Как быть съеденной Мария Адельманн
        Tok. Upmarket Crime Fiction. Больше чем триллер
        Одна из лучших книг года по версии Glamour, TIME, The Washington Post, Book Riot, USA TODAY, Lithub и The Millions.
        Мрачно-забавный психологический триллер, где героини средневековых сказок Братьев Гримм оказываются взрослыми, современными женщинами, нуждающимися в психотерапевтической помощи. У каждой из них своя история. У каждой - свои травматические воспоминания о пережитом.
        В современном Нью-Йорке пять женщин встречаются на сеансе групповой терапии, пытаясь справиться со своими психологическими травмами. У каждой есть неделя, чтобы рассказать свою историю. Главное правило: Абсолютная Честность.
        Бернис борется с последствиями токсичных отношений с психопатом - синебородым миллиардером.
        Руби утверждает, что когда-то была съедена волком, и теперь носит шубу из его шкуры.
        Гретель мучают ложные воспоминания о том, как ее держали в плену в странном доме, сделанном из конфет и пряников.
        Эшли, победительница шоу знакомств в стиле «Холостяк», терзаема сомнениями: действительно ли она получила свой обещанный сказочный финал?
        А нереальная история любви Рэйны оказывается бесконечно далека от картины, нарисованной в прессе.
        Очень скоро женщины, сперва настороженно относившиеся друг к другу, понимают: у них гораздо больше общего, чем кажется… Но что на самом деле привело их сюда? Какие секреты они раскроют? И не слишком ли поздно спасать друг друга?
        Мрачный, смешной, острый, провокационный. Этот роман переосмысливает наши самые уютные, самые любимые сказки и позволяет увидеть весь ужас и несправедливость, заключенные внутри, бросая вызов нашему восприятию правды.
        «Классические персонажи ужасающе хорошо переносятся в наше время… Книга смешная, мрачная и пронзительная, так как персонажи жаждут верить миру, который часто рассматривает насилие в отношении женщин как просто миф». - GLAMOUR
        «В этом современном пересказе классических сказок Адельманн разрушает концепцию "долго и счастливо". Блестяще выявляет историческую эксплуатацию и манипулирование женской травмой в средствах массовой информации. Этот мощный дебют бросает вызов нашему восприятию правды». - Booklist
        «История ярких, реальных женщин, преследуемых сказочным прошлым. Восхитительный дебют. Чистое веселье с темным сердцем«. - Рэйчел Йодер
        «Адельманн хочет, чтобы мы пересмотрели истории, которые, как нам кажется, мы знаем, и увидели неравенство и ужас, которые мы впитали со сказками. Ее самым дьявольским трюком может быть тот, который она показывает читателю задолго до того, как персонажи узнают его, - важное напоминание о том, чтобы не принимать ничего за чистую монету». - WASHINGTON POST
        Мария Адельманн
        Как быть съеденной
        Из старых историй мы должны сделать новые жизни.
        Кэролайн Хейлбрюн. «Что распускала Пенелопа?»
        Maria Adelmann
        HOW TO BE EATEN
        
        
        Неделя первая
        Начало
        Женщины собираются в подвальной комнате отдыха «YMCA»[1 - «YMCA» (англ. Young Men’s Christian Association) - «Ассоциация молодых христиан», молодежная волонтерская организация.]: твердый пол, застеленный линолеумной плиткой, вдоль одной стены половинчатые окна, из которых открывается вид на тротуар и кирпичную стену. Только что пошел седьмой час вечера пятницы, и наверху кипит жизнью Нью-Йорк. Там, наверху, люди вываливаются со станций подземки в солнечный жар, стремясь навстречу туристическим увеселениям, ресторанам, вечеринкам и друзьям.
        Что бы ни делали люди вечером в пятницу, женщины в подвале не делают этого. Вместо этого они расставляют складные металлические стулья и слушают, как резиновые накладки скрипят по полу, когда женщины усаживаются в круг. Берут с низкого раздвижного стола печенье с шоколадной крошкой, разливают - несмотря на жару - кофе в бумажные стаканчики, сдабривая его сухими сливками. Пишут свои имена на белых прямоугольных бейджиках и прижимают эти бейджики к груди. Но сразу же после этого бейджики начинают отклеиваться, словно понимая, чего больше всего хотят эти женщины: избавиться от своей истории, начать заново.
        Но они не могут избежать своих имен, они не могут избежать своих историй.
        Все они получили копии одного и того же электронного письма.
        «ЛИЧНАЯ ТРАВМА, ПУБЛИЧНАЯ ИЗВЕСТНОСТЬ?» - вопрошал заголовок.
        «НЕОБЫЧНАЯ ИСТОРИЯ?» - спрашивало письмо.
        Оно продолжалось новыми вопросами: чувствуют ли они себя одинокими или непонятыми? Могут ли выделить у себя определенные симптомы: повторяющиеся кошмары, навязчивые мысли, оцепенение, аутоагрессия, гнев, скорбь, вина, стыд? Заинтересованы ли в бесплатном курсе экспериментальной групповой терапии? Не хотят ли выделить время на отборочное занятие?
        Они не хотели.
        Бернис прочла письмо, а потом удалила его. Гретель пометила письмо как «спам». Руби прочла половину, затем пометила как «непрочитанное», и оно присоединилось к 5000 «непрочитанных» писем у нее в почте. Эшли даже не видела его, потому что пыталась избегать интернета. Рэйна прочла сообщение и оставила его во входящих, где оно опускалось в списке все ниже и ниже, пока вообще не исчезло с первой страницы.
        К тому времени пришло еще одно письмо, а затем еще одно, и еще одно.
        Эшли, в момент слабости открывшая свою учетку, сразу же записалась на отборочное занятие. Руби ответила на третье письмо, сидя в одиночку в баре - она решила, что если даже это какой-то обман, оно, по крайней мере, сможет ее развлечь. Бернис и Рэйна ответили на четвертое письмо, подумав, что от отборочного занятия вреда не будет.
        Гретель держалась до последнего. Посреди бессонной ночи, чувствуя почти все симптомы, перечисленные в письме, она проверила свою папку со спамом. Удалила четыре из пяти одинаковых писем. Курсор мыши завис над пятым. Что ей теперь уже оставалось терять, в самом деле?
        Должно быть, были и другие, получившие письмо - но они не отозвались на него или отозвались, но не прошли отборочное занятие, или же прошли отборочное занятие, но решили не приходить на все последующие.
        Быть может, те люди поступили правильно, думают сейчас женщины, ерзая на стульях, вертя в пальцах мобильные телефоны, роясь в своих сумочках, посматривая друг на друга и притворяясь, будто не смотрят на своих соседок, пытаясь соединить лица с именами, а имена - с историями.
        История Бернис недавно появилась в новостях. До этого момента остальные женщины знали ее лишь по прозвищу, которое дали ей СМИ: Женщина Синей Бороды. Темные и странные секреты эксцентричного миллиардера с бирюзово-синей бородой, ставшей его фирменной маркой, в начале этого лета занимали первые полосы газет - в течение двух или трех недель. Даже если ты не обращал на прессу внимания, то все равно подробности сыпались на тебя со всех сторон.
        Бернис еще не давала интервью. На снимке, показанном Си-эн-эн, были видны двойной подбородок и легкая усмешка, а карий глаз с подозрением выглядывал из-под яркого зонтика. Комментаторы отмечали: «Почему она прячется?», «Радужный зонтик - на похоронах?», «Почему она оделась именно в синее платье?» Но здесь, в реальной жизни, а не под прицелом камер Си-эн-эн, тихо поедая печенье, она выглядит менее подозрительной, менее скрытной, менее полной. Ее безыскусный офисный костюм, усталые глаза, наполовину обкусанные ногти - все это кажется таким нормальным, таким обычным, что все сенсационные статьи словно не имеют к ней никакого отношения.
        Что касается Гретель, все они слышали ее имя, и раз уж она здесь, то это почти наверняка та самая Гретель. Героиня странной истории о похищении, которая два с лишним десятилетия назад приковала к себе внимание всей страны: брат и сестра пропали, а потом, три месяца спустя, нашлись во многих милях от дома. Снимок заново обретенных детей в объятиях счастливого отца стал одной из фотографий года в рейтинге «Таймс». Дети делали странные и поразительные заявления, хотя сами не могли прийти к единому мнению о том, что произошло. Заявления остались бездоказательными, но даже спустя кучу лет упрямые сыщики-любители продолжали искать доказательства и обсуждали теории на форумах, посвященных нераскрытым преступлениям.
        На том знаменитом фото Гретель - сплошные локти, колени и спиральные кудряшки, миленькое клетчатое платьице и яркие блестящие глаза. Печально видеть ее сейчас, на четвертом десятке лет, зрелой женщиной со складками на лбу. Она по-прежнему худая, как тростинка, с коротко стриженной шапкой кудряшек. У ребенка эти кудри смотрелись мило, у взрослой женщины - странно. Ее волосы слишком контрастируют с ее серьезным лицом - как будто облако приплыло и угнездилось у нее на голове. Вместо клетчатого платьица она теперь носит джинсы и серую рубашку свободного покроя, на ногах у нее туфли из лакированной кожи от «Конверс»[2 - «Конверс» - американская компания, производящая обувь с начала XX века и наиболее известная своими кедами.]. Гретель сидит на стуле, сгорбившись и держа в ладонях нетронутый стаканчик кофе, с наушниками в ушах, избегая смотреть на кого-либо. Если по ней и можно считать ее настроение, то оно таково: она предпочла бы сейчас оказаться где-нибудь не здесь.
        Рэйне почти сорок, она самая старшая из группы. Хотя догадаться об этом трудно. Она наделена привлекательной элегантностью. Макияж ее выглядит естественным, костюм классический, но практичный: хорошо скроенные черные брюки капри, стильные черные туфли на низком каблуке, воздушно-белая блузка с короткими рукавами, большая сумка-портфель из бежевой кожи, в ушах - серьги из натурального жемчуга. У нее длинная шея и гладкая прическа каре. Одна прядь постоянно выбивается из-за уха, и Рэйна заправляет ее обратно изящным движением пальцев с коротким французским маникюром. Она читает электронную книгу - якобы читает - и пьет кофе из гладкого белого стаканчика с теплоизоляционным покрытием. На левой руке у нее блестит помолвочное кольцо с бриллиантом рядом с пав?[3 - Паве - стиль закрепления камней, скрывающий металл и создающий видимость сверкающей дорожки.] обручального кольца.
        Никто из остальных женщин не знает ее, ни в лицо, ни по имени, - хотя время от времени люди узна?т ее, в основном тогда, когда она стоит рядом с мужем. Много лет назад ее история подняла целый шторм, хотя подробности всегда были расплывчаты, а теперь в основном забыты. Осталось только некое теплое чувство, которое люди испытывают, когда смотрят на ее супруга - ощущение, что стоящий перед ними человек отважен и добр.
        Эшли - недавняя и сомнительная победительница «Избранницы» - самого популярного в стране реалити-шоу о знакомстве женщин с определенным мужчиной. Остальные женщины удивлены тому, что она оказалась среди них. Бейджик с ее именем гласит: «ЭШЛИ Е, 21, ТОРГОВЫЙ КОНСУЛЬТАНТ, ПАРК-ПОНД, ПА». Когда она вошла в комнату, на ней была летняя шляпа с мягкими широкими полями и большие солнечные очки. Она бродила по помещению, с подозрением заглядывая в каждый угол, даже заглянула за кофеварку и свой стул. Ее тронутые розовым блеском губы скептически кривились. Сейчас она сидит на раскладном стуле, обмахиваясь шляпой, закинув одну ногу, покрытую глянцевым загаром, на другую; солнечные очки убраны в сумочку, такую крошечную, что трудно представить, как в ней вообще что-то может уместиться.
        В реальной жизни, как и на телевидении, Эшли выглядит трехмерной моделью себя самой. Черты ее лица выразительны, макияж нанесен весьма умело. Она довела до совершенства образ «секси-детки» - очаровательный и опасный одновременно: оленьи глаза, длинные ресницы, пухлые щеки, полные губы. Кожа у нее невероятно гладкая, как будто размытая фильтром. Ресницы густые, ногти острые, клиновидные каблуки высотой в три дюйма. Треугольный вырез на нежно-розовом комбинезоне настолько глубок, что заканчивается ниже ее грудей, которые… осыпаны блестками? Помолвочное кольцо на ее левой руке настолько массивно, что сама рука кажется чем-то второстепенным. Но даже среди всего этого великолепия ее рот - рот, о котором так много было сказано - выделяется ярче всего. Широкий, выразительный, он кривится и изгибается, отражая каждую ее мысль. В нейтральном положении краешки губ чуть приподняты, словно в легкой усмешке.
        Уилл - лидер группы, единственный мужчина среди них. Он наделен ненавязчивой красотой: густые каштановые волосы, мягкие, добрые глаза с зелеными крапинками; голубая рубашка подчеркивает спортивную фигуру, рукава закатаны до середины предплечий. Он держится с благожелательной властностью, как молодой учитель старшей школы, которого все любят. Уилл отбирал каждую участницу группы на предварительном собеседовании, после которого в телефонном звонке заверил: хотя он не предполагал, что группа будет полностью женской, он по-прежнему в ответе за них и готов отвечать на индивидуальные запросы.
        «Он действительно кажется внимательным», - думают женщины, пока Уилл обводит взглядом их круг, задерживаясь на каждой, чтобы поприветствовать ее - крошечный знак внимания, отмеченный подбадривающей улыбкой. Его зубы - чистая белизна. Глядя на них, каждая из женщин видит что-то свое. Бернис вспоминает белую, как кость, инкрустацию лазорево-голубого туалетного столика. Эшли видит блеск собственного помолвочного кольца. Гретель видит твердый леденец, блестящий на солнце. Рэйна видит улыбку мужа - сплошные виниры.
        Должны ли эти зубы на что-то намекать? В конце концов, они уже вложили свои судьбы в руки самых отъявленных психопатов - миллиардеров и продюсеров реалити-шоу, метафорических ведьм и отнюдь не метафорических волков. Быть может, им следует гадать - вероятно, чего-то не хватает? Особенно потому, что одна из них, еще не появившаяся здесь, уже совершила весьма значительную ошибку в отношении зубов.
        Эшли громко вздыхает и окидывает взглядом комнату, ища часы, которых здесь нет. Как раз в тот момент, когда она намеревается спросить, который час, в коридоре раздается перестук высоких каблуков. Он становится громче и громче, пока дверь не распахивается и в комнату не врывается Руби, последняя участница группы. Она останавливается на полпути между дверью и кругом сидящих людей, чтобы перевести дыхание.
        - Извините, извините, - произносит Руби. Ее раскрасневшееся лицо покрыто каплями пота. Губы обкусаны. Волосы в полном беспорядке: б?льшая их часть прилипла к потным щекам, остальные спутанными прядями свисают на плечи. Когда-то они были покрашены в розовый цвет, но теперь краска осталась только на нижних трех дюймах. Очки в прозрачной оправе сползли к кончику носа, их линзы смешно запотели. Как раз в тот момент, когда очки, кажется, готовы совсем упасть, Руби поправляет их.
        Неудивительно, что она вспотела. На ней толстая шуба, серая от грязи и нелепая на летней жаре. Полы шубы распахнуты, обрамляя красную блузку и черную складчатую юбку; видна даже истертая подкладка шубы, сшитая из бежевого шелка. Широкий отворот, переходящий в капюшон, откинут на спину. Рукава такие длинные, что наружу выглядывают только кончики пальцев - в заусенцах, с обкусанными ногтями.
        Руби вытирает со лба пот меховым рукавом, оставляя на коже жирный сероватый мазок, потом, прищурившись, обводит взглядом круг.
        - Бейджики! - восклицает она и, цокая каблуками, направляется к столику с закусками, чтобы заполнить собственную карточку с именем.
        Когда Руби снова поворачивается к группе, во рту у нее наполовину съеденное печенье с шоколадной крошкой. Бейджик виднеется среди меха шубы. «КРАСНАЯ КУРТОЧКА», - написано на нем размашистыми заглавными буквами. А ниже, буквами поменьше, выведено: «РУБИ». Она обхватывает одной рукой стул и втискивает его между Эшли и Рэйной. Эшли морщит нос.
        - Добро пожаловать, - говорит Уилл, хлопая ладонями по бедрам. Голос его спокоен и ясен, как у телеведущего: успокаивающий, но с нотками серьезности. У него есть впечатляющая способность держать речь и одновременно сканировать круг собравшихся, изучать группу - словно телефон, постоянно проверяющий сигнал.
        Он напоминает о том, почему они здесь, - выдает речь, которую они уже слышали каждая по отдельности: о новаторском предварительном исследовании по нарративной[4 - Нарративный - повествовательный, описательный.] терапии, о том, что каждую неделю одна из них будет брать на себя ведущую роль, рассказывать свою историю, а остальные будут слушать и реагировать.
        Уилл напоминает о том, что все они уникальны. Что каждая из них пережила травму, которая в некотором роде разворачивалась публично.
        - Люди знают о вас, но знают ли они вас? - спрашивает он.
        «Нет, - возражают они, качая головами, - люди нас совсем не знают».
        Уилл напоминает об условиях, на которые они согласились, подписав документы перед тем, как присоединиться к группе. Они должны присутствовать и принимать участие - не пропускать собрания, не опаздывать (он с улыбкой смотрит на Руби), телефоны не разрешены. И прежде всего они должны быть полностью и абсолютно честными. Никакой лжи, даже невинной лжи, даже лжи умолчанием. Ничего не скрывать. Уилл называет это «Абсолютной Честностью». Он объясняет, что естественное побочное следствие Абсолютной Честности - напряжение и конфликт. В некотором роде конфликт словно высокая температура - показатель того, что лечение работает, и этот конфликт следует принять как часть процесса.
        - Это будет нелегко, но если вы будете сохранять открытость и выполнять свою работу… - Уилл простирает руки, словно благословляя, - …вы узн?ете о себе больше, чем можете представить. - Он позволяет женщинам усвоить его слова и только потом опускает руки.
        - Крутая реклама, - произносит Руби со ртом, набитым печеньем. - Давайте уже просто начнем этот спектакль.
        - Мы могли бы начать уже… когда? Двадцать минут назад? - отзывается Эшли. - Если б ты не опоздала. - Ее голос, вибрирующий, звучащий несколько в нос, похож на скрип половиц.
        - Я вижу, в жизни ты так же очаровательна, как в телевизоре, - парирует Руби, смахивая крошки с губ мохнатым рукавом.
        - Хорошо выбираешь слова, - говорит Эшли. Голос ее по-прежнему повышается и понижается.
        Остальные женщины смотрят на свои колени.
        - Эшли, - замечает Уилл, - ты сказала Руби, что расстроена ее опозданием. Это отличный пример Абсолютной Честности.
        Эшли победно усмехается.
        - Абсолютная Честность звучит для меня как Полная Хрень, - фыркает Руби.
        - Идеально, Руби, - хвалит Уилл, хлопая в ладоши. - Это именно та честность, которой я добиваюсь. К тому же испытывать такие чувства естественно. Сопротивление - это часть процесса.
        Эшли выразительно вздыхает.
        - Я имею в виду, если мы должны быть честными, я полагаю, мне следует упомянуть о том, что на самом деле я не знаю, уместно ли здесь мое присутствие? - Она запускает пальцы в свои блестящие волосы; ее острые розовые ногти торчат из прядей словно когти. - То есть я знаменита тем, что влюбилась, а чем знамениты вы? Странными трагедиями? Пребыванием в пасти у волка? Тем, что были заперты в особняке у какого-то придурка? Не хочу никого обидеть, конечно.
        - Верно, а ты никогда не была заперта в особняке у какого-то придурка, - хмыкает Руби.
        - Не заперта, - отвечает Эшли, потом добавляет: - И к тому же не у придурка.
        - Блестящее заявление.
        - К слову, о блеске, - Эшли вытягивает левую руку в середину круга, вяло изогнув запястье, словно ожидая поцелуя от джентльмена. - Огранка «принцесса»[5 - Огранка повторяет форму октаэдра, то есть структуру необработанного алмазного кристалла.]. Четырнадцать карат белого золота. Прозрачный бриллиант в два карата. Похоже, что у большинства из вас нет серьезных отношений, как я могу видеть по вашим рукам. Я имею в виду, это так печально… - Она выпячивает нижнюю губу, придавая лицу выражение чрезвычайной жалости, роняет руку на колено, потом кивает Рэйне. - Я имею в виду, ты, похоже, замужем, но если уж мы должны быть честными, я, честно говоря, понятия не имею, кто ты такая. Мне кажется, я тебя где-то видела, но, может быть, я ошибаюсь? Может быть, я слишком молода?
        - Может быть, - без малейшей обиды отвечает Рэйна. - У меня дочь примерно твоего возраста.
        - Может быть, я знаю ее? - предполагает Эшли.
        - У нас тут что, игра в двадцать вопросов? - вмешивается Руби. Она щурится, глядя на бейджик Рэйны. - Рэйна в конечном итоге сама расскажет свою долбаную историю, мы ведь здесь за этим, так?
        - Я просто подумала, что все мы должны быть чем-то знамениты, ну, понимаете? - говорит Эшли. - Я считала, что в этом весь смысл. Но на самом деле только я и Бернис по-настоящему известны.
        - Посмотрим, вспомнит ли кто-нибудь тебя через несколько месяцев, - отвечает Руби.
        - И возможно, для тебя было бы лучше, чтобы не вспомнили, - добавляет Гретель. Тон у нее нейтральный, ровный; впечатление портят только кудри, которые подрагивают и подпрыгивают.
        - Интересно, - отмечает Руби, словно собирая данные.
        Наступает неловкое молчание, нарушаемое лишь приглушенным шумом улицы в самый час пик. Женщины рассматривают свои стаканчики с кофе, свою обувь, стены. Уилл ждет.
        Бернис запускает обкусанный ноготь под край своего бумажного стаканчика и начинает его разворачивать.
        - Я не столько знаменита, сколько печально известна, - говорит она. Все взгляды устремляются на нее. - Я гадаю, что же на самом деле все вы слышали обо мне.
        Все отводят глаза - кроме Эшли.
        - По-моему, я слышала о том, что ты в этом участвовала. Типа как помогала ему за деньги. Я особо не обращала внимания. Но бывшие партнерши Синей Бороды были все вроде как… - Она сводит ладони почти вплотную и ведет ими вниз. - Ну, ты понимаешь. Скорее моделями. В то время как…
        - Именно так все и говорят? - спрашивает Рэйна.
        - Конечно, именно так и говорят, - подтверждает Бернис.
        - Потому что Бернис, знаете ли, относится скорее к типу «вечной страшной подружки», чем к типу любовницы, - объясняет Эшли.
        - Ты не в курсе, что у полных людей тоже бывают любовные отношения, да? - возражает Руби. Эшли строит гримаску. Бернис теребит край своего стаканчика.
        - Что ты чувствуешь относительно того, что слышишь сейчас? - спрашивает Уилл.
        - Я знаю, что думают люди.
        - Это не то, о чем я спрашиваю.
        - Нормально чувствую. Я все понимаю.
        Уилл вздыхает, откидывается на спинку своего стула, хмурит брови: не так, словно она что-то сделала не так, а так, словно он сделал что-то не так. Словно он не сумел донести до нее правильную информацию.
        - Каковы наши правила?
        - Никаких опозданий, - отвечает Эшли, бросая насмешливый взгляд на Руби. - Никаких телефонов.
        - И?..
        - Абсолютная Честность, - говорит Бернис.
        - Именно, - подтверждает Уилл. - Итак, Бернис: что ты чувствуешь, когда слышишь это?
        - Боль, - отвечает Бернис. - Мне просто очень больно.
        Где-то в городе воет полицейская сирена. Бернис теперь умеет различать сирены на слух. Этот звук отбрасывает ее на несколько месяцев в прошлое, когда она лежала на диване в доме своего детства, а по стенам пробегали резкие отблески маячков. Комната ритмично подсвечивалась синим, синим, синим. Если и были другие цвета, она их не видела. Кончики ее пальцев были синими, синими, синими. Сам ее разум, все вокруг было синим. Ее сестра была синей, когда говорила: «Все в порядке, Берри, все в порядке, у тебя просто шок».
        Бернис пытается вернуться обратно в настоящее. Она чувствует твердый пол под ногами, чувствует прохладную спинку стула. Она не может винить этих женщин за то, что они слышали то, что слышали, или за то, что они думают то, что думают. Она знает, как люди впитывают новости: просматривают заголовки, выхватывают несколько фраз из главных событий часа, ловят слухи в подземке.
        - Я знаю, что люди не любят меня. Но, что бы вы ни слышали, возможно, это не вся история.
        Уилл откидывается назад, забрасывает ногу за ногу и обхватывает колено сплетенными пальцами.
        - И какова же вся история, Бернис?
        - Ты хочешь, чтобы я рассказывала первой? - встревоженно спрашивает она.
        - Я знаю, что ты можешь это сделать.
        Бернис репетировала свой рассказ вот уже несколько недель. Мысленно редактировала отдельные части почти в каждый свободный момент - стоя в очереди на кассу в супермаркете или совершая поездку в подземке. Она видит ее перед внутренним взором, словно отпечатанную страницу. Она хочет изложить свой опыт так близко к истине, как только сможет. До поздней ночи, будучи не в силах уснуть, она лежала, накрывшись с головой одеялом и заткнув уши наушниками, и оттачивала эту историю, ее губы формировали образы слов. Отвечая на электронное письмо, она уже знала, что скажет, - если только страх не помешает ей. Но после всего, через что она прошла, чего ей бояться, в самом деле? Публичного осуждения?
        - Хорошо, - говорит Бернис, кивая. Другие женщины, похоже, испытывают облегчение.
        - Спасибо, Бернис, - благодарит Уилл. - Приступай, когда будешь готова.
        Бернис закрывает глаза, встряхивает руками, делает глубокий вдох, пытаясь избавиться от стресса и тревоги, накопившихся за последние месяцы. Она может использовать усталость себе на пользу. Она может превратить ее в свободное течение слов.
        В своей жизни Бернис мало к чему была готова, но сейчас она чувствует, что готова к этому. И открывает глаза.
        Бернис
        У Синей Бороды, как его называли на сайтах со сплетнями, было два дома: пентхаус на Пятой авеню, выходящий окнами на парк, и синий прибрежный особняк в Ист-Хэмптоне. И под синим я имею в виду «окрашенный в ярко-синий цвет», так, что в определенное время дня при определенной погоде он сливался с небом. Еще у этого человека был синий «Бугатти», девятнадцатифутовый телевизор с системой объемного звука, которым можно было управлять из любой точки мира, и на всех его компьютерах - латунные клавиатуры с круглыми, как у печатной машинки, клавишами; каждая такая клавиатура стоила около двух тысяч долларов. Крашеная борода считалась одним из признаков его эксцентричности.
        Я выросла в Ист-Хэмптоне. Мы жили в скромном двухэтажном домике, обитом кедровым сайдингом, который давно уже стал пятнисто-серым. Летом Ист-Хэмптон был воплощением «американской мечты» - семьи, одетые в рубашки поло, катались на лодках под парусом и ели мороженое в вафельных конусах. Я приятельствовала с детьми, которые в августе исчезали за самшитовыми изгородями и больше не давали о себе знать. Зимой казалось, что мы живем на краю земли.
        До того, как Синяя Борода купил землю на другой стороне улицы, нашими соседями были старики Пирсоны: сначала двое, потом один, потом их взрослые дети приехали, чтобы продать участок. Самым лучшим в их доме было то, что он был маленьким - настолько, что за ним мы могли видеть берег, поросший желто-зеленой травой, и дивный синий простор озера. За обедом - в годы, последовавшие за преждевременной смертью моего отца от легочной эмболии - моя мать смотрела в окно, пока мы ели. «По крайней мере, у нас есть этот вид», - говорила она.
        Моя сестра, Наоми, старше меня на два года, часто рисовала этот вид, сидя в раскладном кресле на заднем дворе Пирсонов. Она рисовала на испорченных холстах, которые мать приносила из магазина художественных товаров, где работала. Поэтому часто небо было расколото трещиной-молнией или испещрено придуманными созвездиями.
        Строительство особняка уже началось, когда Наоми снова приехала в дом, который я не покидала. Она заслужила крупную стипендию и уехала в колледж, а я оставалась дома, экономя деньги и катаясь на работу в Стоуни-Брук и обратно. Начальник Наоми в некоммерческой организации, где она работала, плакал, когда увольнял ее, - плакал! Он был вынужден следовать политике своей организации - последним устроился, первым увольняешься, - но не хотел, чтобы она уходила.
        Особняк с каждым днем становился все выше, шире и син?е. Сначала исчез вид из нашего окна, потом утреннее солнце. «Торчит, как больной палец», - повторяла мать каждое утро, глядя в кухонное окно, пока чистила зубы над раковиной. В нашем доме была только одна ванная.
        Эштон Адамс - таково было настоящее имя Синей Бороды - прислал нам соседский подарок в ярко-синей коробке для торта. На крышке коробки выпуклыми золотыми буквами была вытиснена наша фамилия, сама коробка была перевязана шелковой синей лентой. На удивление вдумчивый, уникальный подарок от двадцативосьмилетнего миллиардера, сколотившего свое состояние на новейших технологиях. Мы все читали статьи о нем.
        Коробка была столь элегантной, что мы не решались даже дотронуться до нее, хотя запах был таким, что перед ним трудно было устоять. Мы все собрались вокруг нее с вилками.
        - Дар от врага, - сказала Наоми.
        - Он довольно знаменит, - произнесла я скорее как факт, чем как оправдание.
        Я взяла на себя честь развязать синюю ленту, позволив ей изящно соскользнуть с коробки - как шелковое белье соскальзывает по гладким ногам. Обвела золотые буквы нашей фамилии кончиком пальца. Я редко видела свою фамилию напечатанной - да и во всех прочих случаях обычно набирала ее сама шрифтом «Таймс Нью Роман» на компьютере.
        - Давайте будем помнить, что он - всего лишь орудие, - сказала Наоми.
        - Что за жуткая синяя штука у него на лице? - спросила мать. - Она нужна для того, чтобы отвлекать внимание… от остального его лица?
        - Это хипстерская заморочка, - объяснила я.
        - Это маркетинговый ход, - сказала Наоми.
        - Люди одеваются по-разному, - добавила я.
        - Но ты не одеваешься по-разному, - возразила мама.
        Это была правда. Это был мой недостаток. На работу я носила черные брюки и блузки с абстрактным рисунком, напоминающим картины, висевшие в офисе корпорации. Нет, правда, рубашки, висевшие в моем гардеробе, вполне подходили к бежево-коричневым пятнистым «произведениям искусства», украшавшим лифтовый холл в скучном управлении компании по производству бюджетной одежды, где я занималась черновой работой для отдела маркетинга. Эта работа не имела никакого отношения к моему диплому по английскому языку и литературе.
        - Я слышала, что он прожевывает женщин, как жевательную резинку, - сказала моя сестра. Она каким-то образом ухитрялась выглядеть изысканно в примитивно-туземном стиле, хотя и покупала одежду только в магазинах экономкласса. - Жует, жует, а потом выплевывает. Платит миллионы, чтобы они не жаловались после того, как он их прожует. - Она отложила свою вилку. - Мне он платить не стал бы.
        Я открыла коробку с тортом; массивные боковые ограничители уставились в потолок. Торт был ослепительно-голубого цвета, словно яйцо малиновки, однако цвет его был едва заметен по сравнению с запахом: сахар и масло, кокос и миндаль, нотка ванили, густой и теплый аромат. Я представила, как частицы этого запаха поднимаются из коробки, щекоча мне нос.
        Я не стала утруждать себя перекладыванием куска торта на тарелку. Просто сунула вилку в торт и подцепила на нее порцию, которую отправила прямо в рот.
        - Я… - начала я, но вместо этого подняла палец. Я не могла говорить. Запах был ничто в сравнении со вкусом. Этот вкус буквально расцветал во рту. Текстура была идеальной - мягкой и легкой, глазурь оказалась насыщенной и мягкой. Мать и сестра смотрели на меня.
        - Ты что, впала в религиозный экстаз? - спросила Наоми.
        - Что ты собиралась сказать? - спросила мать. Но я не могла бы вспомнить это даже ради спасения собственной жизни.

* * *
        Едва начав рассказ, Бернис останавливается. Она читала монолог, словно актриса на съемочной площадке в свете прожекторов, но никаких прожекторов здесь нет. Перед ней настоящие лица, не размытые ярким светом.
        Уилл опирается подбородком на сплетенные пальцы, слегка кивая. Рэйна разминает свою длинную шею, поворачивая голову из стороны в сторону; жемчужные серьги у нее в ушах мягко поблескивают. Эшли наматывает на палец локон, пожирая Бернис широко распахнутыми глазами - кажется, каждый взмах ее длинных ресниц подобен важному событию. Гретель, ссутулив плечи, смотрит в выложенный квадратным узором пол. Руби, чье лицо блестит от пота, деловито разрывает свой бейджик на крошечные кусочки. Затем поднимает взгляд от своего занятия и спрашивает:
        - Почему мы остановились? Еще ничего не случилось.
        - Я все правильно делаю? - спрашивает Бернис.
        - Здесь нет никакого правильного или неправильного способа, - отвечает Уилл. - Просто продолжай.
        Эшли отпускает свой локон, и тот, подрагивая, ложится ей на плечо. Руби разрывает букву «Р» своего имени пополам.
        - Бернис, - произносит Уилл, - послушай меня. У тебя все отлично получается, понимаешь?

* * *
        На вечеринку пригласили мою сестру.
        Мы наблюдали через улицу несколько вечеринок у Эштона: специальные парковщики принимали автомобили-кабриолеты на подъездной дорожке и отгоняли их на стоянку, с участка доносились энергичные раскаты «живой» музыки, в бассейне и на пляже до поздней ночи плескались и перекликались купальщики, над водой вспыхивали фейерверки. Никто, похоже, не спал в это время, даже я, - наблюдая из окна своей спальни, как небо истекает синими отблесками фейерверков, которые не были мне видны.
        Наоми столкнулась с Эштоном у почтового ящика, когда он выгуливал своих четырех тибетских мастифов, чья голубовато-серая шерсть была пострижена «под львов». Я никогда не видела, чтобы он выгуливал их сам. Один из псов сунулся в сторону Наоми, нюхая воздух, и Эштон крепче сжал поводок, а потом рявкнул «Стоять!» таким повелительным тоном, что все четыре пса застыли точно статуи.
        Я смотрела из окна через тюлевую занавеску, опираясь ладонями на спинку выцветшего диванчика с цветочным рисунком.
        Когда сестра вернулась, я встретила ее в дверях.
        - Что случилось? Что он сказал?
        - Если ты хочешь что-нибудь узнать о тибетских мастифах, то я совершенно уверена: я только что прослушала содержание целой страницы из «Википедии». Сомневаюсь, что я могу отдать должное такому претенциозному тону. - Она сбросила свои серебристые босоножки, оставив их стоять рядом с моими серыми кроссовками, и прошла в кухню, чтобы начать готовить ужин.
        - Он просто умный, - сказала я, идя вслед за ней. Я однажды слышала, как он разговаривал в подкасте. - Он очень членораздельно говорит.
        - Ты имеешь в виду, что он Выделяет. Каждое. Слово?
        - Не все такие умные и социально адаптированные, как ты.
        - Ты знаешь, почему он богат? Он крадет данные у масс. Это его работа. - Наоми достала молотый карри, тмин и горчичное семя. Это было заметное улучшение по сравнению с тем, как готовила я: обычно просто вываливала на сковородку замороженные смеси из пакетов. - Он продвигает свой персональный бренд: «Высокомерие в синей обертке». Полагаю, можно продать что угодно, если знаешь, как это упаковать. - Она бросила мне пакет с мелкой черной чечевицей - промыть водой. - Нам нужна чашка этой чечевицы. И ни на какую вечеринку я не пойду.
        - Погоди, что? - пискнула я. - Он пригласил тебя на вечеринку?
        - Да ладно тебе, Берри, - ответила сестра, с невероятной быстротой шинкуя луковицу. - Для него это просто свидание на скорую руку на глазах у всех. Он называет это «увеселение».
        - Какая разница, как он это называет?!
        - Нет, спасибо, - отрезала Наоми. Ну конечно. Так кто-то красивый объясняет, что красота не имеет значения, или кто-то богатый говорит, что деньгами счастье не купишь.
        - Я хочу пойти, - заявила я. - Пойдем! Сделай это. Ради меня.
        Она подняла взгляд от разделочной доски - глаза у нее слезились от лука, хотя я вообразила, что от жалости ко мне.
        - Пожалуйста.
        - Хорошо, - сказала сестра. - Ради тебя.
        Привратник в синем фраке забрал в дверях наши телефоны, назвав каждой из нас четырехзначное число, чтобы после вечеринки мы могли получить их обратно. Потом, с поклоном сделав жест рукой, он пригласил нас пройти в Большую Комнату.
        Задняя стена состояла из окон, выходящих на пляж, - вид, который когда-то был нашим. Участники вечеринки перемещались по комнате: женщины в коктейльных платьях, в бикини, в комбинезонах с короткими широкими штанинами, мужчины в костюмах с галстуками-селедками, несколько типов в галстуках-бабочках и в очках и целая толпа тощих небритых мужчин в блейзерах и футболках с вышитой эмблемой компании Эштона. У каждого из присутствующих в руках был бокал уникальной формы, созданный под пару к тому или иному напитку. Напитки раздавали снаружи, у стойки под черепичной крышей - между бассейном и огромной шахматной доской, на которой двое мужчин сражались ярко-синими пешками.
        На мне было коктейльное платье баклажанового цвета и украшения, когда-то служившие ансамблем для подружки невесты, а ныне сведенные до бижутерии. Это было лучшее мое платье: оно прятало живот и позволяло показать зад - самую привлекательную черту моего тела. Наоми надела сарафан кремового цвета, расшитый цветами, ее голову окружал нимб из множества косичек.
        Я повидала некоторое количество фуршетов с морепродуктами на свадьбах и других празднествах состоятельных друзей, но никогда не сталкивалась с таким огромным разнообразием. Как будто цунами выплеснуло всех морских обитателей прямо в Большую Комнату.
        Кроваво-красные клешни омара покачивались над синими крабами с красными кончиками клешней - словно наманикюренными ногтями. Отделенные от тела крабовые лапы торчали из ведерок со льдом рядом с подносами бледных устриц. Ярко-розовые креветки всех размеров пучили влажные черные глаза; их тела от кипятка свернулись в аккуратные полукружья, тонкие усы и лапки были направлены в одну и ту же сторону. На белой скатерти рядом со всем этим великолепием были разложены приборы для перенесения еды на тарелку, напоминающие старинные хирургические инструменты: длинные, тонкие вилки для морепродуктов, с изогнутыми вверх изящными зубцами; угрожающие кривые ножницы; щипцы с крепкими полупрозрачными рукоятями.
        Когда моя сестра направилась в туалет, я не знала, как себя вести. Я еще не видела Эштона. Отошла прочь от стола с морепродуктами к большому, украшенному бусинами дивану в углу у окна. Крошечные бусинки были всех оттенков синего - ультрамаринового, «королевского синего», аквамаринового, - но больше всего меня поразила изогнутая линия полуночно-синих бусин, настолько темных, что они напоминали океанские волны, мерцающие под растущей луной.
        Женщина, стоящая снаружи, бесстрастно сняла с себя всю одежду, словно раздеваясь в собственной спальне. Ее силуэт показался мне знакомым. У нее был длинный изящный нос, слегка вздернутый на кончике, а плечи были чуть согнуты вперед, как будто она прятала или защищала что-то, таящееся у нее внутри. Может быть, я видела ее однажды на участке соседа, когда она выгуливала его псов? На секунду женщина показалась мне бесплотной в лунном свете. А потом она безупречно ловко нырнула в огромный бассейн, который словно впадал прямо в море.
        На поясницу мне легла чья-то рука, и я подскочила. Это оказался Эштон. Его аккуратно подстриженная ярко-лазоревая борода настолько бросалась в глаза, что затмевала все остальные его черты.
        - Я вас напугал? - спросил он.
        - Нет, - ответила я, хотя мое сердце все еще неистово колотилось. Было что-то нереальное в том, чтобы лично увидеть того, кого я столько раз видела в интернете. Фотографии не передавали все впечатление, которое он производил. Они не отражали ни его властную манеру держаться, ни чистую синеву его бороды.
        - Вы здесь со своей сестрой? - спросил Эштон.
        Я была удивлена тем, что он знал, кто я такая.
        - Угу, - промямлила я.
        Моя неспособность говорить внятно, похоже, ничуть не поколебала Эштона, а может быть, даже поощрила. Он протянул руку в сторону расшитого дивана, предлагая сесть. Я колебалась, думая, что, может быть, неправильно его поняла.
        Эштон сел первым и похлопал ладонью по дивану рядом с собой.
        - Вам нравится здесь, на вечеринке? - спросил он.
        - Очень, - отозвалась я, усаживаясь рядом с ним и стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и уверенно. - У вас крутой фуршет из морепродуктов.
        Сидеть на диване, расшитом бусинами, было неудобно, но я находила успокоение в том, чтобы во время разговора водить пальцем по узорам.
        - В каком смысле - крутой? «Крутой» в смысле «превосходный» или «крутой» в смысле «омаров варят живьем в крутом кипятке»?
        (Позже я увидела, как он одним резким движением вскрывает ножом хвост омара и забрасывает себе в рот розовое мясо.)
        - Как «превосходный».
        Эштон, хмурясь, обвел взглядом комнату.
        - Быть может, я оказываю плохую услугу… Подобные вечеринки, по сути, - мероприятия для установления связей.
        - Лучше здесь, чем в конференц-зале какого-нибудь отеля, где холодно от кондиционеров.
        Он засмеялся. Я почувствовала себя необычайно польщенной, хотя изо всех сил старалась не показать этого.
        - Дело в том, что такие вечеринки подталкивают к кумовству, в то время как я верю в меритократию[6 - Меритократия - власть достойных.].
        - Разве от вас зависит, чем занимаются люди на ваших вечеринках?
        Эштон посмотрел на кучку людей в блейзерах, которые, стоя полукругом, о чем-то серьезно разговаривали.
        - Для них средство выбраться наверх - это не генерировать новые идеи или упорно работать, а обзавестись нужными связями, подольститься к нужным людям. Поэтому они льстят мне. Но они не уважают меня. - Он помолчал и сделал глоток из своего бокала. - Вы знаете, я рано осиротел. Все, что у меня есть, я заработал сам.
        - Мне очень жаль. - Я уже знала о его сиротстве: это был единственный факт в разделе «Ранние годы» на посвященной ему странице «Википедии».
        - Не нужно. Я усвоил уроки, которые никогда не выучат эти люди. Не важно. - Эштон улыбнулся, плотно сжав губы и явно собираясь уйти. Но мне отчаянно хотелось продолжить разговор.
        - Значит, поэтому нам не разрешено проносить сюда телефоны? - поинтересовалась я. - Чтобы не заводить связи?
        Он откинулся на спинку дивана и кивнул.
        - Да, Бернис. - Я была потрясена тем, что он знает мое имя. - Но не только это. Не следует проводить всю жизнь за экраном.
        - Но вы правите целой технологической империей.
        - Я считаю, что технология должна улучшать реальность, а не заменять ее, - объяснил Эштон. - Если у вас есть достаточно умных вещей - если ваши вещи достаточно умны, - они будут знать каждое ваше желание и вам никогда больше не придется смотреть в экран.
        Он провел ладонью по дивану.
        - Эта обивка расшита вручную. Я купил ее, когда изучал приемы резьбы по кости в Нигерии. Потрогайте.
        Я и без того постоянно водила пальцами по дивану, но после его слова выразительно взмахнула ладонью, жалея, что не отполировала свои обгрызенные ногти.
        - На экране так не получится, - продолжил Эштон. - В цифровом мире отсутствует текстура. Он бесконечно воспроизводится, создает копии себя самого. Быть может, именно поэтому меня тянет к древностям, созданным вручную предметам, уникальным вещам. Коллекционирование таких вещей - в некотором роде мое хобби. Может быть, даже фетиш. Доставщик из UPS приходит так часто, что у него даже есть доступ на территорию по отпечатку пальца. Но некоторые предметы я создал сам.
        Наоми - которая сейчас стояла в углу под картиной Джексона Поллока и ела креветок из специального бокала для креветочных коктейлей, стоящего в отдельной чаше со льдом - посмотрела на меня, слегка расширив глаза. «Видишь, что я имею в виду?» - читалось в этих глазах. Я отвела взгляд.
        - Я думала, ваш фетиш… - Обвела жестом синюю комнату. - Ну, вы понимаете.
        - О, вы заметили цветовую схему? - со смехом сказал Эштон. - Это началось почти как шутка, небольшая игра на мысли о «голубой крови» - благородной крови. Предприниматели - благородное сословие Америки, но мы так же ущербны, как монархия Старого Света, если просто оказываем протекцию своим друзьям, не говоря уже о наследниках. Если у меня будут дети, я не оставлю им ничего, кроме интеллектуальных орудий и трудолюбия. Может быть, сборник хайку или загадок с подсказками относительно того, где искать всякие забавные мелочи.
        Я засмеялась.
        - Это забавно, - продолжил Эштон с напряженной улыбкой, - но я не шучу. Синий цвет - это символ. По сути, я говорю, что каждый должен сам сделать себя представителем «голубой крови». Я короновал себя сам.
        Он изобразил, как надевает корону себе на голову, и несколько человек, стоявших поблизости, улыбнулись, глядя в нашу сторону.
        - Не важно, - заключил Эштон, окинул взглядом вечеринку, потом сжал губы и неопределенно хмыкнул. Я проследила за его взглядом и увидела Наоми, на которую этот взгляд и был устремлен. Она хихикала вместе с одним из парней в футболке и блейзере; в руке у нее была зажата целая нога королевского краба. Темные волосы, выбившиеся из косичек, блестели на свету, придавая ей озорной, юный вид.
        Мне было знакомо выражение зачарованного интереса, отразившееся на лице Эштона. Я сотни раз видела это выражение на лицах друзей, родственников, предающихся воспоминаниям учителей (которые вскоре после этого разочаровывались во мне), и даже - память об этом все еще жгла меня - на лице парня, в которого я была влюблена в старшей школе, а он сел рядом со мной в автобусе только ради того, чтобы спросить меня о моей сестре.
        - Она весьма привлекательна, - произнес Эштон. - Уверена в себе.
        Мы смотрели, как с губ Наоми слетел смешок, превратившийся в полномасштабный смех. Вскоре она смеялась так сильно, что была вынуждена опереться рукой о стойку, чтобы не потерять равновесие.
        - Вы с ней хорошо ладите?
        - Конечно, - ответила я, а потом добавила с легкой хрипотцой в голосе, выдававшей ложь: - Мне кажется, она с кем-то встречается.
        Эштон склонил голову набок, потом медленно повернулся ко мне, словно сова, которая заслышала мышь, шуршащую в траве.
        - Вы так считаете? - уточнил он.
        Я провела обоими указательными пальцами по расшитой бусинами поверхности дивана.
        - Да, я так считаю.
        Эштон погладил свою бороду и осведомился:
        - Сколько вам лет?
        - Двадцать три, - сказала я.
        - Идемте, - велел он.
        Участники вечеринки с любопытством смотрели, как мы идем к лестнице, и расступались, чтобы пропустить нас.
        В двухэтажном кабинете, где вдоль стен тянулись книжные полки, а на полу лежала тигровая шкура, Эштон подвел меня к простой лампе с асимметричным кожаным абажуром и латунной фурнитурой. Я не могла понять, почему из всех предметов в кабинете именно эта лампа была чем-то особенным.
        - Очень шикарно, - сказала я, не придумав ничего лучше. Эштон просиял. Пол у нас под ногами пульсировал от звуков музыки в стиле техно, звучащей на первом этаже.
        - Не так шикарно, как выглядит, - сказал он. Потом сообщил, что это один из немногих светильников в доме, которые все еще включались посредством старомодного выключателя. Щелкнул выключателем несколько раз, а потом, словно по велению мимолетной мысли, снял с ближайшей книжной полки три дневника для записей в сделанных на заказ кожаных переплетах. Глубоко вдохнул запах этих переплетов, словно наслаждаясь ароматом тонкого вина.
        - Редкой выделки кожа, - сказал он, протягивая их мне, чтобы я тоже могла их понюхать.
        В трехуровневой гостиной мы полюбовались четырьмя сосудами из известняка, стоящими по бокам гигантского мраморного камина. Это были элегантные сосуды размером с человеческое бедро, имевшие форму пули, крышка каждого из них была вырезана в форме головы - одна человеческая, три звериных.
        - Мои сосуды Тиффани, - сказал Эштон.
        - Как ювелирный бренд?
        - Нет, - ответил он. - Как некоторые люди называют свои машины. Тиффани - мое первое крупное приобретение. - Он улыбнулся. - Вы знаете, для чего они нужны?
        - Древнеегипетские сосуды, - сообщила я, вспоминая уроки в школе. - Для хранения органов.
        - Отлично, - похвалил он. - Канопы. Восьмисотые годы до нашей эры.
        - Они пустые? - спросила я, морща носик - как я надеялась, мило.
        - Какой в этом был бы интерес? - Эштон указал на каждый сосуд, называя органы, хранящиеся внутри. - Желудок. Кишечник. Легкие. Печень. - Он сделал паузу. - От мозга египтяне избавлялись.
        - Доставали через нос крючком, - подхватила я.
        - Общее заблуждение. - Он резко взмахнул рукой. - Его взбивали, сунув палочку в нос, пока он сам не вытекал из ноздрей.
        Когда Эштон повернулся, чтобы выйти из комнаты, мне показалось, что я слышу слабый писк. Точнее говоря, мне показалось, что я слышу слабый, но членораздельный писк. «Нет!» - гласил этот писк. Я замерла на месте, прижав ногой половицу. Никакого скрипа. Как будто в новеньком особняке Эштона могли быть скрипучие полы!
        В его спальне стояло одно из самых ценных его приобретений - туалетный столик синего цвета с инкрустацией из белой блестящей кости в виде повторяющегося узора флёр-де-лис.
        - Флёр-де-лис, - пояснил мне Эштон, - предположительно должен символизировать лилию - или, может быть, ирис. Он хорошо известен по своему использованию во французской геральдике, но у него есть и более темная история. В некоторых местах - например, в Новом Орлеане - этим символом клеймили рабов за попытку побега. Клеймили, - повторил он, выводя пальцем контуры флёр-де-лис на моем обнаженном плече.
        - Это ужасно, - отозвалась я, поглаживая крышку туалетного столика. Осколок кости порезал мне палец. - Ой! - воскликнула я, прижимая к порезу большой палец, чтобы остановить кровь.
        - Не бывает боли без удовольствия, - ответил Эштон. Лизнув свой указательный палец, он стер с белого костяного узора мою размазанную кровь.
        - Мне казалось, что наоборот, - сказала я.
        Неожиданно Эштон поднял лицо к потолку.
        - Андреа! - позвал он, словно отдавая приказ воздуху.
        - Да, Эштон? - откликнулся сверху женский голос, низкий и обескураживающе спокойный. Я осмотрелась по сторонам. - Я Андреа, цифровой ассистент Эштона, - объяснила невидимая женщина.
        - Пришли дворецкого с лейкопластырем, дорогая.
        - Конечно, Эштон.
        Он убрал прядь моих волос за ухо. Я сразу поняла, что он делает, но поверить не могла, что он делает это.
        Его голова приблизилась к моему лицу - змеиным движением, быстрым, с уже просунутым между губ языком. Должно быть, я слегка шевельнулась - не знаю, в его сторону или прочь, - и наши зубы ударились друг о друга. Я отдернула голову и засмеялась.
        - Давайте попробуем снова, - сказал Эштон.
        Я склонила голову набок, чтобы принять его губы, гладкие и тонкие, скрытые между жесткими волосами его бороды. Язык его был ловким и страстно-дерзким. Он был ведущим, я - ведомой.
        Я уже гадала, что он сделает дальше. Поведет меня к своей кровати? Что скажет Наоми?
        Но когда мы отстранились друг от друга, вид у Эштона был такой суровый, что я начала гадать: быть может, я что-то сделала не так?
        - Я должен уделить внимание гостям. - Игра была окончена.
        Спустившись вниз, я бродила по комнате одна, с синим лейкопластырем на пальце. Пьяные гости устремились к буфету с десертами, где цилиндрические сосуды с «M&M’s» обрамляли многоуровневые витрины с масляным печеньем и сделанными на заказ пирогами. В центре стола красовался такой же ярко-синий кокосовый торт, как тот, который несколько недель назад лишил меня разума.

