. Чем хотите клянусь, я и не думал убивать Дусеньку. К чему мне такие страсти? Когда же выяснилось, что она в тягости, я даже решил, а чем черт не шутит, обвенчаюсь с дурехой, и дело с концом. Родственникам ее придется смириться, а я вот уже и женатый человек, и детки вот-вот… Софье, понятное дело, ничего такого говорить не стал, она бы мне второй измены не простила, тем более я ей раньше пообещал, что женюсь и признаю Феклу. Надо было только Самохину как-то увезти.
      Я похитил из дворца Дусеньку, как она того и хотела, посреди праздника примчался на лихом коне и… свез на постоялый двор. А потом вдруг вы сообщили, что наш жемчуг нашли.
      – Ваш?! – поднял брови Ушаков.
      – В смысле…
      – Понятно. Про пояс Айдархан Самохина проболталась?
      – Про то вся дворня шушукалась. Я же, после того как жемчуг обнаружили, твердо решил жениться на Самохиной. Потому как Софью уже давно не любил, переболело внутри. А Фекла – что Фекла, выросла она – одиннадцать лет, поздно воспитывать, скоро замуж отдавать. Тогда Софья и приказала мне бурятку в ловушку заманить. Только я не знал, что она убийство замышляет, она говорила, будто знает, как замок на золотом поясе открыть. – Он обтер лицо влажным рукавом. – Вы мне верите?
      – Да как же тебе верить, когда через слово ложь?! – не выдержал до этого кротко внимавший речам подчиненного Ушаков. – Айдархан ушла из дворца, потому что Самохина сбежала в чем была, попросив подругу позже – привезти ей пожитки. Степа видел, как она ее платья перешивала. Следовательно, они договорились заранее. Айдархан только могла не знать, где ты держишь ее подружку, зато с тобой она была знакома, быть может, даже провожала влюбленную дурочку, когда ты на лихом коне… Поэтому она и не удивилась, когда ты появился при дворе и разъяснил, где можно сыскать ее подружку. Полагаю, не доверяя ее сообразительности, ты даже предложил проводить Айдархан. А чтобы девчонка вдруг не ушла без тебя, ты договорился с Марией Семеновной, что та пришлет ее к тебе в зимний сад.
      – Ага, я-то решил, что Айдархан манкировала допросом, но бурятка всегда была послушной девочкой, она нашла тебя, и ты тут же спрятал ее там, где велела Чоглокова, с тем чтобы, когда закончишь свои дела, спокойно забрать ее с собой, – выпалил Степан. – Я-то еще, дурак, думал, что если Айдархан рассчитывала быстренько добежать до подружки, стало быть, Самохина находится где-то неподалеку, а ты мог увезти ее куда угодно.
      – Единственное, чем ты можешь теперь помочь себе, Антон, – это рассказать нам, где Шакловитая.
      – Откуда мне знать?! – вылупился Синявский.
      – Как же вы встречались? – в свою очередь удивился Ушаков.
      – Так все она: явится, точно привидение, и ни «здрасьте», ни «прощай», пошла карусель ярмарочная – сбегай туда, разузнай это, я и Айдархан к ней отвел, чтобы только отвязалась. Она ведь как дело повернула, мол, Дуся вызовет Айдархан запиской, та явится. Софья напоит их обеих кофе с сайками, ну и со снотворным безобидным. Пока бурятка будет спать, Софья снимет с нее пояс, она мне и отмычку особую показывала, и позже замок тот мудреный действительно отомкнула. Подумаешь, – большое дело – замок отомкнуть. Ну а потом я должен был забрать Дусю, а она пояс. Потому как к тому времени я ей уже признался, что намерен жениться, раз дело таким образом повернулось, что ребенок…
      – И Шакловитая обещала отпустить тебя? – прищурился Ушаков. – А как Айдархан на тебя бы показала? Не сходятся твои показания. По всему выходит, что не знаю, как Самохину, а Айдархан по-любому пришлось бы умертвить.
      – Дозвольте лично доложу, – опасливо оглядываясь на притихших Кузьму и Степана, хрипло попросил Антон.
      – Я никуда не пойду, – Кузьма сделал шаг к арестованному, для верности вооружившись увесистыми клещами.
      – Я тоже, – спохватился Степан, обнажая шпагу.
      – Айдархан не стала бы жаловаться на кражу, – Синявский облизал пересохшие губы, – потому как тогда бы ей пришлось говорить и о потере девичьей чести. А в таком нетоварном виде она была своему суженому не нужна.
      – Ах ты, мерзавец! – не выдержал Ушаков.
      – Получись все, как Софья Егоровна придумала, все бы довольными остались. Я бы обвенчался с Дусенькой, государыня бы подарила Айдархан, думая, что у той на поясе слиток золота. Ну не обнаружил бы любитель восточных красавиц золотого подарка, так, может, он о столь щедром даре и не знал. Ему, вишь ты, сама девица была желанна, японская принцесса, как назвал ее Петр Федорович. Все были бы счастливы.
      – Для кого предназначалась Айдархан? – немного успокоился Ушаков.
      – Про то я не осмелюсь говорить вслух, вот хоть режьте. Давайте напишу, – он протянул к Андрею Ивановичу трясущиеся руки, – вот еще передохну малость и сам напишу.
      – Ладно, на ухо скажешь, – Ушаков сплюнул под ноги, показывая жестами, чтобы Степан и Кузьма расступились.
      На нетвердых ногах, раскачиваясь и трясясь всем телом, точно старец, Антон подошел вплотную к Андрею Ивановичу, обернувшись в сторону Степана, неодобрительно помотал головой и… Вдруг шпага Ушакова оказалась в руках Синявского, схватив начальника за воротник, Антон занес руку для удара и в следующее мгновение сам рухнул на каменный пол, пронзенный шпагой Шешковского.
      Все произошло так быстро, что Ушаков едва сумел заслониться от острия собственной шпаги, пролетевшей в сантиметре от его носа.
      – Кому предназначалась Айдархан? – упав на колени перед умирающим Синявским, проорал Андрей Иванович.
      – Строганову, – еле слышно пролепетал умирающий.
      – Где Шакловитая? Где эта гадина?
      – Она у… – Синявский с усилием приподнял голову и, показав рукой в сторону Степана, пролепетал: «Он знает», – отдал богу душу.








      Глава 22. Ночная прогулка

      СТЕПАН ШЕШКОВСКИЙ ШЕЛ и шел по городу, обходя поочередно все попадающиеся по дороге трактиры. Куда шел? Об этом он то ли позабыл, то ли не знал вовсе. После трех или четырех кабаков, рядом, за каким-то ему одному понятным бесом, пристроился покойный Антоха. Поначалу Степан пытался не обращать на другана внимания, но когда его болтовня становилась непереносимой, летел со всех ног до ближайшего питейного заведения, в шум, в суету, подальше от докучливого призрака. Пить не хотелось, Шешковский проглатывал очередную рюмку, опрокидывал стопарь, разглядывал дно кружки, заедая рыбкой или крошечным коржиком, который услужливые половые ставили на стол в качестве бесплатной закуси. Он не чувствовал вкуса напитков, старался не обращать внимания на других посетителей. Один раз рядом с ним устроились двое, изрядно навеселе, драгун, заказав несколько бутылок пива, они спорили между собой, кто из них теперь выглядит как наследник престола. Прислушавшись, Степан выяснил, что все сходство с Петром Федоровичем составляла известная всем манера цесаревича вначале выпивать несколько бутылок пива, а затем искать отхожее
место, коего на плацу отродясь не водилось, потом он снова пил и снова писал. М-да, пиво, конечно, не тот продукт, что с радостью держится в человеческом организме, но тут тянуло на явное оскорбление Его Императорского Высочества. При других обстоятельствах Шешковскому было бы достаточно свистнуть в свисток или потребовать, чтобы хозяин вызвал подкрепление, дабы он мог без риска для жизни арестовать преступников, но сейчас ему было не до них. Недовольный слишком долгой остановкой в кабаке, нетерпеливый покойник Антон тянул его за рукав, требуя выбраться на свежий воздух, но едва Степан подчинялся настойчивости друга, как тот снова начинал наседать на его уши, меля всякий вздор. Покойническая болтовня сливалась в какую-то музыкальную дребедень, смысл сказанного ускользал, а сам Шешковский, не в силах терпеть и дальше, уже несся к следующему заведению.
      Добравшись до Мойки, Степан вдруг осознал, что все время шел к Летнему дворцу государыни, неодобрительно покосившись на Синявского, в таком опасном месте вполне могло оказаться неприкаянное тело Дуси Самохиной, на плечах которой красовалась голова Айдархан, или, впрочем, от баб бы он как-нибудь отбился. Баба – она ведь будь хоть трижды покойница, а все же с ней полегче, чем с мужиком, в смысле, случись ему теперь драться, одного меткого удара в скулу было бы достаточно для того, чтобы голова Айдархан слетела в снег, а тело без головы уже не боец. Наверное, Антона тоже можно было бы нейтрализовать каким-нибудь хитрым приемом, но Степан просто не мог поднять руку на друга. Во всяком случае, на того, кого он уже один раз убил.
      Впрочем, не исключено, что, получись ему встретиться с жертвами убийц, они как раз и рассказали бы своему следователю и защитнику, где коварная Шакловитая спрятала голову Дуси и тело Айдархан. Последняя мысль выглядела вполне себе здраво, в конце концов, кто более, нежели покойник, заинтересован в приличном погребении по православному обряду? А стало быть, они просто обязаны навести Шешковского на след лиходеев. Успокоив себя таким образом, Степан повернул в сторону высокой ограды с орлом и тут неожиданно столкнулся с прогуливающейся в компании одной-единственной собачонки Фредерикой.
      Недавно перенесшая тяжелую болезнь девушка исхудала настолько, что казалась почти прозрачной, но привыкший видеть даму своего сердца во сне окруженной лунным сиянием, Степан не заметил ничего, что могло бы испортить впечатление от этого нежданного свидания. Потому что в этой столь похожей на сон реальности Фредерика была прекрасна как никогда. Ее дивные черные ресницы казались нереально длинными, на бледном, сильно осунувшемся лице двумя звездами выделялись прекрасные глаза с колдовской поволокой, мягкий широкий капор фиолетового цвета подчеркивал утонченность слегка вытянутого личика. Фредерика шла в сторону Летнего сада, и Шешковский шел за ней, нервно озираясь, отстал ли Антон, не пристроился ли подслушивать? В какой-то момент девушка резко обернулась.
      – Почему вы идти за мной?
      – Потому что я люблю вас, – выдавил из себя Степан, опускаясь на колено перед женщиной своей мечты. К сожалению, ему не удалось изящно склониться перед принцессой, как это происходило во сне, и, не удержав равновесия, он рухнул в подтаявший весенний снег. – Простите меня, Ваше Высочество, мою неловкость. Возьмите мою жизнь, мою душу, если она вам нужна, я весь ваш. – Он сделал еще одну неуклюжую попытку принять рыцарскую позу и снова потерпел фиаско, но на этот раз сердобольная Фредерика помешала своему паладину рухнуть к ее ногам. Весело смеясь, она помогла Шешковскому подняться и даже стряхнула с его одежды снег.
      – Снег холодный, вы можете заболеть. Идите домой и выпейте горячего чая с медом, – настоятельно потребовала она.
      При упоминании чая с медом Степан вспомнил, что убил своего единственного друга, и заплакал.
      – Ну чем вас развеселить? Не плачьте. Как вас зовут? – Фредерика отпустила собачку с поводка и, вынув свой платок, обтерла лицо молодого человека.
      – Степан Иванович Шешковский, – умилившись, взвыл он.
      – Ну и чего рыдать? Лучше задумайтэ двузначное число от десяти до девяноста девяты, – попросила она.
      – Ага, – выдавил из себя Шешковский. – А вы тогда изберете меня своим верным рыцарем?
      – Задумалы? – настаивала на своем принцесса.
      – Ага.
      – Не забудьте. – Фредерика погрозила ему пальцем в сиреневой перчатке, отороченной мехом. – Теперь удвойте это число.
      – Ага, – смотря во все глаза на девушку, кивнул Степан.
      – Прибавьте к нему двенадцать.
      Изначально он задумал «11», при удвоении цифра превратилась в «22», теперь, загибая за спиной пальцы и стараясь не забыть, что он вообще должен делать, он получил «34».
      – Раздылите полученную сумму на два, – продолжала командовать Фредерика.
      С величайшим трудом Степан заставил работать пьяные мозги, получил «17».
      – Вычислите из нее исходное число.
      Каким-то чудом Шешковский припомнил, что это барабанные палочки – «одиннадцать».
      – У вас получилось шесть! – выпалила довольная собой Фредерика.
      Степан посчитал и так, и эдак, принцесса была права – в результате получилась шестерка. Видя его замешательство, девчонка запрыгала на месте, хлопая в ладоши.
      – Ух ты! – только и мог сказать Степан.
      – А вы хорошо считаете, – Фредерика отыскала глазами собачку, и они пошли по недавно метеной дорожке. – Я задавала эту загадку придворным, мало кто сумел подсчитать с первого раза. Этому трюку научил меня мой отец. Я много всего такого умею, вот, например…
      – Фредерика, а вы могли бы полюбить незнатного человека?
      – Я есть лубить мой жених Петр Федоровича, – заученно отчеканила она.
      – Я всегда буду любить только вас. Вас одну! – чуть ли не закричал Степан, удерживая Фредерику за руку. – Я простой следователь, запомните меня, Ваше Высочество.
      – Но нас могут видеть. Вы желать губить меня? – Принцесса попыталась оттолкнуть навязчивого кавалера, и оба они упали в снег. – Что вы себе позволять?! – задохнулась злобой Фредерика, ее лицо заливал предательский румянец.
      – Станьте моей женой, умоляю. Этот пивной цесаревич погубит вас. Он не любит вас и никогда не полюбит. А я буду жить ради вас, я умру ради вас. Блаженство…
      Фредерика освободилась от объятий молодого человека и, подхватив отчаянно лающую собачонку, побежала ко дворцу.
      – Подождите, молю вас. Стражники доложат, что ваше платье в снегу! – выкрикнул Шешковский, и Фредерика действительно остановилась, принявшись очищать свой наряд.
      – Вы мэрзки мне. Не приближайтесь! – чуть не плакала она. – Вас специально подослали, чтобы унизить меня, чтобы дать повод распустить грязный слухи, я невеста цесаревича, как вы посмели дотронуться до меня?
      – Я люблю вас, Фредерика, – Шешковский вмиг утратил весь пьяный апломб, теперь ему хотелось одного: провалиться сквозь землю. – Когда-нибудь я и такие, как я, помогут вам взойти на трон, а я всегда буду подпирать его своим плечом. – Он поднял глаза на Фредерику: удивительно, но принцесса внимательно слушала его. – Да, подпирать, потому что Тайная канцелярия на то и тайная, чтобы тихо делать свое дело и поддерживать престол. Вы не смотрите, что я такой… такой… Андрей Иванович Ушаков ценит меня, Ваше Высочество. Мы еще встретимся с вами. Я бы хотел предложить вам бежать со мной, но я не настолько пьян, чтобы не понять, что вы никуда не побежите. Просто знайте, что я всегда буду рядом, всегда, всю мою жизнь. Располагайте мной, назовите своих врагов, и я прикончу их одного за другим. Потому что я люблю вас и всегда буду любить!
      – Посмотрыте, снэга больше нет? – Фредерика повернулась к Шешковскому спиной, и, так как тот не ответил, не оборачиваясь больше, покинула его.
      Шешковский схватился за голову, треуголка полетела на землю. Вдруг сделалось нечем дышать, над его головой по серому ватному небу плыли почти что черные тучи, и ни малейшего светлого проблеска, как вся его жизнь, которую он пообещал прожить ради прекрасной принцессы, всю жизнь, роясь в грязи и навозе, клещами вытаскивая из подозреваемых желанную правду. Лишь бы ее, Фредерику, или, наверное, теперь уместнее привыкать говорить – Екатерину, не коснулись неприятности.
      – Я стану твоей тенью, я буду ходить по твоим следам и убью любого, кто только сунется к твоей милости с ножом ли, с ядом, с бранным словом…
      Шешковский шел, громко разговаривая сам с собой и размахивая руками. Степан понятия не имел, сколько часов, дней, недель или лет длился этот бесконечный, бессмысленный путь, зима в России не так быстро сдает свои позиции, ветер бросал в лицо пригоршни мокрого снега, так что оставшийся без головного убора Шешковский вскоре замерз и промок. Над головой болтались старомодные тяжелые фонари, наверное, прибавь Степан шага, он еще мог бы догнать незнакомого фонарщика и полюбоваться на его работу, как делал это в детстве, но теперь ему хотелось совсем иного: забраться куда-нибудь в тепло. Вскоре он действительно набрел на кабак, из которого с пьяными воплями выкатилась шумная компания – офицеры праздновали что-то с продажными девицами. Шешковский пропустил их и, войдя в кабак, плюхнулся на свободное место.
      – А вот и Степан Иванович! – обрадовался ему бородатый трактирщик. – А где ваш дружок, Синявский, что ли, теперь не опохмеляется? Я думал, вы с ним еще вчера нагрянете!
      – Антон? – Степан посмотрел на пустое место на скамье возле себя и, поняв, что призрак убиенного товарища снова покинул его, затосковал.
      Видя состояние гостя, хозяин крутился перед ним как мог, вмиг перед готовым вновь разрыдаться Шешковским появилась тарелка с запеченным мясом, нарезанные широкими кусками черный и белый хлеб и кружка доброго пива. Вульгарно одетая и накрашенная как чучело Масленицы веселая деваха подсела к Степану, предлагая свои незатейливые услуги. Следователь заказал пива для нее, девка защебетала о чем-то своем, Степан пододвинул к ней хлеб, украдкой разглядывая торчащие из неприлично большого выреза платья пухлые, точно сдобные булки, груди. Подумалось, что, быть может, это и есть его спасение. Рано или поздно наступит пора возвращаться домой, а лечь в постель с теплой живой потаскухой все же веселее, нежели в компании мертвого приятеля. Смутно знакомый офицер поставил свою кружку грога на его стол, заняв место напротив.
      – Тайная канцелярия? – поинтересовался он, раскуривая добротную ореховую трубку.
      – Пусть так, – Степан взглядом подозвал хозяина, и тот подал ему на выбор несколько глиняных трубок и кисет с едким кнапстером. Не торопясь Шешковский раскурил свою трубку, пустив в лицо непрошеного гостя голубоватое облачко.
      – А меня помнишь?
      – Вас я не помню, – честно признался Степан. – Да разве ж всех упомнишь?
      – Да уж работенка у вас, людей видите не со стороны лица, а со стороны… – Он кряхтя почесал поясницу.
      – Бывало и с лица, – Шешковскому не нравился разговор, не нравился усатый офицеришка в драгунском мундиришке, опостылела льнущая к нему шлюха. К слову, какая к черту потаскуха, когда он только что, можно сказать, обнимал принцессу?! Но об этом цыц. Даже если Антон подглядел роковое свидание, не такой он человек, чтобы языком трепать. Главное – самому по пьяному делу не сболтнуть, потому что тогда и ему, и, главное, ей несдобровать.
      – Думаешь, на вас, сволочей, управы нет?
      – Да я что, если чем и обидел, мил человек, так я ведь это, приказ выполнял, – приложил руку к груди Степан.
      – Не боишься, что злая судьба и тебя не минует? И ты Ушаковым не прикрывайся. За свои злодеяния ответить не страшишься?
      – Судьба? – Степан поднялся и, кивнув хозяину, бросил на стол несколько монет. – Судьба, говоришь? Хочешь вызвать? Вызывай! Видали мы таких храбрецов потрепаться. Хочешь удовлетворения – давай.
      – Мне с тобой кнутобоем и задницепорцем на благородных шпагах сразиться? Не смеши. – Офицер остался сидеть.
      – Я дворянин! – возмутился Степан. Впрочем, на большее его запала не хватило, и, шлепнув по заду попытавшуюся поцеловать его девку, он вышел из кабака, чуть при этом не налетев на косяк двери.
      Вопреки ожиданию, метель не закончилась, а сделалась еще гуще и злее, хотя по сравнению с последними днями мороз явно спал. Вспоминая о прекрасной принцессе и целуя воздух, в котором маячила перед ним сотканная из летящего снега и света фонарей девушка его мечты, Степан шел и шел, пока вдруг его точно кто шмякнул по головушке, оказалось, что он идет той же дорогой, какой провожал до конторы Антона. Ну да, конечно, вот у этой канавы они оба чуть было не грохнулись в сточные воды, вот бы смеху было. А вот здесь Синявский вдруг сообщил, что пойдет ночевать к своей бабе, и уверенно потащил приятеля в сторону дома Анны Васильевны.
      Степан мгновенно протрезвел, вокруг особняка Гагариных сплошные строительства, так что ногу сломишь, непроходимые строительные площадки и ни одного жилого дома. А пьяный Синявский упорно тянул его именно сюда. Получается, возлюбленная Антона жила в доме статс-дамы государыни. Кроме хворой Анны Васильевны, в доме находилась домоправительница и, возможно, какая-нибудь незаметная прислуга. Обе дамы – и Анна Васильевна, и ее доверенная служанка – по возрасту могли оказаться Софьей Шакловитой. Других женщин в доме он как будто не видел, хотя кто-то ведь должен был убирать комнаты, обстирывать господ и готовить им. Заходя в дом Анны Васильевны вместе с Апраксиным, он подивился стоящей там неестественной тишине. А ведь так не должно быть!
      Степан заставил себя успокоиться, растер снегом лицо, чтобы еще больше прийти в чувства. Еще у Анны Васильевны была племянница Полинька, но та по малолетству в расчет не шла.
      Шешковский глубоко вздохнул и направился к крыльцу. В вечернее время дом производил еще более странное впечатление, нежели днем: всего два горящих окна – одно на втором этаже, где спальня хозяйки, второе на первом – косо взирали на незваного гостя.
      Почему нет слуг, когда во всех домах их с избытком? Когда барыня болеет, в доме круглосуточно находятся медикус и сиделки, в кухне должны готовиться отвары и специальные блюда для поддержания здоровья. А если Анне Васильевне внезапно сделается хуже? А вокруг только пустые дома. Невозможно, немыслимо, ведь Анна Васильевна – придворная дама государыни, и она не в опале.
      Постучав дверным молотком, Степан прижался щекой к холодной двери, пытаясь расслышать хоть что-нибудь. Но дом был тих. Он постучался вторично, где-то глубоко в доме хлопнула дверь, послышались осторожные шаги, должно быть, разбуженная служанка была обута в шлепанцы. Вдруг подумалось, что, возможно, он не почувствовал, как наступила ночь, вот и разгадка, все спят, а он, пьяный невежа, просит впустить его в дом. Кстати, а что он скажет домоправительнице или тому, кто откроет? Не здесь ли проживает зазноба покойного Антона Синявского? Привет ей от него с поцелуем.
      Дверь приоткрылась неширокой щелью, ослепляя Степана колеблющимся пламенем свечи. В проходе, одетая в ночной халат, с заплетенными в косу волосами под чепцом, стояла домоправительница.
      – Антон велел передать, что не может сегодня, – тяжело упираясь на косяк и дыша в лицо даме перегаром, Шешковский выдал первое, что пришло ему на ум.
      – Я не понимаю? – Дама оглянулась по сторонам, зябко запахивая на груди халатик. Но дверь не закрыла. Глупо.
      – Антон Синявский, с которым я вот уже два дня пью в одном славном местечке неподалеку отсюда, был спешно вызван на службу. – Он пьяно ухмыльнулся и, навалившись на косяк, попытался дотянуться до собеседницы губами. – Я за него.
      – Антоша не придет? – Женщина, должно быть, не узнала Степана, а может быть, как раз узнала и сопоставила, что они служат в одной конторе.
      – Антон пошел вон. Я за него. – Шешковский протиснулся в дверь, распахивая ее до тех пор, пока руки пытавшейся помешать ему женщины не ослабли, и он заключил ее в свои объятия. – Черт с ним, с Синявским. На нем ведь свет клином не сошелся, а? Так, может, пока его нет? Главное, не ори, хозяйку напугаешь, а она у тебя недужная. – Он обнял домоправительницу, целуя ее в губы и шею, женщина безвольно откинула голову, Степан сорвал с ее головы чепец, гладя по волосам. – Ну, где твоя комната? Давай я сам понесу свечу.
      Он взял подсвечник и, осветив лицо своей жертвы, вдруг ясно разглядел то, что было скрыто от него прежде, – шрам над бровью в виде скобочки.
      – Софья Шакловитая. – Он отпустил женщину, и та в ужасе попятилась, натолкнувшись лопатками на стену. – Так и знал, что ничего не получится. Невезучий я человек.








      Глава 23. Несвоевременная расплата

      В ДОМЕ, КРОМЕ Софьи, как он и предполагал, находилась мало что соображающая от снадобий, которыми ее потчевали днем и ночью, Анна Васильевна. Слуг, дабы не мешались под ногами, Шакловитая то ли уволила, то ли сослала в имение. Последнее предстояло уточнить. Понимая, что помощи ждать не от кого, Степан связал Софью, после чего подогрел воды, приготовил чай и начал по глоточку отпаивать бедную Гагарину. Ничего не понимая в лекарствах, он не мог дать противоядие, но решил, что чай вряд ли сможет повредить больной. Поняв, что она в безопасности и больше ей ничего не грозит, на рассвете Анна Васильевна забылась сном, а Степан, найдя в гардеробной супруга госпожи Гагариной треуголку и позаимствовав ее, отправился в Тайную канцелярию.
      Без сомнения, будь при нем верный денщик, слуга или помощник, теперь бы Шешковский мирно сидел в доме спасенной им княгини, дожидаясь, когда тот приведет помощь. Да, прав был Ушаков, когда требовал, чтобы тот не крохоборничал, а на свои скудные нанимал человека. Впрочем, после поимки опасной душегубицы контора просто обязана оплачивать ему помощника.
      Правда, тогда придется делить с ним кров, а то и подыскивать жилье попросторнее, ну да он же сам тосковал без компании, а так хоть будет с кем словом перемолвиться. В этот ранний час мороз неприятно пощипывал нос и щеки, Степан прибавил шагу, размышляя, как было бы дивно ехать сейчас в уютной карете или вообще не выходить на улицу. А верно, заведет денщика, вот пусть тот и бегает. Хорошо хоть догадался не тащить с собой связанную Шакловитую, вот с кем бы теперь было возни…


      ЗА ЭТИМИ РАЗМЫШЛЕНИЯМИ Степан не заметил, как дорогу ему заступили несколько конных, судя по экипировке, преображенцев. Желая уступить дорогу, Степан попятился, оказавшись по самое колено в снегу.
      – О, кого я вижу! Кнутобоец из Приказа!
      Шешковский поднял глаза и увидел лицо со знакомым шрамом. Трактирный собеседник. К чему бы это?
      – Дело пытаешь аль от дела лытаешь? – поинтересовался офицер.
      – По службе, – виновато потупился Шешковский. – Вы уж не задерживайте меня, братцы. Заметит Ушаков опоздание, шкуру спустит.
      – Крутой норов у твоего начальника, – офицер подкрутил правый ус, заставив свою лошадку наступать на Шешковского.
      – Строг, но справедлив, – с готовностью поддакнул Степан, уже не ожидая от встречи ничего хорошего. – Вы бы лучше, братцы, подмогли бы мне малехо. Срочное донесение для Ушакова, а я безлошадным ходом. Может, доставите меня до места, а я уж Андрею Ивановичу о вашей помощи по всей форме доложу. А?
      – Крысы из крепости пусть тебе помогают! – Офицер вытащил шпагу и, направив ее на Степана, потребовал, чтобы тот шел, куда они прикажут.
      – Срочное донесение! Сообщите Ушакову, что поймана опасная преступница, знатная дама в беде! – верещал Степан, но его никто не слушал. Подвыпившие офицеры наклонялись к шеям своих скакунов, стараясь кольнуть следователя, дабы придать тому прыти. Шешковский выхватил шпагу, но офицер со шрамом выбил ее, чуть не сломав Степану кисть. Когда таким манером они добрались до какого-то постоялого двора, Степан был уже мокрым от пота. Спешившись, мучители дотащили Шешковского до конюшни, где, не слушая его причитаний и угроз, разложили на лавке и, стянув портки, принялись хлестать его арапниками.
      – Сдохните, суки! Ушаков вас всех на дыбе перевешает! Твари! Паскуды! Я вас всех запомнил, учтите. Ну, хватит уже, за что?! Сами знаете, я человек подневольный, что прикажут, то и делаю. А-а-а, пустите, канальи!
      Натешившись вволю, преображенцы бросили Степана на лавке, кинув несколько монет трактирщику, дабы тот позаботился о своем новом постояльце.
      Исхлестанную в кровь спину обильно оросили подсолнечным маслицем, но от этого парню было не легче, с проклятиями он попытался подняться, даже как-то натянул штаны, но на рубаху уже сил не хватило, необъезженной лошадкой земля вывернулась из-под ног, и Шешковский упал на пол конюшни, теряя сознание.
      Казалось бы, что такого особенного с ним произошло, в детстве папаша усердно порол, в школе исправно секли, как-то раз, уже служа в Приказе, набедокурив с друзьями, тоже огребли на свои многострадальные спины, да поротые-перепоротые задницы плетей от блюстителей порядка, но на этот раз…
      – Да уж, пороть надо уметь, – невесело констатировал Ушаков, обнаружив через три дня своего подчиненного в жестокой лихорадке на каком-то третьесортном постоялом дворе. Тут же был вызван служивший при канцелярии медикус Тодеуш Бревде с целым арсеналом микстур и порошков. Быстрый и улыбчивый немец с красными щеками, в сильно напудренном сером паричке сперва обработал начавшие подгнивать раны, после чего привел Степана в чувства, дав ему нюхательной соли, и, едва тот пришел в себя, не обращая внимания на требования Ушакова позволить ему немедленно допросить пострадавшего, наперво заставил Степана проглотить какое-то обезболивающее.
      Тут же в дом к Анне Васильевне были высланы солдаты во главе с самим Александром Шуваловым, но, к величайшему сожалению, злодейка успела освободиться от пут и скрыться, что же до несчастной статс-дамы – оставленная без помощи, она ослабла настолько, что доктора только и могли, что разводить руками. Не помогли ни микстуры, ни кровопускания, и через неделю после освобождения, о котором находящаяся почти все время без сознания Анна Васильевна, скорее всего, даже не догадывалась, она преставилась.
      Обыскав весь дом в поисках дополнительных улик, неожиданно для всех другой подручный Ушакова Петр Говоров обнаружил в одной из кладовок сидящую там на цепи полубезумную девочку-подростка. Судя по многочисленным ссадинам и синякам, пленница часто подвергалась побоям, отчего, должно быть, тронулась умом. Во всяком случае, страдалица не смогла назвать ни своего имени, ни имен своих уважаемых родителей, ни откуда ее привезли. Она помнила только эту кладовку, была страшно голодна и некоторое время отказывалась выходить на улицу.
      Вызванный в дом князей Гагариных Иван Бецкой сразу опознал девочку как жертву, которую злодеи перевозили в карете. Находившиеся в тот день вместе с ним офицеры на тот же вопрос ответили неоднозначно, кому-то казалось, что девочка похожа на ту, что бросила тряпичный цветок из окна кареты, но большинство толком не разглядело малышку. Да и до девчонки ли было в ту ночь, когда офицеры охраны готовились то ли встретить свою императрицу, то ли вступить в бой с неведомо откуда взявшимися врагами.
      Все ждали, что вот-вот в двери Тайной канцелярии постучатся родители потеряшки, но прошла неделя, и две, и больше, а никто так и не подал слезницы об исчезновении юной родственницы. С каторги же пришло донесение о том, что четырнадцатилетняя Анна Лопухина, незамужняя девица православного вероисповедания, неотлучно находится в деревне, куда ее изначально и определили. В общем, версия о том, что шелковая роза была знаком от Натальи Лопухиной, провалилась.
      В результате Бецкой уговорил Шувалова уступить заботу о неизвестно чей малышке ему, соглашаясь взять на себя полное обеспечение спасенной и вернуть ее родственникам сразу после обнаружения таковых.
      Еще слабый, сгорающий от стыда за произошедшее, Степан умолял Ушакова доставить его домой, дабы он мог отлежаться там, в окружении своих книг, но начальник забрал его к себе. Юноша сразу же поступил в распоряжение добрейшей Елены Леонтьевны, которая несколько дней выхаживала его, потчуя домашними средствами, развлекая беседами и даже читая вслух, дабы хворобый юноша не портил понапрасну глаза.
      Говорить о выполнении полученного задания не приходилось, не было понятно, кто из сильных мира сего организовал дерзкую кражу, Шакловитая сбежала, уехала из столицы или залегла на дно, ожидая, когда о ней позабудут. Тем не менее весьма довольная подобным положением дел Елизавета Петровна пожаловала Ушакову и всей Тайной канцелярии в его лице право не отчитываться в своей работе ни перед кем, кроме Ее Императорского Величества. За этот указ Андрей Иванович, несмотря на свой преклонный возраст, был готов броситься в ножки государыне.
      Степан Шешковский был пожалован именной шпагой, и тут же его взял в оборот немало довольный произведенным расследованием Разумовский. Посоветовавшись с Ушаковым о том, как бы лучше наградить бедного юношу, они приняли решение женить его на состоятельной женщине. Брат фаворита Кирилл Разумовский[84 - Граф (1744) Кирилл Григорьевич Разумовский, фамилия при рождении – Розум (18 (29) марта 1728, село Лемеши, Козелецкая сотня Киевского полка, Российская империя – 9 (21) января 1803, город Батурин, Российская империя) – последний гетман Войска Запорожского (1750–1764), генерал-фельдмаршал (с 1764 года), президент Российской академии наук в течение более чем полувека (1746–1798). Основатель графского и княжеского рода Разумовских.] сразу же предложил кандидатуру проживающей в монастыре под присмотром добрых монахинь сиротки Алионы Петровны, у которой от родителей осталось громадное состояние. На земли и деньги девчушки уже зарились дальние родственники, друзья и сослуживцы отца. Собственно, имение оказалось уже порядком растащено, и самому Алексею Григорьевичу пришлось высылать брата, дабы тот мудрым
словом, шелковой плеточкой, а может быть, и силой пушек выбил оттуда беззаконников.
      Были и другие кандидатуры, один пытался выдать замуж свою опостылевшую любовницу, другой тщился найти покровительство Разумовского, предлагая дальнюю родственницу, девицу-перестарка, но Андрей Иванович сказал-отрезал: «Не то время, чтобы метрессу точно шубу с царского плеча да на доброго молодца скидывать. Да и было бы чью шалаву под венцом от молвы спасать? Одно дело Петр Лексеевич и другое – какой-то там Строганов. Нет уж, коли хотите, милстари, сделать парню царский подарок, дайте ему девицу нетронутую, чтобы пред аналоем она точно Божья Мать стояла невинная. Чтобы мужа своего любила любовью первою, незамутненной. Ну, или вдовицу, но тогда уж с таким приданым, чтобы не стыдно было.
      Да и дом я ему собирался из государственной казны поставить, дом каменный в два этажа. И чтобы на первом располагалась особая комната, где бы заплечного дела мастера трудились, а на втором кабинет Степана Ивановича, чтобы тот лично с каждым подследственным глаза в глаза общаться мог. Он же сам время от времени станет спускаться на первый этаж, дабы советом, а то и личным примером улучшению работы способствовать.
      Трудно на такой должности и неженатым быть, потому как стоны и крики, а особливо вид обнаженных женских прелестей невыносим для взгляда мужнина, ибо возбуждают естество к мечтам несбыточным и временами невыносимы, коли тот холост. Вот будет у моего Шешковского ладная теплая супружница в постели, тогда можно уже в полную силу за дело браться, ну и быть уверенным, что юноша сей, общаясь с приговоренными к битию розгами, фантазий грешных проявлять не дерзнет. А то, сами понимаете, работенка дюже опасная, а человек слаб, не ровен час может и не выдержать, а тогда ужо либо засечет до смерти, либо… а это суть уже другая статья».
      Во все эти умные рассуждения братья Разумовские вникать отказались, просто решив отдать Степану Шешковскому Алиону со всем, что за ней причитается, и трава не расти. Сам Алексей Григорьевич не тот человек, чтобы пытки обсуждать, да и брат его оказался не любитель, уж сколько ни пытался Ушаков интерес в нем к этому делу вызвать.
      Теперь Степан Иванович Шешковский был официально переведен в Петербургскую канцелярию, где и трудился на благо государства, не жалея живота своего. Несмотря на то, что он ничего не рассказал Ушакову о своей последней встрече с будущей великой княгиней, тот каким-то внутренним чутьем постиг состояние своего ученика и однажды предложил ему заниматься исключительно вопросами, связанными с оскорблениями, наносимыми императорской фамилии. Таким образом, в обязанности Степана теперь входил разбор многочисленных доносов, в которых усматривался хотя бы слабый намек на хулу в сторону царской фамилии. Справедливо и быстро он карал любого, кто посягал бранным ли словом, обещанием ли расправы или чем иным оскорбить достоинство императрицы или великокняжеской четы. Чаще всего приходилось иметь дело с болтунами, которые, натрепав лишнего спьяну, на следующий день не помнили о сказанном. Тем не менее Степан хладнокровно допрашивал обвиняемого, выясняя, откуда тот в первый раз услышал хулу, кто еще при этом присутствовал и кому, собственно, он затем повторил крамолу. В результате кого-то секли, кого-то отпускали,
припугнув. Если донос не подтверждался, наказывали доносчика. В общем, шли дела.
      Так за простыми заботами пролетела весна, а летом Фредерика крестилась в православие, сделавшись Екатериной Алексеевной, имя, которое государыня самолично выбрала для невестки, когда-то было пожаловано ее отцом Петром Великим его второй жене и матери Елизаветы Петровны – Марте Скавронской. Сразу же после принятия православия новоявленная Екатерина Алексеевна венчалась со своим женихом Петром Федоровичем. Означенное событие хоть и было совершенно закономерным и давно запланированным, больно ударило по самолюбию Шешковского, который уже за неделю до предстоящего бракосочетания ходил точно в воду опущенный.
      Когда же праздничные колокола возвестили о том, что Петр Федорович и Екатерина Алексеевна вступили в законный брак, явился к Ушакову и, хмуро усевшись напротив него, попросил поскорее женить его, на ком тот считает нужным. Прежде он планировал хранить верность Фредерике, но «раз она так, то и он так». Весной он даже чуть не поссорился с Андреем Ивановичем, отказываясь от выгодного брака, теперь же умный Ушаков не стал доискиваться, отчего его протеже вдруг возжелал семейного счастья, а сразу послал записку к Кириллу Разумовскому, тот навел справки в монастыре, оказалось, что девушка готова к вступлению в брак. А раз так, чего же тянуть? Алиона была доставлена в Петербург аккурат к своему бракосочетанию, Степан не видел невесты до свадьбы, надеясь в глубине души, что та окажется хоть чем-то похожей на Фредерику. Зато он осмотрел дом, сочтя его большим и пустынным. «Ничего, обрастем имуществом, чай, и невеста не с пустыми руками пожалует».
      Его единственный слуга малоросс Богдан носился по всему дому, перетаскивая туда подаренную на новоселье добрейшей госпожой Ушаковой мебель.
      Невеста досталась Степе крохотная и робкая, на вид так совсем еще ребенок, куда такой замуж, такой в куклы играть. При одном упоминании о службе супруга она заливалась слезами и норовила убежать с глаз долой. Впрочем, относительно брака Степан иллюзий не питал. Дали жену, скажи спасибо. Не век же бобылем куковать.
      Крохотная и рыжая, с огромными голубыми глазищами, в подвенечном наряде, Алиона Петровна прошла в горницу, отведенную под спаленку, перекрестилась на иконы и, всплакнув, попыталась расстегнуть крючки на платье. Не получилось. Степана обжег голубой свет ее глаз, и тут же он отвернулся, делая вид, будто бы поперхнулся едким трубочным дымом. Прокашлявшись, он решительно подошел к невесте и, зайдя со спины, один за другим расстегнул замысловатые крючки. Конечно, новобрачную должны были приготовить к ночи служанки, но Шешковский не успел обзавестись таковыми, а Алиона не привезла их с собой.
      – Есть хочешь?
      За свадебным столом невеста не притронулась к еде, голодом себя морила или просто не желала.
      – Можно хлеба? – спросила владелица огромного состояния и вдруг охнула и упала на постель.
      Этого еще не доставало! Одним прыжком Степан оказался подле жены, чуть-чуть похлопал по щекам, растер уши, стараясь не зацепить жемчужных сережек, прыснул водой из кувшина для умывания. Когда же девушка очухалась, велел позвать медикуса Бревде, благо свадьбу гуляли в трактире напротив, и, отправив новоиспеченных супругов на брачное ложе, никто и не думал расходиться.
      – Голодный обморок? – удивился Тодеуш. – Что же ты, Степка, жену плохо кормишь? Али Ушаков тебе нынче не заплатил?
      – Это я сама, Степан Иванович неповинен, – неожиданно вступилась за мужа Алиона.
      – Сама? Что так? – поднял брови доктор. – Признавайся, девица, смертью себя решила извести? Самоубийство – страшный грех и уголовное преступление. Одно слово, и я тебя в канцелярию препровожу, – он сделал строгое лицо и тут же повернулся к Шешковскому, озорно подмигнув ему.
      – Меня и судите, я виновата, – покаянным голосом сообщила Алиона, принимая из рук краснощекого доктора чашку забеленного молоком чая и коржик.
      – Объяснитесь, госпожа Шешковская! Я ведь лицо при исполнении, – не отставал врач.
      – Мне сестры в монастыре сказывали, что в доме, куда меня везут, вместо вина кровь невинных жертв в бутылки разливают, вместо мяса животных – человеческое подается, вместо…
      – Так ела бы сладкие пироги! – непрошено встрял Богдан, и Степан отвесил слуге подзатыльник.
      – Вас ввели в заблуждение, дражайшая Алиона Петровна, – медовым голосом пропел окончательно успокоившийся медикус. – Вы стали женой государственного чиновника, особы, стоящей на страже покоя всей империи. Господин Шешковский – ваш супруг – раскрывает интриги и преступления, направленные непосредственно на Ее Императорское Величество и ее семью. Вы любите государыню?
      – Люблю! – Слезинки высохли, глазки заблестели. – Говорят, она тоже рыжая.
      – Вы ее скоро увидите, если, конечно, не бросите эти глупости и будете нормально кушать. Уверяю вас, никто из мастеров следственного дела и их подручных не питается столь экзотично, как обрисовали это вам в монастыре. Да, императрица рыжая и тоже голубоглазая, – ответил он на светящийся в глазах дурехи вопрос. – Вы же не хотите, чтобы какой-нибудь злодей покусился на жизнь Елизаветы Петровны?
      – Не-ет. – Она так замотала головой, что шпильки из прически разлетелись по всей спальне, выпустив копну медных кудряшек.
      – Так вот, Степан Иванович охраняет Ее Императорское Величество. А также цесаревича и цесаревну. Понятно?
      – Вот теперь понятно. – Алиона снова обожгла Степана взглядом, но на этот раз он не отвел глаз. Мир был восстановлен.
      – Я постараюсь вас полюбить, сударь. И верной вам тоже буду, – задувая свечи, деловым тоном сообщила девица. – Только и вы уж постарайтесь меня хоть сколько-нибудь полюбить. Потому что, – она замялась, последняя свеча в руках новобрачной дрожала в такт с ее сомнениями. – Только вы там… при дворе… не влюбитесь в какую другую. Потому как я тогда… ну, в общем, в монастырь должна буду опять пойти. А там дюже погано.