* * *
        - Судя по этому рассказу, Эштон любит подразнить, - говорит Эшли. Остальные женщины смотрят на нее с недоверием. - Что такое? Я не должна прерывать?
        Руби сидит на стуле, скрестив ноги; ее складчатая юбка едва прикрывает трусы, туфли на высоких каблуках валяются на полу, шуба театрально ниспадает с плеч, капли пота скользят от переносицы к искусанным губам. Разорванный бейджик, склеенный в нечитаемую мозаику, балансирует на кончике указательного пальца, ожидая, пока его прилепят на место.
        - Ты же знаешь, как это работает, верно? - интересуется она.
        - Ты не упустила никакие красные флажки, Бернис? - спрашивает Уилл.
        - Что за красные флажки? - интересуется Эшли.
        - Например, словесный понос этого напыщенного ублюдка, - хмыкает Руби.
        - Ну, когда влюбляешься, то не видишь никаких красных флажков, - замечает Эшли. - Типа как из-за розовых очков.
        - Именно так и было? - уточняет Уилл. - Розовые очки?
        - Да, - говорит Бернис. Потом поправляет себя: - Нет. Я не знаю. - В ее голосе пробивается хрипотца.
        - Он заставил тебя почувствовать, что ты важна, - говорит Рэйна. - Именно этого отчаянно хочется в таком возрасте.
        - Мужчины и нужны для того, чтобы чувствовать себя важной, - хмыкает Эшли.
        - Но это не должно быть использовано против тебя, - возражает Рэйна. - Деньги Эштона, его борода, его внимание - это все не предназначалось ей. Это все было лишь отвлекающим маневром.
        - Отвлекающим маневром? - переспрашивает Руби и пришлепывает порванный бейджик к своему обнаженному бедру. - Мне кажется, правильнее будет сказать - «игрой».

* * *
        Эштон не любил переписку в мессенджерах. Он предпочитал присылать письма, составленные от руки, и экстравагантные подарки: коробки, наполненные круассанами с голубикой или кексами «синий бархат», синие цветы - незабудки, синие ирисы, букеты потрясающих синих роз, - синюю бархатную коробочку с сапфировыми серьгами и открыткой, адресованной «Дорогой ГолуБерри» и подписанной «Твой СинеЦветик».
        Эштон отсутствовал по нескольку дней подряд. Как раз в тот момент, когда я уже уверялась в том, что он бросил меня, он появлялся с каким-нибудь сюрпризом: дорогим ужином в городе, обедом на его яхте. А один раз заехал за мной на работу на синем лимузине - к изумлению всех моих коллег - и увез меня смотреть бродвейское шоу в первом ряду партера. В интернете я обнаружила фотографию, на которой мы выходим из этого лимузина. Синяя борода Эштона сверкает при свете камеры. Где бы мы ни появлялись на публике вместе, его борода притягивала внимание, и за нашими спинами слышались перешептывания.
        В момент физической реализации наших отношений я лежала головой в изножье его кровати, а он нависал надо мной, глядя в овальное зеркало над лазурно-синим туалетным столиком с костяной инкрустацией - его любимым предметом обстановки.
        После этого Эштон призвал Андреа доставить нам позднюю закуску.
        - Как пожелаешь, дорогой.
        Мне Андреа представлялась красивой женщиной, похожей на кого-нибудь из его бывших. Я «гуглила» их - они были разные, но тонкие как тростинка, с длинными ногтями и большой грудью.
        - Эштон?
        - Да?
        - Ты заинтересовался моей сестрой.
        - Твоя сестра красива. Но у тебя есть кое-что более важное.
        Я хотела, чтобы он сказал мне, что именно, но Эштон уже вылез из постели и направился в ванную в синем шелковом халате.
        На следующее утро, слишком рано, мой телефон подал признаки жизни. Я свернулась рядом с Эштоном и прошептала:
        - Не хочу идти на эту дурацкую работу. Хочу остаться здесь, с тобой.
        Его пальцы прошлись по моей спине, вызывая дрожь.
        - Я мог бы оставить тебя здесь, - голос его был странным - совсем не игривым, а холодным и логичным, как будто он просто констатировал факт.
        Я засмеялась, словно он пошутил.
        Его пальцы остановились на моем позвоночнике, словно зубцы штепселя.
        - У тебя нет выбора, - сказал он. - Тебе придется остаться здесь навсегда.
        Когда через пятнадцать минут я вышла из особняка, здание нависало надо мной, серо-синее в темноте. Я отвернулась от него, переходя улицу и наполовину ожидая увидеть, что мой дом куда-то исчез. Но он стоял на своем месте, маленький, точно кукольный. Казалось невозможным, что два этих дома располагались на одной и той же улице. Это было похоже на одну из этих хитрых картинок, где ты видишь либо красивую девушку, либо старую каргу, но никогда обеих сразу.

* * *
        Бернис репетировала свой рассказ совсем не так. До этого момента она даже не помнила об этом утреннем разговоре. Но воспоминание никуда не исчезло. Оно скорее напоминало мебель, спрятанную под чехлом. И теперь, сдернув чехол, она почувствовала в животе холодный узел.
        - Что не так? - спрашивает Уилл.
        - Ничего, - отвечает Бернис.
        - Остановись на этом ощущении, - Уилл подается вперед, удерживая ее взгляд, и когда она не говорит ничего, он разрывает этот контакт, откидываясь на спинку своего стула.
        Бернис прилепляет свой палец к уголку бейджика, который наполовину отклеился от ее блузки, и отлепляет обратно.
        - В то утро мне стало жутко. Мне следовало понять: что-то тут не так. - Голос ее срывается. - Может быть, отчасти я это действительно понимала.
        - Послушай меня, Бернис, - говорит Уилл. Он смотрит на нее с такой сосредоточенностью и сочувствием, что остальным кажется, будто они наблюдают некий очень личный момент, и их присутствие в комнате совершенно не к месту. - Быть может, ты стыдишься того, что случилось с тобой, стыдишься того выбора, который сделала, но ты должна также гордиться своей способностью поделиться этим с нами.
        Бернис горько улыбается и кивает.
        Руби разминает костяшки кулака о ладонь другой руки.
        - Да, Руби? - обращается к ней Уилл.
        - Ничего, - отзывается она, пожимая плечами. - Но на самом деле это не такое уж большое откровение. Любая девушка двадцати с небольшим лет может влюбиться в какого-нибудь жутенького ублюдка.
        - Это не просто какой-то жутенький ублюдок, - поправляет ее Эшли. - Это Эштон Адамс.
        - Ну, значит, богатый жутенький ублюдок, - фыркает Руби. - Еще менее оригинально.
        Гретель слегка ерзает на своем стуле, и Уилл замечает это - словно ястреб, замечающий любое шевеление в траве.
        - Гретель?
        - Оригинальность - это цель рассказов?
        Тон ее столь невыразителен, что фраза непохожа даже на вопрос, не то что на вызов, но Руби поднимает брови и спрашивает:
        - А ты хотела бы выиграть в этом?
        - Это не состязание, - говорит Рэйна.
        - Я просто сказала, что это не особо необычная история, - поясняет Руби.
        - Я поняла, Руби, - говорит Бернис еще до того, как Уилл успевает предложить ей ответить. - Я всегда это понимала, так что не нужно лишний раз на это указывать. Я не была особенной до того, как это случилось, и сейчас я тоже не особенная. Я просто еще одна женщина, которой хватило отчаяния и глупости сунуться прямиком в ловушку.

* * *
        Мой любимый подарок - настоящее яйцо Фаберже, созданное для русской императрицы: сделанное из ляпис-лазури и отделанное изящной золотой филигранью. Внутри лежала цепочка с подвеской из редкого доминиканского синего янтаря с мухой, заключенной внутри.
        Перед завтраком Наоми посмотрела кулон на просвет, поднеся его к нашему кухонному окну. На свету янтарь был глубокого, искрящегося синего цвета.
        - Круто, - сказала она и уронила подвеску обратно в яйцо Фаберже. На столешнице, обитой линолеумом, оно казалось фальшивкой - словно безделушка из универмага. - Мои парни заказывали мне только еду навынос, - добавила сестра и снова принялась взбивать вилкой омлет.
        С того места, где я сидела, синий особняк занимал все окно.
        - Ты можешь позволить мне просто оставить это?
        - Я и позволяю тебе оставить это.
        - То, что он богатый, не значит, что он сволочь. Он был просто сиротой из Спокана, который…
        - …который бросил учебу в Стэнфорде, - закончила она за меня. - Знаю, знаю, слышала. Он упоминал об этом мне лично и в каждом своем интервью, это есть на его странице в «Википедии» и в его биографии в «Нью-Йорк таймс»…
        - Это нечестно, - сказала я. - Они цитируют это так, как будто Эштон хвастается, хотя на самом деле он просто гордится тем, что сделал свою карьеру сам.
        - Вот так Эштон это видит? - спросила Наоми, глядя на меня. Она вылила омлет на скворчащую сковороду, и я подумала про взбитый палочкой мозг, вытекающий из ноздрей. - Вот что я скажу - потому что я пожалею, если не скажу этого. Меня беспокоит то, какую власть он получает над тобой. Ты бежишь на каждый его зов. Ты бросаешь все, когда ему это нужно. Ты знаешь, что для него купить тебе яйцо Фаберже дешевле, чем тебе - купить ему обед в «Макдоналдсе»? - Сестра вздохнула и помешала омлет на сковороде. - В вашей совместной жизни именно он всегда будет определять все. Ты будешь жить в его истории. Ты всегда будешь спутником вокруг светила.
        Неужели моя сестра не понимала, что я всегда была таким спутником? Что я всю жизнь жила в ее тени? На наших совместных фотографиях я всегда смотрелась проигрышно по сравнению с ней - будто копия, выполненная неумелой рукой.
        Борода Эштона была такой яркой, что все смотрели сначала на него. И все же рядом с ним я не смотрелась кем-то контрастно-ничтожным - скорее, кем-то дополняющим. В женщине, которая находилась рядом с ним, просто должно было быть нечто особенное.
        …Как-то раз в субботу, несколько недель спустя, я сидела одна за одним из множества обеденных столов в особняке, рассматривая на экране своего новенького синего ноутбука модели кораблей в наборах для сборки. Я думала, что на Эштона произведет впечатление какое-нибудь хобби такого рода, к тому же мне нужно было чем-то заняться. Я оставалась в особняке все чаще, то на ночь, то на все выходные - отчасти ради того, чтобы избегать встреч с Наоми. Но Эштон, как оказалось, обычно отсутствовал по работе. Я чувствовала себя странно - одна и все же не одна, под взглядами молчаливых дворецких и цифровой ассистентки, которой, как мне казалось, я не нравилась.
        Я едва успела заказать один набор с доставкой в особняк в этот же день, когда кто-то закрыл крышку моего компьютера, и я ахнула. По ту сторону стола стоял Эштон, одетый для деловой встречи: синий костюм, синий галстук, синие кожаные туфли.
        - Вижу, тебе понравился твой новый ноутбук.
        - Я не знала, что ты здесь, - отозвалась я, прижимая руку к груди. - Ты напугал меня до полусмерти!
        - Только до «полу-»? - уточнил Эштон. - Перед тем, как уйду, я хочу кое-что отдать тебе. - Он протянул мне маленькую книжечку с золотым обрезом, украшенной филигранью обложкой и золотой застежкой. - Ты проводишь здесь много времени, и я решил, что ты захочешь осмотреть дом получше. - В книге содержались пароли от всех запертых дверей особняка, в то время как сам Эштон мог открывать их посредством голоса или отпечатка пальца. Знаменитый пробный камень «ключи от моего дома», который впоследствии обсуждали во всех СМИ.
        Из нагрудного кармана он достал старинный прорезной ключ на ленте, завязанной бантиком, и покачал его на пальце.
        - Это от комнаты за винным погребом. Единственное место, куда я прошу тебя не заходить.
        - Но тогда зачем давать мне ключ?
        Вид у него на мгновение сделался разочарованный.
        - Я тебе доверяю, - с улыбкой сказал Эштон и вложил ключ мне в руку.
        После его ухода я пошла бродить по особняку, зажав металлический ключ в руке и строя гипотезы относительно таинственной комнаты; я открывала двери, используя невероятно длинные шифры. К тому времени, как я примерила старинный водолазный шлем, сделанный из меди и бронзы, который хранился в шкафу вместе с другим старым оборудованием для погружения под воду, я пришла к мысли, что та комната была проверкой. В ней должны были скрываться какие-нибудь постыдные фетиши Эштона - синие дилдо, коллекция искусственных вагин, приспособления для БДСМ. Если я загляну туда, то предположительно упомяну об этом. Но если я об этом не упомяну, то смогу притвориться, что вообще не была в этой комнате.
        Я сняла водолазный шлем и направилась в подвал. Лестница вела глубоко под дом, сквозь лабиринт полок с винными бутылками, которые, как я знала, ст?ят больше, чем я могу заработать за год. Я замерзла к тому времени, как добралась к тускло освещенной нише со старинной дубовой дверью, в которой была прорезана классическая замочная скважина в форме шахматной пешки. Мое сердце забилось чаще, когда я вставила в скважину ключ и отворила дверь.
        Сначала я почувствовала запах - резкий, отвратительный и сладкий, словно от гниющих фруктов. Я подавилась воздухом, потом зажала нос, выпрямилась и вошла внутрь. Если это было как-то связано с сексом, я явно не хотела бы в таком участвовать.
        Комната была темной, холодной, слегка сырой и огромной - я могла угадать это по отзвуку своих шагов. Тусклый луч света зловеще пробивался через приоткрытую дверь за моей спиной. Я пощупала холодную каменную стену в поисках выключателя, но не нашла его. Сунула руку в карман за своим телефоном - но я оставила его наверху.
        - Андреа? - Ответа не было, только мой голос - гнусавый, потому что я все еще зажимала нос.
        Постепенно мои глаза привыкли к темноте. Я увидела стену, где на колышках висели старинные инструменты - стамески, щипцы, пилы, молотки, мясницкие ножи. Они был сделаны из старой стали; у некоторых были истертые деревянные рукояти, в трещинах которых лежала чернота. Свернутая щетинистая веревка висела рядом с противогазом из литой синей резины с выпуклыми стеклянными глазами и единственной толстой канистрой, торчащей словно хоботок насекомого.
        Что это было? Мастерская? Или что-то вроде стилизации под старинную пыточную?
        Я перегнулась через верстак, чтобы прочитать надписи на потертых корешках книг, сложенных в углу: «Энциклопедия таксидермии», «Мебель и другие домашние поделки», «Посмертная анатомия», «Полный справочник по домашней выделке кожи».
        Во рту у меня пересохло настолько, что мне пришлось отлеплять язык от нёба, прежде чем заговорить.
        - Андреа? - снова попыталась я.
        Ответа не было. Я отвернулась от книг и увидела на стене, покрытой потеками, стальные оковы, прикрученные к ней. В середине комнаты с потолка свисала какая-то фигура, темная как тень.
        Что это было? Секс-кукла? Секс-кукла на крюке? Секс-кукол можно покупать десятками, выбирая таких, которые тебе нравятся.
        Я направилась к ней, и настенные светильники, заключенные в металлическую сетку, зажглись сами собой, один за другим; их свет был желтым и тусклым.
        Она была тощей. Голова ее висела, словно склоненная в молитве. Кожа была восковой, синеватой, провисшей на скулах и надбровьях. Нос у нее был длинный, слегка вздернутый на кончике. Мне вспомнилось, как она ныряла в бесконечный бассейн.
        Мой желудок стянулся в узел. Взгляд метнулся обратно к инструментам. Я подумала о туалетном столике с костяной инкрустацией, о кожаном абажуре, о томах в кожаном переплете, который Эштон предлагал мне понюхать, обо всех его «приобретениях».
        К горлу подкатила тошнота. Я сглотнула ее, во рту остался кислый вкус. Меня он тоже «приобрел».
        Ужас взял надо мной верх. Я бросилась к выходу и помчалась вверх по бесконечным лестницам, крича во весь голос, как будто кто-то мог меня спасти… как будто Эштон не спланировал все заранее, как будто дом не был полон слуг, бесконечно преданных ему.
        Как раз в тот момент, когда я оказалась у выхода из особняка, по дому прокатилась волна резких щелчков - сымитированный звук запирающихся дверей. Но я все равно стала дергать ручку - отчаянно и безуспешно. Красная кровь размазалась по блестящей ручке, и я осознала, что сжала ключ с такой силой, что проколола кожу на ладони.
        - Куда-нибудь уходишь? - спросила из воздуха Андреа.
        Моя рука дрожала на окровавленной дверной ручке. Я тряслась так, что зубы мои лязгали - я и не знала, что можно испытывать такой ужас.
        - Выпусти меня, - пискнула я.
        - Я не могу сделать этого, Тейлор.
        - Я не Тейлор.
        - А, это была его прошлая девушка, - отозвалась Андреа. - Ты виделась с ней? В подвале?
        - Я Бернис! - воскликнула я с такой убежденностью, с какой вряд ли когда-либо произносила свое имя.
        - Не нужно кричать, - сказала она.
        - Что ты за женщина? - выкрикнула я.
        - Я существую вне вашей человеческой концепции гендера.
        - Да пошла ты!
        - Не нужно ругаться, - укорила она меня.
        Даже до того, как я перепробовала все: свой телефон, свой компьютер, двери, окна, шифры из синей книжицы, крик во весь голос, попытки разбить окно синей статуей фламинго, - еще до всего этого я знала, что нахожусь в ловушке.
        Я легла на расшитый бусинами диван. Сердце колотилось о ребра, словно пойманный зверек.
        - Андреа? - прошептала я.
        - Да?
        - Ты можешь открыть двери?
        - Нет.
        - Я могу сказать какой-нибудь пароль, чтобы ты открыла двери?
        - Нет.
        - А окна?
        - Нет.
        - Тебе часто задавали такие вопросы?
        - Да.
        Включился девятнадцатифутовый телевизор, и на экране появилось синебородое лицо моего мужчины. На лице его виднелась полуулыбка - одной стороной рта, как будто он перенес инсульт. Эта усмешка на экране была вдвое больше моего роста. Он выглядел так, как будто мог проглотить меня целиком, но на это оставалось только надеяться: Эштон явно любил помучить свою жертву.
        - Нашла что-нибудь интересное? - Его голос из стереосистемы гулом раскатился вокруг меня.
        - Нет, - мой голос дрожал.
        - Я же просил тебя не ходить туда, - с укором произнес он.
        Неожиданно я увидела Эштона таким, как видела его моя сестра, - не героем и не самосозданным владыкой бизнес-империи, а неуклюжим и уродливым негодяем. Его борода была предназначена для того, чтобы прятать его мягкое, глупое лицо. Его высокомерный тон был попыткой придать возвышенность горькой истории невзрачного гика. Я вспомнила всех школьных стрелков, обиженных на своих соучеников и особенно соучениц, добровольных девственников-нацистов, пухлых и раздражительных диктаторов, бледных поганцев, одержимых властью, которые всегда были моими начальниками или моими любовниками.
        Это странно: узнать, что твой мужчина - маньяк, и не очень-то удивиться.
        - Конечно же я наблюдал за тобой все это время.
        - Конечно, - пискнула я.
        - Конечно же я у входной двери.
        Он вошел, держа перед собой свой телефон, так что теперь в комнате вместе со мной было два насмешливых синебородых лица - три, если считать то, которое отображалось на экране его собственного телефона.
        К тому времени, как я осознала, что мне следовало броситься к двери, она уже закрылась за ним.
        Должно быть, Эштон заметил, как мое тело слегка дернулось навстречу свободе.
        - Извини, - сказал он. - Пытаться бесполезно. На следующие пять часов здесь только ты и я.
        Пять часов? Я вспомнила о ножах, молотках, пилах. Я думала, что меня стошнит, но вместо этого принялась неудержимо икать, отчего все, что я говорила, звучало нелепо.
        - Не… ик… надо.
        - Скажи мне, - отозвался Эштон, хладнокровный, как ящерица, - почему ты не заслуживаешь этого?
        Я проверила, нет ли поблизости острых или твердых предметов. Задумалась о самом древнем в мире трюке: соблазнении. Когда я направилась к Эштону, он отложил свой телефон, так, что телевизор теперь показывал только ярко-белый потолок, безликий и ровный, словно мягкий свет пустоты, которую ты, предположительно, увидишь после смерти.
        Я постаралась, чтобы голос звучал сексуально.
        - Я сделаю все… ик… что ты захочешь.
        Он наклонился ко мне, словно собираясь поцеловать меня, потом прошептал мне на ухо:
        - Я знаю.
        Я отступила назад и снова икнула, повторив:
        - Не надо…
        - Почему? Скажи мне, почему ты не заслуживаешь этого?
        - Потому что я не сделала ничего плохого. Ты убил… - Я снова икнула.
        Он засмеялся.
        - Значит, ты невинная жертва? - Солнечный свет лился в узкое окно рядом с дверью, озаряя его со спины длинным треугольником света. Это было похоже на тщательно поставленную экранную сцену: синие кожаные туфли Эштона ярко сверкали, его смарт-часы отбрасывали блики. - Не говори мне, что ты любила меня за личные качества, не говори, что ты не использовала меня. Где было все это женское внимание, когда я был пухлым подростком в компьютерном лагере? - Он вздохнул. - Я поведал тебе свою философию в самую первую нашу встречу. Ты совсем меня не слушала? - Указал на мою синюю янтарную подвеску, на мой закрытый синий ноутбук, стоящий на столе. - Заслужила ли ты все это? Чем ты заслужила плоды моей работы? Неужели ты думаешь, что можешь получить все ключи от моего королевства, хотя не сделала для этого ничего?
        Я почувствовала на своих щеках горячие слезы. До меня вдруг дошло, что я считала - в каком-то смысле, - будто отношения с Эштоном были сами по себе достаточным трудом.
        - Ты сам дал мне все это, - сказала я. - Ты дал мне ключи.
        - Ты точно такая же, как и все остальные. Ты говоришь мне в лицо «да, да, да», а потом отворачиваешься и делаешь все, что хочешь. Делаешь, по сути, именно то, чего я просил тебя не делать. Ты не уважаешь меня.
        - Нет, уважаю, - дрожащим голосом возразила я.
        Эштон ухмыльнулся:
        - В чем заключается моя работа, Бернис?
        - Ты предприниматель.
        - Ты даже не знаешь, чем я занимаюсь, и думаешь, будто заслуживаешь тех денег, которые я зарабатываю?
        - Ты крадешь данные у масс.
        - О, значит, все еще хуже, чем я думал!.. Ты хочешь моих денег, но не хочешь быть замешанной в моих преступлениях? Ты ничем не лучше жены нациста, которая изображает невинность, сверкая золотыми украшениями, снятыми с мертвых, и читая книгу в теплом свете лампы под кожаным абажуром, в то время как ветерок доносит в окно запах горелой плоти. Я, по крайней мере, не притворяюсь хорошим.
        «Мужчинам и не надо притворяться хорошими, - подумала я. - По сути, от них ждут некоторой брутальности».
        Эштон начал речь, которую, как я была уверена, много раз повторял до того, перед множеством девушек, которых он убил. Помимо всего прочего, эта речь была об аристократии, меритократии, лицемерии, технологии, морали, нарушениях оной и его ассоциациях с синим цветом.
        - Моя борода на самом деле не просто синяя, она циановая. Циановый символизирует собой букву C в аббревиатуре CMYK - четырехцветной полиграфической модели, которая переводит цифровую суть обратно в физическую. Слово «циановый» происходит от «цианида». Проверь раствор на цианид при помощи сульфата железа, и ты получишь «берлинскую лазурь», первый из современных красителей. Ты это знаешь? - риторически спросил Эштон, хотя я это знала. Глубокий темно-синий цвет, словно «королевский синий», рассматриваемый в полумраке. - Гидроген цианида в газообразном виде - это «Циклон Б», который нацисты использовали в газовых камерах. «Б» означает синильную кислоту, blausaure. - Он выговорил это слово, тщательно воспроизводя немецкий акцент.
        Эштон старательно вырабатывал некое ядро внутренней логики, но пытаться следовать этой логике было все равно что искать смысл в спаме. Я то слушала его речь, то переставала слушать. Сквозь окно увидела человека, направляющегося к дому. Он был одет в коричневую униформу и держал в руках большую картонную коробку. Доставка UPS. Моя модель корабля.
        Доставщик остановился в нескольких футах от узкого окошка, и прямоугольник солнечного света, лежавший на полу, исчез, но Эштон продолжал говорить. Я пыталась поймать взгляд курьера, я хотела, чтобы он прочитал ужас у меня на лице.
        - В моем королевстве, - разглагольствовал Эштон, - такие преступления, как твое, караются смертью. Если ты хочешь наслаждаться моим богатством, не делая ничего, ты с тем же успехом можешь быть неодушевленным предметом.
        Доставщик вообще не увидел ужас на моем лице. Он просто улыбнулся и жестом показал, что принес посылку. Повернул ручку. И дверь… просто отворилась. Доставка день в день, deus ex machina[7 - Deus ex machina - буквальный перевод «бог из машины»; в переносном смысле - неожиданное вмешательство неких сил, спасительное для героя.].
        Эштон повернулся на звук, и я пнула его в пах. На краткий момент уловила выражение его лица: не гнев и не ужас, а потрясение - потрясение от того, что именно я могла так поступить с ним. Согнувшись пополам, он схватил меня за ступню. Я дернула ногой, вырвалась и выскочила за дверь.
        К тому времени как прибыла полиция, озаряя синими проблесковыми маячками синий дом - словно решив напоследок добавить синевы, - Эштон был мертв. Яд. Цианид. Прощальный красивый жест.

* * *
        Снаружи уже вечереет, но подвал освещен ярко, словно сцена. Голова Бернис склонена вперед, плечи поникли.
        Уилл по-прежнему кивает, всегда кивает, словно болванчик, не знающий покоя. Рот Эшли широко раскрыт, словно отверстие водостока.
        - Мне очень жаль, - шепчет Рэйна.
        «Доставка день в день, deus ex machina». Бернис нравилась эта фраза, которую она проговаривала по ночам под одеялом, репетируя свою речь. Эти слова казались эффектными до тех пор, пока она не произнесла их вслух - и они неожиданно прозвучали нелепо. Может быть, сама фраза и была умной, но вот Бернис умной себя совсем не чувствует.
        Она полагала, что к тому времени, когда завершит свой рассказ, с ее души свалится тяжесть. Но ошиблась.
        - Это ужасно грустная история, - говорит Эшли, грустно кривя губы. - Честно говоря, я даже не предполагала, что он едва не убил и тебя тоже.
        - Да ладно, - хмыкает Руби с преувеличенно выразительным вздохом.
        - По статьям в СМИ такого не поймешь, - парирует Эшли. - В основном там писали что-то типа «Особняк миллиардера Синей Бороды - место убийства!» Или вроде того.
        - И слово «убийство» тебе ни на что не намекнуло? - спрашивает Руби. Эшли хмурится.
        - То, что писали в новостях, было полной бессмыслицей, - говорит Бернис. - Они полагали, что я недостаточно привлекательна, чтобы встречаться с ним, так что я, должно быть, помогала ему - но как? Заманивала женщин? Обеспечивала прикрытие? Даже полиция не пришла ни к какому выводу. Они прекратили допрашивать меня уже давно. - Она делает паузу. - Знаете, когда люди узнают меня, то переходят на другую сторону улицы. Не из страха. Просто из отвращения. Без него я не представляю собой ничего, даже угрозы.
        Уильям постукивает пальцами по колену, размышляя.
        - Ты проделала очень хорошую работу, рассказывая нам свою историю, - говорит он. - Для меня это прозвучало так, словно ты могла бы рассказать ее где угодно; однако ты отказалась от публичных интервью. Я пытаюсь понять почему.
        - Как будто интервью помогут разгрести эту хрень, - бормочет Руби.
        - Мне это казалось неправильным, - отвечает Бернис. - Те мертвые женщины не могут дать интервью. Они ничего не могут сказать.
        - А разве они не были типа как просто стриптизершами и охотницами за богатством? - интересуется Эшли. - Я имею в виду, без обид.
        - Эшли, - мягко произносит Рэйна, - они мертвы.
        Эшли скрещивает руки на груди.
        - Сначала меня стыдят за то, что я не читаю новости, - фыркает она, - теперь меня стыдят за то, что я их читаю.
        - Чего я добьюсь, если сяду и расскажу свою историю? - спрашивает Бернис. - Почему я должна выкладывать ее перед слушателями? Я имею в виду - даже здесь. Почему я должна сидеть здесь и рассказывать это все вам? - Из глаз ее текут слезы. Она смотрит на свои руки и трет указательным пальцем о большой.
        Рэйна достает из своей сумочки упаковку бумажных платочков.
        - Потому что ты все еще жива, - говорит Уилл.
        - Я вполне могла бы стать одной из них, - возражает Бернис. Она достает платочек и мнет его в кулаке.
        Уилл чешет плечо.
        - Я вот думаю… - Неожиданно он встает, вытаскивает два стула в середину круга, устанавливая их один напротив другого. - Небольшая ролевая игра.
        Руби стонет. Гретель хмурится. Уилл объясняет, что Бернис должна сесть на один из стульев и выбрать из группы кого-то, кто займет второй, чтобы та сыграла роль одной из погибших женщин.
        - Я не уверена, что это хорошая идея, - отвечает Бернис.
        - Выбирать тебе, конечно, - Уилл кивает.
        Она колеблется, смотрит, как тот снимает со своих брюк катышек ворса и бросает его на пол.
        - Да, - говорит она. - Хорошо.
        Уилл улыбается.
        Она занимает свое место на одном стуле и - ко всеобщему удивлению - выбирает Эшли, чтобы та села на второй.
        Эшли сияет и заявляет:
        - Я в этом чертовски хороша. По сути, это как групповое свидание. - Она показательно растекается по стулу напротив Бернис, откинув голову назад и закрыв глаза.
        Рэйна смотрит на Уилла, который ходит по кругу.
        - Ты уверен, что она должна сидеть вот так? - спрашивает она у него.
        - Давай просто посмотрим, как пойдут дела. Бернис, что бы ты ей сказала?
        - Полагаю, я сказала бы, что мне жаль, - отвечает Бернис.
        - Скажи это.
        - Мне очень жаль, - произносит Бернис. Эшли поднимает голову.
        - Ну да, мне тоже, - отзывается она. - Потому что я умерла.
        - Ты хочешь поговорить о том, как ты умерла? - спрашивает Бернис.
        - От ножа, от молотка или от чего-нибудь еще? - предполагает Эшли.
        - Какой от этого толк? - спрашивает Гретель.
        - Думаю, это проработка личных связей, - говорит Руби.
        - Ты умерла легко, - произносит Бернис. - Тебя просто сразу задушили.
        - Легко? - переспрашивает Эшли. - Это тебе легко говорить, потому что ты жива. Они вообще нашли части моего тела? Разве меня не разрубили на куски, а потом похоронили во дворе или вроде того?
        - Эшли, - вмешивается Рэйна, - ты действительно думаешь, что женщины, которых убил Эштон, злились бы на Бернис за то, что она выжила?
        - Я бы злилась, - отвечает Эшли. - Ее спасло - что? - покупка через интернет. Если я умерла, то больше ничего не смогу купить в интернете.
        - Почему ты спрашиваешь о том, как она умерла, Бернис? - интересуется Уилл.
        - Потому что это все, о чем они хотят говорить.
        - Кто хочет говорить об этом?
        - Мертвые.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Призраки? - шепчет Эшли.
        Бернис трет затылок, потом касается мягкой, теплой точки под ухом, возле угла челюсти. Слегка приоткрывает рот, чувствуя, как движется ее челюстной сустав. Все части ее тела по-прежнему на месте, по-прежнему работают слаженно, по-прежнему составляют живое человеческое тело.
        - Они говорят со мной, - поясняет она. - Они в его мебели. Они в его вещах.
        Взгляд Уилла проясняется.
        - Мертвые женщины говорят с тобой? - спрашивает он. - Как?
        - Не знаю. Словами - в некотором роде. Чем-то средним между словами и мыслями. Они у меня дома. Они не дают мне спать.
        - С этого и надо было начинать, правда, - ворчит Руби.
        - О чем они говорят? - спрашивает Уилл.
        - О, о многом, - отвечает Бернис. - Или, точнее, ни о чем.
        - Расскажи нам, - просит Уилл.
        - Вы думаете, что я сумасшедшая.
        - Лично я не вправе называть кого-то сумасшедшим, - возражает Гретель. Рэйна кивает в знак согласия.
        - Выкладывай, - говорит Эшли.

* * *
        Несколько дней спустя я, ощущая себя усталой и невыспавшейся, проснулась в своей старой комнате в доме матери. Моя голова лежала в изножье кровати, под таким углом, чтобы ее обвевал сырой ветер с моря. Мгновение покоя - а потом я услышала стрекот вертолета, висящего в небе, и звук работающих на холостом ходу двигателей - стадо съемочных фургонов выстроилось вдоль всей улицы. Я открыла глаза, и в поле моего зрения оказался угол особняка: синий на синем, нереальный, словно коллаж.
        «Серийный убийца», - вещали в новостях, и в моих снах бывшие женщины Эштона представлялись легионом неупокоенных мертвецов. Они выползали из-под половиц и кроватей в особняке, их ледяная кожа была синеватой, глаза темными, словно синяки, черты их лиц расплывались. Они шли ко мне одинаковой шаркающей походкой, из гноящихся черных ран выпадали опарыши. В этих снах на моей собственной руке (живой, цвета здоровой плоти) темнело багровое пятно в форме ключа.
        Эти женщины преследовали меня по ночам, а особняк преследовал меня днем. Он следовал за мной от окна к окну - спальня, ванная, комната. Почему все важные комнаты в нашем доме выходили окнами на эту сторону? Гнев сжимал мое сердце, словно кулак. Я больше не понимала притягательности этого особняка, как не могла и понять ту идиотку - меня, - которую этот дом привлек.
        Особняк был нелепым, чрезмерным и назойливым по сути своей - чудовищная синяя насмешка. Яркие статуи псов, охраняющие подъездную дорожку, являли собой дикую смесь угрозы и детскости, словно садистски искаженные персонажи «Улицы Сезам»[8 - «Улица Сезам» - одна из самых популярных в мире детских передач, впервые вышедшая на экраны в 1969 г.]; их губы были растянуты, обнажая блестящие десны и яркие зубы, острые, словно кинжалы. Эштон сам был безвкусной шуткой или искаженной куклой-марионеткой - вроде тех, которые оживают в фильмах ужасов, читают всем лекции, а потом убивают.
        Я сказала полиции, что, если они ищут тела, им следует проверить мебель.
        - Вы видели туалетный столик с костяной инкрустацией?
        - У нас есть улики, - произнес детектив, прилагая огромные усилия, чтобы смотреть мне в глаза, одновременно игнорируя меня.
        Я знала, что эти «улики» - кучка намеков, которую Эштон оставил в качестве предсмертной записки. Это был ложный след, однако к дому прибывали экскаваторы, сыскные собаки и лодки. Эштон был мертв, он был серийным убийцей, и все же его словам придавали больше веса, чем моим.
        После похорон Тейлор мне пришлось уехать из Хэмптона. Наоми помогла мне перебраться в дешевое жилье по субаренде в Квинсе. В бакалейном магазинчике по соседству кассир смотрел на меня во все глаза, а потом стал коситься куда-то в сторону. Я проследила за его взглядом - там находилась витрина с газетами и журналами. Я взяла газету, на первой странице которой красовался заголовок «Когда любопытство убивает», - как будто смертельным был сам факт того, что я открыла ту дверь. На обложке журнала было размещено мое фото, сделанное в день похорон: на нем я была в темно-синем платье и под радужным зонтиком; выражение моего лица было таким, словно я усмехаюсь. «ИСТИННО СИНИЙ!» - гласила подпись жирным шрифтом. В подзаголовке было написано: «ЛЮБОВНИЦА СИНЕЙ БОРОДЫ ПРИШЛА ВМЕСТО СВОЕГО МУЖЧИНЫ».
        Я всегда была точкой отсчета для кого-нибудь другого. При рождении я получила фамилию отца, которого почти не знала; в школе я неизменно была младшей сестрой Наоми; в особняке Андреа назвала меня именем Тейлор, а теперь я была безымянной собственностью какого-то серийного убийцы с дурацким прозвищем.
        «Темно-синяя одежда на похоронах, - писал в одной колонке какой-то самозваный эксперт, - предполагает то, что она по-прежнему ассоциирует себя с Синей Бородой». Они писали обо мне так, как будто я посетила похороны соперницы, которую помогала прикончить. Они сравнивали меня с улыбающимися женами лживых политиков и преданными фанатами преступников, ждущих смертной казни в тюрьме.
        - Что ты здесь делаешь? - спросила меня сестра, сунув журнал не в ту ячейку под сердитым взглядом хозяина магазинчика.
        Я не помню, как выбирала платье в день похорон Тейлор. Я помню серый дождь, сверкающую вспышками фотокамер толпу репортеров, огромную церковь, по которой эхом разносились протяжные звуки органа, всхлипывания матери Тейлор у кафедры, сводчатый потолок с перекрещенными выгнутыми нервюрами[9 - Нервюра - выступающее ребро готического каркасного крестового свода.]. Когда я посмотрела на них, у меня закружилась голова, потолок качнулся у меня перед глазами, и на миг я преисполнилась уверенности, что он сейчас опустится на меня, словно гигантская ловушка в игровом автомате.
        …У дверей своей новой квартиры я теребила латунный ключ, холодный и тяжелый - казалось, что он давит мне на ладонь, оставляя синяки. К горлу подкатила тошнота, но когда я сглотнула, во рту было сухо, словно я наелась ваты. Наоми мягко отвела мою руку от двери и сама повернула ключ в замочной скважине.
        Это была просто пустая квартира. Я стояла в дверях, пока сестра открывала все шкафы, ящики, холодильник, включала и выключала все лампы, проверяла все замк?.
        Мы принесли снизу несколько предметов обстановки, которые купили в магазине распродаж, потом встали в центре комнаты, озирая полупустое помещение. Я потянула за цепочку потолочного вентилятора, и пыль посыпалась на нас, словно мелкий пепел.
        - Не хочешь пойти и купить что-нибудь еще? - спросила Наоми.
        - Нет, - ответила я.
        Из стен все еще торчали шляпки гвоздей и шурупов, вбитых и вкрученных в хаотичном порядке - словно крошечные серебристые точки. Я не могла уловить даже намек на форму того, что вешали на них предыдущие жильцы.
        Я подумала о стенах в особняке Эштона - стенах, к которым даже прикоснуться было боязно, с расписанными вручную обоями и развешанными в строго выверенном порядке оригиналами картин; в этом дизайне не было ничего хаотичного. Расчет был сильной стороной Эштона. Даже то, что казалось спонтанным, на самом деле было составленным на экстренный случай планом, как те таблетки цианида.
        Деревянные полы квартиры покоробились и побелели от водяных потеков под клапанами радиатора. Наоми подошла и прижала скрипучую половицу носком сандалии. Когда она подняла ногу, кривая деревяшка снова выгнулась вверх. Я снова была в своих серых кроссовках и носках - сплошной комфорт и никакого стиля. Синяя борода, синяя янтарная подвеска, миллиардер рядом с тобой - но ты в конечном итоге все равно остаешься собой, не так ли? «Я тебе говорила», - скрывалось под молчанием, которое пролегло между мной и моей сестрой, словно широкое пустое поле.
        - Тебе не обязательно ударяться в аскетизм, - сказала Наоми. - Тебе не в чем каяться.
        - Знаю.
        - Хочешь, я останусь?
        - Со мной все в порядке.
        Конечно же, это было не так. Я хотела быть одна вечно, и я не хотела больше никогда быть одна. Я хотела больше никогда не отпирать никакую другую дверь, никогда не входить ни в какую незнакомую комнату. Я не хотела сталкиваться больше ни с какими загадками: не хотела получать ни одного подарка в обертке, не хотела читать ни одной книги из серии «разгадка на следующей странице», не хотела смотреть ни один фильм, заранее не зная его концовку. Я хотела избегать всего: себя, новостей, синего цвета - любого оттенка, цианового и сине-серого, сапфирового и лазоревого. Я хотела, чтобы синий цвет исчез из мира. Я хотела, чтобы небо приняло другой цвет, любой другой цвет, но оно каждый день выгибалось над моей головой, словно синяя чаша, и я была букашкой, пойманной этой чашей.
        Я знала, что должна быть благодарна - за небо, за солнце, за дни на этой земле, - но я хотела сбежать, вырваться из атмосферы в черноту открытого космоса или, быть может, сложиться внутрь себя, словно оригами, чтобы видеть только черноту. Однако я знала, что даже тогда - или особенно тогда - мертвые женщины из моих снов будут ждать меня, протягивать свои костлявые, разлагающиеся руки ко мне, умоляя меня дать им лица, дать им имена.
        …Тиффани, первая жертва, была также и первой из этих женщин, которую опознали после Тейлор.
        При жизни она была невысокой и худощавой, с телосложением чирлидерши, белокурыми волосами, большой грудью, фальшивым загаром и маникюром «омбре», украшенным стразами. На фотографиях в Сети и на новостных стендах Тиффани стояла в позе «Ангелов Чарли», одетая в майку с надписью «Hooters»[10 - «Hooters» - частная сеть ресторанов быстрого питания, где униформа официанток - майки и шорты.]. «ПЕРВАЯ ЖЕРТВА ГЕНИЯ-МИЛЛИАРДЕРА БЫЛА ОФИЦИАНТКОЙ», - кричали заголовки. Тиффани, держащая прозрачные пластиковые стаканы с коктейлем цвета фламинго в обеих руках. Тиффани, показывающая в объектив средний палец с ярко-синим наманикюренным ногтем, похожим на коготь. Тиффани, делающая селфи с губами «уточкой»; с недовольным выражением лица; соблазнительно облизывающая леденец. «ОТ СТЕРВЫ ДО ЖЕРТВЫ», - кричали заголовки. Тиффани, целующая какого-то морщинистого типа, похожего на Хью Хефнера[11 - Хью Хефнер (1926 - 2017) - американский издатель, основатель и шеф-редактор журнала «Плейбой».], в бархатном халате. Тиффани, возлежащая на капоте синего «Бугатти» в синем бикини, в ложбинке между грудями виднеется подвеска из
синего янтаря. «ОХОТНИЦА ЗА СОСТОЯНИЕМ ВСТРЕТИЛА УЖАСНУЮ СМЕРТЬ», - кричали заголовки.
        - Вы знали ее? - спросил кассир в бакалейном магазинчике, приподняв кустистые брови, как будто я могла поведать ему какую-нибудь историю о романе на троих.
        - Нет, - ответила я, обиженная тем, что он мог как-то связать меня с ней. Ногти Тиффани выглядели глупо и безвкусно. Но, может быть, это я была глупой и безвкусной. Имела ли я право осуждать мертвую женщину? И кроме того, мы попались на обаяние одного и того же мужчины, или на деньги одного и того же мужчины, или в ловушку одного и того же мужчины.
        - Интересно, что случилось с остальным ее телом, - произнес кассир.
        - Что? - переспросила я.
        - Они нашли только челюсть, - пояснил он, щелкая зубами.
        У меня перед глазами вспыхнула картина: сосуды Тиффани, стоящие по бокам от камина. Теперь я знала, что находилось внутри.
        Попасть в особняк оказалось на удивление просто, поскольку расследование перенесли на окружающий участок. Я просто позвонила в полицию и сказала, что мне нужно забрать оттуда кое-какие свои вещи. Я по одному перекатила сосуды через улицу в багажной тележке, посреди белого дня, пока на заднем дворе работали мини-экскаваторы.
        Вскоре канопы молчаливыми караульными стояли в маленькой прихожей моей почти пустой квартиры в Квинсе. Крышка каждого сосуда была вырезана в виде головы какого-нибудь египетского бога. Шакал - настороженный и хитрый; бабуин - задумчивый, со сжатыми губами; сокол - свирепый и зоркий; и наконец, человеческая голова - с пухлыми щеками, прической как у «битлов» и выражением, которое словно говорило: «Погодите, что?» Мне представлялось, что такое выражение было на лице Тиффани непосредственно перед смертью.
        - Привет, Тиффани, - говорила я, небрежно скидывая кроссовки рядом с ними и встряхивая зонтиком, так, что капли дождя щедро окропляли выпуклые бока сосудов. Я использовала канопы как вешалки, вешая куртки на их крышки-головы, подвешивая свитеры на острые уши шакала. Эти сосуды, вероятно, стоили миллионы, но мне было все равно.
        Почему он не превратил ее в предмет декора, как остальных? Может быть, на тот момент еще не вдохновился подобными вещами. Может быть, еще оттачивал свое мастерство, искал свой стиль. Может быть, пытался выдубить ее кожу, снять с нее скальп или отполировать ее кости. Может быть, испортил «материал», или был слишком занят, или чем-то обеспокоен. Может быть, хотел сделать что-то в духе древних египтян и найти применения своим драгоценным канопам…
        Он убил ее более чем за пять лет до того, как я познакомилась с ним. За все это время никто так и не заявил о ее пропаже.
        …Джейк Джексон, самый загруженный телеведущий Америки, интервьюировал родителей Тиффани в специальном выпуске на Эй-би-си, который вышел сразу после шоу «Избранница». Тот же ведущий, управляющий той же аудиторией.
        Я смотрела его после того, как он уже прошел в эфире, на своем компьютере, и мне было тошно. В прежние времена, до Эштона, я смотрела бы это в прямом эфире и наслаждалась бы. Я смотрела интервью, взятые в тюрьме у серийных убийц, смотрела, как преступник заносит руки над головой, воспроизводя момент убийства топором в передаче из серии «Настоящие преступления». Я смотрела и репортажи о реальных преступлениях: стрельба, открытая полицейскими, сцены домашнего насилия, попавшие на камеру. Я считала, что собираю свидетельства, но на самом деле просто была зевакой, как и все прочие.
        Сейчас все было по-другому. Мой желудок бунтовал, но я должна была знать.
        Дом, где выросла Тиффани, был крошечным, обитым бежевым сайдингом, и ему совершенно не соответствовал новенький синий «Кадиллак Эскалейд», припаркованный снаружи. Внутри дома на стенах и обивке мебели пестрели цветочные орнаменты, похожие на какие-то инопланетные виды. Родители Тиффани сидели бок о бок на потертом диване, который проседал так сильно, что они вынуждены были прислониться друг к другу плечами. Лица у них были озадаченными, непонимающими, как будто этих людей много лет назад похитили пришельцы и только-только вернули на землю. Джейк Джексон из-за пластических операций сам был похож на пришельца - словно кукла, на лицо которой натянули пластиковую маску.
        - Она всегда улыбалась, - сказал отец Тиффани. Это было неправдой. Фотографии Тиффани висели по всему дому, и на них она в основном хмурилась, наподобие дерзкой фотомодели. Но здесь не было селфи с губами «уточкой», не было среднего пальца, не было медузьей позы на капоте. Была просто Тиффани, милая школьница с двумя «хвостиками» и в розовой футболке. Была Тиффани рождественским утром, в красной шелковой пижаме и при полном макияже, с кружкой, на которой было написано «Лучше поздно, чем уродливо».
        - Ей никогда не везло с мужчинами, - сказал отец, качая головой. - А это, можно сказать, было везение, которое хуже любого невезения.
        - Эта борода была странной, - произнесла мать, - но мы смирились с этим. Эксцентричность - это издержки профессии, не так ли?
        - И что же это была за профессия? - спросил Джейк Джексон.
        - Гений, - ответил отец.
        - Честно говоря, - сказала мать, - мы думали, что он для нее был слишком хорош.
        - Но он и хорошо вел себя с ней, - добавил отец. - Никогда не поднимал на нее руку. - Джейк Джексон нахмурил брови, и тот добавил: - Ну, до того, как… А потом, конечно, узнать об этом… - Он неопределенно повел рукой, как будто это цветастые обои убили его дочь.
        - Была ли это настоящая любовь? - спросил Джейк Джексон.
        - Она любила красивые вещи, - ответила мать. - Фирменные сумки и все такое.
        - Она любила деньги, - сказал Джейк Джексон. Мать смотрела в пространство, ничего не отвечая, и он продолжил: - Люди не могут не гадать, каким образом она могла быть мертва вот уже пять лет и этого никто не заметил.
        - Мы были потрясены так же, как все остальные, - произнес отец. - Мы думали, что она сбежала.
        - Это похоже на нее - бежать прочь от всего хорошего, - подтвердила мать. - Например, не прийти на выпускной вечер в школе или бросить колледж, чтобы стать официанткой. - Она сделала паузу и прошептала: - В «Хутерс». Мы говорили ей, мы ей говорили, что в таком месте можно подцепить что угодно. Мы думали, что расставание с Эштоном было плохой идеей, ведь это означало, что ей придется вернуться на эту позорную работу.
        - Мы беседовали с полицией, - сказал отец. - И Эштон тоже. Мы все пришли к мнению, что она покинула город. Эштон был безутешен. Показал нам сообщение, которое она написала ему, - о том, что он был слишком хорош для нее, и теперь она хочет начать все заново в каком-нибудь другом месте. Эштон сказал, что потратил тысячи на частного детектива, пытаясь найти ее.
        - «Миллионы», - прошептала мать. - Так сказал Эштон.
        - Но он этого не сделал, - сказал Джейк Джексон. - Он лгал. Теперь мы знаем это.
        - Да, но у нас по-прежнему есть машина! - ни с того ни с сего воскликнул отец, выпрямляясь, так, что мать слегка подскочила на диване.
        - Машина? - спросил Джейк Джексон.
        - Он отдал нам «Эскалейд», - сказал отец, вскидывая руки. - Чего вы от нас хотите? Мы были злы на нее! Откуда нам было знать?
        - Знаете, что сказал нам Эштон? - спросила мать. - Он сказал, что, если что-то любишь, нужно это отпустить.
        Если выставлять их в лучшем свете, они были убитыми горем, потрясением и чувством вины родителями, которые разрывались между двумя Тиффани - той, которая была мертва, и той, которая, как они думали, бросила их и не прислала ни единой весточки.
        Будучи выставлены в худшем свете, они были полными идиотами.
        Я выключила интервью и вышла в прихожую. Сняла свитеры с голов сосудов Тиффани. Заглянула в каждую пару этих почти трехтысячелетних черных глаз - и увидела за ними взгляд дерзкой сущности Тиффани.
        Я вытащила в прихожую стул и села, уперев ноги в противоположную стену. Потом закатала штаны до колен, чтобы расположиться с комфортом.
        Я рассказала Тиффани о том, что услышала от ее родителей.
        Тиффани заговорили со мной. Они говорили не шевелясь.
        «Ну и ублюдки, - сказала Человекобог Тиффани. - Эштон был большим надутым говнюком».
        «С маленьким членом», - добавила Сокол Тиффани.
        «Чем больше говнюк, тем меньше член», - согласилась Человекобог Тиффани.
        «Да, - проклекотала Сокол Тиффани, - я бы с удовольствием склевала этот его мелкий клювик».
        «Невелика закуска, - фыркнула Человекобог Тиффани. - Тебе не хватило бы даже до ужина».
        Шакал Тиффани с вечно настороженными ушами ничего не сказала; она только смеялась и смеялась.
        Бабуин Тиффани молчала с минуту, потом произнесла, почти глубокомысленно: «Мои родители предпочли бы, чтобы меня убил этот в кувычках гений, чем чтобы я работала в том, в кувычках, Хутерс».
        - Кавычках, - поправила я.
        «Круто, спасибо, - сказала Бабуин Тиффани. - Это будет очень полезное знание для моей чертовой жизни в этом кувшине».
        «Посмеемся над ними, - предложила Человекобог Тиффани (Шакал Тиффани и без того смеялась), - потому что я бросила работу в “Хутерс”, чтобы работать в том, в кавычках, джентльменском клубе, где и встретила этого психа».
        «Вот какого высокого они обо мне мнения, - сказала Бабуин Тиффани, следуя своей собственной линии размышлений. - Зато у них остался “Эскалейд”, мать его так».
        «На кого же злиться? Такой богатый выбор, - сказала Человекобог Тиффани. - На моих родителей за то, что они такие сволочи? На моих родителей за то, что они такие долбаные идиоты? На этого говнюка за то, что убил меня? Эштон был прав в одном. Я использовала его ради денег. А почему нет, черт побери? Он же использовал меня ради моих сисек. Что тут такого особенного, а?»
        Я ощутила головокружение. Подтянув ноги на стул, опустила голову между согнутых колен и прошептала:
        - Почему вы меня не предупредили?
        Шакал Тиффани зашлась долгим, высоким смехом.
        «Не предупредили тебя? - переспросила Бабуин Тиффани. - Мы предупреждали всех - все мы. Никто не слушает того, чего не хочет услышать. Никто».
        Я вспомнила писк «Нет!», который приняла за скрип половиц. Подумала о мебели, о женщинах, запертых в особняке и взывающих к череде любовниц, которые проходили мимо - и в конечном итоге пополняли ряды тех, кто влип в эту паутину до них. Потом - о толпе репортеров, роящихся у ворот особняка, о копах и детективах, обыскивающих дом, задающих вопросы друг другу - но никогда им. Как это бесит: когда вокруг полным-полно людей, но тебя никто не слышит…

* * *
        Раздается протяжный хрустящий звук, и все оборачиваются. Оказывается, Руби шумно вытягивает внутреннюю вставку из пачки с печеньем, открывая рядок свежих кругляшков с шоколадной крошкой.
        - Что такое?
        - Ты хочешь что-нибудь сказать? - интересуется Уилл.
        - Ничего, - отвечает она, берет три печенья и босиком возвращается на свое место.
        - Эта история становится более… давай используем твой термин, Руби… оригинальной, не так ли?
        - Конечно, - соглашается Руби.
        - Это тебя расстраивает?
        - Наводящий вопрос. В любом случае у меня есть более важные вещи, о которых я могу беспокоиться. Например, глобальное потепление. Или цены на аренду.
        - Ты уклоняешься от ответа, - укоряет Уилл.
        - Мы торчим тут уже несколько часов. Я хочу есть. - Она держит печенье, словно флеш-карточку с важной информацией. - Как там сказал Фрейд? Иногда печенье - это просто печенье?
        Она снова обращает взгляд на Бернис. Та обводит взглядом группу.
        - Можно спросить… - Она колеблется. - Вы мне верите? Я не могу винить вас, если не верите. Я бы сама себе не поверила еще пять месяцев назад.
        - Я не стала бы тратить время зря, пытаясь вычислить, кто тебе верит, а кто нет, - с ноткой сочувствия отвечает Гретель.
        - Я тебе верю! - заявляет Эшли.
        - А во что бы ты сама не поверила? - интересуется Руби.
        - Значит, ты ей не веришь? - спрашивает Уилл.
        - Я не мерило истины, - отвечает Руби.
        - А как насчет тебя, Рэйна? Ты веришь Бернис?
        Рэйна серьезно оценивает вопрос.
        - В моей жизни было время, когда я верила… не знаю. Я верила в то, во что верят все. В законы физики, допустим. В те времена я не поверила бы ничему из этого. - Она поворачивает голову к слепым окнам подвала; ее профиль смотрится совсем как на обложке «Вог». - Но после трагедии что-то изменилось. Как будто ты всю жизнь шла, просто переставляя ноги одну за другой и зная, что под твоей стопой всегда окажется твердая земля, а потом неожиданно… ее не оказывается. Почва уходит из-под ног. Невероятное случается, и ты просто… падаешь.
        - Что ты хочешь сказать? - спрашивает Бернис. - Что трагедии доказывают, будто худшее - самое худшее - действительно может случиться?
        - Я хочу сказать, что если ты не веришь, будто мир всегда будет вести себя так, как ты полагаешь - если невозможное становится возможным, - то ты можешь поверить во многое.
        - И это делает тебя более сочувственной и понимающей? - скептически уточняет Бернис.
        Рэйна кивает, и ее непокорный локон снова выбивается из-за уха.
        Бернис переводит взгляд с этого локона на свои ладони, лежащие у нее на коленях и сжимающие стаканчик с остывшим кофе. Ногти у нее зазубренные, сплошь в заусенцах - следствие дурной привычки, которая выдает ее тревожность и лишь усугубляется.
        - Для кого-нибудь вроде тебя это было бы иначе, - говорит Бернис. - Легче найти светлую сторону. - Она делает паузу. - Когда ты падаешь, Рэйна, люди, скорее всего, бросаются тебе на помощь. В моем случае они показывают на меня пальцами и смеются.
        - В новостях с тобой обошлись нечестно, - отзывается Рэйна. - Я даже представить себе не могу, через что тебе пришлось пройти.
        - Дипломатично, - с подозрением бросает Руби.
        - Может быть, Рэйна и выглядит так, как будто у нее есть все, - замечает Уилл, - но следует помнить, что многие из нас снаружи совсем не такие, как внутри.
        - Да, но не я, - возражает Руби. - Я именно такая, какой вы все меня видите.
        - Эштон видел меня именно такой, какой я была, - говорит Бернис.
        Она смотрит, как рука Рэйны поднимается к непокорному локону; кончики ее ногтей такие же белые, как ее жемчужные сережки, жемчужные сережки блестят так же, как кольца на руке, - и вот волосы приведены в порядок, и рука снова ложится на колено, как будто у всего есть свое место, как будто вернуть все, как было, очень просто…

* * *
        Несколько недель спустя я вернулась в Ист-Хэмптон посреди ночи вместе с Наоми и взятым напрокат грузовичком. Я даже не боялась. Я слишком устала, чтобы бояться, иначе я боялась бы все время, так что обстоятельства не имели никакого значения.
        - Ты уверена, что не хочешь просто пойти в универмаг? - спросила Наоми, когда я сказала, что хочу забрать мебель из особняка.
        Я забрала не только мебель, но и кое-какие другие предметы: белый костяной гребень, дневники в кожаных обложках, викторианскую шляпку, изящные цветочки на которой - я была в этом уверена - были сделаны из человеческих волос. Даже посреди ночи, пробираясь на место преступления, моя сестра выглядела прекрасной. Теперь она работала в благотворительной организации «Юнайтед уэй». У нее был очень милый парень по имени Рави, и я была уверена, что он не попытается ее убить.
        - Я не понимаю, зачем тебе все эти вещи, - повторяла мне Наоми. - Мы можем купить тебе мебель, которая не будет напоминать тебе… ни о чем.
        К тому времени, как мы втащили все в мою квартиру в Квинсе, на небе уже занялась заря, и моя квартира была похожа на место распродажи дорогого барахла из какого-нибудь поместья.
        Как только моя сестра ушла, одна из Тиффани пробормотала: «Опять эти сучки».
        Это был не слаженный хор голосов, который надеешься услышать от орды мертвых женщин, преследующих тебя. Это была какофония - как будто после звонка с последнего урока в девичьей школе после особенно неудачного дня: крики, полные злости и разочарования, горькие жалобы, тихие слезы и громкие рыдания, обиженные всхлипывания. Они сразу же начали с самых своих ужасных историй: о том, как они умерли, о том, какими предметами они предпочли бы стать, о том, какой мусор все религии мира, теперь они поняли это, даже перерождение - полная чушь, ведь она предполагает, что ты возвращаешься в мир заново, живым, не помнящим ничего, способным делать выбор.
        Думая, что это может помочь, я стала читать им вслух книгу, которую читала в старшей школе, а теперь нашла в Сети. Она была написана человеком, выжившим в концлагере[12 - Речь идет о книге В. Франкла «Сказать жизни “Да!”. Психолог в концлагере».].
        - Видите, что он говорит? - спрашивала я у них. - Он говорит, что, сколько бы свобод у тебя ни отняли, ты по-прежнему можешь выбирать, о чем тебе думать, ты по-прежнему можешь выбирать, чего тебе…
        «Лучше бы тебе заткнуться поскорее», - сказал туалетный столик с костяной инкрустацией.
        «Мы не в настроении слушать истории о холокосте», - сказала лампа.
        «Если ты прочтешь нам еще хоть одну строчку этой пакости, - сказала Человекобог Тиффани, - я буду жить в настоящем, буквальном аду».
        «Нам всем нужно просто сохранять спокойствие, - сказал дневник. - Может быть, попробовать какие-нибудь приемы самопомощи…»
        «Самопомощь - это неолиберальная ловушка», - возразила лампа.
        Я закрыла окно браузера, сложила руки на коленях и стала слушать. Это было самое меньшее, что я могла сделать.
        Чарисс выросла в Калифорнии, ее воспитывала бабушка. Вскоре после того, как Чарисс поступила в колледж в Нью-Йорке, бабушка умерла. Чарисс встретила Эштона вскоре после того, как выпустилась из колледжа - с долгом за обучение более чем в сто тысяч долларов и без работы.
        Через шесть месяцев она стала тремя кожаными обложками для дневников и закладкой. В отличие от людей, которые тратятся на дорогие новые дневники, Эштон не был склонен испытывать пиетет перед чистыми страницами личного журнала. Он заполнил треть одного из дневников своими заметками по столярному делу, таксидермии и приемами инкрустации костью. Почерк у него был мелкий и аккуратный. Небольшие рисунки, похожие на архитектурные чертежи, демонстрировали мерки, по которым он делал предметы меблировки. Инициалы Чарисс были оттиснуты на золотой фольге с внутренней стороны обложек. На кожаной закладке старомодным шрифтом с засечками была вытиснена цитата: «Истинный герой американской утопии - это не ковбой и не солдат, а пионер, первопроходец»[13 - Поль Вирилио. «Информационная бомба».].
        Дневники-Чарисс говорили в унисон или повторяли одно и то же по одному. Закладка была молчаливой, хотя иногда она читала вслух свою цитату, и дневники жаловались разом: «Что это значит? Что это значит? Что это значит?»
        «Кажется, это фраза Вирилио, вырванная Эштоном из контекста для его собственных гнусных целей», - объяснила Айша, которая - до того, как стать лампой - изучала политическую теорию в Нью-Йоркском университете.
        Иногда Чарисс спрашивала, не хочет ли кто-нибудь узнать свои характеристики, и, независимо от того, хотели они или нет, принималась зачитывать вслух: «Табуретка. Семь дюймов шириной. Четырнадцать дюймов длиной. Девять с половиной дюймов высотой. Цвет по модели “Пантон”, знак вопроса, знак вопроса, знак вопроса. Лазурный, знак вопроса».
        К тому времени, как Чарисс начинала перечислять измерения, чаще всего был уже поздний вечер и все мы были слишком измотаны эмоционально, чтобы убедить ее замолчать.
        Айша предположительно была третьей жертвой - абажур был предположительно сделан из ее кожи. В новостях, к вящей ярости Айши, о ней постоянно говорили как об «иммигрантке, занимавшейся неквалифицированной работой в погоне за Американской Мечтой». Я поместила ее рядом со своим креслом для чтений, хотя долго не решалась включить в ней свет. Голос ее был с эхом, словно через рупор, из-за конусовидного абажура.
        «В ретроспективе не могу сказать, что любила его. Может ли кто-нибудь из нас задним числом сказать, что мы его любили? На самом деле это иронично. Это пик позднего капитализма, не так ли? Быть привлеченной богатством, быть убитой за желание богатства, а потом быть трансформированной в уникальный предмет, своего рода протест против массового производства?»
        В каком-то смысле я могла понять, что свело Айшу и Эштона вместе.
        Туалетный столик - тот самый, с костяной инкрустацией в виде флёр-де-лис - был Бланш. Мы все не любили ее. «Бланш была единственной, кому удалось выкрутиться», - заметила Чарисс, хотя было понятно, что выкрутиться Бланш не удалось.
        «Он не сыграл со мной тот трюк с ключом, - гордо сказала Бланш. - Я решила порвать с ним. Я начала собирать свои вещи, и в тот же вечер он усыпил меня хлороформом. Он очень горевал, когда убивал меня, плакал, рыдал и все такое».
        «По мне он не плакал», - сообщили дневники-Чарисс в унисон, не замечая, как польстили этим Бланш.
        «Твое появление меня удивило, - сказала мне Бланш. - Я была похожа скорее на твою сестру. Но, полагаю, каждый берет то, что может получить. Конечно, ничего не хочу сказать о тебе, но просто если рассматривать телосложение - он западал на… определенный тип. Ну, ты понимаешь».
        Иногда, когда Бланш говорила, я мечтала о том, чтобы поцарапать ключом ее идеальную глянцевую поверхность.
        «Ни на какой тип он не западал, - возразила Айша. - Он коллекционировал разные типы. Вот почему мы все такие разные».
        Бланш проигнорировала ее.
        «В конечном итоге все эти деньги, все эти причудливые штуки, - вещала она, - не могли скрыть тот факт, что ему было скучно. В постели он был эгоистом. Секс с ним был ужасен - сплошная головная боль и минеты».
        Я подумала о своем первом разе с Эштоном, о том, как тот смотрел на туалетный столик - на Бланш. Я знала, что, удовлетворяя меня, он получал удовлетворение лишь от того, что мучает ее.
        «По сути, - сказала она, - я могла бы справиться и получше».
        «Да, да, конечно», - ответили мы все, ненавидя ее за то, что она заставила нас осознать, чего мы были лишены.
        «Как он убил тебя?» - спросила Айша.
        «Мне неудобно об этом говорить», - ответила Бланш, как будто существовал некий кодекс относительно способов смерти и рассказов о ней.
        Тиффани, с другой стороны, рассказывала без стеснения: она была задушена в постели во время секса.
        «Как и у каждого третьего мужика, у него был пунктик на удушении, так что я даже не заподозрила ничего такого, пока не умерла».
        «Не такой уж тяжелый способ умереть», - пробормотала Айша.
        «Самое худшее, - сказала Человекобог Тиффани, - то, что я так и не успела кончить».
        «Я имею в виду - самое худшее, не считая того, что я умерла», - уточнила Сокол Тиффани.
        «Точнее, самое худшее, не считая того, что я умерла и вернулась к жизни в виде дурацких кувшинов», - добавила Бабуин Тиффани.
        В посмертии, или что там это было, она испытывала постоянное сексуальное желание - или не совсем сексуальное, но такое, как будто все время была на грани чего-то исключительного, но недостижимого.
        «Бла, бла, бла», - произнесли Чарисс, по слогу от каждого дневника, а потом закладка стала снова и снова читать чертову цитату.
        «Пшла, на, хрен, - передразнили сосуды Тиффани и добавили: - Заткнись уже».
        Астрид, студентка, приехавшая по обмену из Швеции, стала костяной инкрустацией в низенькой деревянной табуретке. Дизайн был простеньким, особенно по сравнению с Бланш, однако Астрид была функциональная и красива в своей компактности. По словам других женщин, она была высокой, умной и очень тихой.
        «Не считая того времени, когда она умирала», - заметила Айша.
        Я поставила Астрид на кухню. Она была идеального размера для того, чтобы доставать предметы, размещенные на верхних полках. Сначала я не решалась вставать на нее, но трудолюбивая протестантская сущность Астрид подразумевала, что она предпочла бы себе практическое применение, а не простое любование. Если я была в обуви, то подкладывала под ноги бумажное полотенце, чтобы не запачкать Астрид.
        Она не говорила - была либо слишком травмирована, либо слишком застенчива, либо то и другое.
        - Вы уверена, что это она? - спросила я вслух, хотя Астрид до последней точки соответствовала характеристикам из Чарисс.
        «Да, - печально ответила Айша. - Когда Астрид вошла в подвал с ключом в руке, она упала в обморок при виде моего освежеванного тела».
        Я уже знала эту историю. Она рассказывала ее миллион раз. Кожа, кровь, крики. Я заставила себя слушать.
        Что-то в прихожей вскрикнуло: «Прошу!» - и я вышла посмотреть, признательная за это вмешательство.
        - Туфли? - спросила я у Тиффани.
        «Долбаные туфли!» - согласились как минимум две из Тиффани.
        Я держала небесно-синие туфли Эштона у двери рядом со своими кроссовками. Наверное, за компанию, на тот случай если в них тоже кто-нибудь был. Я присела на корточки и подняла их. Представила их на ногах у Эштона - как они со скрипом направляются ко мне.
        «Хотя мы типа как не можем быть полностью уверены, что это были туфли», - сказала Человекобог Тиффани.
        «На самом деле, может быть, это была я, - добавила Бабуин Тиффани. - Но я не думаю, что это была я».
        Айша в другой комнате продолжала говорить. «Кровь, словно картина из клякс, - слышала я ее слова. - Лицо Эштона на свету, безумное от радости».
        - Заткнись! - рявкнула я, швыряя туфли на пол.
        «Но я хочу рассказать свою историю!» - прорыдала Айша сквозь конус своего абажура.
        - Может быть, Астрид не хочет выслушивать все это заново, - сказала я.
        Чарисс принялась зачитывать параметры того, чем должна была стать Тейлор: хрупкого узорчатого столика с тонкими ножками и столешницей, выложенной мозаикой из кусочков кости.
        - А чем должна была стать я? - поинтересовалась я вслух. Чарисс замолчала. - Чарисс, ты знаешь?
        Чувствуя головокружение, я выпрямилась и пошла к дневникам. Пролистала первый из них.
        «Что ты делаешь? - спросила Чарисс. - Мне очень холодно, когда ты так делаешь».
        Я взяла второй дневник и стала листать его.
        «Не надо!» - воскликнула Чарисс. Но я уже дошла до страницы, которую она никогда не читала вслух.
        - Здесь есть записи, Чарисс, - сердито сказала я.
        «И что там сказано?» - поинтересовалась сверху Айша.
        «Не думаю, что нам следует это читать», - ответила Чарисс.
        «Да боже, просто прочти!» - сказала Бланш.
        И Чарисс прочитала: «Тиффани плохо подходит для каноп (хотя, возможно, это хорошая шутка - мусор в древних сосудах за миллионы!). Чарисс: мало умения вырабатывать собственные идеи, отражает то, что в нее вложено, чистый лист как личность. Айша: способна освещать, но только до некоего предела, современная “альтернативная” эстетика, но все-таки эстетика. Астрид идеальна как табуретка: скромная, почти безличная, высокая, но совершенно незаметная. Создана для функциональности».
        А дальше шла я. «Пухлая кожаная оттоманка? Ха-ха!» - гласила запись, и ничего больше. Остальная страница была изрисована мечами; один из них пронзал сердце, выписанное с анатомической точностью.
        - Пухлая оттоманка, - произнесла я.
        «Он полный говнюк», - сказала одна из Тиффани.
        «А что насчет меня?» - спросила Бланш.
        «А, заткнись, - отозвалась Айша. - Мы все знаем, что ты функциональна и декоративна».
        Чарисс снова начала читать с самого начала, почти истерическим тоном, характеристики, которые мы уже слышали сто раз.
        «Он сделал нас карикатурами на себя самих, - сказала Айша, перекрывая бормотание Чарисс, - вычленил нашу суть, сделав нас предметами. Мы стали просто вещественными частицами его истории».
        «Это что, какой-то дурацкий тезис?» - спросила Человекобог Тиффани.
        «Я писала диссертацию», - прошипела Айша.
        «Не могу поверить, что мы встречались с одним и тем же мужчиной», - сказала Человекобог Тиффани.
        «И ты, и я», - фыркнула Айша.
        Чарисс продолжала бормотать: «Табуретка. Семь дюймов шириной. Четырнадцать дюймов длиной. Девять с половиной дюймов высотой».
        У меня разболелась голова - а может быть, она болела все это время.
        «Мать твою так, Чарисс! - рявкнула Сокол Тиффани. - Мы все знаем, какой высоты Астрид!» Но дневники Чарисс просто продолжали читать с каждой секундой все громче и истеричнее.
        Я выслушала их истории уже сотни раз, но они никогда не слышали мою.
        - Мне было очень страшно, - сказала я, стараясь перебить Чарисс.
        «Нет, - возразила Бланш. Ее голос был таким холодным и резким, что все умолкли. - Ты не имеешь такого права».
        - Но…
        «Что - но?» - спросила Бланш, самая блистательная из женщин Эштона. Я представила ее как красивую женщину, которой она когда-то была, и как она смотрит на меня сверху вниз, сложив худые руки на своей высокой груди. Но, конечно же, у нее не было теперь ни рук, ни груди, ни глаз. Она была туалетным столиком - три ящика, шесть маленьких белых ручек-шариков. В свете Айши флёр-де-лис Бланш - ее сломанные кости - сияли точно белые звезды.
        Я хотела, чтобы кто-нибудь в комнате замолвил слово за меня; я хотела, чтобы хоть одна из них согласилась с тем, что я могу продолжать, что я могу рассказать свою историю. Но никто не сказал ни слова: ни кувшины Тиффани, ни Астрид, ни туфли в прихожей. Ни костяной гребень, ни сплетенные волосы, ни блокнот в кожаной обложке, ни даже закладка. Но в комнате не было тишины. Воздух дрожал от их дыхания, громкого, как поток воды, рушащийся на меня.
        Может быть, я и не стала оттоманкой, но в том подвале я тоже трансформировалась. Как будто внутри у меня произошло землетрясение, как будто я была им опустошена, и теперь мне оставалось только жить среди развалин.
        Кто вообще когда-либо смог бы понять меня по-настоящему, кроме них?
        Сегодня я вернусь домой, и они будут там, будут говорить, снова и снова рассказывая мне о том, как они жили и как они умерли. В основном о том, как они умерли. Я никогда не получу права рассказать им свою историю, потому что мой долг - слушать. Потому что я - разве этого недостаточно? - по чистому, дурацкому везению осталась жива.
        Неделя вторая
        Руби
        Руби открывает глаза. Над ней парят размытые лица, подсвеченные сзади люминесцентными лампами. Выложенный линолеумной плиткой пол под ней прохладен. Все ее тело зудит от пота и сырости. Голова болит так, словно ее разрубили надвое мясницким тесаком. Теплые пальцы касаются ее запястья, проверяя пульс. Это Уилл - он стоит рядом с ней на коленях.
        - Она приходит в себя.
        - Что случилось?
        - Дайте ей секунду.
        След из красной жидкости ведет к той точке, где она упала. Руби вся покрыта красным, пропитана им. Оно промочило насквозь ее красную футболку, стекает по складкам юбки из металлизированной ткани, струйками бежит по лицу и собирается в волосах. Они уже осмотрели ее, ища рану, но все знают: будь это ее кровь, Руби уже была бы мертва.
        - Ты упала в обморок. От перегрева. - Уилл по-прежнему склоняется над ней; вид у него почти героический, словно у врача в медицинской драме. - Ты не ранена?
        - Ничего особенного, - отзывается Руби, голос ее звучит хрипло и замедленно. Линзы ее очков покрыты розовыми мазками, как будто она пыталась протереть их, но безуспешно. Облизывает передний зуб - он выщербился. - Черт… - Руби чувствует, как от нее пахнет - кислый запах потного тела. В подвале прохладнее, чем снаружи, где царит жара в 32 градуса Цельсия, но все же недостаточно прохладно.
        Воет сирена.
        - Это не за мной? - спрашивает Руби. Звук сирены окончательно приводит ее в себя. Она приподнимается, опираясь на локти.
        - Разве не понятно? - Эшли стоит так, словно позирует для фотографа - одна рука лежит на талии, противоположное бедро выпячено, ступни слегка расставлены. Пот на ее коже выглядит скорее как смазка, как масло. Руби видит ее загорелые худые голени и бедра до того места, где они скрываются под черной джинсовой юбкой, выше пояса которой виднеется такой же загорелый торс, украшенный пирсингом; еще выше начинается розовый короткий топик на лямках.
        Эшли напоминает Руби какое-то насекомое: тем, как хлопают ее огромные ресницы, тем, как блестят огромные солнечные очки, сдвинутые почти на макушку, словно дополнительная пара глаз, тем, как невероятно раздражает ее присутствие.
        - Поздравляю, - говорит Руби. - Я вижу, твой пупок тоже помолвлен.
        Эшли строит гримасу.
        Уилл уходит, чтобы встретить «Скорую помощь». Руби видит, как его коричневые кожаные туфли мелькают за окном, выходящим в переулок.
        - Не было смысла вызывать «Скорую», - произносит Руби.
        Рэйна пытается помочь ей снять шубу, но Руби отказывается, и вместо этого Рэйна предлагает ей бутылку с водой. Руби жадно глотает воду, часть воды проливается и капает с ее подбородка; стальная бутылка блестит в свете потолочных ламп, словно пуля. Руби вытирает подбородок мокрым меховым рукавом, оставляя свежий мазок красного на губах, так что кажется, будто она только что ела мясо с кровью.
        - Спасибо, - говорит Руби, протягивая пустую бутылку Рэйне, которая выглядит такой же утонченной и идеальной, как неделю назад. Руби никогда не доверяла тем, кто может носить блузку «по-французски» - заправляя переднюю часть, а заднюю оставляя навыпуск. Не то чтобы она доверяла тем, кто этого не делает.
        Несмотря на возражения всей группы, Руби встает, вытягивая руку, чтобы сохранить равновесие. Рэйна пытается ей помочь, но Руби отмахивается от нее; потом, словно раненое животное, ковыляет к кругу стульев, оставляя за собой след из красных капель. Опускается на тот же стул, на котором сидела неделю назад, и сутулится так сильно, что мокрые плечи ее шубы оказываются выше ее головы. Она выглядит как человек, переживший постапокалиптическую грозу или воскресший из мертвых.
        Никто не следует за ней. Руби смотрит на них через измазанные красным линзы очков. Все они наблюдают за ней с противоположного конца комнаты - кроме Гретель, чей взгляд устремлен в пустоту, на какую-то случайную точку в воздухе.
        Гретель одета практически так же, как на прошлой неделе. Ее блузка слишком велика для худощавого тела, словно женщина надеется затеряться в ней. От жары тонкая ткань прилипает к ее спине, и Руби может различить даже отдельные позвонки на хребте Гретель. Верхние две пуговицы расстегнуты, и в треугольном вырезе частично видны ключицы, острые, словно лезвие ножа.
        Кудри-спиральки на голове Гретель топорщатся во все стороны. Руби не может решить, на кого Гретель похожа больше: на безумного ученого или на маленькую девочку? Она не может понять Гретель в целом: напряжена ли та или совершенно безразлична ко всему, спокойна ли она или тихо-безумна? С такой детской травмой, как у нее - если предположить, что история Гретель правдива, - кто может знать?
        Руби никогда не видела кого-то столь отстраненного. Провод от наушников обмотан вокруг пальцев Гретель, и она даже не пытается теребить его, не пытается притвориться, будто делает что-нибудь, не утруждает себя тем, чтобы привести в порядок ногти или поправить одежду. Почему-то очень неприятно, когда тебя игнорируют, даже не притворяясь, будто это не так.
        Кожаные туфли проходят обратно, по пятам за ними следуют две пары белых кроссовок. Все они топают по коридору, потом врываются в комнату, словно группа захвата. Парамедики в голубой форме, с бейджиками на груди.
        Руби вскидывает руки.
        - У меня нет медицинской страховки!
        Женщина-парамедик с черными волосами, стянутыми в изящный хвост, садится рядом с Руби и начинает задавать обычные вопросы, наподобие «какой сейчас год, Руби?», «кто у нас президент, Руби?»
        - Какая разница? - отвечает Руби, еще сильнее сползая по спинке стула. - Всегда одно и то же.
        Парамедики настаивают на том, что не будут выставлять ей счет за спортивный напиток, которым напоили ее, и мокрое полотенце, которое положили ей на голову. Она отказывается снять свою шубу. Выжимает волосы; розовая вода капает на плиточный пол.
        - Я все время вырубаюсь. Я как перегретый фен - отключаюсь, вместо того чтобы сломаться.
        - Чем это вы испачкались? - спрашивает парамедик.
        - Это не имеет никакого отношения к моему состоянию.
        Парамедики уезжают; они не могут заставить ее поехать с ними. Уилл и женщины медленно рассаживаются в круг, возвращаясь на те же места, где сидели неделю назад. Эшли, сидящая рядом с Руби, отодвигает свой стул, смещаясь поближе к Бернис.
        Руби жадно поедает сладкое печенье из пачки, откусывая большие куски. С ее шубы капает вода, маленькие лужицы собираются вокруг ее стула, словно она тает. Руби чувствует себя так, словно восстанавливается, заряжается. Она чувствует себя лучше, чем чувствовала весь этот день, - хотя не сказать, чтобы это было особым достижением.
        Краем уха слушает, как остальная группа разговаривает о том, что было на прошлой неделе, затем смутно отмечает, что все они слишком отвлеклись на нее, чтобы продолжать разговор. Доев печенье, поднимает взгляд и видит, что Уилл смотрит на нее, хмуря брови, одной рукой подпирая подбородок, а другую положив на живот. Руби медлит, собираясь с мыслями и слизывая крошки с каждого пальца по очереди.
        - Итак, - произносит она наконец, - это было приключение.
        От нее пышет жаром. Капли розового пота усеивают ее лоб. Кристаллики сахара поблескивают вокруг ее потрескавшихся губ.
        - Ты это так называешь? - уточняет Уилл. - Потому что, с моей точки зрения, это повод для тревоги. Честно говоря, ты выглядишь больной. Ты перегрелась, устала и вся в грязи.
        Руби думает о том, что перегрелись они все. Это самый жаркий день в году. Они все потеют, кроме Уилла, кожа которого каким-то чудом остается сухой, свежей и гладкой, несмотря на длинные брюки и рубашку, застегнутую на все пуговицы. Что же касается усталости, то здесь на первом месте Бернис - она уже подавила несколько зевков, а теперь медленно моргает - как будто всякий раз, прикрывая глаза, дает себе маленький отдых. Что касается грязи - да, Руби согласна с этим. Но это не ее вина.
        Она проводит ладонью по рукаву своей шубы, приглаживая покрытый красными пятнами мех.
        - Я в полном порядке.
        - И для тебя это означает в «полном порядке»? - спрашивает Уилл, сочувственно морща лицо.
        - Для плохого дня.
        - Ты постоянно теряешь сознание? - с искренним беспокойством спрашивает Рэйна.
        - Ну, если хочешь точное определение, - отзывается Руби, - то лишь иногда.
        - Ты выглядела мертвой, и это вызвало у Бернис панику, - говорит Эшли.
        - У меня вызывает панику то, что я - это я, - откликается Руби.
        Бернис выглядит не столько паникующей, сколько усталой, но Эшли, похоже, довольна тем, что защищает ее, и улыбается Уиллу так, словно он должен дать ей за это орден.
        - Мне интересно, чем эта шуба так важна для тебя, - спрашивает Уилл.
        - Переходный объект[14 - Переходный объект - предмет, создающий ощущение психологического комфорта в необычной или стрессовой ситуации.], - отвечает Руби.
        - От чего к чему? - интересуется Уилл.
        - Это была шутка, - Руби слизывает шарик густой красной жидкости с большого пальца. - У меня был поганый день. Если б у тебя был такой день, то сейчас ты лежал бы в кроватке и плакал.
        - Но ты не плачешь в кроватке, - отмечает Уилл.
        - Ты ведешь себя, словно так и надо, - добавляет Эшли, с отвращением взмахивая рукой.
        - Руби, что случилось с тобой сегодня? - спрашивает Уилл.
        Она снова проводит ладонью по рукаву шубы, так, что мех встает дыбом.
        - Это долгая история. Или короткая история. Или вообще не история. Скорее несколько вещей, которые взяли и случились, и вот я перед вами в таком состоянии.
        Она обводит взглядом лица присутствующих: тревога, отвращение, любопытство, озадаченность. Может быть, она им и не нравится, но они заинтересованы ее словами. Это другая сторона неудачи: сила, которая у тебя в руках. Самое меньшее, что ты можешь выжать из плохого дня, - это интересная история, что-то, во что люди могут по-настоящему вцепиться.
        Руби облизывает языком сколотый край зуба, сплетает пальцы, вытягивает руки перед собой, так, что костяшки ее пальцев хрустят, как и один из плечевых суставов.
        - На самом деле, это действительно история, - говорит она. - История моей долбаной жизни.
        - Рассказывай, - отзывается Уилл и откидывается на спинку стула, словно погружаясь в чтение хорошей книги.

* * *
        В это утро я опоздала на свою смену в кофейне, потому что уснула в поезде, проехала свою станцию, и мне пришлось возвращаться. А уснула я из-за того, что не выспалась и у меня было похмелье, но эта другая история, не стоящая того, чтобы ее рассказывать. Когда появилась в кофейне, я была вся мокрая от пота из-за жары, а еще из-за шубы, которую я конечно же ношу, несмотря на погоду.
        Хлоя, одна из здешних бариста, злобно уставилась на меня из-за стойки точно на крысу, выползшую из канализации.
        - Ты опоздала на пятьдесят… - она выхватила из кармана фартука телефон, чтобы проверить время, - …восемь минут. На этот раз, - добавила она ядовито, словно я съела ее маму на завтрак, - мы не оставим это так.
        Я опоздала, но все равно: Хлоя - стерва. Помимо ее характера, больше всего мне не нравится в ней ее татуировка. Не поймите меня правильно - я люблю татушки. У меня самой есть татушка - револьвер 45-го калибра на внешней стороне правого плеча. Но именно татуировка Хлои мне не нравится. Основную часть времени видны только две дурацких птичьих лапы, торчащие из-под края ее юбки. В кофейне она несколько раз в день приподнимает свою юбку на десять дюймов, чтобы продемонстрировать весь отвратительный рисунок: павлин в монокле, с тусклым фиолетово-зеленым хвостом, тянущимся через все ее правое бедро.
        Когда я спросила ее об этом тату - что оно значит вообще или лично для нее, - Хлоя презрительно закатила глаза, как будто я задала этот вопрос, совершенно не понимая, о чем спрашиваю.
        - Больше ничто ничего не значит, - сказала она и направилась прочь, чтобы расставить емкости с молоком: цельным и обезжиренным, миндальным и овсяным, соевым и безлактозным.
        Ничто ничего не значит? Она подшутила надо мной? Люди создавали значения тысячи лет, дополняя и меняя истории, словно в игре в «чепуху», только проходящей через поколения. Даже долбаные неандертальцы царапали что-то на стенах пещеры. Как будто Хлоя и ее глупое тату были свободны от этого, как будто она сумела извлечь из эфира нечто совершенно уникальное и чистое… Мне хотелось резануть бритвой по этому тату, прямо через надменный павлиний глаз за стеклом монокля.
        Я прошла за стойку, чтобы выпить воды, пока Хлоя заканчивала делать капучино.
        - Не заходи сюда, - прошипела она и пошла жаловаться начальнице.
        Я села на одну из белых металлических барных табуреток около стола и приготовилась к грядущему выговору.
        Потом я заметила Эмиля, еще одного бариста, который пробирался вдоль дальней стены, пытаясь проскользнуть в заднюю комнату так, чтобы я не заметила. Он как будто проявлял огромный интерес к полу, выложенному шестиугольной плиткой, который он только что вымыл после утреннего часа пик. Это был новый уровень уклончивости, даже для Эмиля.
        У нас с Эмилем этакий кладовочный роман из разряда «то есть, то нет». «Роман» - слишком сильное слово для этого. Иногда, во время перерыва на обед, он неумело пихает свой отросток мне в глотку, так, что я начинаю задыхаться.
        У Эмиля характер пьяного пирата, пытающегося как-то оправдаться за свои действия. Три недели из четырех он относится ко мне словно к сирене, пытающейся заманить его корабль на камни. А когда устает от воздержания, возникает вблизи кладовки с этим голодным, ждущим взглядом. Позже Эмиль списывает это на моменты слабости, в которых всегда винит меня: «Ну, ты опять надела это платье» или «Ты наконец-то вымыла голову». Но все равно мы продолжаем это делать, неостановимо и раздражающе - так бывает, когда ты ловишь себя на том, что подпеваешь дурацкой попсовой песне по радио, которую, к несчастью, знаешь наизусть.
        Эти встречи в кладовке нужны в основном затем, чтобы убить время. В кофейне все было скучным и блеклым: белые плиточные полы, столешницы из фальшивого мрамора с пепельно-серыми завитками. Для меня люди, приходящие и уходящие в течение всего дня, были как один посетитель, меняющий одежду и кожу, - безликими, точно толпа на картинах импрессионистов. Я механически исполняла заказы, и готовая продукция появлялась в руках посетителей практически без ошибок, ко всеобщему удивлению.
        Из служебного помещения вышла Хлоя; вид у нее был самодовольным. Сержио, недавно нанятый, но дружелюбный паренек, поймал мой взгляд, потом отвернулся. Может быть, он был ослеплен металлическим блеском моей складчатой мини-юбки.
        Появилась моя начальница, вся обсыпанная мукой - настолько, что ее облик казался размытым. Когда она увидела меня, ее лицо вытянулось.
        - Руби, - сказала она, качая головой, и над ее волосами поднялось белое облачко. - Чем-то приходится жертвовать.
        Я надеялась, что пожертвовать придется Хлоей, однако ставить на это я бы не стала.
        Начальница посмотрела на свое предплечье, потом почесала его, подняв очередной фонтанчик муки. Когда же вновь подняла взгляд на меня, ее лицо выражало жалость.
        - Я знаю, что ты прошла через это, - произнесла она.
        Я не знала, на самом ли деле ей известно что-то обо мне.
        - Через что? - спросила я, просто чтобы посмотреть, как она выкрутится.
        Начальница открыла рот, потом закрыла и снова открыла.
        - У каждого есть своя история, - сказала она.
        «Конечно, мать твою!» - подумала я. Может быть, у каждого и есть своя история, но не каждая давала интервью Барбаре Уолтерс в возрасте двенадцати лет, сидя на диване со скрещенными ногами, в красном платье и туфельках с ремешками, с кожей, все еще красной от желудочного сока, и получая порицание за свое распутство. Не каждая снималась в рекламе револьвера «Вестерн» 45-го калибра лишь для того, чтобы оплатить счета из больницы. Не то чтобы это я его застрелила. Не из каждой сделали звезду фанатской литературы в жанре педоэротического детектива и настоящей порнографии, размещенной в темных глубинах интернета. Некоторые версии «меня» расхаживали там и тут с детскими косичками и полностью нагие, не считая красной накидки с капюшоном.
        Люди продолжали узнавать меня, даже спустя два десятилетия. Я виню в этом недавний всплеск статеек из серии «Где ты теперь?» - с фотографиями выросших героинь тех или иных жизненных трагедий: Элизабет Смарт, Аманды Нокс, сгенерированные на компьютере взрослые изображения пропавших девочек, которые так и не были найдены. Ну и мое фото заодно. Я, в шубе, вымотанная после ночной попойки. Как горько, что люди могут докатиться до такого… Ужасно жаль. Потом была серия «Закона и порядка», а в прошлом году продюсер связался со мной насчет какого-то реалити-шоу Джейка Джексона под названием «Незнакомец, спасший меня» - что-то касательно встречи с человеком, который спас тебе жизнь. Я не перезвонила ему. Полагаю, этот проект так и не взлетел.
        И еще эта детская книга, вышедшая всего пару месяцев назад… Я с ненавистью читала ее в книжном магазине, втиснувшись задницей в кресло, предназначенное для детей. На обложке было изображение девочки в супергеройской позе - с раскинутыми руками, красная накидка развевается за спиной. Она - героиня истории, потому что, когда волк собирается ее съесть, она втягивает его в разговор. Она спасает себя тем, что выслушивает его. Оказывается, волк умирает от голода, и она начинает благотворительную кампанию в его пользу. На последней странице девочка и волк играют в «Мандалу», а бабушка - вполне живая и не покрытая волчьими внутренностями - подает им домашний пирог.
        - Хорошо сказано, - отозвалась я.
        Обвела взглядом кофейню. Время завтрака уже закончилось, за столами остались всего несколько посетителей. Хлоя принимала заказ с каменным лицом и выпрямленной спиной, как истинная профессионалка, но от меня не ускользнула ухмылка, промелькнувшая по ее лицу, когда она, продолжая слушать, наливала в чашку кофе темной обжарки. В зале снова появился Эмиль, однако отходить от двери в служебные помещения не спешил. Сержио старательно вытирал стол, словно статист на сцене.
        - Эти постоянные опоздания…
        - Непостоянные опоздания, - возразила я.
        - Ты не улучшаешь свое положение. Ты знаешь, что у нас в кладовке есть камеры?
        - Я об этом не знала. - Я бросила взгляд на Эмиля, но он снова скрылся. - Почему неприятности всегда случаются со мной?
        - Хороший вопрос, но задавать его следовало бы себе самой, - ответила начальница. - Я уже поговорила с Эмилем, если ты это имела в виду. Он приходит на работу вовремя и… э-э… одетый должным образом.
        - А у нас есть дресс-код?
        - В той мере, в какой… Просто здравый смысл, Руби. Этот запах… на улице очень жарко, так что эта шуба… Должна же быть некая мера самоуважения…
        Может быть, Эмиль был прав. Может быть, уничтожитель запахов больше не справляется. В последнее время Эмиль порой проводил ладонью по моей шубе, а потом тер пальцы друг о друга, чтобы показать мне серые катышки грязи и жира, скопившиеся за годы ношения.
        - Это отвратительно, - говорил он. - Зачем тебе нужно постоянно носить эту противную штуку?
        - Мне ничего не нужно, - отвечала я.
        - Нужно, - возражал он. - Тебе нужно все испортить к такой-то матери.
        Позже, целуясь с ним между стойками с сахаром и пластиковыми ножами, я едва сдерживалась, чтобы не откусить ему язык.
        - Может быть, тебе следует отдохнуть некоторое время.
        - Время? - спросила я.
        - Время, - повторила начальница.
        - Время, - произнесла я, словно разговаривая сама с собой в пещере.
        - Иди домой. Отдохни.
        Она что, считала меня Хлоей? Думала, что я делаю это ради карманных денег?
        - И как долго? - поинтересовалась я.
        Снова обвела кофейню взглядом. Хлоя с прежним каменно-стервозным лицом протягивала стаканчик с кофе средней обжарки; рука посетителя замерла, почти касаясь его. Эмиль выглядывал из-за двери служебного помещения. Сержио стоял над столом, глядя на меня. Я была объектом шутки, которую не понимала. Выражение лица начальницы стало болезненным.
        - Мне жаль, - сказала она.
        - Что? - спросила я, потому что я - долбаная идиотка.
        - Ты уволена.