      Глава 24. Череда покушений

      МЕСЯЦ ШЕЛ ЗА месяцем, Шешковский ходил на службу, выполнял поручения Ушакова, после истории с похищенным жемчугом и расследованием смерти Айдархан на него обратил внимание Александр Шувалов, который теперь подарками и приглашениями в гости усиленно переманивал талантливого дознавателя на свою сторону.
      Несмотря на просьбу Апраксина допросить с пристрастием Марию Долгорукую, Ушаков только брезгливо отмахнулся.
      – Что ей предъявишь, Долгорукой этой? Что девять лет назад на платье не обратила внимание? Так она на голубом глазу заявит, что понятия не имела, как оно должно было выглядеть, велели из мастерской забрать и доставить, она и выполнила. А подругой Лопухиной никогда не была и быть не могла – какая дружба, когда Лопухина ей в матери годилась? Да хоть и скажет, что дружила, дружба не преступление.
      – Скажем, что она мстила за товарку?
      – А какие доказательства? – Ушаков широко зевнул. – Если бы она Елизавете Петровне или недогадливому Разумовскому мстила, ее бы еще можно было прихватить. У нас же на сегодняшний день, слава Богу, только покушение на принцессу Фредерику, а это скорее всего дела Лестока. Вот ты мне можешь доказать, что Лесток действовал ее руками? Что Мария Яковлевна лично подавала Фредерике отравленный кофе? Не можешь? И я не могу.
      – А если на испуг взять? – поддакивал тезке Шешковский.
      – Это ты лавочнику или излишне болтливому офицерчику можешь мешок на голову набросить и в приказ доставить, а фрейлина – особа деликатная, она от такого обращения может и того… – Он закатил глаза. – Нет уж, пока на нее ничего не обнаружено, лучше близко не подходите. На особый контроль и ее, и эту дуру, как ее, с ней была…
      – Кошелеву, – помог Апраксин.
      – Ну да, Кошелеву, хотя последняя, скорее всего, вообще не замешана. А все равно следить. Бестужев клянется, что при дворе как минимум одна злодейка, и что задание у нее от французского короля уничтожить великую княгиню Екатерину Алексеевну, во как. Слышь, Шешковский, ты наш разговор, сделай милость, Александру Ивановичу в деталях перескажи, пусть со своей стороны тоже за девками этими пронаблюдает, и если хотя бы слабая зацепка, сразу в крепость.
      Престарелый Ушаков сам ратовал за сближение своего самого талантливого ученика Шешковского с Шуваловым: «Вот уйду я, кто делами станет заниматься? На Алексашку надежды нет, свернет, подлец, с верной дороги, а так ты при нем, будешь мою политику проводить, авось и вытянешь Канцелярию тайных дел как крестьянин воз из болота».
      Всех обидчиков Шешковского Ушаков выловил практически в неделю после обнаружения на постоялом дворе следователя. Допросил и, подвергнув суровой порке, без всяких возражений принял в штат, поставив под командование Степана. Офицер со шрамом на следующий день после перевода из полка повесился, двое ринулись в бега, но были с позором возвращены, пороты кнутом и, лишившись дворянского достоинства, отправились на каторгу, один остался при конторе в качестве экзекутора, и еще один умудрился в неделю допиться до смерти. В общем, Ушаков остался верен себе и своим принципам. Все так или иначе получили по заслугам.
      Осенью 1745 года Шешковскому пришлось спешно сниматься с места и лететь в Ропшу, где накануне чуть было не произошла трагедия, лошади понесли великую княгиню, в результате чего карета, в которой находились Екатерина Алексеевна и фрейлина Матрена Балк[85 - Матрена Ивановна Балк, урожденная Модеста Монс – близкая подруга и статс-дама императрицы Екатерины Алексеевны, старшая сестра Виллима и Анны Монс, жена Фридриха Балка. От этого брака происходит вельможный род Балк-Полевых. Мать скандально известной Натальи Лопухиной.], разбилась в щепу, на счастье, обе женщины остались невредимыми. Явившись на место, Шешковский в компании своего денщика малоросса Богдана осмотрел все, что осталось от экипажа, посетил конюшню, где тщательно просеял между пальцами овес, и уже собирался допросить конюхов, как легкой, почти танцующей походкой в конюшню вошла сама цесаревна.
      – Уверена, что наши люди тут ни при чем, – с ходу вступилась она за прислугу, – вы ведь собираетесь расследовать этот глупый дело?
      Шешковский склонился перед великой княгиней.
      – Я понимаю, это есть ваша служба, но уверяю вас, с лошадьми такое бывает. На Ивана Купалу мой Звездочка вдруг погнала так, что я чуть шею себе не сломила. Одно счастье, что я сидела на мужской манер. А если бы ехала боком… Ой-ля-ля, как говорят наши французские актерки.
      – В канцелярии ничего не известно об этом случае? – Шешковский робко поднял глаза на Екатерину Алексеевну, как же она была хороша! Черные, буквально смоляные волосы лились из-под зеленой бархатной шляпки свободным волнистым потоком, лицо выглядело загорелым и румяным, глаза сверкали. Со дня их последней встречи, когда несчастная принцесса Фредерика едва оправилась после болезни и выглядела заморенным ребенком, великая княгиня теперь олицетворяла здоровье, силу и ослепительную грацию. Молодая и прекрасная, она каждый день по нескольку часов скакала на коне, дралась с учителем фехтования на шпагах, по вечерам, когда в Ропшинском дворце устраивались балы, танцевала до упаду. Рядом с пышущей здоровьем Екатериной ее муж казался нелепым заморышем.
      – Постойте, а я знать вас! – Екатерина весело расхохоталась, ввергнув молодого человека в краску. – Это не вы ли меня зимой в снегу изваляли?! Признавайтесь?!
      Шешковский хлопнулся на колени, но теперь уже перепугалась цесаревна.
      – Полноте, господин хороший, как вас там, простите, запамятовала. Сюда ведь, не ровен час, придет кто-нибудь, что они тогда о нас с вами сказать?
      Шешковский поспешно поднялся, смахнув прилипшие к чулкам соломинки.
      – Мое имя Степан Шешковский, и я…
      – Обещались быть моей тенью и защищать меня от… не помню уже каких врагов. А потом исчезли, точно в воду канули? И где теперь ваша защита? И где помощь? Тоже мне рыцарь… – Ее уста обвиняли Степана, а озорные глаза метали развеселые искорки.
      – Так я и охраняю, – опешил Шешковский. – С того дня почитай и хожу за вами и всех, кто хоть слово худое скажет, ловлю и к ответу призываю.
      – Вы ходить за мной?! – не поверила Екатерина. – Но отчего же я ни разу больше не видеть вас?
      – Оттого мы и Тайная канцелярия, чтобы все время рядом быть, но на пятки не наступать.
      – Вот как? А мой маменька выслать из России, – вдруг поникла Екатерина Алексеевна, – я даже написать ей не могу. Тоже ваша работа?
      – Это не моя, – смутился Степан, – она письма писала неосторожные королю Фридриху. Я их видел…
      – Да, мне говорили. Очень глупо. Мы все могли пострадать, – Екатерина прикусила губу, – я рада, что мама не в крепости, а у себя дома. Вы знаете, она ведь мне тоже подарок оставила. Пятьдесят тысяч долгу. Ума не приложу, как теперь отдавать? Ну да как-нибудь выкручусь.
      За разговором они вышли в сад, было видно, что великая княгиня считает Ропшу одной из своих любимых резиденций. Во всяком случае она знала каждую тропинку в саду, могла рассказывать о кустах роз и акациях, о гротах и беседках так, словно жила здесь всю жизнь. Одним из любимых занятий в Ропше являлась рыбалка, причем в пруду рыба была приучена подниматься на поверхность, когда с берега звонили в колокольчик, это очень смешило Екатерину. Вместе со Степаном, точно молодая пара, они чинно прошлись вдоль самодельного пруда, позвякивая в колокольчик и подсчитывая неповоротливых рыб. Сама Екатерина любила рыбачить, уплывая в лодке так далеко, как это только было возможно. Любила она и охотиться на уток, и просто скакать по полям, по лугам, радуясь кратковременной свободе.
      Весело и непринужденно цесаревна расспрашивала своего темного рыцаря о его службе, изумляясь, с какой ловкостью он распутывал несложные заговоры, как быстро добивался оправдания оболганных, выискивая истинных виновников. Видя, что великая княгиня вполне всем довольна и следователь ее не утомляет, присматривающая за ней статс-дама Чоглокова только пару раз приглашала ее отведать выставленных в саду угощений. Впервые в жизни Степан пробовал апельсиновое желе, отдыхая душой рядом с прекраснейшей из женщин и мечтая только об одном – чтобы такие встречи происходили чаще.
      В своем отчете Ушакову он сообщил, что не обнаружил никакой отравы, которую могли бы подложить лошадям, дабы они взбесились. Но, сообщив о недавнем происшествии с любимой кобылкой цесаревны, высказал предположение, что оба случая уж больно похожи, рекомендуя заменить конюхов, дополнительно поинтересовавшись, не следует ли принять спешных мер в отношении двух находящихся на подозрении дам, ибо обе они ныне в свите великой княгини.
      Конюхи были спешно заменены, в отношении Долгорукой и Кошелевой все оставалось по-прежнему. Тем более что, по словам камергера цесаревны Тимофея Евреинова, Долгорукая была просватана за писаного красавца князя грузинского[86 - Георгий (Егор) Вахтангович (2 августа 1712 – 19 декабря 1786, Москва) – грузинский царевич, генерал-поручик русской службы.], а стало быть, скоро ей и так придется покидать свиту великой княгини.
      К слову, все подружки Екатерины Алексеевны обожали конные прогулки, у каждой была своя любимая лошадка, так что любая из фрейлин могла, не вызывая подозрений, проникнуть в конюшню и подсыпать отравы в кормушку.








      Глава 25. Черная оспа

      В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ встреча Степана с Екатериной произошла только через полгода, весной великий князь Петр Федорович неожиданно для всех заболел черной оспой. Ушаков требовал выяснить, каким образом зараза проникла во дворец, но снова ничего не удалось обнаружить. Медики заперли умирающего цесаревича в его спальне на три дня, которые больной должен был провести там без еды и воды, и только после этого было разрешено приступить к его лечению. Все вещи, находящиеся в комнате Петра Федоровича, полагалось сжечь. Разумеется, цесаревич мог купить какую-нибудь безделицу на базаре, ее могли принести ему в подарок, но факт остается фактом, установи Шешковский причину заражения, можно было бы начинать следствие, вызывать свидетелей, выбивая из них показания. А тут глухое дело.
      Узнав о том, что супруг Екатерины Алексеевны при смерти, Шешковский примчался во дворец, загоняя коней. Страшная мысль, что он больше никогда не увидит Фредерику, стучала в сердце набатом. Заливаясь слезами, следователь наконец добрался до Летнего дворца на Мойке и, сунув под нос заступившему ему дорогу стражнику открывающий все двери в империи приказ от Ушакова, влетел во двор и, быстро пробежав до крыльца, за которым начинался малый двор, оказался перед запертой дверью спальни цесаревны.
      Впрочем, дежурившая в приемной девица Балк успокоила молодого человека, оказалось, что Екатерину Алексеевну держат взаперти исключительно для профилактики. И вообще во всем дворце заболел пока что один только Петр Федорович.
      Несколько дней Шешковский крутился возле покоев больного цесаревича, делая вид, будто бы сильно занят, а на самом деле поджидая, когда строгие статс-дамы выпустят Фредерику. Ее подержали на карантине ровно три дня, после чего осмотрели и, поняв, что великая княгиня совершенно здорова, оставили в покое.
      Теперь в Летнем дворце не устраивались балы и маскарады, Екатерина молилась в церкви, дежурила у дверей покоев мужа, ожидая вестей, или гуляла по Летнему саду в сопровождении фрейлин и собачек.
      Заметив Шешковского, цесаревна подозвала его к себе, и молодой человек с готовностью присоединился к компании.
      – Вы думать, болезнь Петра Федоровича не есть случайность? Вы кого-нибудь подозревать? – Голос цесаревны дрожал, в больших карих глазах стояли слезы.
      – Вы его очень любите? – спросил Степан, в то время как дамы деликатно отстали от них на пару шагов.
      – Не говорите вздор. Разумеется, я люблю своего мужа и верна ему. – Екатерина смерила Шешковского высокомерным взглядом.
      – Вы не обратили внимания, быть может, в последнее время у Петра Федоровича появлялось что-нибудь новое в гардеробе? Или оружие, подзорная труба, книга? Он не принимал подарков? Не говорил о какой-нибудь находке? В последние дни он ничем таким не хвастался?
      – Гардеробом Его Высочества занимается гардероб-мейстер. Их у него четыре. – Екатерина задумалась. – В основном он носить прусский мундир, так что я… у него много немецкого оружия, шлемы, шпаги. Король Фридрих недавно присылал ему… вы думаете? Впрочем, не может быть, Петр в открытую называет себя солдатом Великого Фридриха. Удар пришел с другой стороны.
      Пораженный умом цесаревны, Степан остановился, какое-то время глядя в ее ясные глаза.
      – Вы правы. – В этот момент больше всего на свете ему хотелось просто обнять эту непостижимую женщину.
      Заметив его тоскующий взгляд, Екатерина густо покраснела и, прикрывая пылающее лицо веером, пошла дальше.
      В тот день Шешковский опросил фрейлин, стараясь не выделять Долгорукую и Кошелеву, а также офицеров потешного взвода, с которыми в последнее время цесаревич отрабатывал взятие крепости. Он даже сделал попытку осмотреть сложенные далеко в поле вещи Петра Федоровича – мебель, гардины, книги, оружие, словом все, что нашлось в его комнате. Но вовремя оказавшийся поблизости Толстой[87 - Граф (1724–1727) Петр Андреевич Толстой (1645 – 17 февраля 1729) – государственный деятель и дипломат, сподвижник Петра Великого, один из руководителей его секретной службы (Преображенского приказа и Тайной канцелярии), действительный тайный советник.], с невероятной для его комплекции ловкостью, успел схватить Степана за шиворот и отбросить его в сторону.
      – Совсем сдурел со своим Ушаковым?! Жизни не жалко?!
      Он был прав, так что Степан только и мог, что пристыженно кланяться своему нежданному спасителю, проклиная себя за дурость.
      На уничтожаемые огнем вещи он мог разве что посмотреть, провожая печальным взглядом дорогущую английскую табакерку, мелкоскоп и женскую изящную голубую шаль с павлинами. Быстрее быстрого огонь пожрал приготовленные ему жертвы, уничтожив улики.
      Петр Федорович поправился, но теперь его лицо бороздили уродливые следы, оставленные на нем болезнью. Степан радовался уже и тому, что Фредерика (оставшись наедине со своими мечтами, молодой человек продолжал называть ее так) не заразилась опасной болезнью. Правда, теперь она должна была влачить свое существование рядом с изуродованным мужем, но…
      Переписывая показания фрейлин, Степан неожиданно пришел к выводу, что для выполнения его новых обязанностей ему просто необходимо вникать в отчеты, составленные ушаковскими слухачами, следящими за великим князем и великой княгиней. При малом дворе находилось несколько скрытых от глаз каморок, в которых день и ночь трудились невидимые глазу писцы, фиксирующие каждое слово, каждый вздох молодой четы.
      С замиранием сердца Степан приступил к изучению сих трудов, покрываясь потом всякий раз, когда писарь записывал реплики цесаревны, предчувствуя тот горький миг, когда нескромный шпион начнет передавать амурное воркование Фредерики с Петром. Он начал читать с момента, когда Ангальтцербстская принцесса и ее матушка только-только приехали в Россию. Поначалу женщины разговаривали исключительно на немецком. Но в отчете указывалось, что принцесса прилежно занимается, уча русский. Затем в репликах Фредерики стали проскакивать русские словечки и даже целые фразы. Ее Высочество разучивала их и затем тренировалась на прислуге и пришедших навестить ее гостях. Степан добрался до свадьбы и не смог продолжить чтения отчета о первой брачной ночи, пока не выпил изрядное количество холодного кваса, после чего разделся, заставив слугу облить себя холодной водой.
      Успокоившись таким образом и накинув на голое тело теплый шлафрок, заранее содрогаясь, следователь перевернул страницу. Страх и ужас, в спальной девушки его мечты в первую брачную ночь ровным счетом не происходило ничего такого, за что можно было бы краснеть и при его-то слабом здоровье лить на себя холодную воду. Молодой супруг был пьян и, поболтав о придворных обычаях при дворе короля Фридриха, заснул, должно быть, прямо в мундире и сапогах.
      Вот тебе и амурное махание? Вот и царский марьяж? Как же так? Ничего не понимая и не зная, смеяться ли ему от радости или по-человечески посочувствовать Фредерике, он засел за остальные дни и особенно ночи, но не нашел и в них ничего хоть сколько-нибудь напоминающего выполнение супружеского долга. Все знают, для чего государыня женила внука Петра Великого, для продолжения романовской династии, не будет наследника и… один отравленный бокал вина, зараженный оспой шарф… несчастный случай на охоте и… престол под ударом.
      Получается, что, если Фредерика не забеременеет, Елизавета отошлет ее домой или запрет в монастыре, дабы подыскать племяннику более подходящую партию. Интересно, знает ли государыня о том, что происходит в семье наследника престола? Ушаков с Толстым точно знают, Шувалов в курсе. Нет, если бы императрица ведала, что ее племянничек не желает прикасаться к собственной жене, она бы уже приняла меры. Получается, что Ушаков и Толстой ведут свою собственную игру, делают вид, будто бы ничего не происходит, Петр Федорович исправно исполняет свой долг, и во всем виновата неплодная жена. Пройдет еще полгода, максимум год, и церковь согласится на расторжение брака.
      Несомненно, Фредерику ждет позорный развод, если, конечно, прежде злоумышленники не расправятся с ней иным способом. Снова понесут лошади, она вдруг заразится какой-нибудь холерой или выпьет кофе с мышьяком.
      Было необходимо срочно переговорить с Ушаковым. Разговор имел неожиданные последствия. За великокняжеской четой был официально установлен строжайший надзор, но у Шешковского все равно сердце было не на месте.
      Осенью весь двор вернулся в Петербург, устроившись в Зимнем дворце. Должно быть, удрученный малоприятными прогнозами Шешковского Ушаков потребовал усилить охрану великокняжеской четы, так что с этого момента верившая ему императрица запретила кому бы то ни было входить в покои великого князя или великой княгини без особого разрешения господина или госпожи Чоглоковых, которые теперь, подобно авгурам, отвечали за все, что касается Екатерины и Петра. То есть все, кто хотел переговорить с ними, должны были громко задавать вопросы из передней и выслушивать не менее «тихие» ответы. Расценив опасения Андрея Ивановича на свой лад, императрица решила, что молодые слишком мало времени проводят наедине. Но одно дело, если бы они этого желали, теперь в разговорах Екатерины и Петра, которые исправно прочитывал Шешковский, все чаще звучали сетования о своей горькой участи и тюремном заточении, которые они вынуждены переживать в опостылевшей им роскошной камере.
      К зиме наследник престола настолько извелся под непрестанным надзором, что решил пойти против воли августейшей тетушки, притащив в покои восемь охотничьих собак. Все они теперь жили за перегородкой прямо в спальной, и, судя по докладам, великая княгиня мучилась от неприятного собачьего запаха, а также от того, что, желая развлечься, ее взбалмошный муженек день напролет занимался дрессурой, нещадно избивая при этом своих животных.
      К чести цесаревны, она терпела все это практически безропотно, во всяком случае, не донесла на новое увлечение своего супруга государыне.
      Сжимая от злобы кулаки, Степан в который уже раз клялся себе отомстить ненавистному цесаревичу, из-за которого страдала прекраснейшая в мире женщина.








      Глава 26. Канцелярия без Ушакова

      ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА после свадьбы Фредерики и Петра на семьдесят шестом году жизни помер Андрей Иванович Ушаков, переживший пять монархов, он трудился буквально до последнего дня, оставаясь на своем посту.
      В тот же год неожиданно для всех оставил службу придворного лейб-медика прекрасный врач Антониу Нунес Рибейру Санчес. Официальная причина – ухудшение зрения. Санчес отбыл в Париж, где ему могли помочь если не излечиться от недуга, то, по крайней мере, остановить прогрессирующую слепоту. Впрочем, Санчес отнюдь не стремился покидать Россию навсегда. После смерти Ушакова медикус даже написал своему покровителю Алексею Разумовскому, чтобы тот поспособствовал его избранию в почетные члены Петербургской академии наук, с жалованием 200 руб. в год. Это было нужно для того, чтобы его не забыли, дабы, когда болезнь отступит, медик мог попытаться еще раз вернуть себе выгодное место при особе Ее Императорского Величества.
      После смерти Ушакова Степан Шешковский был повышен в должности, став главным сыскных дел мастером, место же Ушакова, как и следовало ожидать, занял Александр Шувалов. Больше Степана уже не отвлекали от наиважнейших дел приказами разобраться в том или ином убийстве или краже, и он мог целыми днями читать и перечитывать донесения из покоев цесаревича или цесаревны. Но по-прежнему там ничего сколько-нибудь существенного не происходило.
      6 января 1748 года Екатерина неожиданно заболела корью. Сообщение о сыпи и лихорадке встревожили влюбленного Шешковского, и он отправил к великой княгине канцелярского медикуса Тодеуша Бревде, которому доверял. Несмотря на то, что доктор не обнаружил явных признаков отравления, Шешковский всерьез заподозрил, что характер болезни цесаревны не случаен, считая про себя виновным в происшествии Петра Федоровича. Так как после того, как от него отобрали собак, великий князь обещал отомстить выдавшим его и вполне был способен измыслить какую-нибудь каверзу, лишь бы только досадить супруге. Степан настоятельно рекомендовал удалить из окружения великого князя четырех излишне расторопных пажей. Перед этим, узнав о слухах относительно якобы имеющего место романа между Екатериной и лакеем ее мужа Андреем Чернышевым[88 - Андрей Гаврилович Чернышев (1720–1797) – камер-лакей, впоследствии генерал-адъютант при Петре III, генерал-аншеф.], он единым росчерком пера вымел все семейство Чернышевых[89 - Братья Чернышевы, графы: Захар Григорьевич (1722–1784) – русский генерал-фельдмаршал из рода Чернышевых. Прославился
успешными действиями в годы Семилетней войны. В 1763–1774 гг. возглавлял военное ведомство. Первый генерал-губернатор Могилевский и Полоцкий (1772–1782), владелец Чечерска. После назначения генерал-губернатором Москвы (1782) выстроил известный дворец на Тверской. Иван Григорьевич (1726–1797) – государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал от флота, президент Адмиралтейской коллегии; а также их кузен Андрей Гаврилович Чернышев.] от Императорского двора, забыв на время даже о том, что единственная дочь Ушакова Екатерина Андреевна замужем за одним из Чернышевых.
      Желая испить чашу ревности до дна, Шешковский лично допрашивал очумевших от непривычно грубого обращения с ними братьев. Все высокие, косая сажень в плечах – такие особенно нравились бабам, следовательно, раздражали низкорослого и отчего-то вечно выглядевшего подростком Степана.
      Расхаживая по комнате, Шешковский настолько озлился на божественную Фредерику, что даже посмел обозвать ее, про себя, конечно, неподходящим к ней словом «баба». Напрасно! А кто виноват? Андрей, язви его душу.
      Никакого марьяжу тут в помине не было, об этом упоминал в донесении и Симеон Теодорский, епископ Псковский, имевший перед этим душевную беседу с великим князем и великой княгиней. Собственно, вся вина Андрея Гаврилыча заключалась в том, что он сумел подружиться с Екатериной Алексеевной. Сам цесаревич по нескольку раз на дню посылал остроумного лакея на половину своей супруги с записками или маленькими подарками, и тот возвращался с любезными ответами. Между собой венценосные супруги даже придумали что-то типа игры, в которой они были отцом и матерью, а Андрюшу считали своим любимым сыночком. Камергер Шкурин неоднократно упрашивал свою госпожу прекратить опасную игру, но та не видела на то причин. Подумаешь, слова, она ведь его не «милым другом», а «сынком» величала. Не в силах поверить, что повода для ревности нет, и слухи вздор, Степан третировал беспомощного перед ним соперника, лупя того почем зря. К слову, порка еще не пытка. А до настоящей пытки дело не дошло. Не могло дойти. Во время пытки устами подследственного говорит пытка. Это Степан давно постиг и с Ушаковым спорил чуть ли не до драки.
Если посильнее нажать на подозреваемого, пальцы раздробить, ребра крюком вырвать, так он тебе и в греховной связи с божьей матерью, охальник, сознается. Не желая подставлять под удар Фредерику, Степан не применял к проклятым лакеям серьезных методов дознания. Тем не менее на случай, если бы кто-нибудь из них все же хотя бы одним словом намекнул на вину цесаревны, Шешковский заранее решил, что, якобы забывшись, усилит пытку, так чтобы подследственный скончался на месте. В этом случае ему останется либо договориться с писарем, либо втихую отравить последнего после допроса. Пузырек с верным ядом был приобретен им по случаю, но вот ни разу еще не применялся. К слову, если бы вдруг до Шувалова дошел слух, что один из его следователей неосторожно превысил пытку, что привело к гибели подследственного, тот, скорее всего, замял бы дело. Мало ли внешне здоровых и сильных мужей помирают в расцвете лет. На все воля Божья. В случае же явной вины экзекутора полагалось наказать оного рублем, обидно отчитать перед строем, да хоть бы и высечь приказал, за Фредерику он и не такое бы претерпел. Впрочем, сравнили тоже,
что мог сделать с провинившимся следователем правдоруб Андрей Иванович, того и не снилось хлипкому рядом со своими предшественниками Ромодановским и Ушаковым Шувалову.
      Андрей Чернышев хоть и страдал телесно, но, как и следовало ожидать, никого не выдал и ни в чем не признался. Молчал и Захар Чернышев – старший из братьев. Да и остальные… По правилам полагалось закрыть дело, но Шешковский медлил, куда полетят голуби, выпусти он их из клетки? Ясное дело, домой они полетят. К ней полетят. Нет уж, крепость в столице большая, всем места хватит.
      Избив в последний раз не смеющего ответить ему Андрея, Степан отправился посмотреть в ясные очи Фредерики, что та скажет в свое оправдание? Но… маленькая принцесса, сделавшись женой наследника престола, еще не научилась врать, во всяком случае, беседуя с ней о бывших лакеях ее супруга, он был готов снова рухнуть перед цесаревной на колени, в который уже раз моля ее о прощении и любви. Чистая голубица, она горевала оттого, что из-за ее глупых игр теперь страдают невинные люди. Да, она относилась к Чернышевым с понятной нежностью, когда все время вокруг тебя находятся одни и те же лица, невозможно не испытывать к ним вообще никаких чувств. Екатерина дружила с княжной Гагариной, Матреной Балк и Марией Долгорукой, на самом деле теперь следовало говорить княгиней Марией Грузинской. Последняя хоть и перестала быть фрейлиной цесаревны, но больше жила при дворе, нежели у себя дома. Кроме них, Екатерина Алексеевна очень привязалась к взятой на место Айдархан бурятке Айсе, она любила слушать забавные истории, которыми тешил благородную публику Левушка Нарышкин[90 - Лев Кириллович Нарышкин (1664 – 28 января
1705, Москва) – боярин, глава Посольского приказа, родной брат царицы Натальи Кирилловны, родной дядя царя Петра Великого.], и часто во время конных прогулок скакала наперегонки с Сергеем Салтыковым. И при этом ненавидела чету Чоглоковых, откровенно презирала злобную, вечно удрученную изменами своего супруга Екатерину Ивановну Шувалову. А чего он, собственно, ожидал? Двор походил на большую семью с многочисленными бабушками, дедушками, дядюшками, тетушками, кузинами, племянниками и разной иной родней седьмая вода на киселе. Это он, мечтатель, привык думать о Фредерике, как о заключенной в башне с драконом принцессе, она же что ни день была на виду, в окружении придворных, некоторых из которых она, по доброте душевной, считала своими друзьями.
      Вопреки прогнозам, корь скоро прошла, так что на Масленой цесаревна выздоровела, но была еще слаба. Оттого Александр Шувалов предложил императрице, и та тут же издала указ, согласно которому великокняжеская чета не должна была получать никаких сведений о происходящем в городе или при дворе, дабы не волновать лишний раз еще не совсем здоровую Екатерину Алексеевну. Собственно, идею подал Шешковский, опасавшийся, что в следующую их встречу Фредерика, пользуясь своей женской властью, заставит его признаться в местонахождении бывших лакеев.
      Приказ исполнялся не особенно строго, и согласно донесению, легшему на стол начальника Тайной канцелярии чуть ли не сразу же после объявления монаршей воли, фрейлина Екатерины княжна Гагарина осмелилась нарушить запрет, сообщив цесаревне о гибели князя Репнина[91 - Василий Аникитич Репнин (1696–1748) – генерал-фельдцейхмейстер, обер-гофмейстер великого князя Петра Федоровича, начальник шляхетного Кадетского корпуса.], которого заставили больным командовать отправляемым в Богемию корпусом. Он должен был помочь императрице-королеве Марии-Терезии, но Репнин добрался до Богемии и вскоре помер там, как доподлинно знала Гагарина, «от расстройства чувств». На самом деле организм не смог справиться и с хворью, и с суровым зимним путешествием и элементарно не выдержал.
      Дарье Алексеевне Гагариной было предписано сделать суровое внушение, но Шешковский просто поговорил с ней, выяснив много любопытных подробностей из жизни Фредерики. В частности, удалось узнать, что находящаяся на заметке у Тайной канцелярии княгиня Грузинская прочит цесаревне великое будущее, неоднократно заикаясь о том, что готова пожертвовать всем и даже собственной жизнью ради счастья и благополучия дражайшей Екатерины Алексеевны. Возможно, это была обыкновенная похвальба, но отчего-то Дарья была уверена, что Мария говорит чистую правду, от нее же Шешковский узнал, что по большому секрету Грузинская неоднократно признавалась в своей ненависти к Елизавете Петровне. В частности, она пеняла государыне на то, что ее любимая Екатерина Алексеевна живет точно в тюрьме, за ней постоянно следят, она обязана отчитываться за каждую копейку, не смеет даже слово кому-либо сказать, коли на то нет высочайшего одобрения гнусной Чоглоковой. И еще:
      – Фрейлина Екатерины Алексеевны, Полина Самохина, очень странная барышня, – приглушив голос до шепота, сообщила на ухо следователю Дарья Алексеевна. – Я, конечно, не в восторге от поведения ее сестренки, сбежала неизвестно с кем, ну да она уже наказана, но Полина… – Гагарина закатила глаза.
      – Чем же так насолила вам эта самая Самохина? – заинтересовался Степан.
      – Она поступила на службу, не зная никаких языков, кроме русского, а ведь такого не бывает! – возбужденно начала Дарья. – Можно не знать немецкого или аглицкого, на французском же она должна была говорить чуть ли не с рождения. Зачастую ко двору поступают девушки, которые с собственными слугами по-русски объясниться не способны. «Дай», «принеси», «пошел вон». И все, а тут… А ведь ее тетушка, царствие ей небесное, я слышала, была статс-дамой, девочек готовили к придворной службе. – Хорошенькое, в конопушках личико княжны порозовело, глаза сверкали праведным гневом.
      – А что относительно ее покойной сестры? В смысле, она тоже была не готова к придворной службе? – из вежливости поинтересовался Степан. Ему были безразличны все вместе взятые фрейлины, настораживало другое. Он уже слышал что-то такое об этой самой Полине.
      – Что вы, с Дусенькой как раз все было как надо. Одно плохо, была большой мастерицей правила нарушать, за то ее Елизавета Петровна и не жаловала, но то и странно, не бывает такого, чтобы в одной семье двух девиц по-разному воспитывали! Как вы думаете?
      – Как я думаю? – Шешковский прошелся по комнате. – У меня отродясь сестер не было. Как я думаю…
      – Зато у меня старшая сестра-покойница Настена первее меня фрейлинский шифр получила, а в прошлом году схоронили ее, сердешную, – Даша всхлипнула, прикоснувшись душистым платочком к мгновенно заблестевшим глазам. – Мы тоже были разные и на сестер вовсе не похожие, но няньки, мамки, учителя у нас дома были одни и те же, от старшей сестры ко мне переходили. И так во всех домах. Настенька, папина любимица, всегда такой умненькой была, куда мне до нее. Вот она мне в первый раз на этих сестер и указала, она-то Дусеньку больше меня знала. Незадолго до своей смерти Настя даже поссорилась с Полиной, потому что считала ее, как бы это помягче сказать, незаконнорожденной. Думала, что ее воспитывала ее настоящая мать где-то в глухой деревне, оттого она как полено тупая и совсем на свою сводную сестру не похожа. В тот день как раз приехала ее так называемая тетушка, не та, что подруга государыни, а другая, что навещала ее, когда двор в Ораниенбауме находился. Настенька как узрела сию даму, меня локтем и толкни, мол, смотри – одно лицо! Только ведь это обычное дело, когда племянница на тетушку похожа. Она же,
Настенька, к той тетушке подошла и разговор с ней неприятный имела о том, что Полина ее – суть бревно тупое, необразованное и ничего больше, и из какого коровника такую деваху ко двору доставили? Да что она пойдет государыне с докладом. Насилу ее дама та успокоила, потом попросили камергера Евреинова кофию в беседку подать, где они пирожные лимонные кушали и о делах говорили.
      А ночью сестре плохо стало, должно быть, простудилась в беседке той окаянной, Чоглокова нам еще говорила, мол, весенняя погода ненадежная, не дай бог кто додумается на травке посидеть, враз застудитесь. А Настенька… в легком платьице…
      О смерти Анастасии Алексеевны Гагариной Шешковский уже получал доклад, придворный медик Бургав поставил диагноз воспаление легких, ну да нормального следователя всегда смущают смерти, происходящие сразу же после угрозы «сделать доклад государыне». Да и с чего бы юной девице вдруг скоропостижно помирать от весеннего сквознячка? Да еще и при наличии постоянно дежуривших докторов?
      Степан горячо поблагодарил Дашеньку Гагарину и отпустил ее, не сделав никакого внушения. После чего пожелал допросить камергера Евреинова, который в тот день встречал всех явившихся ко двору гостей, но, как назло, именно в это время тот отбыл за какой-то надобностью в Ропшу.








      Глава 27. Упавший дом

      ПОСЛЕ ПАСХИ ДВОР перебрался в Летний дворец, а к концу мая на праздник Вознесения все снялись с места, отправившись в Гостилицы к графу Кириллу Разумовскому.
      Следить в походных условиях за двором и особенно переписывать разговоры, проходящие в закрытых помещениях, невероятно сложно. Шувалов выделил дополнительные средства, на которые канцелярия вербовала слуг или внедряла в штат своих людей. Все это вносило понятную сумятицу в отчеты, регулярно доставляемые на стол Шешковского. К примеру, он ничего не понял о визите барона Бретлаха[92 - Барон Иоганн Франц фон Претлак (Бретлах) (16 сентября 1708, Дармштадт – 15 ноября 1767, Вена) – австрийский военачальник и дипломат. В 1745 году назначен послом при русском дворе.], который посетил Ее Величество 23 мая. Приславшая сообщение комнатная девушка ограничилась скудной информаций о произошедшем там позднем ужине. А плохо! Степан был готов линчевать негодницу, не предоставившую даже список находившихся за столом. Потому как в ночь после званого ужина произошло очередное покушение на Фредерику.
      Когда чуть живой курьер прилетел в столицу со срочным сообщением о несчастном случае в Гостилицах, Степан как раз решил, что напрасно поддался бабьим уговорам и пригласил к своей благоверной обычную повитуху, а не ученого медикуса, ребенок шел тяжело, роженица выбилась из сил. Следовало привезти господина Бревде или недавно выписанного из-за границы Паульсена[93 - Христиан Паульсен (в России – Христофор Михайлович Паульсен) (1693–1773) – придворный хирург немецкого происхождения, работал в России, штаб-лекарь лейб-гвардии Конного полка.]. Степан уже крикнул Богдана, чтобы брал его коня и скакал в крепость. Но тут… кровавый туман застил очи, Фредерика ранена! Возможно, при смерти. Забыв обо всем на свете, он вырвал уздечку из рук готового вскочить на господского конька денщика и рванул к своей даме.
      Чем он мог помочь уже выбравшейся из-под обломков разрушенного дома цесаревне? В донесении говорилось, что она отделалась несколькими синяками, порванной одеждой и испугом. И не лучше ли было остаться с рожающей супругой? Степан не мог думать, не мог здраво решать, не мог соображать.
      Счастье, что верный Богдан умудрился не только вызвать лекаря, но и отрядить отряд из Тайной канцелярии вдогонку своему господину, не то помер бы по дороге от чрезмерного усердия имевший всего одну лошадь, которую и загнал до смерти сыскных дел мастер Степан Иванович Шешковский.
      В результате до Гостилиц он добрался лишь на следующий день, даже не взглянув в сторону вполне здорового и довольного жизнью великого князя и отпихну в спешащего в его сторону камергера Евреинова, Степан бросился к Фредерике. Выгнав нерасторопных девиц и захлопнув дверь, он пал на колени, целуя подол ее голубоватого платья. Не обращая внимания на опешившую от такой его откровенности Екатерину Алексеевну, он говорил ей о своей любви, о сжигающей его страсти, о принцессе Фредерике, что живет в замке с драконом. Говорил о том, как много раз мечтал украсть ее, дабы жить где-нибудь в тиши и забвении, много говорил… в душе своей. А на самом деле горько плакал, орошая слезами ее платье, счастливый уже тем, что она жива.
      Едва пришедшая в себя после кровопускания Екатерина была поражена и растрогана искренними чувствами этого совершенно чужого ей молодого человека, повинуясь бог знает когда возникшей женской традиции, она положила руку на затылок склоненного перед ней следователя, удивляясь, что волосы у того жесткие, словно проволока. Парик Шешковский либо не надел в спешке, либо потерял по дороге.
      Выяснилось, что Екатерине Алексеевне и Петру Федоровичу со свитой был выделен новенький, поставленный некоторое время назад двухэтажный деревянный домик, славно пахнувший свежеструганным деревом и непросохшей краской. На втором этаже размещалось три комнаты, одну взяла для себя цесаревна, другую ее супруг, третью заняла статс-дама Крузе, присматривающая за малым двором и шпионившая за Екатериной в пользу Шувалова.
      На первом этаже разместились Чоглоковы, фрейлины и горничные. В подвале отвели место для рабочих, обслуживающих катальную горку.
      После ужина все отправились спать, но около шести часов утра фундамент гостевого домика неожиданно дал трещину и начал разваливаться. На счастье, всех разбудил приехавший из Ораниенбаума к Чоглокову сержант гвардии Левашов, который, услышав подозрительный треск, обошел дом, ища причину непонятных звуков. И увидев, что из-под дома вываливаются большие каменные плиты, поднял тревогу.
      Вместе с Чоглоковым они разбудили придворных. Великий князь соскочил с постели, взял свой шлафрок и убежал, не попытавшись спасти хотя бы собственную супругу. Екатерина Алексеевна, наскоро одевшись, разбудила принявшую вечером снотворное и оттого спящую, несмотря на всеобщую тревогу, Крузе. Меж тем пол накренился, стены пошли трещинами, все тряслось и падало. Со звоном летели из буфетов тарелки, из рам зеркала, мебель катилась по ставшему похожим на горку полу, а впереди уже образовалась дыра, в которую летела завернутая в желтоватую штору комнатная девушка. Должно быть, полотнище упало на нее, так что бедняжка не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.
      Зацепившись за сбитую ковровую дорожку, Екатерина и Крузе дружно шлепнулись на пол и начали скатываться в сторону поджидавшей их бездны. На счастье, как раз в этот момент рядом оказался Левашов, который одним рывком поднял с пола цесаревну и, заставив ее вцепиться в косяк двери, метнулся к готовой провалиться в пропасть Крузе, дабы в последний момент выволочь и ее. Перепуганную до смерти статс-даму он передал на руки кому-то из подоспевших лакеев, после чего поднял Екатерину и, крепко прижимая ее к себе, понес через готовый провалиться в тартарары дом. Цесаревна глянула в окно: святые угодники! Горка за окном… Днесь еще была она вровень со вторым этажом – а сейчас словно бы подросла на аршин! Оказалось, что дом просел…
      На месте лестницы зияла дыра, по бокам которой, подобно перьям гигантской птицы, торчали куски сломанной и перекореженной лестницы. На счастье, в этот момент на помощь к Левашову уже спешили несколько смельчаков, которые забрались по уцелевшим ступеням развалин и теперь ждали, что он передаст им свою драгоценную ношу. Делать нечего, и бесстрашный сержант, как это только можно было сделать бережно, передал цесаревну тому из придворных, кто оказался ближе к нему, на секунды девушка зависла над бездной, и тут же ее приняли чьи-то сильные руки, дабы передать следующим. Таким образом, Фредерика была спасена.
      Почти все, кто находился в доме, так или иначе пострадали, но если Екатерина, Крузе, Самохина и Грузинская отделались синяками и ссадинами, то подруга цесаревны княжна Даша Гагарина находилась при смерти, так как на ее кровать обрушилась печь, причем несколько кирпичей проломили бедняжке голову. Тяжело была ранена и горничная, спавшая рядом с ней. Кроме этого, из-под завала достали тела трех лакеев, спавших на первом этаже. А в подвале погибли сразу шестнадцать работников, служивших при катальной горе. Осевшее строение просто задавило их всех во сне.
      Прежде чем начать расследование, Шешковский приказал никого не впускать и никого не выпускать из Гостилиц, после чего повелел арестовать управляющего и фрейлину Самохину. Управляющий все равно должен был отвечать за все происходящее на вверенной ему территории, что же до Полины Самохиной, то тут случай особый. Когда от обычной простуды ни с того ни с сего помирает семнадцатилетняя фрейлина, которая прежде ничем серьезным не болела, но зато собиралась сделать доклад государыне, он еще мог списать произошедшее на случай. Но когда после откровенного разговора с ним пострадала Даша Гагарина, стало понятно, что ни о каких случайностях не может быть и речи. В обоих случаях речь шла о Полине Самохиной и ее странной тетушке. А ведь считалось, что ее родители угорели в доме, а единственная тетушка Анна Васильевна померла, оставленная без помощи в своем доме, когда он, Шешковский, валялся побитой собакой на постоялом дворе. На самом деле ему давно следовало обратить внимание на эту родственницу, и он тогда даже пытался переговорить с Евреиновым, но… А впрочем, теперь-то за камергером не придется посылать.
      Неожиданно исполнительный Тимофей Евреинов оказался смирно сидящим подле дверей великой княгини.
      – Прошу прощения, Степан Иванович, – начал он, слегка заикаясь, – мне сообщили, что я должен зайти в Тайную канцелярию, но я до сих пор просто не успел добраться до столицы, – он виновато улыбнулся. – Когда двор в разъездах, сами знаете. В общем, я тут подготавливал покои, а когда уже совсем собрался отправиться к вам, мне вдруг сообщают, что двор уже в пути. Вот, пришлось встречать, – он развел руками, – спрашивайте ради бога. У нас тут сами знаете, что творится, Елизавета Петровна от страху, что могла единым разом потерять и племянника, и Екатерину Алексеевну, нынче слегла. Я вторые сутки не сплю.
      – Дарья Алексеевна Гагарина сообщила мне, что к Полине Самохиной приезжала ее тетушка, по нашим же сведениям, никакой родственницы, тем более тетушки, у Полины Тихоновны нет.
      – Полагаю, вам виднее, – лицо камергера помрачнело, впрочем, он не утратил присутствия духа.
      – Как вы можете объяснить сей факт?! – Степан говорил полушепотом, так что высокому худощавому Евреинову пришлось нагибаться к нему.
      – Никак не объясню, – он почесал в затылке, смешно сдвинув на лоб коротенький паричок, – могу ли я знать всех родственников наших придворных? Мое дело каждого нового человека в специальную книгу записать, кто таков, когда и к кому приехал, когда уехал. Камергер Ее Величества записывает всех, кто является на прием к государыне или к ее свите, мы же со Шкуриным делаем то же самое для малого двора. А в том визите не было ничего из ряда вон, кроме разве что того, что в присутствие означенной особы покойная Анастасия Гагарина устроила небольшой ля скандаль. Я уже хотел вмешаться, но дама разъяснила мне, что Настя и Полина поссорились из-за каких-то девичьих глупостей, и попросила, чтобы лакей принес им кофе с пирожными. Я разрешил им разместиться в беседке подальше от дворца, и дама так мило поговорила с обеими девицами, что они присмирели и больше в тот день не ругались.
      – Судя по всему, они больше уже никогда не ругались, – съязвил Шешковский.
      – К сожалению, ночью Анастасии сделалось дурно, к ней вызвали лейб-медика, но…
      – Как выглядела эта дама? Можете ее описать?
      – Темноволосая, среднего роста, – Тимофей задумался, – у меня плохая память на лица, впрочем, – неожиданно его лицо прояснилось, – у нее над правым глазом шрамик был приметный, вроде скобочки.








      Глава 28. Дочка друга

      РАЗУМЕЕТСЯ, ПЕРВЫМ ДЕЛОМ нужно было расследовать, от чего на самом деле рухнул дом, но никакого иного злого умысла, кроме как постройка самого дома, сделанная против всех правил и норм, не было обнаружено. Фундамент закладывали в четыре ряда известняковых плит; архитектор приказал поставить в первом этаже двенадцать балок на манер столбов и не трогать их вплоть до его возвращения. Как известно, любой новый дом должен выстоять положенное ему время. Но это требование не было выполнено. Сам же архитектор, начав строительство гостевого домика, был спешно вызван в другое имение Кирилла Разумовского на Украину, так что за работами доглядывал управляющий Гостилиц, который теперь и давал ответ в Канцелярии тайных дел. Из его собственных показаний следовало, что архитектор запретил кому бы то ни было до своего возвращения прикасаться к этим двенадцати балкам. Но когда пришло сообщение о приезде двора, управляющий поспешил закончить постройку, а именно выломал эти самые балки, так как те мешали проносу мебели. В результате во время оттепели здание осело на четыре ряда известняковых плит, которые стали
расползаться в разные стороны, и сам дом доплыл аж до бугра, который его собственно и задержал.
      Управляющий пошел под суд, но так как ничего криминального в его действиях обнаружено не было, Шешковский больше не интересовался судьбой этого человека. Что же до хозяина Гостилиц, Кирилла Разумовского, – тот был в отчаянии от случившегося и даже пытался застрелиться от позора, но ему не позволили это сделать. Собственно, в его действиях также не было усмотрено ничего хотя бы отдаленно напоминающего покушение на жизни великокняжеской семьи, да и зачем ему?
      Степан смотрел на сидящую напротив него насмерть перепуганную юнг-фрау, записанную в дворцовом реестре как Полина Тихоновна Самохина. Вот если бы ему, Шешковскому, малость ушаковской проницательности, глядишь, и не было бы убийства княжны Анастасии Гагариной, и никто бы уже не покушался на жизнь ее сестры Дарьи. А ведь с самого начала, с самого прибытия лже-Самохиной приметливая Чоглокова указала ему на подозрительную несхожесть сестер. Дусенька маленькая и нежная, а Полинька поперек себя шире. Не придал значения, а ведь Мария Семеновна, в отличие от него, видела обеих девиц и сразу же почувствовала неладное. Возможно, не будь рядом Шешковского, она нашла бы способ устроить проверку, но тут от Анны Васильевны прибыла ее домоправительница, которая, собственно, и опознала Полину Самохину. То есть сама Шакловитая и опознала. А что еще нужно? Теперь, задним числом, Шешковский понимал, что, узнав, что домоправительницей княгини Анны Васильевны Гагариной является преступница Шакловитая, он был просто обязан сразу же потребовать ареста самозваной фрейлины. Теперь же получалось, что из-за его бестолковости
все эти годы рядом с Фредерикой находилась дочь преступницы и, скорее всего, сама преступница.
      Шешковский окинул быстрым взглядом злобно сверкающую на него глазами девицу, м-да… Синявский считал, что Фекла похожа на его матушку, но сам Шешковский в образе камер-юнгферицы ясно видел черты своего погибшего товарища. Тот же низкий упрямый лоб, те же широкие плечи и короткая шея, те же пронзительные зеленые глаза. А ведь именно он, Шешковский, повинен в том, что девица осталась без родителя. Впрочем, так ли виноват? Много раз Степан прокручивал в голове тот последний допрос Синявского, когда Антоха изловчился, выхватив ушаковскую шпагу так быстро, как он, Шешковский, в жизни бы не сумел. Удивительно, как не опростоволосился и заколол приятеля раньше, чем тот успел убить Андрея Ивановича. Смертельный удар. Мог ли Степан ударить под другим углом? Но как он ни пытался вспомнить свои движения, ничего не получалось. Иногда ему даже казалось, что Антон сознательно выбрал такой конец, не хотелось ему умирать на дыбе, испытывая адские мучения, а так…
      – Фекла Антоновна Синявская? – стараясь четко выговаривать каждое слово, начал он допрос.
      Немало удивленный писарь поднял лицо, вглядываясь в задержанную. Экзекутора в Гостилицы никто вызывать не стал, к чему, все одно преступников привезут в крепость.
      – Может, Антоновна, а может, и Ивановна, а может, еще как, про то не ведаю, – поперхнулась недобрым смехом девица. – А фамилия у меня по матушке, так как…
      – Понятно. – Степан отвернулся от юнгферицы, постоял с минуту молча, а потом, резко обернувшись, выпалил в залитое веснушками лицо, в болотную зелень недобрых глаз. – Где Софья Шакловитая?! Отвечай, мразь!
      – Про то, где матушка, не знаю, – девица поежилась, в комнате было прохладно, – должно быть, далече уже. А что ей здесь делать-то, господин хороший? Меня к месту приставила, приданым обеспечила, в приличную семью ввела, пора и свою жизнь налаживать. Вот заезжала в Ораниенбаум, прощалась.
      – Заодно отравив Анастасию Гагарину?
      – Да кто же ее знает, мамку-то, может, и отравила, – простовато пожала плечами Фекла. – Так эта стерва про меня давно догадалась и хотела Ее Величеству пожаловаться. Нешто мамка свое единственное чадо в беде бросит? Вот и угостила пирожными вкусными эту задаваку Гагарину. Я видела, как лакей кофе с пирожными принес, а потом мама эти самые пирожные каким-то порошком посыпала. Но откуда мне знать?
      – А сами вы эти пирожные ели?
      – Мне она не велела. Сказала, я и так толстая, а княжна ела, она лимонные страсть как любила, жаль, сестре ее, поганке, тогда ни крошечки не досталось. Жаль.
      – Ваша мать Софья Шакловитая и ваш отец Антон Синявский сначала заманили Евдокию Самохину и убили ее, потом перехватили карету, в которой везли настоящую Полину Самохину, и…
      Лицо арестованной оставалось спокойным, на губах блуждала идиотская улыбка, но глаза, глаза говорили, что девица уже предчувствовала удары бича, а затем долгую, скорее всего, длиной в целую жизнь ссылку.
      – Таким образом, вы заменили Полину Самохину, и никто не опознал подмены. Сестра убита, родители – угорели, тетка померла от медленного яда, которым ее потчевала Шакловитая. Я правильно понял, чета Самохиных померла точно так же, как бывший супруг Софьи Егоровны?
      – С Лестока спрашивайте! – не выдержала Фекла. – Почто он матушке столько отравы выдавал, что ей и на мужа, и на Самохиных этих, и на Настьку Гагарину хватило.
      – А Дарью Гагарину вы кирпичом по голове ударили? А Крузе вы таким снотворным угостили, что она подняться не могла и, если бы не цесаревна, погибла бы в доме?
      – Скажете, и дом я порушила?! – нервно рассмеялась Фекла. – Мне до смерти надоела Дашка, а Крузе, так она не раз говорила, что меня сечь нужно как сидорову козу. Что я бревно тупое, глушь непроходимая, глупа как пробка! А она сама дура! Вот. Вокруг меня уже галантные кавалеры точно мухи кружились, а она – розгами… Матушка мне не для того жизнь устраивала, чтобы какая-то Крузе меня на хлеб и воду сажала!
      – Иными словами, вы признаете, что пытались убить статс-даму Крузе?
      – Нет уж. Эту не признаю! – Фекла поднялась и, подбоченясь как купчиха, вразвалочку пошла на Шешковского. – Матушку мою спрашивайте, стала бы я людей травить? Да я и не знаю, как это делается. Да меня бы живо обыскали и пузырек обнаружили. Нешто не ведаете, какие у нас тут строгости? Сама она, дура, снотворного накушалась, а меня обвиняете. Да если бы мне было нужно, уж я, наверное, взяла бы кочергу, подождала, когда все лягут, и…
      Вина Феклы в ранении Дарьи Гагариной и убийстве ее служанки была доказана.