* * *
        Руби смеется. Капля красного пота катится по ее щеке, оставляя грязно-розовый след. Она вытирает потный лоб ладонью, запятнанной розовым, потом вытирает ладонь о грязную полу шубы, затем смотрит на свою мокрую руку, понимая, что просто переносит жидкости с одного места на другое.
        - Что такого смешного? - спрашивает Уилл.
        - То, что я наконец-то поняла эту шутку, - отвечает Руби.
        - И она была в том…
        - Что я была уволена.
        - И это смешно? - интересуется Уилл, как будто пытаясь найти в этом смысл, хотя Руби знает, что он просто указывает на несоответствие. Ей следовало бы осознать, что это не смешно, что на самом деле у нее есть мазохистская склонность к саморазрушению. Она осознает это, но причина ее смеха проста: она развлекается.
        В кои-то веки у нее есть слушатели, которые захвачены не историей, которую они уже знают - или думают, будто знают, - но историей, которую они не знают. И ее потное, испачканное красным тело воплощает напряженное ожидание.
        Эшли расцепляет скрещенные лодыжки, вытягивает загорелую, блестящую ногу в круг, затем скрещивает голени в обратной последовательности.
        - Честно говоря, я считаю, что ты заслужила увольнение.
        - Не только ты так считаешь, все остальные тоже.
        Уилл сводит кончики пальцев.
        - Ты всегда чувствуешь себя так, будто ты против всех, Руби?
        - Но так и есть - я всегда против всех.
        - Почему?
        - Ты что, не слушал? Кто из этих людей был на моей стороне? Хлоя? Эмиль? Моя начальница? Долбаная Барбара Уолтерс? Компания «Вестерн-45»? Джейк Джексон?
        Рэйна хмурится и говорит:
        - Я не уверена, что Джейк Джексон вообще на чьей-то стороне.
        - В каком смысле? - уточняет Уилл.
        - Он на стороне рейтингов, - отвечает Рэйна.
        - Можно ли считать, что здесь кто-то на моей стороне? Эшли? - спрашивает Руби. - Бернис?
        - Я хотела бы быть на твоей стороне, - говорит Бернис.
        - Верно, - фыркает Руби. - Точно так же, как ты хотела бы быть на стороне своих мертвых соседок.
        - И что это значит? - спрашивает Бернис.
        - На самом деле ты не питаешь к ним теплых чувств, - отвечает Руби. - Ты завидуешь им. Они - общность, к которой ты не можешь присоединиться, потому что твоя история просто не может соперничать с их историями.
        - Перестань, - говорит Гретель.
        Руби облизывает верхнюю губу и откидывается на спинку стула.
        - Конечно, - отзывается она. - Спасибо, что вмешалась. - С улыбкой смотрит на Уилла, подняв брови. - Видишь? - говорит она и указывает на себя. - Я… - вытягивает руку, жестом обводя круг, - …против всех остальных.

* * *
        Я задержалась перед кофейней - не назло кому-то… ну, впрочем, может быть, отчасти и назло, - но в основном потому, что не могла поверить и не знала, что мне делать. Чем мне было заняться весь день до сеанса с группой?
        Я не могла пойти домой. По условию субаренды, я не должна была появляться в квартире в определенные часы, чтобы моя соседка могла репетировать свои танцы или не то продавать, не то покупать наркоту, или какого хрена она там еще в это время делала. Я - типичный субарендатор, живущий в квартирах других людей, среди вещей других людей, пока изначальные арендаторы учатся за границей, отдыхают на курортах или лежат в реабилитационных клиниках. Такой образ жизни позволяет меня чувствовать себя дома и в то же время не дома везде, куда бы я ни приехала.
        Я похлопала себя по бедрам, нащупывая лезвие бритвы, обмотанное малярным скотчем, которое я обычно носила в кармане своих шорт, но сейчас на мне не было шорт. Я уснула в той одежде, в которой вечером слонялась по городу.
        Я написала Эмилю: «Эй», - но он не ответил.
        Было жарко. В воздухе висела мутная дымка. Солнце торчало в небесах, белое и пушистое, словно отрезанный кроличий хвост. Я видела, как воздух движется над тротуаром белесыми волнами, призрачными щупальцами. Посмотрела сквозь сияющую витрину кофейни. Сержио оглянулся на меня, послал мне пристыженную полуулыбку, потом отвернулся.
        «АЛЛО? - написала я Эмилю. - ЭЙ? АЛЛО?»
        «ПОЖАЛУЙСТА», - написал он в ответ. Я представила, как Эмиль прячется между салфетками и бумажными кофейными стаканчиками, где я столько раз давилась его членом. На работе нам не разрешали пользоваться телефонами.
        «ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ?»
        «ЭТО ТЫ МНЕ ПИШЕШЬ».
        Я хотела намекнуть ему, допустим, на минет в переулке или что-то в этом роде.
        На экране замигали три точки, и я стала ждать, когда они превратятся в сообщение.
        «МЫ БОЛЬШЕ НЕ МОЖЕМ ДЕЛАТЬ ЭТО. - Его любимый рефрен. - ДУМАЮ, ЭТО ТОТ ТОЛЧОК К ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ РАССТАВАНИЮ, КОТОРЫЙ НАМ БЫЛ НУЖЕН».
        Я закатила глаза, набирая ответ:
        «МОЕ УВОЛЬНЕНИЕ - ТОЛЧОК, КОТОРЫЙ БЫЛ НАМ НУЖЕН?»
        «ИЗВИНИ ЗА ТАКУЮ ФОРМУЛИРОВКУ». - Он написал это, словно официальное заявление - как будто совсем не чувствовал себя виноватым.
        «НЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ БЕСПЛАТНЫЕ МИНЕТЫ ДЛЯ ТЕБЯ *ПРОБЛЕМА*».
        «ТЫ ВООБЩЕ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО НЕ ТАК В ЭТОЙ ТВОЕЙ ФРАЗЕ?»
        «А ЧТО ТЫ ТЕРЯЕШЬ ПРИ ТАКОМ РАСКЛАДЕ?»
        «СВОЮ ГОРДОСТЬ. - Опять точки. - Я УСТАЛ ОБРАЩАТЬСЯ С ТОБОЙ КАК С ДЕРЬМОМ».
        «Я ТОЖЕ УСТАЛА ОТ ЭТОГО».
        «РАЗВЕ?»
        Как-то раз, застегивая штаны, Эмиль спросил меня:
        - Почему ты позволяешь мне делать это?
        Белки его глаз мерцали в пахнущей кофе темноте. Это вызывало у меня слабую восторженную дрожь: видеть только эту часть его глаз - и можно было представить, что это могли бы быть чьи угодно глаза, что любого из нас в этой темноте можно было бы заменить кем-нибудь другим.
        - Ты что-нибудь получаешь от этого? - спросил он. - Ты хочешь, чтобы с тобой обходились плохо?
        - Господи, да не знаю, - сказала я, сама не понимая, на какой из вопросов отвечаю. Я сидела на корточках рядом с полкой с салфетками, пытаясь стереть сперму со своей шубы - одну из сотен жидкостей, которые впитались в мех за годы. Мозаика пятен: пиво, грязь и слезы, а в подкладке рукавов размазанные полосы крови.
        «СЕКС НЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ ОДНОСТОРОННИМ. ТЫ ДОЛЖНА ЧТО-ТО ИСПЫТЫВАТЬ. ХОТЯ БЫ ЭМОЦИИ».
        Я ответила смайликом с закаченными глазами - и в действительности тоже закатила глаза.
        «ВОТ ТЕБЕ СОВЕТ, - набрал Эмиль. - ИЗБАВЬСЯ ОТ ЭТОЙ ШУБЫ. ОНА УЖАСНО ВОНЯЕТ. НИКТО НЕ НАЙМЕТ ТЕБЯ В ЭТОЙ… МНЕ ПОРА ВОЗВРАЩАТЬСЯ К РАБОТЕ».
        Я едва не напечатала в ответ: «ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ТЕБЕ ЕСТЬ К ЧЕМУ ВЕРНУТЬСЯ», - но не хотела выглядеть жалкой и слабой даже в электронной переписке.
        Я убрала телефон, отодрала зубами кусочек кожи с губы, потом окончательно оторвала его ногтями.
        - Прошу прощения, - рявкнула какая-то деловая дамочка, которая никак не могла заставить себя сделать два шага в сторону, чтобы пройти мимо меня в кофейню.
        - Кофе здесь дерьмовый, - сообщила я. - А девушка за стойкой делает всем минеты, потому что не знает, как устанавливать отношения с людьми.
        - Это очень печально, - ответила дамочка.
        Вероятно, я только что заработала для Хлои большие чаевые.
        Я смотрела на Хлою, стоящую на ее любимом месте - в проходе между залом и служебными помещениями, - ее джинсовая юбка была поддернута так, чтобы открывать дурацкую татуировку с павлином.
        В стекле витрины я уловила отражение бездомной женщины со скользким от пота лицом, затуманенными глазами и размазанной тушью. По привычке похлопала себя по бедрам, думая, будто у меня есть карманы, и бездомная бродяжка в отражении сделала то же самое.
        «Мать твою!» - подумала я.
        По улице проползала побитая черная машина. Какой-то тип с тощими руками высунул узкую голову в окно со стороны пассажира и крикнул мне:
        - Эй, детка, сколько возьмешь?
        Я могла бы крикнуть в ответ: «Тебе столько не заплатить!» - но это было бы неправдой. Он вполне мог бы заплатить столько.
        Меня время от времени принимали за проститутку. Я уже давно подозревала, что это из-за шубы - из-за ее убогой роскоши, - плюс из-за синяков под глазами и блуждающего взгляда, словно у героиновой наркоманки.
        - Не совсем, - сказал как-то Эмиль. - Просто ты выглядишь… я не знаю… как кролик или кто-то в этом роде, лукавый и испуганный. Словно ждешь, что случится что-то страшное, и когда это случается, тебе это нравится, тебе нравится, когда тебя рвут на части.
        - Это глупо, - возразила я, сжимая полы своей шубы. - Это волк.
        - Женщина в волчьей шкуре… - Эмиль вздохнул. - Одинокий волк. Elle a vu le loup[15 - Она увидела волка (фр.).].
        Раз в неделю Эмиль грезил о том, что он поэт. Отучившись один семестр в колледже, грезил о том, что умеет говорить по-французски.
        - О чем это ты, черт побери?
        - Последняя фраза - французская поговорка, - объяснил Эмиль, - о потере невинности.
        …Черный автомобиль замедлил ход, подстраиваясь под мой шаг. Тощий крикун теперь принял застенчивый вид, склонив голову и разглядывая свои колени.
        Я посмотрела на свою шубу. Эмиль был прав. Мех свалялся и потерял блеск, словно у бродячей собаки. Тут и там он торчал жалкими мелкими кустиками. Я и сама не стала бы платить себе за то, чтобы переспать со мной. Мне было стыдно за всех нас.
        Вскоре я сидела в красной кожзамовой выгородке в «Макдоналдсе» со стаканом «Кока-колы», позволяя сахару проникнуть в мой организм. Чувствуя, как повышается уровень глюкозы в крови, я пыталась убедить себя в том, что все будет в порядке. Я могу оплатить аренду своей кредитной картой еще за месяц или два. В городе миллиард кофеен. Я смогу найти другую работу. Правда? Да, но в этой шубе…
        Чертов клоун смотрел на меня со своей поганой улыбочкой - ярко-красной, как будто он только что съел кого-то живьем.
        Коренастая женщина, несшая поднос, полный сэндвичей и стаканчиков с кофе, уставилась на то, как я жую свою соломинку.
        - Да? - поинтересовалась я, не вынимая соломинку изо рта.
        - Извините, - сказала она.
        - Ладно, - ответила я.
        - Я вас знаю? - спросила она.
        - А вы меня знаете? - Я не собиралась делать за нее ее работу.
        - Вы были… - спросила женщина. - Та история с волком? - Она не нуждалась в ответе. - Я верю в вашу версию, - продолжила она. - Я имею в виду, ребенок не мог бы придумать такую историю, верно?
        - Слишком дикая история, - согласилась я.
        - Я имею в виду, в основном я верю в вашу версию. Ученый точно сказал, что на вашей коже был желудочный сок или типа как микробактерии из волчьего желудка…
        Откуда идет вся эта фигня? Неужели был какой-то выпуск очередного «Настоящего преступления», который я пропустила? Я не могу уследить за всем.
        - У каждого из нас есть своя история, - отозвалась я, жуя свою соломинку.
        - Просто никогда не ожидаешь увидеть кого-то знакомого, - сказала женщина.
        Она прошла к столику в дальнем углу и стала шептаться со своими подругами. Все повернулись и посмотрели на меня, стараясь сделать это незаметно - хотя это им не удалось. Я притворилась, будто смотрю в свой телефон.
        - Видите, видите, - услышала я слова коренастой женщины, - я слыхала, что она носит шубу из шкуры этого ублюдка.
        Потом были сплошные «обожемой», и «эта шуба отвратительна», и «она носит ее, чтобы привлекать внимание», и «я отсюда чувствую вонь». Это все исходило от группы женщин, пришедших в «Макдоналдс» на поздний завтрак.
        Но действительно ли они могли учуять запах моей шубы с такого расстояния? Сквозь запах жира и кофе? Впрочем, если не лгать самой себе, то меня этим утром уже приняли за проститутку и за бездомную.
        Неожиданно до меня дошло: мне вовсе не обязательно выбрасывать шубу. Я просто могу отдать ее в чистку. Почему я не подумала об этом раньше? В Мидтауне был квартал, мимо которого я проходила, наверное, сотню раз, и там было полным-полно мастерских по работе с мехом и кожей, с вывесками, написанными крупными буквами и всевозможными шрифтами, с цифровыми табло, на которых бегущими буквами рекламировались услуги. Все эти мигающие витрины могли вызвать у непривычного человека судороги. Я выбросила в урну стаканчик от «Кока-колы» и направилась на север.

* * *
        Руби обводит взглядом слушателей. Уилл кивает, поджав губы. Рэйна внимательна и участлива, и это кажется неприятно непринужденным. Бернис по-прежнему злится, обгрызая ноготь. Гретель мрачно молчит. Эшли так и этак вертит рукой, любуясь блеском своего кольца. Либо они теряют интерес к Руби, либо она теряет интерес к ним - теперь, когда адреналиновый подъем нынешнего дня постепенно выветривается.
        - Скучаете? - спрашивает Руби.
        Уилл рекомендует им сделать перерыв. Они потягиваются, заново наполняют стаканчики кофе, едят печенье, навещают туалет, обмениваются репликами относительно жары. Руби бродит по комнате, оставляя позади себя след из красных капель.
        Как только они усаживаются снова, Уилл снова настойчиво рассказывает о нарративной терапии, пока Руби пытается вычесать колтуны из своих свалявшихся, подсохших волос. Он говорит о том, как ценно делиться своими историями, о том, как это позволяет людям почувствовать себя менее одинокими. Он называет подвигом готовность поделиться отважным поступком - не только потому, что для этого требуется раскрыть перед другими свою уязвимость, но и потому, что нужна храбрость для того, чтобы быть честной перед самой собой.
        Под нажимом Уилла Рэйна признает, что считает обоснования групповой терапии несколько расплывчатыми, а возможный исход - туманным. Гретель соглашается с ней.
        Они говорят о том, что сдерживает их. Рэйна не хочет ворошить прошлое только ради того, чтобы ворошить прошлое. Гретель очень скрытна и не уверена, что если она поделится своей историей с другими, то сможет что-то из этого извлечь. Эшли отчасти полагает, что ей здесь вообще не место, учитывая, что ее история в основном - как все знают - про любовь.
        Уилл сочувствует их неуверенности и противоречивым чувствам. Он замечает, что тем, кому интересно, он может предоставить несколько академических работ об эффективности нарративной терапии для проработки травм. Он просит их всех подумать о том, почему они пришли сюда. Что заставило их ответить на электронное письмо? Что они надеются извлечь из этого? Если присутствие здесь может дать им это, стоит ли оно того? Что, если они не получат того, что хотят, - потеряют ли они что-либо? Если они испытывают конфликт относительно того, уйти им или остаться, то почему? Чего они боятся? Стоит ли этот страх преодоления? Он дает им время на то, чтобы обдумать эти вопросы, потом просит Бернис поговорить о том, каково было делиться своей историей.
        Бернис говорит, что до того, как она рассказала свою историю, ей казалось, что в ее ощущении нестабильности в основном виновата та мебель. Чего она не осознавала - это того, что это ощущение вызвано также постоянным чувством отверженности. После происшествия с Синей Бородой она была зрелищем, о ней постоянно говорили, но никто ее не слушал. И это игнорирование выбивало ее из колеи.
        Она объяснила, какое облегчение почувствовала, когда наконец-то рассказала группе про ту мебель. Не потому, что была уверена, будто они поверили, но потому, что они поверили: она достойна того, чтобы ее выслушать, - и приняли ее всерьез. Это была услуга, на которую она хотела ответить. Она будет считать, что они окажут ей уважение, если останутся и будут говорить и слушать эти несколько недель - к обоюдной выгоде.
        - Ну, то есть это очень трогательно, - говорит Руби. Ее голова склонена почти к самому плечу - она пытается разодрать пальцами особенно непокорный клок волос. - Лично я хочу получить на вас столько же компромата, сколько вы получили на меня.
        Бернис хмурится.
        Уилл смотрит сперва на нее, потом на Руби, но ничего не говорит им. Вместо этого он предлагает всей группе завершить перерыв небольшим упражнением.
        - Круто. Жду не дождусь услышать, что же это, - припечатывает Руби.
        - Первобытный крик. - Уилл улыбается. - Что ты думаешь об этом, Руби?
        - Хуже, чем я ожидала.
        - Знаю, знаю. Это звучит глупо.
        В этом заключается часть его очарования: в его способности не обижаться ни на что, в его неизменной уверенности в процессе, в его способности постоянно двигаться вперед. Он объясняет пользу первобытного крика, ссылаясь на «истинно революционное» исследование методами функциональной магнитно-резонансной томографии, при котором было отмечено активное действие миндалевидного тела в мозгу.
        - Мне отлично удаются такие штуки, - радостно говорит Эшли. - По сути, групповая терапия и групповое свидание - это одно и то же.
        - Это совсем разные вещи, - возражает Руби, но Эшли уже кричит во весь голос; рот у нее широко раскрыт, как у оперной певицы.
        Руби кричит неискренне. Рэйна издает неохотный вскрик. При подбадривании со стороны Уилла Бернис удается испустить протяжный, горестный вопль, которого она стыдилась бы, если бы не была такой усталой. Гретель отказывается принять участие и прижимает ладонь к подбородку, как будто ее могут заставить открыть рот и закричать.
        - Еще одно упражнение? - спрашивает Уилл. Теперь он предлагает им поплакать ради очищения души. Перечисляет, какую пользу для здоровья несет активация слезных желез.
        Руби говорит, что для нее хватит ерунды на сегодня, и отказывается плакать. Гретель говорит, что не может плакать, так что пытаться даже бесполезно. Эшли изображает плач, но так, чтобы не испортить макияж. Бернис плачет легко. Рэйне требуется две минуты для того, чтобы заплакать, и по ее щеке стекает одна-единственная сверкающая слеза.
        - О чем ты думаешь? - спрашивает Уилл.
        - Кое о ком, кого я знала, - отвечает Рэйна, - когда-то давно.
        - О-о-о! - вскидывается Эшли. - Таинственный любовник с трагической судьбой?
        - Ничто так не заводит тебя, как трагедия, - замечает Руби. Выражение лица Бернис говорит: «Что, правда?»
        - Просто скажи то, что хочешь сказать, - добавляет Руби. Уилл кивает.
        - Честность, - напоминает он. - Таков уговор.
        - Я думаю, это ты любишь трагедии, - осторожно произносит Бернис. - Я не завидую своей мебели из-за того, что у них более трагическая судьба, чем у меня, - это ты могла бы завидовать им из-за этого. Ты предпочла бы умереть, чем оказаться в скучной истории. - Она делает паузу. - Может быть, потому и пытаешься превратить все в шутку - потому, что мы угроза для тебя, Руби. Потому что тебе всегда нужно быть самой интересной персоной среди присутствующих.
        - Ты думаешь, то, что тебя показали в одном долбаном цикле новостей, дает тебе право психоанализировать меня? - фыркает Руби.
        - Почему ты пришла сюда в таком виде? - спрашивает Бернис. - Если ты видишь свою идентичность не в том, что у тебя самая лучшая страшная история, то почему тебе просто не избавиться от этой шубы? Судя по всему, она создает тебе массу проблем.
        - Ну а твой дом, полный мертвых женщин, не создает тебе проблем? - парирует Руби.
        - Это совершенно другая ситуация.
        - Разве? Напоминание о твоей травме, заставляющее тебя чувствовать себя ничтожной, и все такое прочее?
        - Я помогаю им, - возражает Бернис.
        - Помогаешь ли? - отзывается Руби. - Или это какой-то комплекс мученицы, основанный на вине выжившей? Что-то вроде долбаной власяницы?
        Уилл, который наблюдал за перепалкой, откинувшись на спинку стула, подается вперед.
        - Интересный выбор слов, - отмечает он.
        - О, как мило, - говорит Руби, вцепляясь в свой рукав, испачканный красным. - Круто.
        - Лично я, - встревает Эшли, - ношу только то, что напоминает мне о хорошем. - Она подносит руку поближе к лицу: пять розовых остроконечных ногтей и один массивный камень.
        - Эшли, мать твою за ногу, ты что, рекламируешь себя или как? - говорит Руби. - Напомни мне, почему ты здесь, если ты так офигенно счастлива?
        - У меня небольшие проблемы с тем, чтобы приспособиться к реальному миру, - отвечает Эшли. - Я имею в виду, не то чтобы реалити-шоу не были реальным миром, - уточняет она. - На самом деле, если так подумать, реалити-шоу по сути и есть реальный мир, только без интернета и всего такого. И это, может быть, делает реалити-телевидение более реальным, чем реальный мир? Потому что в реальном мире есть интернет, а это виртуальная реальность, то есть типа как не обычная реальность, и потому люди в интернете такие злые?
        - Я не завидую вам, сегодняшней молодежи, - соглашается Рэйна. - Интернет хуже, чем желтая пресса. В прошлом, по крайней мере, была возможность того, что о тебе забудут.
        - Только не в том случае, если ты становишься частью массовой культуры, - возражает Руби.
        - Видишь? - говорит Бернис. - Ты этим так гордишься!
        - Ты носишь эту шубу, чтобы люди помнили, кто ты такая? - спрашивает Эшли с выражением крайней жалости на лице. - Потому что твоя история случилась так давно? Я имею в виду, как ни жаль, но ты уже старая новость.
        - Когда-нибудь ты тоже станешь старой новостью, Эш, - говорит Руби, - и твои коллеги, друзья и трахатели будут «гуглить» тебя в интернете, и первое, что они увидят - это твой огромный рот, широко открытый, окруженный кучей членов.
        - Это называется «фотошоп», - уточняет Эшли, глядя на блестящее украшение у себя в пупке. - И вокруг меня никогда не было так уж много членов.
        - Бедняжка! - хмыкает Руби.

* * *
        Я шла по городу под палящим солнцем. Люди всегда спрашивают, как я могу носить эту шубу все лето, но правда заключается в том, что мне вроде как нравится это обморочное ощущение надвигающегося теплового удара - как будто ты под веществами и тебя при этом крепко обнимают. Это вроде как ад, седьмой круг, который - если я правильно помню по краткому изложению - для тех, кто причинял вред себе, и для содомитов, а я виновна и в том, и в другом. У Данте была кипящая кровавая река и огненный дождь, и это, если хотите знать мое мнение, не такое уж плохое наказание для кучи мазохистов.
        Я прошла всего несколько кварталов, когда получила сообщение от мужчины в «Тиндере», которого недавно лайкнула. На первой фотографии он сидел в темном баре, держа в руках по кружке пива, и глаза его при свете вспышки сверкали, как у зверя. У него была темно-каштановая борода, а из выреза его футболки торчали кусты темных волос.
        Сообщение гласило, что он тоже лайкнул меня. К этому прилагался подмигивающий смайлик.
        Еще одно «пинг»: «ТЫ НЕДАЛЕКО ОТ МЕНЯ».
        «Пинг»: «МОЖЕТ, ВЫПЬЕМ?»
        Я написала в ответ: «ЕЩЕ ДАЖЕ НЕТ ДВЕНАДЦАТИ».
        «Пинг»: «ТЫ НА РАБОТЕ?»
        «Пинг»: «ТЕБЕ КУДА-ТО НАДО?»
        Как будто то, что мне никуда не надо, было причиной для того, чтобы оказаться где-то еще, помимо того места, где я уже находилась. Но он действительно был всего в двух кварталах от меня. Я могла сделать крюк и посмотреть, что этот тип мне предложит.
        Когда я подошла, он курил перед полутемным баром; выглядел этот тип по-дьявольски в красном сиянии неоновой вывески в витрине - почему-то эта вывеска была включена, несмотря на позднее утро. Он смотрел, как я приближаюсь, и улыбался, хотя эта улыбка была почти полностью скрыта его густой каштановой бородой. Глаза у него были стеклянными от выпивки, зрачки расширены, что придавало ему голодный вид. Он щелкнул языком о нёбо - отвратительный звук, словно он подзывал собаку.
        - Сигаретку?
        - Нет, спасибо.
        - Давай-давай, - сказал он, как будто я портила ему веселье. Он уже достал из заднего кармана маленький кисет с табаком и прямоугольничек папиросной бумаги. Упершись подошвой кроссовки в стену, скатал сигарету прямо у себя на колене. - Остановись и нюхай розы.
        Я и так уже остановилась.
        - И какая часть этого - розы?
        - У тебя лицо красное, - отозвался он, прерывая работу над сигаретой, чтобы посмотреть мне в глаза, - как роза.
        Романтический штамп, обернутый в оскорбление. Мой тип мужчины.
        - Мне от одного взгляда на тебя становится жарко. Зачем ты носишь такую огромную шубу, когда в городе и так жарища?
        - Выпариваю свои грехи.
        - Ммм, - протянул он и облизнул губы. - Грех-х-хи.
        Я уже предвидела, как пройдет день, если я останусь здесь: флирт, наполовину оскорбительные шуточки, выпивка у барной стойки, очередная сигарета, выкуренная снаружи, предложение прогуляться до его жилища и мое решение - да или нет. Выглядело это очень утомительно.
        Подмигнув, мужчина протянул мне скатанную сигарету - словно взятку строгому привратнику.
        - На самом деле, - сказала я, пряча сигарету в шелковистый внутренний карман своей шубы, - я хочу спросить: ты тут живешь поблизости?
        Оказалось, что нет, живет он далеко отсюда. Нам нужно было сесть на метро, чтобы добраться до его крошечной студии в Бруклине. Он был пьянее, чем мне казалось, - не мог даже сообразить, по какой ветке туда ехать.
        Мы сидели рядом на оранжевых сиденьях подземки.
        - Ты тоже думаешь о всяких грязных вещах? - прошептал он мне на ухо, шаря по моему телу руками. От нас обоих плохо пахло. Я понадеялась, что это как запах чеснока изо рта: мы просто нейтрализуем друг друга.
        - Давай не будем разговаривать, пока не приедем, - сказала я и достала наушники.
        Мужчина, похоже, обиделся. Он скривил губы, так, что стали видны желтовато-белые зубы над розовой, как жевательная резинка, десной. Но потом решил, что я, должно быть, заигрываю с ним, и тоже достал наушники из заднего кармана джинсов.
        На моем телефоне было мало свободного места, поэтому я скачала на него всего одну песню и теперь слушала ее на повторе, глядя на свое призрачное размытое отражение, позади которого проносилась темная стена тоннеля. Это отражение не было похоже на меня. Оно напоминало некоего безумного марафонца, только что пробежавшего через всю пустыню. Может быть, это и было привлекательным на свой искаженный лад?
        Нет, не было, но мужчина оказался настолько пьян, что ему было все равно.
        Он жил на третьем этаже пятиэтажного дома без лифта. Сама студия представляла собой тесный маленький прямоугольник с кухонной нишей и без верхнего света.
        Он включил пару светильников и отправился в санузел, а я ждала возле жесткого серого матраса. Маленький кондиционер скрипел, но не делал ничего полезного. Это казалось метафорой моей жизни.
        Рукавом шубы я вытерла капли пота, скопившиеся вдоль линии роста волос, чувствуя, как грязь и жир размазываются по моему лбу.
        Сквозь окно дома на противоположной стороне улицы я видела двух людей, серых и безликих, как куклы в театре теней; они передвигались… кажется, по кухне, быть может, готовили ужин, чтобы вечером принять гостей. Я не знала, почему не могла быть одной из тех, у кого есть друзья, которых хочется время от времени пригласить в гости.
        Мужчина вернулся с бутылками пива, и мы сели бок о бок на футон в неловкой тишине, нарушаемой только скрипом кондиционера.
        - Не хочешь снять свою шубу? - спросил он.
        - Не особо.
        Я жадно глотала пиво, потому что была голодна. Опьянение отозвалось резкой болью позади глаз. На него, похоже, это произвело впечатление.
        Неожиданно его пальцы скользнули в мои рукава, нащупав выпуклые шрамы на моих руках.
        - Что это? - спросил он чересчур оживленно - как будто уже знал ответ. Меня раздражал его самодовольный тон. Он был в восторге от того, что встретил мазохистку - как вор, осознавший, что банковское хранилище уже открыто.
        - А ты как думаешь? - рявкнула я.
        - Это потому ты носишь шубу? - поинтересовался он.
        - Я ношу эту шубу, потому что этот волк пытался меня убить.
        Он засмеялся, явно сочтя это шуткой. Он совершенно точно не узнал меня. Кожа у него была мокрой от пота, пот склеивал его волосы - линия их роста была прямой и располагалась слишком низко.
        - Почему такая красивая девушка творит это с собой? - спросил он. Кончики его губ изгибались в улыбке. - Ты влипла во что-то неприятное, да?
        Он водил пальцем туда-сюда по короткому, но толстому выпуклому шраму, который тянулся перпендикулярно венам на моем предплечье. От прикосновения его пальцев к шраму мое сердце заныло от тоски. Не по этому мужчине, а по чему-то непонятному. Если б я знала, чего хочу, я получила бы это и не стала бы использовать свою руку как разделочную доску. Иногда порезы удовлетворяли какую-то сиюминутную поверхностную нужду: все равно что быть голодной и съесть первое, что увидишь в холодильнике - оливки, маринованные огурцы, ломтики американского сыра…
        Мужчина вскочил и задергал мышкой своего компьютера. Из колонок запел низкий, хриплый голос. Я пыталась погрузиться в печаль этой песни.
        Мужчина сунул руку под подол моей юбки, в мои пропотевшие насквозь трусы; его пальцы описывали круги, в то время как он с усмешкой смотрел на меня.
        Свободной рукой он убрал волосы, упавшие мне на лицо, и аккуратно заправил их за ухо. Мне это не понравилось. Я имею в виду, мы же едва познакомились.
        - Ты правда горячая, - сказал он. - Я имею в виду… температуру.
        Он отказался от попыток возбудить меня, пощупал ладонью мой лоб, потом ухватился за горловину моей шубы и стянул ее с меня, держа за облезший воротник, а потом бросил рядом с футоном.
        Потом он снял с меня футболку и уронил на пол. Провел ладонями по моей спине и остановился, когда нащупал шрамы: четыре ровных, выпуклых линии на моей правой лопатке.
        Он захотел получше разглядеть их.
        - Ого! - произнес он, прослеживая четыре шрама четырьмя пальцами. - С ума сойти.
        - Волк пытался убить меня. - Я люблю повторять эту шокирующую фразу.
        - Такая хрень происходит постоянно, - отозвался он.
        - Волки? - спросила я.
        - Не настоящие волки. Но всякие типы часто пытаются убивать женщин. Ты слышала про ту девушку… как же ее звали?
        - Бернис, девушка Синей Бороды, - сказала я, потому что рассказ с прошлой недели все еще был свеж в моей памяти.
        - Нет, - возразил он. - Та, которую на десять лет заперли в подвале. Или на чердаке? Это она сбежала через теплопровод? Или ее держали в ящике под кроватью?
        - Ты смешиваешь истории разных людей. Ты когда-нибудь слышал о том, кого называли Красной Кофточкой?
        - Ну и о чем же ее история? Мама разрешает детке бродить одной? Девочка не слушается правил? Девочка отвлекается? Девочка заигрывает с волком? Девочка получает то, что заслуживает?
        - Что-то вроде этого.
        - К слову, о волках… - усмехнулся он. - На четвереньках, ага?
        - Не важно, - ответила я, становясь в указанную позу.
        Я была удивлена тем, куда он вошел, но - что я могу сказать? - я не возражала. Никогда не знаешь, проверяет ли кто-то твои границы или готовится проломиться прямо сквозь них. В этом преимущество того, чтобы вообще не иметь личных границ.
        Я думала о том, хочу я на самом деле быть здесь или нет. Именно так женщины оказывались забитыми до смерти и выброшенными в мусорный контейнер. Но все равно был какой-то жуткий восторг в том, что день может пойти совершенно непредсказуемо. Я не могла не думать о том, что есть некий урок в пульсирующем сердце всего, где таятся жар, тьма и опасность.
        Было много безуспешных тычков, а потом мое тело вдруг без предупреждения поддалось. Это напомнило мне о том, как ты пытаешься протолкнуть матрас сквозь узкую дверь и удивляешься, когда вдруг с размаху вылетаешь на другую сторону. Не буду говорить, что это не было больно. Сначала была короткая, резкая, жгучая боль. Я чувствовала жар и холод, раздутость и головокружение, словно мое тело было наполнено до краев и грозило переполниться… словно я могу сблевать только ради того, чтобы освободить место.
        Но, помимо этого, я ощущала, как сквозь меня бежит энергия, словно через спираль электрической лампочки.
        Он начал замедлять движения, просто пытаясь укрепить свои позиции, в то время как я кусала костяшки своей руки, сжатой в кулак. Даже без шубы мне было жарко. Пот катился по лицу, жег глаза, капал с носа и подбородка. Спина чесалась. Руки мужчины скользили по моим бокам.
        Одним из самых привлекательных аспектов этой позиции было то, что нам не нужно было смотреть друг на друга. Я знала, как выгляжу: юбка задрана до талии, руки сжимают мех шубы, лежащей на краю футона, а мужчина раскачивается надо мной. Фоновая музыка теперь звучала просто завываниями, без инструментального сопровождения, а футон трясся и елозил не в такт песне.
        - Ты ужасно плохая, плохая девчонка, - твердил мужчина.
        Я закрыла глаза и увидела точки света под веками. Представила этого мужчину в образе зверя, сгорбленного и волосатого: волосы на груди свалялись, словно войлок, волосы в беспорядке ниспадают на спину, спутанная борода покрывает щеки.
        «Не разговаривай с чужими, - всегда говорила мама. - Не общайся с мужчинами. Мужчины - псы, и даже хуже». Но почему она сама всегда разговаривала с чужими, с мужчинами в бакалейной лавке, на заправке, на родительских вечерах? Почему всегда писала номер своего телефона на клочке бумаги и совала его в руки мужчинам? Чужаки проходили через наш дом словно призраки. Я ощущала их именно так, как отсутствие; моя мать отвлекалась, ставила на стол хлопья и поторапливала: «Давай, давай, живее! Я не повезу тебя, если ты опоздаешь на автобус».
        Мужчина ускорил темп, заставляя меня качаться, футон ерзал туда-сюда, пыхтение позади меня становилось все громче и громче. Я оседлала волну боли-удовольствия, тошнотворной и великолепной - прилив эндорфинов, опьянение бегуна.
        Высший пик - а потом все миновало, по крайней мере, для меня. Мужчина продолжал двигаться, но неожиданно все это стало неприятным и непривлекательным, даже постыдным.
        Я боялась, что он никогда не остановится. Смотрела, как мой пот капает на шубу, влажные пятна смешивались с другими влажными пятнами, так что я даже не могла сказать, что из этой грязи возникло раньше, а что позже. Внизу живота нарастало тупое подергивание, которому я пыталась противостоять, кусая костяшки пальцев. Часто употребляемая фраза «пробрало до самых кишок» неожиданно воплотилась в самом буквальном смысле.
        Воздух был удушливым. На теле проступила гусиная кожа. Мне казалось, что я не могу дышать. Я хотела надеть свою шубу.
        - Ты такая плохая девчонка, - сказал мужчина. Судя по тому, как срывался его голос, он был готов кончить. - Насквозь испорченная.

* * *
        Руби поднимает бровь, подначивая остальных как-нибудь прокомментировать ее слова.
        - Фу, - произносит Эшли, морща нос - она клюнула на приманку.
        - Пора взрослеть, - Руби чешет щеку, покрытую красным веществом, которое засохло и потрескалось, словно почва в пустыне. Крошечные алые хлопья сыплются на пол.
        - Кто-нибудь знает, какое отношение этот случай может иметь к прошлому Руби? - спрашивает Уилл у группы, окидывая их серьезным взглядом. Когда никто не отвечает, он продолжает: - Что вы слышали о взаимодействии между Руби и волком?
        - О-о-о! - восклицает Эшли, вскидывая руку вверх. - Я знаю! Это полный абсурд! Я слышала, что она соблазнила его.
        - Хм-м, - говорит Уилл, кивая.
        Рэйна с недоверием смотрит на него. Руби соскребает красную стружку со своего ногтя.
        - Должно быть, ты тоже слышала эту сплетню, Рэйна, - замечает Уилл.
        - Я в нее не поверила, - отвечает Рэйна. - Она была еще ребенком. Она не могла никого соблазнить.
        - Очень важно рассматривать слухи, - говорит Уилл.
        - Не думаю, что нам следует тратить время на слухи, которые не могут быть правдивыми, - возражает Рэйна.
        - Разве не ты сказала, что невозможное возможно? - спрашивает Руби. Она резко встает. - Мне нужно выпить кофе.
        - У тебя тепловой удар, - напоминает Гретель.
        - Руби, давай не будем этого делать, - говорит Уилл.
        - Может быть, та хрень и сработала на Бернис, но на мне не сработает.
        - Я могу дать тебе еще воды, - предлагает Рэйна.
        - Спасибо, мамочка, - отзывается Руби, уже наливая себе кофе. - Но я могу сама позаботиться о себе.
        - Можешь ли? - спрашивает Гретель.
        Руби оборачивается. Ее глаза за испачканными линзами очков прищурены.
        - Я выжила, - говорит она, поворачивается к столу, разрывает сразу три пакетика с сахаром и тремя резкими движениями запястья вытряхивает их содержимое в свой кофе. - «Можешь ли?» - ворчливо передразнивает она. - А ты можешь, Гретель?
        - Ты ничего не знаешь обо мне, - говорит Гретель.
        - Да, я знаю немного, потому что ты и пару слов за это время не сказала, - соглашается Руби. - Но у меня есть глаза. - Она насыпает в кофе слишком много сухих сливок и ставит ящичек обратно на стол.
        - Что это должно значить? - интересуется Гретель.
        - Она, вероятно, говорит об анорексии, - предполагает Эшли.
        - Это мои зубы, - сердито произносит Гретель. Она проводит четырьмя пальцами по обеим сторонам своей челюсти, как будто обозначая все зубы во рту. - Мне больно есть.
        - Конечно, - говорит Руби, направляясь обратно на свое место. - Ничто из пережитого тобой не может испоганить твое отношение к еде.
        - Ты должна анализировать свои проблемы, а не проблемы всех остальных, - напоминает Бернис.
        - А чем я, по-твоему, занималась весь последний час?
        - Ты рассказывала нам длинную, затянутую историю - о чем? - о последовательности плохих выборов, которые ты сделала за сегодня? Без какой-либо саморефлексии? Даже не упомянув свою настоящую проблему? А теперь набрасываешься на всех остальных?
        - И в чем же моя настоящая проблема? - спрашивает Руби.
        - Ну… - говорит Бернис, - я имею в виду, ты ничего не сказала про волка.
        - Про волка? - со смехом переспрашивает Руби, сжимая свою шубу. - Вся эта гребаная история - про волка. Вся моя жизнь - про волка. - Она накидывает на голову капюшон и говорит: - Ладно. Про волка.

* * *
        Даже в детстве зрение у меня было хреновое, так что когда я впервые увидела его, он был лишь силуэтом, который стоял на задних ногах, скрестив лодыжки и опираясь о дерево в лесочке, обрамлявшем тупик. Насколько я могла различить, это был довольно симпатичный человек. Но текстура его кожи была странной; она мягко отсвечивала серебром на свету, отдельными лучами прорывавшемся через листву.
        Я сидела на корточках в тупике между многоквартирным зданием, в котором жили мы с мамой, и домом моей бабушки. Мой велосипед лежал на тротуаре рядом с сумкой - в ней лежали банки с консервированными супами, которые я должна была отвезти бабушке. Вместо этого я терла палочку о палочку над грудой сухих листьев, пытаясь запалить костер, чтобы зажечь сигарету, которую украла из маминой сумочки.
        Мне было двенадцать лет. Может быть, я выглядела старше, лет на четырнадцать. Я накрасилась мамиными румянами и губной помадой, на мне была красная вельветовая юбка и красная толстовка с капюшоном. Толстовка предположительно должна была прятать недавно появившиеся груди. Сигарета должна была помочь мне выглядеть крутой. Я приехала сюда, сделав большой крюк, чтобы избежать встречи с компанией ребят, которые обзывали меня «киской» и «пелоткой». Не то чтобы я не могла ответить им такими ругательствами, как «жопа» или «залупа», но иногда у меня просто не было настроения ввязываться в перепалку.
        - Я вижу Лондон, - произнес силуэт глубоким, протяжным голосом. - Я вижу Францию.
        Я встала и пожала плечами, потом подмигнула - это был один из фирменных жестов моей матери.
        Силуэт странным движением опустился на четвереньки и пошел вокруг меня по широкой дуге; при ходьбе его лопатки смещались туда-сюда.
        - Кто ты такой? - спросила я, прищурившись в его сторону.
        - Волк, - ответил он.
        - Волкам не положено разговаривать.
        - А девочкам не положено курить сигареты.
        Я оставила сигарету на тротуаре и теперь наступила на нее, как будто он мог забыть, что видел ее.
        Когда он скользнул ближе, я смогла разобрать детали его внешности. Его лицо представляло собой элегантное сочетание треугольников: два стоячих уха и дерзкое, заостренное лицо. Глаза у него были цвета меда, а зрачки широкие, как рты. Морда высокомерно задиралась вверх, а нос был влажным и темным, как грунт в цветочном горшке. Когда волк улыбался, я видела его клыки, острые как ножи. «Вот это зубы! - подумала я. - Я должна бояться таких зубов». Но он был самым красивым существом, какое я когда-либо видела.
        Теперь он был очень близко ко мне. Движения его мягкого хвоста обдавали меня ветерком. Он принюхивался ко мне, вдыхал мой запах. Он видел меня насквозь. От его вдохов по моей коже пробегал холодок, словно он втягивал жар и запах с моей кожи.
        Его мягкий хвост метнулся под мою юбку, между моих ног.
        Что-то внутри меня - и это было ужасно - дрогнуло.
        Его нос и хвост были повсюду. Я чувствовала себя жидкостью, готовой закипеть. Странная дрожь пробежала по моему телу.
        В голову мне пришла короткая глупая фантазия, которой я, к несчастью, поделилась впоследствии с Барбарой Уолтерс, когда та спросила: «Почему ты не убежала?» Мне представилось, как мы с волком идем в ресторан, где на столиках, покрытых розовыми скатертями, мерцают свечи, и едим стейки слабой прожарки, повязав на шеи белые льняные салфетки.
        Но ничего похожего на подобное ухаживание не было.
        Он засмеялся с рычанием, как будто знал что-то, чего не знала я.
        - Значит, ты из таких вот девочек, - сказал он.
        Я была пристыжена и сбита с толку. Протянула руку, чтобы удержаться на ногах, однако опереться было не на что. В этом свете моя рука выглядела странно пятнистой, как у прокаженной. Мои глаза скользнули по рукаву моей кроваво-красной толстовки. Вскоре после этого я буду вся в крови, и она не будет ярко-красной, она будет ржавого цвета.
        Позже, после того, как я сделала все то, чего не следует делать: после того, как я рассказала ему, куда иду и кто там будет - все равно что поднесла ему меню в кожаной папочке; после того, как я неспешно брела окольной дорогой, чувствуя головокружение и думая о том, кого встретила; после того, как я очень-очень сильно опоздала к бабушке; после того, как я не услышала ответа на стук в дверь; после того, как я, невзирая на это, вошла в дом; после того, как мне показалось, что его морда каким-то образом была похожа на лицо моей бабушки - ошибка, которую я никогда себе не прощу, которую даже не могу объяснить, которая заставляет людей гадать, точно ли я знала, что может случиться; после того, как его губы растянулись в ужасающем оскале, обнажая гигантские розовые десны и сверкающие острые зубы, - только тогда я повернулась, чтобы убежать. Но было уже слишком поздно, совсем поздно - его когти полоснули меня по спине, его пасть сомкнулась вокруг меня, его зубы зигзагом обрамили поле моего зрения.
        А потом не было ничего. Просто тьма, тьма и тьма, жаркая, безвоздушная и воняющая кислотой. Я напрягала легкие, раскрывала рот, но не могла вдохнуть воздух. Я извивалась, пиналась и ощущала, как что-то вокруг меня реагирует на это. Кислота жгла свежие раны от когтей, но эта боль удерживала меня на грани. Я цеплялась за нее. Это было единственное, за что я могла держаться, когда все остальное ускользало прочь.
        Я очнулась на полу в спальне бабушки, вся покрытая волчьими внутренностями. Безжизненное, розовое тело бабушки лежало ничком, скорчившись, в луже крови. Я никак не могла осознать это. В последний раз, когда я видела ее, она была совершенно живой; ее пальцы складывали бумагу, она учила меня, как делать звезды из блестящих серебристых полосок.
        Пластиковый пакет с консервированными супами стоял на ее прикроватном столике. Казалось, что она вот-вот выползет из этой лужи, вскроет банку консервным ножом с красной ручкой, разольет ее содержимое в две белых суповых миски, поцарапанных столовыми приборами, потом одну за другой поставит эти миски в микроволновку, чтобы разогреть. Одну для нее, одну для меня - мою первой.
        Меня стошнило. Моя красная толстовка была насквозь мокрой, тяжелой и вонючей, но я воспринимала это скорее как факт, чем как запах. Как будто мой мозг подвергся перегрузке, и какие-то связи в нем перегорели. В плече пульсировала боль.
        Волк был подвешен к потолочной балке за одну лапу; в его животе зияла огромная кровавая дыра, открывавшая мягкое нутро, в котором я провела некоторое время. Рядом с ним стоял мужчина в клетчатой куртке, сжимая в кулаке окровавленный охотничий нож; за пояс его мешковатых джинсов был заткнут револьвер «Вестерн» 45-го калибра. В моей школе было полным-полно парней, которые должны были вырасти такими же, как этот мужчина, - консервативных воззрений типы из пригородов, которые палят по пустым жестянкам, прихлебывая «Кока-колу» из бутылки.
        Мужчина перекатывался с носка на пятку, оценивая свою работу.
        - Боже, о боже! - сказал он и сжал кулак, хрустнув костяшками. Он словно не мог перестать двигаться ни на миг. - Ну и денек! - воскликнул он. - Никто в такое не поверит.
        Затем рывком повернул голову в мою сторону и произнес:
        - Черт, да ты жива! Ты буквально воскресла из мертвых! - Оглянулся на мою бабушку и вздохнул. - Да-да-да, конечно. Вид у тебя больной. И ты вся в крови. Ты вся красная. - Он продолжал непрестанно двигаться. Кажется, он был из тех, кто может от нечего делать жевать свой язык. - Полагаю, я герой. Я был снаружи, - заявил он, как будто выступая перед репортерами. - Я был снаружи и услышал крик, и подумал: «Кому-то нужна моя помощь!»
        Я подошла к мертвому волку, с которым общалась совсем недавно… которого я направила в этот самый дом. Я подошла прямо к его морде, так близко, что могла различить в его блестящем янтарном глазу отражение девочки в красной толстовке. Потом перенесла внимание на каплю крови, набухавшую на клочке его серой шерсти. Она становилась все больше и больше, пока не скатилась на пол под собственной тяжестью.
        Мужчина продолжал раскачиваться на пятках.
        - Ну, ты и смелая, - обратился он ко мне. - Ты вся красная. Извини за эти кишки. Но это был крутой выстрел, верно? А ведь охотничий сезон еще не начался. Я стрелял из этого дурацкого револьвера. - На секунду он прекратил раскачиваться. - Эй, ты что, немая? Как тебя зовут?
        «Руби», - подумала я, но не смогла сказать это вслух. Я больше не чувствовала, что я - это я, и в каком-то смысле, полагаю, уже не была собой.
        - Ну ладно, Красная Кофточка, - сказал он и снова принялся раскачиваться, потом взмахнул ножом. - Я сошью тебе шубу, Красная Кофточка. Большую, мохнатую шубу, которую ты будешь носить, когда подрастешь. Будешь расхаживать в ней, как крутая сучка.
        Вскоре мы с этим мужчиной стояли перед дверью моей квартиры. Он нажал окровавленным пальцем кнопку звонка. Моя толстовка и юбка высохли и стали жесткими, как картон. Кожа зудела так сильно, что мне хотелось содрать ее с себя.
        - Извини, малышка, - сказал мужчина и вздохнул. - Черт, надо было позвонить в полицию… Я торможу как последний идиот.
        Когда моя мать открыла дверь, я заплакала.
        Действительно ли в моей жизни были эти мужчины, которые уничтожили меня, которые спасли меня? Зверь - волк - и мужчина с револьвером? Или подлинной героиней была моя мать, которая сразу взялась за дело: она поливала меня на заднем дворе водой из шланга, терла меня до онемения темно-желтой губкой, прочесывала пальцами мои волосы, пока не промыла их дочиста? Прохладная темнота, припорошенная звездами, смыкалась вокруг нас.
        Моя мама наполнила желтую ванну холодным томатным соком, и я купалась в нем, словно собака, которую обрызгал вонючей струей скунс. Моя кожа становилась все краснее и краснее, пока я не стала выглядеть так, будто меня вывернули наизнанку. Когда я встала, чтобы ополоснуться, кожура томата, прилипшая к моему животу, была похожа на рваную плоть.
        Больница, полиция, похороны бабушки - смутная череда белых комнат, синих штор, люминесцентных ламп, ручек, постукивающих по столам. Потом было дурацкое интервью на телевидении, глупые вопросы - я была слишком юна, чтобы распознать в них ловушку. Забавно, как они могут одной фразой обвинять тебя и ставить под сомнение твои слова. Я помню прожекторы в студии, блики от них скользили туда-сюда по носкам моих черных туфель.
        Но по ночам всегда было недостаточно света. Моя мать уложила меня в кровать, однако я остановила ее прежде, чем она наклонилась поцеловать меня перед сном.
        - Больше света, - прошептала я, и она погладила меня по голове. Я прищурилась, глядя на нее, дабы убедиться, что ее зубы - это ее зубы, ее губы - это ее губы, а ее уши - это ее уши.
        - Все хорошо, милая, - сказала мать. Но когда она закрыла дверь, вокруг меня распространилась темнота: безвоздушная, вонючая, широкая, как раскрытая пасть.