      Глава 29. Новое разоблачение

      ОПРАВИВШИСЬ ОТ ШОКА, двор направился в Петергоф, а проводивший их Шешковский впервые вспомнил о своей семье. Жена была жива, но исключительно стараниями медикуса Тодеуша Бревде, который не отходил от нее ни днем ни ночью. Что же касается ребенка, он умер. Гладя по голове рыдающую Алиону, Степан думал о том, что, возможно, гибелью дочери ныне выкуплена жизнь Фредерики. Эта мысль показалась ему чем-то вроде откровения, и он принялся нежно утешать супругу, рассказывая ей о том, сколько еще у них будет детей и как дивно они заживут одной огромной семьей.
      Недели две супруги Шешковские действительно жили тихо и покойно, медикус запретил всяческие супружеские отношения, требуя, чтобы Алиона Петровна вначале пришла в себя и окрепла, поэтому Степан лично наблюдал, как супружница ест приготовленные для нее специально нанятым поваром яства, и даже пару раз выводил ее прогуляться.
      В общем, в доме Шешковских началась натуральная идиллия, закончившаяся неожиданным доносом…
      Приехавший в Россию мальтийский кавалер Сакромозо передал цесаревне письмо от матери!
      А ведь был строжайший запрет! С одной стороны, Степан вполне разделял естественное желание герцогини переписываться с собственной дочерью, но с другой – коварный Сакромозо мог иметь целью навлечь на Екатерину Алексеевну гнев государыни.
      Желая самолично вызнать, что нового задумали враги против Фредерики, Шешковский явился во дворец, где встретился с доносчиком и узнал, что цесаревна спрятала записку в перчатку. При этом коварный Сакромозо что-то шепнул ей на ухо.
      Перевернув все контакты чертова итальянца, Степан остановился на виолончелисте д'Ололио, который очень уж кстати был отправлен из Летнего дворца в Петергоф, где должен был играть на ближайшем концерте великого князя. Явившись на представление, Шешковский выбрал себе место недалеко от означенного виртуоза и успел заметить, как проходившая мимо Фредерика ловко сунула ответную записку тому в карман.
      Позже он изъял записку, обнаружив, что цесаревна сообщает матери о том, что ей запрещено писать к ней, а также отвечает на несколько малозначимых вопросов, которые, однако, интересовали герцогиню. Ко всему прочему он обнаружил, что прежде Шувалов уже допрашивал Адама Васильевича Олсуфьева[94 - Адам Васильевич Олсуфьев (1721–1784) – деятель Русского Просвещения, любитель литературы, покровитель оперы и театров, кабинет-министр и статс-секретарь императрицы Екатерины II. По чинам – действительный тайный советник, сенатор. Дед графа В. Д. Олсуфьева.] только за то, что цесаревна просила включить в его личное письмо несколько строк для ее матери. Прискорбно, но факт, несмотря на то, что Шешковский вел практически все дела, связанные с великокняжеской четой, коварный Шувалов не счел возможным посвятить его в это дело. А что если Шувалов тоже влюблен в Екатерину! Мысль обожгла Степана, и тут же ему нанесли новый удар, в цесаревну влюблен брат Алексея Григорьевича Разумовского – Кирилл! Так вот отчего хозяин Гостилиц желал застрелиться после крушения проклятого домика!
      И этот туда же! Степан мысленно пожелал тому все же осуществить столь замечательный замысел, смыв самоубийством груз вины. В запале он даже прикинул, что неплохо бы получилось втихую пробраться в спальню Разумовского и повесить того, заставив предварительно накропать покаянную записку. Но, как это получается достаточно часто, мечты остались мечтами.
      Пока же он вынашивал планы мести, интриган Сакромозо умудрился передать Екатерине Алексеевне еще три записки. Степан был вынужден отвлечься от приятной сердцу мысли о самоубийстве Разумовского, дабы деньгами или угрозами потребовать от доносителя молчать об этом деле. На счастье, в этот раз рапорт составил не абы кто из слуг, а человек, работавший в Приказе долгие годы, для которого словосочетание «под строжайшим секретом» было не пустым звуком. Так что никто ничего не узнал. А Степан ходил довольный выполненным перед Фредерикой долгом.
      Впрочем, вскоре Кирилл Разумовский снова уехал на Украину, так что Шешковский временно исключил того из числа своих врагов. Зато, отправившись в Петергоф, дабы сделать доклад лично курировавшей работу Тайной канцелярии императрице, он неожиданно встретил великого князя в компании фрейлины Марии Кошелевой. На наследнике престола был зеленоватый кафтан с вышивкой, фрейлина же была облачена в голубоватое платье с павлинами на подоле. Шешковского как громом поразило, рисунок точь-в-точь совпадал с шарфом, который был уничтожен вместе с личными вещами Петра Федоровича!
      Мысль заработала с удвоенной скоростью. Анна Бестужева проходила по тому же делу, что и Лопухина, Шувалов привез всего два рулона голубого муслина с павлинами, один пустила на платье Елизавета Петровна, второй находился в доме Бестужевой, после ареста которой, вероятнее всего, остался в семье брата канцлера. А потом из него так же было сделано платье и длинный шарф для Марии Кошелевой. Шарф обнаружили в комнате наследника престола, и он сгорел вместе с его вещами. Получается, что все это время Ушаков не напрасно держал Кошелеву под подозрением. Она получила подарок от кого-то из Бестужевых, стало быть, Мария была либо любовницей, либо шпионкой, впрочем, одно другому не мешает. То же, что она еще и вхожа в личные покои цесаревича…
      Так или иначе, Кошелеву следовало срочно удалить от двора, но сделать это по возможности тише, не привлекая внимания ее покровителя. Не зная, с кем посоветоваться, Степан добрался до покоев императрицы и узнал, что Елизавета Петровна свободна и ожидает его.
      – Чоглокову ко мне. Живо! – Елизавета смерила насмешливым взглядом Шешковского. – Садись, Степан Иванович, в ногах правды нет. Удивительно, государыня помнила его, как, по слухам, ее великий отец знал каждого своего солдата.
      – Мария Семеновна, дело к тебе, государственное, – тяжело дыша, начала Елизавета Петровна, ее лицо казалось опухшим и покрасневшим, при дворе говорили, что временами она испытывает страшные боли, связанные с движением камней в почках.
      – Сделаю все, что в моих силах.
      – Любишь ли ты своего мужа? – Казалось, что каждое слово дается Елизавете с трудом, каждый вздох был подвигом, так что, не было бы Шешковского, не было бы иных государственных дел, недужной государыне самое место валяться в постели, ожидая, когда самочувствие хоть сколько-нибудь наладится.
      – Обожаю!
      – А Россию любишь?
      – Что я должна делать? – Мария Семеновна пала перед государыней, должно быть, больно стукнувшись коленкой об пол. Шешковский ясно слышал звук. – Приказывайте.
      – Надо удалить от двора одну девку, но чтобы не выдавать истинной причины постигшей ее монаршей немилости.
      – И?.. – не поняла Чоглокова.
      – Готова пожертвовать самым дорогим? – Брови Елизаветы Петровны сурово сдвинулись.
      – Мужем?! – ужаснулась Мария Семеновна, слезы бежали по ее набеленному лицу, оставляя заметные следы.
      – Репутацией. – Государыня смотрела на свою родственницу сверху вниз, точно припечатывая ее к полу.
      – Не губите… – заревела Чоглокова.
      – Объявим, что твой красотун путался с фрейлиной Кошелевой, и она от него понесла.
      – Так за это дело не только ее, но и его должны изгнать! – не поверила своим ушам Чоглокова. – А когда Коленьку прогонят, так ведь и мне с таким пятном не удержаться. Помилуйте, за что караете? В чем повинны?
      – Не караю я, дура, о помощи тебя прошу. Черт с тобой, не хочешь ради общего блага чуть замараться, попрошу Крузе, но только и ты, сестрица дорогая любимая, – впредь, держись от меня подалее. И супружника своего забирай, и весь свой выводок. Чтоб духу вашего подле меня больше не было!
      – Да я, я просто не так поняла, Елизавета Петровна, – Чоглокова двумя руками стерла слезы с лица. – Раз для общественного блага, да ради тебя, матушка.
      – Объявим, что он ее совратил, ты сначала с ним, окаянным, поругаешься, смотри, чтобы громко было, чтобы далече слышно, можешь и по мордам.
      – Сделаю, – уже почти что успокоилась Чоглокова.
      – Потом ко мне придешь и за кота своего блудливого просить станешь. О детях своих скажешь, мол, как же без кормильца, и все такое.
      – Сочиню, – деловито кивнула Мария Семеновна. – Уж он у меня…
      – Несколько раз от меня к нему будешь ходить, чтобы все видели, потом вместе с ним явишься, в ноги упадете, я вас и помилую.
      – А ее как же, матушка? – Чоглокова прикусила губу. – Змею эту подколодную, разлучницу окаянную, неужто тоже простишь?
      – А вот беременной фрейлине места при дворе нет и быть не может. На то у нас особый свод правил имеется, – Елизавета довольно откинулась в кресле. – Шкурин ее в карету посадит и вывезет, якобы к родным, ну а там уж вы с ним, Степан Иванович, договаривайтесь, где и когда заберете свою Кошелеву. Виновна Машка или нет, обратно ей тепереча ходу не будет.
      – А что коли она отнекиваться начнет? Мол, не была с Николай Наумовичем и не стремилась? – вмешался в разговор Шешковский.
      – А я ей лично скажу, чтобы рта раззявить не смела. Не знаю, Бестужев ее заслал или еще кто, но уже то, что стерва не призналась, что бывала в комнате великого князя… подозрительно. Уж не она ли Петра Федоровича тогда зараженной вещью снабдила?
      – А коли она на допросе ничего не покажет? – продолжал сомневаться Степан.
      – Родителям вернешь, – пожала плечами Елизавета Петровна, – чай, рады будут радешеньки, что дщерь их беспутная не в крепости, не на дыбе. К дяде ее, курву распроклятую, к обер-гофмаршалу Шепелеву[95 - Дмитрий Андреевич Шепелев (1676 или 1681–1759) – обер-гофмаршал, генерал-аншеф.].
      – А что будет, когда они поймут, что она не беременна? – не унимался Шешковский.
      – Ну, Степан Иванович, ты и вопросы задаешь! Просто в краску вогнал. Слышала, Мария Семеновна, о чем он – женатый человек – меня, незамужнюю девицу, спрашивает?! Значит, сделаешь так, чтобы все как по писаному вышло. Я же не прошу, чтобы она к завтрему, и на сносях.
      Видя смущение молодого человека, сестры прыснули веселым смехом.
      – Ну ладно, Мария Семеновна, посмеялись, и будет, – Елизавета Петровна первой сумела взять себя в руки. – Налей-ка нам со Степаном Ивановичем сливянки, выпьем по чарочке за грядущую викторию, и по местам.








      Глава 30. Неожиданный поворот

      ВСКОРЕ НАПУГАННУЮ ДО состояния бесчувствия Кошелеву действительно вывели из покоев императрицы и посадили в карету на заднем дворе, для верности приставив у дверей лакея. Туда же комнатная девушка вынесла узел с ее вещами. Степан наблюдал со стороны за тем, как Чоглокова металась между верхним дворцом и дворцом в Монплезире, что на берегу моря, где жила императрица. Если бы Шешковский не был осведомлен о происходящем, принял бы все за чистую монету. Судя по тому, как колыхались занавески на втором этаже в покоях Екатерины Алексеевны, было понятно, что это блуждание не осталось незамеченным, и очень скоро цесаревна выяснит через своих людей о происходящем. Учитывая, что коварная Кошелева состояла в близком окружении Фредерики, Степан заранее страдал, думая о той боли, какую он невольно причиняет любимой женщине. Но мог ли он поступить по-другому? Бестужев, конечно, сам сообщил государыне о находящейся при дворе злоумышленнице, при этом, понятное дело, он не имел в виду свою шпионку. Но, с другой стороны, кто знает, как канцлер еще собирался использовать Марию Кошелеву? Не просто, имея оружие, ни
разу не взять его в руки, не попытаться поразить цель. А следовательно, он – Шешковский – сделал все правильно, и когда-нибудь Фредерика поймет и простит своего рыцаря.
      Степан так размечтался, что чуть не пропустил осторожно покинувшую дворец госпожу Крузе. В материалах об этой статс-даме говорилось, что в свите Елизаветы Петровны вот уже много лет верой и правдой служит старшей камер-фрау императрицы ее родная сестра. Статс-дама обернулась, но Шешковский успел спрятаться за розовым кустом. Не обнаружив слежки, придерживая подол платья, Крузе проследовала в сторону Монплезира.
      Все разыгрывалось точно по нотам, и, условившись со Шкуриным о месте передачи Кошелевой, Степан с Богданом выехали первыми, дабы не привлекать к себе внимания придворных.
      Через неделю после ареста Кошелевой малый двор перебрался в Ораниенбаум. В распоряжении Екатерины Алексеевны оказался флигель, расположенный слева от малого дворцового корпуса, ее супруг занимал правый. Несмотря на то, что молодой семье была выделена удобная спальня, они продолжали ночевать порознь, вызывая тем самым нежелательные пересуды.
      Стремясь побольше разузнать о личной жизни Петра Федоровича, Шешковский допросил Марию и выяснил, что в покои, отведенные наследнику престола, действительно время от времени приглашают придворных дам и актерок, которых один из камергеров цесаревича заставляет раздеваться под громкий хохот собутыльников Петра Федоровича, после чего обнаженные прелестницы маршируют под барабанный бой и команды цесаревича. По словам Кошелевой, еще до свадьбы государыня приказывала Сергею Салтыкову демонстрировать наследнику престола способы куртуазного обращения с женщинами. Сама Мария Иродионовна вызывалась на подобные учения неоднократно, но, к ее величайшему сожалению, цесаревич так ни разу и не затеял с ней амурные махания, в то время как сама Кошелева считала его вполне привлекательным. При этом она так ворковала и закатывала глазки, выгибая шейку и сладко потягиваясь, что в конце концов Шешковский был вынужден признаться, что безмерно удивлен, как цесаревич сумел не поддаться на дьявольский соблазн, противостоять которому был способен разве что святой. Во всяком случае, Кошелева призналась ему в нескольких своих
мимолетных увлечениях, среди которых был, в том числе, и великий канцлер.
      Проклиная себя на чем свет стоит за слабость и излишнюю чувствительность после допроса Кошелевой, Шешковский сам назначил себе епитимью и теперь с честью нес заслуженное наказание. Впрочем, так ли он был повинен? Государыня ведь дала понять, что когда экс-фрейлина доберется до своих, она должна быть беременна. А слово царицы – закон.
      Зато Фредерика вела более чем целомудренный образ жизни. Согласно донесениям, цесаревна вставала в три утра, одевалась в мужское платье и в компании старого егеря, рыбака и охотничьей собаки отправлялась в утлом челне стрелять уток. О том, что эта реальная охота, а не прикрытый любовный роман, Шешковский знал доподлинно. Егерь был в летах и не мог заинтересовать юную и прекрасную Фредерику, что же до рыбака, на эту роль он устроил своего денщика Богдана. Любящий охоту Петр Федорович на такой подвиг, как ранний подъем, был не способен, кроме того, охотясь, он предпочитал окружать себя огромной свитой, весело отмечая каждый удачный выстрел и непременно завтракая у костра на свежем воздухе. В общем, венценосный лентяй добирался до берега никак не раньше пяти, когда супруги и след простыл, впрочем, последнее нисколько не огорчало его милость.
      С охоты великая княгиня возвращалась около десяти-одиннадцати, сразу переодевалась к обеду, после чего спала, сколько хотела. Вечером в Ораниенбауме проходили музыкальные концерты, балы или весь двор отправлялся на конную прогулку.
      С неделю все шло более-менее спокойно, но потом из Ораниенбаума прилетел весьма взволнованный Богдан, сообщив, что цесаревна отравлена. Сильный жар и головная боль, сопровождаемая рвотой. Кто мог дать ей отраву во время обеда на свежем воздухе? Вся свита могла. Все, так или иначе, крутились возле кухни, готовили или разогревали блюда на костре, помогали сервировать походные столы. А все почему? Крузе устроила праздник с музыкантами и катанием на лодках. Создала при малом дворе, можно сказать, семейную атмосферу. Даже великий князь со своими людьми участвовал в увеселении, во всяком случае, Петр Федорович и камергер Екатерины Тимофей Евреинов вдвоем притащили к столу целую корзину бутылочного пива, а разве это порядок? Приехавший обследовать предполагаемое место преступления Шешковский был невероятно зол. Мало того, что количество подозреваемых оказалось огромным, сама Екатерина Алексеевна только и знала, что выгораживать виновных, утверждая, что причина ее состояния – отнюдь не отрава, а исключительно ее необдуманные поступки. Ранние подъемы в любую погоду, ежедневные охота или рыбалка, в общем,
превысила свои возможности. Рассмеявшись, она покаялась в соделанном, обещая исправиться. Неделя спокойного режима и строжайшей диеты.
      Понимая, что переубедить любимую не удастся, Степан уже проторенной дорожкой отправился просить помощи у государыни.
      – Что же, удалим и Крузе, – пожала пухлыми плечами Елизавета Петровна, – тем более, что мне докладывали, слишком много она себе позволяет в последнее время. Петр Федорович вообще в спальне супруги не бывает, а если и бывает, то в карты там с ней до рассвету дуется. А задрыга Крузе все знает и секрет держит.
      Крузе уволили, едва двор добрался до столицы. Как объяснили Степану, формальной причиной увольнения послужил достаточно странный случай: статс-дама решила поучить великую княгиню кроить сорочки, чем они весело и занимались, пока идиллию не прервала Чоглокова, которая отправила Крузе к государыне и объявила немало удивленной резким тоном Екатерине, что с сего дня ее подруга уволена как не справившаяся со своими обязанностями, и на ее место заступает Прасковья Никитична Владиславова[96 - Прасковья Никитична Владиславова (между 1678 и 1738 гг.) – камер-фрау.].
      Крузе была неповинна в покушении на убийство, но зато благодаря ей Шешковскому вновь удалось взять след явно замешанного в этом деле графа Лестока. И, вот как бывает, в конце ноября плут сочетался браком с Марией Авророй фон Менгден[97 - Мария Аврора фон Менгден (род. 1720) – сестра Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны, супруга Лестока с 22 ноября 1747.], а в январе следующего года он уже со дня на день ждал ареста.
      Собственно, разрабатывать Лестока начали еще при Ушакове, но собрать на него достаточно материала удалось только теперь, после допроса с пристрастием Феклы Шакловитой. Впрочем, Шешковский отнюдь не гордился своей очередной победой и не праздновал заключение Лестока в крепость. Достаточно и того, что государыня была в курсе, кто бросил последний решающий камень на чашу весов правосудия.
      Следователями по делу бывшего лейб-медика были назначены Степан Апраксин и Александр Шувалов, как бы оставив Шешковского в стороне. На самом же деле он являлся главным участником заранее запланированного приснопамятным Ушаковым действа.
      Это только с виду кажется, будто бы все камеры в Петропавловке одинаковые, знающие люди скажут, что это не так, и будут правы. Для Лестока выделили специальную камору, рядом с которой находилась другая, в которую добровольно заключил себя Шешковский. Ушаков ведь не просто так запрещал Степану общаться с господами из высшего света, выдвигая на эту работу своего пасынка Апраксина, и сколько бы трудолюбивый Шешковский ни просил позволить ему допросить того же Лестока, начальник оставался глух к его мольбам. И что же, теперь Степан мог прикинуться точно таким же узником, как и бывший лейб-медик. Между камерами была прокручена дырка в стене, такая крошечная, что через нее можно было разве что разговаривать, конечно, при желании, можно было прильнуть к дыре глазом, но много ли разглядишь в полутемных камерах?
      Так что часть дня Шешковский продолжал заниматься своими непосредственными обязанностями, перечитывал отчеты и ждал, когда Лестока вернут в камеру после многочасового допроса. Иоганн Германн Лесток, или, как его чаще называли, Иван Иванович, был крепким и весьма выносливым человеком, а не кисейной барышней. Проведя с ним смену, экзекуторы только и могли, что в затылках чесать, предполагая, что железо сдастся быстрее, нежели распроклятый граф. Но когда за дело взялся Шешковский, для господ-следователей появилась надежда вывести его сиятельство на чистую воду.
      Укутавшись в старый тулуп и поедая приготовленный заботливой Алионой ужин, Шешковский припадал ухом к заветной дырке в стене, слушая рассказы своего нового друга Ивана. Не всякий человек способен подолгу оставаться совсем один, Лесток никогда не был относим к угрюмым, нелюдимым молчунам, поэтому, когда бывший лейб-медик обнаружил дыру, он тут же попытался ею воспользоваться. Последнее было важно, так как одно дело, когда тебе что-то подсовывают, и совсем другое, когда ты делаешь открытие самостоятельно. Для того, чтобы Иван Иванович отыскал переговорную дырку, Шешковский придумал простой трюк: глубокой ночью, когда в камере бывшего лейб-медика стояла такая темнота, что хоть глаз выколи, в коридоре послышались шаги и крики. Зазвенели тяжелые ключи, щелкнул замок соседней камеры, недовольный, что его разбудили, Лесток протер глаза и тут же вскочил, пораженный открытием. В стене светилось крошечное отверстие, должно быть, забавы ради проверченное кем-то из бывших жильцов камеры.
      В соседнюю камору просто внесли сразу несколько факелов, один из которых Шешковский подсунул чуть ли не к самой дыре. На самом деле Степан не мог знать доподлинно, на каком боку привык спать лейб-медик, но когда у человека все тело болит, обычно он вертится, пытаясь улечься поудобнее, стало быть, рано или поздно повернется к той самой дыре. Кроме того, он рассчитывал на обыкновенное любопытство Лестока, он ведь уже услышал голоса и шаги, понял, что в соседнюю камеру кого-то притащили, отчего же теперь не попытаться послушать?
      В общем, все получилось наилучшим образом, и когда стража покинула камеру и свет погас, Иван Иванович припал губами к дырке, призывая внимание уже дожидавшегося его Шешковского. Понимая, что очень важно первое время регулярно поддерживать контакт с Лестоком, Шешковский перестал даже приезжать домой, отчеты приносили ему прямо в камеру. Мало этого, поняв, что вкусные запахи жаркого или кофе могут просочиться сквозь переговорную дыру, Степан запретил подавать себе нормальную пищу, довольствуясь кипятком и хлебом. Несмотря на то, что Лесток не мог разглядеть его из своей камеры, Степан не расчесывал волос и неделями не менял белья, желая полностью сжиться с бытом арестованного. Единственной роскошью, которую он мог себе позволить во время этой работы, был захваченный из дома тулуп и, после, пара валенок, которые прислала супругу добросердечная Алиона.
      О себе Шешковский говорил мало, назвался офицером, который был пойман у дома своей возлюбленной, когда покидал его. О любовнице Степан говорил загадками, сообщив только, что его избранница красива и к тому же имеет отношение ко двору. Пусть умный Лесток перебирает придворных дам, сколько влезет, офицерская честь все равно не позволит попавшему в застенки из-за своей любви семеновскому офицеру выдать имя возлюбленной. Впрочем, простоватый вояка, которого играл Степан, не мог знать, что в том образе, который с отточенностью художника-гравера он выписывал перед Лестоком, тот, в конце концов, прочитал образ Марии Долгорукой, или, как теперь ее называли, Марии Грузинской. Когда же тот начал догадываться, Шешковский, будто забывшись, сообщил, что его ненаглядная нынче под особым присмотром Тайной канцелярии, иначе как бы его так быстро словили? Вообще ею интересуются с лета 1744, после ареста ее близкой подруги.
      – Дело Лопухиной! – моментально сопоставил Лесток. Что заставило узника Шешковского испугаться и не отвечать на вопросы лейб-медика до самой ночи.
      В результате, рассказывая о Долгорукой и Лопухиной, Лесток выдал следователю все то, чего не могли выпытать из него палачи.
      В 1835 году статс-дама Наталья Лопухина влюбилась в молодого и весьма привлекательного певчего Григория, затеяв с ним эпистолярный роман. Юноша оказался грамотным и с радостью читал надушенные изысканными духами послания прекрасной дамы, получая приложенные к ним подарки и умоляя о скорой встрече. И встреча произошла, но не та, о которой мечтал певчий, неожиданно в него влюбилась цесаревна Елизавета, которая сначала попросила пригласить красивого певца к себе в ложу и затем, задав ему несколько вопросов и поняв, что вблизи он ничуть не хуже, чем на сцене, назначила первое свидание. Откуда наивный казак Алексей мог знать, что ему подфартило влюбить в себя сразу двух знатных дам? Он-то решил, что его визави наконец-то соизволила открыться.
      Однажды он даже признался Елизавете, что хранил все ее письма и подарки. Собственно, несмотря на стремительно развивающиеся отношения с цесаревной, он не переставал получать послания Лопухиной. Так Елизавета узнала о наличии соперницы. Оставалось выяснить, кто та дерзкая, посягнувшая на ее возлюбленного? Впрочем, Лопухина писала письма сама, и Елизавета в конечном итоге опознала почерк. Что делать? В то время у цесаревны уже были в случаях Александр Бутурлин[98 - Граф (1760) Александр Борисович Бутурлин (18 (28) июля 1694, Москва – 30 августа (10 сентября) 1767, Москва) – русский военачальник из рода Бутурлиных, генерал-фельдмаршал (1756), московский градоначальник.], Семен Нарышкин, Алексей Шубин, последний служил у нее ординарцем. Тем не менее цесаревна еще не осмеливалась говорить о своих любовных пристрастиях в открытую, поэтому она просто показала Лопухиной два испанских наряда, которые шились из одного материала, для нее и Разумовского, опытная придворная Наталья Федоровна не могла не понять, что Елизавета Петровна таким манером открыла перед ней свою тайну. И тут произошло нечто из ряда вон,
нахальная Лопухина не согласилась добровольно убраться с дороги и в запальчивости, должно быть, намекнула цесаревне, что все равно откроет Алексею глаза, признавшись, что письма писала она.
      – Я не присутствовал во время этого рокового объяснения, – шептал в дырку Лесток, – но отлично помню взрывной характер Лопухиной и могу предположить, что так все и было. Она отказалась подчиниться, чем ставила дщерь Петрову в неловкое положение. Вскоре, желая проверить, подчинится ли ей Лопухина, цесаревна попросила Алексея назначить таинственной визави встречу на карнавале. На что Лопухина тут же ответила, что тот узнает ее по розе в волосах.
      Наталья Федоровна отлично рассмотрела костюм Елизаветы, никакой розы там в помине не было, а что было? Ну, может быть, мантилья или шляпка… Все, чего хотела Наталья Федоровна, – это открыться возлюбленному, но сделать это не в письме, которое можно было перехватить, а лично. А дальше пусть уж сам выбирает, кто милее.
      Елизавета тут же подослала к Лопухиной мастерицу Шакловитую, которая сделала точную копию розы. Сам Лесток давно уже интересовался Шакловитой как весьма умной и сообразительной девушкой, которой не слишком сильно повезло в жизни. Втайне от всех она растила незаконнорожденную дочь, мечтая дать ей нормальную семью и образование. Собственно, отец ребенка был где-то рядом, но по причине безденежья не мог жениться на Софье, признав собственного ребенка. Лесток часто дарил Софье и ее малютке небольшие подарки, за что Шакловитая делилась с ним интересующими его сведениями. Но на самом деле Софья нуждалась не в крошечных знаках внимания, ей нужно было много и сразу. Так много, чтобы она могла купить себе домик и оставить службу.
      В общем, узнав о том, что на карнавале цесаревна и ее статс-дама предстанут с совершенно одинаковыми розами в волосах, Лесток смекнул, что Елизавета будет «вынуждена» наказать нахалку, скажем, услав ее на полгодика в ее же имение. Лесток предложил Шакловитой выкрасть жемчужное ожерелье и затем спрятать его где-нибудь.
      В роковую ночь все произошло на удивление удачно, едва стемнело, в покои цесаревны тайно пробрался ее новый возлюбленный, и все девушки по такому случаю были отосланы в дальние комнаты. Так что Шакловитая спокойно взяла жемчуг и вышла, не задержанная никем. Далее она перекрасила жемчужные бусинки и пришила их на одно из платьев. А чтобы обман не был раскрыт, Лесток выдал доверявшей ему Софье пузырек с безобидным средством, приняв которое девушка выглядела сильно заболевшей. Это было нужно на случай, если бы жемчуга обнаружили во время карнавала и стали искать, кто нашил их на платье, в этом случае все бы сказали, что Софья не причастна к краже, так как лежала больная. Да он ее сам и отправил домой. В случае, если бы Лесток дал Шакловитой настоящего яда, ему пришлось бы искать жемчуг самостоятельно. А это непросто.
      Лесток надеялся, что когда произойдет скандал, все подозрения падут на Лопухину, но в виновность Натальи Федоровны почти никто не верил, зато сама Лопухина догадалась, кто сделал розу для цесаревны. Поэтому когда Лесток доложил, что осмотрел Шакловитую и нашел ее совершенно здоровой, Лопухина употребила все свои связи для того, чтобы Софью не приняли обратно на службу.
      Для Лестока это был удар, Шакловитая отказывалась признаться где жемчуг, пока ее не вернут ко двору, Лесток же понятия не имел, где искать. Он уже решил тайно доставить Шакловитую ко двору, дабы та отдала ему покражу и получила обещанную награду, но тут произошло то, чего он никак не ожидал, – Шакловитая исчезла. Старая тетушка уверяла, что племянница получила высочайший приказ срочно выйти замуж и отбыла в имение супруга. На самом деле Шакловитую спасла юная фрейлина Мария Долгорукая, подруга Лопухиной, которая была в курсе всех дел Натальи Федоровны и, догадавшись о произошедшем, поняла, что Лестоку остается последнее – пытать Шакловитую о том, где припрятано сокровище. Впрочем, тот же план рано или поздно пришел бы в голову Лопухиной, у которой по милости незначительной вышивальщицы дела теперь шли из рук вон плохо. Елизавета выказывала Наталье Федоровне презрение, задевая и придираясь по мелочам, расследование, которое вел Ушаков, точно специально подбиралось все ближе и ближе к несчастной статс-даме, так что оставалось последнее – разобраться с испоганившей ее жизнь девкой, тем более, что всем
известно, где она проживает.
      Собрав все свои деньги и драгоценности, Мария Долгорукая договорилась с егерем своего отца, который согласился взять в жены Шакловитую и срочно увезти ее подальше от столицы. Все было сделано так быстро и тайно, что все, кто пытался выяснить хоть что-нибудь о дальнейшей судьбе вышивальщицы, решали, что это дело рук самой Елизаветы Петровны или кого-то из ее ближайшего окружения.


      В ОБЩЕМ, ПРИЗНАНИЕ Лестока было переписано на чистый лист, и весьма довольный собой Шешковский отрапортовал Шувалову о закрытии дела «Похищение жемчуга».








      Глава 31. Как Шешковский в тюрьме сидел

      РАЗОБРАВШИСЬ С «ЖЕМЧУЖНЫМ делом», старательный Шешковский не оставлял своего подопечного. Он-то появлялся на допросах в своем обычном виде, наблюдая за происходящим и прикидывая, с какого бока подойти к упрямому царедворцу, когда после они будут беседовать через переговорную дырку. Лесток привык доверять своему соседу, несмотря на просьбы Апраксина оставить дальнейшее расследование, дабы не рисковать здоровьем в холодной камере, мол, нехитрое дело определить к Лестоку менее ценного сотрудника, Шешковский отвечал неизменным отказом. В результате Степану пришлось «отсидеть» в тюрьме еще несколько месяцев. При этом Шешковского меньше всего интересовало, в чем конкретно будет обвинен человек, посягавший на жизнь Фредерики. Главное, чтобы господа судьи вынесли злодею нехилое наказание. А уж сошлют его за покушение на убийство или за измену короне… Не суть.
      Шешковский уже хотел отпраздновать викторию, когда неожиданно ему на голову свалилась новая неприятность. Государыня потребовала освободить из крепости Чернышевых, которых, в связи с их заточением, Степан привык считать обезвреженными. Единственное, что он сумел сделать, – это добиться разрешения поместить их под так называемый домашний арест, в Зимний дворец Елизаветы, в котором в 1735 году и произошла злополучная история с жемчугом и шелковой розой.
      И тут случилось то, чего больше всего боялся Шешковский и чего не допустил бы его учитель Ушаков. Воспользовавшись относительной свободой, Захар Чернышев велел охранявшим их солдатам купить ему с братьями вина, а потом этим же вином напоил охрану и ушел в город. После того, как Степан подпортил Чернышевым репутацию, их не могли вот так запросто снова принять на придворную службу, но, как выяснилось, этого и не требовалось. Добравшись до Летнего дворца, Захар начал неспешно прогуливаться туда-сюда, пока не был замечен из окон. Так что не прошло и часа, как к нему как ни в чем не бывало вышли Екатерина Алексеевна и Матрена Балк.
      Доложив о том, что с ними произошло, и попросив посодействовать скорейшему возвращению ко двору, Захар распрощался с цесаревной и спокойно вернулся в Смольный.


      – КАК ВЫ СМЕЛИ держать в тюрьме и пытать наших друзей?! – Екатерина Алексеевна ударила Шешковского по лицу с такой неожиданной для ее телосложения силой, что у того зазвенело в ушах. Точно так же когда-то лупил его покойный Ушаков, но тот был на две головы выше Степана и в молодости, говорят, с медведем боролся. – Я считала вас благородным человеком, – цесаревна отошла к окну, выбившаяся из прически черная прядь упала на ее раскрасневшееся от праведного гнева лицо.
      «Бьет – значит любит», – шевельнулось в голове Шешковского, но он продолжал стоять перед великой княгиней по стойке смирно, готовый принять попреки и побои, арест или даже смерть. Впрочем, даже если бы Екатерина приказала арестовать сыскных дел мастера, государыня бы его немедленно освободила. Другое дело, если бы она кликнула слуг, чтобы те покуражились над ним, как он издевался над Андреем. А потом бесчувственного бросили бы в вонючую Мойку. Степан смотрел на свою даму, впервые понимая, что ради своих целей она не остановится ни перед чем. Тонкая волшебная Фредерика исчезла, уступив место решительной и непредсказуемой Екатерине, и если бы нежная Фреде – рика простила Степану его вину, Екатерина мстила за своих друзей.
      Впрочем, так ли страшна смерть? Куда хуже было бы потерять милость прекрасной дамы, утратить самою возможность видеть женщину, которую он любил, лишиться права защищать ее, оберегая от зла.
      Подперев спиною дверь, со сложенными на груди руками, кариатидой застыла верная Матрена, светлые волосы убраны в аккуратную прическу, справа заколка в виде веточки жасмина, любимый цветок великой княгини, зеленое платье с теми же цветами. Немая, бесчувственная статуя, будет Степан кровью истекать, бровью не поведет. Подыхай, пропадай.
      Впрочем, кто сказал, что Екатерина замыслила расправиться с ним? Она ведь не дура, понимает, во дворце повсюду глаза и уши, куда они денут труп? Как объяснят, отчего следователь, зайдя в покои цесаревны, не вышел оттуда?
      – Вышеупомянутые господа были арестованы по приказу государыни, – промолвил Шешковский, последние слова он произнес так тихо, что Екатерине пришлось подойти к молодому человеку чуть ли не вплотную. – Я выполнял приказ, Екатерина Алексеевна, что я должен был делать?
      – Вы много раз говорили мне о том, что, – Фредерика покраснела до корней волос, отчего сделалась почти прежней, – что вы любите меня, – произнесла одними губами цесаревна, опасливо косясь в сторону застывшей на своем посту Балк.
      – Я люблю вас больше жизни, больше Бога.
      – Тогда почему вы пытали Андрея? К чему эта жестокость? Я бы рассказала вам обо всем как на духу. За мной постоянно наблюдают, я не остаюсь наедине с собой даже ночью. Я не могла бы завести любовника, даже если бы этого хотела.
      У Степана потемнело в глазах, он попытался обнять Фредерику, но та ловко извернулась, и его рука, как это неоднократно бывало уже во сне, схватила лишь напоенный ароматами ее духов воздух.
      – Не забывайтесь и отвечайте на мои вопросы.
      – Я не применял пыток, ни один из них не висел на дыбе, им не разбивали пальцы, не выкручивали суставы, их не клеймили, но ничего не делать я не мог. – Степан облизал пересохшие губы. – Если бы я не применял к ним никакого физического воздействия, если бы они уходили с допроса довольные жизнью, после них экзекуторы занялись бы мной. Вы не знаете наших правил.
      – Я понимаю. Но вы били безоружного, связанного… – обессиленно Фредерика упала на стул, закрыв лицо руками, какое-то время ее плечи сотрясали рыдания. – Как это гадко! Как подло!
      – Если бы Андрей Чернышев не был арестован, как дворянин, я мог бы вызвать его на дуэль, – Шешковский тщательно подбирал слова. – Его поведение было настолько неосторожным, а подчас вызывающим, что он полностью загубил свою репутацию и мог серьезно скомпрометировать вас.
      – Моя жизнь закончилась. – Екатерина вытерла заплаканные глаза, с вызовом глядя на Степана. – Вы же читаете доносы и знаете мое положение при дворе. Я имела разговор с покойным Андреем Ивановичем, и он обещал, что наша небольшая тайна с Петром Федоровичем не выплывет наружу. А тем временем я постараюсь как-то улестить Его Высочество, как-то влюбить его в себя, а вы… теперь Елизавета Петровна понимает, отчего я до сих пор не подарила ей наследника престола, и меня отправят в монастырь.
      – Вы говорите о разводе?! – Степан задохнулся нежданной радостью. – Если так, – он подошел к цесаревне и церемонно опустился перед ней на одно колено, – вас отправят домой, и я тайно последую за вами, Фредерика. Петр Федорович не любит и не ценит вас, а я…
      – Меня отправят не к матери, я уже спрашивала у Елизаветы Петровны, я слишком много знаю. Меня сошлют в какой-нибудь северный монастырь, где я проведу остаток своей жизни. Все! – Она закрыла лицо руками.
      – Если бы вы только могли поверить мне, – Степан был вне себя от горя, – я заберу вас из монастыря, я… Мы убежим из этого страшного места, я сделаю нам другие паспорта, мы уедем в Европу, никто и никогда не найдет нас.
      Степана трясло от распирающих его идей. Разумеется, побег с такой женщиной, как Фредерика, требовал серьезных денежных вложений, но он имел доступ к специальному хранилищу вещдоков, в котором, согласно описи, находились не только орудия многочисленных убийств, но и изъятые при обыске ценности. Он мог бы раздобыть денег у своих подследственных, начать брать взятки, но все равно организация побега требовала времени.
      – Подите от меня, злой, жестокий человек, – устало произнесла Екатерина Алексеевна, – подите, и если вы еще хоть пальцем притронетесь к этим людям, если только, я… Никогда больше, никогда…
      Выставленный чуть ли не взашей, Степан брел по Мойке и затем по Фонтанке, понимая, что без Фредерики его жизнь не стоит ломанного гроша. Что вот теперь, пока она в такой опасности, он не смеет даже приблизиться к ней, говорить с ней, просто быть рядом. Собственно, мучило то, что он так и не сказал ей самого главного: для того, чтобы удержаться на своем месте, ей было достаточно родить ребенка, желательно сына. Екатерина была права, даже если бы она решилась завести любовника, у нее бы ничего не получилось, так как за ней все время кто-нибудь присматривал, но если договориться с надсмотрщиком? Степан же мог повернуть дело так, чтобы их встречи с Фредерикой проходили в присутствие одной только Балк или даже наедине. Работа Тайной канцелярии подчас требует повышенной секретности, а значит, у него получилось бы добиться свидания с цесаревной, не привлекая при этом внимания вездесущего Шувалова. У наследника престола никогда не было женщины, следовательно, нет уверенности, что он вообще способен иметь детей. Что же касается Шешковского, то тут никаких сомнений!
      Фредерика знает о его любви и не случайно поделилась с ним своими проблемами, женщина нипочем не станет касаться подобных тем в разговоре с мужчиной, который ей безразличен. Стало быть, вся эта отповедь имела одну единственную цель, великая княгиня сама просит его об этой ничтожной с его стороны услуге. Хотя можно ли назвать дело, связанное с зачатием наследника престола, ничтожным? Одно подозрение – и его посадят на кол, а ее… не хотелось и думать.
      Степан перешел почти на бег, прохожие оборачивались на несущегося сломя голову хорошо одетого молодого человека. Почему он не воспользовался каретой, в которой приехал? А просто забыл. Привык ходить пешком, раздумывая о разных разностях, а тут было о чем покумекать. Все складывалось таким образом, что, похоже, именно ему суждено стать безымянным отцом будущего царя, он последняя надежда прекраснейшей из женщин, последняя надежда династии Романовых и всей империи!
      Потный и расхристанный Шешковский влетел в церковь и бросился на колени перед иконой Божией Матери «Млекопитательницы», умоляя ее дать ему достаточно сил для того, чтобы стать отцом.
      Карета догнала его, когда изнемогший от долгих молитв Степан выходил из церкви. Решив, что барин где-то успел нализаться, Богдан соскочил с козел, чуть ли не силком усадил того на крохотный диванчик и, захлопнув дверь, повез домой.
      Легкая, словно развеселая весенняя птаха, Алиона выскочила навстречу, встретив Степана на пороге и радостно повиснув у него на шее. В самой светлой и просторной горнице, которую чета Шешковских использовала и как гостиную, и как столовую, уже был накрыт стол, усадив своего благоверного на его любимое место, Алиона нежно прижалась к его плечу, заглядывая в глаза.
      – А у нас, Степушка, великая радость! – Она взяла руку мужа и, поцеловав, прижала к своему животу. – Не догадываешься, какая? Господь благословил меня новым дитятком. Ты будешь отцом!








      Глава 32. Под наблюдением

      ВОЗМОЖНО, ПРИСУТСТВУЮЩАЯ ВО время резкого разговора великой княгини с Шешковским Матрена Балк и посчитала, что после такого афронта Степан Иванович более не посмеет даже приблизиться к дворцу, – наивная. Нет, поняв гнев цесаревны на свой лад, Шешковский усилил наблюдение за великокняжеской четой, в поте лица разрабатывая план спасения Фредерики. Не случайно же она открыла ему свою душу, признавшись, что просто не может сама завести любовника и забеременеть от него. Степан просто не мог предать доверие любимой женщины, при этом прекрасно понимая, что Тайная канцелярия без особого труда сыщет их и вернет пред светлые очи государыни. Нет, действовать следовало умнее. Не похищать Фредерику, к слову, похищенную женщину мало просто вывезти за границу, а еще и нужно достойно содержать там, пряча от случайных взглядов. На все это требовались нешуточные средства. И если он мог содержать двухэтажный дом с выездом и беременную супругу в Санкт-Петербурге, то его личные вложения были в этом деле минимальные, дом был построен на средства городской казны, кроме того, теперь у него был постоянный доход от имения
пришедшего к нему в приданом Алионы. Нет, Екатерина Алексеевна родилась принцессой, стала великой княгиней, настанет день, когда сделается императрицей, и нет никакого смысла ей бежать от ее же судьбы. С другой стороны, он был просто обязан сделать так, чтобы они могли встречаться, не будучи заподозренными. Следовательно, надо было начать новое расследование, благодаря которому у Шешковского появится реальная возможность допрашивать Екатерину Алексеевну наедине или в присутствии камеристки.
      Повод для нового расследования появился буквально на следующий же день после объяснения Екатерины и Степана. Андрей Чернышев умудрился прислать цесаревне записку, передав ее через знакомую гардеробную девушку. Согласно донесению, Екатерина прятала проклятое письмо в чулке, а ночью изымала оттуда и перекладывала в рукав. Шешковский умирал от ревности, но ничего не мог сделать. Екатерина строго-настрого приказала не трогать Чернышевых.
      Кроме того, объяви он Андрея в розыск, Фредерика снова оказалась бы под подозрением, и тогда… Нет, он решительно не мог подвергать опасности предмет своей страсти.
      – Но что он написал ей? – Страдая от ревности, Шешковский не мог себе места найти. – Скорее всего, дурацкие стишата, поэтому она и не сожгла письма и теперь носит его с собой, точно заветный талисман.
      Несмотря на все ухищрения слуг, работавших на Шешковского, не было никакой возможности раздобыть проклятую записку. Впрочем, из случайно подслушанного разговора цесаревны с той же комнатной девушкой он уяснил, что Андрей всего лишь прислал список вопросов, на которые должна была ответить великая княгиня. Так что старательная и ответственная Фредерика просто боялась позабыть какую-нибудь мелочь.
      Вскоре, катаясь по городу в компании придворных, цесаревна приобрела простой, но изящный серебряный письменный прибор, до этого бдительная Чоглокова забрала все письменные принадлежности из покоев великой княгини. Скорее всего, в тот же вечер она и написала ответ. Во всяком случае, проклятая записка исчезла, скорее всего, была сожжена.
      Во второй половине декабря двор переехал в Москву, туда же вслед за остальными поспешил и Шешковский. Допросы Лестока, на которых он неизменно присутствовал, подошли к логическому концу, впрочем, так как государыня не желала «выносить сор из избы»: о краже жемчуга и Шакловитой в официальном обвинении не было сказано ни слова, хотя, после признания Феклы, доказать, что организатором кражи был именно Лесток, не представляло труда. Официально бывшего лейб-медика обвиняли в том, что он взял десять тысяч рублей от прусского короля, чтобы поддерживать его интересы, а также в том, что он отравил некоего неизвестного Шешковскому Этингера, который мог свидетельствовать против него. После оглашения приговора Лестока сослали в Сибирь.
      Удачно, что после тяжелейшей травмы головы медикусы умудрились вытащить с того света княжну Гагарину. Вернувшись, она снова была при цесаревне, и это было хорошо, потому что Дарья Алексеевна была искренне предана своей госпоже, Шешковский же продолжал получать тревожные сигналы относительно готовящегося покушения на цесаревну. При дворе давно уже шептались, мол, немке не жить. Об этом же неоднократно сообщали через дипломатическую почту своим монархам находящиеся в России послы разных государств. Впрочем, это он сосредоточился на опасности, угрожающей его даме сердца, не реже, а пожалуй, и чаще судачили о скорейшей кончине императрицы. Тяжелая болезнь Елизаветы заставляла посланников засыпать с мыслью, что, возможно, наутро в России ожидается смена власти, и, заснув в одной стране, они рискуют проснуться совсем в другой. Поэтому, просыпаясь, первым делом господа посольские приучились осведомляться о состоянии здоровья государыни. Предвкушая блаженный миг, когда он наконец получит власть, Петр Федорович даже не пытался скрывать радостный трепет, охватывающий его всякий раз, когда всесильная тетушка
отказывалась выйти на прогулку или была вынуждена отменить совет.