* * *
        Руби сидит, накинув капюшон шубы на голову и примостив босые ноги на край стула. Она обхватила колени руками, не беспокоясь о том, что из-под ее юбки видны трусы. Мех шубы высох и стал жестким, кончики шерстинок свисают вниз, как будто устали истекать жидкостью. Руби крепче обнимает свои ноги, опускает голову, опершись щеками о колени - теперь она похожа на огромный окровавленный меховой шар.
        - Ох, Руби… - произносит Рэйна.
        Руби вскидывает голову.
        - Я флиртовала с врагом. - Ее лицо затенено капюшоном.
        - Ты была не виновата в этом, - возражает Рэйна.
        - Да ладно, я дала этому ублюдку адрес.
        - А я практически переехала в дом к ублюдку, - говорит Бернис.
        - Круто; значит, мы обе идиотки.
        В голове у Руби болезненно пульсирует кровь. Что на нее нашло, что вынудило ее рассказать эту историю - всю целиком, подлинную версию? Она не планировала этого делать. Она, как обычно, сбилась с дороги, свернула не туда, выбрала длинный путь с плохим обзором.
        Руби сует левую руку в свой правый рукав, до самого изгиба локтя, а потом с силой проводит вниз зазубренными ногтями, чувствуя, как кожа на шрамах от недавних порезов сдирается клоками - как почва на вспаханном поле. Сейчас ей больше всего хотелось бы взять в руки бритву, чтобы срезать с себя это противное чувство. Кто они такие, чтобы говорить, что это плохая идея, что это не поможет?
        - Руби, - мягко говорит Рэйна, - тебя поймал в ловушку хищник.
        - Но я влезла в нее.
        - Потому что хищник положил приманку, - произносит Бернис. - Это была манипуляция. И это не значит, что ты виновата.
        - Ну да, можно подумать, ты не винишь себя за то, что связалась с Синей Бородой? - фыркает Руби.
        - Что ж, может быть, мне следует меньше винить себя в этом.
        - И вообще, разве это не ты сказала, что я люблю трагедию?
        - Я не имела в виду, что ты напрашивалась на нее, - отвечает Бернис. - Ты была ребенком. Теперь ты взрослая и способна принимать определенные решения.
        - Я не собираюсь избавляться от этой шубы.
        Гретель осторожно прикасается к своей щеке, как будто у нее болит зуб.
        - Я понимаю, почему ты оставила шубу в качестве свидетельства, - говорит она. - Но не понимаю, почему ты постоянно носишь ее.
        - Свидетельство? Кого волнуют какие-то там свидетельства?
        - Если тебе известно случившееся, не все примут это как есть, - поясняет Гретель, - но у тебя есть доказательство.
        - Мы не на суде, - отмахивается Руби, - если не считать судом мнение людей, а им на любые доказательства наплевать.
        - Зачем же тебе постоянное напоминание о том, что с тобой случилось? - спрашивает Гретель.
        - А разве я вообще могу об этом забыть?
        - Ты избегаешь сущности вопроса, Руби, - вмешивается Уилл. - Почему ты носишь эту шубу.
        - Потому что эта шуба делает меня той, кто я есть. Потому что кем я буду без нее, черт побери?

* * *
        Я проснулась в квартирке того мужика в середине дня, лежа на футоне. Мое тело было покрыто таким количеством соли, что на секунду мне показалось, будто меня окунули в соляной раствор. Но это были просто остатки испарившегося пота. Мужчина валялся на полу в полной отключке. Он выглядел совершенно безобидным и даже не таким уж волосатым. Я стянула с его стола пару двадцатидолларовых бумажек, оделась и надела шубу.
        Потом я ощутила запах - такой сильный, что даже запах жареного мяса с чесноком, доносящийся из ресторанчика внизу, не мог его замаскировать. Это была ошеломляющая, кислая вонь давно не мытой подмышки. Как будто в мои подмышечные впадины на целый день засунули ватные диски, а потом поднесли их мне под нос. Я зажала ладонью рот и нос, но это, казалось, только сделало запах более резким и концентрированным.
        Это пахло от меня, от моей шубы. Проблема была не только в непосредственном смраде пота. У этого запаха было много слоев: брызги кофе и застарелый запах пива, металлические нотки крови и соленых слез, пепел от сигарет и душок гнилой рыбы - от старой спермы, как это ни противно.
        Давясь, я вскинула лицо к потолку. Я пыталась глотнуть свежего воздуха, но было так душно, словно у меня в горле застрял комок шерсти.
        Мужчина на полу повернулся на другой бок. Я проверила на своем телефоне, сколько сейчас времени. Может быть, я еще успею в меховую мастерскую - хотя бы что-то сделаю перед тем, как пойти на эту злосчастную групповую терапию.
        Я на цыпочках вышла из квартирки, постояла у дверей, чтобы удалить этого типа из списка подходящих в «Тиндере». Затем побежала вниз по лестнице, прочь из здания, нырнула в подземку и боком проскользнула в двери вагона за миг до того, как они захлопнулись. Сорок минут спустя я вышла в Мидтауне и помчалась к меховым мастерским. Я перебегала через дорогу, петляла между людьми, сворачивала на перекрестках так, чтобы не стоять на красный свет - если по-другому не получалось, я возвращалась назад по другой стороне улицы. Моя шуба летела позади меня, словно плащ, сердце дико билось, легкие горели. Я не замечала, мимо чего пробегаю. Это было словно гонка со временем, моя попытка убежать от собственного неотвязного запаха.
        К тому времени, как я достигла мехового квартала, я была вся мокрая от пота, голова у меня кружилась, я судорожно хватала воздух ртом. Услышала, как человек, стоящий перед одной из мастерских, выкрикивал:
        - Чтобы мертва! Чтобы мертва!
        Что он имел в виду? Он ненавидел женщин? Или хотел каким-то образом избавиться от гендерных указаний в языке? Мне было все равно, как произносить глаголы и местоимения. Почему он пристает ко всем с этим?
        Мужчина был тощим и держал в руках большой плакат на палочке. Крутя его в разные стороны, он расхаживал туда-сюда перед одним из магазинов. Я подошла ближе.
        Плакат представлял собой коллаж из картинок, распечатанных на лазерном принтере. Освежеванные кролики, висящие на крюках, сплошные красные мышцы и блестящие черные глаза. «УЖЕ НЕ ТАКИЕ МИЛЫЕ», - гласила надпись, сделанная черными буквами.
        Я направилась к двери мастерской, и человек встал передо мной, загораживая мне дорогу.
        - Чтобы мертва! - выкрикнул он. Лицо его было так близко, что я видела каждую каплю пота, выступившую под его жидкими усиками.
        - Что это? - спросила я. - Уличное выступление?
        - Протест! - возразил он.
        - Чтобы мертва?
        - ШУБА мертва, - раздельно произнес он.
        - А-а.
        - Ваша шуба, - продолжил он, - это проявление жестокости.
        Я оскалила зубы в усмешке и заявила:
        - Эта шуба убила мою бабушку.
        Он даже не моргнул.
        - Если требовать око за око, весь мир останется слепым.
        - Ешь - или тебя съедят.
        - Вы заплатите за это. Вы идете в этот магазин? Обещаю, вы об этом пожалеете.
        Я никогда раньше не бывала в меховом магазине. Он был от пола до потолка набит шубами и куртками любых видов и размеров - смерть от стены до стены, запах нафталина и кожи. В целом я была согласна с тем чокнутым у дверей. Мне было грустно думать обо всех этих освежеванных кроликах, ободранных до голых мышц.
        Кондиционер был включен на сильное охлаждение, и пот у меня на лице стал ледяным. Минуту спустя я уже не чувствовала свой запах. Шуба неожиданно начала казаться мне нормальной, хорошей, пригодной к носке.
        Из-за стойки с темными кожаными куртками появился владелец мастерской.
        - Здравствуйте, - сказал он. Из треугольного выреза его рубашки поло торчали волосы, точно на тот манер, который мне нравился; приглаженные волосы тянулись по его предплечьям и запястьям до самых костяшек пальцев, словно нарисованные маркером.
        - Сколько возьмете за чистку вот этого? - спросила я.
        - С вас? - с улыбкой произнес он. - Шестьдесят долларов. - Потом, похоже, оценил состояние моей шубы и уточнил: - За эту шубу? Боже мой, она ужасна.
        - Мне это уже говорили, - подтвердила я.
        - Но вы пришли именно туда, куда нужно, - продолжил мужчина. - Никто другой в этом квартале и пальцем не притронется к ней за шестьдесят «баков».
        Он сделал шаг ко мне и помахал в сторону шубы кистью руки, словно направляя машину на парковку.
        - Она совершенно ужасна, - повторил он. - Вы не можете ходить по городу в таком виде. Какой у вас номер телефона? Я вам позвоню.
        - Зачем? - спросила я.
        - Чтобы сообщить вам, когда ваша шуба будет готова.
        Почему я заранее не почитала в Сети какие-нибудь отзывы на эту мастерскую? Может быть, здесь портят шубы, стирают их с какими-нибудь долбаными химикалиями? Может быть, они крадут шубы и перепродают их с фальшивыми ярлыками или еще что-нибудь? Я ничего не знаю про меха.
        Словно прочитав мои мысли, хозяин магазина спросил:
        - Что? Вы мне не верите? Вы думаете, я так долго продержался в своем бизнесе потому, что плохо делаю свою работу?
        - У меня нет таких денег, - сказала я, хотя на самом деле у меня были те двадцатки, которые я стащила со стола у того мужчины.
        - Чек, денежный перевод, кредитная карта - с чипом или считыванием, - интернет-деньги, я принимаю все.
        - А как насчет натурального обмена? - спросила я, взмахнув ресницами - просто чтобы посмотреть, что он скажет.
        - Я не проститутка, - отрезал он.
        - Ладно, забудьте.
        - Забудьте о чем? Обо всем разговоре?
        - Я передумала.
        - Это угроза вашему здоровью! - крикнул он мне вслед.
        Как только я ступила за порог, под свет солнца, ярко-красная жидкость сверкнула вокруг меня, окутав влажным теплом. Была ли это кровь? Кровь повсюду? Текла ли она из моих жил или падала на меня? Было ли это спонтанное обширное кровотечение, как во второй день моих месячных, которые я называла «гражданской войной», когда мое тело боролось само с собой? Неужели в меня выстрелили, пырнули или резанули ножом? Я умирала?
        Я отшатнулась назад, и меня охватила восторженная дрожь, как будто я была на подъеме «американских горок» и взбиралась вверх, вверх, вверх перед тем, как рухнуть в небо.
        Я была уверена, что умираю, и мой мозг делал все возможное, чтобы насладиться этим моментом, запечатлеть запахи, виды и ощущения - я неожиданно осознала, что буду скучать по ним. По бодрящей горечи кофе и по тому, как тонкая красная восковая корочка слезает с кругов сыра, и по ветру - по любому ветру, даже если он несет в мою глухомань запах мусора из какого-то заброшенного уголка Квинса, как это часто бывало. Я почти никогда даже не задумывалась обо всем этом. Может быть, это именно то, чего я хотела, - некоего драматического, внезапного, яркого финала.
        - С тобой вечно что-то происходит, - сказал мне однажды Эмиль после того, как я провела ночь в туалете круглосуточного кафе, потому что оказалось, что моя соседка дружит с шайкой хулиганов. - Ты всегда попадаешь в какие-то странные перипетии.
        И он был во многом прав.
        Иногда я чувствую себя словно наркоманка, которая гонится за каким-то небывалым приходом. Или как солдат, о котором я читала: он сказал, что когда чуть не умер, то почувствовал себя особенно живым, словно мысль о потере всего и даже жизни заставила мир казаться более прекрасным. Как обычная, непримечательная жизнь может быть интересной после того, как ты испытал подобный адреналиновый всплеск? Как может повседневная жизнь конкурировать с этим восторгом?
        Я обрела равновесие и почувствовала, как с моего лица капает жидкость; опустив голову, увидела, что мех моей шубы пропитан чем-то ярко-красным. Алые капли катились по моим рукам. Рукопашная схватка? Кто выиграл? И с кем я вообще дралась? Я не чувствовала боли.
        - Что за черт! - воскликнул владелец мастерской, выбегая наружу.
        - Оно не настоящее! Оно не настоящее! - вскричал чей-то голос, и я увидела того протестующего чудака - он сжался возле витрины магазина; рядом с ним валялось ведро на пять галлонов, с его края капала красная жидкость.
        Я вытерла глаза тыльной стороной кисти и слизала жидкость, капнувшую мне на губы. У нее был не металлический вкус - скорее, крахмальный. Это не была настоящая кровь. Я не была ранена.
        - Я всегда говорил, что такого не бывает, - сказал владелец мастерской. - Это случилось только один раз, с Джоан Риверс.
        Протестующий трясся. Он зажал себе рот рукой, потом убрал ее, оставив у себя на лице красный отпечаток ладони.
        - Я почищу эту шубу бесплатно! Я сделаю это во имя гуманизма! - вскричал хозяин мастерской. Мне хотелось стукнуть этого типа - не протестующего, а владельца магазина. Я плотно закуталась в шубу. Она была тяжелой и мокрой. Красная жидкость лужицей собиралась у моих ног. Я видела в ней свое отражение - темное, искаженное, плывущее. На некий дикий манер оно было прекрасно. Кролик или волк, я не могла понять, кто именно.
        И тот, и другой, как мне кажется. Вероятно, понемногу от того и другого.
        Кабинет
        Уилл - гладкая кожа, идеально симметричные черты лица - раздевается перед зеркалом сразу по приходе домой. Яркие полосы света врываются в сумрак кабинета, проникая по краям неплотно задернутых штор, но в них не попадает ни единой пылинки, плавающей в воздухе - настолько тщательно делает свою работу уборщица. В комнате слабо пахнет лимоном и сосной.
        Он бросает белую рубашку на блестящий деревянный пол, стягивает через голову белую майку, открывая - перед самим собой - свой отлично развитый, равномерно загорелый живот с кубиками пресса. В качестве модели был взят «Давид» Микеланджело. Едва намеченная полоска волос ниже пупка - современное дополнение.
        Кубики нужны просто для эстетики; он не может по-настоящему шевелить ими. Он не знает, зачем потратил лишние деньги на деталь, которую никто не увидит. Единственный способ как-то оправдать вложение денег - это наслаждаться зрелищем самому.
        И он наслаждается. Рассматривает свой пресс с разных углов в ростовом зеркале, прикрепленном с обратной стороны дверцы гардероба. Становится передом и притворяется, будто напрягает мышцы живота. Становится боком, отводит руки назад и снова притворяется, будто упражняет мышцы живота. Поворачивается другим боком, принимает ту же самую стойку и снова делает вид, будто напрягает мышцы живота. Поскольку обе половины его тела симметричны, в обоих положениях он выглядит совершенно одинаково.
        Потом совершает ту же самую ошибку, которую делает каждую неделю: касается своего пресса. Он нажимает на живот пальцем - и получает лишь неудовлетворительное ощущение резины, трущейся о резину, как будто потыкал манекен резинкой для стирания карандаша. Чары рушатся.
        Он снова вспоминает о том, насколько его внутреннее не соответствует его внешнему. Вспоминает, какой невероятный зуд он испытывает.
        В начале группового занятия его кожа просто слегка чешется. К концу зуд становится настолько сильным, что Уилл мечтает лишь об увлажняющем креме - и это отвлекает от занятий. Он сопротивляется этому зуду во время рассматривания своего пресса, поскольку остальная часть ежедневного ритуала пугает его настолько, что на какое-то время оттягивание неизбежного становится сильнее потребности в облегчении.
        Теперь он должен пройти и ту ненавистную ему часть. Вытягивает из петель на поясе брюк ремень и бросает его на пол, к рубашке. За ремнем следуют бежевые брюки. Он отводит взгляд от зеркала, когда снимает трусы-боксеры. Они - просто формальность. Они не прикрывают ничего. Ему не нужно смотреть на гладкий холмик между ног, этот комок голой кожи, бесполый, как у куклы-Кена. Сейчас это кажется почти нелепым - то, что он настоял на кубиках пресса, но не озаботился одной финальной деталью, несмотря на заоблачную цену.
        Как ни странно, отсутствие половых органов - даже не самая унизительная часть. Самая унизительная часть начинается, когда он заводит руки назад и упирается ладонями в ягодицы. Потом начинает двигать ладони внутрь; его пальцы подбираются к расщелине, где кожа толстая и может выдержать растягивание. Если начать процесс выше, он рискует порвать материал. Нащупав складку, сует руки внутрь, пока шов не начинает расходиться. Облегчение нарастает, к нему примешивается боль. Тугая резина освобождает тело мужчины, и его мышцы - его настоящие мышцы - начинают расслабляться, принимая свою обычную аморфность. Но облегчение смешивается с неприятным ощущением, когда натирающий слой резины отлепляется от сухой кожи.
        Он похож на аквалангиста, вылезающего из гидрокостюма, или на змею, сбрасывающую кожу, хотя он далеко не настолько изящен. Проводит пальцами позади себя, и невидимый шов продолжает расходиться сам по себе, вверх по спине к затылку. Теперь настоящая спина мужчины полностью обнажена - старая и дряблая, - а тонкая резиновая кожа Уилла свободно свисает вокруг тела.
        Теперь он должен выбраться из этой тонкой компрессионной ткани. Он должен вылезти из себя - из не-себя.
        Настоящая кожа мужчины покрыта трещинами и шелушится от сухости. Живот висит. Волосы, упрятанные в тонкую сеточку, свалялись. Его лицо - ну, это его лицо. Несмотря на все вмешательства, оно выдает его возраст. И это уже необратимо - если только он не хочет начать все с нуля. Если только он не хочет полностью новое лицо. А он хочет. И сейчас это лицо есть у него на несколько часов каждую неделю.
        От него не ускользает ирония того, что каждую неделю ему, по сути, приходится вылезать из собственной задницы. Иногда мужчине внутри Уилла кажется, что Уилл - этот безжизненный костюм, который вмещает его каждый вечер пятницы - намеренно мучает и позорит его. Но сейчас Уилл стал бесформенным, бесхребетным, съеженным и уродливым, и иногда мужчина предпочитает видеть его таким.
        Костюм-Уилл вытягивает влагу из кожи мужчины. Костюм-Уилл нужно сбрызгивать каждые несколько часов в то время, когда мужчина не носит его. У Уилла есть потребности, и эти потребности заставляют мужчину чувствовать себя рабом. Уилл - часть его, Уилл вытесняет его, душит его. Уилл высасывает его досуха. То, что сводит мужчину с ума, позволяет Уиллу выглядеть живым, выглядеть настолько по-человечески, что никто даже не подозревает о тех странностях, которые кроются под его человечностью.
        Портные (или, точнее, сейчас они предпочитают называть себя «инженерами»), создавшие Уилла, - группа женщин, которые, по слухам, иногда добывают нужную им ткань из природных источников. Говорят, один раз они превратили красивую девушку в ослицу - по крайней мере, с виду. Мужчина забыл остальную часть этой истории. Он даже не может понять, по какой причине красавица может захотеть намеренно стать уродливой.
        Мужчина тщательно выворачивает Уилла внешней стороной наружу. Во время этой части процесса он чувствует себя странно - словно трезвеет после запоя. Внутренняя сторона костюма гладкая, без текстуры, словно пластиковый шар, и в некоторых местах тонкая, как пищевая пленка. Нужно действовать аккуратно - и мужчина заставляет себя быть аккуратным. Он берет в руки вялое лицо Уилла и выворачивает его нос, нажимает на лоб, чтобы тот снова стал выпуклым. Там, где должны быть зубы и глаза, зияют отверстия, и потому мужчина носит цветные контактные линзы. Последними он выворачивает руки костюма и вводит внутрь них собственные руки, чтобы вывернуть наружу пальцы - словно у небрежно снятой резиновой перчатки.
        Потом он помещает Уилла в застегивающийся на «молнию» одежный мешок - словно прячет тело в мешок для трупов.
        Неделя третья
        Эшли
        Эшли сверяется со своими часами: Руби опаздывает - опять. Эти часы также отсчитывают шаги. Эшли за сегодня сделала едва ли тысячу. От кровати до ванной, по квартире, в подземку, на занятие группы - и тысяча набралась в основном благодаря всем этим лестницам: в новом городе все скрыто в подземных логовах.
        Эшли тоже скрывается - в квартире, за солнечными очками, под шляпами. На этом еженедельном занятии на ней бейсболка с козырьком, надвинутая так низко, что лицо почти полностью спрятано, на виду остается только подбородок. Бейсболка хорошо сочетается с футболкой - безразмерной, с тонкими полосками и надписью «Янкиз»[16 - «Нью-Йорк Янкиз» - профессиональный бейсбольный клуб, выступающий в Главной бейсбольной лиге.]; края подола завязаны узлом над высоким поясом джинсовых штанов капри.
        Похоже, опоздание Руби не раздражает больше никого, и это еще сильнее злит Эшли. Бернис явно все равно - она спит. Ее голова склонена вперед, и время от времени женщина всхрапывает одной ноздрей. На стуле, между ее ног, стоит полупустой стаканчик кофе. Гретель не спит, но с тем же успехом могла бы и спать: она не делает ничего, просто смотрит в окно на кирпичную стену и слушает что-то в наушниках - Эшли предполагает, что это какой-то подкаст. Она знает таких людей, как Гретель: притворяются, будто плывут по течению, в то время как на самом деле борются с ним. Так многим кажется, что обмякшее тело проще оттолкнуть прочь - но в действительности это труднее сделать. Эшли усвоила данный факт на этапе прохождения препятствий.
        Рэйна читает книгу на своей электронной читалке, положив ногу на ногу; ее шелковистая юбка миди веером расходится от бедер. Эшли отмечает шикарный покрой этой юбки и красивый цвет ткани - что-то среднее между золотистым и оранжевым. Этот цвет напоминает Эшли о тех вещах, по которым она скучает: осень в Пенсильвании, пиво янтарного цвета… Здесь, в Нью-Йорке, девушки пьют только светлое пиво - в нем меньше калорий. Ей кажется, что прошли годы с тех пор, когда она в последний раз была дома.
        Уилл слишком занят разглядыванием Рэйны, чтобы заметить опоздание Руби. Он подался вперед, сидя на стуле, и рассматривает женщину, словно неизвестного диковинного зверя в зоопарке.
        Рэйна поднимает взгляд от книги и улыбается ему. На долю секунды вид у Уилла становится виноватым, как будто его поймали на чем-то неприличном, но потом он улыбается в ответ. Это очаровательная улыбка с блеском глаз и зубов, и он адресует ее также и Эшли. Это вызывает у нее ощущение дежавю. Так некоторые люди улыбаются ей сейчас: улыбкой, похожей на воспоминание.
        - Как у вас сегодня дела? - спрашивает Рэйна, убирая читалку в сумку.
        - Просто замечательно! - отвечает Эшли.
        - Спасибо, хорошо, - отзывается Уилл, почесывая предплечье.
        - Вам не нужен смягчающий крем? - спрашивает Рэйна, без малейшего промедления выуживая из своей сумки металлический тюбик.
        Это и потрясает Эшли в Рэйне: материнский инстинкт, то, что у нее всегда под рукой необходимые предметы, которые она готова предложить другим. Она достает их умело, словно ассистент стоматолога: влажные салфетки, бутылка с водой, крем. Она знает, что нужно людям, едва ли не прежде, чем они сами это поймут. Мачеха Эшли тоже владела этим умением, но не так хорошо.
        - Крем, Эшли? - спрашивает Рэйна, и быть включенной в круг ее заботы так приятно, что Эшли отвечает «да». Она пытается втереть крем в свои потные ладони, когда появляется Руби, распахивая дверь и одновременно извиняясь, и Бернис резко пробуждается от сна. Эшли приходится высоко задрать голову, чтобы увидеть Руби из-под козырька своей бейсболки.
        Та по-прежнему одета в шубу. Шуба выглядит кошмарно: всклокоченная, пятнистая и розовая, как язык, в тон посеченным окрашенным концам волос самой Руби. Когда женщина проходит к столику с закусками, до Эшли доносится сильный запах шампуня. Должно быть, Руби постирала шубу самостоятельно.
        - Как мило с твоей стороны присоединиться к нам, - замечает Эшли, вытирая излишки крема о бедра.
        - У меня было собеседование.
        - И как оно прошло? - интересуется Уилл.
        - Ужасно.
        - А разве мы уже не решили, что никто никогда не возьмет тебя на работу в этой ужасной шубе? - говорит Эшли.
        - А ты во что одета, а? Ты похожа на бейсболиста, собравшегося грабить банк. - Руби сует пригоршню «Орео» в карман шубы и направляется к своему стулу.
        - Мой жених, Брэндон… - говорит Эшли. - Он любит «Янкиз».
        - И тебе просто нравится все то же, что нравится ему?
        Эшли дергает узел на своей футболке.
        - А кепка? - спрашивает Руби. - Ты что, прячешь под ней фингал?
        - Нет. - Эшли снимает бейсболку, взяв за козырек двумя пальцами и сверкая помолвочным кольцом. - Просто стараюсь не светиться. Некоторым из нас не требуется все время быть в центре внимания.
        Руби сбрасывает свои шлепанцы и подтягивает ноги на сиденье стула.
        - Ты по-прежнему носишь шубу, - замечает Уилл.
        - Да, как-то так вышло, что я не вылечилась.
        Уилл подтягивает повыше закатанные рукава своей рубашки, словно готовясь взяться за тяжелую работу.
        - Как мы думаем, почему Руби по-прежнему носит шубу?
        Некоторое время царит молчание, потом он спрашивает их по одной.
        - Она цепляется за старые привычки, - предполагает Бернис.
        - Не хочет отпускать прошлое, - выдвигает гипотезу Гретель.
        - Хочет внимания, - фыркает Эшли, агрессивно щелкая затылочной резинкой своей бейсболки.
        - Потому что свою собственную историю труднее увидеть ясно, - говорит Рэйна. - Труднее отчетливо понять, что нужно сделать, и еще труднее сделать это. Проще увидеть всю большую картину, если ты не причастен к ней.
        - Выслушивая чужую историю, ты получаешь более широкую перспективу, - соглашается Уилл, кивая. - Быть может, мы сможем научиться друг у друга.
        - А мы должны чему-то учиться? - спрашивает Руби. - Я здесь только ради развлечения и бесплатных закусок. - Она достает из кармана «Орео», поворачивает и разделяет печенье, потом проводит передними зубами по слою крема, оставляя следы.
        - Я знаю, как ты любишь развлекаться, Руби, - с улыбкой говорит Уилл. - Именно поэтому я подготовил еще одну игру.
        Руби скептически поднимает бровь и слизывает крем с зубов - сначала с того, который выщерблен.
        Как выясняется, это игра в «музыкальные стулья», только без музыки.
        - Тишина, - объясняет Уилл, - создаст пространство для того, чтобы слушать.
        - Держу пари, что данные магнитно-резонансной томографии по «немузыкальным стульям» - это что-то с чем-то, - фыркает Руби. - Просто салют в миндалевидном теле, ага.
        Они относят свои вещи к стене, ставят четыре стула в центре комнаты спинками друг к другу и собираются вокруг них кружком. Уилл сидит у стены и смотрит на них, подперев рукой подбородок.
        - Начали, - командует он, и они начинают маршировать по кругу. Каблуки туфель Рэйны цокают по полу, «вьетнамки» Руби шлепают ее по пяткам, подошвы кроссовок Эшли скрипят, обувь Бернис негромко стучит, кеды Гретель ведут себя на удивление тихо.
        - Мы могли бы взбунтоваться, - говорит Руби. Губы у нее черны от крошек печенья. - Мы все могли бы просто сесть на пол.
        - Боишься? - спрашивает Эшли.
        - Тебя?
        - Стоп! - кричит Уилл, и они легко опускаются на стулья. Эшли вскидывает кулак, окидывая взглядом соперниц, и обнаруживает, что Гретель осталась стоять - прямо между двумя стульями.
        - Ты даже и не пыталась, - замечает Уилл.
        - Каждый сам выбирает свои битвы, - говорит Гретель.
        - Или сдается прежде, чем проиграть? - подзадоривает он.
        - Иногда это звучит так, словно ты просто запомнил кучу фраз из бестселлера по популярной психологии, - говорит Руби.
        - Ладно, ладно, продолжаем, - заявляет Уилл.
        Они возобновляют игру, поставив три пустых стула треугольником, и начинают маршировать вокруг них вчетвером. Когда Уилл кричит «Стоп!», Эшли и Руби легко занимают места, а Бернис кидается к последнему оставшемуся стулу. Рэйна позволяет ей занять его и благосклонно улыбается.
        - Ты могла бы на него сесть, - говорит Бернис.
        - Он мне не нужен, - отвечает Рэйна, качая головой.
        Бернис склоняет голову набок.
        - Что такое, Бернис? - интересуется Уилл.
        - А разве мне он зачем-то нужен? - спрашивает она.
        - Я не это имела в виду, - говорит Рэйна.
        - Была ли у тебя причина использовать слово «нужен», Рэйна? - спрашивает Уилл.
        - Я просто пыталась действовать по-дружески, - говорит Рэйна. - Это всего лишь игра.
        - Верно, - соглашается Бернис, вставая. - Давайте доиграем.
        - Давайте остановимся на этом, - предлагает Уилл.
        - Я просто очень устала и потому слишком остро реагирую, - говорит Бернис.
        - Разве не ты настаивала на том, что нужно все анализировать? - спрашивает Руби.
        Рэйна занята тем, что относит лишний стул к стене.
        - А у тебя есть какой-то анализ происходящего, Руби? - спрашивает Уилл.
        - Ага, - отвечает та. - Бернис злится, потому что Рэйне не нужно соревноваться. У нее уже все есть.
        - И что у нее есть? - уточняет Уилл.
        - Ну разве не понятно? Туфли за триста долларов, муж, хорошая внешность, уверенность в себе, - говорит Руби.
        - Почему ты постоянно затеваешь ссоры? - спрашивает Бернис.
        - Да, - пытается влезть в разговор Эшли. - Это потому, что ты действительно любишь драму? Потому, что ты любишь устраивать из себя скептакль?
        - Спектакль, - поправляет Руби. - Ты смотрела, как тебя показывают по телевизору?
        - Не делай вид, будто ты круче нее, - говорит Бернис.
        «Спектакль», - думает Эшли. Конечно же, правильное слово - «спектакль». Да. Она, вероятно, знает это. Может быть, она глупа, но не настолько глупа, чтобы не знать, что все считают ее глупой, не настолько глупа, чтобы не понимать: за всеми этими занятиями стоит некая причина; это какая-то метафора или вроде того.
        - Знаете, что я думаю? - произносит Эшли, только сейчас заметив, что Бернис и Руби перестали спорить и встали с мест. - Я думаю, «немузыкальные стулья» - это метафора.
        - И какая же, Эшли? - спрашивает Уилл.
        - Это очень похоже на участие в групповой терапии, - отвечает Эшли. - Ну, типа как… - Она колеблется. - Типа как мы сражаемся друг с другом, а потом объединяемся в команду?
        - Это имитация терапевтического процесса путем выявления скрытой напряженности и личных связей в группе, - подтверждает Уилл, кивая.
        - Именно, - сияя, говорит Эшли. - Это имитация терапевтического процесса.
        - Эврика, - фыркает Руби.
        Эшли чувствует, как хмурое выражение пролегает через все ее лицо, словно мост.
        - Давай ты просто встанешь, чтобы мы могли закончить эту самую дурацкую в мире игру, - предлагает Руби.
        Следующий раунд состязания проходит в неловком молчании. Эшли, Руби и Бернис описывают круги вокруг стульев, словно акулы вокруг добычи. Рэйна, Гретель и Уилл наблюдают со стороны.
        Когда Уилл выкрикивает «Стоп!», Эшли и Руби бросаются к противоположным стульям так быстро, что Бернис остается стоять, озадаченно глядя то на одну, то на другую.
        - Я сердита, - рявкает Бернис прежде, чем Уилл успевает спросить, что она чувствует.
        Они в последний раз переставляют стулья. Эшли против Руби. Финальная схватка.
        Руби сбрасывает свои шлепанцы, подтягивает голую пятку к ягодице, разминает одну ногу, потом другую, ее лицо блестит от пота. Она накидывает на голову капюшон, наносит несколько быстрых ударов по воздуху, словно боксер, и подмигивает женщинам, сидящим у стены. Эшли хмыкает.
        Они начинают кружить около последнего стула. Руби дразнится, широко раскидывая руки, распахивая свою широкую шубу и демонстрируя вытертую шелковую подкладку цвета изжеванной жевательной резинки.
        Эшли стискивает зубы. Она знает, что может выиграть в этом соревновании. Она выигрывала почти в каждом групповом свидании на шоу, не говоря уже о главном призе. Может быть, эти женщины и считают ее дурой, но она - та дура, которая всегда побеждает, черт побери!
        - Как вы себя чувствуете? - спрашивает от стены Уилл.
        - Господи, Уилл, - отзывается Руби, - ты разве не видишь, что мы заняты?
        Они кружат, кружат и кружат.
        «Но как долго?» - гадает Эшли. Как долго они уже кружат и как долго продолжат кружить?
        Она будет делать это столько, сколько понадобится.
        - Стоп! - кричит Уилл, и Руби и Эшли разом бросаются к стулу, опустившись на него одновременно, и начинают изо всех сил толкать друг друга бедрами. Руби крупнее и легко могла бы выиграть этот бой, но она неожиданно и резко встает, и Эшли, всем своим весом толкнувшись в никуда, падает со стула. Она врезается в крытый линолеумом пол, ударившись левой рукой, словно бейсболист, влетевший на первую базу. Дергает головой, чтобы откинуть волосы с глаз, и видит, что Руби спокойно стоит над ней. Эшли понимает, что стул все еще свободен. Она ползет к нему, сжимая левую руку правой, и отчаянно взбирается на сиденье.
        - Я выиграла! - выговаривает Эшли, задыхаясь; она сидит на стуле, колени ее испачканы, рука прижата к груди. Смотрит на всех с сияющей улыбкой, но никто не улыбается ей в ответ. Они смотрят на нее совсем не как на победительницу. Они скорее смотрят на нее как на проигравшую. Эшли заставляет себя продолжать улыбаться. - Завидно? - выдыхает она, но никто не отвечает. Никто, похоже, совершенно не завидует ей.
        Эшли пытается не хмуриться.
        - Я ничего не могу поделать с тем, что все ваши истории оканчиваются проигрышем, а моя - выигрышем. - Она ловит взглядом блик от помолвочного кольца на ее ушибленной руке, и этот блеск словно бы завораживает ее на несколько секунд. - Я не виновата, что из всех вас только у меня история закончилась счастливо. Но я уже говорила: любому понятно, что я здесь не на своем месте.
        - Мы знаем, - говорит Руби. Она кладет очищенное от крема печеньице себе на язык, словно облатку во время причастия, и продолжает с набитым ртом: - Потому что твоя история - это история любви.

* * *
        Поговорим о сказочных финалах. Мы с Брэндоном стоим на краю утеса на Амальфитанском побережье[17 - Амальфитанское побережье - южное побережье п-ва Сорренто, Италия.]; под утесом тянутся виноградники и лимонные рощи, и сотни ярких домиков сбегают по уступам берега вниз, к бирюзовому морю. Я одета в белый греческий хитон с серебряным поясом, расшитым стразами, на мне такие же серебристые туфли на каблуках и венец, инкрустированный драгоценными камнями. Гример каким-то образом заставил мои глаза казаться больше, скулы - острее, и типа как слегка подчеркнул мои губы.
        На Брэндоне черный костюм с голубым галстуком, в котором цвет неба смешивается с цветом моря. Челюсть у Брэндона невероятно мужественная. Его глаза сверкают. Мои глаза сверкают. По сути, все сверкает, потому что невероятный закат излучает суперромантический приглушенно-золотистый блеск. #безфильтра #природныйфильтр
        Мы - как ожившие Кен и Барби, как жених и невеста, уже одетые в черное и белое для банкета.
        Я дрожу, типа сильно так дрожу, в натуре дрожу. Брэндон берет меня за руки и говорит:
        - Ты дрожишь.
        Я говорю ему, что последние два месяца так много значат для меня, что я никогда не думала, что так много открою для себя и что так сильно влюблюсь в кого-то так быстро; что я люблю его больше всего на свете.
        Брэндон говорит, что никогда не думал встретить кого-то вроде меня. Потом смотрит куда-то вдаль, весь такой задумчивый, и мое лицо тускнеет. Снова поворачивается ко мне и улыбается, типа как «Сумасшедшая!»
        - Я нашел своего человека, - говорит он, - свою недостающую часть, свое «навсегда». Я так долго ждал, чтобы сказать тебе это, Эшли Е: я люблю тебя и хочу провести остаток жизни рядом с тобой.
        Потом он стоит на одном колене, появляется черная бархатная коробочка и сверкающее кольцо с бриллиантами, блестящее, мерцающее, словно море и наши глаза, и наша кожа, и мой венец, и блестки макияжа у меня на скулах и в декольте.
        - Эшли Е, - говорит Брэндон, - ты выйдешь за меня замуж?
        Теперь я действительно дрожу, серьезно дрожу, и мой рот сам по себе открывается, широко, как распахнутый кошелек для мелочи. Потом сглатываю слезы и глубоко, часто дышу, и говорю:
        - О боже, погоди, правда?
        И он такой:
        - Да, правда!
        Теперь мое лицо спрятано в ладонях, и я совершенно ошеломлена, и говорю:
        - Да, да! Тысячу раз да! - И это, наверное, фраза откуда-то, а потом он надевает кольцо мне на палец, и я подношу руку ближе к лицу и такая: «ОГО!» Мой рот и мои глаза широко раскрыты - истерически, невероятно широко, - но я счастлива, я, кажется, так счастлива, что счастливее уже не может быть. Брэндон целует меня и поднимает на руки классическим движением жениха, несущего на руках невесту, а потом из этого всего нарезают рекламный ролик о помолвке.

* * *
        - Это не история, - прерывает Руби, - это пропаганда. С чего мы должны верить в эту чушь?
        Она так и не заняла свое место и по-прежнему нависает над Эшли, которая так и сидит на последнем «немузыкальном» стуле посреди комнаты, прижимая руку к груди.
        - Значит, я должна верить в говорящих волков, а ты не можешь поверить в любовь? - огрызается Эшли. Она оглядывается на остальных, которые полукругом сидят на тех стульях, которые не были задействованы в игре.
        - Я не видела это шоу, - говорит Гретель.
        - Что? - удивляется Уилл.
        - Правда? - спрашивает Рэйна.
        - Ты имеешь в виду, типа, мой сезон? - возмущается Эшли. - Ты не смотрела мой сезон?
        Гретель качает головой.
        - Я имею в виду - вообще. Я видела рекламу. Группа женщин встречается с одним мужчиной.
        - И он исключает их по одной, - дополняет Руби. - Прокладывает путь к браку.
        - Это шоу идет уже лет двадцать, - говорит Рэйна. - Что-то вроде того.
        - Есть категория женщин, которые смотрят это шоу по вечерам в понедельник, сидя на диване в розовом халате и с бокалом вина, - хмыкает Бернис, глядя на Рэйну так, словно подозревает ее в принадлежности к этой категории.
        - Большинство людей смотрят это просто с иронией, - замечает Руби.
        - В каком смысле - «с иронией»? - спрашивает Эшли.
        - Я больше не смотрю это шоу, - говорит Рэйна.
        Уилл склоняет голову набок.
        - Не смотришь?
        - Нет, - подтверждает Рэйна. - Обычно - нет.
        - Почему?
        - По многим причинам, - говорит она, разглаживая ладонью шелковистую ткань юбки у себя на колене.
        - Например?
        - Ну, например - и это не в обиду тебе, Эшли, - из-за регрессивных условий.
        - Именно поэтому моя сестра его и не смотрит, - нахмурившись, замечает Бернис.
        - Я не понимаю, почему все вы так против брака, - говорит Эшли и бросает многозначительный взгляд на Руби. - Не все из нас до конца жизни хотят спать то с тем, то с этим.
        - Я думаю, проблема в том, что это шоу изображает счастье как нечто одинаковое, - говорит Рэйна.
        Бернис ерзает на своем стуле, сдирая заусеницу.
        - Ты не согласна? - спрашивает Уилл.
        - Не совсем, - отвечает та. Уилл взглядом настаивает, чтобы она продолжала. - Мне кажется, что то, о чем идет речь, вполне подходит Рэйне.
        - Почему? - спрашивает Уилл.
        - Если говорить честно…
        - Мы здесь говорим честно, - напоминает Уилл.
        - Полагаю, это именно то, что сказала Руби, - со вздохом заключает Бернис. - В Рэйне есть… эстетика. Та же самая эстетика, которую предлагает это шоу. Это жизнь, которую тебе предлагается заполучить, и выглядит так, что у Рэйны такая жизнь есть.
        - А какую жизнь ты пыталась получить, когда начала встречаться с миллиардером? - спрашивает Руби.
        - Я не получила эту жизнь, - отрезает Бернис. - В этом все и дело. А она получила - а теперь называет это «регрессивным»? Это как те богатенькие типы, которые притворяются бедными. Легко притворяться, будто ты выше чего-то, если это что-то у тебя уже есть.
        - Ты не ошибаешься, - подтверждает Рэйна. - У меня действительно есть та жизнь, которую тебе «предлагается заполучить», и это дает мне определенные привилегии.
        - А ты что, политик? - интересуется Руби, потом смотрит на Уилла. - Почему ей сходит с рук все это?
        - Давайте скажем как аргумент, что у Рэйны действительно идеальная жизнь, - говорит Уилл. - Богатство, любящий муж и все такое. Что в этом для тебя настолько невыносимого, Бернис?
        - Это показывает мне, кем я не могу стать.
        - Да, мы поняли, ты не твоя сестра, - соглашается Руби. - Мы все не можем стать королевами бала, которые не хотят идти на бал.
        - Но неужели я должна быть вот этим? - спрашивает Бернис, указывая на себя, голос ее делается выше. - Самой толстой девушкой, с какой когда-либо встречался Эштон? Такой уродливой, что это меня выставляют злодейкой? Годной только на то, чтобы стать оттоманкой? Это как хоррор-версия истории о том, как какой-нибудь подлец в шутку приглашает девушку на бал.
        - Тебя, Бернис, делает настолько несносной то, - заявляет Руби, - что на самом деле ты не такая уродливая и не такая тупая, как тебе кажется.
        - Круто, спасибо, - отвечает Бернис.
        Руби вздыхает:
        - Эштон выбрал тебя не ради шутки. Он выбрал тебя потому, что твоя самооценка ниже плинтуса, потому что ты завидуешь своей сестре. Рэйна здесь, вероятно, потому, что жизнь у нее поганая в каком-нибудь ужасном смысле, который мы даже представить не можем. Какой смысл завидовать и ей тоже?
        - Нет никакого смысла, - говорит Бернис, - я просто завидую.
        Эшли постукивает своими длинными ногтями один о другой.
        - Э-э-э, прошу прощения, - произносит она. - К слову о том, чему люди завидуют… может быть, мы вернемся к моей любовной истории?
        - Да, пожалуйста, - отвечает Бернис.
        - Может быть, тебе следует объяснить подробно условия этого шоу, Эшли, раз уж Гретель никогда его не видела, - предлагает Уилл.
        - Круто, - говорит Эшли, выпрямляясь. - Я могу начать с самого начала. Пересказ - это одно из тех умений, которое я освоила на этом шоу.
        Она прикладывает левую ладонь к груди и начинает заново.