      Глава 33. Под защитой тайной канцелярии

      В МОСКВУ ЕХАЛИ следующим образом – Елизавета Петровна со своей свитой тронулась в путь первой, а малый двор во главе с великокняжеской четой – на следующий день. Приблизительно в то время, когда императрица с Разумовским и огромной свитой должна была добраться до Твери, Шешковский получил анонимный донос, согласно которому весь провиант, заготовленный для малого двора, отравлен.
      Воспользовавшись голубиной почтой, Степан Иванович потребовал от господ из Преображенского приказа срочно изъять со склада весь продуктовый запас и забрать лошадей, предназначенных для малого двора, так как следовало сперва проверить, не подстроили ли злоумышленники каких-нибудь новых бед Петру Федоровичу и Екатерине Алексеевне в пути. Ведь, не получи они в Твери еды, они бы сменили лошадей и голодные двинулись в Москву. А вот что на самом деле ожидает их в этом самом трактире? Отдых и пища или лютая смерть? Из столицы в Москву были отправлены лучшие люди Тайной канцелярии, но сам Шешковский предпочел остаться дома, получая донесения и решая непростые проблемы. На счастье, никто из людей Елизаветы Петровны не отравился, что же до людей цесаре – вича, после работы Преображенского приказа в Твери те были вынуждены поститься, ожидая, когда им будут поданы лошади. При этом, разумеется, никто не поставил в известность ни Петра Федоровича, ни Екатерину Алексеевну об истинной причине происходящего. Для них отсутствие лошадей и продуктов было объяснено тем, что все якобы забрала Елизавета Петровна.
      Впрочем, к вечеру Чоглокову были выданы несколько корзин с жареной стерлядью. Рыбу проверил приказной медикус, который в доказательство, что еда не отравлена, отведал ее первым.
      После ужина, когда ближайшие трактиры и постоялые дворы были тщательно проверены и повсюду дежурили люди Тайной канцелярии и Преображенского приказа, великокняжеской чете наконец были поданы лошади, и на ночь глядя они тронулись в путь.
      Так Шешковский заставил любимую женщину немножко поголодать, но зато, возможно, снова спас ей жизнь. И как это бывает довольно-таки часто, подозрение в дерзком покушении пало на человека, который, скорее всего, не имел вообще никакого отношения к происходящему. Камергер Петра Федоровича князь Александр Михайлович Голицын[99 - Князь Александр Михайлович Голицын (1718–1783) – русский генерал-фельдмаршал из рода Голицыных-Михайловичей.] был виновен лишь в том, что не сопровождал цесаревича в этом путешествии, заранее испросив у того отпуск. Понимая, что Александр Михайлович стал жертвой обстоятельств, Шешковский упросил Шувалова не мучать понапрасну его светлость, а лучше отослать того с посольством в Гамбург, с глаз долой – из сердца вон. Голицын получил четыре тысячи жалования, что было немного, так как назначение готовилось впопыхах. Как и следовало ожидать, перемена участи Александра Михайловича больно ударила по малому двору, особенно кручинилась его свояченица, недавно вернувшаяся к своей госпоже после серьезной травмы княжна Гагарина.
      На Рождество в Тайную канцелярию пришло свежее донесение из Преображенского, у Екатерины Алексеевны обнаружилась весьма странная сыпь. Великая княгиня не может показаться на людях, никакие мази, никакие лекарства не помогают!
      Степан рвал на себе волосы, все сходилось к тому, что московские дознаватели что-то напутали, не изъяли всех продуктов, не обратили внимания на воду, а может быть, доверчивая Фредерика получила в подарок какую-нибудь пудру или духи, уколола пальчик отравленной иголкой! На счастье, через пару дней на его стол лег новый отчет, доктор Бургав[100 - Герман Бургав (Боергав-Каау) (1705–1753) – лейб-медик императрицы Елизаветы Петровны, главный директор Медицинской канцелярии. Из семьи известных западноевропейских врачей.] дал цесаревне пузырек талькового масла, после применения которого прыщи сошли.
      Из-за ухудшения самочувствия государыни на Масленой двор все еще находился в Москве. Елизавета Петровна была свалена в постель сильнейшими почечными коликами, но обсуждение недуга Ее Величества приравнивалось к государственной измене. Официально сообщили, что императрица заперлась в своих покоях для решения наиважнейших государственных вопросов. Одну ночь в прилегающих к покоям императрицы комнатах господ Чоглоковых, кроме уже привыкших оказывать помощь императрице Владиславовой и Евреинова, дежурили канцлер Бестужев и генерал Апраксин.
      Несмотря на упомянутый выше строжайший запрет, Фредерика несколько раз обсуждала эту тему со своей комнатной девушкой-финкой, кстати, той самой, что передавала записки Андрея Чернышева. Поняв, что, если цесаревна и дальше будет выказывать подобную неосторожность, она может пострадать, Шешковский настоял на том, чтобы разговорчивую девицу в срочном порядке выдали замуж. Замужество автоматически отстраняло ее от двора, так что это была форменная отставка. Фредерика тяжело переживала потерю еще одной подруги, но тут уж Шешковский был неумолим, много раз он представлял, как заплаканная красавица умоляет его вернуть глупую девку ко двору и как он, рыдая вместе с ней, вынужден отказать. Безопасность Фредерики превыше всего. Он же вот уже несколько лет как ничем иным не занят, как только спасением жизни и чести своей дамы. В этих видениях все заканчивалось на один манер, они плакали, обнявшись на голубом канапе, после чего Фредерика признавала правоту Степана, обещая впредь быть осторожной и прося верного рыцаря не оставлять ее своим покровительством.
      Императрица прохворала десять дней, после чего камни вышли, и ей стало лучше. Она даже соблаговолила украсить голову одной из своих фрейлин, выходящей замуж, своими бриллиантами – честь, которой удостаивались не многие приближенные дамы. Правда, для этого Ее Императорскому Величеству пришлось сесть в постели, спустив на пол ноги, и, закончив работу, она была вынуждена еще час отдыхать, слушая, как Мавра Шувалова читает ей книгу. Обо всех этих подробностях Шешковский узнал из срочного донесения, поступившего из Преображенского, причем слухач уверял, что Мавра сама рассказала об этом Екатерине Алексеевне, после чего цесаревна выразила огорчение состоянием Ее Величества, и Шувалова заверила ее в том, что передаст государыне ее слова.
      На первый взгляд, ничего не значащий случай, Мавра первая заговорила с Екатериной Алексеевной, а та просто отреагировала на сказанное. Но на следующий день императрица через свою сестру Чоглокову выразила недовольство Петром Федоровичем и Екатериной Алексеевной, отчего те целых десять дней ни разу не удосужились спросить о ее самочувствии и выказать хоть какое-нибудь участие.
      В свое оправдание цесаревна ответила Марии Семеновне, что ни она, ни Петр Федорович не знали о болезни Ее Величества. На что Чоглокова тут же обвинила ее во лжи, ссылаясь на слова Мавры Шуваловой. Неизвестно, была ли это ловушка, подстроенная врагами, или нет, в тот раз Екатерине удалось с честью выйти из положения, признав, что выразила сожаление после того, как сама Шувалова рассказала ей о произошедшем.
      Фредерика же словно специально притягивала к себе новые неприятности, Тимофей Евреинов, на что опытный придворный, снова передал ей послание от Андрея Чернышева, который был теперь полностью освобожден и назначен в свой полк поручиком. Екатерина же вместо того, чтобы прогнать Евреинова, внимательно изучила послание и не замедлила с ответом.








      Глава 34. Заговор

      ВЕСНОЙ ДВОР ПЕРЕЕХАЛ в Перово – имение графа Алексея Разумовского, что в четырех верстах от Москвы. Единственным развлечением для придворных в этом местечке была собачья охота, которую обожал великий князь. Пока мужчины охотились, дамы были вынуждены мучиться бездельем, то есть были оставлены практически без внимания, в том числе и Тайной канцелярии. И что же, у Екатерины Алексеевны вдруг обнаружились страшная головная боль и тошнота, что могло осложниться в том числе и из-за того, что как раз в это время императрицу свалил очередной приступ колики, и все придворные медикусы находились при государыне. Поняв, что может потерять свою возлюбленную, Шешковский выслал к ней Бревде, и тот не только успел промыть ей желудок, но и выяснил круг лиц, которых с большой долей вероятности можно было обвинить в отравительстве. На этот раз список оказался невелик: Тимофей Евреинов, новая фрейлина Марина Закревская, Мария Долгорукая, она же Грузинская, Матрена Балк, ныне Салтыкова. Две последних, хоть формально и перестали быть фрейлинами после замужества, навещали Екатерину Алексеевну довольно часто. Плохо, что
Степан не имел возможности арестовать всех подозреваемых, Шувалов требовал аргументировать каждый арест, производимый при дворе, а у Шешковского по-прежнему не было никаких доказательств. Мало этого, сам Тодеуш Бревде не был уверен, стало ли Екатерине Алексеевне лучше после промывания желудка или же ее состояние восстановилось само собой.
      Отойдя от болезни, императрица пожелала поехать на богомолье в Троицкий монастырь. Для этой цели она сделала остановку в Покровском, где немного отдохнула и, помолясь, отправилась в пешее паломничество. Согласно карте, ей предстояло пройти пятьдесят верст пешком. Что, однако, не означало, что весь этот подвиг она проделает на одном дыхании. На протяжении всего пути государыни были установлены места отдыха, да и за ней тянулся обоз, готовый разбить лагерь там, где Ее Величество оставят силы или она пожелает отдохнуть, любуясь окружающими красотами.
      На это время малый двор был переведен в местечко Раево, принадлежавшее Чоглоковым. В их небольшом доме поселили Екатерину Алексеевну, придворные же во главе с великим князем были вынуждены поставить палаточный лагерь. Каждый день можно было забавляться охотой и конными прогулками. А к цесаревне зачастил тайно влюбленный в нее Кирилл Разумовский. Веселый и остроумный, он был душой любой компании, за что Шешковский тут же возвел соперника в ранг главных подозреваемых.
      Поняв, что Тайная канцелярия заинтересовалась Кириллом, Алексей Григорьевич спешно отправил брата на Украину, наказав тому не возвращаться, пока все не уладится. А Тайная канцелярия переключилась на никому в ту пору еще не известного поручика Ширванского пехотного полка Асафа Батурина[101 - Асаф Батурин – подпоручик Ширванского пехотного полка. Впрочем, именовал себя «полковником артиллерии». Летом 1749 года задумал переворот с целью возведения на престол Петра III. Три года «крепкого содержания» и пыток в тюрьме, потом еще 16 лет – в Шлиссельбургской крепости. В 1768 году написал дерзкое письмо Екатерине II. За что и отправился в кандалах на Камчатку.], впрочем, сам себя он именовал «полковником артиллерии». Этот игрок и мот, каких мало, специально свел знакомство с охотниками великого князя и однажды во время ловли упал на колени перед Петром Федоровичем, поклявшись от имени себя и своего полка, что признает государем только его. Напуганный неожиданным признанием, наследник престола попытался тут же вскочить на своего коня и ускакать, пока императрице не доложили о произошедшем, но Батурин
схватил его за руку, порывисто целуя и спешно излагая свой план заговора. Солдаты его полка арестуют императрицу и заставят ее отречься от престола под угрозой убийства Алексея Разумовского. Когда государыня подпишет отречение в пользу Петра Федоровича, они убьют Алексея Григорьевича, Елизавету же запрут в какой-нибудь далекий монастырь, где она рано или поздно скончается в полном забвении.
      На счастье, Петр Федорович пересказал план заговора супруге, а та отправила Шкурина к Шешковскому, который на словах объяснил суть дела. В результате Батурин был схвачен и отправлен в Преображенский приказ, где благодаря пыткам из него удалось выбить имена других заговорщиков. Степану и Шувалову пришлось арестовать всех охотников великого князя, а также множество неповинных придворных. Все это внесло понятную сумятицу в дворцовую жизнь, но Шешковский отнюдь не винил в произошедшем себя. Напротив, когда ему посчастливилось вновь встретить в дворцовом парке прогуливающуюся с фрейлинами Екатерину, та поблагодарила его за своевременное вмешательство, а также заверила, что Петр Федорович не поддерживал заговора, равно как и их люди. Прощаясь, цесаревна протянула Степану ручку для поцелуя, пеняя ему за то, что тот давно не показывался при дворе.
      Конечно же, это была обыкновенная вежливость, цесаревна не могла не страшиться грозной Тайной канцелярии, но страстно влюбленный в нее Шешковский тут же решил, что все то время, когда он боялся переступить порог малого двора, Фредерика ждала его, и если ни разу не написала сама, то исключительно оттого, что ей было запрещено писать кому бы то ни было. Помнится, у нее до недавнего времени и прибора для письма не было.
      Счастливый оказанной ему милостью, Шешковский на радостях отпустил придворных и охотников, впрочем, последних удалось выторговать у Шувалова с условием, что всех их отправят за границу (последние два года охотники Петра Федоровича были сплошняком иностранцы, так что их отправляли не в ссылку, а по домам).
      Масленую двор провел в Царском Селе, а затем устремился в Москву. В это время ко двору была представлена дочь герцога Эрнста Иоганна Бирона, прежнего фаворита императрицы Анны, Гедвига Елизавета Курляндская[102 - Принцесса Гедвига Елизавета Курляндская, в замужестве баронесса Екатерина Ивановна Черкасова (1727–1797) – единственная дочь Э. И. Бирона, гофмейстерина императрицы Елизаветы Петровны, надзирательница за ее фрейлинами.], которая сразу же получила прозвище Курляндская принцесса. Разумеется, означенной особой немедленно заинтересовалась Тайная канцелярия. Бирон вернулся из ссылки и жил теперь с семьей в Ярославле на Волге, где ему, собственно, и было приписано оставаться вплоть до новых распоряжений. Но Гедвига… маленькая, горбатенькая с тщедушным телом и выразительными умными, может быть, даже слишком умными и проницательными глазами, поступила неслыханно: она сбежала от родителей, спрятавшись в доме жены ярославского воеводы Пушкиной, которой объяснила свой побег твердым желанием принять православие. Когда же властный отец велел запереть девицу в комнате на хлебе, ожидая, когда из нее
выйдет дурь, она сбежала через окно. Поняв, что мученица за веру – это именно тот козырь, который поможет ей, наконец, предстать пред императрицей, Пушкина написала Марфе Шуваловой, и та пригласила их обеих в Москву, где Гедвига тот час же сделалась невероятно популярной.
      Императрица сделалась крестной матерью Курляндской принцессы, а Петр Федорович вдруг принялся за ней ухлестывать, доставляя тем самым огорчение супруге.
      В тот же год ко двору были представлены две юные графини Воронцовы, дочери графа Романа Илларионовича[103 - Граф Роман Илларионович (Ларионович) Воронцов (1717–1783) – граф Римской империи (1760), генерал-аншеф (1761), сенатор (1760), владимирский, пензенский и тамбовский генерал-губернатор (1778–1783), один из первых деятелей русского масонства. Младший брат канцлера Михаила Илларионовича Воронцова. Владелец усадьбы Андреевское.] и племянницы вице-канцлера – четырнадцатилетняя Мария[104 - Мария Романовна Воронцова (1737–1765) – фрейлина, была замужем с 1757 года за графом Петром Александровичем Бутурлиным (1731–1787).] получила шифр фрейлины императрицы, а младшую Елизавету[105 - Елизавета Романовна Воронцова (1739–1792) – фрейлина, фаворитка Петра III, была замужем за статским советником Александром Ивановичем Полянским (1721–1818).] одиннадцати годков от роду определили к Екатерине Алексеевне.
      Когда двор вернулся в Петербург, обе одновременно заболели оспой, на счастье, юные графини оказались достаточно сильными, их организмы быстро справились с болезнью, и если вернувшаяся через какое-то время ко двору Маша была «украшена» всего несколькими малозаметными следами от оспинок, на лице и без того некрасивой Лизы остались рубцы.
      Выехав из Москвы, Елизавета Петровна отправилась в Гостилицы к графу Алексею Разумовскому, где собиралась отпраздновать его святые именины, семья цесаревича со свитой были отосланы в Царское Село. Когда рядом не обнаруживалось строгой императрицы, малый двор веселился, точно мыши в отсутствие кошки. Шешковский получал ничего не значащие отчеты относительно прогулок и увеселений, на которых присутствовала Фредерика, представляя ее себе то скачущей на лихом коне, то охотящейся на уток, а то танцующей на балу. В собственной семье Степана Ивановича царили спокойствие и уют, росла маленькая шаловливая Машенька – рыжий огонечек и отцова любимица. Когда-нибудь он возьмет ее с собой на гуляние, на котором будет присутствовать малый двор, дабы показать малышке прекраснейшую из женщин, на которую ей следует стараться быть похожей.
      Меж тем из Царского сообщали, что Петр Федорович все больше времени проводит с Курляндской принцессой, всячески выставляя горбунью перед своей супругой и заставляя придворных во всем признавать первенство его новой любимицы.
      – Сколько уроду красоток ни подкладывай, все равно урода выберет, – тихо бранился, просматривая очередной отчет Шешковского, начальник Тайной канцелярии Александр Шувалов.
      – В отчете говорится, что Гедвига достаточно хитра и умна. К примеру, она знает, что Петр Федорович не терпит ничего русского, так специально говорит с ним исключительно на немецком, в то время как его законная жена…
      – Сегодня законная, а завтра, глядишь… – Шувалов задумался. – Петр Федорович не спит со своей супругой, стало быть, и детей у них не будет. Вот увидишь, не сегодня-завтра государыня пересмотрит вопрос относительно этого брака, и тогда…
      – Но что может сделать Екатерина Алексеевна?! – не выдержал Шешковский. Его сердце сжалось от мысли, что над прекраснейшей из женщин вновь нависла нешуточная опасность.
      – А что все бабы в таких случаях делают? – осклабился Шувалов. – Льстят, гладят где нужно, средствами медицинскими не брезгуют. Вот ложится он, скажем, спать спиной к супружнице. А выпитое перед сном зелье тут и начинает в чреслах-то его куролесить. Тут уж на любую кикимору залезешь, не то что на молодую да ладную девку.
      – Но Екатерина Алексеевна никогда не станет…
      – Ну и дура. А как бироновская дочка от цесаревича понесет, так государыня и обвенчает их от греха. Бирон из опалы в фавор и выберется.
      В следующем донесении, размещенный в крохотной каморе за супружеской спальней великокняжеской четы, агент Тайной канцелярии переписал длинный и скучный монолог, с которым пьяный в стельку Петр Федорович обратился к своей супруге, когда та уже легла спать. Он кричал, что терпеть ее не может и будет рад, если тетушка разведет их и женит его на прекрасной Гедвиге, что он никогда не полюбит ее и будет просить государыню запрятать постылую супружницу в самый далекий монастырь, а еще лучше – в крепость.
      Не услышав никакого ответа от жены, Петр Федорович, должно быть, пнул ее и только после этого соизволил уснуть. Бедняжка Фредерика проплакала всю ночь, так что утром ее видели с опухшим лицом и красными глазами.








      Глава 35. Незапланированное свидание

      О ПЕРЕМЕНЕ УМОНАСТРОЕНИЯ наследника престола было доложено государыне. Во всяком случае, до возвращения двора в столицу к Екатерине Алексеевне и к Петру Федоровичу были вызваны ученые-медикусы, от которых требовалось установить, отчего у семейной пары до сих пор нет детей и кто конкретно из супругов повинен в этом.
      Все висело на волоске, цесаревну несколько раз вызывали для беседы с государыней, и она возвращалась к себе в расстроенных чувствах. Скорее всего, ей был предъявлен ультиматум, решил про себя Шешковский, недоумевая, под каким бы предлогом встретиться с Фредерикой и наконец поговорить по душам. Неожиданно их свел случай, в тот день, желая закрепить свой успех у Курляндской принцессы и еще больше унизить супругу, Петр Федорович повелел устроить гуляния у Летнего дворца, на которые были приглашены придворные со своими семьями и даже маленькими детьми. Изначально Шешковский не собирался приводить туда ни давно желающую развлечься Алиону, ни Машеньку, но тут в дело вмешался Александр Шувалов, убедив Степана, что компания жены и дочери может послужить отличным прикрытием. Если Шешковский будет гулять с ребенком, никто и не подумает заподозрить его в том, что он на службе. Он же сможет присматривать за своими венценосными подопечными с самого что ни на есть близкого расстояния.
      Бегая наперегонки с дочками Апраксина, Машутка вдруг выскочила к сильно заросшей ряской Фонтанке, перепрыгнула на ближайшую кочку, поскользнулась, да, скорее всего, и упала бы в грязную воду, не подхвати ее незнакомая хорошо одетая дама.
      – Это кто тут такая маленькая и такая рыженькая? – рассмеялась великая княгиня, поправляя огненно-рыжие вихры, которые только утром были уложены в аккуратную прическу, а теперь торчали во все стороны.
      – Это я, Мария Степановна Шешковская! – отрапортовала пигалица, весело поглядывая на Екатерину Алексеевну зелеными глазищами.
      – Ах, Шешковская! А ведь я знаю твоего батюшку, пойдем-ка найдем его.
      Но никого искать не пришлось, Степан уже несся к даме своего сердца, забыв о приличиях и смотрящих на него со всех сторон придворных. Впрочем, что такое необыкновенное они видели, отец испугался за жизнь своего ребенка.
      – Боже мой, Степан Иванович, почему же прежде вы никогда не говорили, что у вас такая изумительная дочь? Как бы я хотела иметь собственного ребенка. Вот такую хорошенькую девочку, или мальчика… нет, пожалуй, девочку, точно такую же, как ваша Машенька.
      – Вы бы хотели точно такого же ребенка? – Шешковского бросило в жар. Плохо понимая, что он делает и как это смотрится со стороны, он порывисто поцеловал руку цесаревне, после чего все втроем они отправились смотреть дворец. То есть, разумеется, осмотреть дворец давно мечтала непоседливая Машенька, а Екатерина Алексеевна и не подумала отказать ей в столь незначительной просьбе. Впрочем, ничего увидеть в тот день девчонка не успела, так как неведомо откуда вдруг появился камергер Евреинов, ведущий под узды небольшого белого ослика. За животным двигалась толпа ребятишек. Увидев его, рыжее чудо бросилось наперерез процессии и, загородив дорогу, потребовало, чтобы ее немедленно покатали. Степан хотел оттащить нахалку, сделав ей замечание, но неожиданно Тимофей Евреинов широко улыбнулся маленькой разбойнице и, подхватив ее за талию, ловко посадил на спину ослику.
      Фредерика схватила Степана за руку, призывая его поучаствовать в развлечении, но неожиданно для себя он притянул цесаревну к себе, быстро заведя ее в одну из пустующих по случаю уличного гуляния комнат, и, обняв, поцеловал в губы.
      – Я люблю вас, Фредерика! Мне не жить без вас! – Его руки нежно и властно ощупывали ее талию, спину, накидка повалилась на пол, цесаревна попыталась оттолкнуть от себя Степана, но куда там. – Вы хотели ребенка, такого же ребенка, как моя Машенька, – шепча в самое ушко великой княгине, Степан прижал ее к себе с такой силой, что цесаревна невольно пискнула. – дам вам ребенка, и никто больше, ни Петр Федорович, ни Елизавета Петровна не смогут обвинить вас в бесплодии. Я уже предлагал вам, – его рука достигла груди цесаревны, и Степан задохнулся от ни с чем не сравнимого восторга, – я уже предлагал вам бежать со мной, но понимаю, что это невозможно, эта комната не прослушивается, но даже если бы и прослушивалась, в моей власти уничтожить отчеты. Фредерика, я сделаю так, что мы будем встречаться время от времени, не привлекая ничьего внимания, – его пальцы запутались в длинных волосах цесаревны, – мы будем вместе столько, сколько это будет в наших силах. И…
      Фредерика с силой оттолкнула от себя следователя, ее лицо пылало от гнева, глаза метали молнии.
      – Как вы посмели дотронуться до меня? Никто, никогда не смел. Как вы?
      – Я люблю вас, – Степан попытался снова обнять ее, но шанс был упущен, быстрым точным движением, больше подобающим безграмотной крестьянке, нежели принцессе, Фредерика отерла губы и, даже не попытавшись поправить прическу, быстро подняла с пола накидку и, не отрывая взгляда от Шешковского, распахнула дверь и вылетела в коридор.
      На следующий день, разбирая отчеты и стараясь уловить хотя бы отблеск вчерашнего происшествия, Степан неожиданно для себя наткнулся на пустяковый скандал, приключившийся между камергером Екатерины Алексеевны Евреиновым и лакеем, в обязанности которого входила подача кофе к столу, и тут же попросил Шувалова уволить Евреинова.
      Собственно, Фредерика была не столь глупа, чтобы голосить о своем приключении, и по-хорошему Шешковский был даже благодарен Тимофею Евреинову, благодаря которому он в третий раз сумел остаться наедине с женщиной его мечты. Увольнение Евреинова было чем-то вроде послания, которое Шешковский направлял теперь своей принцессе. «Один неосторожный шаг, еще один отказ и… ты потеряешь еще кого-нибудь из близких тебе людей». Вдруг подумалось, что на самом деле он уже не любит, а скорее ненавидит Фредерику. Такую недоступную, такую далекую даму сна. Впрочем, ненавидя ее всем сердцем, на самом деле он не переставал обожать свою непостижимую даму.








      Глава 36. Будни тайной канцелярии

      СО ДНЯ ПОСЛЕДНЕЙ встречи с Фредерикой Степан ждал ареста. А что? Поцеловал царевну в сахарны уста – изволь ответ держать. Всегда так было. Всегда, да не в этот раз. Вопреки всему на свете Екатерина Алексеевна не пожаловалась на поведение следователя, более того, сколько он ни перечитывал отчетов из комнат цесаревны, сколько ни перебирал болтовню ее дам, никто о проступке Шешковского не знал, великая же княгиня держала рот на замке. Почему? Боялась огласки? Не желала, чтобы ее – замужнюю женщину – уличили в порочащей ее связи… или?
      Шешковский ощутил, как по груди разливается приятное тепло: «Она действительно любит меня», – Степан покатал слово «любит» на языке, «любит» – это было приятно. Да, определенно, она сама хотела этих поцелуев и объятий, она сама зазывала его во дворец, а он, торопыга несчастный, не понял тонкого намека, даже не дошел до ее покоев, где наверняка можно было бы уединиться, предавшись амурным восторгам. Да, он не светский человек и не способен угадывать тонкие моменты души, и теперь своей несвоевременной поспешностью испортил все дело. Неудивительно, что напуганная его напором цесаревна была вынуждена в который уже раз отталкивать его. Потому что еще немного, и он, пожалуй, залез бы ей под юбку, а то и завалил на первую попавшуюся неудобную для такого дела софу. А кстати, была ли там какая-нибудь мебель? Занятый Фредерикой, он даже не заметил. Но даже если и была? В любой момент их могли обнаружить слуги, и тогда…
      При всей любви к нему Фредерика просто не имела права так рисковать. На самом деле Степан был отнюдь не уверен, что у него получилось бы в незнакомой обстановке, когда в любой момент могут постучать или заглянуть в окно, с супругой он занимался этим на широкой и покойной супружеской кровати, а вот с Кошелевой пришлось исхитриться прямо на рабочем месте. Не в пыточной, Степан не посмел бы осквернить святая святых Тайной канцелярии, хотя хитрая Машенька кидала прозрачные намеки, отчего бы не помахаться среди кандалов и крюков, клещей да хлыстов? Нет уж, в рабочем кабинете тоже, конечно, не особенно расположишь девицу, и Шешковский поначалу решил приладить для этого дела стол или продавленный диванчик, на котором время от времени спал, коротая время между допросами, ну да у придворных дам все не как у людей. В первый раз она долго терла глаза, пытаясь выдавить из них хотя бы крохотную слезинку. А потом, когда поняла, что Шешковский и не думает ее насиловать, сама задрала юбку, под ней оказались английские батистовые панталоны, не так давно вошедшие в моду, и… В общем, вдруг оказалось, что им вполне
достаточно крепкого стула. Весело прыгнув на колени к Степану, Маша высвободила пухлые, точно булочки, грудки, давая ему возможность целовать их то одну, то другую.
      Но с Фредерикой, с Фредерикой, которая, по сведениям Шешковского, до сих пор оставалась девственницей, без сомнения, следовало избрать более куртуазный способ. Он вспомнил, как, желая произвести впечатление на доверчивую Дусеньку, Синявский предложил ей побег из дворца, при этом сам он прискакал на красивом коне, и, посадив перед собой разодетую по случаю какого-то праздника девицу, он ускакал вместе с ней, пугая прохожих и заставляя других придворных дам завидовать прекрасной участи самой незначительной из них. М-да, нашел кого вспомнить, обезглавленную Самохину, чья кудрявая пропажа так и не была обнаружена. Нет, с Фредерикой нужно было уехать в какое-нибудь красивое место, в загородный дом, где на шелковых простынях… ее следовало осыпать цветами и подарками, поцелуями и признаниями в любви. То, что он не выдержал и поцеловал ее впопыхах, – это, конечно же, ошибка, но все же еще не роковая ошибка. Еще все можно исправить, просто действовать следует по-другому, и, главное, необходимо обсудить все предприятие с ней.
      Впрочем, Степан не торопился, не желая еще раз попасть впросак. Никто во дворце, никто во всем свете не узнал о маленькой тайне Степана Шешковского. Теперь Шешковский понимал, Фредерика тоже мается неизвестностью, гадая, оставит ли Степан свои попытки или явится еще раз попытать счастья. Следовало спешно подать ей какой-нибудь знак.
      Поэтому он подал прошение восстановить на прежней должности Евреинова и… В последнее время Екатерина Алексеевна тяготилась обществом дочери Бирона, в которой Петр Федорович видел идеал женщины. Что же, неожиданно принцесса Курляндская получила предложение руки и сердца от не обращавшего прежде на нее внимания Петра Салтыкова[106 - Петр Васильевич Салтыков (1724 – после 1796) – камергер. В течение нескольких лет считался женихом принцессы Курляндской, но, поссорившись с ней, в 1753 году женился на княжне Марии Федоровне Солнцевой-Засекиной.]. Как сие получилось? А просто Шешковский поговорил по этому поводу с Шуваловым, представив дело следующим образом, если вдруг наследник престола сумеет выклянчить у Ее Величества разрешение на развод и женится на Гедвиге, Россия во второй раз посадит себе на шею семейство Бирона со всей их многочисленной родней. Предприимчивый папаша немедленно займет все придворные должности своими людьми. Шувалов тут же бросился за помощью к семье Салтыковых, с которыми находился в давней дружбе. У Салтыковых было два сына, старший Петр и младший Сергей, который к тому времени
был уже женат на Матрене Балк. То есть особого выбора не было. На семейном совете постановили, что Петр посватается к Курляндской принцессе.
      Узнав о «взаимной любви» Петра и Гедвиги, государыня благословила союз, назначив день венчания. Счастливая подобным исходом, Екатерина Алексеевна приказала расшить одежду новобрачных цветами, и только один цесаревич ходил точно в воду опущенный. Но Шешковский немало не интересовался чувствами наследника. Почему государыня решилась уступить Гедвигу семейству Салтыковых, было понятно – императрица только что завела себе молодого полюбовника, или, как говорили при дворе, случай, им стал актер придворного театра Никита Бекетов[107 - Никита Афанасьевич Бекетов (1729–1794) – приближенный и (в течение короткого времени) фаворит императрицы Елизаветы Петровны, впоследствии генерал-поручик, астраханский губернатор (1763–1780). Район поселка Старая Отрада (в составе Волгограда) в его честь неофициально именуется Бекетовкой.], которого бедняга Разумовский был принужден взять к себе в адъютанты. Последнее не добавляло радости Шувалову, так как до Бекетова государыня изволила любиться с его полным тезкой и ближайшим родственником. Впрочем, после того как юный Александр Шувалов был разжалован из фаворитов, он
все равно остался при дворе и продолжал пользоваться многими прежде доступными ему милостями. Что же до Разумовского, хозяин дворца на Аничковой заставе тихо спивался, не мешая своей августейшей супруге услаждать плоть, ибо сам уже, скорее всего, не был способен ответить ей с прежней пылкостью.
      В то время при дворе неожиданно снова появился бывший лакей великого князя Захар Чернышев, и раздосадованный Шешковский быстро принял меры, дабы туда не был допущен еще и Андрей. К последнему он яростно ревновал.
      Бекетов считался достаточно неплохим поэтом, и императрица часто просила его радовать своими стихами двор. Как-то раз Бекетов и Елагин[108 - Иван Порфирьевич Елагин (1725–1794) – писатель, переводчик, историк, автор «Опыта повествования о России», один из виднейших русских масонов; сенатор, статс-секретарь Екатерины II.] решили устроить большой концерт, сочинив песни для маленьких певчих императрицы. Для этого дела детей привозили в дом к Бекетову, где они репетировали, обедали, а после гуляли и играли в парке. Шешковский не вдавался в подробности нового дела, которое возбудил Александр Шувалов против Бекетова и Елагина, и не имел понятия, были ли повинны друзья-поэты в греховных действиях против отроков, но императрица, которая считала это преступление самым позорным, немедленно повелела Бекетову сказаться больным и под этим предлогом не посещать более дворца.
      Разоблачение произошло в Царском Селе, где в то время находился двор и где Никита Бекетов был вынужден оставаться вплоть до новых распоряжений лично начальника Тайной канцелярии. Там он вскоре простудился, схватил горячку, чуть не умер и после был переведен в армию. Освободившееся же место снова занял молодой родственник Александра Шувалова и, по прихоти судьбы, его полный тезка, которого Елизавета оставила некоторое время назад ради Бекетова. Собственно, для этого все и делалось.
      На зиму малый двор переехал в Ораниенбаум, куда Степану было не пробраться, не вызывая при этом подозрений, и он был вынужден довольствоваться чтением отчетов. Впрочем, и в них не было ничего хоть сколько-нибудь интересного. Великий князь носился с очередной идиотской идеей – построить дачу в виде капуцинского монастыря, с тем чтобы все там были переодеты капуцинами, чтобы придворные сами таскали воду и дрова, готовили еду. Этот проект, как и многие другие, остался лишь в мечтах.
      Зато Степан Федорович Апраксин выдал свою пятнадцатилетнюю дочь Елену за князя Бориса-Леонтия Куракина[109 - Князь Борис-Леонтий Александрович Куракин (1733–1764) – сын князя А. Б. Куракина и Аграфены Ивановны (урожденной Паниной). С 1762 года генерал-поручик и гофмейстер. С 1763 года президент Коллегии экономии и Камер-коллегии. Сенатор. Кавалер ордена Святого Александра Невского.], старше ее всего на два года.
      Много раз Шешковский порывался отправить Фредерике любовное письмо, ну, хотя бы записку, это можно было сделать через его людей в Ораниенбауме. Подумаешь, большое дело, подбросить письмо в комнату великой княгини. При этом даже не пришлось бы раскрывать шпиона, но он медлил, ожидая, когда двор вернется в столицу, и он сможет нанести личный визит.
      Но пока он раздумывал, как наилучшим образом вновь обратить на себя внимание цесаревны, двор действительно перебрался в Петербург, и на первом же публичном балу граф Захар Чернышев не просто заговорил с Екатериной Алексеевной, а начал усиленно флиртовать с ней. По словам шпионов, он шептал ей на ушко о ее красоте и без зазрения совести передавал девизы, сделанные в форме апельсина, в которых вместо фантов находились амурные стихи, должно быть, его собственного изготовления.
      – Каков нахал! – Шешковский метался по Тайной канцелярии, не находя себе места. – Да уж не тому Чернышеву он почки отбивал! – Разгорячившись сверх всякой меры, Степан вызвал к себе полковника Николая Леонтьева[110 - Николай Михайлович Леонтьев (1717–1769) – полковник, впоследствии генерал-аншеф.], на которого у Тайной канцелярии за последние полгода собралось изрядно слезниц. Кто-то пенял на Леонтьева за публичное унижение, кто-то ябедничал о его ругательных речах по случаю пьяной оказии в адрес высочайших особ. Ознакомив арестованного с собранными документами, Шешковский предложил замять дело в обмен на жизнь Захара. Договор скрепили рукопожатием, Леонтьев собирался вызвать Чернышева на дуэль и убить в присутствии секундантов и свидетелей. В случае его ареста Шешковский обязался вызволить полковника из крепости. Леонтьев считался одним из лучших фехтовальщиков Санкт-Петербурга, у Чернышева не было шансов против него. Так что Шешковский мог смело разрабатывать дальнейшие планы по уничтожению весьма надоевшей ему семейки.
      Гонцом любви для Захара выступала все та же княжна Гагарина, которую Степан теперь поклялся либо сжить со свету, либо спешно выдать замуж, словом, все способы хороши, лишь бы удалить от двора.
      На следующем маскараде, произошедшем приблизительно через неделю после встречи с Леонтьевым, Захар уже клянчил у цесаревны минуту свидания у нее в комнате или там, где она найдет это удобным. Екатерина тут же ответила, что в ее комнаты не пустят посторонних, а так как Захар Григорьевич больше не служит при дворе, то у него нет ни одного шанса пробиться к ней. На то он ответил, что готов ради нее переодеться лакеем.
      Лакеем мог бы переодеться и Шешковский, впрочем, вряд ли ему бы это помогло, в лакеи старались подбирать людей одного роста и по возможности схожего телосложения, Степана бы немедленно опознали.
      Екатерина и Захар договорились продолжать переписку, но тут уж Шешковский не выдержал и тайно арестовал Гагарину.
      Как это делалось достаточно часто, на карете княжны был заменен кучер, и она, сама не представляя как, вдруг оказалась в доме Шешковского. А надо сказать, что ради спокойствия семьи Степан изначально распорядился сделать два входа. Так семья и слуги пользовалась парадным, а все, кто «по работе», – черным. Двум входам соответствовали и два въезда, причем кареты, привозившие «клиентов» Тайной канцелярии, тут же отправлялись в специальный сарайчик, дабы не привлекать внимание соседей. Лошадей не распрягали, после экзекуции, пока «получивший урок» оправлялся и приводил себя в должный порядок, кучер выводил лошадей и ставил карету против крыльца, так чтобы поротый мог незаметно для посторонних тишком юркнуть на свое место, после чего его доставляли туда, куда он пытался изначально попасть.
      Во время порки Гагарина получила более чем четкие наставления от подельника Шешковского Петра Говорова, которого ради такого случая пришлось вызывать из крепости. А что поделаешь, лицо Степана давно уже примелькалось при малом дворе, а он не хотел, чтобы Дашка проболталась о его в этом деле участии.
      – Запомни, блудня, еще одну записку Захарки передашь своей госпоже, всю кожу с задницы ссечем! – делая физиономию пострашнее, строгим голосом вещал Петька.
      – Поняла, батюшка, ай!
      – Хорошо ли уразумела?
      – Очень хорошо! Больше не надо.
      Читая следующий донос, Шешковский не без гордости отметил, что, явившись пред светлые очи великой княгини, Гагарина напустилась на свою госпожу с упреками, мол, из-за этой глупой переписки она, можно сказать, под виселицей ходит. Ну, под виселицей – не под виселицей, а быть битой кнутом и сосланной в Сибирь снег убирать – более чем реальная перспектива, уж лучше замуж выдавайте.
      После Масленой Чернышев получил спешный вызов в свой полк, и Шешковский праздновал этот день как избавление от досужего соперника.
      Но чуть ли не в тот же день при дворе объявился Иван Чернышев. Привел его Роман Воронцов, он же организовал санные катания с гор. Цесаревну и княжну Гагарину посадили в санки, на запятках пристроились Воронцов и Чернышев. Первый раз они скатились удачно и, передав сани лакеям, вновь поднялись на гору. Но во второй раз произошла неудача, должно быть, толстый Воронцов каким-то образом перевернул санки, чуть не раздавив при этом Екатерину Алексеевну.
      Шешковский снова употребил все свои связи, дабы услать под каким-нибудь разумным предлогом Ивана Чернышева, и вскоре добился этого, но едва за форсуном закрылась дверь, на пороге комнаты Екатерины Алексеевны оказался красавчик Сергей Салтыков. Камергер и личный друг великого князя, Салтыков был молод, родовит, богат и, что немаловажно, умен. Вместо того чтобы посылать цесаревне стихи или любовные письма, Салтыков начал с того, что первым делом свел близкое знакомство с четой Чоглоковых, которые теперь покровительствовали ему, поддакивая во всем и стремясь угодить.
      Шешковский тут же надавил на Дашу Гагарину, нежно проворковав ей на ушко, что та обязана внушить Екатерине Алексеевне отвращение к этому новому хлыщу, и та честно начала пилить свою венценосную подругу, морща носик при одном упоминании имени Салтыкова, но цесаревне, по всей видимости, было наплевать на мнение своей фрейлины. Сергей Васильевич обычно приходил на ее половину в компании весельчака Льва Нарышкина, который всех смешил и развлекал. Узнав, что Чоглоков сочиняет песни по любому поводу, Сергей начал специально просить того написать новую песенку, давал тему, после чего Николай Наумович надолго уходил куда-нибудь в сторонку, забывая даже о том, что ему поручено приглядывать за гостями великокняжеской четы. Мария Семеновна тоже не стремилась особенно следить за ними, так как была на сносях, и мысли ее витали совершенно в иных кущах.
      Так, Чоглоков писал песни, которые после они разучивали на два голоса с Нарышкиным. А наглый Салтыков без помех признавался в любви Екатерине Алексеевне.
      Несмотря на то, что двор был далеко, Шешковский наладил пересылку сообщений таким образом, что отчеты поступали чуть ли не ежедневно. Все осведомители, которым было приказано не сводить глаз с великой княгини и Салтыкова, в разных вариациях говорили об одном и том же, Екатерина Алексеевна явно увлечена симпатичным камергером. «Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?» – передавал шутливый ответ цесаревны князю подающий им кофе лакей.
      Как же другим, никогда прежде Степан не был так близко к краху, как в это проклятое лето. Екатерина словно расцвела рядом с куртуазным кавалером, совсем другое дело было с Чернышевыми, определенно, ее сердце начинало усиленно биться именно при приближении Сергея Васильевича. Все это отягощалось еще и тем, что великий князь опять влюбился в одну из фрейлин, то есть его совершенно не интересовало, что происходит с его законной половиной, а призванные присматривать за Екатериной статс-фурии вели себя так, словно им глаза и уши кто-то сургучом залепил.
      Ну, ладно, Мария Семеновна – что спросишь с беременной женщины, но ее благоверный? Счастливый тем, что Нарышкин ценит его как пиита, пригласил компанию придворных на свой остров для охоты. Компания поехала небольшая, Екатерина села в лодку, которой управлял Салтыков. Опасное сочетание, учитывая то, что на остров удалось пробиться лишь одному осведомителю Шешковского, а именно камер-лакею великого князя, французу Александру Брессану[111 - Александр Иванович Брессан (де Брессан) (1719 – 1 января 1779) – камердинер великого князя Петра Федоровича, директор Шпалерной мануфактуры и президент Мануфактур-коллегии, статский советник.]. И то не в лодку, а только на остров! Тем не менее отчет был предельно сух, и выводы напрашивались сами собой, несмотря на то, что лодка великой княгини все время была на виду, и коварный Салтыков не мог приступить к делу без риска быть тут же убитым или, по крайней мере, арестованным. Однако никто не мог помешать ему обрисовать цесаревне разработанный им план их тайных встреч. Когда Сергей Васильевич на руках вынес Екатерину из лодки, осведомитель успел услышать, как она
произнесла: «Я не могу помешать игре вашего воображения, князь». О, эта фраза говорила о многом. Тем не менее Салтыков не остановился, а, желая упрочить свой явный успех, стал показывать на других придворных, как бы в шутку прося Екатерину Алексеевну сравнивать их и его. Осведомитель особенно нажимал на то, что делал он это настолько тонко, что цесаревне не оставалось ничего иного, как признавать его несомненное превосходство над всеми остальными.
      Позже они уединились во время конной прогулки, вдруг исчезнув из поля зрения наблюдателей. Впрочем, по возвращению осведомитель утверждал, что прически и одежда обоих оставались в полном порядке, да и отсутствовали они не более чем полчаса, в то время как все остальное время их можно было видеть, скачущих рядом.
      Положение показалось Шешковскому угрожающим, и он приказал Брессану припугнуть «голубков», что тот и сделал, передав Салтыкову, будто бы Его Императорское Высочество сказал в своей комнате: «Сергей Салтыков и моя жена обманывают Чоглокова, уверяют его, в чем хотят, а потом смеются над ним». Сама мысль, что их могут поймать, заставила Сергея Васильевича немного умерить свой пыл. А узнавшей об опасности Екатерине умолять его быть впредь осмотрительнее. После чего она даже сказалась больной и сидела какое-то время в предоставленной ей палатке, не смея оттуда носа высунуть.
      Пару дней после «выздоровления» великой княгини никто не видел Салтыкова и Екатерину вместе. Мало того, явно для отвода глаз князь вдруг начал ухаживать за Анной Шафировой[112 - Баронесса Анна Исаевна Шафирова (1726–1783), в замужестве Власова.], камеристкой цесаревны и младшей сестрой новой пассии великого князя Марфы[113 - Баронесса Марфа Исаевна Шафирова (1729–1786), в замужестве Петрово-Соловово.]. Впрочем, сравнив портрет невзрачной Анны с Екатериной, Шешковский утвердился во мнении, что это не что иное как отвлекающий маневр.
      По возвращению двора в Ораниенбаум Екатерина Алексеевна по-прежнему была бодра и весела, целый день разъезжала в мужском платье и почти не слезала с лошади. На что императрица выругала Чеглокову, говоря ей, что до тех пор, пока великая княгиня сидит в седле на мужской манер, детей у нее точно не будет. На что беременная и оттого несдержанная Мария Семеновна ответствовала сестре, что детей у Екатерины Алексеевны не будет совсем по другой причине, и в запальчивости даже сказала по какой.








      Глава 37. Искус

      С ЭТОГО МОМЕНТА над Фредерикой снова завис дамоклов меч. И Шешковский совсем было уже собрался к ней в Ораниенбаум, но в этот момент Брессан сообщил, что императрица повелела немедленно выезжать в Кронштадт на открытие канала Петра I.
      В то время, когда Екатерина с мужем участвовали в церемонии, Брессан по заданию Чоглоковой отправился в Ораниенбаум, дабы отыскать там какую-нибудь симпатичную сговорчивую бабенку. Выбор пал на вдову художника Грота[114 - Георг Христофор Грот (Гроот) (21 января 1716 – 28 сентября 1749) – один из двух братьев, немецких живописцев, трудившихся и умерших в России.]. Опытная, знающая, что нужно мужчине в посте – ли, женщина – вот что нужно закоренелому девственнику для раскрытия своих мужеских качеств, должно быть, решила Ее Величество. Понимая степень ответственности, Брессан тут же приставил к вдовушке горничную, которая должна была докладывать ему обо всем, что произойдет между чаровницей и цесаревичем. Но не происходило ровным счетом ничего. Великому князю было решительно плевать на женские чары, и в результате соблазнительница потерпела сокрушительное поражение.
      Должно быть, понимая, что после такого афронта второй раз можно и не подняться, Чоглокова, которая только что разрешилась от бремени, взялась за Екатерину Алексеевну.
      «Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно», – записал слово в слово дежуривший в тот день за стеной слухач. В отсутствие хозяев дворец в Ораниенбауме был отремонтирован заново, причем неофициально ремонтом руководила Тайная канцелярия, так что теперь Шешковский приобрел на несколько пунктов наблюдения больше. В свойственной ей манере долго и нудно выражать самые простые мысли, Мария Семеновна сначала повела пространный разговор о преданности мужу, незаметно перейдя к долгу перед страной и правящим домом. После чего заметила, что «случаются время от времени такие положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правил». После чего Чоглокова вдруг выпалила: «Вы увидите, как я люблю свое отечество и насколько я искренна. Я предоставляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то избранник ваш последний». На что не ожидающая такой откровенности Екатерина Алексеевна воскликнула: «Нет, нет, отнюдь нет!» – чем выдала себя.
      Очень довольная собой Чоглокова понимающе кивнула своей подопечной, пожав ей при этом руку: «Ну, если это не он, так другой, наверно».
      Цесаревна подавленно молчала.
      «Вы увидите, что я не буду вам помехой в этом деле». Должно быть, статс-дама подмигнула Екатерине Алексеевне. Этого не заметил наблюдающий в особую дырку слухач, но так видел происходящее Шешковский. «Главное результат, главное…» – Чоглокова сделала движение руками, будто бы баюкает младенца.
      Больше Степан уже не мог сидеть на месте и поспешил к Фредерике. Что сделает влюбленная девица, которой только что недвусмысленно сообщили, что двери ее темницы не заперты на замок, а всего лишь прикрыты? Свяжется со своим возлюбленным и… О, то, что он опоздает, и Салтыков успеет сделать свое черное дело, заставило Шешковского загонять коней. План выведения из строя Салтыкова разрабатывался буквально на ходу. С собой Шешковский взял передовой отряд, состоящий из профессиональных военных.
      На въезде в Ораниенбаум его уже поджидал весьма довольный собой Брессан.
      – Салтыков назначил Екатерине Алексеевне свидание в рыбацкой хижине, к ночи, когда Петр Федорович сядет играть в карты с Чоглоковым, – безжалостно выпалил он в лицо Шешковскому, едва тот, еле живой, вывалился из кареты. – Сегодня ночью она прибудет туда в сопровождении пары слуг.
      День и ночь поменялись местами, Шешковский глотал ртом воздух, но того становилось все меньше и меньше. Лицо Степана, серое от дорожной пыли, с черными потеками пота, казалось устрашающим. Сделав пару шагов, он был вынужден сначала опереться на руку своего осведомителя, а потом и сесть на пыльную траву. «Неужели все», – подумал Степан, теряя сознание.
      Его отлили водой, и затем, вновь обретя способность дышать, он еще долго приходил в себя, сидя в зарослях розового иван-чая и не решаясь зайти в воду, дабы хотя бы смыть дорожную пыль и грязь. Но если он решил подменить этой ночью князя, если вознамерился проникнуть в спальню, где Екатерина ждала своего возлюбленного, он должен был, как минимум не вонять, точно немывшийся неделю конюх. Для того чтобы прикинуться князем, нужно было стать князем. Пахнуть, как пах Салтыков, одеваться в шелка и бархат. В темноте, летние ночи темные, Екатерина не сможет распознать подвоха. Главное – найти духи, подобные тем, какими душится его сиятельство. Флакон означенных духов специально раздобыл для него Брессан. Моясь в реке, Степан остервенело тер себя пучком травы, понимая, что этого недостаточно. Без сомнения, следовало идти в баню, но он не знал этих мест и понятия не имел, где можно раздобыть горячей воды, не привлекая к своей особе внимания посторонних. Наконец омовение было завершено, и, тщательно обнюхав барина, денщик подал шелковую рубашку, Брессан тут же щедро спрыснул Шешковского княжескими духами. С
непривычки показалось отвратительно. В обычной жизни Шешковский предпочитал носить парик, но Салтыков не пользовался париками, так что он тоже не стал рисковать.
      Начались сумерки. Степан прогуливался вдоль берега с часами и подзорной трубой. Именно сейчас Сергей Салтыков должен выйти от великого князя, Брессан уверял, что конюху заплачено за то, чтобы лошадь его светлости была готова именно к этому часу. Станет влюбленный, нетерпеливый мужчина ждать, когда нерадивый слуга оседлает ему лошадь? Салтыков не дурак, он отлично понимает, что стоит на кону, а следовательно, он сделает все идеально. Сегодня шутки в сторону, сегодня самая прекрасная из женщин будет принадлежать ему. Со своего обзорного пункта Шешковский видел дворец, как будто бы он лежал у него на ладони. Как только Салтыков распрощается с Петром Федоровичем, у самых дверей князя будут поджидать люди Тайной канцелярии, а там ловким движением на голову Сергея Васильевича набросят плащ, его оглушат, свяжут, вынесут из дома через черный ход. Конечно, стоило как следует проучить зарвавшегося князька, как минимум избить поганца, пока тот еще слеп как крот и не может опознать обидчиков. Такое дело Степан с радостью исполнил бы сам, но тут уж одно из двух, либо получать заслуженную награду в рыбацкой
хижине, либо наказывать обидчика. О, месть была бы сладка! Быть может, даже слаще любовных объятий, жаркого шепота в самое ухо, ее «да», «возьми меня»… Но Шешковский сдержал себя, силясь в наползающих сумерках различить условный знак.
      И вот окно великой княгини приоткрылось, появившаяся на мгновение девица высунула наружу край занавески, тут же прижав ее рамой. Пусть думают, что от ветра захлопнулось. Шешковский перевел дух. Угол занавески – знак, что Фредерика покинула дворец. Через несколько минут он сможет увидеть ее скачущей по дороге к рыбачьей хижине, но Степан сдержался, дабы не пропустить другой знак, все получилось медленнее, чем он запланировал. Возможно, Сергей Васильевич не может покинуть великого князя, пока не выпьет с ним стремянную, отходную, на посошок, на легкий ход ноги… М-да, еще немножко, и толку от него в рыбачьей хижине будет не многим больше, чем от самого Петра Федоровича. Впрочем, в хижине ведь будет не он, а Шешковский.
      Темнело, Степан в ужасе смотрел на двор, в котором в обычные дни тренировались потешные солдаты цесаревича, не в силах разглядеть там флажка, который один из его людей должен был прицепить после того, как Салтыков будет обезврежен. Он чуть не ослеп, вглядываясь в залитые светом, сочащимся из зашторенных окон, мишени, пока на одной из них действительно не обнаружилось нечто темное. Должно быть, понимая, что начальник не сможет разглядеть в такой темноте условный знак, Говоров помахал факелом, после чего Степан вылил себе на голову остатки духов, глотнув из фляжки немного коньяка. Не может быть такого, чтобы князь умудрился за весь вечер, проведенный с известным выпивохой Петром Федоровичем, не прикоснуться к спиртному, стало быть, он все сделал правильно.
      Теперь Екатерина, должно быть, уже в рыбацкой хижине, ее отвезли, помогли снять платье, и сейчас она лежит в полном одиночестве, слушая, как поют кузнечики за окном, и поджидая своего любимого. Шешковский еще раз придирчиво осмотрел свой костюм, ну, пусть он ниже ростом, чем Салтыков, лежа это незаметно. Он никогда не разговаривал с Сергеем и понятия не имеет, высокий или низкий у того голос, но разве он сказки ей собирается рассказывать? Нет уж, все сказки уже рассказаны, и теперь от него требуется дело.
      Шешковский дал знать своим людям, и ему подвели жеребца. Разумеется, Екатерину доставили в хижину не просто доверенные слуги, а его собственные осведомители, так что никого не придется устранять, его ждут, и никто не поднимет тревогу, не предупредит ее, что приехал не тот. Его люди сами потушат свечи, облегчая появление Степана перед божественной Фредерикой. Конечно, обидно, что она предпочла не его – человека, положившего жизнь на обеспечение ее безопасности, – а выбрала безмозглого князька, красавчика, модника и пустобреха. Впрочем, это не главное, жалко было бы разочаровать влюбленную девушку. А кто сказал, что он собирается ее разочаровывать? Как раз наоборот. Он будет нежным и страстным, будет властным господином и преданным рабом. И, может быть, тогда, разомлев от наслаждения, она простит его за этот обман.
      Мирно цокали копыта коней, вздымая невидимые в темноте облака пыли. Спутники Шешковского запалили факелы, в свете которых ему вдруг сделалось неудобно, что все они сейчас видят его и, может быть, даже догадываются о том, что происходит, размышляя про себя, во что они ввязались. Не догадаются сейчас, допетрят после, и что тогда? Убивать личную охрану? Факелы слепили глаза, Шешковский старался не смотреть в их сторону, размышляя о своем. В кармане кафтана на всякий случай он держал специальное средство, позволяющее кавалеру достигать необыкновенной любовной формы. Обычно его заказывали престарелые ловеласы, Степан же приобрел зелье, опасаясь, как бы понятные волнения не сыграли с ним злой шутки.
      Впрочем, какие могут быть сомнения? Он влюбился во Фредерику с первого взгляда. Он уже признавался ей в любви и даже целовал ее в губы. У него были и другие женщины, и всегда… нет, не всегда. Далеко не всегда. С девицей Кошелевой, например, вообще долго ничего не получалось. А ведь она какая опытная и проворная, такая услужливая и усердная. А Фредерика… нет, не может быть, чтобы в последний момент его любовный инструмент отказался повиноваться своему хозяину. А почему нет? Сколько уже раз Алиона засыпала на соседней подушке в слезах и обидах?
      Шешковского пробил холод. Ничего не получится. Ничего не смогу. Опозорюсь. Впрочем, это князь опозорится. Цесаревна ведь думает, что придет он. А почему, собственно, Чоглокова выбрала именно Салтыкова? Только потому, что он дружит с ее мужем? Что требовалось от Сергея Васильевича? Сделать Екатерине Алексеевне ребенка, продолжить династию, подарить государству царя… А ведь приходится признать, Салтыков идеально подходит для этой роли. Из рода Салтыковых происходят ни много ни мало царица Прасковья Федоровна[115 - Царица Прасковья Федоровна (Прасковия Феодоровна, Параскева Феодоровна), урожденная Салтыкова (12 октября 1664 – 13 октября 1723) – с 1684 года супруга царя Иоанна Алексеевича, мать императрицы Анны Иоанновны.], супруга Иоанна Алексеевича[116 - Иоанн (Иван) V Алексеевич (27 августа (6 сентября) 1666, Москва – 29 января (8 февраля) 1696, там же) – русский царь в 1682–1696 гг., из династии Романовых. Сын царя Алексея Михайловича Тишайшего и царицы Марии Ильиничны, урожденной Милославской. Отец Анны Иоанновны, Императрицы Всероссийской.] и мать императрицы Анны Иоанновны. Да и предложенный той
же Чоглоковой в отцы будущего русского царя Лев Нарышкин тоже кандидат хоть куда. Мать Петра Великого – Наталья Кирилловна Нарышкина[117 - Наталья Кирилловна Нарышкина (22 августа (1 сентября) 1651 – 25 января (4 февраля) 1694) – русская царица, вторая жена царя Алексея Михайловича, мать Петра I.]. Сама Чоглокова ни за что не осмелилась бы выбирать полюбовника для великой княгини, такое дело не для статс-дамы.
      – Это… – У Степана закружилась голова. – Такое дело должна была организовать не абы кто, а сама, лично.








      Глава 37. Выбор царицы

      ВСЕ КАНДИДАТЫ БЫЛИ досконально осмотрены, и большинство признаны негодными. Кто-то родом не вышел, у кого-то здоровье не очень, один стар, а другой молод и неопытен. Выбрали двоих молодых, привлекательных, к тому же состоящих в родстве с правящим домом князей. А он – Шешковский – он кто такой? Какого рожна лезет в чужой огород? Неужто не знает, не ведает, какие тут игры играются? Какие ставки на кону, разложены в виде цветного марьяжа, и вот теперь рыжеволосая дама с пронзительными голубыми глазами и ее преждевременно состарившийся, спившийся муж смотрят в водное зеркало, пытаясь разглядеть скачущего по дорогам судьбы суженого для прекрасной царевны.
      – А тебе не кажется, Алешенька, что мы поторопились довериться Сергею Васильевичу? Молод он, глуп и, боюсь, болтлив.
      – Полноте, матушка, станет он болтать, когда сама его жизнь на карту поставлена? – Разумовский придвинулся ближе к зеркалу. – Главное, что он Катерине не противен, что по обоюдному согласию все произойдет. По любви ведь и дети хорошие получаются. А Сергей нам вполне подходит, кроме того, ты же его сама на Матрене женила, и теперь у них сынишка. Кого хочешь спроси, не бывает такого, чтобы здоровый, имеющий детей мужчина вдруг ни с того ни с сего бесплодным заделался.
      – Может, все же Нарышкин? Ой, неспокойно у меня на душе. Совсем уже запутались мы с этим делом. Сначала я племянничка своего никчемного наследником престола сделала, потом немку эту пригрела, теперь вот сама же ее под Салтыкова подкладываю. А ведь на деле не наследник престола – бастард Салтыкова получится. Что делать-то станем, как правда раскроется?
      – Не раскроется, матушка. Вот и Леший бородой трясет. Он ведь еще когда назначил Екатерину в матери будущего царя? И про Петра Федоровича сказал, что он-де не способен до этого дела. Ты еще не верила, баб ему подсовывала, а без толку все это.
      – Да уж, твоя правда. Виновата. Он ведь у нас поклонник Фридриха, а Фридрих известный мужеложец, ему не нежную теплую девку под бок, ему гренадера под два метра. Эх, наследничек. И что я тебя, Леший, прежде не встретила, другого бы наследником назначила.
      – Все верно, государыня. Вот и дружочек мой Ламберти говорит, в Екатерине Лексеевне сила. Она род призвана продолжить, ей лямку тянуть, ей и скипетр в руки.
      – Что же мы, точно дети малые, на это дело любоваться станем? – не выдержал Разумовский.
      – Понадобится, и стану. Лично в изголовье кровати встану и канделябр держать буду. Ну что, Леший, где же наш герой? Черно в зеркале твоем, ни зги не видно.
      – Всему свое время, государыня Светлая Царица, – склонился колдун. – Видишь, луна из-за облаков вышла, добру молодцу путь указывает. Ночь выдалась на славу, полная луна – помощник колдовства. Огромная, круглолицая, прекрасная как Ваше Императорское Величество. О чем думает такая луна, песни слагает, богу молится или ищет, пробираясь среди черных ночных облаков Катиного суженого. А вот и он сам – из-за гор, из степей, прискакал к ней Сергей. Гляди, царица. Нешто не видишь, вот он жених для нашей красавицы, что при живом молодом муже в девках засиделась.
      – Да он ли это?! – Елизавета припала к черной глади зеркала, аж прядь рыжую в черное колдовское озерце окунула. Сразу светлее стало, луна по небу бродит, в воде отражается, вдвойне больше света дарит.
      Помыслы у луны странные, брюхата луна или просто полная, кто ж ее разберет, небесную владычицу? Одно точно можно сказать, коли молодая влюбленная девушка такую луну повстречает, опосля быстрее быстрого забеременеет.
      – Лешенька, что же это делается? Я ведь лица его рассмотреть не могу. Он ли это?
      – Да кому быть? – Разумовский хотел было перекреститься, но опасливо поглядел на Лешего и только почесал лоб.
      Лицо, что ли, шарфом обмотать? – Шешковский опасливо взглянул на полную луну. Не понравилась ему луна. Уж больно она яркая да здоровенная, и все этой луне окаянной знать про него хочется, специально, что ли, в глаза светит, в душу заглядывает? Всю его подноготную вызнать хочет. Коварная луна, а может, и не луна? Может, посреди чернущего неба кто-то распахнул светлое оконце, и сквозь то оконце на него теперь глядят, ой, не надо! Сама государыня Елизавета Петровна, рыжая бестия, со своим старым полюбовником. Почему с ним? Когда вся столица знает, что нынче молодой Шувалов ее царское ложе греет?
      Все у государыни Светлой Царицы есть, всего вдосталь, на золоте кушает, на шелках почивать изволит, тюфяки лебяжьего пуха, а платьев-то, платьев… на три жизни хватит и еще останется. Одно душу ее гнетет, что помрет она в скором времени, и дрогнет престол великой державы, потому как названному наследнику его нипочем передавать нельзя. Предаст, продаст, унизит, точно рабу бессловесную подарит Россию-матерь королю Фридриху, да еще и себя в придачу к рабе той слезно предлагать станет. Не будет наследника, любой генерал, что нынче у трона, дерзнет власть захватить. Генералов же нынче дюже богато вокруг российского престола собралось. Разумовский, Шувалов, Апраксин… Куда ни кинь, всюду не слава богу на Земле русской. Оттого и зрит государыня сквозь мрак, оттого и когти точит, чтобы птицей-луной слететь с ночного неба да вцепиться в горло подменщику, попытавшемуся восстать на ее единственное добро, на девицу, которой предсказано родить наследника престола.
      Шешковский лоб отер. Боязно. А как не забояться, когда точно сама ночь колдовские чары на него насылает. И ведь нашлет, затуманит ясны очи, выкрадет силу молодецкую, явит старческую беспомощность стыдную. Оглянувшись, не смотрит ли кто, Степан потрогал уд и действительно не ощутил никакого желания. А что если и вправду не получится? Вот стыд. Столько лет мечтать, и теперь… А ведь она, Фредерика, вполне может его узнать. Это ведь только в мечтах его глупых слуги тушили свет, а может, запасливая цесаревна с собой огниво принесла? Он в горницу, а она ему навстречу чирк-чирк, да и осветит лицо. Что же, силой ее брать тогда? Нет, силой он точно не сможет.
      Шешковский остановил лошадь, велев скакавшему ближе всех к нему парню везти его туда, где связанным дожидался своей участи Салтыков. Зачем? Он и сам не мог объяснить, что делает. Просто знал, негоже цесаревне всю ночь ждать князя в хижине.
      Сергея бросили в небольшой сарайчик с мешком на голове, в таком виде он походил скорее не на человека, а на недоделанную куклу. Залаяла собака. Бранясь про себя, Шешковский спешился и, кивнув поднявшимся при его приближении охранникам, прошел к пленнику и с разгона дал тому ногой по ляжке.
      – Ой, – завыл князь.
      – Вот те и ой, вставай, каналья! – Шешковский заехал тому еще раз, теперь носок сапога впился в ребра. А его сиятельство, ясно расслышав приказ, делал попытки привстать. Без рук ему это было сложно, но Степан не собирался упрощать задачу. Все его существо протестовало против этого удачливого хлыща, против человека, который не мог любить Фредерику так сильно и беззаветно, как любил ее он – Шешковский. Князь оперся спиной о бревенчатую стену и попытался подняться.
      – Шнеля, шнеля, – подбадривал его Степан, пиная то по ноге, то, зайдя сбоку, по заднице. Получилось неплохо. Салтыков качнулся, но устоял на ногах. Отчего-то это не развеселило Шешковского, да и не завело его ни капельки. Не так он чувствовал себя, избивая Андрея Чернышева. Возможно, увидь он сейчас лицо своего соперника… но лицо было скрыто плащом. – Иди, жив будешь, – просипел Степан, толкая Салтыкова в спину. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы в руке его каким-нибудь необыкновенным образом вдруг появилась шпага, и он бы… Нет, лучше, чтобы проклятый князь так навернулся на косяк, чтобы у него шишка посреди лба вскочила. Впрочем, на косяк Сергей Васильевич действительно нарвался, выходя из сарая; отвлекшись на свои мысли, Шешковский запамятовал указать точное направление, да и не нанимался он всяких там князей выгуливать. Впрочем, обошлось, и будет с него.
      Степан замотал себе лицо и только после этого снял с Сергея плащ.
      – Вот она, рыбачья избенка. Иди, каналья, тебя, поди, уже заждались, – он с силой развернул князя, подтолкнув его к входу.
      Все. Дело было сделано. Но как стыдно-то, как неприятно. Даже здоровенный синячина на княжеской пригожей роже не радовал. Сам же свалял дурака, сам отдал Фредерику в руки ее рыцаря. Сам теперь и плачь.
      А что не плакать-то, он давно привык видеть себя тем самым лунным рыцарем принцессы Фредерики, а какой из него рыцарь? Дракон он – истинный дракон из детской сказки, стерегущий девичью башню. И вот теперь он, дракон, сам же допустил в святая святых рыцаря, дабы тот спас его любимую, потому как разве ж это можно, чтобы кнутобоец, экзекутор, ну, пусть даже секретарь Тайной канцелярии – и стал отцом будущего царя? Это ведь курам на смех. С другой стороны – если Фредерика не родит, вот тогда он точно потеряет ее навсегда. Нет, пусть лучше родит от благородного рыцаря. Родит наследника престола от светлого князя Сергея Васильевича, как запланировала сама государыня. Ну, не родит от этого, найдется другой, тот же Нарышкин или… главное, чтобы цесаревна выполнила свой долг. Да если понадобится, он сам будет приводить к ней прекрасных рыцарей, столько, сколько ее душеньке захочется, чтобы в один из дней принцесса вышла бы из башни, взглянула на своего дракона и поняла, что все это время любила только его одного. Ну, или как-то так…
      Обратный путь можно и сквозь ночь, российские дороги, чай, не дикие пустоши, не густые рощи, дубравы: едва стемнеет, на королевской дороге караульные на каждой версте зажигают по бочке с горящей смолою. Далеко видать. Ему же, Шешковскому, не до пейзажей. Плачет Степан, то о низком своем поступке, о злодеянии своем горюет, пусть и не совершил, так ведь пытался. Стыдно. То о потерянных возможностях, о том, что струсил, смалодушничал и сам отдал Фредерику. Катит в карете Степан Шешковский тихо, мирно, богобоязненно, а над ним луна-лунища, ночная богиня прекрасная. Знает матушка-луна в лесу каждую тропку, каждый ручеек. И душу заплаканного темного рыцаря прекрасной принцессы Фредерики ведает. Темна душа его, как ночь без звезд. Одна только любовь в ней и светится, одна путь ему освещает. Странная эта любовь, запутанная, как тропинки в лесу, ну да луна не в таких душах читала, справится…



      Глава 38. Когда придет время

      НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ПОСЛЕ странного происшествия в Ораниенбауме Шешковский жил тише воды, ниже травы, ожидая ареста. Но то ли Салтыков не признал его, то ли Шувалов пропустил мимо ушей донесение о странном поведении господина секретаря Тайной канцелярии, – Бог ведает.
      Приблизительно через неделю после означенных событий, проверяя отчеты в своем личном кабинете крепости, Шешковский услышал шум в коридоре, и в следующее мгновение не вошедший, а влетевший в комнату слуга доложил о визите Степана Федоровича Апраксина. Не успел Степан глазом моргнуть, человек-гора воздвигся на пороге кабинета, как обычно, поражая Степана своим великолепием. На этот раз генерал-аншеф был одет в расшитый золотом темно-зеленый камзол и широкий синеватый плащ, на который ниспадали, подобно водопаду, роскошные седые локоны длинного парика.
      – Представляешь, а нашего Салтыкова недруги поколотили. Навалились всем скопом, мешок на голову – и отмутузили почем зря. Нехристи.
      – Желаете расследовать это дело? – Шешковский медленно поднялся навстречу гостю, широкий Апраксин заслонял собой дверной проем, не оставляя путей к отступлению.
      – Да черт с ним. Должно быть, бабу какую-нибудь не поделили, он ведь еще тот волокита, Сереженька-то наш. Не случайно покойный батюшка именно ему кары измышлял за то, что одним из первых встретил Фредерику.
      – А с каких это пор он заделался «нашим»? – сощурился следователь, наблюдая за тем, как туша располагается в огромном, поставленном здесь еще при Ушакове, старомодном кресле.
      – Так «наш» он и есть, – пожал плечами Апраксин. – Большое дело делает, его сиятельство наладил, стало быть, контакт между Бестужевым и Екатериной Алексеевной, так что, в случае сам знаешь чего, канцлер примет ее сторону. А это, сам понимаешь, – сила.
      – В случае сами знаете чего вы тоже на стороне цесаревны? – Шешковский затаил дыхание, ожидая ответа.
      – А я как Алексей Петрович. Повязаны мы вместе, стало быть. Теперь же и Бестужев, и я, и не буду пока раскрывать иных имен, – все мы за Екатерину Алексеевну. Салтыков же, как бы это сказать, мосты наводил. Так что когда я его побитую мордель узрел, поначалу подумал, а не враги ли наши его жизни лишить пытались. А потом… нет, не похоже, к тому времени, как на него напали, все ведь уже было спроворено.
      – Что еще слышно при дворе? Как здоровье Елизаветы Петровны? – Степан попытался скрыть несвоевременную улыбку.
      – У Елизаветы Петровны, – Апраксин задумался, – давеча был на службе, в церкви почитай рядом стояли. Свежа, прекрасна. Думаю, совсем оклемалась, – он оглянулся, и Шешковский отрицательно помотал головой, показывая, что их не подслушивают.
      – Подполковник Николай Леонтьев дрался на дуэли с Захаром Чернышевым и ранил графа в голову. – Апраксин какое-то время изучал внезапно окаменевшее лицо Шешковского.
      – И что же, сильно ранен?
      – Медикус предупредил, чтобы готовились к худшему. Ссора произошла в доме Романа Воронцова, так Захар до сих пор там. Боятся лишний раз потревожить.
      – Прискорбно. – Шешковский отвернулся от проницательного Апраксина, и тот был вынужден взять его за руку.
      – Оставил бы ты эту семейку, Степан Иванович, не знаю, какая кошка между вами пробежала, но ведь Захар Григорьевич тоже поддерживает цесаревну, день придет, полк его на защиту подымется. Никто не желает пруссаку кланяться. Надо силы подтягивать. А ты ерунду какую-то затеял. Какой смысл нам уничтожать друг друга?
      – С чего вы взяли? – Степан постарался вырваться, но Апраксин зажал его запястье не хуже кандалов.
      – Я, конечно, вас понимаю, вы оберегаете репутацию известной дамы, и правильно делаете, в этом ваш долг, в конце концов. Но не самовольствуйте, бога ради! Захар лучше, чем кто-либо другой, настраивает офицеров поддержать, в случае чего, Екатерину Алексеевну. Я знаю, что это вы направили Леонтьева расквитаться с Чернышевым, и он выполнил вашу просьбу. Но что же мы теперь имеем? Леонтьев – зять графини Румянцевой и сродственник Паниных и Куракиных. Граф Чернышев тоже не сирота, родственников, друзей и покровителей у него с избытком. Кроме них, в деле оказался замешан граф Роман Воронцов – брат вице-канцлера, в чьем доме произошло несчастье. Что же теперь, нам ждать новых кровопролитий?
      – Леонтьев арестован? – Шешковский задумался.
      – Арестован и скоро будет доставлен сюда. – Апраксин вытер платком взопревшее лицо.
      – Что же, если дуэль была честная, его вскоре отпустят и дело замнут.
      – Вы уж постарайтесь. – Апраксин сокрушенно покачал головой. – От Воронцова один шаг к его дочерям-фрейлинам. Младшая, между прочим, служит Екатерине Алексеевне.


      КАК И БЫЛО запланировано с самого начала, Леонтьев вышел из крепости здоровый и как будто бы даже немного пополневший. Чему способствовали обеды, которыми Шешковский потчевал своего наемника во время его вынужденного заточения. Расстались они почти что друзьями, что между следователем и подследственным случается не часто.
      После того рокового вечера в Ораниенбауме, когда Степан чуть было не…
      Шешковский давно запретил себе даже думать о том, что могло произойти между ним и великой княгиней, Екатерина Алексеевна скинула ребенка и тут же зачала второго. После снова скинула и теперь лечилась, принимая микстуры и неделями не выходя из своих комнат. Получается, что и ей не принес ничего хорошего этот санкционированный свыше роман. Впрочем, Шешковский не хотел теперь видеть Фредерику, считая ее потерянной для себя по крайней мере вплоть до того дня, когда цесаревна родит наконец долгожданного наследника престола, и можно будет избавиться от докучного Салтыкова. То, что это человек Бестужева, Шешковского волновало в последнюю очередь. Апраксин сам неосторожно признался, что Сергей Васильевич уже выполнил отведенную ему канцлером роль. Когда же благодаря ему на свет появится сын Фредерики, нет, правильнее говорить, Екатерины Алексеевны, князь сделается ненужным, и тогда Шешковский с легким сердцем устранит и эту помеху на своем пути к счастью.
      После того как двор переехал в Москву, вдруг рехнулся какой-то камер-лакей, и императрица велела лейб-медику Бургаву лечить его. Это происшествие никоим образом не заинтересовало бы Шешковского и Тайную канцелярию, но вдруг чуть ли не в одну неделю сошли с ума еще несколько придворных. Майор гвардии Семеновского полка Чаадаев, подполковник Лейтрум, майор Чоглоков, а также монах Воскресенского монастыря, приехавший по делам обители к императрице и спятивший в первую же ночь пребывания в Преображенском. Пять человек – это уже никак нельзя списать на случайность. Причем если Чаадаев просто возымел блажь, считая Господом Богом шаха Надира[118 - Афшар Надир-Шах (1688 – 1747) – шах Ирана с 1736 года; завоевал значительные территории в Индии, Средней Азии, Закавказье.], что само по себе не стоящая внимания ерунда, то монах ни много ни мало отрезал себе бритвой причинное место. Так как все эти люди не были чем-то связаны между собой, а просто оказались не в том месте и не в то время, Шешковский заподозрил, что все они сделались жертвами неизвестного злодея, которому либо нравится травить людей, либо
необходимо испробовать свойство приобретенного яда.
      После того как в присутствии императрицы и великокняжеской четы Чаадаева подвергли обряду изгнания беса, Шешковский заполучил недужного майора, пообещав позаботиться о несчастном. На последнего в Преображенском приказе давно уже завели весьма пухленькое дело, иными словами, если все остальные жертвы реально спятили, Чаадаев оказался симулянтом. Притворяясь умалишенным, он тщился избавиться от обвинений в краже и взятках. Впрочем, несколько ударов кнутом, и… вуаля, Шешковский оказался отменным доктором, вся дурь мгновенно оставила майора, так что он тут же дал показания против самого себя.
      Принцесса Курляндская, несмотря на все старания Шешковского, так и не сочеталась законным браком с Петром Салтыковым, с которым со дня помолвки находилась в ссоре, теперь же ее руки попросил князь Георгий Хованский, Гедвига сказала «да», и императрица благословила союз. После чего освободившийся от тяжкой ноши отставной жених спешно сочетался браком с княжной Солнцевой[119 - Княжна Мария Федоровна Солнцева-Засекина.], которую давно любил. К тому времени великий князь уже окончательно разочаровался в своей курляндке, так что складывалось впечатление, что не вмешайся в их дела Шешковский, все бы решилось и без него, причем самым покойным и незатратным образом.
      1 ноября в одном из деревянных московских дворцов произошел пожар, по счастью, никто не пострадал, а Екатерина Алексеевна вместе с Чоглоковой, покинув горящее здание, спокойно переждали бедствие, сидя в экипаже на расстоянии сотни метров от горящего здания. Когда дворец полностью сгорел, императрица уехала в Покровское, а малый двор – в дом Чоглоковых, что на Большой Слободской улице. Причины пожара расследовали господа из Преображенского приказа, но ничего подозрительного не было обнаружено. Государыня утратила весь свой привезенный в Москву гардероб – восемь тысяч платьев, Екатерина и Петр – почти всю мебель и книги. Единственное, что по случайности удалось спасти, – громоздкие шкафы-буфеты, стоящие вдоль стен в покоях великого князя и, как это выяснилось позже, доверху набитые пустыми бутылками.
      Деревянные строения часто горят и, как правило, выгорают до основания, никто не пострадал, и сама Екатерина Алексеевна искренне считала, что сие не более чем досадное неудобство, принудительная смена жилья, и ничего больше. В доме Чоглоковых оказалось тесно и неудобно. В конце концов, прогуливаясь невдалеке от своего нового жилища, Екатерина обнаружила принадлежащий императрице пустующий дом, который носил название «архиерейский», так как Елизавета Петровна купила его у одного архиерея. Одноэтажный, старомодный, из-за давно не ремонтированных печей еще и пожароопасный. Но цесаревне быстро надоели шум и беспрестанная возня маленьких Чоглоковых. Так что она была согласна на все что угодно, включая это старье. Дом следовало осмотреть и проверить, но Преображенский приказ прохлопал переезд, так что Степану оставалось только злиться на нерадивость коллег. А ведь в доме Фредерику могли поджидать новые ловушки. Из тайного схорона мог вылезти убийца с ножом или удавкой, она могла провалиться в какой-нибудь хитрый люк или быть похищенной и убитой по приказу ненавидящего ее мужа.
      Не зная, как еще обезопасить свою даму, Шешковский проверял и перепроверял придворных, но не мог отыскать хотя бы слабой зацепки. Что касается личной вражды, то, удивительное дело, Екатерина Алексеевна дипломатично избегала конфликтов, предпочитая дружить или хотя бы поддерживать добрые отношения со всем своим окружением. Она даже чопорную Марию Семеновну, в конце концов, умудрилась сделать своей союзницей, а Николай Наумович явно засматривался на великую княгиню. Все слуги были так или иначе обязаны цесаревне, у кого-то она крестила ребенка, кому-то помогла выпросить разрешение на женитьбу, она дарила подарки и не забывала поздравлять со святыми именинами. Другое дело – если рассматривать придворных с точки зрения их родственных связей, вот здесь можно было поискать врагов. Впрочем, если верить Апраксину, Екатерина Алексеевна сделала невозможное, подчинив себе самого великого канцлера, а вместе с ним всех его родственников и друзей.


      ЗАСУШЛИВОЕ ЛЕТО 1753 года изобиловало пожарами, огонь точно специально бродил по городам и селам вслед за вечно кочующим с места на место двором Ее Величества. Засыпая, Шешковский думал о преследовавшем принцессу Фредерику огне и просыпался от ужаса, видя, как пламя охватывает ее спальню. Прекрасная Фредерика бросается к окну, но поздно, ее ночная сорочка уже горит, огонь обнимает соблазнительную фигурку, целуя зачарованную царевну в сахарные уста, и… Шешковский просыпался от собственного крика и затем еще долго не мог унять бешеного сердцебиения. Фредерика жила своей жизнью, и жила без него. Возможно, она никогда не узнает о том, как он смалодушничал тогда, впрочем, лучше, чтобы не узнала, потому что тогда придется объяснять, как он посмел измыслить столь подлый план. Хотя, кто ее знает, быть может, узнав о том, что чуть было не оказалась в объятиях императорского кнутобоя, она задала бы совсем другой вопрос:
      – Отчего же чуть было не оказалась? Что же ты, Шешковский Степан Иванович, столько раз клялся в своей неземной любви, а как до дела? Нешто не видишь, что не подходит мне, девице-раскрасавице, малахольный князек? Не получается зачать от благородного, так лучше бы уже понесла от любящего. К черту знатность, богатство, красоту, когда на карту поставлено такое, – одетая в огонь, как прежде одевалась в лунный свет, божественная Фредерика грохнула кулачком по столу у постели Шешковского, так что не убранная с вечера чашка на блюдце зазвенела, рискуя разбудить супругу, а по спаленке разметались веселые искры. – Кто ты такой, что смеешь распоряжаться самой судьбой?! Кто тебя уполномочивал решать за свою цесаревну, с кем ей ложиться в постель, а с кем нет?! – С ресниц сорвались несколько острых стрелок-искр, огонь метнулся на вышитые Алионой занавески, побежал под потолок. – Или Петр Великий не рубил голов?! Или женщины не грезили о Федоре Ромодановском, в чьих руках были десятки, сотни жизней, не влюблялись в Ушакова?! Что ты вообще знаешь о женской душе?
      Шешковский хотел вскочить с постели, сорвать объятые пламенем занавески, разбудить Алиону с Машенькой, но не смог и с места сдвинуться, наблюдая за тем, как комната заполняется пламенем.
      – Что бельма-то вылупил, обними свою суженую! Поцелуй меня, как тогда целовал!
      Шешковский поднялся, не в силах оторвать взгляда от огненных очей, и в следующее мгновение все потонуло в пламени.








      Глава 40. Запах жасмина

      ЧИСТКА МАЛОГО ДВОРА проходила медленно, но верно; не сумев выявить врагов цесаревны среди ее ближайшего окружения, Степан решил, так или иначе, заменить само окружение. Так в 1754 году при помощи того же Апраксина, который в последнее время зачастил в Тайную канцелярию, ему удалось договориться о браке княжны Гагариной с графом Дмитрием Матюшкиным[120 - Дмитрий Михайлович Матюшкин (1725–1800) – возведен в графское достоинство Священной Римской империи в 1762 году. Его род пресекся.]. Сей союз был по склонности, и изначально ему протестовала только мать жениха. Положение перестало быть безнадежным после того, как по просьбе Шешковского за сватовство взялась императрица, которая и завершила дело помолвкой.
      Но едва Степан более-менее разобрался с докучливой Гагариной, перед ним возникла изрядно похорошевшая после первых родов Кошелева. В пушистой белой шубке и меховой шляпке с зеленым и голубым перышком, Мария Иродионовна казалась писаной красавицей. Пристроив ребенка в семью зажиточных крестьян, бывшая фрейлина готовилась к устроенному для нее родителями брачному союзу. Тем не менее это не помешало ей в один прекрасный день заявиться в Тайную канцелярию, требуя от Шешковского не вернуть ее ко двору, как он решил вначале, а исключительно его личного внимания. Не в силах поверить в искренность ее чувств, Степан вообще давно смирился с простой мыслью «таких, как я, не любят», он назначил девице встречу через неделю и, попрощавшись, отправил за ней топтуна, недавно поступившего в Канцелярию, но уже отменно зарекомендовавшего себя Александра Самойлова[121 - Граф Александр Николаевич Самойлов (1744–1814) – племянник Григория Потемкина, назначенный в 1792 году генерал-прокурором Правительствующего сената.]. Парень ловко пристроился на запятках кошелевской кареты. Наблюдая за его действиями, Шешковский был
уверен, что ни Мария, ни ее кучер не заметили хитрого маневра. К вечеру, занятый проверкой бесконечных отчетов из Летнего дворца, Степан даже позабыл о получившем задание топтуне, к слову, у агента была целая неделя, за которую он и должен был составить подробный отчет: куда ездила Мария Иродионовна, с кем встречалась. По правилам, парню следовало прилипнуть к ее дому, поселиться по соседству, сойтись со слугами, все что угодно, лишь бы только все время быть неподалеку от порученной ему персоны. То, что он заявился в Тайную канцелярию уже через несколько часов, говорило о многом.
      – Простите, что досрочно, но дело безотлагательной важности, – начал он с порога, – дама, за которой вы велели проследить, сразу же из крепости поехала в сторону Царицына луга, где прохаживалась какое-то время в одиночестве, снег пинала, пока к ней не подошла компания придворных.
      – С кем говорила Кошелева? – Информация была действительно важной, получалось, что, условившись с ним, Мария Иродионовна отправилась на назначенную ей встречу, и встреча эта произошла недалеко от Летнего дворца государыни, куда после позорной отставки она не имела возможности вернуться.
      – С великой княгиней, – без запинки отрапортовал Александр.
      – Ты уверен?!
      – Так точно, – агент вытянулся по стойке смирно. – Вначале я увидел, что мимо Кошелевой проходит компания придворных, а потом кто-то как бы поманил ее из толпы. Раз, и Мария Иродионовна уже весело щебечет с Анной Шафировой, а потом Екатерина Алексеевна взяла ее под руку, и, разговаривая, они как бы немного отстали от остальных. В Летнем саду вроде как праздник гуляли, музыка оттуда далеко слышна. А эти отчего-то в стороне фланировали.
      – Сколько времени они разговаривали? Удалось хоть что-нибудь услышать? – Сердце Шешковского билось так, что казалось удивительным, отчего Самойлов не обращает внимание на его стук.
      – Они говорили минут десять, не больше. Сделали круг, и Кошелева вернулась в свою карету и доехала до дома.
      – А что Екатерина Алексеевна?
      – Не могу знать, – смущенно улыбнулся парень, – я за Кошелевой последовал. Она мое задание.
      Еще через пару дней Шешковский получил записку от Марии Иродионовны, в которой та уточнила, что свидание пройдет в доме ее родителей. Степан не знал, чего ожидать от бывшей фрейлины и не мог исключать, что той движут отнюдь не амурные страсти. А действительно, что? Кошелева не знала, что послужило поводом для ее отставки, но вряд ли винила в последнем Степана. Оставалось последнее, их свидание было запланировано великой княгиней для того, чтобы тайным образом передать ему какие-то приказания. Не случайно же Кошелева от него сразу же поехала к дворцу, где дожидалась своей госпожи. Несомненно, она докладывала ей об их встрече и о назначенном через неделю свидании. А раз так, получалось, что теперь ему необходимо ответить на другой вопрос, что понадобилось от него Екатерине Алексеевне? Она знала о его преданности и о том, что он явится по первому ее требованию и сделает все, что она пожелает. Даже если она узнала о том, что он избил Салтыкова, это было так давно, что даже сам Шешковский время от времени начинал думать, что ночное происшествие в Ораниенбауме ему приснилось. Теперь отношение цесаревны к
ее фавориту заметно поостыло, любовь выдохлась, как выдыхаются духи в незакрытом по забывчивости флакончике. Если она и питает какие-нибудь чувства к его светлости, то скорее это полубрезгливое желание надавать тому заслуженных пощечин. Сергей Васильевич был женат на хорошенькой Матрене Балк, у них подрастал сын, тем не менее Шешковский знал о том, что Салтыков вовсю гулял и от супруги, и от венценосной возлюбленной, скорее всего, знала и она.
      Почти равнодушно Шешковский представил, как оскорбленная Екатерина приказывает ему убить неверного возлюбленного, мысленно прикидывая, кто из людей Тайной канцелярии мог бы наилучшим образом справиться с таким заданием. Предприятие не выглядело безнадежным, и получи он подобный приказ в реальности, Шешковский выполнил бы его во славу дамы своего сердца. Впрочем, не время тешить себя пустыми мечтами. Императрица одобрила Салтыкова в качестве отца наследника престола, теперь остается только проявлять послушание, а не мечтать о несбыточном.
      За сутки до назначенного Марией Кошелевой тайного свидания люди Тайной канцелярии оцепили дом, проверяя всех, кто входил, выходил или хотя бы приближался к нему. В отсутствие уехавших в имение родителей Мария Иродионовна занимала дом вместе с десятком слуг. Через голые ветви деревьев все окна и двери были точно на ладони, снег исправно сохранял для господ соглядатаев следы. Впрочем, Кошелева появилась ближе к вечеру в компании всего одной служанки. Быстро прошла в дом, должно быть, приняла ванну и переоделась во шлафрок, приготовившись к встрече.
      Шешковский прошел через черный вход, встреченный горничной. Привыкший подозревать всех и вся, на этот раз он не чувствовал ни малейшей опасности. Одного только не ожидал, полагал, что они поговорят о делах, и Мария, наконец, передаст ему повеление от своей госпожи, но вместо этого, приняв от него шляпу и подбитый мехом плащ и не потребовав отдать шпагу, служанка проводила его в совершенно темную спальню госпожи, где он тут же был заключен в жаркие объятия. Нежный запах жасмина окутал Степана, погружая его в блаженное состояние, ловкие, опытные пальчики безошибочно находили пуговицы и крючки, пряжки и шнурки его платья. Наконец раздевшись, они бросились на мягкое, устланное благоухающими шелками ложе, где, позабыв обо всем, Шешковский целовал очаровательную искусительницу, представляя на ее месте Фредерику.
      На рассвете он проснулся оттого, что служанка внесла свечи. Кошелевой рядом не оказалось. Удивленный тем, что так расслабился в чужом доме, что даже заснул, Шешковский быстро оделся и, выйдя из дома, был встречен Богданом.
      Получается, что Кошелева действительно хотела немного ласки, а не плела интриги и тем более не выполняла тайных поручений своей бывшей госпожи. Исстрадалась, наверное, живя одна-одинешенька в деревне. Беременность, роды, маленький ребенок… А ведь он даже не поинтересовался, кто у нее родился. Впрочем, не исключено, что Мария попала к нему, будучи уже беременной. Много он понимает в женщинах? Да ровным счетом ничего.
      Самое странное, что Степан не жалел, что его выводы относительно Кошелевой оказались ошибочными. Не жалел он и того, что, подарив ему незабываемую ночь, Мария Иродионовна, скорее всего, теперь исчезла из его жизни навсегда. Происшествие воспринималось им как неожиданный прелестный подарок. Много ли подарков получил он за свои двадцать семь лет? По пальцам можно сосчитать, и еще останутся.