* * *
        Я известна как Эшли Е, если вы не прочли мой бейджик в первую неделю или не видели мой сезон шоу, или вообще не смотрели телевизор и не рассматривали обложки журналов в последние несколько месяцев, если у вас нет «Инстаграма»[18 - Здесь и далее: 21 марта 2022 г. деятельность социальных сетей Instagram и Facebook, принадлежащих компании Meta Platforms Inc., была признана Тверским судом г. Москвы экстремистской и запрещена на территории России.] или «Твиттера» или, может быть, вы не слушаете интересные подкасты, или что угодно. Мое имя пишется как A-s-h-l-e-e. Плюс еще одна «Е». Если вы думаете, что в этом имени слишком много «Е», я вас понимаю. На самом деле в моих инициалах нет никакой «Е». Но даже если б моя фамилия начиналась на «Е», это уже не имело бы никакого значения, потому что, выйдя замуж за Брэндона Ирисарри, я стану Эшли И.
        Моя титровая карточка с этого шоу больше не совсем верна. Титровая карточка - это типа как субтитры, которые плавают под твоим лицом, когда тебя показывают на экране. Ну, например, мне на самом деле уже двадцать два года, а не двадцать один - мой день рождения пришелся на середину сезона. И я действительно из Парк-Понд в Пенсильвании, но теперь живу в Бруклине - примерно с месяц. И я действительно была торговым консультантом, но уволилась для того, чтобы участвовать в этом шоу; шоу показали по телевизору, и теперь никто меня не возьмет на работу.
        Брэндон был выбран для шоу «Избранница» так же, как выбирают каждого мужчину-лидера для каждого сезона: через суперсекретное голосование и интервью. Мужчина - звезда шоу должен быть горячим и соблазнительным. Брэндон соответствует этому запросу: у него густые каштановые волосы, на удивление мужественная челюсть и невероятно накачанный пресс. Но мужчина-звезда должен быть не просто горячим. У него должна быть еще некая особенность, типа, он должен быть наследником большого состояния, или профессиональным спортсменом, или у него должна быть какая-нибудь трагическая история. Брэндон - это последний вариант. Его школьная любовь умерла у него на руках. И это, конечно, печалька, ставим грустный смайлик. В начале первой серии Брэндон навещает могилу своей девушки и плачет. Потом говорит на камеру: «И я помню, как подумал: она не просто мертва, мертва сама любовь».
        Что неправда. Любовь жива и здорова в квартире Ирисарри, где я живу целый месяц.
        Во время открывающих титров «Избранницы» холостяк в костюме всегда танцует с тридцатью женщинами в белом кружевном белье, и звучит песня диджея Мани - ремикс «Вот идет невеста» и «Я твой раб». Холостяк протягивает белые розы отказа танцовщицам, которые одна за другой уходят в печали. Последняя танцовщица получает красную розу. Она зажимает ее в зубах и прыгает в его объятия. Потом идет фото потрясающего особняка на склоне утеса возле Адриатического моря. Там мы жили, пока встречались с Брэндоном.
        В каждой серии холостяк раздает определенное количество красных, розовых, желтых и белых роз. Розы стоят в вазах по всему дому и во внутреннем дворике, а еще, особенно, в павильоне, куда вход только по приглашению. Вазы стоят так, чтобы холостяк мог типа как взять розу в любой момент, когда захочет, и бросить девушке. Немедленная оценка.
        Красная роза означает, что он о тебе суперского мнения. Розовая роза означает, что он начинает испытывать что-то. Желтая роза - это плохо. Либо ты сделала что-то не так, и он типа как пытается преподать тебе урок, или, что еще хуже, - ты теперь во френдзоне. Из френдзоны не возвращаются. Белая роза хуже всего: поцелуй смерти, прощальный дар, проваливай домой. Как только стебель касается ладони, девушка начинает плакать, и Джейк Джексон, ведущий шоу, появляется словно Мрачный жнец, - и я говорю так не только потому, что он старый. Это потому, что твое время вышло, и он такой: «Извини, ты не нашла любви. Ты должна уйти так же, как пришла - одна, одинокая и по-прежнему ищущая… Избранника».
        Я ехала на работу в своем старом «Форде Эспайре», когда увидела рекламный щит, объявляющий о кастинге. На нем было написано что-то типа «Ищешь любовь?» Ну да, я ее искала. В «Тиндере» я была на самом днище; получала одни и те же предложения повторно, меня пролистывали вправо те, кого я уже пролистала влево, меня отмечали мужчины, живущие в пятидесяти милях от меня. Мне присылали сплошь фотки членов и вопросы «Хочешь меня?» - то есть ничего подходящего для брака. Тем временем мои подруги получали новые фамилии и сказочные свадьбы с каретами, запряженными лошадьми, и в соцсеточках у них были фотографии в день свадьбы, в самые счастливые моменты.
        Так что если вы гадаете, то да: я действительно пришла в это шоу за любовью. Но я также думала, что если не найду любовь, то меня, по крайней мере, покажут по телевизору; может быть, я даже наберу несколько тысяч подписчиков в соцсетях; может быть, я смогу стать влиятельным пользователем - инфлюенсером - и зарабатывать деньги на рекламе жвачки для похудения, вместо того чтобы отскребать настоящую жвачку с полов примерочной в магазине подростковых шмоток.
        Так что я пошла на кастинг, потом прошла три раунда собеседований, за которыми последовали психологический тест, тест на ЗППП[19 - ЗППП - заболевания, передающиеся половым путем.] и сценическая проверка. После этого мне показали кадры с Брэндоном. Мои ладони мигом вспотели, и я поняла, что влипла.
        Я подписала контракт на миллиард страниц, бросила свою работу, сдала в субаренду свою квартиру, перебралась к отцу и мачехе и купила на свою кредитную карточку всю одежду, которая была перечислена в списке. Мне были нужны тонны барахла, включая пять бикини и чертову прорву вечерних платьев для коктейльных вечеринок. На каждую вечеринку требовалось надевать новое платье. Вечеринки устраивались раз в неделю, а неделей считались четыре дня, то есть было в целом семь недель, если ты добиралась до финала.
        Довольно скоро я тащила свои чемоданы к дверям «Хилтона» в самой шикарной части Нью-Йорка, и мой продюсер, Хана, бежала по красно-коричневому ковру, чтобы встретить меня.
        Прическа у Ханы была совершенно не экранная, короткая и невыразительная - такие бывают у женщин, которые совершенно не ищут мужа - они замужем за своей работой. У нее были глубокие складки между бровями и у губ, отчего ее лицо всегда было недовольным. При виде этого лица мне сразу вспомнилась эмблема компании «Шеврон»[20 - Крупнейшая энергетическая компания США.] - две галочки одна над другой. Но потом она села напротив меня, и лицо ее смягчилось, а уголки губ изогнулись вверх - словно мы были подругами, сидящими за столиком в «Старбаксе» или типа того.
        В моем номере в отеле Хана проверила весь мой багаж и отложила то, что мне было нельзя оставить при себе - бумажник, ключи, любовные романы и семейные фото. Я уже знала, что она собирается забрать мой мобильник, но одно дело - знать, а другое дело - испытать на себе, понимаете? Я почувствовала себя реально обиженной, когда она выключила его, держа в одной руке и даже не взглянув на него, а потом положила на кровать. Телефон выглядел так, словно впал в кому.
        Хана потянулась за моими часами, но я прижала их к груди, и она сказала мне:
        - У вас не должно быть часов и вообще ничего, создающего шум и беспорядок.
        Я такая спрашиваю:
        - Почему?
        А она мне:
        - Монтаж, стыковка, непрерывность. Это все было в контракте.
        Я вяло протянула ей руку, и Хана расстегнула браслет моих часов, словно освобождая меня от оков цифрового мира, но при этом вроде как метафорически приковывая меня к аналоговому миру. По какой-то причине у меня в голове пронеслась картина: женщина-первопроходец, сбивающая масло в деревянном ведре. Когда ты живешь в Пенсильвании, то с первого по пятый класс практически все учатся быть первопроходцами.
        Хана задержала мою ладонь в руках и посмотрела мне в глаза.
        - Это. Будет. Стоить. Того, - сказала она. Я представила крошечные аплодирующие смайлики после каждого слова, и эти аплодисменты вернули меня в реальность, к шансу, который я получила. Она продолжила: - Ваша жизнь вот-вот изменится. Сказать по правде, вы точно во вкусе Брэндона.
        Хана спрятала в карман мою ключ-карту, обхватила одной рукой коробку с моими вещами и встала с кровати.
        - Ничто достойное не дается легко, - сказала она. - Любовь - это терпение и жертва. Если вы не можете начать сейчас, если не можете пожертвовать малым заранее, как вы вообще собираетесь пройти этот путь до конца?
        Мне было о чем подумать в следующие три дня, когда я сидела одна в номере отеля, заранее жертвуя малым. Нам не позволяли выходить из своих комнат - двери были опечатаны, как копы опечатывают место преступления. По телику крутили только спортивные передачи и романтические комедии, а по Си-эн-эн показывали сериал про убийство женщин. На ночном столике лежала Библия, и я прочитала ту главу, где Ева портит все, - и, позвольте сказать, это далеко не Даниэла Стил, не в обиду Богу будет сказано.
        Я извела все туалетные принадлежности, я пила питательный напиток «Эншуэр» из мини-холодильника и занималась бегом на месте, но без часов не могла подсчитать, сколько шагов сделала. Я постоянно ощупывала карманы, забыв, что телефона там нет. В первый вечер мой палец типа как сам по себе начал дергаться вверх-вниз, вверх-вниз, словно проматывая страницы на экране. Я пыталась открыть окна в номере, но они не открывались. Здесь не было даже радио или часов. Мне приходилось угадывать время по положению солнца, а потом сверяться с телевизором, чтобы проверить, правильно ли я угадала. Но я никогда не попадала в точку. По большей части я могла сказать только, день сейчас или ночь.
        Когда в дверь стучали, это значило, что либо принесли еду, либо пришла Хана. Ее визит был лучшей частью дня. Она тайком проносила мне холодные алкогольные коктейли, смузи и даже один из моих любовных романов. Хана видела во мне реальный потенциал в качестве партнерши для Брэндона. Она постоянно так и говорила: «Реальный потенциал». За весь тот год, пока я раскладывала одежду в магазине, моя начальница ни разу не сказала мне, что у меня есть потенциал для чего-нибудь. Она всегда только и твердила: «Эшли, ты вообще смотришь на схему выкладки?» Кстати, я не смотрела.
        Хана научила меня «визуализировать». Визуализация - это когда ты наглядно представляешь себе то, что ты хочешь, чтобы сделать это реальным. Она научилась этому у какого-то парня из своей студии йоги, который побывал в Индии. Я теребила в пальцах край простыни, чтобы сосредоточиться, а потом представляла себе Брэндона в верхнем конце извилистой, вымощенной брусчаткой дорожки, такой же, как показывали в шоу. В своем вид?нии я шла по этой дорожке к нему и думала: «Мой муж, мой муж, мой муж».
        - Представляй больше, - сказала мне Хана. И я представляла. Представляла, как он делает мне предложение, представляла вечеринку в честь помолвки, девичник и мальчишник, предсвадебный ужин, медовый месяц, праздник в честь рождения ребенка, который устроит моя мачеха - для первого из множества большеротых, пышноволосых, с твердыми чертами лица отпрысков семейства Ириссари. Я визуализировала все так ярко, что это начало ощущаться скорее не как выдумка, а как предвидение, и в этом, по сути, и заключается визуализация.
        К тому времени как должен был начаться первый вечер, я буквально бегала по стенкам. Но не буквально в смысле «буквально». Так буквально, чтобы совсем буквально, я сидела очень спокойно в своем шелковом вечернем платье, стараясь не испортить ни прическу, ни макияж и ожидая, пока Хана завяжет мне глаза.

* * *
        - Прошу прощения, - произносит Гретель, - ты сказала, что тебе завязали глаза?
        - Да, - подтверждает Эшли. - Типа, каждый продюсер должен привезти своих девушек в особняк так, чтобы они не увиделись друг с другом, кроме как перед камерой.
        - Именно поэтому они монтируют эту часть, - говорит Рэйна.
        - Честно говоря, меня могут засудить за то, что я рассказала вам это, - сообщает Эшли. Она смотрит в угол комнаты и щурится. - Наверное, за все, что я вам рассказала.
        - Здесь безопасно, - говорит Уилл.
        Руби трет затылок, глядя в потолок. Сейчас она сидит на полу, скрестив ноги, полы ее шубы распластались по линолеуму вокруг нее.
        - Давай уточним, - говорит она и начинает считать пункты, загибая пальцы: - Тебя на три дня заперли в номере отеля, потом завязали тебе глаза, потом увезли в какое-то другое место…
        - В особняк, - поправляет Эшли. - Это совсем не то, как если бы меня заперли в какой-нибудь лачуге.
        - Но тебя все равно заперли, - говорит Бернис.
        - Я должна была сделать это. Я сказала, что сделаю это. Это было в контракте, который я подписала.
        - То, что ты на что-либо согласилась, не значит, что тобой не воспользовались, - говорит Рэйна.

* * *
        Мое сердце колотилось как сумасшедшее, когда Хана вела меня через вестибюль, направляя теплой твердой ладонью, лежащей на моем плече. Я сделала три глотка воздуха на парковке, прежде чем меня усадили в фургон, бок о бок с какой-то другой девушкой. В фургоне было жарко, точно под одеялом, пахло лаком для волос и средством для загара. Никто не говорил, зато все учащенно дышали. Резинка от повязки оттягивала мои уши, отчего все звуки становились странными, точно из воронки. Повязку закрепили за уши на резинке, чтобы не портить прическу. Девушка, сидящая напротив меня - Пейтон, как я узнала позже, - произнесла:
        - Я чувствую себя так, словно мы идем по канату.
        Голос слева от меня, тихий и искренний:
        - Помолимся?
        Пальцы девушки нашарили мою ладонь, но я стряхнула их.
        - В Древнем Риме, - продолжила Пейтон уже громче, - львов в Колизее по нескольку дней держали в темной комнате без еды и света, перед тем как напустить их на преступников: христиан, гладиаторов или кого они там должны были съесть. Знаете почему? - Она сделала драматическую паузу. - Чтобы сделать зрелище лучше.
        Хана типа как утихомирила нас: «Девушки, пожалуйста», - а потом завелся мотор, и я почувствовала, как из решетки у меня над головой дует холодный воздух. На секунду мне примерещилась душегубка с выхлопными газами. Но нет, это был просто кондиционер.
        Потом в фургоне наступила тишина, не считая шипения кондиционера и шелковистого шелеста платьев, а еще тихого мурлыканья Ханы в гарнитуру и наших слабых вскриков, когда фургон резко поворачивал; в такие моменты меня с силой прижимало к двери и сильно подташнивало. Мне казалось, будто Хана - моя лучшая и единственная подруга, которая типа как пригласила восемь других неудачниц пообедать с нами.
        Здесь, в этом фургоне, ничего не видя из-за повязки, я ощутила сомнение; оно разрасталось - так трещина на телефоне приводит к паутине трещин, а потом сенсорный экран перестает работать, и ты рассылаешь бессмысленные сообщения людям, с которыми даже не знаком.
        Что, если мы с Брэндоном действительно родственные души, но он этого не знает? Что, если его принудят «двигаться в другом направлении»? Я слышала такое прежде, когда однажды попыталась податься в модельный бизнес, а мне сказали: «У вас слишком большой рот. Мы движемся в другом направлении».
        Я могу стать одной из тех девушек, которых унизительно исключат в первый же вечер. Я смеялась над этими девушками в других сезонах, но никогда не думала, что могу стать одной из них - что буду брести, пьяно спотыкаясь, по выложенной брусчаткой дорожке и волочить за собой свой чемодан, и на лице моем будут потеки туши, а в зубах зажата белая роза, ранящая шипами мой язык…
        И что тогда? Обратно в Пенсильванию, в Парк-Понд, без работы, без жилья, с несколькими тысячами долга по кредитке и с чемоданом, полным вечерних платьев? Я имею в виду, куда вообще надевать эти платья?
        Фургон остановился с включенным двигателем; потом тот умолк. Никто ничего не сказал. Все просто дышали. Мы слышали, как открылась пассажирская дверь, Хана вылезла наружу. Как долго мы ехали?
        - Сколько времени? - спросила я в тишине, и девушка рядом со мной вздрогнула.
        - Может, машина сломалась, как вы думаете? - спросил кто-то.
        - Да кто, на хрен, знает? - отозвалась Пейтон. - У меня такое чувство, что сейчас нас поставят перед долбаной расстрельной командой.
        - Не надо говорить плохие слова, - попросила девушка рядом со мной.
        Когда дверь фургона наконец отъехала в сторону, мы принялись жадно глотать воздух. Я прямо слышала, как все жадно дышат.
        Хана раздала нам рюмки.
        - За Брэндона! - сказала она, и мы все повторили:
        - За Брэндона!
        Водка обожгла мне горло. Голос Ханы произнес:
        - Эшли, вставай.
        Я начала подниматься со скамьи и почувствовала, что девушка рядом со мной, та молитвенница, тоже начала вставать.
        - Верно, - сказала Хана. - Две Эшли.
        - Я Эшли Ф., - сообщила я.
        - Я тоже, - пискнула другая Эшли.
        Я почувствовала, как Хана берет мою руку.
        - Я имела в виду вас, с буквами «e» в имени.
        - Сколько «e»? - спросила другая Эшли.
        - Две, - сказала я, опираясь на руку Ханы. - A-s-h-l-e-e.
        - А ваше имя пишется A-s-h-l-e-y, - напомнила Хана другой девушке. Вот так две Эшли Ф стали Эшли Е и Эшли И.
        Хана повела меня прочь от фургона; из-за высоких каблуков мои ноги подламывались, словно у новорожденного жирафа.
        Потом меня оставили стоять - как я предполагала, в начале мощенной брусчаткой дорожки - с повязкой на глазах, с руками, скрещенными на груди.
        - Знаете, почему я вызвала вас первой? - спросила Хана. Я покачала головой. - Потому что я думаю, что вы можете выиграть это состязание.
        - Вы наверняка говорите это каждой.
        Хана вложила мне в руку еще одну рюмку, и я, запрокинув голову, проглотила водку.
        Хана такая, типа:
        - Знаю, для вас странно то, что я занимаюсь и другими девушками тоже, но я хочу сказать… Эшли И? Она милая, но… что тут скажешь? Это моя работа, и я занимаюсь теми, кого мне выдали. Но иногда мне везет. Иногда мне дают участницу, которая действительно может выиграть - как вы. - Ее теплые ладони легли на мои обнаженные плечи. - Эшли, вам нужны эти другие девушки. Они составляют наше шоу. Но все равно - плевать на этих девушек. Если вы будете вести себя уверенно, они не будут иметь никакого значения; они просто второстепенные персонажи в вашем путешествии. Если вы пройдете через это, вся ваша жизнь может измениться. Вы сможете получить счастливый финал, который всегда хотели. - Она сжала мои плечи и посоветовала: - Ведите себя как звезда, потому что вы и есть звезда.
        Хана стояла позади меня, держа пальцы возле моих ушей, готовая отцепить эластичные петли повязки, говорила:
        - Не оглядывайтесь назад. Имею в виду - и буквально, и в переносном смысле. Просто идите вперед по дорожке, ладно? И все время помните о том, что вы визуализировали, к чему вы идете.
        Она сняла повязку, давая мне возможность видеть. Все, что я визуализировала, теперь возникло передо мной в реальности, как ожившая сказка: вымощенная брусчаткой покатая дорожка, обрамленная розовыми кустами и фонарями. Извиваясь, она вела все дальше, дальше, дальше, вверх, к главной награде, к смутно виднеющейся фигуре мужчины в костюме.
        Я сделала шаг еще до того, как Хана прошептала: «Идите».
        Неожиданно я почувствовала себя очень уверенно. Каждый булыжник оказывался именно там, где я ожидала, и мои каблуки ни разу не застряли между ними, несмотря на водку. Я еще не видела Брэндона, но он представлялся мне высоким, крепким, в хорошо скроенном костюме. «Мой муж, мой муж, мой муж», - думала я.
        Вот только потом я начала себя чувствовать странно, словно оказалась не в своей мечте, а в реальности - но типа как даже не в обычной реальности, а в какой-то странной, точно в павильоне смеха в парке развлечений, где полы и зеркала определенно полы и зеркала, просто не такие, как от них ожидаешь.
        В моих визуализациях всегда были только мы с Брэндоном и брусчатка, но теперь я вдруг осознала все окружающее. Я типа как чувствовала других девушек, ждущих в других фургонах, словно хор за сценой, я видела белые шатры, установленные на траве. Я заметила съемочные группы, толпящиеся повсюду; некоторые были так близко, что объектив камеры находился примерно в футе от моей головы - как будто меня преследовали роботы или я шла на свидание в будущем, где какая-то машина постоянно оценивала мою пригодность в качестве романтической партнерши. (Но это все равно лучше, чем идти на свидание в прошлом, верно? Когда женщины были просто объектами и не могли выбирать так свободно?)
        Подъем по крутой булыжной дорожке к награде - это было первым испытанием, тестом на выносливость. Голени мои горели, и я пыталась сделать вид, будто вовсе не запыхалась. Я чувствовала что-то вроде головокружения или, может быть, ошеломления - все, что приходит с выбросом адреналина, наложенным на алкоголь и выработку молочной кислоты и всего прочего. Я слышала, что некоторые девушки тренировались, поднимаясь на холмы или выставляя на степ-тренажере максимальную нагрузку. Однажды девушка при подъеме по этой дорожке подвернула лодыжку, но продолжала хромать к мужчине, с улыбкой-гримасой на лице, неотрывно глядя на грядущую награду.
        Я была достаточно близко к особняку, чтобы различить мрачные лица, смотрящие на меня из окон - девушки из других фургонов, у которых были другие продюсеры и которые прибыли раньше. Теперь я отчетливо видела Брэндона, во всех подробностях его высокой и сильной красоты.
        Свет был ярким и белым. Мужественная челюсть Брэндона была затенена ровно в нужной степени. Волосы падали ему на лоб, подрагивали над его макушкой. Я уже могла сказать, что он ничуть не был похож на тех мужчин, с которыми я была до того. Эти парни часто были горячими, но они не были, ну, понимаете, красивыми. Во время обеда я пила смузи на парковке торгового центра, а они несли покупки к своим машинам, пытаясь подцепить меня заодно с упаковкой недорогой туалетной бумаги. Однажды мне приснилось, что один такой мужчина пригласил меня в «Вафле-хаус» и запек кольцо прямо в вафле. В то время этот сон даже не показался мне плохим, но теперь я понимала, что это сон неудачницы.
        Хана сказала, что я как раз во вкусе Брэндона. Она сказала, что моя уверенность проложит мне путь, если я позволю ей это сделать. «Будь уверенной», - сказала я себе, и я была уверенной.
        Я видела белки его глаз. Я видела разноцветные розы в вазе, стоящей на подиуме позади него: белые, желтые, розовые, красные.
        - Здравствуй! - сказал Брэндон, улыбаясь. Он выглядел как парень из телерекламы. Я имею в виду - он и был парнем из телерекламы, рекламы этого шоу.
        - Ты выглядишь очень красивым, - сказала я ему и добавила: - Честно говоря, мне следовало как-то подготовиться к этому.
        Брэндон засмеялся, взял меня за руку и покружил. Потом сказал:
        - Ты очень красивая. Нервничаешь?
        Потом из темноты раздался мужской голос:
        - Эй, вы можете сделать это еще раз?
        Я моргала против яркого света, но никого не видела, только слышала, как люди перемещаются вокруг нас.
        Когда я снова посмотрела на Брэндона, он исчез. Ну то есть он был, но я его не видела, потому что посмотрела на яркий свет. Он отпустил мою руку и произнес:
        - Ты абсолютно потрясающая. Нервничаешь?
        Он взял меня за руку и покружил…
        - Нет, не то, - снова раздался голос из света. - Может она повторить то, что сказала, а вы повторите то, что сказали?
        Брэндон выпустил мою руку и поправил свой галстук. Я моргнула на свет и спросила:
        - А что я сказала?
        Брэндон произнес:
        - Эй, не надо нервничать, ладно?
        Я улыбнулась:
        - Ладно, ладно, кажется, я помню. - Потом произнесла фразу, которую потом много цитировали: - Наверное, мне следовало как-то подготовиться. Я не ждала, что ты на самом деле окажешься таким горячим.
        Брэндон засмеялся, взял меня за руку и покружил.
        - Я тоже не ожидал, что ты окажешься такой горячей.
        Кажется, он подмигнул, я помню, - а может, я увидела это потом по телевизору.
        Мое сердце сильно колотилось, и не только из-за подъема на холм. Моя кожа горела, и не только из-за жара прожекторов. Голова у меня кружилась, и не только из-за алкоголя, достигшего мозга. Я хочу сказать, это была любовь с первого взгляда.
        Я не смогла бы выразить это словами, только смайликами: красная роза, смайлик с глазами-сердечками, красное сердечко, голубое сердечко, розовое сердечко, сердечко с бантиком, пульсирующее сердечко, искрящееся сердечко, салют. И еще: солнце, луна, звезды.
        Он протянул руку назад, к вазе с розами, и вытащил - слава богу! - красную.
        Я приложила его свободную ладонь к своему животу, запечатлевая тепло его кожи. Это было так приятно - человеческий контакт, так хорошо, что мне уже не казалось дешевой сделкой отдать свой телефон, свою семью, свою работу и свое время за встречу с этим красивым мужчиной.
        - Ты сводишь этих бабочек с ума, - произнесла я, и перед моим мысленным взором запорхали целые строчки смайликов-бабочек.
        Он в ответ такой:
        - Я знаю, что ты имеешь в виду. - Сунул розу мне за ухо, потом приложил мою ладонь к своему животу. Его пресс был точно как стальная пластина. Я чувствовала, как он дышит. Я чувствовала, что он чувствует, как я дышу. И я спросила:
        - Ты веришь в любовь с первого взгляда?
        Он прошептал:
        - Не нужно в самом начале портить финал.
        Вокруг было очень тихо, так тихо, что мне казалось, что вокруг типа как никого нет, и это было странно, это заставило меня осознать, как много на самом деле народу вокруг, и они смотрят на нас, как тот оператор, стоящий среди кустов, плюс огромная камера, нацеленная на наши лица, плюс все те девушки в особняке, чьи лица приклеились к окнам… Хана слушала нас издалека, стоя возле фургона, полного девушек с завязанными глазами, которым предстояло пройти по этой дорожке после меня, но я думала, что вряд ли они почувствуют бабочек в животе или, по крайней мере, почувствуют их не так, как я.
        На секунду я подумала, как мило мы смотримся, смеясь и прижимая руки к животам друг друга, и как это круто будет смотреться по телику. Я чувствовала так, как будто зрители уже на моей стороне, болеют за меня, смотрят, как моя любовная история разворачивается с самого начала…

* * *
        Голова Бернис клонится все ниже и ниже, пока она вдруг не вскидывает ее. Озирается по сторонам точно в испуге.
        - Я не сплю, - говорит она.
        - Как ты относишься к тому, что Бернис уснула посреди твоего рассказа? - спрашивает Уилл.
        - И это я затеваю ссоры? - бормочет Руби.
        - Извини, - говорит Бернис. - У меня сейчас сложная жизненная ситуация.
        - Честно говоря, - отвечает Эшли, потом смотрит на Уилла и с улыбкой поправляет себя: - Говоря абсолютно честно, я это хорошо понимаю. Я жила с кучей девушек, которые встречались с одним и тем же мужчиной, и все мы спали до ужаса мало. Могу поставить тебе Очень Грустный Смайлик.

* * *
        В первое утро была побудка. Типа как буквально. Голос сверху заорал:
        - ПОРА ВСТАВАТЬ!
        Это наш коуч, Энтони, кричал через динамики.
        В голове у меня стучало. Рулонные шторы на окнах брякнули и поднялись, в комнату хлынул утренний свет. Вряд ли мы проспали дольше нескольких часов.
        Комната была совсем не похожа на комнату в особняке - не то чтобы я часто бывала в особняках. Она была заставлена дешевыми металлическими двухъярусными кроватями, как в летнем лагере или в сиротском приюте. Со всех коек свешивались конечности, болтались ступни, обутые в туфли на высоких каблуках; за одну лодыжку зацепилась лямка шелкового красного платья, и теперь платье колыхалось, словно странное красное привидение, парящее в воздухе. Чемоданы извергали платья по всему деревянному полу, к дверям тянулся след из гигиенических принадлежностей.
        Посреди всего этого беспорядка в панике ползала Эшли И; золотой крестик, висящий у нее на шее, покачивался у самого пола, пока она рылась в вещах. Она все еще была в атласном синем платье; тушь размазалась вокруг ее глаз, словно пятна на морде енота.
        - Какой цвет я получила? - повторяла она. Даже с размазанным макияжем Эшли И напоминала пупса Кьюпи[21 - Кьюпи - большеголовые пупсы с большими глазами и улыбками, которые были очень популярны в начале прошлого столетия.]: невинная, полная энтузиазма и совершенно невыносимая. Она была худая, с розовыми щеками, с носом-кнопкой и ротиком совершенно правильного размера, в форме сердечка. Она была девственницей из-за своего христианства или типа того, и, если хотите знать мое мнение, это по меньшей мере так же плохо, как быть шлюхой.
        Звонил ли мой телефон? Был ли это звонок от Брэндона? Я стала нашаривать телефон: вокруг подушки, под подушкой, между матрасом и рамой кровати. Но, ясное дело, у меня больше не было телефона. Вместо этого я нашла свою розу. Она была практически обезглавлена и лишилась почти всех лепестков. «Смайлик - разбитое-сердце, - подумала я. - Смайлик-роза». У меня было слишком сильное похмелье, чтобы думать словами. Я чувствовала себя канализационной трубой или чем-то типа того. Как смайлик-какашка, но даже без этих милых глазок, то есть просто как дерьмо. Почему-то кончики пальцев у меня были ярко-розовыми.
        С кровати напротив моей свесилась чья-то голова - Пейтон. Ее каштановые волосы были стянуты на макушке в маленький узел, который яростно подпрыгивал, словно злясь из-за нее. Она спросила:
        - Динамики? Какого хрена? Это что, Северная Корея? «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре»? Долбаный Стэнфордский тюремный эксперимент[22 - Психологический эксперимент, который был проведен в 1971 г. в Стэнфордском университете американским социальным психологом Ф. Зимбардо. Он выбрал добровольцев, которые сыграли роль надзирателей и заключенных, и устроил им в одном корпусе настоящую тюрьму.]?
        С нижнего уровня ее койки отозвалась Бри:
        - Я даже не знаю этих шоу.
        Бри по-прежнему была одета в кигуруми в виде зеленого дракона, которое нацепила еще вчера вечером. Это была фишка для того, чтобы выделиться, завлечь подписчиков или типа того. Капюшон свалился с ее головы, «молния» спереди расстегнулась, и одна огромная голая грудь свисала наружу, розовая, как вымя. Набитый поролоном драконий хвост с шипами расплющился о стену.
        Бри сказала:
        - Вчера вечером я просто горела, но сегодня утром я настоящий дракон. - Девушки под одеялами заворочались и застонали. - Ясно?
        Пейтон ответила:
        - Нам все ясно. Нам все было ясно еще вчера вечером. Нам. Все. Совершенно. Ясно, мать твою!
        - Я тебя прямо убиваю? - спросила Бри.
        Пейтон скрипнула зубами. Я попыталась приладить головку своей розы обратно на стебель, как будто они могли магическим образом соединиться обратно, но ничего не получилось. Эшли И сидела в чемодане и держала в руке огромную розовую акриловую серьгу в виде сердечка.
        - Где та девушка… кажется, Анжела? Я нашла ее сережку.
        - Она уехала, - мрачно ответил кто-то, и Эшли И перекрестилась.
        Пейтон продолжала спрашивать:
        - Это что, долбаный роман Агаты Кристи? Аргентина восьмидесятых?
        Тут влезла Бри:
        - Кто такая Аргентина? Это ее играла в каком-то кино Мадонна?
        - Ты имеешь в виду «Эвиту», - отозвалась Пейтон.
        - А кто из них Эвита? - спросила Бри, озираясь по сторонам.
        Пейтон фыркнула:
        - Я больше не могу!
        Из динамиков объявили:
        - Сегодня будет жарко. Дресс-код: верх от бикини и шорты.
        - Это хуже, чем я думала, - сказала Пейтон. - Это долбаный круиз от компании «Карнивал»[23 - «Карнивал» - компания-основатель и самая большая из 12 круизных компаний британско-американского концерна Carnival Corporation & plc. Самый крупный в мире оператор круизных судов.].
        - Я люблю круизы! - взвизгнула Бри.
        Селони, худая, с острыми локтями, стояла у окна и крутила в пальцах красную розу.
        - Некоторые из нас воспринимают это всерьез, верно?
        Я кивнула, и глаза у Селони стали колючими.
        - Ты? Вчера ночью ты упилась в полный хлам.
        Я пожала плечами и понюхала остатки своей розы. Она не пахла ничем.
        - При выведении этого сорта запах убрали, - объяснила Пейтон. - Осталась только мощная вонь символизма. - Она говорила все это так, будто щурила при этом глаза, но ее глаза не были прищурены. Они были большими и яркими, как будто она вбирала все вокруг - наверное, потому и стала такой всезнайкой. Розовая роза была аккуратно закреплена между ее матрасом и рамой кровати.
        Я посмотрела на бледную полоску кожи на своем запястье и спросила:
        - Сколько сейчас времени?
        - Не знаю, - отозвалась Селони, продолжая смотреть в окно. - Утро?
        Эшли И, сидящая в хаосе на полу, воскликнула:
        - Она красная! Она красная, она красная!
        Она баюкала свою розу, словно младенца. Лепестки напоминали бархат, а стебель был густо-зеленым и длинным. Я почувствовала укол ревности.
        Пейтон, с ее орлиными глазами, заметила это и протянула:
        - Не волнуйся, Эшли Е-е-е, ты получила свою первая.
        Я рылась в памяти, пытаясь вспомнить подробности прошлого вечера. В основном мне вспоминалось ожидание, вино и всхлипы. Девушка в кружевном вечернем платье и тиаре прыгает в бассейн. Та же девушка, капая водой и держа в зубах белую розу, пытается тащить свой огромный чемодан вниз по дорожке, отворачиваясь от камер. Хана ведет меня, визуализирует вместе со мной, я тереблю лепестки розы, чтобы сосредоточить мысли - так же, как теребила край простыни в отеле. Хана задает мне вопросы: «Что ты думаешь о Брэндоне? Что ты почувствовала, когда Анжелу отправили домой? Что ты думаешь о Пейтон? Что ты думаешь об Эшли И? Что ты думаешь о том, что Эшли И и Брэндон уже провели двадцать минут наедине в павильоне?» Наконец по сценарию наступает моя очередь пройти в павильон. Ночного неба не видно из-за прожекторов, словно на съемочной площадке или во время похищения инопланетянами.
        Брэндон ведет пальцем вдоль края выреза моего платья. Смеется, как дельфин, высоко и игриво.
        Когда мы целуемся, он кладет ладонь мне на затылок. Губы у него мягкие, у них вкус арахисового масла и виски.
        Когда мы перестаем целоваться, он просто смотрит на меня. Никто раньше не целовал меня, чтобы потом остановиться и просто на меня смотреть. Обычно они были очень заняты тем, что пытались понять, как расстегнуть мой лифчик.
        - Ты, - сказал он и нажал пальцем на мой нос. Другая его рука по-прежнему лежала у меня на затылке. - Ты, ты, ты, - повторял он, нажимая.
        Потом съемочная бригада снова разлучила нас.
        …По словам Пейтон, этот особняк напоминал смесь отеля «Олив гарден» и магазина мебели «Поттери барн». Я сказала, что он похож на женское общежитие каменного века - никакой электроники, зато открытый доступ к бару. Нам было скучно. Мы осваивали плетение кос «рыбий хвост», пели без музыки, разрабатывали руки, используя вместо гантелей винные бутылки, играли в «не касайся пола». Я добралась до верха лестницы на двух диванных подушках и, стоя на них, крикнула вниз:
        - Долго мы еще будем этим заниматься?
        - Мы все закончили примерно час назад, - отозвалась от подножия лестницы Пейтон.
        - Откуда ты знаешь? - спросила я. - У тебя есть часы?
        - Боже, - сказала Пейтон. - Просто спускайся вниз. Ногами, если что.
        Спустя некоторое время, совсем короткое, особняк стал казаться нам слишком маленьким для особняка. Мы слонялись вдоль ограждений, сделанных из полицейской ленты, и гадали, что может находиться дальше, что будет, если мы проникнем на запретную территорию, хотя не смели даже попытаться. Повсюду были камеры: в углах, на полках, внутри ящиков. Операторы бродили повсюду, словно призраки. Мы отмеряли время порциями коктейля и отметками, сделанными на зеркале в ванной моей красной помадой - так мы отсчитывали дни.
        Мы достали все наши лаки для ногтей, покрасили ногти, пронаблюдали, как медленно затвердевает мягкий блеск. Потом счистили лак и начали все заново. Я расставила бутылочки по цвету на полу особняка, так, что их радужная шеренга протянулась от камина, которым мы не имели права пользоваться, до рояля, к которому мы не должны были притрагиваться. Я стала опрокидывать флакончики один за другим. При каждом ударе стеклянной бутылочки о твердую плитку Эшли И вздрагивала. Ей доставалось много времени с Брэндоном, хотя Хана сказала, что мне не о чем тревожиться.
        - Пожалуйста, не надо, - сказала Эшли И. Бряк! Я подождала, пока она вздрогнет, потом пнула следующий флакон. Бряк!
        - Тебе что, неприятно? - спросила я. Бряк! Флакон покатился, описывая дугу.
        - Праздные руки - игрушка дьявола, - заявила Эшли И, словно какая-нибудь чокнутая проповедница.
        Она ушла и оставила меня заниматься этим без нее. Спустя некоторое время в комнате остались только я, несколько операторов и примерно сто флакончиков с лаком для ногтей, раскатившиеся по полу.
        Я присела на корточки и стала изучать красные оттенки. У них были такие названия, как «Первый взгляд», «Разбитое сердце», «Двойной поцелуй». Я выбрала кроваво-красный цвет под названием «Истинная любовь». Втянув воздух носом, села на пол, накрасила ногти и стала ждать, пока они высохнут. Время шло - или не шло. Это действительно было очень странно. Как будто когда-то время было упаковкой сырных кубиков, а теперь эти кубики сплавились воедино. Я не знала - то ли лак на моих ногтях еще жидкий, то ли он давным-давно высох. Мне казалось, что я пойму, когда он затвердеет, но я больше не могла этого понять. Потрогала ноготь большого пальца указательным. Все еще не досох.
        - Сколько сейчас времени? - спросила я, но там не было никого, кому разрешено было бы назвать мне час и минуту.
        Такого вам, конечно же, не показывают по телевизору. По телевизору вы видите такие вещи, как групповое свидание, словно в комедии, - там Хана помогла мне придумать несколько смешных шуток про Эшли И, а Эшли И плакала за кулисами, она не смотрела на меня, только сказала:
        - Я не буду говорить в ответ ничего плохого, потому что я Хорошая Девочка.
        А Селони спросила:
        - Ты уверена, что ты не Несносная Девочка?
        А Пейтон такая:
        - Мы что, детишки в долбаном детском саду?
        Потом Бри повернулась ко мне и спросила:
        - А ты кем собираешься быть?
        И я заявила:
        - Избранницей. - И повернулась на каблуке со всей уверенностью, которую могла собрать - то есть с огромной уверенностью, учитывая все то, что Хана говорила насчет того, что Брэндон говорил, как сильно я ему нравлюсь.
        Эту же самую уверенность я продемонстрировала во время борьбы в грязи - Хана сказала, что это мой шанс показать Брэндону, что я готова бороться за него и победить Эшли И.
        - У тебя не так много времени на то, чтобы произвести впечатление, - сказала Хана. - Ты должна совершить что-то смелое.
        Видели бы вы меня - может быть, вы действительно меня видели! Я была смелой, словно львица; грязь покрывала меня с головы до ног, словно бронзовую статую, еще не вынутую из формы. Я оседлала Эшли И и держала ее за горло, широко раскрыв рот в победном кличе, а она дергала руками и пыталась хватать меня за грудь, пока Брэндон не объявил конец схватки, провозгласив меня победительницей. Это было как предзнаменование или типа того, и меня не волновали даже синяки на моих грудях, оставленные твердыми пальцами Эшли И. Это были почетные медали в войне за любовь.
        Но в основном мы просто ждали, надеялись и молились, чтобы пришел Джейк Джексон или Брэндон, чтобы хоть что-нибудь случилось.
        Однажды утром я попыталась создать самодельные солнечные часы. Я сидела за кухонным столом и рисовала часовые деления по окружности бумажной тарелки. Я собиралась воткнуть соломинку посередине нее.
        - Какое значение имеет время, если мы просто убиваем его? - спросила Пейтон, делая глоток коктейля.
        - Нам типа как не позволено иметь часы, - гнусаво сказала Бри. Она была одета в бикини с расцветкой «под варенку» и взбивала яичные белки.
        Пейтон резко повернулась к Бри:
        - Тут что, долбаный паноптикум?
        - Я никогда не понимаю, о чем ты вообще говоришь, - пожаловалась Бри, направляясь прочь со своим бледным яичным комком.
        Пейтон спрыгнула со стойки, на которой сидела, и присоединилась ко мне за столом.
        - Ты уже нашла полюс мира? - спросила она.
        - Что?
        Она запрокинула голову назад, допивая коктейль.
        - Ладно, я помогу. - В своей обычной жизни Пейтон была вожатой в скаутском лагере. Приложив руку ко рту, она прошептала: - Встретимся в ванной.
        Мы обсудили наш план, включив воду, так, чтобы микрофоны не могли поймать наши голоса.
        На следующий день я опустилась на коленях на дорожку, огибающую бассейн, около розовых кустов, которые ничем не пахли, и вытянула руку как можно дальше, чтобы воткнуть ту самую соломинку в идеально подстриженную лужайку и при этом не ступить на по-настоящему запретную территорию.
        Пейтон свистнула. Это означало, что она успешно подкараулила Хану, у которой были часы, и что сейчас полдень. Я повернула тарелку-циферблат так, чтобы тень указывала на 12. На тарелку я положила четыре камня, чтобы ее не унесло ветром.
        Было еще слишком рано смотреть на солнечные часы, когда Энтони - один из наших коучей - разбудил меня для индивидуального свидания. Но мне было плевать, насколько сейчас рано, потому что наконец настала моя очередь смотреть, как другие девушки следят за моими приготовлениями и их глаза ярко блестят в темноте. А потом были только я и Брэндон, и оператор, и пилот вертолета, и желтое солнце, словно желток разбитого яйца, проливалось на Адриатику. А потом небо сделалось бледным, с легким розовым оттенком, и я прижималась к теплому сильному телу Брэндона, и мы целовались, потому что для общения нам не нужны были слова, только губы, и это хорошо, потому что в вертолете все равно ничего не было слышно. После этого мы должны были прыгнуть с тарзанкой над рекой.
        Перед прыжком Брэндон поддел пальцем мой подбородок и сказал:
        - Детка, ты сможешь это сделать.
        Мне было так страшно, что я вся вибрировала, хотя еще и потому, что было холодно, а я была в бикини; у меня даже пальцы посинели. Когда нам связывали лодыжки, Брэндон поцеловал меня в лоб.
        - Ты должна быть уязвимой, ты знаешь это?
        Не прошло и минуты, как мы неожиданно полетели к воде вниз головами, крепко обнимая друг друга, а потом нас дернуло обратно вверх, и спустя некоторое время мы повисли неподвижно. Шея у меня болела, к горлу подкатывала тошнота.
        Мы висели вверх ногами над рекой, обхватив друг друга руками, кровь приливала к нашим головам, сердца яростно бились. Его член, прижатый к моему голому бедру, встал. Мы наконец-то были одни, не считая камер на наших шлемах, оператора на берегу, режиссера, свесившегося через перила моста над нами, и всех будущих зрителей. Было похоже, что Хана была права: если я чувствую бабочек, а его член так реагирует на меня, если другая Эшли может скоро сказать это, то я должна сказать ему эти слова, не тратя времени. Я должна была сказать ему, что я его люблю, - и я сказала это. Правда, очень гнусаво - но ведь мы висели вверх ногами…

* * *
        - Ты действительно любила его? - спрашивает Уилл.
        - Ну и вопросики у тебя, - хмыкает Руби. Она лежит на полу, закинув руки за голову, и смотрит в потолок, словно любуется на звезды. - Они знали друг друга секунд пять.
        - Скорее, четыре часа, - поправляет Эшли. - Что уже на четыре часа больше, чем любовь с первого взгляда.
        - А я думала, это у меня отношения развивались быстро, - замечает Бернис.
        - Это скорее что-то типа стокгольмского синдрома, - возражает Руби.
        - Типа чего? - переспрашивает Эшли.
        - Типа того, как… - начинает Руби. - Кто-нибудь, объясните ей.
        - Это означает, что продюсеры шоу поймали тебя в ловушку, - говорит Рэйна. - Хотя они забрали у тебя все, они также и дали тебе все. Трудно ненавидеть людей, которые дают тебе хотя бы что-то немногое из того, что ты так отчаянно желаешь, пусть даже именно они забрали все это у тебя прежде.
        - Значит, ты считаешь продюсеров манипуляторами, - произносит Уилл, кивая.
        - Конечно, они манипуляторы.
        - А редакторы?
        Рэйна смотрит на него.
        - Да, и редакторы тоже.
        - Я просто думаю… - говорит Бернис. - Думаю, все мы смотрели рекламные ролики твоего сезона…
        Все кивают, даже Гретель.
        - Я не должна была вообще говорить обо всем, что там случилось, - отзывается Эшли, теребя узел, в который завязала подол своей футболки. - Та драка случилась даже не из-за Брэндона.
        - Но вся эта история не о Брэндоне, - замечает Рэйна.
        - Верно, - соглашается Эшли. - Это история любви, так что она о нас.
        - Нет, - возражает Рэйна. - Она - о тебе.