      Глава 41. Княгиня Грузинская

      НЕОЖИДАННО МАРИЯ СЕМЕНОВНА Чоглокова отличилась внезапным романом с князем Петром Репниным[122 - Князь Петр Иванович Репнин – генерал-поручик, полномочный министр при Испанском дворе; сын полковника армии Ивана Аникитича Репнина (ум. в 1727 г.) от брака его с Марфой Яковлевной, урожденной княжной Лобановой-Ростовской.]. Не зная, чем это может грозить цесаревне, Шешковский на всякий случай подослал к Николаю Наумовичу своего человека, но все кончилось лишь тем, что Салтыков успокоил рогоносца, уверив последнего в том, что подозрения беспочвенны.
      Относительно Салтыкова Шешковский уже начал подумывать, а не пришло ли время поменять фаворита, раз уж от него толка что с козла молока, но в феврале приехавший для срочной консультации из Парижа бывший придворный медикус Рибейру Санчес сообщил, что великая княгиня беременна.
      «На этот раз все получится!» – предсказал придворный астролог Ламберти.
      – Теперь-то уж без осечки, не волнуйтесь, – вторил ему любимец Разумовского, живущий у него под строгим секретом, но не для Тайной канцелярии, конечно, колдун по прозвищу Леший.
      Теперь Екатерину Алексеевну следовало беречь и стеречь с удвоенной силой. Ее уже не отпускали на конные прогулки и охоту, она не танцевала на балах и даже не отстаивала утомительных служб в церкви. Ради такого случая Шешковский выхлопотал себе дополнительные средства на увеличение охраны цесаревны, и что же, безмерно огорченный изменой собственной жены Чоглоков осмелился грязно приставать к великой княгине. Причем проходило все в супружеской спальне господ Чоглоковых, куда Николай Наумович заманил Екатерину Алексеевну, ссылаясь на поясничные боли и умоляя ее выслушать его предсмертную исповедь.
      Неизвестно, чем бы закончилось грязное домогательство, если бы в спальню не вошла вернувшаяся с прогулки Мария Семеновна, при виде которой коварный супруг отпрянул от цесаревны. Дело было в Летнем дворце государыни, так что Шешковский немедленно собрался и отправился к Марсову полю произвести арест, но когда он вошел к Чоглокову, тот уже испустил дух.
      Приглашенный для осмотра тела лейб-медик Бургав констатировал смерть в результате отравления. Слуги твердили, что после того, как из покоев Чоглоковых выскочила вся в слезах Екатерина Алексеевна, туда ввалилась целая компания охотников во главе с Салтыковым, а затем Николая Наумовича посетила с визитом Мария Яковлевна Грузинская, которая, собственно, передала последнему повеление цесаревны ни под каким видом не заходить больше на ее половину. Если бы с обидчиком пожелал разделаться Салтыков, без сомнения, князь пустил бы в дело шпагу или пристрелил негодяя. Шешковский пригласил Марию Грузинскую в отдельную комнату, потребовав, чтобы та рассказала ему в подробностях о своем визите.
      – Николая Наумовича отравила я, – спокойным голосом сообщила княгиня. Ее дивные, похожие на две спелые вишни карие глаза излучали уверенность.
      – Как же вы могли решиться на столь тяжкое преступление?! – изумился ее признанию Шешковский.
      – Я могу говорить с вами откровенно? В этой комнате нет вашей… м-м-м… нас не подслушивают?
      – Разумеется, нет, – Шешковский густо покраснел.
      – Я знаю, что достойна казни, но, – она взглянула на Степана и, вздохнув, продолжила, – я должна была защитить Екатерину Алексеевну и ее ребенка. В этом смысл моей жизни, мое предназначение, если хотите.
      – Смысл жизни? – Шешковскому показалось, что он снова уснул и теперь видит во сне Марию Яковлевну, слушая ее невероятные признания. – А разве у вас, Степан Иванович, другая цель?!
      О, эта женщина знала о Шешковском больше, чем Фредерика, которую он боготворил, больше, чем кто-либо на всем белом свете!
      – Когда-то давно у меня была добрая подруга Наталья Федоровна Лопухина, она была старше меня, почти ровесница моей матери, но мать никогда меня не понимала, а вот Наталья Федоровна – другое дело. Я могла довериться ей решительно во всем, и она не осуждала меня, а всегда давала грамотные советы. Учила, как следует поступить, что предпринять, деньги мне одалживала. Я ведь, когда оказалась при дворе дура-дурой, таких дров могла наломать, а она никогда не бранила. Ангел, не женщина. Я была ей предана, как собачка за ней ходила, ноги могла мыть и эту воду пить. При дворе я никак не могла подружиться с другими фрейлинами, а Наталья Федоровна всегда с радостью принимала меня у себя в доме, там я познакомилась с Софьей Васильевной Лилиенфельд и ее супругом Карлом-Густавом. Тогда я впервые узрела, какой должна быть любовь, потому что Софья и Карл-Густав очень сильно любили друг друга. Они просто светились этой любовью. А потом Наталью Федоровну и Софью Васильевну приговорили к ссылке. И Карл-Густав решил разделить судьбу своей супруги. Софочке тогда только исполнилось восемнадцать. И ее приговорили к битию
кнутом на площади. Представляете?!
      Сам Андрей Иванович Ушаков умолял государыню помиловать баронессу Лилиенфельд ввиду ее молодости. Но государыня отказалась отпустить Софью. Мою благодетельницу Наталью Федоровну пороли кнутом, а потом вставили в рот распорку, вытащили язык, и… рядом были привязаны Софья и ее муж. Я слышала, что он попросил в виде особой милости принять на себя и удары, предназначенные для его супруги. Спасся и брат Софьи князь Иван Одоевский[123 - Князь Иван Васильевич Одоевский (1710 – 26 марта (6 апреля) 1768) – действительный тайный советник, президент Вотчинной коллегии в 1741–1744 гг. Внук боярина Ю. М. Одоевского.]. Хотя и на него завели дело. Я тоже поначалу была под подозрением, но Андрей Иванович тут встал горой, ибо по крайней младости Наталья Федоровна не допускала меня до серьезных дел. Впрочем, я ведь до сих пор не знаю, были ли там какие-нибудь дела.
      – Не нам судить, – при упоминании имени учителя Шешковский проникся невольной симпатией к юной княжне.
      – Я знаю, Ушаков надеялся повлиять на государыню через мать Софьи Васильевны княгиню Одоевскую[124 - Княгиня Мария Алексеевна Одоевская, урожденная Лыкова.], в чьем ведении были все туалеты Елизаветы Петровны, но той удалось отстоять только сына. А Софью с мужем отправили в Томск.
      – Простите, но почему вы рассказываете все это теперь? – встрепенулся Шешковский. Вдруг показалось, что коварная княгиня специально усыпила его бдительность и теперь, точно болотная нечисть, заводит сонного в глушь лесную. – Какое это имеет отношение к отравленному Чоглокову?
      – Ах, простите, я просто хотела сказать, что когда я потеряла всех, кто мне был дорог, судьба послала мне принцессу Фредерику, и я сразу поняла, что не позволю отобрать еще и ее! Если бы Чоглоков осуществил задуманное, ну, вы, несомненно, осведомлены, о чем я.
      – Чоглокова следовало судить и публично казнить, – отрезал Шешковский, – вы подарили ему слишком легкую смерть. А теперь судить будут вас.
      – Пусть судят. Но если бы Николай Наумович повредил Екатерине Алексеевне, если бы он повредил ребенку?!
      Шешковский почувствовал могильный холод.
      – Екатерина Алексеевна потребовала, чтобы ни я, ни Мария Семеновна не смели жаловаться государыне или Петру Федоровичу, ей было стыдно, что в ее же доме на нее было совершено гнусное покушение. Но если не сообщить, он остался бы безнаказанным. Более того, Николай Наумович и его супруга считаются как бы нашими авгурами. Они имеют право приходить и уходить в любое удобное для них время, могут запереть на ключ великого князя или оставить без сладкого великую княгиню. Одно слово Екатерины Алексеевны, и Чоглокова бы казнили, полагаю, Елизавета Петровна отменила бы ради такого случая запрет на смертные казни, но… Екатерина Алексеевна испугалась огласки.
      Шешковский подергал за шнурок для вызова слуг и потребовал принести графин воды. Когда лакей выполнил приказ и закрыл за собой дверь, Мария Яковлевна продолжила.
      – У меня не оставалось выбора…
      – Вы могли нарушить приказ и сообщить о преступлении Чоглокова.
      – Тогда бы Екатерина Алексеевна навсегда лишила бы меня своего доверия, а это самое страшное, – Мария Яковлевна выглядела подавленной, – кроме того, как вы знаете, государыня в отъезде, я не была уверена, что ваши люди прослушивают спальню Чоглоковых, медлить же было невозможно.
      – Откуда у вас яд? – Шешковский мучительно решал, что теперь ему следует предпринять. С одной стороны, вина княгини Грузинской была доказана, но с другой… Отправляя Марию Яковлевну в крепость, он лишал Фредерику единственной реальной защиты. Человека, который ради безопасности великой княгини легко пошел на преступление и теперь не менее легко взойдет на эшафот.
      – Яд некоторое время назад приобрела. – Она поправила выбившуюся из прически прядь. – Собственно, это в больших дозах яд, а в малых… так, дурман наслаждения…
      – Для кого же он предназначался? – Шешковский ловил каждое ее слово.
      – Я купила пузырек, для того чтобы иметь средство защиты. Я не собиралась нападать первой, только обороняться. – Она потупилась. – У Екатерины Алексеевны много врагов. Но хуже всех те, что рядом. Те, что улыбаются, говорят приятные вещи, а потом за спиной… – Она задумалась на мгновение, по всей видимости, мучительно размышляя, стоит ли говорить Шешковскому всю правду или хватит половины. – Возьмите, к примеру, Сергея Салтыкова.
      Степан вздрогнул.
      – Супруг рассказывал мне, будто бы, напившись с великим князем, этот, с позволения сказать, дипломат позволяет себе такие речи… О себе, о Екатерине Алексеевне и, главное, о еще не родившемся наследнике. – Она сверкнула на Шешковского очами. – Отчего только Тайная канцелярия до сих пор не усекла поганцу его мерзкий язык?!
      – Что же говорил Сергей Салтыков? – Шешковскому показалось, будто сердце готово выскочить у него из груди.
      – Врал безбожно! – Мария Яковлевна покраснела и отодвинулась от следователя. – Брешет о благодарности, которую царская фамилия якобы должна испытывать к нему за какие-то там особые заслуги. И какие именно, говорит, не стесняется. Да если я только осмелюсь повторить все это перед государыней, она же меня саму на моем же языке велит подвесить. А Салтыкова никто не тронет, пока канцлер и вице-канцлер на его стороне. Вот я и подумала, что там, где законным путем нельзя, подойдет и безнаказанный. Мало ли народа помирает во цвете лет? Ведь если только дать ход подобно – му делу, скорее всего, найдутся и такие, кто встанет на сторону Салтыкова и оговорят Екатерину Алексеевну, все знают, как относится к законной супруге Петр Федорович. Ее Императорское Высочество беспомощна перед клеветниками. Вы думаете, когда она родит наследника – она приобретет особый статус, и от нее отстанут? Я знаю, думаете, все так думают. А что если к тому времени Салтыков успеет убедить всех, что это его ребенок, а не Петра Федоровича?
      – Его казнят, – поперхнулся Шешковский.
      – Да хоть расказнят! Но ведь и цесаревну нашу, поди, не помилуют! Вот я и решила, накапаю средства в его бокал с вином, и все дела. – Княгиня отпила воды. – Настанет время, Степан Иванович, Екатерина Алексеевна расправит крылья. И важно, чтобы к тому времени и наследник у нее был, да и вообще…
      Шешковский кивнул. Мария Яковлевна говорила о том времени, когда после кончины Елизаветы Петровны Екатерина Алексеевна сделается супругой императора. Странно, в последнее время ему уже намекали на эти события.
      – Я сначала мужа просила доложить о разговорах этих пакостных, куда нужно, но он ни-ни. Боязно, сыновья у нас оба крохи – Васятка[125 - Князь Василий Георгиевич Грузинский (1749–1764).] и Яшенька[126 - Князь Яков Георгиевич Грузинский (1751–1768).]. В общем, подумала и решилась, что коли не перестанет бахвалиться, сама отравлю, и концы в воду. Одно плохо, меня под суд отдадут, накажут, оправдают, а при дворе мне больше не бывать. Как Екатерина Алексеевна тут без меня останется? Вот вы секретарь Тайной канцелярии, вы за всем надзираете, без вашего дозволения здесь мышь не прошмыгнет, так?
      – Ну, мышь не мышь, а хорошая крыса, – улыбнулся Шешковский, княгиня ему нравилась все больше.
      – Вы знаете, что Николай Наумович давно уже не давал Екатерине Алексеевне прохода со своей пошлой любовью?
      По реакции Шешковского было понятно, что он понятия не имел.
      – Это потому, что Чоглоковы приставлены за всеми наблюдать. Их самих словно нет, вам, должно быть, и в отчетах пишут, мол, на приеме были такие-то и такие-то, а их даже не всегда указывают. Потому как они тут корнями вросли. А Николай Наумович долгое время за Екатериной Алексеевной хвостом ходил, и сказать ничего нельзя, он же самой государыней приставлен доглядывать. Когда же вчера он пустил в ход не только слова… В общем, я поняла, что теперь его ничто уже не удержит. Вы же, мужчины, как мыслите – не выдала – значит, согласная.
      – Эта эпидемия безумия в Москве – ваша работа? – внезапно догадался Шешковский.
      – Ну да, – с готовностью кивнула княгиня, – мне ведь тогда торговец как-то смутно объяснил, сколько нужно снадобья капать. С Салтыковым по моей просьбе муж мой серьезный разговор имел, так что тот поутих, жаль даже, что из-за этого поганца пришлось безвинных людей потравить. Пока с дозировкой разбиралась, четверых чуть до смерти не замучила. Грех на мне. Но зато после встречи с моим благоверным Сергей Васильевич заметно скис и даже сам зачал вновь с посольством куда проситься, чего с ним раньше не случалось. Я даже думала, что яд уже не понадобится, а тут…
      Шешковский обдумывал сказанное.
      – Грешна, что четыре раза проверяла. Потому как уверена не была, что все правильно делаю. Но все ведь, кроме монаха, в неделю оправились, и лейб-медик награду получил за то, что своими микстурами их от недуга исцелил. – Мария Яковлевна наклонилась вперед к самому лицу Степана, заглядывая ему в глаза.
      – Вам придется меня убить, Степан Иванович, потому как я знаю, что вы тоже любите Екатерину Алексеевну и оберегаете ее. Я была тогда на празднике, когда вы с девочкой своей приходили, и все видела. Вот, – она порылась в складках платья и извлекла оттуда пузырек темного стекла. – Самое лучшее, если вы мне теперь позволите яду принять, а доктор ваш после какую-нибудь приличную причину измыслит. Вы ведь можете вызвать медикуса, которому вы доверяете? – Она грустно улыбнулась. – Екатерину Алексеевну давно уже пытаются угробить. Лошади несколько раз бесились, дом обрушился, пожары один за другим. Случайностей не бывает. Вы уж берегите ее… когда меня не станет.
      Понимая, что идет на преступление, покрывая убийцу, Шешковский вызвал из крепости Бревде и попросил того, осмотрев тело Чоглокова, вынести правдоподобный диагноз о смерти по естественным причинам. Привыкший доверять Степану, Тодеуш выполнил то, что от него хотели, но Шешковский все равно чувствовал себя не в своей тарелке.
      Тихая и внешне покорная судьбе Мария Яковлевна не без интереса наблюдала за их перешептываниями и перемигиваниями, пока Шешковскому не надоела эта конспирация, и он не начал действовать в открытую. В конце концов, он ведь покрывал ее злодеяния. А она молчала о том поцелуе в Летнем дворце. Странно, но Степану вдруг подумалось, что княгиня его сообщница. Эта мысль делала их соучастниками большого, нет, великого дела. До этого он всегда чувствовал себя одиночкой.
      Несколько лет назад, допрашивая дочь Синявского, Феклу, он изнывал от желания освободить девицу, хотя бы в память о ее погибшем отце, но тогда Шешковский точно знал: женщина, проломившая голову другой женщине, не должна находиться на свободе. А теперь перед ним сидела княгиня Грузинская, собственными руками отравившая до смерти Николай Чоглокова, а перед этим хладнокровно испытавшая яд на четырех ни в чем не повинных людях, и он из кожи вон лез, лишь бы вытащить ее из этой истории, да так, чтобы на ней и пятнышка не осталось. Прощаясь с Марией Яковлевной, Шешковский даже вернул ей пузырек с ядом, прося не стесняться и посылать за ним в любой час и по любому, может быть, самому ничтожному поводу.
      Несмотря на то, что Шешковский сделал все, чтобы тайна не выплыла наружу, императрица все же что-то проведала и под надуманным предлогом уволила овдовевшую Чоглокову. Теперь место Николая Наумовича занял начальник Степана – Александр Иванович Шувалов, а место Марии Семеновны досталось супруге Шувалова Екатерине Ивановне.








      Глава 42. Рождение наследника

      20 СЕНТЯБРЯ ЕКАТЕРИНА Алексеевна наконец-то родила долгожданного наследника. Мальчика крестили и нарекли Павлом[127 - Павел Петрович (20 сентября (1 октября) 1754, Летний дворец Елизаветы Петровны, Санкт-Петербург – 12 (24) марта 1801, Михайловский замок, Санкт-Петербург) – Император Всероссийский с 6 (17) ноября 1796 года, великий магистр Мальтийского ордена, сын Петра III Федоровича и Екатерины II Алексеевны.].
      Прошло три дня, и под подушкой у императрицы обнаружили какие-то корни, на которые были намотаны человеческие волосы. Оказавшийся на месте происшествия первым, Александр Иванович Шувалов допросил придворных и арестовал приближенную государыни Анну Домашневу. Вызванный в спешном порядке в Летний дворец, Шешковский допросил Анну Дмитриевну, выяснив, что та действительно воспользовалась колдовством, но не с целью наведения порчи, а исключительно желая добиться большего расположения Елизаветы Петровны. Пока Степан объяснялся с насмерть перепуганной дамой, Говоров арестовал супруга Анны Дмитриевны и всю ее семью.
      Ситуация осложнялась уже тем, что, с одной стороны, Анна Домашнева практически росла вместе с государыней, то есть была для нее достаточно близким человеком, а следовательно, по-хорошему, Степан должен был отругать ее за дурость, после чего предложить Елизавете Петровне принять угодное ей решение. Но с другой стороны, в бой вступила Екатерина Ивановна Шувалова, которая Домашневу на дух не переносила, за что та ей отвечала полной взаимностью. А за Екатериной Ивановной понуро следовал ее муж и непосредственный начальник Шешковского. Тут же выяснилось, что именно Екатерина Ивановна распускает слух, будто бы недавний обморок императрицы, произошедший за несколько дней до рождения Павла Петровича, был связан со злыми чарами, которые насылала Анна Дмитриевна.
      Под давлением супруги Шувалов потребовал от Шешковского покончить с Домашневой, Степан же не мог вот так просто объявить Анну Дмитриевну виновной. Он не применял к подследственной пыток и разговаривал с ней по-доброму, обещая походатайствовать перед государыней. Но через два дня после ареста семьи Домашневой ее супруг, который, как и Анна Дмитриевна, содержался всего лишь под домашним арестом, перерезал себе бритвой горло. Узнав о произошедшей трагедии, Елизавета Петровна залилась слезами, видно, не хотела она карать подругу детства, но, в конце концов, распорядилась выслать Домашневых, то есть вдову с двумя детьми, старший из которых был гвардейским офицером, а младший камер-пажом императрицы, в Москву.
      Екатерина Алексеевна продолжала сидеть в своих комнатах, и, как ни ловчился, Степан не мог нанести ей визита или хотя бы увидеть цесаревну издалека. Сразу же после родов у нее отобрали ребенка, и теперь маленький Павел постоянно находился на половине императрицы, так что несчастная мать не имела возможности даже осведомиться о его здоровье, последнее было бы истолковано превратно. Так как, если цесаревна справляется о здоровье младенца, стало быть, предполагает, что государыня может плохо о нем заботиться.
      Императрица же продолжала пышно праздновать рождение наследника престола. Каждый день устраивались балы и маскарады, зажигали праздничную иллюминацию и фейерверки. Понимая, что не сегодня-завтра Екатерину Алексеевну выпустят из ее временного заточения, Шешковский заранее предвкушал неизбежное столкновение с Сергеем Салтыковым. Но на семнадцатый день после рождения Павла бывший камергер Его Императорского Высочества неожиданно был назначен отвезти известие о рождении наследника в Швецию. Едва Екатерина пришла в себя от первого печального известия, императрица пожелала наконец-то выполнить просьбу княжны Гагариной и назначила день ее свадьбы. Несмотря на то, что Гагарина находилась под особым присмотром Тайной канцелярии, Шешковский испытал некоторое огорчение при мысли, что Екатерина Алексеевна вновь потеряла близкого человека. Так что, если не считать княгиню Грузинскую, теперь великую княгиню окружали только новые, еще незнакомые ей люди.
      На сороковой день после родов ей впервые позволили взглянуть на сына, после чего унесли младенца прочь. Через два дня после этого события Шешковский наконец-то сумел увидеть цесаревну, так как, согласно правилу, по прошествии шести недель после родов молодая мать традиционно принимала заслуженные поздравления. Для этого случая Екатерину уложили в роскошную постель, застланную розовым, вышитым серебром покрывалом. Подходящие к кровати один за другим придворные ненадолго припадали к протянутой им ручке, после чего произносили несколько слов поздравлений и уходили, уступая место следующим. Среди допущенных к ручке оказался и Шешковский. Но он так и не сумел произнести хотя бы пару слов, едва его серые глаза столкнулись с карими глазами Екатерины, он уже не мог сдерживать слез. Так прекрасна и одновременно с тем так далека была принцесса Фредерика, чей благородный рыцарь совсем недавно покинул ее, повинуясь долгу чести. А дракон, дракон продолжал лежать у ее ног, счастливый уже тем, что его не прогоняли.
      Из Летнего дворца двор был переведен в Зимний. В распоряжении Екатерины Алексеевны оказались две комнаты: очень холодная спальня, окна которой выходили с двух сторон на восток и на север, и вторая, крохотная и узенькая, но зато с камином и удобной софой. Валяясь целый день в полном одиночестве, цесаревна изучала «Историю Германии» и «Всеобщую историю» Вольтера, откуда перешла на «Дух законов» Монтескье и «Анналы» Тацита. Ссылаясь на мнимую болезнь, она заставила себя появиться только на торжественном богослужении на Рождество, после чего действительно свалилась с лихорадкой.
      К концу Масленой ненадолго вернулся из Швеции Салтыков, но спустя несколько недель его услали в Гамбург, где он теперь исполнял роль посланника. Это «ненадолго» чуть не довело Шешковского до полного помешательства. При Русском дворе все делалось неспешно, стало быть, Салтыков вполне может пробездельничать в Петербурге и месяц, и полгода, а за это время он неминуемо снова сошелся с нетерпеливо ожидающей его Екатериной.
      Узнав через Владиславову, что цесаревна назначила ему время свидания, князь должен был появиться в компании Льва Нарышкина на вечернем приеме у Шуваловых, откуда затем прошмыгнуть к Владиславовой и далее уже в спальню к Екатерине. Поняв, что не в силах помешать этому свиданию, иначе как приказав убить докучливого любовничка, Шешковский обратился за помощью к Роману Воронцову, и тот увлек Сергея Васильевича в ложу франкмасонов, после чего поил до самого утра.
      Согласно отчету прослушки, Екатерина Алексеевна не ложилась до трех утра, то и дело вызывая к себе камер-фрау Владиславову и обсуждая с ней, куда мог подеваться князь.
      На следующий день Екатерина написала Сергею Васильевичу письмо, список с которого теперь лежал на столе у Шешковского. Она упрекала его сиятельство за ветреность и неверность клятвам. В результате свидание все-таки состоялось, но теперь уже было понятно, что звезда Салтыкова начала стремительно закатываться. Перестав быть камергером, он уже не мог в любое время свободно шастать по дворцу. Появились сложности и препоны, которые было не так просто преодолеть. Уже по тому, что в ответной записке Сергей просил Екатерину почаще показываться в обществе, было понятно, что в основном теперь они будут встречаться на людях. Впрочем, на этот раз сам Бестужев был заинтересован в скорейшей отправке Салтыкова за границу, так что очень скоро князь действительно отбыл.
      Летом малый двор переехал в Ораниенбаум, где от нечего делать Екатерина решилась разбить садик. Для этой цели Разумовский направил к ней садовника и предсказателя Ламберти, который очень скоро ошарашил Ее Императорское Высочество смелым предсказанием о том что, Екатерина Алексеевна сделается российской самодержавной императрицей, что она доживет до глубокой старости и увидит своих детей, внуков и правнуков. Мало того, он объявил, что, согласно положению звезд, на престол она взойдет в 1762 году. В ужасе от произошедшего Шешковский изорвал документы и позже выслал дежуривших в тот день слухачей из Ораениенбаума, устроив их при Преображенском приказе, подальше от столицы. Единственной свидетельницей предсказания оставалась Мария Яковлевна Грузинская, которой Степан в последнее время доверял.








      Глава 43. Станислав Понятовский

      НОВОГО ВОЗЛЮБЛЕННОГО ЕКАТЕРИНЫ Алексеевны Степан изучал с олимпийским спокойствием, близорукий помощник английского посланника Уильямса отличался высоким ростом и чувственной красотой. При русском дворе Станислав Понятовский понравился сразу же нескольким дамам, что давало, хоть и слабую, надежду, что рано или поздно ему прискучит волочиться за замужней, причем хорошо охраняемой дамой, или он вдруг возымеет охоту жениться.
      Некоторое время свидания Екатерины и Станислава действительно проходили на балах и приемах, так что можно было не беспокоиться. Шешковский изначально не относился к поляку как к серьезной опасности, ожидая, что со дня на день из Швеции явится ненавистный Салтыков. И напрасно. Естественно, что сам Понятовский не имел при дворе связей, которыми обладал коварный Сергей Васильевич, все изменилось, когда за дело взялся известный сводник Лев Нарышкин, который имел наглость уговорить цесаревну переодеться в мужское платье, после чего вывозил ее из дворца под видом своего секретаря. Получив это сообщение, Шешковский не знал, что и подумать. С одной стороны, Фредерика никогда не вела себя настолько неосторожно, с другой, при малом дворе уже сформировался весьма влиятельный клан Нарышкиных. Сама великая княгиня выбрала себе в подруги Анну Никитичну Нарышкину[128 - Анна Никитична Нарышкина, урожденная Румянцева (10 февраля 1730 – 2 февраля 1820) – гофмейстерина, жена обер-шенка Александра Александровича Нарышкина, дочь генерал-майора Никиты Ивановича Румянцева и жены его, Марии Васильевны, урожденной княжны
Мещерской.], а та привела госпож Сенявину[129 - Мария Алексеевна Нарышкина, урожденная Синявина (1762–1823) – фрейлина с декабря 1781 года.] и Измайлову, обе в девичестве Нарышкины. Собственно, все началось с того, что Анна Никитична заболела, и Лев предложил Екатерине тайно навестить подругу, когда все лягут спать. Переодевшись, как ей было велено, а в гардеробе цесаревны всегда находились несколько мужских костюмов, в которых она охотилась или совершала конные прогулки, Екатерина Алексеевна отправилась в дом к Анне Никитичне, где ждал ее Понятовский.
      Поняв, что таким образом она может, когда ей вздумается, выбираться из дворца и проводить всю ночь с возлюбленным, Екатерина не пренебрегала уже ни малейшей возможностью покидать свою золотую клетку.
      С наступлением зимы двор переехал в Смольный, но так как этот дворец был небольшим, почти все фрейлины были вынуждены поселиться напротив в доме Матюшкиных, так что теперь Екатерина могла выходить уже без страха быть обнаруженной кем-то из своих дам. Цесаревна была снова беременна, и так как она пообещала не ездить во время всего срока верхом и не танцевать, ее оставили в покое, полагая, что она, как обычно, занята чтением в своих покоях. Так что с этого времени, не желая подвергать Екатерину опасности, Станислав сам приезжал в Зимний дворец в качестве секретаря Льва Нарышкина, и когда тот уходил играть в карты с великим князем, пробирался в покои любимой.
      Двадцатого декабря Екатерина Алексеевна разрешилась от бремени, родив дочь, которую назвали Анной, в честь матери Петра Федоровича. Эта девочка также была унесена на половину государыни, и несчастная мать не имела никакой возможности хотя бы иногда видеть свое дитя.
      После родов ее снова не выпускали больше месяца. За это время цесаревна общалась только со своими дамами, среди которых она доверяла лишь Анне Нарышкиной, Марии Грузинской, Марии Измайловой и Екатерине Шаргородской, с которыми дружила. Надеясь нащупать контакт в ближайшем окружении великой княгини и не преуспев в этом, Шешковский добился только одного: усилил положение супруга Марии Яковлевны, благодаря чему княгиня теперь бывала при дворе практически каждый день. Степан не вызывал к себе ее светлость и не пытался искать встречи с нею. О том, что происходило при малом дворе, он знал от своих шпионов, куда более важно, что Мария Яковлевна могла в любое время обратиться за помощью к нему.
      Мало интересуясь внешней политикой, Степан пропустил подготовку к войне с Пруссией. Ему не было дела до союзнического договора с Австрийским двором, согласно которому императрица должна была выставить тридцать тысяч человек вспомогательного войска. Эту цифру поддерживал великий канцлер Бестужев, во всяком случае, заходивший время от времени в Тайную канцелярию Апраксин сетовал на упрямство венского посла графа Эстерхази, требовавшего, чтобы Россия поддержала Австрию всеми своими военными силами. В России Эстерхази сошелся с вице-канцлером графом Воронцовым и Шуваловыми. Так что Шешковский то был вынужден выслушивать своего непосредственного начальника Шувалова, который готовил речи для совета с призывами вступить в войну всей мощью российской армии, то доводы привыкшего доверять ему с благословенных ушаковских времен Апраксина, которого возмущала сама постановка вопроса, с какого это рожна Россия должна впрягаться за какую-то там Австрию?
      Англия вступала в союз с прусским королем, Франция с Австрией. Шпионы из дворца докладывали, что государыня подозрительно много хворает. Но Шешковский давно привык к недомоганиям своей императрицы и предупреждениям не внял. Впрочем, никто пока что не говорил ничего определенного относительно причин дурного самочувствия Елизаветы Петровны. За ее спиной фрейлины шептались о том, что у царицы прекратились регулы, а когда такое дело, женщина всегда чувствует себя из рук вон плохо. Допросив лейб-медиков, Шешковский получил противоречивую информацию, согласно которой у императрицы были то ли истерические страдания, то ли возникающие время от времени кратковременные обмороки, сопряженные с нервными болями и конвульсиями. Не понимая, что все это может означать, Шешковский просил Шувалова позволить Бревде осмотреть государыню, но тот не был придворным медиком.
      Впрочем, добрейший Тодеуш нисколько не обиделся отказом, а заявился в один прекрасный день к своему давнему знакомому лейб-медику Санчесу, который как раз в ту пору находился по делам в Петербурге. Почти ослепший медикус Санчес постоянно проживал в Париже, где, несмотря на свой недуг, имел обширную практику. В столицу российского государства, согласно сведениям Тайной канцелярии, его привели две причины: первая – он продавал дом, который после того, как лейб-медик оставил придворную службу и переехал во Францию, был ему не нужен. И второе – он получил аудиенцию у Екатерины Алексеевны. Внешне встреча выглядела как обычный визит врача к высокопоставленной пациентке, но слухач записал в своем донесении, что Санчес просил великую княгиню помочь ему вернуться на придворную службу.
      И вот теперь медикус Тайной канцелярии Тодеуш Бревде и бывший лейб-медик Ее Императорского Величества Антониу Нунес Рибейру Санчес устроили консилиум за несколькими бутылочкой вина, разбирая, по ходу потребления зажаренного на углях мяса и котлет, примечательный случай странной болезни государыни. Так что к утру, когда у гостеприимного Санчеса закончилось вино, они пришли к вполне внятному заключению. Странное состояние государыни могло быть связано с длительным приемом какого-то растительного яда. В ядах при дворе лучше всех разбирался Лесток, но тот давно уже жил в Великом Устюге и не мог проконсультировать приятелей или сознаться в соделанном Шешковскому.
      – Так бывает, да что я тебе объясняю, Тодеуш? – Санчес вытер взопревшее лицо валяющимся среди винных луж на столе датским париком. – Начни обыскивать покои, вряд ли сыщешь.
      – Что же искать? Хоть намекни, – у Бревде болела голова, на душе сделалось паскудно.
      – Если принять гипотезу, что государыню травят, скажу тебе, что ее давно уже травят. Много лет микроскопическими дозами. Впрочем, на моей памяти бывало и такое, некоторые лекарственные средства имеют тенденцию не выходить полностью из организма, а как бы накапливаться в нем. У Елизаветы Петровны плохие почки. От отца наследство досталось. Это все знают.
      Тодеуш кивнул, с грустью осматривая заваленный объедками стол.
      – Так бывает, какой-нибудь горе-лекарь из самых светлых побуждений пользует своего клиента отличнейшим лекарством, и поначалу все вроде бы хорошо. А раз хорошо, то зачем искать другое? А ведь у нас как, самое лучшее лекарство суть не панацея, одно лечит, а другое калечит. К примеру, улучшает сердце, но губит женские органы. И хорошо, если курс лечения растянулся на месяц, а что коли годами?
      – А нельзя ли узнать, мог ли кто-нибудь из лейб-медиков прописать Елизавете Петровне средство, которое она принимает годами? – засуетился Тодеуш.
      – Кто прописал? Бургав прописал? Ему это надо? Кондоиди… – Санчес казался возмущенным подобным предположением. – По-твоему, лучшие из лучших врачей способны на такую ошибку?
      – Но тогда я не понимаю… – развел руками Бревде.
      – Никто не понимает. Но государыне с каждым днем все хуже. – По сравнению с Бревде Санчес не выглядел пьяным, впрочем, возможно, это из-за того, что медикус привык сидеть с совершенно прямой спиной, точно аршин проглотил.
      – Так что же делать? – всхлипнул Тодеуш. – Степан Иванович Шешковский мне задание дал разузнать. А я, я что? Меня до государыни не допустили! А теперь и ты загадками говоришь? Что мне тебя, в крепость тащить? У меня рука не подымется. Ты Екатерину Алексеевну с того света вытащил.
      – Что делать, что делать? Если по-хорошему, то я бы вашему Шувалову мышьяка в кофе прописал, на одного дурака меньше, государству же невелика потеря. Я ведь к нему, когда приезжал Екатерину Алексеевну смотреть и факт беременности подтвердил, стучался, про свои подозрения твердил, и что же? Ему страдания Елизаветы Петровны неинтересны, он давно уже на Петра Федоровича ставку сделал.
      – Так что Шувалов-то сказал? – Бревде даже сразу плакать расхотелось.
      – Поблагодарил, понятное дело. А на следующий день усадили меня добры молодцы в карету да до границы и проводили. Приезжаю в Париж, а там уже письмо, мол, по приказу Ея Императорского Величества… в общем, исключили из числа почетных членов Академии и жалования мне отныне не выплачивают.
      У меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло. Но проходит неделя, письмо от Разумовского, государыня-де «полагает, что было бы против ее совести иметь в своей Академии такого человека, который покинул знамя Иисуса Христа и решился действовать под знаменем Моисея и ветхозаветных пророков». Во как! Получается, что он – Шувалов твой – меня без моего на то согласия в иудеи определил. И тут же, разумеется, донес об этом Елизавете Петровне.
      – А ты не… – Бревде заткнул себе рот ладонью.
      – Я, друг мой, родился иудеем, но после раз и навсегда принял католичество. Человек я или блоха, чтобы прыгать из религии в религию. Так и ответил его сиятельству, что: «…такое обвинение ложно и есть тем более клевета, что я католической религии, но что я не забочусь опровергнуть это, потому что мне от рождения суждено, чтобы христиане признавали меня за еврея, a евреи за христианина…»
      – Да уж, дела… А я, брат, и не знал, что у тебя такие тяготы с Шуваловым.
      – Вот и я думаю, придворная карьера мною утрачена, но, может, не насовсем? Шешковский, поди, человек более полезный отечеству, в разуме, опять же, ученик Ушакова… с Ушаковым у меня завсегда хорошие отношения были. А вот с этим чертом Шуваловым… Так, может, ты того? Полечишь его по старой памяти-то?
      – В кофе, говоришь?
      – Теоретически, запах отбивает. – Санчес взирал на явно пасующего перед ним Бревде с недосягаемой высоты внезапно раскрытого алкоголем гения.
      – Мышьяк как-то… м-м-м банально… любой толковый медикус обнаружит.
      – А ты не обнаруживай! – рассмеялся Санчес. – Такой мой тебе совет. Не обнаруживай, и баста, как говорят итальяшки.
      На следующий день Бревде маялся похмельем, а коварный Санчес уже отбыл в свой Париж. Выслушав донесение медикуса Тайной канцелярии, Шешковский только и мог что весело рассмеяться, похлопав окончательно сникшего после «допроса» приятеля.
      – Никого он не отравит, и не собирался, и тебя не подначивал, – Степан чувствовал вдохновение.
      – Как же не подначивал, когда сам же соблазнял в кофе добавить, – Тодеуш приложил к больной голове мокрое полотенце, но облегчение не настало.
      – Это он мне послание через тебя отправил. Мол, доложи Шешковскому, что я его уважаю и на месте Шувалова вижу. Вот что он хотел передать. Ну и, разумеется, просьбу, в случае, коли политика поменяется, не забывать горемыку. А то вишь ты, пока мы с тобой, друг ситный, в России на золоте кушаем, бедняга Санчес в своем захудалом Париже из-за интриг подлых людишек, может быть, с голоду помирает.
      – Хорошо, коли так. – Бревде задумался. – Мышьяк у меня, если что, найдется.
      – Ага, и кофе ты варить умеешь, – закончил за него Степан. – Нет уж, пущай пока что живет, не ко времени мне пока что в начальники, – сказал и задумался. – А когда ко времени-то будет?








      Глава 44. Падение Апраксина

      ВЕСНОЙ ФЕЛЬДМАРШАЛА АПРАКСИНА отправили командовать армией. Перед отправкой Бестужев вызвал его к себе на совещание. Покинув великого канцлера, Степан Федорович заехал к себе домой и, велев кучеру не распрягать и ждать его, поднялся наверх к жене и дочерям. Через четверть часа не смеющий отлучиться от своего места кучер увидел, как Степан Федорович возвращается в компании старшей дочери княгини Елены Куракиной, гостившей в это время у родителей.
      Тяжелая карета тронулась с места, и шестерка лошадей поволокла ее мимо Мойки к Летнему дворцу.
      Когда карета остановилась, вышедший первым отец подал дочери руку, и та с готовностью оперлась на нее. Роскошная красавица, она распахнула шубу, точно крылья распустила, и теперь не шла, плыла вслед за сразу же состарившимся батюшкой, навстречу своей новой судьбе. А судьба уже поджидала ее в одной из комнат дворца. Петр Иванович Шувалов давно уже положил глаз на раскрасавицу княгиню Куракину, и теперь великий канцлер пожелал, чтобы Апраксин осуществил мечту генерала-фельдмаршала и отдал тому дочь.
      Надолго ли отдал? Очень скоро Шешковский начал получать донесения, согласно которым Елена Степановна вступила в связь с Петром Шуваловым исключительно ради отца, практически одновременно с ней завела роман с мало кому известным в то время адъютантом своего любовника Григорием Орловым.
      В то же время младшая дочка Апраксина Машенька сделалась фрейлиной великой княгини.
      Распрощавшись с семьей и в последний раз, по дружбе, заглянув к Шешковскому, фельдмаршал Апраксин отбыл к месту своей службы. Армия под его командованием должна была вступить в Пруссию. В военный гений Степана Федоровича никто не верил, он и в прежние годы не столько воевал, сколько служил по дипломатической части, а это суть не одно и то же. В последние же годы Апраксин невероятно растолстел и сделался неповоротливым. Но, должно быть, кому-то очень уж нужно было оттеснить влиятельного фельдмаршала от трона как раз в то время, когда здоровье императрицы достигло критического состояния. Она то и дело падала в обморок, претерпевала болевые приступы и судороги. Несмотря на то, что Степан Федорович выполнил просьбу Петра Шувалова и отдал ему дочь, ему все равно не удалось задержаться в столице. Неудивительно, Апраксин поддерживал Бестужева, тот давно объединился с Разумовскими. Шуваловы просто не могли допустить, чтобы все их враги именно в это время сосредоточились в столице.
      После того, как цесаревна подарила трону одного за другим двоих детей, ее уже не пытались отправить в монастырь, тем не менее великий князь относился к супруге, мягко говоря, наплевательски. Он избрал себе новую фаворитку, ею стала фрейлина Ее Императорского Высочества Елизавета Романовна Воронцова, с которой Екатерина Алексеевна была в непрестанной вражде. Толстая, нескладная, невоспитанная, но при этом добрая и незлобивая Лиза благодаря своему новому положению могла со временем невероятно возвысить свою семью. Тут же Разумовские познакомили наследника престола со своей племянницей Матреной Герасимовной, по мужу Тепловой[130 - Матрена Герасимовна Стрешнецова-Демешко (1730 – после 1791), дочь казака Герасима Демьяновича Демешко, малороссийская родственница Разумовских. По свидетельству императрицы Екатерины II, в 1756–1757 гг. в Теплову был влюблен великий князь Петр Федорович, но связь их продолжалась недолго.]. Екатерину устраивал этот адюльтер, так как с Матреной, по крайней мере, можно было о чем-то договориться. Кроме того, желающий произвести впечатление на ставленницу Разумовского Петр
Федорович даже советовался со своей супругой, как ему следует украсить комнату, дабы это понравилось Тепловой. Ожидая прихода Матрены, великий князь наполнил комнату ружьями, гренадерскими шапками, шпагами и перевязями, так что в результате она получила сходство с арсеналом.
      Сама же великая княгиня снова блаженствовала в обществе очаровательного поляка, который вместе с графом Горном гостил в Ораниенбауме. Как-то раз после обеда, который Екатерина Алексеевна провела в небольшой компании, она пригласила гостей осмотреть внутренние покои дворца. Когда они вошли в кабинет, где цесаревна обычно занималась чтением, навстречу гостям выскочила крошечная болонка, которая тут же облаяла графа Горна, но, заприметив среди гостей Понятовского, бросилась к нему, весело скуля и ласкаясь. Великая княгиня выдала себя с головой, и окажись в это время рядом с ними Александр Шувалов, она могла бы поплатиться за это. Положение спас сам граф Горн, который сделал вид, будто бы ничего не понял. Но после, отведя в сторону Понятовского, тихо произнес: «Друг мой, нет ничего более предательского, чем маленькая болонка; первая вещь, которую я делал с любимыми мною женщинами, заключалась в том, что дарил им болонку, и через нее-то я всегда узнавал, пользовался ли у них кто-нибудь большим расположением, чем я. Это правило верно и непреложно. Вы видите, собака чуть не съела меня, тогда как не знала,
что делать от радости, когда увидела вас, ибо нет сомнения, что она не в первый раз вас здесь видит». На счастье, как раз за местечком, показавшимся Горну наиболее тихим и безопасным, располагался слухач Тайной канцелярии, который и записал сказанное слово в слово.
      С поляками плотно работал канцлер, Степан попросил его услать Понятовского, дав при этом последнему такие рекомендации, благодаря которым соперник уже не мог бы вернуться в Россию как дипломат. Бестужев под каким-то предлогом отправил Понятовского в Польшу, попросив английского посланника, кавалера Уильямса, повлиять на то, чтобы в будущем Понятовский ни в коем случае не стал послом. Но Уильямс выболтал свою миссию Льву Нарышкину, а тот в свою очередь открыл правду Екатерине Алексеевне. На счастье, имя Шешковского не было произнесено. Скорее всего, Уильямс понятия не имел, отчего Бестужев вдруг возненавидел его приятеля. Впрочем, от себя он добавил, что не собирается мешать этому назначению. И к зиме Станислав вернулся в Россию в качестве польского посланника.
      Меж тем Россия присоединилась к конвенции, подписанной в Версале между Францией и Австрией. А Шешковский неожиданно для себя обнаружил, по всей видимости, недавно возникшую сеть шпионов, контролируемую любимчиком наследника престола Брокдорфом. Последний достаточно умело играл на слабостях великого князя, в частности, способствовал увеличению числа голштинских солдат при нем. Около двадцати постоянно находились при великом князе, и еще два или три несли в его комнате службу рассыльных. Разумеется, все эти люди жили на два жалования, и это не могло радовать Тайную канцелярию. Впрочем, среди донесений были и весьма радостные новости: Екатерина Алексеевна ныне вела все дела своего вечно пьяного муженька, так как тому было не до них, письма откладывались в долгий ящик, просьбы не удовлетворялись, да и не рассматривались, денежные же дела находились в таком беспорядке, что, случись проверка от государыни, пришлось бы с неделю выискивать причины недостач. Встать во главу малого двора – идея более чем похвальная, Екатерина Алексеевна же умудрилась повернуть ситуацию таким образом, что она как бы и не
хотела этого вовсе, а только делала одолжение непутевому супругу.
      Наблюдая за тем, как разумно цесаревна ведет дела, Шешковский все чаще возвращался мыслями к разговору с Апраксиным, который склонял его встать на сторону Екатерины Алексеевны, отстранив от власти Петра Федоровича.
      И действительно, все, кто знал великокняжескую пару той поры, невольно отмечал разницу между супругами. Начитанная, умная, в чем-то даже расчетливая Екатерина выгодно смотрелась на фоне любившего приврать ради красного словца Петра. В одном из донесений слухач сообщал, что, желая понравиться Елене Тепловой, великий князь прихвастнул, сказав, что, еще живя в Голштинии, «отец как-то поставил его во главе небольшого отряда своей стражи и послал взять шайку цыган, бродившую в окрестностях Киля и совершавшую страшные разбои. Об этих последних он рассказывал в подробностях так же, как и о хитростях, которые он употребил, чтобы их выследить, окружить, дать несколько сражений, в которых, по его уверению, он проявил чудеса ловкости и мужества. После чего он их пленил и привел в Киль». Услышав сию нелепицу, цесаревна осмелилась задать вопрос:
      – За сколько лет до смерти отца это происходило?
      – Года за три или четыре, – не задумываясь, ответил наследник престола.
      – Стало быть, вы начали свою военную карьеру в шесть лет, – завершила разговор Екатерина.
      24 июня город Мемель сдался русским войскам. Этот портовый город был важным стратегическим пунктом, так что теперь русская армия могла получать снабжение водным путем. После чего в августе русские выиграли сражение при Гросс-Егерсдорфе. Все эти известия тяжело ранили великого князя, для которого война с кумиром его детства, королем Фридрихом, была настоящим святотатством. При этом ему приходилось изображать веселье на пирах, устраиваемых при дворе в честь этих побед, то и дело поднимая тосты, прославляющие силу русского оружия. Уезжая осенью из Ораниенбаума, Екатерина распорядилась изжарить целого быка – угощение предназначалось для гостивших во дворце военных.
      Но едва малый двор перебрался в Летний дворец, начали поступать известия одно плачевнее другого. Фельдмаршал Степан Федорович Апраксин бежал с поля боя. Так как поначалу никаких объяснений поведению военачальника не было, при дворе решили, что, возможно, его дочь Елена Куракина, являющаяся любовницей Петра Шувалова, прознала о состоянии здоровья императрицы и теперь потребовала от отца срочно прибыть в столицу. Если государыня при смерти, какой смысл продвигаться глубже в Пруссию, рискуя жизнями доверенных ему людей, когда уже понятно, что после смерти императрицы Петр Федорович незамедлительно прекратит войну.
      На самом деле в районе ручья Ауксине армию Апраксина поджидала прусская засада. В своем рапорте Степан Федорович ссылался на утренний туман, который как бы спрятал армию противника. На самом деле Александр Шувалов показывал Шешковскому карту местности, объясняя, что разной насыщенностью цвета на ней выделены пригорки и овраги, которых в тех местах оказалось в изобилии. Так что получалось, что Фридрих мог рассовать своих людей по этим расселинам и оврагам, как иной чудаковатый господин раскладывал по карманам свои часы, табакерки и платки.
      Впрочем, как говорят служивые: «Незнание местности не избавляет от ответственности». Кроме того, толковые командиры обычно высылают вперед себя дозоры.
      Нарвавшись на армию противника, Апраксин скомандовал отступление, но за русскими войсками двигались телеги с провиантом. Обозы сгрудились, забили дорогу, часть войска оказалась в ловушке. Как было написано все в том же донесении: «…за теснотою места формально в ордер-де-баталии построиться не можно».
      Меж тем, на место фельдмаршала Апраксина был отправлен генерал Фермор[131 - Граф (1758) Виллим Виллимович Фермор (1702 – 8 (19) сентября 1771) – русский государственный и военный деятель, генерал-аншеф, генерал-губернатор Смоленска. Во время Семилетней войны командовал русской армией при Цорндорфе, под его руководством русские войска впервые заняли Восточную Пруссию с Кенигсбергом.], который во времена своей юности служил генерал-квартирмейстером у Миниха. А тот взял с собой своих друзей – смотрителей над строениями, бригадиров Рязанова[132 - Гавриил Андреевич Резанов (Рязанов) – генерал-поручик русской армии. Находился в должности начальника Ладожского канала, обер-коменданта Кенигсберга (1758), Главного начальника при Балтийском порте.] и Мордвинова[133 - Михаил Иванович Мордвинов (1730–1782) – русский инженер-генерал, военный педагог из рода Мордвиновых.]. Чем могли помочь в действующей армии господа, многие годы занимающиеся заключением контрактов, переговорами с застройщиками и разнообразными поставщиками, оставалось загадкой.
      Степан Федорович Апраксин был отозван в столицу, где его ждал суд. Против фельдмаршала выступали клан Воронцовых, граф Бутурлин, Иван Шувалов и многие другие. На защиту Апраксина встали его дочь Елена, Петр Шувалов, а также его друзья. Поняв, что Петр Шувалов израсходовал весь свой потенциал, силясь утишить гнев императрицы, Елена Степановна отправилась к давно добивавшемуся ее благосклонности великому князю и согласилась сделаться его любовницей в обмен на смягчение наказания для отца.
      Впрочем, и эта жертва была напрасна, на первом же допросе, на котором присутствовал Шешковский, с фельдмаршалом случился апоплексический удар, от которого он и скончался через сутки. Своей смертью пасынок великого Ушакова спас другого своего друга, повинного в поражении не меньше его самого, генерала Ливена, о котором во всей этой сумятице забыли.