* * *
        Все были на групповом свидании, кроме Бри, Пейтон, Эшли И и меня. По словам Ханы, это свидание было пикником у реки с катанием на плотах и плаванием. День был суперсолнечный, небо было суперсинее, и я воображала шелест листьев и прыжки с качелей в прохладную воду. Отличный расслабон, как казалось мне, пусть даже Селони до смерти боялась воды из-за того, что ее брат когда-то утонул в реке. Я представляла, как трава щекочет ступни, трава разной длины, трава, на которой разрешено стоять. Я представляла, как Брэндон успокаивает Селони. Я представляла сладкий запах цветов и свежий запах сосен, ничего похожего на стоячий воздух в особняке. Я представляла, как Селони всхлипывает, рассказывая свою супергрустную историю Брэндону, как после этого Брэндон и Селони сближаются на эмоциях. Я представляла, как ее огромные груди буквально выпрыгивают из лифчика. Я представляла, как она говорит, что любит его, и лицо ее залито слезами. Хана говорила мне быть уверенной, но я не могла не представлять себе ярко-красную розу, заткнутую за ухо Селони, и как член Брэндона прижимается к ее бедру, а не к моему.
        Я сидела в гостиной в своем алом махровом бикини и красила ногти лаком оттенка «красное вино», а потом вышла наружу, чтобы проверить время.
        Мои солнечные часы исчезли.
        Я обошла патио и обнаружила Эшли И и Бри, которые загорали в шезлонгах задницами к солнцу. Бикини Бри потерялось где-то между ягодицами. Она пила «Гулящую Ширли» - это «Ширли Темпл» с алкоголем. Эшли дремала, на ней было красное бикини в горошек с завышенной талией.
        - Вы не видели мой циферблат? - спросила я.
        Бри спокойно отпила свой коктейль и сказала:
        - Расслабься.
        - Какой циферблат? - спросила Эшли И.
        - А как я, по-вашему, определяла время?
        - Нам вообще не положено знать время, - заявила Бри. И добавила: - И кому какое дело?
        - Нам все равно делать нечего, - сказала Эшли И, зевая.
        - Время - это то, что отделяет нас от животных, - прошипела я.
        Бри такая:
        - Что, правда? Потому что это ты ведешь себя как животное.
        И я такая ответила:
        - Это ты явилась сюда, одевшись драконом. Ты даже не влюблена. Ты здесь просто ради шутки, как будто на каникулах.
        Во дворик вышла Пейтон и ткнула большим пальцем себе за спину.
        - В кухне полный кавардак, как будто долбаный Повелитель Мух пожаловал… - Она остановилась на половине фразы, уловив настроение. - Что происходит?
        Эшли И перевернулась, чтобы позагорать спереди. Она подняла с земли свой бокал с клубничным дайкири. Поверх массивного бокала лежала бумажная тарелка, проткнутая соломинкой.
        - Вот потому мы и положили эту штуку туда, - сказала Бри, указывая на дайкири. - Из-за мух.
        - Где. Вы. Это. Взяли? - прорычала я.
        - Это и есть твой дурацкий циферблат? - спросила Бри.
        - Хана дала… - начала Эшли И, потом ее глаза расширились, и она уставилась в камеру так, словно совершила страшную ошибку. И она ее действительно совершила, а точнее, две ошибки: назвала продюсера по имени во время съемки и посмотрела прямо на съемочную бригаду так, как будто они существовали. За это, наверное, хозяева шоу могли на нее и в суд подать.
        - Ты украла мое время, - прошипела я.
        Эшли И, должно быть, заметила, что я на нервах.
        - Погоди секунду… - начала она, но было уже слишком поздно. Я уже бросилась, я уже оседлала ее, я уже вырвала бокал из ее пальцев, пока она пыталась высвободиться; ее тело, скользкое от лосьона для загара, извивалось подо мной. Пейтон и Бри кричали: «Перестань! Перестань!» - а операторы с камерами собрались вокруг нас.
        Я вскинула дайкири с крышкой-циферблатом высоко над головой, держа его как трофей, а Эшли И, с которой я так и не слезла, сумела перевернуться на живот. Она пыталась выползти из-под меня через изголовье шезлонга, но я сгребла ее волосы в кулак, пачкая их красным лаком для ногтей. Ее шея выгнулась, когда я оттянула голову назад, другой рукой по-прежнему держа бокал высоко в воздухе, как будто я ехала на механическом быке.
        То, что я сделала после этого… ну, трудно сказать, сделала ли я это намеренно. Сколько бы раз вы ни просматривали запись, как бы вы ее ни замедляли, вы не сможете точно сказать, бросила ли я бокал или он просто выскользнул у меня из руки. И я тоже не могу вам этого сказать, потому что знаю только, что он упал и разбился, и дайкири и осколки стекла брызнули во все стороны, а потом шезлонг опрокинулся, и Эшли И закричала.
        Боль пронзила мое тело, когда я упала на бетон, с силой ударившись коленями и ладонями. Я почувствовала, как стекло впивается в меня. Секунду я слышала только, как стучит кровь у меня в ушах и как хрустит стекло под ногами операторов, пытающихся ступать как можно легче. Потом вдруг Бри завопила так, словно в нее выстрелили, и все никак не умолкала. Лицо ее перекосилось от ужаса. Я повернула голову, чтобы посмотреть, что она такого увидела.
        Эшли И сидела среди битого стекла, глядя на свою вытянутую руку, словно на какой-то посторонний предмет. Ножка бокала торчала посреди ее ладони, пройдя насквозь - ну, типа, вошла с одной стороны, вышла с другой. Это было похоже на фальшивую хеллоуинскую рану, сделанную нарочно, чтобы попугать. Эшли И моргала, моргала, моргала, потом прошептала:
        - О господи…
        Я стала задом отползать от нее по стеклу, чувствуя, как оно хрустит подо мной.
        - Господи Исусе, мать твою… - промолвила Пейтон. - Эшли И, не вытаскивай ее, ладно? Оставь пока. Оставь как есть.
        Эшли И медленно кивнула. Операторы толпились вокруг нас. Охрана и медики не спешили на помощь. Циферблат был просто бумажной тарелкой, размокшей от дайкири. Бри визжала на одной высокой ноте. Ее голени были забрызганы клубничной мякотью. Эшли И по-прежнему держала раненую руку вытянутой и пыталась встать, но сразу же падала обратно на стекло. Губы ее начали дрожать, на глаза навернулись слезы.
        Я поднялась с четверенек на ушибленные, изрезанные колени. Потом подняла руки окровавленными ладонями в камеру. Типа как «Это не я. Я этого не делала».
        Потом завыли сирены, замигали огни, операторы и продюсеры носились везде, как будто это был кризис, а они любили кризисы, они жили ради кризисов, и это был тот самый кризис, о котором они всегда мечтали. Я лежала в шезлонге в своем бикини, вся измазанная дайкири, кровью и ярко-красным лаком для ногтей. Лак впитался в складки на костяшках моих пальцев. Склонившись надо мной, врач пинцетом вынимал стекло из моих коленей, один крошечный осколок за другим. Бри рыдала на траве в плечо приписанного к съемочной площадке психолога, а Эшли И грузили на носилках в машину «Скорой помощи».
        Когда Брэндон вернулся со своего свидания, его разочарование было ясно без слов, по одним только желвакам на челюсти, пустым глазам и ужасной желтой розе. Я убежала прежде, чем он успел вручить мне ее. Колени у меня болели. Коуч бежал за мной до самой ванной комнаты, где я заперлась, открыла все краны и спрятала голову под полотенцем.
        Вскоре за дверью появилась Хана.
        - Послушай, девочка, все не так плохо. Выходи оттуда и поговори со мной. Я знаю, что ты не виновата, - очень сочувственно сказала она.
        Я сидела на полу, по-прежнему пряча голову под полотенцем и привалившись к двери.
        - Кто дал ей циферблат?
        - Эш, ты не могла бы выключить воду, чтобы я тебя слышала?
        - Кто? - повторила я.
        Наступило долгое молчание.
        - У тебя на спине нарисована мишень, Эш, - сказала она наконец. - Они знают, что ты можешь победить, и сделают все, я имею в виду - все, что угодно, лишь бы остановить тебя.
        Я перестала ее слушать, просто свернулась в ванне и уснула. Когда я проснулась, Хана была рядом со мной и закручивала краны. Мы встретились взглядами в зеркале. Ее лицо не выражало ничего. Оно опять было похоже на эмблему «Шеврона». Ее губы произнесли:
        - Джейк Джексон хочет поговорить с тобой.
        Я помотала головой.
        - Ты можешь покинуть шоу или можешь поговорить с ним, - настаивала она. - Это твой выбор.
        Несколько минут спустя коуч провел меня в кабинет, который я до этого видела только по телевизору - с огромным дубовым столом и невероятным количеством старых книг. Два кресла стояли рядом, слегка развернутые к камерам.
        Джейк Джексон стоял у окна в костюме для игры в гольф, они с ассистентом над чем-то смеялись. В свете, падающем из окна, его лицо выглядело типа как жестким, ну то есть каким-то пластиковым от всех этих уколов ботокса или чего еще. Когда я вошла, он посмотрел на меня и сверкнул улыбкой, отчего мне на секунду стало лучше, потому что, ну, вы понимаете, большинство женщин здесь ненавидели меня, и их улыбки были просто ухмылками.
        - Входи, садись, - предложил он, указывая на одно из кресел, как будто приглашал меня на коктейль или что-то в этом роде. - Я знаю, что у тебя был тяжелый день.
        - Готовы? - спросил кто-то за светом прожекторов.
        Джейк Джексон сел и хлопнул себя ладонями по коленям.
        - Начнем? - спросил он. Я пожала плечами. - Я просто хочу, чтобы мы поговорили обо всем честно.
        - Ладно, - ответила я.
        - Прежде всего я хочу высказаться совершенно ясно, - начал Джейк Джексон. - Это был несчастный случай, я прав? Потому что насилия мы не потерпим.
        - Конечно, - сказала я.
        - Отлично, - он кивнул. - Я это знал. Я знал, что ты не сделала бы ничего подобного намеренно.
        Потом мы сыграли в маленькую игру, когда он предлагал мне что-то сказать, а я просто пожимала плечами. Типа: «Расскажи мне, что произошло сегодня?» Или: «Почему бы тебе не поведать, как это выглядело с твоей стороны?» Или: «Как ты себя чувствуешь?» Или, наконец: «Ты знаешь, что сейчас, пока мы разговариваем, Эшли И находится в больнице и Брэндон с ней?»
        Наступило долгое молчание, потом Джейк Джексон поерзал в кресле и улыбнулся.
        - Послушай, Эшли, я знаю, что у тебя был долгий день. Я знаю, что ты расстроена. Я знаю, что ты влюблена. Я знаю, что ты сбита с толку. Я знаю, что ты ждешь окончания этого интервью. Я понимаю. - Он свел кончики пальцев вместе и кивнул. - Но сейчас очень-очень важно, чтобы ты высказала хотя бы что-то из того, что ты чувствуешь, понимаешь?
        Я смотрела на небо в окне поверх плеча Джейка Джексона. Облака скрыли солнце.
        - Сколько сейчас времени? - спросила я.
        - Я могу сказать тебе точное время, - ответил он. - Без проблем. Но сначала ты должна сказать мне кое-что.
        - Хорошо, - сказала я.
        - Итак, скажи мне, - начал Джейк Джексон, - неужели любовь сводит тебя с ума? Неужели ты готова сражаться за Брэндона? Неужели ты сделаешь что угодно ради любви?
        - Я сделаю что угодно ради любви, - подтвердила я. - Я буду сражаться за любовь. Я не позволю никому и ничему встать у меня на пути.
        Мои глаза жгло.
        - Но, чтобы прояснить случившееся, - это был просто несчастный случай? События просто вышли из-под контроля? - уточнил Джейк Джексон, кивая.
        - Это был несчастный случай, - подтвердила я. - Все просто вышло из-под контроля.
        - А Эшли И? Что ты чувствуешь по отношению к ней? Если уж быть беспощадно-честными.
        - Эшли И - сука, и я рада, что она в больнице.
        - Почему ты ее так не любишь?
        - Она украла мое время, а теперь вы крадете мое время, так что просто скажите мне, сколько сейчас времени, мать вашу, - сказала я, чувствуя, как горячие слезы текут по моим щекам. Затем сорвала свой микрофон и извернулась, чтобы добраться до остальной сбруи. - Снимите с меня это чертово дерьмо!
        Джейк Джексон прищурился в сторону камер.
        - Сколько сейчас времени?
        - Три часа тридцать четыре минуты, - отозвался кто-то.
        Джейк Джексон сжал мое колено.
        - Не унывай, - сказал он. - У тебя все будет хорошо. Это все окупится. - Он протянул мне бумажный платочек. - Посмотри на светлую сторону: двое выбыли, четверо остались.
        - Двое выбыли, четверо остались, - повторила я.
        Но это все равно было неправдой, потому что Эшли И не выбыла: она вернулась назад, приковыляла с перевязанной рукой и прощением в сердце - как раз вовремя, чтобы попасть на сказочные свидания с ночевкой, проходящие в Италии.
        Примерно в это время Селони начала шептать, тихо и горестно:
        - Что это за дикая любовная история?

* * *
        - А по телику показывали по-другому, - замечает Руби.
        - Хана вовсе не заботилась о твоих интересах, - говорит Рэйна.
        Эшли поднимает взгляд, сверкнув глазами.
        - Ну и что? Что такое вообще мои интересы? Разве не в моих интересах быть счастливой? Может быть, ты тоже не заботишься о моих интересах… - Она рефлекторно смотрит на свое кольцо, ее рука по-прежнему прижата к груди, словно сломанное крыло.
        - Что значит для тебя это кольцо? - спрашивает Уилл.
        - Оно значит, что я получила именно то, чего хотела, - шипит Эшли. - А что насчет вас всех? Вы считаете это кольцо глупым? Что ж, - продолжает она, указывая на Бернис, - я считаю, что твоя мебель - отвратительная и мертвая. - Указывает на Руби. - А твоя шуба супер-экстра-кошмарная, целиком и полностью. - Указывает на Рэйну и Гретель. - И могу поклясться, вы обе тоже ухитрились вляпаться во что-то и теперь тащите это за собой.
        Все отводят взгляды. В комнате повисает молчание.
        - Твоя рука все еще болит? - спрашивает Рэйна. Эшли кивает. - Можно я взгляну?
        Она осторожно надавливает на предплечье Эшли, успокаивающим тоном задавая вопросы:
        - Что ты чувствуешь? А здесь?
        - Ты медсестра? - спрашивает Эшли.
        - Я мать, - отвечает Рэйна. - Наверняка тебе больно, но, мне кажется, это просто ушиб. Конечно, я не профессионал…
        - На самом деле, я не хотела сделать тебе больно, - говорит Руби. - Я имею в виду физически.
        - Просто во время состязания события вышли из-под контроля, - фыркает Эшли.
        - Знаешь, - серьезно произносит Гретель, - если ты нашла кого-то, кого ты любишь, и кто любит тебя в ответ, может быть, оно того стоило. Кто мы такие, чтобы судить?
        - Именно, - подтверждает Эшли. - Кто вы такие, чтобы судить? Я имею в виду, если любовь не стоит того, чтобы за нее бороться… - Она умолкает, потом пытается начать заново: - Это все часть процесса… Не считая того, что бывает, когда процесс заканчивается, понимаете? Когда наступает стадия «и с тех пор», на которой не бывает ничего, кроме счастья?

* * *
        Если б мы никогда не покинули Италию, если б мы никогда не вернулись к реальной жизни, может быть, все было бы в порядке.
        Реальная жизнь и шоу не были синхронизированы, шоу типа как отставало на несколько недель. Брэндон улетел обратно в Нью-Йорк на интервью, а я осталась в Италии, чтобы не светить, чем закончится шоу. Я снова была одна в отеле - ни интернета, ни радио, ни телефона. Я даже не могла смотреть шоу, потому что «Избранницу» в Италии не показывали.
        Жизнь в этом отеле по ощущениям была так похожа на самое начало, как будто все, что произошло за это время, было сном. Это было вроде того, как иногда я приезжала на работу в магазин и не могла вспомнить адрес, или как я смотрела на свой телефон, а потом поднимала глаза, и время сливалось в сплошную размытую полосу уроков по макияжу, котят и людей, спотыкающихся о разные вещи.
        Но на самом деле все было не так. Я даже в душ ходила одетой на тот случай, если за мной по-прежнему следят камеры, потому что я все еще должна была соблюдать контракт и не была уверена в том, что это значит. Вдобавок в моем чемодане было спрятано помолвочное кольцо - и это, конечно, было круто, - и из моих колен выпадали крошечные крупицы стекла. Плюс Хана больше не приходила. Она занималась съемками «Круиза в поисках Единственной», который, по сути, был тем же самым, что и «Избранница», но на круизном судне, и людей там было занято больше.
        Я прибыла в Нью-Йорк всего через час после того, как финал вышел в эфир, чтобы доехать до дома Брэндона перед тем, как мы выступим в утреннем шоу уже как пара.
        Сидя на заднем сиденье такси, я пыталась наслаждаться огнями города - до этого я была в Нью-Йорке всего один раз. Было два часа ночи, но спать совершенно не хотелось. Я не знала, перееду ли я к Брэндону насовсем или останусь всего на несколько месяцев, чтобы давать интервью и все такое. Я продолжала рисовать его себе так, как я его визуализировала, - размытой фигурой в костюме. Мне приходилось складывать его лицо, воображая каждую черту отдельно, словно на полицейском фотороботе.
        Мы подъехали к многоквартирному зданию из бурого кирпича в Бруклине; по переднему фасаду дома зигзагами тянулась пожарная лестница. Когда Брэндон говорил, что живет в Нью-Йорке, я воображала его в пентхаусе на Манхэттене, с гладкими черными стойками и душем-водопадом. Но любовь, конечно, не зависит от денег - просто вот такая картинка мне рисовалась.
        Я позвонила в домофон, он в ответ зажужжал, я позвонила снова, и он снова зажужжал, и наконец мрачный голос произнес:
        - Вы должны открыть дверь.
        Я подождала в холодном подъезде, выложенном плиткой, но Брэндон не спустился, чтобы встретить меня. Я волоком потащила свой чемодан к лифту.
        Человек, открывший мне дверь квартиры, был одет в спортивные штаны и мятую белую майку. Его лицо совсем не было ярким, его пересекали странные тени. Волосы у него были блестящими - не сияющими, как у Брэндона, а жирными. Возле губ виднелись брюзгливые складки. Позади него виднелась тускло освещенная комната с большим черным кожаным диваном, на котором лежал контроллер для видеоигр, лоснящийся от грязи. На кофейном столике стояла открытая банка арахисового масла, из которой торчал нож. На экране телевизора нарисованный чувак в камуфляже с автоматом наперевес направлялся на огневую позицию.
        Я не могла сообразить - кто этот человек и почему я стою перед ним. Может быть, это какой-то розыгрыш? Ну, скажем, продюсеры «Избранницы» решили устроить розыгрыш на камеру… Но, оглянувшись назад и окинув взглядом углы лестничной площадки и коридора, я не увидела никаких камер.
        На самом деле, если это не было розыгрышем, не было ли это еще хуже? Если это была просто настоящая жизнь, в которой я действительно стояла перед дверью чужой квартиры в чужом городе в два часа ночи, без телефона и денег, зато с чемоданом, полным бикини и вечерних платьев?
        - Привет, - сказал человек.
        - Брэндон? - выговорила я, и он словно вошел в фокус, как будто я только сейчас смогла увидеть, что это действительно был Брэндон, или, наверное, Брэндон, или даже двойник Брэндона. Но без света прожекторов, без ослепительной улыбки и без костюма он выглядел в меньшей степени как Брэндон и в большей - как просто какой-то мужчина.
        Он сделал шаг в сторону, без единого слова впустил меня в квартиру, потом плюхнулся на диван. Плеснул виски в банку с арахисовым маслом, перемешал, а потом слизнул смесь с ножа.
        Дверь за мной закрылась. Внутри у меня нарастало неприятное ощущение желтой розы. Я снова осмотрелась по сторонам, ища камеры.
        - Я очень хотела поскорее увидеть тебя.
        - Твой телефон и другие твои вещи вон там, - сообщил он, мотнув головой назад, чтобы обозначить столик позади него.
        Коробка была наполнена вещами, которые забрала у меня Хана: мои семейные фотографии, мой бумажник, мои любовные романы. Мой телефон тоже был там, по-прежнему в коме. Мне хотелось заплакать. Я взяла его в руки, чувствуя знакомую, успокаивающую тяжесть.
        Позади меня Брэндон отстреливал противников на экране телевизора, и кровь брызгала в разные стороны.
        Я спросила:
        - Брэндон, что-то не так?
        И он такой ответил:
        - Я смотрел это долбаное шоу. Вот что не так.
        Я никогда раньше не слышала, чтобы он ругался. Он никогда раньше не говорил со мной, не глядя на меня. Он никогда раньше в моем присутствии не носил спортивные штаны. Он никогда не отвлекался на видеоигры. Я попыталась сгладить неловкость и сказала:
        - Я его еще не видела.
        - Да, но ты жила в нем, верно? - отозвался он. - Как будто ты буквально на самом деле была внутри.
        Я моргнула, глядя ему в затылок. Его персонаж на экране погибал супердраматически. Брэндон громко, раздраженно фыркнул и отбросил контроллер, затем повернулся и посмотрел на меня.
        Может быть, это злой близнец Брэндона? Может быть, настоящий Брэндон выпрыгнет из шкафа, возьмет меня на руки, унесет в свою настоящую квартиру и будет заниматься со мной любовью на мягком ворсистом покрывале?
        - Хана сказала мне… - начала я. В горле у меня пересохло.
        - Если б Хана сказала тебе спрыгнуть с моста, ты бы спрыгнула? - спросил он.
        - Мы прыгали, - напомнила я. - На свидании, когда летали на вертолете.
        - Я не о том, - отмахнулся он. - Я выбрал тебя, и теперь я в полной заднице. - Он поднял контроллер и стал тыкать в кнопки. - Я имею в виду, ты что, пыталась сделать так, чтобы все тебя возненавидели?
        - Нет, - ответила я.
        - Они пытались указывать мне. Они говорили мне выбрать другую Эшли. Они говорили это снова и снова. Говорили - какая разница, если она не станет заниматься сексом до свадьбы, если нам все равно предстоит пожениться?
        - Что? - Я ощутила приступ тошноты и без сил опустилась в кресло. - Они тебе это сказали? Хана была уверена, что ты выберешь меня. Она все время была в этом уверена.
        - Они предназначили тебя к поражению, - сказал Брэндон.
        - Я не понимаю.
        - Это называется сценарий, Эшли, - с тяжелым вздохом сказал он.
        - Но почему люди так хотели увидеть мое поражение?
        - Постарайся следить за мыслью, малышка. Потому, что ты долбаная злодейка.
        Вся комната как будто зашаталась. Что-то похожее на спагетти, которые я ела в самолете, только противно-кислое, поднялось по моему пищеводу, и мне пришлось сглотнуть это обратно.
        Я нажала кнопку включения на своем телефоне, и он зажужжал, оживая. Краткую, блаженную секунду на экране были только мои приложения на фоне заставки с котенком. Это было как тот момент в фильме ужасов, когда дверь открывается, и ты такая: «О, фух, ладно, все в порядке», а потом - БАХ! - и огромный топор разрубает тебя пополам. Мой телефон начал судорожно пищать от сообщений, сигналов и пропущенных звонков - они всплывали, мерцали, бибикали. Сообщения в «Твиттере», полные ненависти, ссылки на «Ютьюб», послания от моих родных и друзей:
        «НАМ УГРОЖАЮТ СМЕРТЬЮ».
        «МЫ ЭТОМУ ТЕБЯ УЧИЛИ?»
        «ТЕБЕ ВЕСЕЛО, КАКОГО ЧЕРТА?!»
        Я щелкнула по ссылке на «Ютьюб». В ролике была я в первую ночь шоу; я обрывала лепестки со своей розы и растирала каждый из них между пальцами в кашицу. Я визуализировала вместе с Ханой, только на экране Ханы не было, потому что она не была частью шоу. Была только я, с закрытыми глазами раздирающая розу на части, мой раскрытый рот был огромен и красен от вина, и из него слышался крик: «Я выиграю! Я выиграю! Я выиграю!»
        Моя страница в «Твиттере» превратилась в настоящую помойку. Я пролистывала ее, глядя и не глядя, улавливая основную суть:
        «ТУПАЯ СУКА».
        «УРОДЛИВАЯ ШЛЮХА».
        «УБЕЙ СЕБЯ».
        «ЗАШЕЙ СЕБЕ РОТ».
        «Я ЗНАЮ, ГДЕ ТЫ ЖИВЕШЬ».
        Кто-то создал страницу под названием @ПастьЭшлие - с буквой «е» и 250 000 подписчиков. На ней постили различные предметы, которые якобы могли поместиться в мой рот. Например, целая пицца, или крольчонок, или пачка противозачаточных пилюль, или дюжина членов. Еще были гифки с моим открытым ртом и другими изображениями с открытыми ртами: я рядом с певцом йодлем[24 - Йодль - особая манера пения без слов, с характерным быстрым переключением голосовых регистров, то есть с чередованием грудных и фальцетных звуков.], я рядом с ревущим медведем, я рядом с женщиной, которой делают гастроскопию, я рядом с секс-рабыней, у которой во рту кляп-распорка, я рядом с Джокером в сцене, где Джокер срезает собственное лицо и надевает его как жуткую маску с широкой красногубой ухмылкой…
        Твит с гифкой, на которой я кричу «Я выиграю!», набрал больше тридцати тысяч лайков. В комментах писали:
        «ГОТОВИТСЯ К ОГРОМНОМУ ХРЕНУ БРЭНДОНА».
        «НУ И СУКА».
        «СКОЛЬКО БАКЛАЖАНОВ БАКЛАЖАНОВ БАКЛАЖАНОВ БАКЛАЖАНОВ БАКЛАЖАНОВ ПОМЕСТИТСЯ В РОТ ЭШЛИ Е?»
        «ИНТЕРЕСНО, КАК ОНА ТАК РАСТЯНУЛА ПАСТЬ?»
        «ЕЕ МОЖНО ЗАТКНУТЬ ХОРОШИМ МИНЕТОМ».
        «УЖАСНЫЙ ПРИМЕР ДЛЯ НАШИХ ДОЧЕРЕЙ!!!»
        «НАДЕЮСЬ, ОТ ЭТОГО ЕЙ СТАНЕТ СТЫДНО», - поздравляю, последнее вполне удалось.
        В подписчиках у этой страницы была другая фальшивая твиттерская страница под названием @ВолосянойТролльБрэндона, отображавший маленького тролля, якобы живущего в пышных волосах Брэндона. Эта шутка включала в себя одновременно сказочных троллей и интернет-троллей, которые ненавидели меня, а заодно и Брэндона. Там была сделанная в «Фотошопе» картинка, на которой пышная шевелюра тролля почти терялась в очень пышных волосах Брэндона; над его прической виднелся только крошечный синий хохолок. Еще один смешной факт: этот тролль был еще одной вещью, способной уместиться у меня во рту, если верить другой отфотошопленной картинке, на которой я улыбаюсь, а между зубами у меня торчат кончики синей шевелюры.
        Брэндон стоял передо мной, только что выйдя из душа; вокруг его талии было обмотано полотенце.
        - Нам нужно приготовиться ехать на утреннее шоу, оно уже скоро.
        - Все было совсем не так, - выговорила я. Мои щеки были холодными и мокрыми. - Ты видел все это? Они пишут, что я должна убить себя.
        - Послушай, они вовсе не имели это в виду. - Лицо его теперь было более мягким, более похожим на лицо того Брэндона, которого я знала. От него пахло арахисовым маслом и виски, и не потому, что он ел тайскую рисовую лапшу и пил виски из крошечной квадратной рюмки, сидя в костюме у барной стойки, как мне представлялось, а потому, что смешивал виски с арахисовым маслом прямо в банке и ел с ножа, играя в видеоигры, - но какое это имело значение?
        - Иди сюда, - сказал он, и я встала и обняла его. Я чувствовала, как его член прижимается ко мне. Я гадала, сколько девушек ощущали, как его член прижимается к ним, и сколько девушек чувствовали его член в себе - наверное, Селони и бог весть кто еще…
        - В каждой любовной истории есть препятствия, верно? Это все - часть пути.
        Но почему-то мне казалось, что рот открываю я, но из него звучат слова Ханы.

* * *
        Рот Эшли остается открытым, как будто она собирается продолжить рассказ, но не может издать ни звука.
        - Иногда создается впечатление, будто весь мир против тебя, - говорит Бернис.
        Эшли всхлипывает, загоняя назад слезы.
        - Но почему бы им вроде как и не быть против меня? Ведь я вела себя, типа, не лучшим образом.
        - Я хочу сказать - это так, - соглашается Руби. - Но кто ведет себя лучшим образом? Ты думаешь, Хана вела себя лучшим образом? Ты думаешь, Джейк Джексон ведет себя лучшим образом? Может быть, за всей индустрией развлечения стоит какой-нибудь гениальный злодей, и именно он получает письма от фанатов…
        - А может быть, он просто еще одна шестеренка в механизме, - вставляет Уилл.
        - У шестеренок нет власти, - говорит Рэйна.
        - И это все ради власти, не так ли? - замечает Бернис.
        - Но у меня есть власть, - возражает Эшли. - Потому что я выиграла.
        - Ты «выиграла» Брэндона так же, как «выиграла» в «немузыкальные стулья», - отвечает Руби. - Я имею в виду, если, выигрывая игру, ты теряешь достоинство, действительно ли ты выиграла?
        - Звучит, как слова вечной неудачницы, - фыркает Эшли.
        - Может быть, не нужно думать об этом в формате выигрыша и проигрыша, - говорит Рэйна. - Может быть, следует подумать об этом так: Брэндон выбрал тебя. Но если б все было наоборот? Если бы выбор был за тобой? Что бы ты выбрала?

* * *
        Я не выбирала тот вермут-бар, куда мы ходили в прошлые выходные. Мне кажется, что мартини на вкус похож на сосновую смолу, но за выпивку платил он, потому что у меня нет денег. Я почти не выходила из квартиры с того утреннего шоу в мой первый день в городе, когда за окнами студии стояли девушки с плакатами, на которых было написано:
        МЫ ЛЮБИМ БРЭНДОНА, ГОНИТЕ ЭТУ СУКУ
        НЕ ТА ЭШЛИ!
        Бар был похож на магазин «Эппл», весь белый и гладкий. Столы были треугольной формы, на каждом стояла крошечная белая ваза с маленькими цветочками. Все помещение было набито женщинами, которые хотели сделать селфи с Брэндоном. Одна из них желала, чтобы он оставил автограф на ее животе. Брэндон рассмеялся своим фирменным дельфиньим смехом, задрал ее футболку и расписался фломастером рядом с ее пупком. Я смотрела в стол, но никто в любом случае меня не замечал.
        Спустя некоторое время толпа поредела. Та девушка присела рядом с ним - этакая шикарная девица с суперблестящими длинными волосами, идеальными бровями и холодными, уверенными глазами. Если ей и исполнился уже двадцать один год, выглядела она младше, а ее супербольшие груди делали ее еще моложе. Честно говоря, она ничем не отличалась от любой другой девушки. Она даже была слегка похожа на меня, если не считать рта, который у нее был совершенно обычным.
        Она была одета в черную мини-юбку с серебряными пуговицами спереди и короткий топик с треугольным вырезом, такой широкий, что он заставлял ее выглядеть супертонкой. Она прижала руки к бокам так, что ее груди выпятились еще сильнее в вырез ее топика, и наклонилась, чтобы прошептать Брэндону на ухо: «Я люблю тебя». Я видела эти слова по движениям ее губ. Я сидела там же, прямо рядом с ними.
        Супермягкие рыжеватые волоски на ее тощих руках в белом свете как будто искрились. Она открыла рот и высунула язык. На нем лежала сложенная бумажка, влажная от слюны. Брэндон, мой жених, улыбнулся ей - эта улыбка говорила о том, что он готов поиграть. Я знала эту улыбку. Этой улыбкой он одаривал меня всего несколько недель назад. Ухватив бумажку с ее языка, он сунул ее к себе в карман.
        Девушка покрутила головой, словно сова, глядя прямо поверх моей головы, и заявила:
        - Этой суки, должно быть, здесь нет.
        И я ответила:
        - Эта сука прямо здесь.
        Это было хорошее телешоу, или это было бы хорошее телешоу, - но это была реальная жизнь.
        Ее взгляд медленно сфокусировался на мне. Брэндон только бросил:
        - Да ладно, - как будто он был выше всего этого.
        Несколько секунд у этой девицы был такой вид, будто она сосет свой язык, наслаждаясь его вкусом. Потом она откинула голову назад, и из ее рта вылетел плевок, приземлившись мне на щеку, прямо под глазом.
        Мой рот немедленно широко раскрылся от шока. Я чувствовала, как слюна стекает по моей щеке. Мне внезапно показалось, что моя голова надута воздухом, словно воздушный шар, так, что я ничего не могла услышать. Перед глазами у меня все пульсировало, кровь стучала в висках.
        Девушка смотрела на меня и ухмылялась:
        - И что ты сделаешь? Пырнешь меня стеклом?
        Я хотела бросить что-нибудь в нее, но не могла пошевелиться. Все, что я могла - это сидеть там с плевком на лице и с разинутым ртом. Я чувствовала, что он разинут, чувствовала, что челюсть у меня просто тупо отвисла, а благодаря «Ютьюбу», гифкам и «Твиттеру», и интернету в целом я точно знала, как выгляжу сейчас: шея слегка вытянута вперед, огромный рот похож на черную дыру, в глазах потрясенное, безумное, убийственное выражение. И в тот момент, когда я строила эту гримасу, я знала, что строю эту гримасу, и не хотела строить эту гримасу, но не могла ее не строить, потому что мое лицо само по себе складывалось в эту гримасу - и это было мое лицо.
        Она уже направилась прочь, когда я сумела выговорить: «Сука!» Затем вытерла щеку своей влажной коктейльной салфеткой.
        Брэндон смотрел прямо на меня, потом откинулся на спинку своего стула и протянул руку назад, нащупывая что-то на столе. Не найдя это, он оглянулся назад и осознал, что шарил слишком высоко - эти вазы были намного ниже, и в них не было роз.
        Когда Брэндон снова перевел на меня взгляд, его лицо побледнело. Он отдернул руку, положил ее на стол и попытался улыбнуться.
        - Какого. Цвета? - процедила я сквозь зубы.
        - О чем ты говоришь? Не сходи с ума.
        Он оглянулся на барную стойку и сделал еще глоток мартини.
        У меня было странное чувство, гнетущее чувство, которое трудно объяснить, потому что я даже не могу придумать слово для него. Это типа как что-то противоположное бабочкам в животе и противоположное дежавю. Это такое чувство, типа как: «Кто я?» и «Что я здесь делаю?» и «Кто вообще этот парень?» Полагаю, это то же самое чувство, которое иногда появлялось у меня, когда я возвращалась в квартиру и видела, что Брэндон сидит на диване в трусах и футболке, слизывает с ножа арахисовое масло и шумно сглатывает слюну, не отрываясь от экрана даже для того, чтобы сказать «привет», потому что он слишком занят, убивая нарисованных врагов.
        Я имею в виду: что, если Брэндон на самом деле не отличается от тех парней с парковки супермаркета, которые пытались подцепить меня во время покупки туалетной бумаги? Что, если он даже хуже их? Что, если весь этот блеск, реалити-шоу и свадьбы - просто игра света? Что, если наша с Брэндоном любовь на самом деле не просто увядает, не просто распадается, но… я не знаю… что, если ее на самом деле вообще никогда не было?
        Кабинет
        Кто-то просматривает запись.
        Подождите, что? Запись?
        Да, запись.
        Мы видим его - то есть, в ретроспективе, мы представляем его - в кабинете; его обнаженное немолодое тело силуэтом выделяется на фоне огромных компьютерных мониторов. Он с энтузиазмом потирает руки, словно предвкушая эксклюзивную трапезу - плоть редкого существа, которое он выследил сам и которое кто-то другой сделает съедобным.
        Он перематывает запись взад-вперед, глядя, как женщины входят в комнату и выходят из нее, глядя, как они открывают и закрывают свои сумки, скрещивают и выпрямляют ноги, глядя, как Уилл ничуть не нервничает.
        Мужчина одной рукой извлекает смягчающий крем из флакона, нажимая на диспенсер большим пальцем, пока Эшли излагает сущность «Избранницы» - идеальная новообращенная, которой предстоит быть сломленной. Он растирает крем по ладоням, вверх по рукам, по ногам, по животу.
        Мужчина ставит видео на паузу, оставив на клавише пробела мазок. Втирает лосьон ногтями, чтобы одновременно чесаться и умащиваться. Ярко-красные полоски тянутся по его коже. Крем собирается белой пленкой. Мужчина похож на сырое мясо, смазанное сливочным маслом. Он втирает крем в свой скальп, пока его волосы не становятся скользкими и жирными. Все в этом кабинете покрыто жирными следами. Уборщица, наверное, считает его сумасшедшим.
        Этот эксперимент - огромный риск. Костюм-Уилл стоит небольшого состояния. Камеры - крошечные, как булавочная головка! почти невидимые! - тоже обошлись недешево, как и аудиооборудование. Его арсенал техники просто невероятен. Все это, по мнению мужчины, настоящее чудо и стоит каждого цента, и не в последнюю очередь потому, что он неприлично богат.
        Мужчина верит в силу нарратива. Он верит, что эти истории изменят мир и что эти женщины заслуживают того, чтобы рассказать эти истории - а мир заслуживает того, чтобы их услышать. Он хотел бы подать это именно так, честное слово. Он хотел бы просто сказать: «Эти женщины заслуживают того, чтобы быть услышанными!» Но индустрия есть индустрия, и ему придется действовать гораздо круче; и, кроме того, он поступил бы неправильно, не упомянув о том, что эта концепция, по сути, революционна. Она расширяет границы жанра. Это реалити-шоу и исповедь, дружеская комедия и драма. Это жизненный детектив, смешанный с колонкой сплетен. Это «Реабилитация знаменитостей» в смеси с «Шоу Опры Уинфри». Это вуайеристский восторг «Скрытой камеры» в сочетании с душераздирающей искренностью трагедии.
        Превыше всего он хочет, чтобы на экране отразились их честность, истина и сила духа. Но это не значит, что запись не будет отредактирована. Истории будут сокращены, личные качества преувеличены - но все это во имя цели. Это цена, которую ты платишь людям за сочувствие. Как ни иронично, он знает, кто тот гений, работающий в монтажной - или, по крайней мере, работавший. Но этого человека он не может нанять. Боже, в данный момент он вряд ли сможет даже поговорить с ним…
        В целом подбор исполнительниц - если рассматривать его в таком свете - весьма хорош. Он тщательно просматривал длинный список потенциальных участниц, рассылал им всем электронные письма, зная, что не каждая подойдет для проекта.
        Некоторые с самого начала словно были отмечены красными флажками. Он даже не смог найти прямой электронный адрес юной девушки, которая была заперта в каком-то заброшенном баварском замке, заросшем диким виноградом. Чтобы добраться до нее, нужно было пробиться через журналиста, который брал интервью у ее парня; этот парень, юный любитель приключений с «Ютьюба», перелез через стену и обнаружил девушку в одном из помещений замка без сознания. Еще была женщина из рекламы ортопедических матрасов: ее свекровь, бывшая участница «Настоящих домохозяек», заставляла всех девушек своего сына спать на старом пружинном матрасе, ожидая, что они пожалуются на неудобство и тем самым выдадут, что им нужны только деньги. Но эта девушка отреагировала слишком искренне, направив их к своему агенту.
        Кудрявая девочка, которая утверждала, будто ее едва не съела стая медведей, сначала отвечала на письма с интересом, но потом написала, что все это просто не кажется ей правильным. Светская дева, которая бесследно исчезла и была найдена спустя годы, в течение которых вела кочевую жизнь, утверждая, будто сбежала из дома потому, что ее мачеха пыталась ее убить. Она назначила собеседование, но так и не пришла.
        Это было разочарованием, но он не преследовал их дальше. Он намеренно составлял свои письма так, чтобы они выглядели немного сомнительными, самую чуточку похожими на спам. Это тоже был метод отбора. Он не хотел брать в проект женщин, которые были слишком осторожными или слишком здравомыслящими. Ему нужны были отчаянные. Ему нужны были наивные. Первое - для того, чтобы сделать хорошее телешоу. Второе - чтобы они легче поддались на финальное предложение сняться в рекламе. Не то чтобы это было обязательно, но это должно было значительно упростить дело.
        Для этих женщин Уилл планирует подать происходящее скорее не как телешоу, а как благотворительный проект. Он скажет им, что публикация их исповедей в эфире - это часть более широкого «эксперимента», попытки принести катарсис в массы. Показать другим женщинам, что они не одни, что испытания и травмы можно преодолеть, что уроки можно усвоить. Разве это в некоторой степени не эгоистично - хранить молчание, в то время как у них есть возможность помочь большому числу других женщин, просто поделившись с более широкой аудиторией тем, чем они уже поделились с группой? Он скажет им, что это их выбор. Если все пройдет хорошо, они будут ему на самом деле признательны.
        Если же все пройдет плохо, ему придется сделать тяжелый выбор и все равно выпустить это в эфир. Возможно, они подадут на него в суд. Весь этот замысел почти наверняка незаконен - технически говоря, - хотя у него есть их подписи на соглашении о конфиденциальности, в котором, возможно, отсутствовало несколько страниц, когда они его подписывали. Никто не будет об этом знать, кроме нескольких скрепок. Но основное заключается вот в чем: что такое их репутация против его репутации? Честно говоря, эта самая запись может быть использована для того, чтобы дискредитировать их, хотя он надеется, что до этого не дойдет.
        Еще одна ложка дегтя в бочке меда: Рэйна. Он не намеревался включать ее в электронную рассылку. Он был так обескуражен, увидев ее ответ, что на миг это показалось скорее не ошибкой, а злым роком, хотя он понял, в чем ошибся, когда снова просмотрел лист рассылки: адрес электронной почты Рэйны был похож на другой, который он намеревался включить в эту рассылку. Должно быть, он кликнул на адрес Рэйны, когда почтовый клиент предложил его автоматически.
        Ему было любопытно, поэтому он согласился на предварительное собеседование: просто посмотреть, что она скажет. Но собеседование только усилило его любопытство, а потом он вдруг обнаружил, что заносит ее в списки группы, хотя, назначая собеседование, планировал этого не делать. Он уверен, что при необходимости сможет вырезать из записи кадры с ней.
        Бернис будет крупной наживкой, особенно учитывая ее отказ давать публичные интервью. Гретель и Руби, конечно, давно не появлялись в желтой прессе, но культ таинственности, окружающий их, так до конца и не рассеялся. Конечно, Гретель скучновата, но Руби определенно компенсирует это. Боже, она упала в обморок! Вызывали «неотложку»! Он и сам не смог бы спланировать лучше.
        Эшли - настоящий приз, истинное чудо, подарок ему и всем преданным телезрителям. Неясно пока, как «Избранница» переживет ее исповедь, но это потенциальный побочный эффект, которым он, честно говоря, насладился бы.
        И еще - Уилл, будущая знаменитость, непревзойденный ведущий. Уилл кивает, улыбается, хмурится, озабоченно поджимает губы. Он так идеально настроен на них - даже когда совсем не настроен. Все, что от него требуется, - это продолжать задавать вопросы, нажимать на кнопки. Быть приятным в общении и беспристрастным, именно так ты становишься лицом франшизы.
        Он выдавливает в ладони еще больше крема и втирает его между ягодиц. На несколько секунд взгляд мужчины фокусируется не на изображении, застывшем на мониторе, а на его собственном отражении в гладкой поверхности. Бледное, уродливое лицо, которое почему-то принадлежит ему. Отчего-то он никогда не ожидал этого, никогда по-настоящему не представлял эту неизбежность: то, что он состарится.
        Ему нужно перестать сомневаться в себе. Он должен помнить свои успехи: эти женщины говорят, эти женщины приходят снова и снова, эти женщины открывают свои самые странные и глубокие секреты. И у Уилла, молодого и привлекательного, впереди вся его карьера.
        Мужчина снова нажимает клавишу пробела, снимая видео с паузы, и потрясающий, чудесный рот Эшли открывается, огромный, как черная дыра, которая затягивает их навстречу следующему успешному шоу.
        Неделя четвертая
        Гретель
        Гретель сидит, сгорбившись, ее спина изогнута в форме полумесяца. Между коленями у нее зажат стаканчик с черным кофе. Она не станет пить его горячим - в лучшем случае выпьет чуть теплым, - но чаще она вообще не выпивает его. По большей части это просто что-то, что можно подержать в руках, куда можно посмотреть, видя собственное отражение, подобное темной тени, которая время от времени идет рябью.
        Ее наушники - тоже бутафория. Она не слушает ничего, лишь случайное потрескивание от штекера, ерзающего в гнезде. Она не понимает, зачем кому-то нужно слышать второй голос у себя в голове - разве собственного внутреннего голоса недостаточно? Ей даже не нравится ощущение наушников в ушах, но это лучше, чем разговоры ни о чем.
        Она приходит первой, как обычно. Каждую пятницу приезжает сюда прямо с работы, спускаясь с 86-й улицы на станцию подземки «4 - 5 - 6 Даунтаун». Гретель знает каждую мелочь в этой комнате, знает очертания потолка с излишне яркими люминесцентными лампами, знает, как предвечернее солнце отражается от кирпичной кладки за окнами теплым золотисто-красным сиянием, знает линолеумные плитки в бежевую крапинку на полу, знает гофрированную текстуру высококачественных бумажных стаканчиков для кофе.
        Вскоре прибывает Уилл, неся, помимо всего прочего, эти самые стаканчики. Он улыбается ей как обычно - словно продавец-консультант в магазине, собирающийся продать дорогой товар, - потом принимается за работу, насвистывая. Этот резкий звук действует ей на нервы - с ее точки зрения, Уилл слишком высокого мнения о своем музыкальном таланте. Он расставляет другие стулья, а потом столик для закусок, который извлекает из кладовой, где лежат красные резиновые мячи, скакалки с красными ручками, детские доски на колесиках, раскрашенные в яркие цвета - Гретель помнит их по начальной школе. Хранилище лишнего инвентаря для организации, расположенной наверху. Над подвалом находится баскетбольный зал, хотя она никогда не слышала там чьего-либо присутствия.
        Уилл делает кофе, когда входит Рэйна в тонком джемпере с высоким воротом и без рукавов - руки ее слегка тонированы золотистым кремом. Уилл сразу же поднимает взгляд и улыбается. «Он очарован», - думает Гретель. Это совсем не такая улыбка, как та, которой он награждает ее саму.
        Когда приходит Эшли - белые кроссовки, облегающее платье, пастельно-розовое с белым, такое тесное, что сидит, как вторая кожа, на руке все еще виден синяк с прошлой недели, - Рэйна и Уилл уже увлеченно ведут разговор между собой.
        - Моя дочь на следующей неделе идет в колледж, - говорит Рэйна. - В школе ей всегда было трудно.
        - Почему?
        - Не из-за уроков, поймите правильно. Она очень умная. Это вопрос социализации. Она… - Рэйна подбирает нужные слова, - наделена той красотой, которую людям трудно увидеть и которую она сама не видит вовсе.
        - И ты помогаешь ей справиться с этим, - отмечает Уилл.
        - Я пытаюсь, - поправляет Рэйна. - Жаль, что я не всегда справляюсь.
        - А как насчет ее отца?
        - Я думаю, он помог бы, если бы был рядом.
        - Он много работает?
        - Это долгая история.
        - Может быть, мы услышим ее сегодня?
        Рэйна качает головой, потом смотрит на Гретель.
        - Я имею в виду, если ты не против…
        Гретель тянет за провод, чтобы вынуть наушники из ушей, и Рэйна повторяет вопрос, который Гретель уже слышала.
        - Ты можешь просто взять и закончить с этим, - говорит Эшли от столика с закусками, где она до краев наполняет бумажный стаканчик кофе.
        Гретель невольно кивает, одновременно чувствуя в горле твердый комок. Она знала, что рано или поздно настанет ее очередь, но это не значит, будто она знает, что именно собирается сказать.
        Руби прибывает вовремя. Переводит дыхание в дверях, потная, как обычно.
        - Проверяй, - говорит она, указывая на часы Эшли. - Я хочу, чтобы все запомнили этот момент.
        Затем кланяется, и Гретель видит ее давно не мытую макушку.
        Гретель многое знает об этих женщинах, и не только благодаря историям, которые они рассказали, или тому, что слышала о них в новостях. Например, она знает, что Эшли и Рэйна всегда приходят с накрашенными губами - у Эшли это нежно-розовый блеск, который стирается к концу сеанса; у Рэйны - розовато-бежевая матовая помада, которая держится целый день. Гретель знает, что Рэйна пользуется солнцезащитным лосьоном для тела (в противоположность Уиллу, который предпочитает крем с большим количеством какао-масла) и что у Бернис есть склонность к мужским дезодорантам, - она чует все это на них. Она может учуять их мыло и молочко для тела, шампуни и дезодоранты. Она знает, что Эшли - правша, но старается все делать левой рукой, чтобы покрасоваться своим кольцом, хотя на этой неделе, похоже, отказалась от этого обыкновения - но кольцо не сняла.
        Больше всего Гретель знает про Руби, поскольку та постоянно ерзает, двигается, встает, садится, пахнет, действует - просто не может сидеть спокойно. Гретель знает, куда упадет каждая капля пота, сорвавшаяся с лица Руби, знает, где лежат крошки от печенья, которое ела Руби, знает запах Руби так хорошо, что наверняка могла бы учуять ее в любой толпе.
        Гретель изумляется тому, сколько всего Руби готова сделать прилюдно - и даже не замечая того, что делает. Она поедает печенье, не закрывая рот, рассыпает повсюду крошки. Она сплевывает сахар, глотает сперму, размазывает свой пот по различным поверхностям, капает «кровью» по всему городу. Похоже, куда бы Руби ни пошла, она оставляет свой след: «Это я. Я здесь, я была здесь».
        Бернис приходит самой последней, с опозданием; под ее усталыми глазами набрякли темные мешки. Она одета небрежно: трикотажные шорты на резинке, розовая футболка с растянутым воротом, старые кроссовки с гольфами.
        Однако заметнее всего табуретка-стремянка, которую она держит под мышкой. У табуретки всего одна ступенька, ярко-синяя поверхность инкрустирована мозаикой из ярких цветов с белыми лепестками, листьями и стеблями; серединки у цветов большие, словно распахнутые от потрясения глаза.
        Бернис проходит через комнату, плюхается на свой стул, потом небрежно роняет табуретку на пол. Отпихивает ее ногой как можно дальше в центр круга и оставляет ноги вытянутыми, по-прежнему касаясь табуретки носком кроссовки. Сжав зубы, обводит взглядом круг и говорит:
        - Мебель вне себя.
        - Что случилось? - спрашивает Рэйна.
        - Они мертвы.
        - И что же? - интересуется Эшли.
        - Я бодрствую - они говорят. Я пытаюсь поспать - они говорят. Я ухожу - они просто продолжают говорить. - Она постукивает по табуретке носком кроссовки. - Но не Астрид. Астрид тихая как мышь. Еще тише. Она не сказала ни единого слова. - Бернис смотрит на табуретку сверху вниз. - Верно? - спрашивает она, потом повторяет громче: - Верно?
        Табуретка как табуретка. Она не двигается. Бернис резко отдергивает ногу.
        - Когда ты в последний раз спала, Бернис? - спрашивает Уилл.
        - Более чем на несколько минут? - уточняет та и начинает сдвигать с ногтя кутикулу. - Я сплю в периоды между криками, рыданиями, завываниями.
        - Если ты хочешь, чтобы они заткнулись, то эта табуретка, по сути, образцовый жилец, - заявляет Руби, изучая упаковки с печеньем, лежащие на закусочном столике. - Что это за хрень? Без сахара?
        Рэйна взамен предлагает ей батончик с гранолой.
        - Почему так важно, чтобы эта табуретка говорила? - спрашивает Уилл.
        Бернис проводит кончиками большого и указательного пальцев от переносицы к крыльям носа, потом пытается пальцами разгладить фиолетовые мешки у себя под глазами.
        - Мы должны услышать ее историю, - отвечает она.
        - Зачем? - интересуется Гретель.
        - Как еще мы можем помочь ей? - говорит Бернис. - А если разговоры не помогают, то что мы вообще здесь делаем?
        - А разве с мебелью все, типа, не по-другому? - спрашивает Эшли. - Они ведь мертвые.
        Рэйна кивает в знак согласия:
        - Эта мебель не может по-настоящему меняться, как можем мы.
        - Но действительно ли мы можем меняться? - спрашивает Гретель. Уилл кивает - мол, продолжай. - Бернис по-прежнему держит у себя эту мебель, Руби по-прежнему носит шубу, а Эшли - кольцо.
        - Тебе не обязательно бросать нас всех под автобус только потому, что ты боишься своей очереди говорить, - хмыкает Руби, жуя граноловый батончик.
        - Я просто говорю, что, хотя прошлое миновало, вред уже нанесен.
        - Смысл не в том, чтобы изменить прошлое, - поправляет Уилл. - Смысл в том, чтобы изменить будущее, научившись у прошлого. Вы не думаете, что есть польза в том, чтобы поделиться своими историями?
        - Я считаю - есть, - отвечает Бернис, многозначительно указывая на табуретку.
        - Я верю в то, что у историй есть собирательный культурный эффект, - говорит Гретель. - Но даже он не всегда положительный. Зависит от того, кто рассказывает историю. - Она берет в руки свой стаканчик с кофе, словно собираясь отпить, но вместо этого просто держит его в руке.
        - Но в данном случае этот «кто-то» - ты, - напоминает Рэйна. - Ты собираешься рассказать нам свою историю.
        - Какую именно историю? - спрашивает Гретель, более резко, чем намеревалась. - Какую историю я должна рассказать?
        - Откуда мы знаем? - говорит Руби. - Ты за все это время произнесла фраз десять, не больше.
        - Предпосылки этой групповой терапии предполагают относительно последовательный пересказ, - напоминает Гретель.
        - И все же ты здесь, - отзывается Уилл. - Ты хотела что-то от этой терапии.
        - Я стараюсь не тратить слишком много сил на то, чтобы чего-то хотеть, - возражает Гретель.
        - Тогда почему ты пришла? - спрашивает Уилл.
        - Я потеряла кое-кого дорогого мне, - отвечает Гретель.
        - И ты думаешь, это имеет отношение к твоему прошлому?
        - Не знаю.
        - Если ты узнаешь, будет ли тебе плохо?
        - Конечно будет, - говорит Рэйна.