      Глава 45. Арест Бестужева

      В ЯНВАРЕ 1758 года генерал Фермор занял Кенигсберг. В августе произошло кровопролитное сражение при Цорндорфе. Потери русской армии по весьма неточным подсчетам превосходили 1200 человек. После этого сражения генерал Фермор был отозван как не оправдавший высокого доверия, на его место был назначен Петр Салтыков. Шешковского же занимали совершенно иные события, 8 сентября государыне сделалось плохо прямо в приходской церкви Царского Села. Впервые императрица упала в обморок в присутствии народа. По странному стечению обстоятельств, почувствовав себя дурно, Елизавета Петровна запретила придворным следовать за ней, тихо вышла из церкви и рухнула на траву. Ее нашли через несколько минут, окруженную толпой простолюдинов, которые глазели на свою императрицу, не смея приблизиться к ней. Прибывший на помощь первым хирург пустил ей кровь, но государыня не пришла в себя. Послали за доктором, но больной Кондоиди не мог уже передвигаться самостоятельно, его принесли прямо на кресле. Своими порошками и настойками он привел Елизавету Петровну в чувство, но она никого не узнавала. В течение нескольких дней
государыня не могла членораздельно изъясняться, так как во время обморока прикусила себе язык.
      Как и следовало ожидать, кончина Апраксина тяжело ударила по Бестужеву, с которым Степан Федорович был дружен. Из-за этой несвоевременной войны великому канцлеру приходилось ох как несладко. Он поддерживал союзнический договор с Венским двором, рекомендуя России продолжать оказывать помощь Марии-Терезии, но ни в коем случае не выступать в качестве основной воюющей стороны против прусского короля. При этом, если Шешковский ясно видел, что Бестужев просто не хочет, чтобы Россия воевала одна за всех, не желал проливать кровь соотечественников, то есть действовал как патриот, противники старались истолковать его позицию, как попытки навязать России союз с Англией. Дошло до того, что французский посол маркиз де л'Опиталь, передавая вице-канцлеру графу Воронцову депешу, заявил: «Граф, вот депеша моего двора, которую я получил и в которой сказано, что если через две недели великий канцлер не будет отставлен вами от должности, то я должен буду обратиться к нему и вести дела только с ним»[134 - Екатерина II. «Мемуары».].
      Воронцову оставалось последнее, вместе с Иваном Шуваловым он явился на прием к императрице, сообщив, что Бестужев подрывает ее престиж в Европе. Великого канцлера вызвали, но он не явился, сославшись на болезнь. Болезнь сочли неповиновением, Бестужев был доставлен в приказном порядке и тут же был арестован. С него сложили все должности, лишив всех чинов и орденов. Кроме того, он был посажен под домашний арест, но ни Александр Шувалов, ни Степан Шешковский – люди, которые должны были охранять преступника, не получили при этом никаких сопроводительных документов, необходимых для регистрации преступника. Иными словами, арестовав Бестужева, его враги даже не удосужились обстоятельно изложить, в каких злодеяниях тот был повинен.
      Тем же вечером Лев Нарышкин передал Екатерине записку от Понятовского: «Человек никогда не остается без помощи; пользуюсь этим путем, чтобы предупредить вас, что вчера вечером граф Бестужев был арестован и лишен чинов и должностей, и с ним вместе арестованы ваш ювелир Бернарди, Елагин и Ададуров».
      Шешковский прикинул, чем арест Бестужева и его друзей мог повредить Екатерине Алексеевне, и понял, что она, пожалуй, куда в большей опасности, нежели он представлял вначале. Во-первых, сам арест Бестужева, который благоволил к цесаревне и общался с ней через Апраксина и Салтыкова, был для нее теперь как кость в горле. Бог ведает, что они успели рассказать друг другу, не было ли подписано каких-нибудь бумаг. Что касается итальянского ювелира Бернарди, то этот шустряк обслуживал чуть ли не весь императорский двор, так как не был жаден, как Позье, и никогда не брал сверх договоренного. Ему заказывали золотые безделицы, у него брали в долг, к нему то и дело посылали по поводу ремонта украшений, ну и, разумеется, он, имеющий безоговорочный допуск во все дома, то и дело выполнял функцию почтальона. Бернарди передавал амурные записки, торговые договора, а с тем же успехом мог перевозить и важные документы. Ададуров был учителем Екатерины Алексеевны в то время, когда она еще носила имя Фредерика. Что касается Елагина, молодой человек служил адъютантом Алексея Разумовского и был личным другом графа
Понятовского. В общем, все эти люди так или иначе имели прямое отношение к цесаревне.
      На следующий день во дворце играли свадьбу Льва Нарышкина с фрейлиной Мариной Закревской. Подошедший чуть ли не вплотную к поигрывающему маршальским жезлом свадебному князю Никите Трубецкому, который был назначен одним из следователей по делу Бестужева, разносивший напитки человек Тайной канцелярии услышал, как цесаревна поинтересовалась у Никиты Юрьевича: «Что же это за чудеса? Нашли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас больше преступников, нежели преступлений?» На что тот, слегка покраснев, ответил: «Мы сделали то, что нам велели, но что касается преступлений, их еще ищут. До сих пор открытия неудачны». Получив удовлетворивший ее ответ, великая княгиня направилась к следующему дознавателю, им был назначен фельдмаршал Бутурлин[135 - Граф (1760) Александр Борисович Бутурлин (18 (28) июля 1694, Москва – 30 августа (10 сентября) 1767, Москва) – русский военачальник из рода Бутурлиных, генерал-фельдмаршал (1756), московский градоначальник.], разумеется, агент тут же пошел за ней и успел услышать ответ его сиятельства: «Бестужев арестован, но в настоящее время мы ищем причину, почему это
сделано».
      Понимая, что Шувалов найдет способ, как надавить на старика, и тот выдаст Фредерику, воспользовавшись своим должностным положением, Степан проник в дом к Бестужеву и убедил последнего немедленно уничтожить все компрометирующие его бумаги. Разумеется, в доме был обыск, но Шувалов не умел обыскивать так, как это делал лучший ученик Ушакова Шешковский. И вот теперь, вместе с больным и немощным Бестужевым и его адъютантом Штамбке, Шешковский топил камин находящегося под судом бывшего великого канцлера его же секретными документами. Самого Штамбке он вывел из дома Бестужева, так как старик опасался, как бы юношу не отправили в крепость. Штамбке обещал убраться из столицы, но на деле уже через несколько дней умудрился встретиться с Екатериной Алексеевной и показал ей место, куда можно было приносить записки для Бестужева. Несмотря на все просьбы цесаревны остерегаться людей Шувалова, Штамбке и Понятовский активно переписывались с Бестужевым, получая от него задания. Так, в частности, Бестужев просил передать Бернарди, чтобы тот на допросе говорил только правду, ничего не скрывая, и не забыл сообщить ему
после, что интересовало следователя.
      Почтовый ящик, созданный верным Штамбке, находился в старой кирпичной стене недалеко от дома Бестужева. Но Екатерина Алексеевна нащупала и другой способ общения с бывшим великим канцлером, оказалось, что ее камердинер Шкурин дружит с капитаном караула, поставленного в доме Бестужева. Капитан не отказался помогать цесаревне и тут же свел Шкурина с сержантом гвардии Николаем Колышкиным, который караулил Бернарди.
      Меж тем комиссия по делу Бестужева, наконец, разродилась слабыми, ничем не аргументированными претензиями: бывшего великого канцлера обвиняли в оскорблении Ее Императорского Величества, также было сообщено, что он вносил раздор между Ее Императорским Величеством и Их Императорскими Высочествами. Оба обвинения были смехотворны, и государыня рекомендовала поискать более убедительные причины ареста.
      Тогда было решено разослать депеши во все иностранные государства, в переписке с которыми состоял Бестужев, дабы те выслали копии его писем.
      Шувалов предполагал, что удастся отыскать противоречия между письменными приказами Ее Величества и тем, что писал в своих депешах великий канцлер. Одновременно он попросил выдать ему документы, с которыми следовало их сличать. Выяснилось, что государыня никогда ничего не писала и не подписывала, так что сличать оказалось не с чем. А зачем ей было самой трудиться, когда на то есть великий канцлер? Иностранные посольства не спешили выполнять просьбу Шувалова. Кто же в здравом уме станет дублировать архив за двадцать лет? А если и станет, на какие шиши все это переписывать и перевозить?
      Дошло до того, что как-то сама государыня, подозвав к себе Екатерину Алексеевну, попросила ее передать великому князю, чтобы тот отослал Штамбке в Голштинию, так как открыты его сношения с графом Бестужевым, и не сегодня-завтра Шувалов арестует его. Одновременно с этим польскому королю было отправлено письмо с просьбой отозвать графа Понятовского.
      Распрощавшись с любимым, цесаревна приказала Шкурину принесли все ее счетоводные книги, сама положила их в камин и подожгла. «Смотрите, будьте свидетелем, что все мои счета и бумаги сожжены, для того, чтобы, если вас когда-нибудь спросят, где они, вы могли бы поклясться, что видели, как я тут сама их жгла», – изрекла она. Это можно было бы считать весьма похвальным, если бы одновременно с тем вдруг не стало известно, что по какой-то непостижимой причине Шувалов поставил сержанта Колышкина сторожить Бестужева, так что тот одно дежурство был у бывшего канцлера, а другое у ювелира. В общем, цесаревна продолжала помогать Бестужеву, не обращая внимания даже на то, что подозревавший ее в противоправительственной деятельности супруг демонстративно перестал бывать в ее комнатах, впрочем, она и сама опасалась приглашать к себе кого-либо, со дня на день ожидая ареста.
      В то время при дворе обсуждали всего два предмета: участь Бестужева и скорую высылку Екатерины Алексеевны. Должно быть, поэтому, расправившись со всеми своими бумагами, она написала письмо государыне, в котором просила позволить ей удалиться от двора. Она благодарила Ее Императорское Величество за все то хорошее, что та для нее сделала, и просила ее не оставлять своими милостями маленьких Павла и Анну. Но вместо ответа государыня удалила от Екатерины Алексеевны верную ей Владиславову.
      Шешковский метался по крепости, не в силах решиться ни приехать к Фредерике, дабы успокоить ее, ни написать ей. Меж тем цесаревна встретилась с духовником государыни и упросила того устроить ей встречу с Елизаветой Петровной. Встреча состоялась за полночь, сам Шувалов велел разбудить великую княгиню и препроводил ее в покои императрицы.
      На счастье, беседа проходила в комнате, прослушиваемой Тайной канцелярией, так что Шешковский узнал, что Екатерину Алексеевну обвиняют в том, что она состояла в переписке с арестованным Бестужевым и Апраксиным. Шувалов доставил Ее Императорскому Величеству три письма, написанных рукой великой княгини.
      – Вам запретили писать кому бы то ни было, отчего же вы писали Апраксину? – громыхала Елизавета Петровна. В этот момент отворилась дверь, и кто-то из слуг пропустил в комнату немало напуганного великого князя.
      – Просто потому, что я принимала участие в фельдмаршале, которого очень любила. Я просила его следовать вашим приказаниям, – простодушно ответила цесаревна. – Остальные два письма содержат только одно – поздравление с рождением сына, а другое – пожелания на Новый год.
      – Но Бестужев говорит, что было много других писем! – не унималась рыжая фурия. Шешковский просто сердцем ощущал грозившую его Фредерике опасность.
      – Если Бестужев это говорит, то он лжет. – Слухач не описал голос великой княгини, но Степан прекрасно слышал его. Это был спокойный голос человека, знавшего, что ему нечего бояться.
      – Ну так если он лжет на вас, я велю его пытать, – выбросила свой последний козырь императрица.
      – В вашей полной власти делать то, что вы находите нужным. Я написала Апраксину только эти три письма.
      Далее императрица попеременно задавала вопросы великому князю и Екатерине. Допрос продолжался до трех утра, после чего супруги были отправлены по своим комнатам. На следующий день Шувалов рассказал Шешковскому об этом допросе, добавив, что императрица сделала единственный возможный в таком случае вывод: «Петр дурак, а Екатерина очень умна». И еще, Петр Федорович официально просил свою тетку развести его с женой, чтобы он мог жениться на Лизе Воронцовой. Это было уже опасно.








      Глава 46. Отравительница

      ПО МЕРЕ ТОГО как болезнь изводила обычно сильную духом государыню, возле трона ожесточилась возня. Елизавета Петровна металась, не решаясь передать престол своему объявленному наследнику, так как тот был глуп, его никто не любил, а следовательно, его бы быстро и скинули с престола. Другой вариант – минуя Петра Федоровича, короновать его семилетнего сына Павла, с тем чтобы до совершеннолетия последнего, на правах регента, государством управлял мудрый Панин. В ожидании обещанного Панин пытался договориться со ставшей невероятно популярной в последнее время Екатериной Алексеевной, но та отвечала ему уклончиво, демонстративно не желая рассуждать о возможной смерти Елизаветы Петровны. Третий вариант – посадить на трон своего законного супруга Алексея Разумовского. Благодаря покровительству государыни клан Разумовских вошел в силу и укрепился. Слабым звеном этого плана был сам Алексей Григорьевич, ни за что не желающий становиться новым русским царем.
      После Панина Екатерину Алексеевну посетил Михаил Иванович Дашков. «Повели, мы тебя взведем на престол», – хрипло выдавил он, рухнув перед цесаревной на колени.
      – Бога ради, не начинайте вздор; что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и несозрелая вещь. – Екатерина Алексеевна отвернулась от него, всем своим видом показывая, что разговор закончен.
      После Дашкова к цесаревне заявилась Грузинская, да не одна, а с придворным скрипачом, который, бестия, расположился аккурат напротив местечка, откуда подслушивал агент Тайной канцелярии, пиликая все громче и громче. Шешковский не знал, о чем пришла поговорить умненькая Мария Яковлевна, слухач утверждал, что услышал, как та произносила фамилии Бестужева и Апраксина, но Екатерина Алексеевна выставила ее вон, потребовав больше никогда не переступать порог ее покоев.
      С каждым днем состояние государыни становилось все хуже и хуже. Время, о котором говорил Апраксин и которого ждал Бестужев, время, когда на еще не остывший трон может сесть кто угодно, приближалось с неотвратимостью рока. Шешковский никогда не любил Петра Федоровича и теперь с замиранием сердца ожидал перемены в судьбе Екатерины Алексеевны. Во сне волшебная Фредерика поднималась по залитой солнечным золотом лестнице все выше и выше, туда, где сам Юпитер возложит на ее чело корону и… Но он понятия не имел, как может помочь в этом. Куда идти? К кому обратиться? Апраксин мертв, Бестужев под судом. «Рановременная и несозрелая вещь». Стало быть, следует еще подождать? Чего?
      Дождался того, что Екатерина сошлась с офицером Григорием Орловым. Мот, волокита, отчаянный выпивоха и дуэлянт, и это после таких изысканных придворных, как князь Салтыков и граф Понятовский! В Тайной канцелярии собралось достаточно материала относительно троих братьев Орловых, и все, что на них имелось, было самого низшего порядка. Мало того, Григорий откровенно махался с фрейлиной Балк, строил куры Елене Куракиной, описывая его альковные подвиги, женщины неизменно краснели, прикрывая улыбки веерами. «Фу, Орлов!» И при этом отчаянно флиртовали с прославленным любовником. Скорее всего, на ту же удочку попалась и великая княгиня.
      Мария Яковлевна Грузинская сама явилась в кабинет к Шешковскому в полдень 25 декабря 1761 года.
      – Вы помните тот флакон, что вы простодушно оставили мне в нашу последнюю с вами встречу? – спросила она, стряхивая с шапочки снежинки.
      – Помню, – у Шешковского перехватило дыхание.
      – В этом флаконе последняя смертельная доза. – Мария Яковлевна прошла в кабинет, устало присев на стул для посетителей.
      – Я помню, там было вдвое больше, – Степан смотрел на княгиню широко открытыми глазами. Не было никакого сомнения, ее светлость уже использовала предпоследнюю дозу яда, и теперь ему оставалось только терпеливо ждать, когда Мария Яковлевна пожелает открыть имя жертвы.
      В последнее время государыня научилась ценить Екатерину Алексеевну, но ситуация при дворе изменилась, наследник престола пожелал жениться на Лизе Воронцовой, и это был бы уже настоящий брак, с настоящими наследниками Петра Великого.
      – Не понимаю?! – попытался возразить Шешковский.
      – Все вы понимаете, Степан Иванович, – Мария Яковлевна казалась уставшей и невыспавшейся. Я три ночи просидела у постели государыни и все это время добавляла в ее лекарство яд. Я уже много лет травила Ее Императорское Величество – стерву, которая погубила моих друзей: Наталью Лопухину, Софочку Лилиенфельд, Анну Гавриловну. Будь она проклята.
      – А Екатерина Алексеевна? – Шешковский схватился за сердце.
      – Что Екатерина Алексеевна? Все это время я прикрывалась вашей Екатериной Алексеевной, чтобы вы меня не арестовали. Бестужев же предупреждал вас, что при дворе находится отравительница. Как видите, он был прав. Вы прошляпили истинную злодейку. Просто вместо того, чтобы смотреть на картину шире и попытаться хотя бы разглядеть, кого на самом деле травят, кто в обмороки падает, у кого конвульсии, прочее, вы полностью сосредоточились на этой своей любви. Я сразу поняла, вам, Степан Иванович, плевать и на императрицу, и на кого бы то ни было, кроме вашей цесаревны. Вам ведь был нужен свой человек при малом дворе? Вы его получили. И теперь ваша Екатерина Алексеевна взойдет на престол. Только надолго ли? Воронцовы невероятно сильны, для них скинуть вашу разлюбезную, что воздушный поцелуй послать.
      – Государыня мертва?! – Шешковский схватился за шпагу, но этот жест не вызвал в Грузинской ни малейшего страха.
      – Отходит, моими молитвами. Туда ей и дорога, хорошо, конечно, было бы вместе с нею и Петра Федоровича положить, ну да не все же мне одной. – Она взяла со стола пузырек с ядом.
      – Да я вас в острог! Под суд!
      – Молчите, Шешковский. Я умру сегодня. Тихо и покойно у себя дома. Потому как, если я буду болтаться на дыбе, я без сомнения проговорюсь следователю, что вы все знали о яде и даже оставили мне этот самый пузырек. Не станете же вы мне перед допросом язык усекать? – Она рассмеялась невольному каламбуру. – Одно плохо, Степан Иванович, я так и не видела завещания Ее Величества. Хотела обрадовать вас напоследок новостью, ну да простите Христа ради. – Она откупорила пузырек и на глазах у Шешковского выпила его содержимое. – Ну, вот и все, Степан Иванович, проводите меня до кареты. Пусть ваши видят, что мы расстались добрыми друзьями.
      В три часа пополудни императрица Елизавета Петровна скончалась, а следом за ней тихо и незаметно ушла из жизни Мария Яковлевна Грузинская. Впрочем, на фоне кончины Ее Императорского Величества ранняя смерть княгини не попала под пристальное внимание Тайной канцелярии. А если бы и попала, так разве ж Шешковский позволил бы провести полноценное следствие?








      Глава 47. Новый государь

      НЕ СКРЫВАЯ ОХВАТИВШЕЙ его радости и оставив заплаканную супругу при теле, новоявленный император отправился принимать поздравления. Теперь его следовало называть Петр III.
      Тело императрицы еще обмывали, а уже получил отставку генерал-прокурор князь Шаховской, его место занял сенатский прокурор Александр Иванович Глебов. Совсем недавно этот самый Глебов был под судом за взятки, и ему пришлось бы туго, если бы не заступничество Петра Шувалова. Ее Величество едва успели одеть и положили на кровать с балдахином, как Екатерину Алексеевну оторвали от скорбных дум срочной повесткой. В приказном порядке ей было велено явиться в галерею, что находилась на расстоянии трех комнат от местонахождения покойницы, на торжественный ужин. При этом особо оговаривалось, что она должна быть одета в светлое богатое платье.
      Переодевшись, Екатерина вернулась к покойной государыне, где и оставалась, слушая отрывки из Евангелия, пока ее не позвали пройти в церковь. Оказывается, что пока обмывали и обряжали тело, слуги уже приготовили все необходимое для присяги, далее вместо панихиды был отслужен благодарственный молебен, и митрополит Новгородский Димитрий Сеченов[136 - Даниил Алексеевич (Димитрий) Сеченов (1709–1767) – архиепископ Новгородский и Великолукский, с 1762 года митрополит Новгородский, известный проповедник и духовный писатель. Совершил церковный обряд коронования Екатерины II.] обратился с речью к новому государю.
      Екатерину тошнило от ничем не прикрытой радости нового русского монарха. А тот кривлялся, принимая горделивые позы, произнося вздорные речи, заигрывая с фрейлинами, словом, вел себя совершенно неподобающе.
      Торжественный ужин состоялся в куртажной галерее, длинный, застланный шелковой скатертью с золотой вышивкой стол был убран персон на двести, тем не менее были и такие, кто, не найдя для себя места за столом, прогуливался около него, ведя непринужденные разговоры. Екатерина приметила бывшего фаворита государыни Ивана Шувалова, который как ни в чем не бывало стоял за стулом Петра III. Несмотря на внешнюю радость Ивана Ивановича, от цесаревны, да и от присутствующего тут же Шешковского, не укрылось, что тот находится в состоянии, близком к отчаянию. Во всяком случае, его глаза были красны, а на щеке под слоем пудры ясно отпечатался след пятерни, должно быть, бывший елизаветинский любимчик, не желая выдавать своих чувств при посторонних, так зажал себе рот в момент кончины государыни, что этот след отпечатался на его лице.
      Новая императрица сидела за ужином подле государя и по окончанию трапезы сразу же ушла к себе, так что Шешковский не успел с ней переговорить, впрочем, что бы он сказал? Если бы государыня оставила трон бездетному Разумовскому, это дало бы время, за которое можно было бы собрать войска. Теперь же все было понятно как день: воцарение голштинского прихвостня не принесет ничего хорошего ни России, ни Фредерике. За ужином император, не стесняясь, обнимался с Воронцовой, и было понятно, что не сегодня-завтра он добьется развода, и тогда…
      Шешковский уже и сам собирался покидать дворец, когда проходящий мимо Шкурин шепнул ему, что как раз в этот момент лакеи разносят повестки, согласно которым назавтра дамам предписано присутствовать на большом обеде в своих лучших светлых платьях. Причем расположение за столом будет производиться согласно именным билетам. Это означало, что уже буквально завтра станет понятно, кто в фаворе, а кому пора паковать вещички.
      На следующий день император велел освободить и возвратить ко двору Бирона, Миниха, Лестока и Лопухиных. Генерал Андрей Васильевич Гудович[137 - Андрей Васильевич Гудович (1731–1808) – генерал-адъютант, в 1762–1796 гг. в отставке, затем генерал-аншеф.] отправился с дипломатической миссией в Берлин, он должен был объявить о вступлении на престол Петра III.
      На третий день, облачившись в черное, Екатерина Алексеевна с горсткой придворных отправилась на панихиду, откуда пошла прямиком в комнаты, принадлежащие Алексею Григорьевичу Разумовскому. Оба плакали о покойной государыне. Сразу после похорон Алексей Григорьевич собирался освободить занимаемые им покои, пока его не выставили оттуда силой.
      Александр Шувалов также был вынужден уступить свои комнаты императору, с тем чтобы тот мог устроиться там со своей любовницей Воронцовой. Занять покои государыни он не мог, так как не пришло еще время выносить тело. Что же до покоев Екатерины Алексеевны, за время ее отсутствия они были оббиты сверху донизу черным сукном. Это был ясный знак, еще совсем немного – и никому не нужную императрицу прогонят вон, запрут в монастыре, еще вероятнее, посадят в крепость. Впрочем, императору надлежало проявить терпение, по крайней мере, сначала похоронить покойную государыню и дождаться формального окончания траура. Но, по всей видимости, как раз спокойствия и рассудительности не было не только в Петре Федоровиче, но и в его возлюбленной Елизавете Воронцовой. Находясь на ужине у графа Шереметева[138 - Петр Борисович Шереметьев (1713–1788) – сын Бориса Петровича, генерал-аншеф (1760), генерал-адъютант (1760), обер-камергер (1761), товарищ детства императора Петра II, камергер комнаты принцессы Анны Леопольдовны (1739), сенатор (1762), с 1768 года в отставке.], император шумно поссорился со своей метрессой, и
обиженная Воронцова уехала домой, заявив, что порывает всяческие отношения.
      На следующий день она написала императрице, умоляя посетить ее. Сама Воронцова назвалась больной. Заинтригованная, Екатерина Алексеевна прошла в покои фаворитки, застав ту рыдающей в постели.
      – Пожалуйста, тише говорите, – попросила Елизавета, целуя руки молодой государыни.
      – Это еще почему? – Должно быть, Екатерина заключила, что попала в ловушку.
      – В другой комнате сестра моя, Аня Строганова, с Иваном Ивановичем Шуваловым, – робко улыбнулась толстуха.
      Это было занятно, получалось, что добросердечная Лиза устроила им тайное свидание, впрочем, не исключено, что они были приглашены в качестве своеобразной охраны или даже должны были впоследствии свидетельствовать обо всем, что произойдет между императрицей и метрессой императора.
      Понимая, что положение, в котором она оказалась, мягко говоря, опасно, Екатерина попыталась уйти, но была остановлена схватившей ее за рукав платья Воронцовой.
      – Умоляю вас, добренькая государыня, упросите Его Императорское Величество, чтобы отпустил он меня Христа ради к отцу. Сил моих больше нет с ним оставаться. Давно бы уже тятенька выдал меня за хорошего человека, и горя бы не знала. А тут что ни день, то маршируй или в барабан стучи. Даже ночью… А ведь я тоже женщина, тоже ласки хочу.
      – М-да, жена передает мужу просьбу его любовницы отпустить ее восвояси? – Шешковский перечитал отчет. – Либо Воронцова непроходимо тупа, либо, наоборот, решила толстая курва выступить в роли безвинной жертвы, чтобы император, стало быть, за нее заступился.
      Тем не менее Екатерина Алексеевна и не подумала манкировать этой опасной просьбой и действительно послала лакея узнать, дома ли император и можно ли к нему зайти. Петр Федорович проснулся в седьмом часу. Испросив разрешение войти, супруга поведала о странном поручении, данном ей Елизаветой Романовной.
      Через пару часов после означенного визита, о котором Шешковскому доложили в общих чертах, Воронцова прислала к Екатерине Алексеевне записку, в которой сообщала, что ее отпустили, и теперь она собирает вещи и просит дозволения прийти попрощаться. Екатерина не возражала, но в тот вечер Воронцова так и не явилась. Оказалось, что сам император явился к Елизавете Романовне и уговорил ее остаться.
      В благодарность за то, что она изволит принять извинения и остаться, Воронцова потребовала от императора, чтобы тот выдал ей свой портрет вместо портрета Екатерины Алексеевны, который был пожалован ей как знак камер-фрейлины. Это было нарушение правил, и формально императрица имела полное право изгнать негодяйку уже за это, но Ее Величество только посмеялась подобной глупости. Впрочем, глупость или нет, а ситуация не улучшилась. Фаворитка осталась во дворце, и Петр Федорович по-прежнему планировал на ней жениться.
      Новый император добавлял работы Тайной канцелярии, то самостоятельно проверяя караулы во дворце, то вдруг приказывая арестовать ни в чем не повинных людей. Каждый день в Летнем накрывали пышные обеды и ужины, на которые Петр Федорович приглашал подчас никому не известных людей. Капитан-поручик Преображенского полка, князь Иван Федорович Голицын вдруг сделался чем-то вроде адъютанта государя. Во всяком случае, на одной из пирушек в дрезину пьяный Петр Федорович облобызал означенного князя, налепив при этом на него орден святой Анны. Потом он заменил кабинет-секретаря, назначив на это место Дмитрия Васильевича Волкова[139 - Дмитрий Васильевич Волков (1718 или 1727–1785) – русский государственный деятель, драматург.], признанного врага Шуваловых. Никогда покойная Елизавета Петровна не допустила бы подобного. Решили уже, что император чем-то недоволен Шуваловыми, но он тут же пожаловал и Петра, и Александра фельдмаршалами, а потом сделал полковниками князя Никиту Юрьевича Трубецкого в Преображенский, графа Александра Ивановича Шувалова в Семеновский, графа Кирилла Григорьевича Разумовского в
Измайловский.
      Хотел графа Алексея Григорьевича Разумовского сделать еще и полковником в конной гвардии, но тот незамедлительно подал прошение об отставке, и на его место заступил принц Жорж Голштинский. Собственно, всем было понятно, что от всех этих внезапных назначений не будет проку, и новоявленные полковники всячески пытались избежать данной участи, но никто, кроме Алексея Григорьевича, не преуспел в этом. Через неделю после награждения помер Петр Шувалов. Император обещался присутствовать на похоронах с самого утра, но в полдень его еще не было. Притом гости и простой народ, пришедшие посмотреть красивую церемонию, мерзли на ледяном ветру, не зная, чего и ждать. Народ злился на неповинного в задержке покойника, ругая того последними словами.
      Но все это были цветочки. Очень скоро Петр III потребовал заключить мир с Фридрихом, чем спас от неминуемого поражения Пруссию и лишил Россию законной победы. «Добрый» монарх не только отозвал войска, но и добровольно отказался от всех приобретений, завоеванных русскими войсками в ходе данной военной кампании, он вернул уже не чаявшему спасения Фридриху Восточную Пруссию и Кенигсберг, жители которых успели присягнуть на верность русской короне. А в довершение унижения русская армия еще и предоставила Фридриху корпус под началом графа Захара Чернышева, который теперь должен был разворачивать пушки против своих же недавних союзников-австрийцев. Кроме того, император решил воевать с Данией, с которой у России был мирный договор, с целью вернуть Пруссии Шлезвиг. Таким образом, Петр III обрекал русских на позор и заведомое предательство.
      Армия начала роптать, еще немного и солдаты бы направили свои штыки на венценосного предателя, но Петр Федорович словно не видел и не понимал происходящего.








      Глава 48. Трезор ее Императорского величества

      ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ до погребения государыни положили тело ее в гроб, который отнесли сначала в траурный зал посреди всех регалий. Народ был допущен к гробу. Всеми вопросами, связанными с подготовкой к погребению, занималась Екатерина Алексеевна. В гробу государыня была одета, согласно ее же прижизненному пожеланию, в серебряное глазетовое платье с кружевными рукавами, ее голову венчала Императорская золотая большая корона с надписью на нижнем обруче: «Благочестивейшая Самодержавнейшая Великая Государыня Императрица Елизавета Петровна, родилась 18 декабря 1709, воцарилась 25 ноября 1741, скончалась 25 декабря 1761 года». Гроб был установлен на возвышении под траурным балдахином, глазет золотого с горностаевым спуском от балдахина до земли; позади гроба посреди спуска – герб золотой государственный.
      Елизавету Петровну похоронили только через месяц, 25 января 1762 года. Из дворца государыню в гробу перевезли через Неву в Петропавловский собор в крепости. Так что не пришедший к началу церемонии Шешковский теперь на правах хозяина встречал царственную покойницу практически на пороге Тайной канцелярии.
      Возглавлял пешую процессию император, за ним шла императрица, после Скавронские, Нарышкины и далее все по рангам. В тот день немало удивленный Шешковский наблюдал за странной забавой, которой развлекал себя новый государь. Он сперва отставал от процессии, а затем бросался догонять ее, да так поспешно, что несшие шлейф его черной епанчи старшие камергеры во главе с обер-камергером графом Шереметевым невольно выпускали шлейф из рук, и тот развевался на ветру. Этот маневр царь проделывал не единожды, заливаясь веселым смехом всякий раз, когда ему удавалось вырваться от преследовавших его господ. Подобное поведение императора внесло сумятицу в торжественную процессию, так как кто-то пытался поспевать за ним, кто-то отставал, в результате все сбились, и пришлось останавливать всю процессию, дожидаясь отставших. Впрочем, это нисколько не испортило настроение Его Величества.
      Зато Шешковскому новый монарх не просто подпортил настроение, это еще слабо сказано, почву из-под ног вышиб. 16 февраля его как громом поразил манифест об упразднении Тайной канцелярии, благодаря которому Шешковский не просто терял место, но и утрачивал саму возможность бывать при дворе и защищать Фредерику. Хуже этого ничего быть не могло. По словам Шувалова, государь поднялся в отвратном настроении, а с похмелья каким оно еще может быть? Отправился в комнату своей толстой метрессы, по дороге наступив на вынырнувшую невесть откуда крысу.
      «Долой всех крыс! Больше никто ни за кем не шпионит, не следит. К черту Тайную канцелярию – пусть все живут, как им вздумается. Свобода!»
      – Положим, свобода – это, конечно, неплохо, а может быть, даже и очень хорошо, – тер небритый подбородок Александр Шувалов. – Ну да и о врагах забывать не приходится. Как он теперь, бедолага, узнает, что в трактирах имя его позорят? На портрет плюют? А если порчу наведут? – Он задумался. – Впрочем, все это еще ничего. А кто ему теперь доложит, коли при дворе какой злоумышленник его же отравить пожелает?
      – Да и за приезжими иностранцами кто теперь приглядит? А ведь это он еще даже не короновался… – вторил ему немало расстроенный происшествием Шешковский.
      – Тебе хоть есть чем жить, по нынешним-то временам? А то?..
      Степан только отмахнулся.
      – Сдюжим как-нибудь. – Его мысли витали в заоблачных далях, возле башни из слоновой кости, в которой томилась принцесса Фредерика, но теперь он – ее верный дракон, ее цепной пес, что глотку любому мог за нее перегрызть, – был не вправе ей ничем помочь.
      – А знаешь что, может, хотя бы на первое время съедешь с семьей из столицы, ну, скажем, ко мне в поместье? Охраной тебя обеспечу.
      Шувалов был прав, Шешковский давно уже обзавелся множеством недоброжелателей и теперь, оставшись не у дел, рисковал огрести всего и сполна. Впрочем, подлавливали его, морду разукрашивали, даже секли как-то. Ну да разве речь о нем? Об жене с дочерью. Их ведь, если что, тоже не помилуют. Припомнят, как Степан Иванович, не ведая жалости, сек назначенных на порку барышень. А ведь они тоже были чьими-то женами, сестрами и дочерьми.
      – Собственное имение есть, – сухо ответил он, сжав на прощание руку бывшего начальника.
      – Да ты не печалься так, Степан Иванович, может, ко мне служить пойдешь? Пристрою, ну хоть секретарем?
      – Всю Тайную канцелярию нынче пристраивать придется, – Шешковский размышлял о своем. – Я, с вашего разрешения, рекомендую тем агентам, что при дворе или при богатых домах приставлены и которых вы специально отзывать для новой службы не станете, оставаться на тех местах, где они теперь служат. От нового императора, судя по всему, они не скоро на хлеб получат, так пущай хотя бы, что имеют не потеряют.
      – Сделаем, не проблема, – грустно улыбнулся Шувалов, дернув щекой. – Может, еще что?
      – Архив опечатаем, и надо бы спрятать. Если изверг прикажет уничтожить…
      – Канцелярию уже упраздняли, Ушаков еще молодым был. Разумеется, сохраню.
      – И еще одно, – Шешковский замолчал, не зная, как приступить к делу. – Мне бы в последний раз увидеться с… – он замялся. – С Екатериной Алексеевной.
      – С императрицей?
      Шешковский кивнул, не в силах выдавить из себя больше ни слова.
      – Ну что же. Передам твою просьбу. Екатерина Алексеевна – женщина толковая и не из трусих. Думаю, не заставит долго ждать.
      – Думаете, не забоится после упразднения-то Канцелярии?
      – Так это ведь Тайную канцелярию закрыли, мы с тобой, чай, не в опале, не на каторге, не в тюрьме. А пойдешь под мое начало служить, так и вовсе станешь кум королю.
      Как и предсказывал Александр Иванович, заветного свидания не пришлось ждать слишком долго. Сенат еще только начал рассматривать вопрос секуляризации церковных земель, упразднения монастырей и перестройки церковного уклада по протестантскому образцу, а также выпуска ассигнаций, а Екатерина Алексеевна уже назначила встречу своему многолетнему поклоннику.
      На свидание 18 февраля Шешковский шел, неся в руках аккуратную корзиночку, в которой сидел коричневый лохматый щенок неведомой породы.
      Изящный Понятовский подарил Екатерине модную болонку, которая выдала его при графе Горне. Успеет ли запомнить его маленький бастард настолько хорошо, чтобы предать при следующей встрече? Да и состоится ли эта встреча? Потому как, если он не покинет столицу и не спрячется с семьей в поместье, его убьют. А если не убьют, то изуродуют так, что мать родная не узнает. Еще хуже, если надругаются над женой и дочкой. Можно было, конечно, по совету Шувалова проситься на какую-нибудь иную должность. Но это спасет только его и никоим образом не поможет прекрасной Фредерике, служить которой он обещал до последнего своего вздоха.
      Пусть принцесса Фредерика и сделалась императрицей Екатериной Алексеевной, пусть она поднялась на недосягаемую высоту, кто же теперь станет подпирать ее трон? Кто остановит направленную на нее руку с кинжалом? Кто успеет перехватить бокал с ядом? Все это было слишком печально, и хотя Степан давно уже смирился с мыслью, что такая женщина, как Фредерика, никогда не будет принадлежать простому секретарю Тайной канцелярии, теперь ненавистный император отнимал у него последнее, саму возможность быть тенью императрицы. Да уж, будешь тут смиренным, рядом с такой сволочью на царстве!
      Нужно было, наконец, припомнить все, что говорили по поводу Екатерины Алексеевны Апраксин и Бестужев, княгиня Грузинская. Все эти люди, так или иначе, готовили царствование молодой императрицы, а не императорской четы.
      Шешковского передернуло. А можно ли назвать Петра и Екатерину четой? Парой? Или, скажем, семьей? Сильная, деятельная, умная женщина рядом с прописным пьяницей. Нет уж, лучше тогда с Орловым. Да, Орловы имеют влияние в полку. Их все знают и уважают. Бестужев подымет своих людей. Панин сделает все возможное для того, чтобы отобрать трон у недальновидного монарха и передать его Павлу, быть может, даже с регентством Екатерины. Разумовские однозначно встанут на сторону императрицы. Ситуация назревала и вот-вот могла перерасти в грандиозное восстание. Бедолага император сам рыл себе могилу, отнимая церковное имущество и земли.
      – Вы слышали? – У ограды Летнего дворца его встречал Александр Иванович Шувалов. Увидел, должно быть, как подъехала карета с гербом Шешковского, и вышел навстречу. – Государь подписал новый гениальный манифест! – Он воровски покосился на стоящих у входа солдат и подмигнул Степану. – «Манифест о вольности дворянства».
      – А когда это дворянство у нас было крепостным? – вытаращился Шешковский.
      – Вот и я о том же! – рассмеялся Шувалов. – Теперь дворянин сам решает, служить ему или не служить. То есть при Петре Великом дворянство обязали служить всю жизнь, Анна Иоанновна сократила срок службы до двадцати пяти лет, а теперь каждый имеет право решать, служить отечеству или черт с ним. Не сегодня-завтра крестьян на волю отпускать начнем. А что? Испокон веков так было, крестьяне служат своим помещикам, а помещики государю. Мало того, теперь каждый может в любое время без разрешения за границу убираться и свои имения продавать. Всех, мол, на свободу. А что делать с имениями, которые так или иначе к службе привязаны? Отторгать их или оставлять? Теперь каждый помещик волен по своему разумению переселять принадлежавших ему крестьян из одного места в другое, и я так понял, что государственных крестьян тепереча можно передавать в частное крепостничество. Впрочем, вас ждут, – он посмотрел на окна и, должно быть, получив благоприятный знак, предложил Шешковскому пройти в открывшуюся перед ним дверь.
      Екатерина Алексеевна принимала его в странной черной комнате, с черными же тяжелыми занавесями на окнах. Посреди покоев, должно быть, служивших императрице приемной, стоял изящный столик с перламутровой столешницей. Рядом с ним аккуратные креслица.
      – Как вы себя чувствуете, государыня? – неуклюже начал Шешковский, при виде Фредерики сразу же позабыв все те умные слова, которые собирался произнести.
      – Благодарствую. Здоровье мое отменно. – Екатерина Алексеевна села, предлагая второе кресло ему. Она была снова в тягости, об этом шептались все фрейлины во дворце. Ребенок, скорее всего, от Григория Орлова. Странно, но эта информация совершенно не взволновала Шешковского. К Орлову он не ревновал.
      Незнакомая фрейлина прошла через комнату и заняла место у дверей, готовая сообщить о приближении неприятеля.
      – А меня мой благоверный давеча собрался в монастырь отправлять, – слабо улыбнулась императрица, в своих покоях она носила траур.
      – И что же вы? – напрягся Шешковский.
      – Сказала, некуда отправлять, вы же сами давеча распорядились позакрывать все монастыри. У лютеран монастырей нет. Теперь думает, как быть с этим парадоксом. Полагаю, Воронцова ему присоветует один монастырь все же лично для меня оставить.
      – Тайную канцелярию нынче распустили, – Шешковский потрогал крышку корзины, не смея поднять глаз на Фредерику, словно в закрытии канцелярии был каким-либо образом повинен он сам. – Не знаю, как буду охранять вас дальше. Все эти годы… – он заплакал.
      – Мне известны ваши старания, Степан Иванович, – Екатерина ласково погладила его по рукаву. – Я всегда чувствовала ваше присутствие. Везде, где бы я ни была.
      – Теперь мне и во дворец не проникнуть, сегодня вот Шувалов удружил, а дальше… – Он отвернулся, смахивая слезу. – Вот принес вам другого охранника. Не знаю, понравится, нет… – Степан открыл корзину, выпуская давно мечтавшего о свободе щенка.
      – Ах, какой милый, милый, милый! – Екатерина опустилась на колени рядом с собачкой, заглядывая в ее карие глазки. Вы мой ангел-хранитель, Степан Иванович, мой тайный рыцарь, мое сокровище. Сокровище – хорошее имя для собаки, как вы считаете?
      – Сокровище? – Степан опустился на пол рядом с императрицей, его сердце готово было вырваться из груди. – Сокровище, иди кушать? Сокровище, на место? Как-то не по-русски.
      – А как по-русски? – прищурилась Екатерина Алексеевна. – Помню, был у меня белый пудель, от Ивана Шувалова, так его в честь дарителя и назвали Иван Иванович. Только государыня за такую вольность, помнится, осерчала.
      – По-русски, ну, Полкан, Шарик, Трезор… – начал перечислять Степан.
      – Полкан – это как бы полковник, Шарик… нет, определенно не подходит. Трезор! Ну конечно, tresor – клад, сокровище. Как chasse au tresor – охота за сокровищами! И по-русски, и со смыслом, – рассмеялась государыня. – Вы мне очень потрафили, Степан Иванович, вашим подарком, и еще более – вашим добрым ко мне отношением.
      – Приказывайте! – вырвалось у Шешковского. – Во дворце до сих пор полно моих людей. Одно ваше слово, и…
      – Я знаю, что вы были заодно с Апраксиным и Бестужевым, и именно вы отбили у врагов и вернули мне князя Салтыкова. – Она вздохнула. – Когда-нибудь… Но пока мне остается только молиться и ждать, а вам постараться выжить. – Она чарующе улыбнулась Степану. – Помогите мне встать.
      Императрица тяжело оперлась о руку Шешковского, и вместе они покинули комнату, оставив заботам фрейлин расшалившееся Сокровище. Они прошли по коридору и неожиданно для Степана свернули в сторону бывших покоев императрицы, государыня открыла одну из дверей, возле которой стояло сразу два лакея, и Шешковский оказался в просторной детской. Маленький великий князь катался на деревянной лошадке, рядом с мальчиком стучал в барабан темнокожий арапчонок.
      – Павел Петрович! – позвала мать, и мальчишечка ловко спрыгнул со спины лошадки и весело подбежал к ней. – Разреши представить тебе верного человека Степана Ивановича Шешковского. Он всегда защищал меня, и когда ты вырастешь, будет помогать тебе.
      Шешковский встал на одно колено перед маленьким цесаревичем и церемонно поцеловал ему руку.


      – НУ ЧТО, НЕ собрались еще в поместье прятаться? – Шувалов весело сбежал по лестнице, остановившись в шаге от Степана. – И правильно, что не собрался. Нонче ты мне, брат, здесь нужен. Нас – учеников Ушакова – раз, два и обчелся. Вот приказ о твоем назначении секретарем Сената. Только что подписан. Уф, хорошо, что я тебя застал.



      Глава 49. Эпилог

      11 АПРЕЛЯ ИМПЕРАТРИЦА разрешилась от бремени, тайно родив сына Алексея. Дабы император не услышал ее криков и не застал рождение незаконнорожденного ребенка, камергер Екатерины Алексеевны Василий Шкурин пошел на крайние меры, а именно, поджег собственный дом, который был отлично виден из окон императорских покоев. Обрадованный дармовым зрелищем, Петр Федорович, прихватив с собой Воронцову, отправился наблюдать пожар, а этим временем Екатерина благополучно разрешилась от бремени, и Шкурин успел унести новорожденного подальше от гнева Его Императорского Величества.
      Меж тем, внутриполитическая ситуация в стране обострялась, братья Орловы, вахмистр Потемкин и Федор Хитрово агитировали в гвардейских частях свергнуть государя и передать корону государыне. Панин был готов уступить свое регентство над Павлом Екатерине, с тем чтобы она управляла державой вплоть до совершеннолетия сына. Впрочем, точного времени восстания не называлось, непосредственной причиной начала переворота послужил арест одного из участников заговора поручика Пассека[140 - Петр Богданович Пассек (18 февраля 1736 – 22 марта 1804) – активный участник переворота 1762 года, генерал-аншеф (1782), сенатор, правитель Могилевского наместничества (1777–1781), белорусский генерал-губернатор (1781–1796), президент Вольного экономического общества (1794–1797).]. «Его будут пытать, он всех сдаст», – решили Орловы, и Алехан поехал в Петергоф, дабы привезти Екатерину. Он примчался за государыней на рассвете 28 июня, в то время император находился в Ораниенбауме.
      Меж тем в гвардии распространился слух об аресте императрицы. Ожидая, что государыня пришлет за Павлом, дабы заставить военных присягать новому императору, Панин ждал ее в комнате наследника престола. А Воронцов держал для нее экипаж. Впрочем, готовый к отправке экипаж не мог не вызвать подозрения, понимая это, Орлов примчался за Екатериной и забрал ее в столицу.
      На осуществление восстания у императрицы было 100 тысяч рублей, полученных ею от англичан, об этом знал Шешковский, привычно перечитывая отчеты продолжавших добровольно работать на него агентов.
      Явившись в столицу, Екатерина приняла присягу восставших гвардейских частей. После чего, облачившись в гвардейский мундир, вскочила на коня и во главе многотысячного войска отправилась в Петергоф, дабы пленить и принудить отречься от престола императора. Наряд императрицы был более чем закономерен, она принимала на себя роль верховного главнокомандующего, поэтому на ней был мундир, а не амазонка. Но одновременно с Екатериной другая дама – ее близкая подруга и, по иронии судьбы, родная сестра фаворитки императора Елизаветы Воронцовой Екатерина Романовна Дашкова, – также облачилась в гвардейский мундир, села на коня и…
      Постановку этого смелого действа, которое в документах Тайной канцелярии осталось как дело «Две императрицы», осуществил актер Федор Волков[141 - Федор Григорьевич Волков (9 (20) февраля 1729, Кострома – 4 (15) апреля 1763, Москва) – русский актер и театральный деятель, который создал первый постоянный русский театр. Считается основателем русского театра.]. Императрица не могла одновременно ехать во главе двенадцатитысячного войска и приветствовать растянувшиеся на километры полки. А ведь их ни в коем случае нельзя было оставлять без внимания, поэтому Екатерина Алексеевна действительно встала во главе войска, а Екатерина Романовна появлялась на своем скакуне то там, то здесь, выслушивая приветствия солдат и тут же исчезая, исчезала и снова появлялась.
      Вскоре император действительно отрекся от престола и был взят под стражу. Шешковский не спешил занять свое место в толпе приближенных императрицы, ничем не напоминая о себе. Он-то прекрасно понимал, его место не у трона, а за троном государыни. Ведь он поклялся защищать ее и будет делать это так долго, как это только потребуется, и теми способами, которые придется применить, невзирая на то, грязными они будут или чистыми. Главное, чтобы с ней ничего не случилось.
      Свергнутого императора сторожили в Ропше, его несостоявшаяся невеста получила себе в мужья старика. Шешковский мучительно думал, под каким соусом подать государыне простую мысль, что живой император опасен, отрекся он от престола или нет. Но неожиданно она сама обратилась к нему по этому же поводу. Так 4 июля в Ропшу для осмотра якобы страдающего геморроидальной коликой Петра Федоровича был отправлен медикус Христиан Паульсен, много лет негласно сотрудничающий с Тайной канцелярией, в медицинском сундучке которого имелись все необходимые инструменты для вскрытия тела. Паульсен явился за два дня до кончины императора и, спокойно дождавшись, когда потребуются его услуги, действительно констатировал смерть августейшего пациента.
      После этого Екатерина вступила на престол как царствующая императрица с именем Екатерины II. 22 сентября 1762 года она была коронована в Москве.
      Вскоре после этого Екатерина вызвала к себе Шешковского и объявила ему, что Тайная канцелярия оставила после себя слишком мрачную память, так что она просто не может вновь позволить существовать столь мрачной конторе. Впрочем, это не мешает ей прямо сейчас открыть новую, которую и возглавит Степан Иванович. Новое предприятие получило название Тайная экспедиция. Во всем же остальном оно мало чем отличалось от Тайной канцелярии.
      Шешковский и назначенный следователь Василий Иванович Суворов занимались делом о покушении на братьев Орловых с целью свержения Екатерины II, организованном Федором Хитрово. Божественная Фредерика не желала принимать показания, полученные от человека, испытывающего телесные страдания, так как полагала, что и сама не выдержала бы подобного и призналась в том, чего никогда не совершала. Это было ново для Шешковского, ну да ко всему можно привыкнуть. Теперь от следователя требовалось умение пугать и давить на подследственного, дознаватели кричали на своих подопечных, топали ногами, стучали по столам, требуя признательных показаний, как ни странно, это действовало.
      Почти в то же время Шешковский расследовал дело митрополита Ростовского и Ярославского Арсения Мацеевича. Допрос проходил в присутствии самой Екатерины, графа Григория Орлова и генерал-прокурора Глебова. После производил розыски по делу Мировича, за что был произведен в надворные советники.
      Он вел дело самозваного государя Емельяна Пугачева. Это было уже при новом фаворите государыни Григории Потемкине[142 - Светлейший князь (1776) Григорий Александрович Потемкин-Таврический (13 (24) сентября 1739, село Чижово, Смоленская губерния – 5 (16) октября 1791, на пути из Ясс у села Рэдений Веки, Молдавское княжество) – русский государственный деятель, который руководил присоединением к Российской империи и первоначальным устройством Новороссии, где обладал колоссальными земельными наделами и основал ряд городов, включая современные областные центры Днепропетровск (1776), Херсон (1778) и Николаев (1789). Возвысился как фаворит (по слухам, даже морганатический супруг) Екатерины II. Первый хозяин Таврического дворца в Петербурге. В 1784 году пожалован чином генерал-фельдмаршала.]. По окончанию следствия, стоившего Степану Ивановичу седых волос, он был произведен в статские советники. Это произошло в 1775 году, когда Шешковскому исполнилось пятьдесят. До места казни Пугачева сопровождали два человека: священник и следователь Шешковский.
      Далее он расследовал запутанное дело о появлении пасквилей на императрицу, за что 1 января 1781 года был пожалован в действительные статские советники, кроме того, он стал генерал-прокурором. Шешковский встречался с Натальей Пассек[143 - Наталья Исаевна Пассек, в девичестве Шафирова (1740–1796) – внучка барона П.П. Шафирова, вице-канцлера Петра I.], пожелавшей сообщить важные сведения для императрицы, производил следствие по доносу на иркутского наместника Якобия[144 - Иван Варфоломеевич Якоби (1726–1803) – русский военачальник и государственный деятель, генерал-губернатор Астраханский, Саратовский, Уфимский и Симбирский, Иркутский и Колыванский.]. Последний спасся только благодаря заступничеству Державина. Шешковский вел следствие по делу Александра Радищева[145 - Александр Николаевич Радищев (20 (31) августа 1749, село Верхнее Аблязово Саратовской губернии – 12 (24) сентября 1802, Санкт-Петербург) – русский прозаик, поэт, философ, де-факто руководитель Петербургской таможни, участник Комиссии по составлению законов при Александре I. Стал наиболее известен благодаря своему основному произведению
«Путешествие из Петербурга в Москву», которое издал анонимно в 1790 году.], известно, что при одном упоминании фамилии Шешковского писатель грохнулся в обморок.
      После Радищева Степан Иванович получил дело о шпионаже секретаря государственной Коллегии иностранных дел надворного советника Вальца, обвинявшегося в сношениях с иностранными министрами, а еще через год производил следствие по делу Николая Новикова[146 - Николай Иванович Новиков (27 апреля (8 мая) 1744 – 31 июля (12 августа) 1818) – русский журналист, издатель и общественный деятель, одна из крупнейших фигур Русского Просвещения.] и студентов Невзорова и Колокольникова.
      Он имел возможность входить и выходить в любой дворец, занимаемый императорским двором, когда ему это будет угодно. С орденом Святого Владимира 2-й степени на груди, в дорогой, но неброской одежде, он проходил в зал, полный вельмож, где каждый считал за святую обязанность поздороваться с ним первым. Высшие сановники трепетали, стоя рядом с Трезором Ее Императорского Величества.
      В 1791 году Шешковский был произведен в тайные советники. Когда же годы и болезни начали подламывать здоровье Степана Ивановича, государыня пожаловала ему пенсию в размере 2000 рублей в год.
      Явившись в последний раз на прием к Ее Император – скому Величеству, шестидесятичетырехлетний Степан Шешковский был проведен в будуар государыни. Поджидая появления Фредерики, Степан Иванович с удовольствием вдыхал любимые духи императрицы – жасмин. Запах был сильным, но не казался отталкивающим, как раз наоборот, он как будто бы пытался о чем-то напомнить Шешковскому, рассказать ему что-то важное, поведать о… О чем? Степан Иванович попытался встать на колено при появлении своей государыни, но она опередила его, расцеловав в обе щеки.
      – Вот и ты меня покидаешь, Степан Иванович, мой Трезор, мое сокровище, мой тайный рыцарь, – государыня вздохнула. – Ну, поведай напоследок, что слышно в моем царстве-государстве? Какие важные дела передаешь Самойлову?
      – Все более-менее спокойно, матушка, – не без труда Шешковский опустился в предложенное ему кресло, прислонив рядом тяжелую палку, без которой уже не мог ходить, подагра. – Вот только народец нынче сильно недоволен великим князем. Ругают его за жестокость, муштрует-де солдат, порет их почем зря, чуть что, наказывает. – Шешковский поправил шейный платок.
      – Да уж, наследник у меня… ну да ничего, даст бог внукам передам бразды правления. Что, так и говорят, «жесток»?
      – Давеча доносы просматривал, так один пьяница в трактире Его Императорское Высочество уж как поносил, не осмелюсь и повторить. Говорил-де Павел Петрович не сын императора, а сын палача.
      – Палача?! – Лицо Екатерины Алексеевны залила краска, и она отвернулась на секунду, смотря в окно.
      Припав на прощание к ручке государыни, Степан снова ощутил запах жасмина, признав, что всегда любил его аромат. А в черном небе над Петербургом стояла луна, да не луна – лунища, небесная богиня, умевшая читать в душах людей.
      Полюбовавшись луной, Шешковский отправился к себе домой, где давно поджидали его Алиона Петровна и приехавшая погостить вместе с тремя внуками дочка Машенька. Шешковский всегда мечтал иметь сына, а вот теперь, уйдя в отставку, ума не мог приложить, что делать с внуками? Не привык с маленькими-то нянькаться. Ни игр, ни песен не знает. Всю жизнь на службе, всю жизнь при Фредерике.
      Луна покатилась по небу дальше, провожая Степана Ивановича, а вокруг буйно цвел жасмин. Нежный, белый жасмин, целые кущи колдовского жасмина напоминали зимние сугробы, как в тот январский день, когда он, велев предварительно оцепить дом Маши Кошелевой, поднялся к ней в спальню…
      Выйдя из кареты, он отщипнул веточку жасмина и, приколов ее к своей шляпе, устремился к дому.







notes


      Примечания




      1

      Граф Алексей Григорьевич Разумовский, при рождении Алексей Розум (17 марта 1709, с. Лемеши Козелецкой сотни Киевского полка (ныне Козелецкого района Черниговской области Украины) – 6 июня 1771, Санкт-Петербург) – днепровский казак, фаворит (по не подтвержденным документально сведениям тайный супруг) императрицы Елизаветы Петровны. Старший брат Кирилла Разумовского, первый хозяин Аничкова дворца, генерал-фельдмаршал русской армии (1756).



      2

      Петр III Федорович, урожденный Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский (21 февраля 1728, Киль – 17 июля 1762, Ропша) – российский император в 1762, первый представитель Гольштейн-Готторпской (Ольденбургской) ветви Романовых на русском престоле. C 1745 года – владетельный герцог Гольштейна.



      3

      Елизавета I Петровна (18 (29) декабря 1709, Коломенское – 25 декабря 1761 (5 января 1762), Санкт-Петербург) – российская императрица из династии Романовых с 25 ноября (6 декабря) 1741 года, младшая дочь Петра I и Екатерины I, рожденная за два года до их вступления в брак.



      4

      Фридрих II, или Фридрих Великий, известный также по прозвищу Старый Фриц (24 января 1712, Берлин – 17 августа 1786, Сан-Суси, Потсдам) – король Пруссии с 1740 года. Яркий представитель просвещенного абсолютизма, основоположник прусскогерманской государственности.



      5

      Иван VI (Иоанн Антонович) (12 (23) августа 1740, Санкт-Петербург – 5 (16) июля 1764, Шлиссельбург) – российский император из Брауншвейгской ветви династии Романовых с октября 1740 года по ноябрь 1741 года, правнук Ивана V.



      6

      Анна Васильевна (1729–1799) – дочь петербургского генерал-полицмейстера Салтыкова Василия Федоровича, жена князя Гагарина Матвея Алексеевича.



      7

      Екатерина II Алексеевна Великая, урожденная София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская, в православии Екатерина Алексеевна (21 апреля (2 мая) 1729, Штеттин, Пруссия – 6 (17) ноября 1796, Зимний дворец, Петербург) – императрица Всероссийская с 1762 по 1796 гг.



      8

      Иоганна-Елизавета Гольштейн-Готторпская (24 октября 1712 – 30 мая 1760) – мать императрицы Екатерины Великой, дочь любекского князя Христиана Августа, принцесса Гольштейн-Готторпского дома, супруга владетельного князя Ангальт-Цербстского.



      9

      Христиан Август Ангальт-Цербстский (29 ноября 1690, Дорнбург – 16 марта 1747, Цербст) – князь Ангальт-Дорнбургский в 1704–1742 гг. (совместно с братьями), князь Ангальт-Цербстский с 7 ноября 1742 года (совместно со старшим братом до 1746 года), прусский генерал-фельдмаршал (1742), отец Екатерины II.



      10

      Граф (1743) Иван Иванович Лесток (Иоганн Германн Лесток) (29 апреля (9 мая) 1692, Люнебург – 12 (23) июня 1767, Санкт-Петербург) – хирург немецкого происхождения, первый в России придворный лейб-медик, действительный тайный советник (1741), главный директор Медицинской канцелярии. В конце 1730-х и начале 1740-х гг. – доверенное лицо Елизаветы Петровны, организатор дворцового переворота 25 ноября 1741 года. Агент французского дипломатического влияния. С 1745 года в опале.



      11

      Аксель фон Мардефельд (1691 или 1692–1748) – прусский посланник в России в 1744–1746 гг.



      12

      Мария Семеновна (Симоновна) Чоглокова, по второму мужу Глебова (1723–1756) – обер-гофмейстерина, статс-дама, по матери Христине Самуиловне Скавронской родная племянница Екатерины І и двоюродная сестра императрицы Елизаветы Петровны.



      13

      Иван Иванович Бецкой (3 (14) февраля 1704, Стокгольм – 31 августа (10 сентября) 1795, Санкт-Петербург) – видный деятель русского Просвещения, личный секретарь императрицы Екатерины II (1762–1779), президент Императорской Академии искусств (1763–1795), инициатор создания Смольного института и Воспитательного дома. Возглавлял комиссию по каменному строению в Санкт-Петербурге и Москве.



      14

      Мавра Егоровна Шепелева, в замужестве графиня Шувалова (23 апреля (4 мая) 1708 – 9 (20) июня 1759) – ближайшая подруга Елизаветы Петровны и статс-дама ее двора, жена Петра Ивановича Шувалова. Первоначально именно ее влиянию обязана своим возвышением партия Шуваловых.



      15

      Граф Андрей Иванович Ушаков (1672–1747) – русский военный и государственный деятель, сподвижник Петра I, генерал-аншеф, начальник Канцелярии тайных и розыскных дел в 1731–1746 гг.



      16

      Графиня Анна Карловна Воронцова, урожденная графиня Скавронская (7 (18) декабря 1722 – 31 декабря 1775 (11 января 1776) – жена канцлера графа Михаила Илларионовича Воронцова, двоюродная сестра императрицы Елизаветы Петровны, статс-дама, владелица торгового села Кимры.



      17

      Екатерина Ивановна Шувалова, в девичестве Кастюрина (1718–1790).



      18

      Граф Александр Иванович Шувалов (1710–1771) – доверенное лицо Елизаветы Петровны и в особенности Петра III, камергер, начальник Канцелярии тайных и розыскных дел, генерал-фельдмаршал, сенатор, член Санкт-Петербургской конференции. Родной брат Петра Ивановича Шувалова и двоюродный брат Ивана Ивановича Шувалова, фаворита Елизаветы Петровны.



      19

      Тайная канцелярия осуществляла догляд за каждым приехавшим в Россию иностранцем.



      20

      Семен Кириллович Нарышкин (5 апреля 1710 – 27 ноября 1775, Москва) – русский щеголь и бонвиван середины XVIII века, владелец домашнего театра, создатель моды на роговую музыку, генерал-аншеф, обер-егермейстер, посол России в Великобритании (1741–1743), кавалер ордена Святого апостола Андрея Первозванного.



      21

      Алексей Яковлевич Шубин (1707–1765), фаворит Елизаветы Петровны до января 1731 года. Гренадер в Семеновском полку, отличался редкой красотой, ловкостью и энергичностью. Елизавета Петровна, при которой он служил ординарцем, дарила его своими симпатиями и слыла между семеновцами под именем «матушки». Анна Иоанновна удалила Шубина от двора цесаревны сперва в Ревель, а потом и в Сибирь, на Камчатку, где он был насильно обвенчан с местной жительницей.



      22

      «Случай» – фаворит.



      23

      Летний дворец Елизаветы Петровны – несохранившаяся императорская резиденция в Санкт-Петербурге, построенная Б. Ф. Растрелли в 1741–1744 гг. на месте, где теперь расположен Михайловский (Инженерный) замок. Снесен в 1796 году.



      24

      Степан Федорович Апраксин (30 июля (10 августа) 1702 – 6 августа (17 августа) 1758, Санкт-Петербург) – русский генерал-фельдмаршал времен Семилетней войны, который командовал русской армией при Гросс-Егерсдорфе.



      25

      Елена Леонтьевна, урожденная Кокошкина. По первому мужу Апраксина, по второму Ушакова. Свадьба с ней состоялась через ходатайство самого Петра I.



      26

      Граф Бурхард Кристоф фон Мюнних, в России был известен как Христофор Антонович Миних (9 мая 1683, Нойенхунторф, Ольденбург – 16 (27) октября 1767, Санкт-Петербург) – российский генерал-фельдмаршал (1732), наиболее активный период деятельности которого пришелся на правление Анны Иоанновны, гвардии подполковник Преображенского лейб-гвардии полка (с 1739 года за победу над Турцией).



      27

      Екатерина I (Марта Самуиловна Скавронская, в браке Крузе; после принятия православия Екатерина Алексеевна Михайлова (5 (15) апреля 1684 – 6 (17) мая 1727) – российская императрица с 1721 года как супруга царствующего императора, с 1725 года как правящая государыня; вторая жена Петра I Великого, мать императрицы Елизаветы Петровны.



      28

      Анна Иоанновна (28 января (7 февраля) 1693 – 17 (28) октября 1740) – российская императрица из династии Романовых.



      29

      Артемий Петрович Волынский – (1689 – 27 июня (8 июля) 1740, Санкт-Петербург) – российский государственный деятель и дипломат. В 1719–1730 гг. астраханский и казанский губернатор. В 1722 году упрочил свое положение браком с двоюродной сестрой Петра Великого. С 1738 года кабинет-министр императрицы Анны Иоанновны. Противник «бироновщины». Во главе кружка дворян составлял проекты государственного переустройства. Казнен.



      30

      Эрнст Иоганн Бирон (23 ноября 1690 – 28 декабря 1772) – фаворит русской императрицы Анны Иоанновны, регент Российской империи в октябре-ноябре 1740 года, граф Священной Римской империи (1730), герцог Курляндии и Семигалии (1737). В 1740–1761 гг. в ссылке.



      31

      Иван VI (Иоанн Антонович) (12 (23) августа 1740, Санкт-Петербург – 5 (16) июля 1764, Шлиссельбург) – российский император из Брауншвейгской ветви династии Романовых с октября 1740 года по ноябрь 1741 года, правнук Иванам.



      32

      Граф (1730) Генрих Иоганн Фридрих Остерман (в России – Андрей Иванович; (30 мая (9 июня) 1687, Бохум – 20 (31) мая 1747, Березов) – один из сподвижников Петра I, выходец из Вестфалии, фактически руководивший внешней политикой Российской империи в 1720—1730-х гг. Занимал пост вице-канцлера и первого кабинет-министра. В 1740 году был произведен в чин генерал-адмирала, но после переворота 1741 года попал в опалу и был лишен чинов и титулов.



      33

      Петр II Алексеевич (12 (23) октября 1715, Санкт-Петербург – 19 (30) января 1730, Москва) – российский император, сменивший на престоле Екатерину I.



      34

      Граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин (22 мая (1 июня) 1693, Москва – 10 (21) апреля 1766, там же) – русский государственный деятель и дипломат, граф Российской империи (с 1742 года, лишен графского достоинства в 1758 году, возвращено в 1762 году), граф Римской империи (1745), канцлер Российской империи при Елизавете Петровне, владелец Каменного острова в устье Невы.



      35

      Агриппина Леонтьевна Соймонова (4 июня 1719 – 28 октября 1771) – дочь генерал-поручика Леонтия Яковлевича Соймонова и жены его, рожденной Кокошкиной. При назначении в 1756 году Апраксина главнокомандующим русскими войсками в Пруссии императрица Елизавета Петровна пожаловала Агриппину Леонтьевну в действительные статс-дамы.



      36

      Графиня Екатерина Андреевна Чернышева, урожденная Ушакова (22 октября 1715 – 25 сентября 1779) – фрейлина, жена дипломата графа П. Г. Чернышева; мать графини Д. П. Салтыковой и княгини Н. П. Голицыной.



      37

      Граф Петр Григорьевич Чернышев (24 марта 1712 – 20 августа 1773) – русский дипломат, действительный тайный советник, действительный камергер и сенатор.



      38

      Степан Иванович Шешковский (20 ноября (1 декабря) 1727, Санкт-Петербург – 12 (23) мая 1794, Санкт-Петербург) – тайный советник, состоявший «при особо порученных от ее императорского величества делах», заведовавший Тайной канцелярией.



      39

      Иван Емельянович Шешковский (1691–1767) – канцелярист в Правительствующем сенате.



      40

      Князь-«кесарь» Федор Юрьевич Ромодановский (ок. 1640 – 17 (28) сентября 1717) – русский государственный деятель, фактически руководивший Русским царством в период отсутствия Петра I в столице. В 1686–1717 гг. глава Преображенского приказа розыскных дел. Кроме того, руководил Сибирским и Аптекарским приказами. Генералиссимус потешных войск. Владелец мызы Ропша (Ропшинский дворец).



      41

      Наталья Федоровна Лопухина, урожденная Балк (11 ноября 1699 – 11 марта 1763) – племянница Анны Монс, статс-дама императриц Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, по приказу последней выпорота, лишена языка и сослана в Сибирь.



      42

      Мария Яковлевна Долгорукая (ок. 1728–1761), в замужестве Грузинская.



      43

      Мария Иродионовна Кошелева (Родионовна) (1 июля 1725 – 26 марта 1782) – фрейлина с 25 октября 1744 года по август 1748 года (уволена).



      44

      Анна Павловна Ягужинская (1732–1801) – фрейлина, графиня, 6 февраля 1754 года вышла замуж за лейб-гвардии поручика Петра Федоровича Апраксина, взяв его фамилию.



      45

      Мария Крузе – к амер-фрау великой к нягини Екатерины Алексеевны.



      46

      Василий Григорьевич Шкурин (ум. 1782) – преданный камердинер императрицы Екатерины II. Позже подполковник.



      47

      Николай Наумович Чоглоков (Чеглоков) (5 апреля 1718 – 25 апреля 1754, Москва) – приближенный императрицы Елизаветы Петровны, муж ее любимой двоюродной сестры, камергер и обер-гофмейстер. С 1747 года воспитатель великого князя Петра Федоровича (будущего Петра III).



      48

      Графиня Анна Карловна Воронцова, урожденная графиня Скавронская (7 (18) декабря 1722 – 31 декабря 1775 (11 января 1776)) – жена канцлера графа Михаила Илларионовича Воронцова, двоюродная сестра императрицы Елизаветы Петровны, статс-дама, владелица торгового села Кимры.



      49

      Барон (1742) Иван Антонович Черкасов (27 января (6 февраля) 1692 – 19 октября (30 октября) 1758) – русский государственный деятель, тайный советник, кабинет-секретарь Петра I, Екатерины I и Елизаветы Петровны. От него происходит баронский род Черкасовых.



      50

      Жак-Иоахим (Жоакен) Тротти, маркиз де ла Шетарди (3 октября 1705 – 1 января 1759) – французский дипломат и генерал, который в качестве французского посланника в России в 1739–1742 гг. способствовал низвержению Анны Леопольдовны и приходу к власти Елизаветы Петровны.



      51

      Граф (1744) Михаил Илларионович Воронцов (12(23) июля 1714 – 15(26) февраля 1767) – российский государственный деятель и дипломат, которому обязан своим возвышением род Воронцовых. Один из ближайших приближенных Елизаветы Петровны и Петра III. С 1744 года вице-канцлер, в 1758–1765 гг. канцлер Российской империи.



      52

      Графиня Анна Михайловна Строганова, урожденная Воронцова (13 апреля 1743 – 21 февраля 1769) – фрейлина, единственная дочь и наследница канцлера графа М. И. Воронцова, жена графа А. С. Строганова.



      53

      Екатерина (Смарагда) Дмитриевна Голицына, урожденная княжна Кантемир (4 ноября 1720, Петербург – 2 ноября 1761, Париж) – статс-дама, жена дипломата князя Д. М. Голицына.



      54

      Д(и)митрий Константинович Кантемир (26 октября 1673, Молдавское княжество – 21 августа (1 сентября) 1723, поместье Дмитровка, Севская провинция, Киевская губерния, Российская империя) – молдавский и российский государственный деятель и ученый. Господарь Молдавского княжества (1693, 1710–1711). Его среднерусское поместье Дмитровка выросло в современный город Дмитровск.



      55

      Анастасия Ивановна Гессен-Гомбургская (14 октября 1700 – 27 ноября 1755, Санкт-Петербург) – русская княжна из рода Трубецких, в первом браке княгиня Кантемир, дочь фельдмаршала князя И. Ю. Трубецкого, любимая сестра И. И. Бецкого, статс-дама.



      56

      Шепелевы – старинный русский дворянский род, условно относимый к потомкам Облагини.



      57

      Степан Васильевич Лопухин (ок. 1685 – 6 (17) июля 1748, Селенгинск) – генерал-лейтенант (1741), действительный камергер (1727), член Адмиралтейств-коллегии (1740–1741). Кавалер ордена Святого Александра Невского. Привлекался по так называемому делу «Ботта – Лопухиных».



      58

      Царевич Петр Петрович (29 октября (9 ноября) 1715, Санкт-Петербург – 25 апреля (6 мая) 1719, там же) – первый сын Петра I от Екатерины Алексеевны, умерший во младенчестве.



      59

      Граф Михаил Петрович Бестужев-Рюмин (7 (17) сентября 1688, Москва – 26 февраля (8 марта) 1760, Париж) – видный русский дипломат из рода Бестужевых, старший брат государственного канцлера А. П. Бестужева-Рюмина.



      60

      Князь Никита Юрьевич Трубецкой (26 мая 1699 – 16 октября 1767) – русский военный и государственный деятель. После смерти своего отца Юрия Юрьевича (1739) и дяди Ивана Юрьевича (1750) остался старшим в роду Трубецких. Почти все годы царствования Елизаветы Петровны занимал должность генерал-прокурора, затем в течение трех лет возглавлял Военную коллегию (в чине генерал-фельдмаршала). Первый владелец подмосковной усадьбы Нескучное.



      61

      Графиня Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина, урожденная Головкина, в первом браке – графиня Ягужинская (ум. 14 (25) апреля 1751, Якутск) – одна из центральных фигур заговора «Ботта – Лопухиных».



      62

      Княжна София Васильевна Одоевская, в браке – баронесса Лилиенфельд (1724, Москва – после 1762, Москва, Российская империя) – фрейлина, затем первая статс-дама принцессы Анны Леопольдовны.



      63

      Карл-Густав фон Лилиенфельд-младший (1711, Ревель – 12(25) апреля 1759, Томск) – барон, камергер при Российском императорском дворе.



      64

      Князь Иван Юрьевич Трубецкой (18 (28) июня 1667 – 16 (27) января 1750, Александро-Невская лавра) – соратник Петра I, генерал-фельдмаршал, последний в русской истории боярин.



      65

      Василий Евдокимович Ададуров (Адодуров) (15 (26) марта 1709, Новгород – 5 (16) ноября 1780, Москва) – российский ученый (математик и филолог-русист), педагог, адъюнкт и почетный член Санкт-Петербургской академии наук, куратор Московского университета.



      66

      Жан-Батист Ланде (ум. 26 февраля 1746) – французский танцовщик, балетмейстер, педагог, основоположник русского хореографического искусства.



      67

      Архиепископ Симон, в миру Симеон Федорович Теодорский (1700 или 1701, Золотоноша – 22 февраля 1754, Псков) – епископ Русской церкви, архиепископ Псковский, Изборский и Нарвский. Богослов, переводчик и проповедник, законоучитель Петра III и Екатерины II.



      68

      Графиня Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина, урожденная Головкина, в первом браке – графиня Ягужинская (ум. 14 (25) апреля 1751, Якутск) – меньшая дочь петровского государственного канцлера, графа Головкина, статс-дама Екатерины I, одна из центральных фигур заговора «Ботта – Лопухиных».



      69

      Барон, затем граф (1798) Александр Сергеевич Строганов (3 (14) января 1733, Москва – 27 сентября (9 октября) 1811, Санкт-Петербург) – российский государственный деятель; член Государственного совета, сенатор, действительный тайный советник 1-го класса (15 сентября 1811), президент Императорской Академии художеств. Обер-камергер c 1797 года. Крупнейший землевладелец и уральский горнозаводчик; коллекционер и благотворитель. Почетный член Императорской Академии наук (1776) и действительный член Императорской Российской академии (1783), один из составителей Академического словаря.



      70

      Иеремия Позье, или Жереми Позье (1716, Женева – 1779, Женева) – франко-швейцарский ювелир, художник, мемуарист, получивший известность благодаря выполненным заказам для Российского императорского двора и, в частности, созданию Большой императорской короны для коронации императрицы Екатерины Великой (1762).



      71

      Тимофей Евреинов – камергер Екатерины II, много раз упоминается в ее дневнике.



      72

      Федор Леонтьевич Шакловитый (Большой) (середина 1640-х – 11 октября (21 октября) 1689) – окольничий, фаворит царевны Софьи Алексеевны.



      73

      Граф (1724–1727) Петр Андреевич Толстой (1645 – 17 февраля 1729) – государственный деятель и дипломат, сподвижник Петра Великого, один из руководителей его секретной службы (Преображенского приказа и Тайной канцелярии), действительный тайный советник. Брат Ивана Андреевича Толстого.



      74

      Антониу Нунес Рибейру Санчес (1699–1782) – выдающийся врач. По окончании медицинского факультета работал y знаменитого врача Бургава, который и рекомендовал его русскому правительству, искавшему ученых медиков. В 1731 году был назначен «физикусом» при медицинской канцелярии в Москве; состоял при армии, в походах. Медик при Сухопутном шляхетном корпусе в Петербурге. С 1740 года гоф-медик, далее второй лейб-медик при Анне Леопольдовне и юном императоре Иоанне Антоновиче, затем и при императрице Елизавете. В 1744 году вылечил опасно больную невесту принца Петра Федоровича, будущую императрицу Екатерину II.



      75

      Павел Захарович Кондоиди (24 июня 1710, остров Корфу – 30 августа 1760, Петергоф) – тайный советник, лейб-медик, директор Медицинской канцелярии (1754–1760). Почетный член Петербургской академии наук (1754). Основоположник организации медицинского обеспечения в России.



      76

      Карл Август Гольштейн-Готторпский (26 ноября 1706, Готторп – 31 мая 1727, Санкт-Петербург) – принц Гольштейн-Готторпского дома, жених цесаревны Елизаветы Петровны, умерший в преддверии свадебной церемонии.



      77

      Анастасия Алексеевна Гагарина (1723 – 30 декабря 1746) – фрейлина Екатерины Алексеевны с 21 октября 1744 года до своей кончины.



      78

      Дарья Алексеевна Гагарина (январь 1724 – 18 мая 1798). В период с 21 октября 1744 по 14 февраля 1748 гг. служила фрейлиной Екатерины Алексеевны, вышла замуж за камергера Александра Михайловича Голицына.



      79

      Матрена Павловна Балк (1723–1813) – фрейлина императрицы Елизаветы Петровны с 31 октября 1743 по 29 января 1749 гг. Вышла замуж за камер-юнкера Сергея Васильевича Салтыкова.



      80

      Анна Дмитриевна Домашнева – особа, приближенная к императрице Елизавете Петровне.



      81

      Княжна Тараканова (именовала себя княгиней Елизаветой Владимирской (между 1745 и 1753 – 4 (15) декабря 1775, Санкт-Петербург, Российская империя) – неизвестная, выдававшая себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского. В 1774 году заявила о своих притязаниях на российский престол. Похищена по приказу Екатерины II в Ливорно Алексеем Орловым и привезена в Петербург. Официально считается умершей в Петропавловской крепости, но есть и другая версия, согласно которой княжна жила дальше под именем монахини Досифеи.



      82

      Кондратий Афанасьевич Булавин (ок. 1660, станица Трехизбянская, Русское царство – 7 (18) июня 1708, станица Старочеркасская, там же) – войсковой атаман донских казаков, предводитель народного восстания.



      83

      Иван Ильич Скоропадский (1646 – 3 (14) июля 1722) – гетман объединенного войска Запорожского в 1708–1722 гг., преемник гетмана Мазепы. Возглавлял во время Полтавской битвы верные Петру I отряды казаков.



      84

      Граф (1744) Кирилл Григорьевич Разумовский, фамилия при рождении – Розум (18 (29) марта 1728, село Лемеши, Козелецкая сотня Киевского полка, Российская империя – 9 (21) января 1803, город Батурин, Российская империя) – последний гетман Войска Запорожского (1750–1764), генерал-фельдмаршал (с 1764 года), президент Российской академии наук в течение более чем полувека (1746–1798). Основатель графского и княжеского рода Разумовских.



      85

      Матрена Ивановна Балк, урожденная Модеста Монс – близкая подруга и статс-дама императрицы Екатерины Алексеевны, старшая сестра Виллима и Анны Монс, жена Фридриха Балка. От этого брака происходит вельможный род Балк-Полевых. Мать скандально известной Натальи Лопухиной.



      86

      Георгий (Егор) Вахтангович (2 августа 1712 – 19 декабря 1786, Москва) – грузинский царевич, генерал-поручик русской службы.



      87

      Граф (1724–1727) Петр Андреевич Толстой (1645 – 17 февраля 1729) – государственный деятель и дипломат, сподвижник Петра Великого, один из руководителей его секретной службы (Преображенского приказа и Тайной канцелярии), действительный тайный советник.



      88

      Андрей Гаврилович Чернышев (1720–1797) – камер-лакей, впоследствии генерал-адъютант при Петре III, генерал-аншеф.



      89

      Братья Чернышевы, графы: Захар Григорьевич (1722–1784) – русский генерал-фельдмаршал из рода Чернышевых. Прославился успешными действиями в годы Семилетней войны. В 1763–1774 гг. возглавлял военное ведомство. Первый генерал-губернатор Могилевский и Полоцкий (1772–1782), владелец Чечерска. После назначения генерал-губернатором Москвы (1782) выстроил известный дворец на Тверской. Иван Григорьевич (1726–1797) – государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал от флота, президент Адмиралтейской коллегии; а также их кузен Андрей Гаврилович Чернышев.



      90

      Лев Кириллович Нарышкин (1664 – 28 января 1705, Москва) – боярин, глава Посольского приказа, родной брат царицы Натальи Кирилловны, родной дядя царя Петра Великого.



      91

      Василий Аникитич Репнин (1696–1748) – генерал-фельдцейхмейстер, обер-гофмейстер великого князя Петра Федоровича, начальник шляхетного Кадетского корпуса.



      92

      Барон Иоганн Франц фон Претлак (Бретлах) (16 сентября 1708, Дармштадт – 15 ноября 1767, Вена) – австрийский военачальник и дипломат. В 1745 году назначен послом при русском дворе.



      93

      Христиан Паульсен (в России – Христофор Михайлович Паульсен) (1693–1773) – придворный хирург немецкого происхождения, работал в России, штаб-лекарь лейб-гвардии Конного полка.



      94

      Адам Васильевич Олсуфьев (1721–1784) – деятель Русского Просвещения, любитель литературы, покровитель оперы и театров, кабинет-министр и статс-секретарь императрицы Екатерины II. По чинам – действительный тайный советник, сенатор. Дед графа В. Д. Олсуфьева.



      95

      Дмитрий Андреевич Шепелев (1676 или 1681–1759) – обер-гофмаршал, генерал-аншеф.



      96

      Прасковья Никитична Владиславова (между 1678 и 1738 гг.) – камер-фрау.



      97

      Мария Аврора фон Менгден (род. 1720) – сестра Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны, супруга Лестока с 22 ноября 1747.



      98

      Граф (1760) Александр Борисович Бутурлин (18 (28) июля 1694, Москва – 30 августа (10 сентября) 1767, Москва) – русский военачальник из рода Бутурлиных, генерал-фельдмаршал (1756), московский градоначальник.



      99

      Князь Александр Михайлович Голицын (1718–1783) – русский генерал-фельдмаршал из рода Голицыных-Михайловичей.



      100

      Герман Бургав (Боергав-Каау) (1705–1753) – лейб-медик императрицы Елизаветы Петровны, главный директор Медицинской канцелярии. Из семьи известных западноевропейских врачей.



      101

      Асаф Батурин – подпоручик Ширванского пехотного полка. Впрочем, именовал себя «полковником артиллерии». Летом 1749 года задумал переворот с целью возведения на престол Петра III. Три года «крепкого содержания» и пыток в тюрьме, потом еще 16 лет – в Шлиссельбургской крепости. В 1768 году написал дерзкое письмо Екатерине II. За что и отправился в кандалах на Камчатку.



      102

      Принцесса Гедвига Елизавета Курляндская, в замужестве баронесса Екатерина Ивановна Черкасова (1727–1797) – единственная дочь Э. И. Бирона, гофмейстерина императрицы Елизаветы Петровны, надзирательница за ее фрейлинами.



      103

      Граф Роман Илларионович (Ларионович) Воронцов (1717–1783) – граф Римской империи (1760), генерал-аншеф (1761), сенатор (1760), владимирский, пензенский и тамбовский генерал-губернатор (1778–1783), один из первых деятелей русского масонства. Младший брат канцлера Михаила Илларионовича Воронцова. Владелец усадьбы Андреевское.



      104

      Мария Романовна Воронцова (1737–1765) – фрейлина, была замужем с 1757 года за графом Петром Александровичем Бутурлиным (1731–1787).



      105

      Елизавета Романовна Воронцова (1739–1792) – фрейлина, фаворитка Петра III, была замужем за статским советником Александром Ивановичем Полянским (1721–1818).



      106

      Петр Васильевич Салтыков (1724 – после 1796) – камергер. В течение нескольких лет считался женихом принцессы Курляндской, но, поссорившись с ней, в 1753 году женился на княжне Марии Федоровне Солнцевой-Засекиной.



      107

      Никита Афанасьевич Бекетов (1729–1794) – приближенный и (в течение короткого времени) фаворит императрицы Елизаветы Петровны, впоследствии генерал-поручик, астраханский губернатор (1763–1780). Район поселка Старая Отрада (в составе Волгограда) в его честь неофициально именуется Бекетовкой.



      108

      Иван Порфирьевич Елагин (1725–1794) – писатель, переводчик, историк, автор «Опыта повествования о России», один из виднейших русских масонов; сенатор, статс-секретарь Екатерины II.



      109

      Князь Борис-Леонтий Александрович Куракин (1733–1764) – сын князя А. Б. Куракина и Аграфены Ивановны (урожденной Паниной). С 1762 года генерал-поручик и гофмейстер. С 1763 года президент Коллегии экономии и Камер-коллегии. Сенатор. Кавалер ордена Святого Александра Невского.



      110

      Николай Михайлович Леонтьев (1717–1769) – полковник, впоследствии генерал-аншеф.



      111

      Александр Иванович Брессан (де Брессан) (1719 – 1 января 1779) – камердинер великого князя Петра Федоровича, директор Шпалерной мануфактуры и президент Мануфактур-коллегии, статский советник.



      112

      Баронесса Анна Исаевна Шафирова (1726–1783), в замужестве Власова.



      113

      Баронесса Марфа Исаевна Шафирова (1729–1786), в замужестве Петрово-Соловово.



      114

      Георг Христофор Грот (Гроот) (21 января 1716 – 28 сентября 1749) – один из двух братьев, немецких живописцев, трудившихся и умерших в России.



      115

      Царица Прасковья Федоровна (Прасковия Феодоровна, Параскева Феодоровна), урожденная Салтыкова (12 октября 1664 – 13 октября 1723) – с 1684 года супруга царя Иоанна Алексеевича, мать императрицы Анны Иоанновны.



      116

      Иоанн (Иван) V Алексеевич (27 августа (6 сентября) 1666, Москва – 29 января (8 февраля) 1696, там же) – русский царь в 1682–1696 гг., из династии Романовых. Сын царя Алексея Михайловича Тишайшего и царицы Марии Ильиничны, урожденной Милославской. Отец Анны Иоанновны, Императрицы Всероссийской.



      117

      Наталья Кирилловна Нарышкина (22 августа (1 сентября) 1651 – 25 января (4 февраля) 1694) – русская царица, вторая жена царя Алексея Михайловича, мать Петра I.



      118

      Афшар Надир-Шах (1688 – 1747) – шах Ирана с 1736 года; завоевал значительные территории в Индии, Средней Азии, Закавказье.



      119

      Княжна Мария Федоровна Солнцева-Засекина.



      120

      Дмитрий Михайлович Матюшкин (1725–1800) – возведен в графское достоинство Священной Римской империи в 1762 году. Его род пресекся.



      121

      Граф Александр Николаевич Самойлов (1744–1814) – племянник Григория Потемкина, назначенный в 1792 году генерал-прокурором Правительствующего сената.



      122

      Князь Петр Иванович Репнин – генерал-поручик, полномочный министр при Испанском дворе; сын полковника армии Ивана Аникитича Репнина (ум. в 1727 г.) от брака его с Марфой Яковлевной, урожденной княжной Лобановой-Ростовской.



      123

      Князь Иван Васильевич Одоевский (1710 – 26 марта (6 апреля) 1768) – действительный тайный советник, президент Вотчинной коллегии в 1741–1744 гг. Внук боярина Ю. М. Одоевского.



      124

      Княгиня Мария Алексеевна Одоевская, урожденная Лыкова.



      125

      Князь Василий Георгиевич Грузинский (1749–1764).



      126

      Князь Яков Георгиевич Грузинский (1751–1768).



      127

      Павел Петрович (20 сентября (1 октября) 1754, Летний дворец Елизаветы Петровны, Санкт-Петербург – 12 (24) марта 1801, Михайловский замок, Санкт-Петербург) – Император Всероссийский с 6 (17) ноября 1796 года, великий магистр Мальтийского ордена, сын Петра III Федоровича и Екатерины II Алексеевны.



      128

      Анна Никитична Нарышкина, урожденная Румянцева (10 февраля 1730 – 2 февраля 1820) – гофмейстерина, жена обер-шенка Александра Александровича Нарышкина, дочь генерал-майора Никиты Ивановича Румянцева и жены его, Марии Васильевны, урожденной княжны Мещерской.



      129

      Мария Алексеевна Нарышкина, урожденная Синявина (1762–1823) – фрейлина с декабря 1781 года.



      130

      Матрена Герасимовна Стрешнецова-Демешко (1730 – после 1791), дочь казака Герасима Демьяновича Демешко, малороссийская родственница Разумовских. По свидетельству императрицы Екатерины II, в 1756–1757 гг. в Теплову был влюблен великий князь Петр Федорович, но связь их продолжалась недолго.



      131

      Граф (1758) Виллим Виллимович Фермор (1702 – 8 (19) сентября 1771) – русский государственный и военный деятель, генерал-аншеф, генерал-губернатор Смоленска. Во время Семилетней войны командовал русской армией при Цорндорфе, под его руководством русские войска впервые заняли Восточную Пруссию с Кенигсбергом.



      132

      Гавриил Андреевич Резанов (Рязанов) – генерал-поручик русской армии. Находился в должности начальника Ладожского канала, обер-коменданта Кенигсберга (1758), Главного начальника при Балтийском порте.



      133

      Михаил Иванович Мордвинов (1730–1782) – русский инженер-генерал, военный педагог из рода Мордвиновых.



      134

      Екатерина II. «Мемуары».



      135

      Граф (1760) Александр Борисович Бутурлин (18 (28) июля 1694, Москва – 30 августа (10 сентября) 1767, Москва) – русский военачальник из рода Бутурлиных, генерал-фельдмаршал (1756), московский градоначальник.



      136

      Даниил Алексеевич (Димитрий) Сеченов (1709–1767) – архиепископ Новгородский и Великолукский, с 1762 года митрополит Новгородский, известный проповедник и духовный писатель. Совершил церковный обряд коронования Екатерины II.



      137

      Андрей Васильевич Гудович (1731–1808) – генерал-адъютант, в 1762–1796 гг. в отставке, затем генерал-аншеф.



      138

      Петр Борисович Шереметьев (1713–1788) – сын Бориса Петровича, генерал-аншеф (1760), генерал-адъютант (1760), обер-камергер (1761), товарищ детства императора Петра II, камергер комнаты принцессы Анны Леопольдовны (1739), сенатор (1762), с 1768 года в отставке.



      139

      Дмитрий Васильевич Волков (1718 или 1727–1785) – русский государственный деятель, драматург.



      140

      Петр Богданович Пассек (18 февраля 1736 – 22 марта 1804) – активный участник переворота 1762 года, генерал-аншеф (1782), сенатор, правитель Могилевского наместничества (1777–1781), белорусский генерал-губернатор (1781–1796), президент Вольного экономического общества (1794–1797).



      141

      Федор Григорьевич Волков (9 (20) февраля 1729, Кострома – 4 (15) апреля 1763, Москва) – русский актер и театральный деятель, который создал первый постоянный русский театр. Считается основателем русского театра.



      142

      Светлейший князь (1776) Григорий Александрович Потемкин-Таврический (13 (24) сентября 1739, село Чижово, Смоленская губерния – 5 (16) октября 1791, на пути из Ясс у села Рэдений Веки, Молдавское княжество) – русский государственный деятель, который руководил присоединением к Российской империи и первоначальным устройством Новороссии, где обладал колоссальными земельными наделами и основал ряд городов, включая современные областные центры Днепропетровск (1776), Херсон (1778) и Николаев (1789). Возвысился как фаворит (по слухам, даже морганатический супруг) Екатерины II. Первый хозяин Таврического дворца в Петербурге. В 1784 году пожалован чином генерал-фельдмаршала.



      143

      Наталья Исаевна Пассек, в девичестве Шафирова (1740–1796) – внучка барона П.П. Шафирова, вице-канцлера Петра I.



      144

      Иван Варфоломеевич Якоби (1726–1803) – русский военачальник и государственный деятель, генерал-губернатор Астраханский, Саратовский, Уфимский и Симбирский, Иркутский и Колыванский.



      145

      Александр Николаевич Радищев (20 (31) августа 1749, село Верхнее Аблязово Саратовской губернии – 12 (24) сентября 1802, Санкт-Петербург) – русский прозаик, поэт, философ, де-факто руководитель Петербургской таможни, участник Комиссии по составлению законов при Александре I. Стал наиболее известен благодаря своему основному произведению «Путешествие из Петербурга в Москву», которое издал анонимно в 1790 году.



      146

      Николай Иванович Новиков (27 апреля (8 мая) 1744 – 31 июля (12 августа) 1818) – русский журналист, издатель и общественный деятель, одна из крупнейших фигур Русского Просвещения.