* * *
        Воспоминания приходят ко мне не словами, а вспышками ощущений: сильная боль в животе, царапание ногтя, поднимающееся вверх по шее, горячий лепесток кислого леденца на языке, привкус рвоты в горле. Подробности рассыпаются, словно крошки в темном переулке, и никуда меня не приводят.
        Мы с Гансом редко разговаривали о тех трех месяцах, в течение которых мы отсутствовали, и не в последнюю очередь потому, что не могли прийти к согласию относительно того, что же произошло. Когда мы разговаривали, то в основном о работе - его работе бармена в пафосном манхэттенском отеле или моей работе хранителя фондов в Метрополитен-музее. Он спрашивал меня о том, над какими экспонатами я работаю, какие экспозиции закрылись, а какие должны открыться. У него была коллекция разноцветных жестяных жетонов для входа в музей, разложенная на подносе, который стоял на столике в прихожей, где Ганс держал свои ключи. Не знаю, где он их раздобыл, потому что жетоны давным-давно заменены на бумажные билеты. И все же я знаю - он гордился мной.
        Примерно год назад Ганс заключил брак в нью-йоркской мэрии. Со своей будущей женой он встречался несколько лет, но мне почему-то казалось, что это не всерьез. Я стояла рядом с ним, одетая в простое серое платье. Помимо меня, гостей было немного: две пары друзей, сестра невесты и родители невесты. Наши родители уже умерли.
        После церемонии мы все пошли в дорогую кондитерскую, где столы были застелены чистыми льняными скатертями, пол выложен плиткой с шахматным узором, а в ярко освещенных витринах выстроились батальоны ярких пирожных. Я почему-то была не в курсе этого плана - десертного банкета в кондитерской. Все остальные, похоже, знали об этом и оделись соответственно. На них были наряды ярких пастельных тонов, под стать крему и глазури на пирожных.
        Воздух в кондитерской был наполнен тошнотворно-густым запахом масла и сахара. На моей тарелке возникло пирожное - его положила туда жена Ганса. Она улыбалась мне, лицо у нее было в форме сердечка - пожалуй, даже чересчур, словно коробка шоколадных конфет на День влюбленных. Я не хотела знать, что внутри этой коробки.
        Я разделила пирожное на четыре части, располовинила четвертушки, набрала шарик густого голубого крема на ложечку, потом соскребла его обратно на тарелку. Как только мой язык ощутил сахарный вкус, я почувствовала, как нерв у меня под челюстью сократился настолько резко, как будто по нему высасывали жидкость.
        - Ешьте, ешьте! - сказала жена Ганса. Она любила предлагать мне то, чего я не хотела. Часто предлагала устроить мне свидание с женщиной из ее офиса. «Спасибо, - неизменно отвечала я, растягивая губы в улыбку, - я подумаю об этом».
        В такие моменты Ганс бросал на меня мимолетный понимающий взгляд - на таких взглядах было построено наше детство. Я даже не пользовалась соцсетями. Мы оба знали, что я не стала бы пытаться искать знакомства в интернете. Это сплошные завлекалочки, наподобие магазинных витрин. Как будто имело значение, как ты выглядишь. Как будто по фотографии или даже по виду человека вживую можно понять, что скрыто за этой внешностью. Как будто, если ты хотел узнать человека, это не становилось невозможной задачей. Как будто вообще было возможно кого-либо узнать.
        Но разве то, что Ганс теперь был женат, не доказывало обратное? Он сидел здесь, в кондитерской, клялся любить и защищать, на лице его виднелись крошки глазури.
        Он смеялся, пломбы в его зубах сияли серебром на послеполуденном солнце. Это был громкий хохот с открытым ртом - демонстративный хохот предателя.
        Мне казалось, что я где-то далеко, словно смотрела на него через щель в двери или через прутья клетки - словно была снаружи, заглядывая внутрь.
        «Любить и защищать?» - думала я. Я уже это сделала. Я уже сделала это.

* * *
        Гретель едва понимает, что она сказала, и не знает, что сказать дальше. Она осознает, что провод от наушников все еще обмотан вокруг ее указательного и среднего пальцев, связывая их воедино. Она снимает шнур с пальцев, сует его в карман и разводит пальцы в стороны.
        Действительно ли она планирует рассказать почти незнакомым людям тайны, которые не осмеливалась поведать кому-либо еще? И как ей сосредоточиться? Руби разрывает обертку от гранолового батончика на все более и более мелкие клочки. Эшли продолжает ерзать на стуле, одновременно и постоянно натягивая свое платье вверх и вниз, чтобы прикрыть грудь и ягодицы соответственно, но оно продолжает съеживаться до изначального размера. Рэйна сидит, положив ногу на ногу, и ступня, висящая в воздухе, вращается кругами, начиная от щиколотки. Бернис решила использовать табуретку в качестве подставки под ноги, хотя, похоже, ей все равно неудобно, и она постоянно меняет позу.
        - Ты часто чувствуешь себя снаружи, смотрящей внутрь, Гретель? - спрашивает Уилл.
        - Да.
        - Ты помещаешь себя снаружи?
        - Да.
        - Ты невыносима, - говорит Руби.
        - А ты разве нет? - отзывается Гретель без малейшей злости в голосе.
        - Не собираюсь менять тему, - вмешивается Эшли, - но разве твоя невестка не рассылала рекомендации о том, как одеться на свадьбу?
        - Полагаю, это событие должно было быть более обыденным, - говорит Рэйна.
        - Но, типа, зачем выбирать серый цвет? - интересуется Эшли.
        - Гретель придерживается депрессивной эстетики дождевых облаков, - хмыкает Руби.
        Бернис по-другому размещает ноги на табуретке, скрещивает лодыжки, потом, передумав, скрещивает их в обратном порядке.
        - Может быть, ты хотела смешаться с окружением? - говорит Уилл. - Или, может быть, тебе было грустно оттого, что твой брат смог двигаться дальше, а ты - нет?
        - Я не виню его, - говорит Гретель.
        - Не винишь? - переспрашивает Уилл.
        - Я желаю ему счастья.
        - А сама ты, типа, не хочешь быть счастливой? - спрашивает Эшли.
        - После этой свадьбы я сделала ошибку - я начала надеяться.

* * *
        Я встретилась с Джейд в книжном магазине. К книжным магазинам я отношусь, как к «Сакс на Пятой авеню»[25 - «Сакс на Пятой авеню» - торговый центр, центральный магазин сети универмагов дорогой дизайнерской одежды, обуви, украшений и т. д.]: часто захожу, но редко покупаю. Я - завсегдатай книгообменов, библиотек, букинистических лавок. Но все же время от времени, грешна, я пробираюсь в магазины новых книг и провожу пальцами по корешкам, скользким и блестящим, как будто глазированным.
        В отделе документальной литературы я увидела женщину с книгой в руках. Она листала ее снова и снова, от конца к началу, от начала к концу, зажав губы между зубами. Ее короткие темные волосы были связаны в крошечный узел; из него выбивались, падая на шею, отдельные кудрявые волоски. Ее черные облегающие джинсы были туго натянуты на бедрах. Блузка у нее была лососевого цвета с защипами и кружевами. Я была одета, как одеваюсь обычно: джинсы и рубашка.
        Когда она подняла на меня взгляд, я увидела изящную родинку у нее на подбородке. Мне было стыдно, что эта женщина застала меня за разглядыванием, но она просто улыбнулась. Ее зубы были свидетельством наличия пожизненной страховки у стоматолога.
        - Не могу решить, стоит ли мне покупать вот это, - произнесла она, поворачивая книгу так, чтобы я видела обложку - черно-белую, с надписями, сделанными в стиле ар-деко.
        Я не из тех, кто принимает такие шаги к сближению, особенно в трезвом свете дня, но я сделала шаг навстречу этой женщине.
        - Хорошая книга, - сказала я и, резко повернувшись на девяносто градусов, стала изучать полки, словно просто пришла что-нибудь поискать.
        Ее это не оттолкнуло.
        - Вы ее читали? - спросила она, явно впечатлившись. - Выглядит несколько угнетающе. - Поставила книгу обратно на полку и взяла другую, спросив: - А как насчет этой?
        Вскоре мы уже сидели в крошечном кафе при книжном магазине. Она пила кофе со льдом так быстро, что у меня заныли зубы. Кроме того, она купила печенье «Линцер» с сахарной пудрой и две книги - включая ту, угнетающую, которую порекомендовала я. Книги лежали в опасной близости к лужице конденсата, натекшей со стаканчика, но женщина словно не замечала этого.
        - Кстати, меня зовут Джейд, - сказала она и откусила печенье.
        Я была так занята наблюдением за тем, как сахарная пудра пачкает ее верхнюю губу, что просто произнесла:
        - Гретель.
        Едва сказав это, я ощутила отчаяние, как будто уронила что-то бесценное в решетку стока. Обычно я представляюсь как Гри, хотя по большей части стараюсь вообще не представляться. Конечно же, это имя меня выдает. Вы когда-нибудь встречали другую женщину по имени Гретель?
        Я приготовилась увидеть на ее лице выражение узнавания - то самое, которое видела на лицах врачей, стоматологов, социальных работников, детективов, учителей, школьных директоров, эйчаров, начальников, администраторов… Настороженные взгляды - это одно, но взгляды, полные жалости, были хуже: склоненная набок голова, большие печальные глаза, поджатые губы, и все это под личиной помощи. Но даже эти люди хотели узнать отвратительные подробности, хотели определить для себя, говорила ли я правду.
        Однако на лице Джейд не отразилось ничего.
        Я улыбнулась, однако чувствовала себя обеспокоенно. Возможно ли, чтобы она ничего не знала?
        Это было возможно. Джейд, как оказалось, была на шесть лет младше меня. Она была слишком мала, чтобы обратить внимание на ту историю, когда та только-только случилась: брат и сестра пропали, а спустя три месяца появились в нескольких десятках миль от дома.
        Было возможно, что она никогда не видела то звездное фото, сделавшее нас с Гансом знаменитыми, никогда не слышала материнских предупреждений и диких версий истории, передававшихся на игровых площадках. Было возможно, что она никогда не проваливалась в эту конкретную кроличью нору в интернете, никогда не читала обширных дебатов на «Реддите» относительно того, что случилось. Сбежали дети из дома или просто потерялись? Были они похищены с улицы или их кто-то заманил? Кто была та таинственная женщина? Почему ее так и не нашли? Правда ли, что кто-то из детей убил ее? Как насчет того, что дети по возвращении находились в разном физическом состоянии? Не придумали ли они эти невероятные подробности, чтобы привлечь внимание? Не покрывали ли они кого-нибудь? Возможно ли, чтобы их «исчезновение» было хитрым замыслом родителей ради привлечения внимания СМИ? И как насчет утверждения, на котором настаивала, неизменно настаивала девочка: что дом той женщины был сделан из сладостей?
        Джейд отломила кусочек печенья и протянула мне.
        - Хотите? - спросила она.
        Я потянулась за печеньем, потом спохватилась и отдернула руку.
        Для себя я давно решила: хотеть чего-то - значит, быть заколдованной. Если что-то красивое или сладкое, оно погубит тебя.

* * *
        - Я слышала о тебе все еще в старшей школе, - заявляет Эшли. - А я еще моложе, чем Джейд.
        - Что ты слышала? - спрашивает Уилл.
        - Ну, типа, все: пряничный домик, злая ведьма, - отвечает она, сгибая пальцы, словно когти, и корча гримасу, чтобы изобразить эту самую ведьму.
        - Я провалилась в эту кроличью нору, - признается Бернис. Она сползла вниз по сиденью, по-прежнему упираясь ступнями в табуретку, колени ее согнуты, футболка на спине задралась. - Я была ужасно заинтригована, и это теперь меня ужасает: то, что трагедии меня настолько интересовали. Я по уши зарывалась во все такое - в таинственные преступления. Почему нам так любопытно… до тех пор, пока это не случается с нами?
        - Значит, ты считаешь, что было неправильно слушать эти хреновы истории, когда ты хотела их услышать? - интересуется Руби. - Но теперь, когда ты не хочешь их слышать, неправильно будет не выслушать их, так?
        - Предполагается, что ты ознакомишься с историей, а не будешь ею наслаждаться, - отвечает Бернис. - Это не должно быть развлечением.
        - Ты считаешь, люди купятся на эту депрессивную фигню, если в ней не будет приманки? - спрашивает Руби. Серебристые клочки обертки от батончика рассыпаны вокруг нее словно конфетти.
        - Приманивать людей интересом к истории - это способ сделать так, чтобы они ее выслушали, - замечает Уилл.
        - Люди должны слушать потому, что хотят понять, - возражает Бернис, - а не потому, что они вуайеристы или самозваные сыщики.
        Руби указывает на табуретку.
        - Ты думаешь, заставлять кого-то поделиться, чтобы ты могла выслушать, - это лучше, чем быть фанатом криминалистических загадок?
        - Я пытаюсь ей помочь, - говорит Бернис.
        - Как я уже сказала, ты страдаешь каким-то мазохистским комплексом мученицы.
        - Мазохистским? Я? - переспрашивает Бернис, смеясь немного чересчур маниакально. - Я?!
        - Вот что я тебе скажу: избавься от своей мебели, и я избавлюсь от своей шубы, - заявляет Руби.
        - Я не могу просто взять и выбросить их, - шипит Бернис. - Твоя шуба не разговаривает с тобой.
        - А им вообще нравится торчать у тебя дома? - спрашивает Руби. - Каково тебе было бы стоять оттоманкой в доме единственной выжившей любовницы твоего бывшего?
        Бернис снимает ноги с табуретки и с пристыженным видом начинает ерзать на стуле.
        Затянувшееся тяжелое молчание прерывает Рэйна.
        - Знаешь, Гретель, я была подростком, когда произошла твоя история. В то время я не уделяла новостям особого внимания, но никогда не забуду ту фотографию вашей с братом встречи с вашим отцом. Я помню ее все эти годы. Я думала, что этот снимок - о любви, об узах между отцом и его детьми. Она задевала струны моей души - задевала струны души каждого, кто ее видел. - Рэйна по привычке убирает волосы, хотя они и так уже заправлены за ухо. - Это нелепо, но эта фотография всегда казалась мне завершением твоей истории. До меня никогда по-настоящему не доходило, что ты стала взрослой.

* * *
        На том знаменитом фото мы с братом бежим к отцу по больничному коридору, такому ослепительно-белому, что он похож на тоннель в рай. Мой отец - просто размытая фигура на переднем фоне. Он сидит на корточках, раскинув руки, спиной к камере. Я в фокусе, впереди, тощая как палочка. Мой брат чуть-чуть отстает, пухлый, но милый. Мои кудрявые волосы развеваются у меня за спиной. Мы чище, чем были когда-либо, благодаря больничной стирке и помывке. Мы выглядим как дети с рекламы стирального порошка. Мы одеты в новенькие, сочетающиеся друг с другом наряды в бело-зеленую клетку, жесткие и яркие, идеально по размеру. Они ничуть не похожи на те обноски, которые я получала раньше. Мои глаза блестят от слез. Мы такие маленькие, намного младше, чем в моих воспоминаниях.
        Фотограф просто случайно оказалась в больнице со своим сыном - совпадение, которое изменило мою жизнь. Фотография семейного воссоединения была слишком идеальной, дети - слишком милыми, загадка - слишком интригующей, чтобы это не попало в государственные СМИ.
        Но где были эти СМИ, когда мы были бедными, грязными и потерявшимися? И какую историю рассказывает этот снимок?
        Щелчок затвора, вспышка фотоаппарата, а потом сцена продолжается. Я не вбегаю в объятия отца. Я останавливаюсь посередине коридора, а мой брат проносится мимо. Мой отец со стоном поднимает Ганзеля с пола. Отец тощий и серый, взгляд у него непроницаемый. Я обвожу взглядом больничный коридор, ища мать. Где она прячется? Я не могу вспомнить ее лицо. Когда же пытаюсь, вижу только ту ужасную женщину…
        - Где вы были? - спрашивает отец, как будто мы просто решили удрать. А потом он разражается тяжелыми, горькими рыданиями, которые могут выражать вину, или скорбь, или облегчение.
        Теперь, спустя столько времени, я вспоминаю, что в тот день больше всего меня поразило не то, что нас нашли, и не воссоединение с отцом, и не новость о смерти матери, а новое клетчатое платье. Я помню, как потрогала его, прежде чем надеть, потерла между пальцами рельефную хлопковую ткань. Сзади на платье висел картонный ярлык с изящной надписью курсивом и крошечный пластиковый мешочек с перламутровыми пуговицами изумрудного цвета - такими же, как те, что были пришиты спереди. Я не стала срезать все это - мне нравилось, как жесткий картон прижимается к моей спине, а крошечные выпуклости пуговиц напоминают мне о том, что это совершенно новая одежда. Я думала о том, что могу быть девочкой, которая носит такие вот платья. На какое-то время мне показалось так просто избавиться от прошлого и начать все заново…
        Потом я каждый день надевала это платье в школу. Не забуду, как учительница рассмеялась, держа ножницы с ярко-оранжевыми ручками.
        - Ты что, все время носишь его так? - спросила она. - Ярлычок полагается срезать, милая.
        Мое лицо горело - не только от стыда, но и от гнева. Я сразу поняла, что мое платье не значит ничего. Мы с братом по-прежнему жили в самом зачуханном районе города, в крошечной квартирке, где в ковровое покрытие на полу неистребимо впитался запах сигарет. Я была потеряна, бездомна, похищена, напичкана сахаром только для того, чтобы почти умереть от голода. Я сделала невообразимое.
        Во мне не было ничего сладкого.
        - Я не ребенок, - прошипела я, и учительница отступила, как будто я могла ранить ее, хотя ножницы-то были у нее.
        В больнице мы были чистенькими и миленькими. Мы были алебастрово-белыми и одетыми в наряды от «Джей Крю». На несколько недель мы стали героями, выжившими. Никого словно не волновали самые фантастические подробности наших историй. Психолог отметил, что такой «изобретательный продукт воображения» был «сложным защитным механизмом, позволяющим справиться с травмой».
        Но вскоре мы вернулись к своей старой, грязной, плохо сидящей одежде, в наше замусоренное жилье в маргинальном районе, и точка зрения сместилась. Люди стали сомневаться в наших рассказах, в наших мотивах, в мотивах наших родителей. Быть может, мы были не столько героями, сколько жертвами - даже возможно, что жертвами себя самих, своих обстоятельств, своих основных инстинктов. Богатые дети изобретательны. Бедные же дети просто лгут.
        Это, конечно, правда: наши истории не складывались воедино.
        И еще правда: эта долбаная история никогда не сложится воедино.

* * *
        Бернис стоит у закусочного столика со своей табуреткой-стремянкой, протирая салфеткой узкую щель в костяной мозаике, чтобы вычистить оттуда грязь, которую сама же и натрясла со своих кроссовок.
        - Всегда будет куча уродов, которые решат, что ты врешь, - говорит Руби.
        - Когда у тебя есть доказательства, все по-другому, - отзывается Гретель.
        - Что тебя зациклило на доказательствах? - фыркает Руби. - Почему бы тебе просто не поверить в то, что ты помнишь?
        - Я понимаю, - говорит Бернис. Салфетка уже растерзана в клочья. - Доказательства нужны для тебя самой. Например, было бы неплохо, если б кто-то другой услышал, как моя мебель говорит.
        - Быть может, именно поэтому ты и принесла табуретку, - замечает Уилл. - Потому что хотела, чтобы мы услышали, как она говорит, потому что хотела подтверждения.
        - Если б я хотела, чтобы вы услышали, как они говорят, я притащила бы Тиффани, - возражает Бернис. - Быть может, мне следовало принести сюда Тиффани.
        - Может быть, ты боялась того, что случится, если ты принесешь ее, а мы ее не услышим, - говорит Гретель. - Может быть, было безопаснее принести Астрид.
        - Это вроде как типа того, почему я хочу заиметь все записи с шоу - чтобы доказать, что я не все время была полной сукой? - прикидывает Эшли. - Но при этом я типа как и не хочу этого, потому что я была сукой все время?
        Бернис смотрит на измочаленную салфетку так, словно та обманула ее, потом бросает ее в мусорную корзину.
        - Тебе нужны влажные салфетки? - спрашивает Рэйна.
        - Если мне понадобится отвертка, у тебя она тоже найдется? - рычит Бернис.
        - Маленькая, для очков, - отвечает Рэйна.
        - Почему вы все продолжаете слушать эту хрень от Бернис? - интересуется Руби.
        - Прошу прощения, - смущенно произносит та, беря у Рэйны влажные салфетки.
        Эшли поворачивается к Гретель.
        - Я только спросить - а нельзя ли вернуться к романтической части твоей истории?
        Руби хлопает себя ладонью по лбу.
        - Не каждая история - любовная история, Эшли. И твоя даже не была о любви.
        - Не знаю, - говорит Гретель. - Может быть, это, в конце концов, история о любви…

* * *
        Куда сильнее, чем изначальное появление Джейд, меня изумили ее последующие визиты. Она приходила ко мне домой, часто принося с собой еду: полуфабрикаты, замороженную пиццу и готовые салаты, курицу гриль и картофельное пюре, свиные ребрышки и морковь для обжаривания - поскольку выяснилось, что я часто забываю поесть.
        - Как это так ты забываешь поесть? - со смехом спрашивала она, вытаскивая покупки из своей сумки, словно фокусница или ведьма. Я настороженно отнеслась к дарам. Ничто не бывает бесплатно. За все приходится платить - рано или поздно.
        Она чуть приседала, словно балерина, чтобы поставить что-нибудь на полку; ее лицо было ярко освещено лампочкой в гудящем холодильнике, лайкровые джинсы натягивались на полных ногах. Она выбрасывала прокисшее молоко, заплесневевшее карри, бурые от гнили персики, чтобы освободить место для бездрожжевого хлеба, пакетов с яблоками и толстых кругов сыра.
        Она извлекала из ящика со специями флакон с экстрасильным лекарством от головной боли и переставляла его в аптечку. Она испытывала новые рецепты на моей тесной кухне с липким линолеумным полом и квадратной разделочной столешницей, слишком маленькой для готовки еды. Я осознала, что в моей квартире только одно кресло. Односпальная кровать. Ни одной картины на стенах.
        Я слышала, как Джейд звякает, лязгает, шуршит на кухне, но все равно, поднимая взгляд от книги, я удивлялась ее присутствию. Мне нравилось, как она просовывает кончик языка между зубами, когда на чем-то концентрируется, как наклоняется на уровень отметки мерного стакана, дабы убедиться, что отмерила порцию правильно. Мне нравилось, как она ставит таймер, а потом садится в мое компьютерное кресло и спрашивает, что я читаю.
        И потому я взяла еду, которую не хотела есть; масло и жир размазывались по моему языку.
        - Спасибо, - машинально сказала я, ощетив, как в горле встал комок, а сердце словно расширилось от чувства, похожего на ностальгию - как будто Джейд была кем-то, кого я уже потеряла.
        По вечерам она выглядела сонной и довольной. Нежно целовала меня в лоб, словно оставляя подпись, потом просовывала руку под мою подушку, чтобы я могла свернуться у нее на плече. Некоторое время она боролась со сном ради меня; ее усталые карие глаза блестели, словно мокрые леденцы. Она была такой доброй, и все же, когда ее густые ресницы смыкались, я думала о венериной мухоловке, которая захлопывается, высасывая питательные вещества из какого-нибудь насекомого, которое, вероятно, все еще живо.
        Она спала так мирно - пока не повстречала меня.
        Однажды ночью я проснулась в поту и в ужасе. Перед глазами у меня все еще стояло лицо старухи со странными глазами - слишком большими и почти немигающими. Джейд была рядом со мной; она потирала челюсть, ее глаза блестели в темноте.
        - Удар прошел, - произнесла она.
        - Черт, - сказала я. - Извини.
        Мой язык был похож на наждачку; челюсти были стиснуты крепко, словно кулак; вены у меня на висках пульсировали. Стоматолог однажды сказал мне, что когда я так скриплю зубами, то стираю эмаль. Я уже дошла до дентина, дальше идут пульпа и голый нерв.
        - Нет-нет, - ответила Джейд. - Ничего страшного. Он был не таким сильным, просто застал меня врасплох.
        Она снова легла, прижавшись ко мне, ее волосы мазнули меня по лицу. Я старалась не вдыхать тропический запах ее шампуня. Позволила себе провести пальцами по ее подбородку.
        - Тебе часто снятся кошмары, - заметила она. - О чем они?
        Как я могла ответить? Что я могла сказать, не выдав себя?
        Я не сказала ей, что в некоторых снах становлюсь пустотелым куском темного шоколада, который обитает на магазинной полке, в герметичной коробке с передней стенкой из прозрачного пластика. У меня огромные глаза, но я не могу закрыть их. У меня есть рот, но он не открывается. Я чувствую себя так, словно медленно задыхаюсь. Некоторые посетители магазина берут меня в руки, встряхивают. Другие вовсе не замечают меня. Они проходят мимо, неся острые ножи, которые сверкают в лимонном свете люминесцентных ламп; они несут автоматические ружья, темные, как лакрица; они несут косы, забросив их на плечо, лезвия-полумесяцы изогнуты, словно палец ведьмы, которым она манит кого-то к себе.
        В других снах я пытаюсь остаться на плаву в море густого расплавленного ир?са - по консистенции что-то среднее между патокой и грязью. Когда высовываю руку из этой жижи, ирис нитями тянется за моими пальцами, словно слюна из уголка рта. На далеком берегу полупрозрачные синие и красные кирпичи сложены один на другой, образуя домики, которые блестят и переливаются под оранжевым светом солнца. Но я не осмеливаюсь плыть к ним. Как выясняется, я предпочла бы утонуть. Что-то проносится мимо меня - рыбка, ярко-красная и похожая на резиновую.
        Даже во сне я думаю: «Какая, черт побери, мораль у этой дурацкой истории?»
        Есть сон, в котором я полулежу в стоматологическом кресле. Мой рот широко открыт, сверху на меня светит яркая лампа. Стоматолог - пожилая женщина с большими глазами, тощим лицом и родинкой на подбородке. Когда она улыбаются, ее губы кривятся, и зубы, острые, как карамельные конусы, словно выступают над линией губ. «Сплошные полости», - хмыкает она и начинает один за другим вырывать мои зубы, матовые и квадратные, словно жевательная резинка. Под зубами, в моих деснах, скрываются нити конфетных бус. Стоматолог начинает извлекать их, словно марлю. Я чувствую, как они трутся о внутреннюю поверхность моих десен. На маленьком стальном подносе возле стоматологического кресла громоздится целая гора окровавленных конфеток.
        - Гри, о чем твои сны? - снова спросила Джейд.
        За пределами серой комнаты завывала, словно раненый зверь, сирена, затихая вдали.
        - Об автокатастрофах, - сказала я. - О злых полицейских, - сказала я. - О зомби-апокалипсисе, - сказала я.
        - Твои кошмары, - отметила Джейд, - звучат как чья-то выдумка относительно кошмаров. - Она зевнула, мелкими глотками втягивая воздух.
        - Полагаю, я не настолько сложная личность.
        - О, я не думаю, что это правда, - возразила она. - Я не вступила бы в разговор с кем-то простым.
        Мои челюсти свело, как будто мой рот был набит сахаром.
        В свете уличного фонаря, наискосок пробивающемся через жалюзи, кожа Джейд казалась мерцающей, словно какая-нибудь яркая штука, оброненная на сумеречной улице. Но куда это могло привести меня?

* * *
        Мне было не по себе, когда мы с ней оказывались на людях, как будто наше общение могло рассыпаться под воздействием свежего воздуха. Поскольку у меня не было любимых мест, мы ходили в ее любимые места - тускло освещенные гастропабы с чистенькой имитацией песчаной посыпки на полу, с грубо сколоченными деревянными столами и голыми кирпичными стенами. Бедность, превращенная в утонченность и дороговизну. Меня одновременно ужасало и привлекало то безыскусное удовольствие, с которым Джейд заказывала и ела местные блюда: макароны с сыром и омарами, сервированные в жирной сковороде, ярко-оранжевая цветная капуста, замаскированная под крылышки «Баффало», шоколадные торты без муки, темные, как безлунная ночь.
        Она делилась со мной всем. Не только своей едой, но и всеми своими паролями: к «Нетфликсу» и к «Нью-Йорк таймс», к «Комкасту» и к банковскому приложению. В моем шкафчике в ванной появилась ее зубная щетка, а в кухонном столе - погружной блендер. Она мягким, ностальгическим тоном говорила о своих родителях, о том, как отец тренировал ее команду по софтболу[26 - Софтбол - разновидность бейсбола, женский вид спорта.], как мать в снежные дни делала картофельный хлеб, оставляя у окна тесто в серебряной миске, чтобы оно поднялось на теплом зимнем солнышке. Детство Джейд состояло из тележек на колесиках и лимонадных прилавков, мягких игрушек и лыжных прогулок. У ее родителей был просторный летний дом на севере штата, недалеко от отпускного поместья некоего ведущего реалити-шоу на телевидении.
        - А как насчет тебя? - спросила она, обвив меня руками. - Расскажи мне побольше о себе.
        Я рассказала ей о своей работе музейного хранителя, объяснив, что произведения искусства не всегда прибывают к нам в своем изначальном состоянии, и вот тут-то за дело принимаюсь я. Я пояснила, что я не реставратор. Реставратор восстанавливает предмет до изначального вида, в то время как хранитель просто консервирует предмет, чтобы тот не менялся дальше. Как любят говорить хранители, реставратор приставил бы Венере Милосской руки, а хранитель следит за тем, чтобы у нее больше ничего не отпало. Работа хранителя практически невидима; они не стремятся ни переосмыслять, ни изобретать заново, а сохраняют то, что сломано, в том виде, в каком оно есть, и никогда не заменяют то, чего недостает.
        - Это как-то печально, - сказала Джейд, хмурясь и поглаживая мой лоб.
        Чтобы поднять ей настроение, я рассказала ей о японском искусстве кинцуги, в котором куски сломанного керамического изделия соединяются заново при помощи золотого лака. Описательный смысл такого изделия - сам ущерб и его исцеление.
        - Это так красиво… Мне нравится. - Джейд провела пальцем вниз. - Где ты была сломана? - Потом провела вверх, словно застегивая «молнию». - Где ты была исцелена?
        Я не рассказала ей о тех годах, которые провела, разыскивая свидетельства из собственной жизни, просеивая теории и догадки сыщиков-любителей, анализируя старые газетные статьи на микропленке, просматривая спутниковые снимки. Я рассуждала так: даже если сам дом разрушен, что-то должно было остаться - кристаллизованный сахарный фундамент, пятно красной краски… Но я не нашла ничего.
        Вместо этого я рассказала Джейд, что первой из своей семьи окончила колледж, не говоря уже об аспирантуре, что работала, как собака, чтобы оплатить свое обучение.
        - Тебе нужно этим гордиться, - сказала Джейд. Но она хотела большего.
        Что я могла сказать? Некоторые части моей реальной жизни кажутся кошмаром, и совсем не те части, о которых вы могли бы подумать. Некоторые годы я могу вспомнить лишь как череду бесплатных стоматологических клиник, долгих очередей в холодной темноте, «черных пятниц» системы здравоохранения. Спортзалы, заставленные мягкими креслами с откидными криками, эхо стонов и криков, гуляющее между стенами. Мои зубы пульсировали болью. После этого я обнаруживала, что меня бьет дрожь, что я не знаю, какие зубы были запломбированы, а какие вырваны. Боль терпеливо ждала за завесой новокаина; мое лицо немело так, что я не могла сложить губы в улыбку, как ни пыталась. «Спасибо», - выдавливала я, едва ворочая разбухшим языком. Стоматологи улыбались той хмурой улыбкой - поджатые губы, склоненная набок голова, - которую я так ненавидела.
        Мы с братом заплатили за наше детство этими улыбками. Мы выросли на жалости чужих людей: карточки системы социального обеспечения и голубые талоны на обед; поношенная одежда, вынутая из черных мешков для мусора в плесневелом церковном подвале; распродажные игрушки каждый ноябрь на День благодарения. На Рождество - подарки, преподнесенные старой женщиной в комнате отдыха международной волонтерской организации, где пахло практически так же, как здесь: резиновыми баскетбольными мечами и потными носками. Кукуруза со сливками и клюквенный соус в жестяных банках, игра «Карамельная страна», в которой не хватало важных деталей, огромные футболки, слишком маленькие лыжные костюмы, а однажды - кричаще-розовое шифоновое платье с огромными бантами сверху донизу на спине. Как будто у меня был повод надеть его куда-либо; как будто я вообще хотела его носить.
        - Спасибо, спасибо, спасибо, - твердили мы с братом, растягивая губы в улыбке.
        «Не берите сладости у посторонних», - гласит предупреждение, и я - ребенок с этого плаката. Как будто мы не получали от посторонних людей буквально все, постоянно.
        Я не хотела рассказывать Джейд о таких вещах, поэтому выдала ей горстку рафинированных историй из детства, подборку отдельных беспечальных моментов, как будто бедность сплотила нашу семью. Я рассказала ей, что летними днями бросала камешки с эстакады, что осенью швыряла желуди в детсадовцев - детишек, похожих на саму Джейд. Я сказала ей, что мы нарушали все правила. Что моя мать водила нас на игровые площадки в более богатые районы, потом раскачивала нас на качелях выше всех остальных детей. Я рассказала ей, что мой отец тайком приносил нам игрушки с работы - со склада, куда отправляли грузы, поврежденные при перевозке. Я сказала ей, что мы перехватывали телесигнал с антенны соседей, что я воровала книги из школы, а потом допоздна читала их в постели. Я рассказала ей о холодной зимней ночи, когда электричество отключилось - не будем говорить «было отключено», - и мы всей семьей спали в маленькой комнате под грудой одеял.
        Как будто жизнь можно вот так упаковать, аккуратно сложить, передать в виде нескольких анекдотов, ярких и блестящих, которые легко проглотить: сплошные шутки, взгляд изнутри, нравственные устои. Как будто реальная жизнь предлагает нам какую-либо правду, за которую можно ухватиться. Как будто для меня было возможно объяснить свою жизнь. Как будто я не оставляла за кадром самые важные части - всегда, неизменно.
        Я не стала описывать сущность бедности, то, как одна трагедия порождает другую. Мой отец из-за своей работы получил грыжу; из-за грыжи он потерял работу; из-за потери работы он потерял медицинскую страховку; из-за потери медицинской страховки он стал получать счета за лечение грыжи. Моя мать снова перешла на самолечение, что в конечном итоге оказалось фатальным. Я не рассказала Джейд, как каждую ночь засыпала, слыша взвинченные голоса родителей. Я не рассказала, как мыши бегали по дому, как черная плесень расползалась из углов потолка в моей комнате, пока однажды не оказалась прямо над моей кроватью. И голос матери из-за стены прозвучал уже не истерически, а с холодной практичностью: «А какой выбор у нас есть? Еды нет, денег нет, черт бы их побрал. Скажи мне, какой у нас, на хрен, выбор? По крайней мере, кто-нибудь другой сможет позаботиться о них».
        И это те части моей жизни, которые можно счесть достоверными.
        Однажды вечером, в полусне, я сказала Джейд:
        - Представь вот что. Представь запах: густой, теплый и сладкий. Ирис и шоколад, корица и дрожжи.
        Я улыбалась, но мой желудок завязался узлом.
        Я посмотрела сквозь ресницы, чтобы увидеть лицо Джейд: мягкое и полное признательности, как будто я только что отдала ей какой-то хрупкий подарок. Ее большой палец касался середины моей ладони - так легонько, но настойчиво, что кожа начала неметь.
        - Твоя мама, наверное, очень хорошо пекла, - прошептала она, потом спросила: - У тебя есть детские фотографии?
        Если б Джейд ввела мое имя в любом браузере, то мгновенно бы получила такую фотографию.

* * *
        - Почему ты ей ничего не сказала? - спрашивает Эшли почти со всхлипом, заламывая руки. - В «Избраннице» травмирующее прошлое дает тебе нехилое преимущество.
        Гретель смотрит в окно. Глаза ее кажутся тяжелыми, твердыми, излишне круглыми. В предвечернем свете кирпичная стена ярко-красная. Некоторые кирпичи темнее других, и каждую неделю она ловит себя на том, что ищет некий порядок в этом узоре, как будто явно случайный порядок кладки может иметь некую тайную структуру.
        - Трагедия - это не капитал, - отзывается Гретель. - На нее ничего не купишь. Она не делает тебя лучше просто потому, что случилась. И уж определенно она не заставит людей полюбить тебя.
        - Но она купит время, - возражает Эшли. - На шоу. Ты сможешь остаться дольше. Показать свою силу характера.
        - Травма сама по себе не дает тебе ничего, - говорит Гретель.
        - Она дает тебе власть, - парирует Руби. - Люди интересуются нами.
        - Ты путаешь жалость с интересом, - отвечает Гретель.
        - Я ничего ни с чем не путаю, - отрезает Руби. - Мы привлекаем к себе людей.
        - Как фильм ужасов, - говорит Бернис. Табуретка теперь стоит у нее на коленях. - Как автокатастрофа. Тайный восторг от того, что они - не мы.
        - Мы - экземпляры, - добавляет Гретель. - Животные в зоопарке.
        - Ладно, не важно, - отмахивается Руби.
        - Так держать, Руби, - поддерживает ее Уилл.
        - Ты что, хренов магический шар-на-восемь[27 - Магический шар-на-восемь - пластиковая сфера, выполненная в виде большого восьмеричного шара, которая используется для гадания или получения совета.], Уилл? - интересуется Руби. - Ты можешь сказать только восемь разных фраз?
        - Ты злишься, - отмечает тот.
        - Честно говоря, я думала, что Гретель, как никто другой, могла бы понять это, - говорит Руби. - Мы обе спаслись от того, чтобы быть съеденными на обед, только ради того, чтобы СМИ съели нас на ужин. - Она делает паузу, чтобы содрать клочок кожи со своей губы. - Видите ли, мы представители редкой породы. Дети-звезды трагических историй.
        - Я не звезда, - чопорно возражает Гретель.
        - Как скромно! - бормочет Руби.
        - Я не хочу быть известной из-за того, что была жертвой.
        - Когда имело значение, чего мы там хотим? - фыркает Руби. - Ты борешься с реальностью. Я же в нее погружаюсь.
        Она отрывает кожицу, бросает ее на пол и принимается высасывать кровь из ранки на губе.
        - Ты варишься в ней, - говорит Гретель.
        - Я не варюсь, - возражает Руби.
        - Ты в самом буквальном смысле варишься в шубе, сделанной из шкуры твоего мучителя.
        - По крайней мере, я действительно живу своей жизнью, - говорит Руби.
        - Ты культивируешь в себе страдание, - произносит Гретель.
        - О, а ты что, нет?
        - Мою жизнь не определяет то, что случилось со мной.
        - Смеешься? Это все равно что сказать, будто солнце не определяет то, что происходит с тенью.
        Бернис затыкает уши пальцами и начинает тихо напевать без слов.
        - Дамы, вы сводите Бернис с ума, - замечает Эшли. - Ей и дома хватает женских ссор.
        - Бернис сама себя сводит с ума, - рявкает Руби.
        Рэйна встревоженно смотрит на Уилла, но тот слишком поглощен разворачивающейся сценой, чтобы заметить это.
        Гретель вскидывает руку, указывая на Бернис.
        - А это разве лучше? Такая вот публичная драма?
        - А ты не думаешь, что твоя тихость и незаметность тоже занимает место? - спрашивает Руби и поворачивается к Бернис, которая продолжает гудеть себе под нос. - Но все равно - прекрати, мать твою! Ты меня бесишь!
        Эшли похлопывает Бернис по плечу. Та перестает гудеть и с ошеломленным видом открывает глаза. Эшли делает ладонями жест сверху вниз, как будто просит посетителя музея понизить голос. Потом поворачивается к группе и прищуривается.
        - Успокойтесь, - шипит она, прикладывая палец к губам; ее ярко-розовый ноготь настолько длинный, что едва не упирается ей в ноздрю.
        - Спасибо, Эшли, - говорит Уилл. Несколько секунд он размышляет. - Гретель и Руби, возможно, есть способ исследовать это напряжение. - Похлопывает себя по бедрам и встает. - Давайте сдвинем два стула…
        - Нет, - возражает Гретель, качая головой. - Я не буду в этом участвовать.
        - Что ж, по крайней мере, в чем-то мы сошлись, - поддерживает ее Руби.
        - Но наше револю… - начинает Уилл.
        - Мне полностью начхать на то, насколько революционны эти долбаные исследования, Уилл, - прерывает его Руби.
        Уилл снова садится и закусывает губы, выражая разочарование.
        - Я знаю, что это может показаться глупым, - говорит он. - Но есть ценность в том, чтобы выходить за зону комфорта.
        - Я думаю, многие из нас уже находятся далеко за пределами зоны комфорта, - вмешивается Рэйна.
        Уилл сбивает со своих брюк невидимую пушинку.
        Эшли, явно пытаясь успокоить Бернис, снимает у нее с колен табуретку и присаживается на корточки, одной рукой поглаживая табуретку, словно собаку, а второй рукой одергивая подол своего платья.
        - Она кажется мне милой, - говорит Эшли.
        - Что ж, мы этого не можем знать, верно? - отвечает Бернис срывающимся голосом.
        - Это хренова показуха, - заявляет Руби. - Бернис, посмотри на меня. Ты должна найти какой-то способ поспать на этой неделе.
        - Я не собираюсь избавляться от них, - отзывается Бернис.
        - Тогда купи машину белого шума. Поспи у своей сестры. Что угодно. Ладно?
        - Ладно, - Бернис кивает. - Беруши не помогают.
        - Ни хрена себе, - говорит Руби.
        С минуту все сидят молча. Эшли обводит пальцем костяной цветок на табуретке, синий цвет которой кажется еще более ярким по сравнению с розовыми ногтями Эшли.
        - Почему ты просто не рассказала все Джейд? - спрашивает она у Гретель. - Боялась, что она тебе не поверит?
        - Даже если она поверила бы мне, она бы не поняла, - отвечает Гретель.
        - Значит, ты боялась, что она поверит тебе? - уточняет Рэйна.
        - Я боялась, что я не поверю себе, - говорит Гретель. - Я боюсь того, что не знаю, во что верить. Даже мой собственный брат не верит мне. А он был там.
        Бернис смотрит на табуретку, следя, как палец Эшли обводит костяную мозаику.
        - Может быть, нам лучше потратить силы на то, чтобы смириться с тем, чего мы не знаем, чем расходовать их на одержимые попытки узнать то, чего мы узнать не можем? - произносит она.
        - Я просто устала снова и снова убеждать людей в том, в чем я никак не могу убедить саму себя, - говорит Гретель. - В том, что худшее из того, что случилось со мной, действительно может быть правдой.

* * *
        Вот факты в таком виде, в каком они отражены в полицейском отчете: двое детей в возрасте шести и девяти лет обнаружены одной женщиной на обратном пути домой от магазина на углу, куда она выходила за рамэном[28 - Рамэн - японское блюдо с пшеничной лапшой.]. Девочка сильно истощена, мальчик - нет. Оба обезвожены. Оба грязные. Оба выглядят несколько растерянными. Девочка крутится на тротуаре. Девочка отказывается есть. Женщина отводит детей в больницу. Девочка заползает под стойку медсестры и высовывает карандаш. Она закрывает глаза, хватает карандаш другой рукой, сжимает его. «Слишком тощий!» - кричит она зловещим, высоким голосом, совсем не похожим на голос маленькой девочки.
        Я помню полицейский допрос, двух детективов: женщину с короткими каштановыми волосами и лицом, похожим на луну; и мужчину - сплошные мышцы, узкое лицо, высокий лоб. Я помню крошечную комнату с большим зеркалом. Я помню, как сидела в синем кресле у высокого стола. Я помню, как изо всех сил концентрировалась на том, чтобы рисовать сломанным карандашом черные петли, боясь, что попала в неприятности.
        - Что ты рисуешь? - спросили они.
        - Каракули. Лакрицу.
        - Как вы потерялись?
        - Мои родители бросили нас.
        - Ты хочешь сказать, что вы заблудились?
        - Да.
        - Как выглядел тот дом?
        - Покрытый глазурью.
        - Ты хочешь сказать, что он был яркого цвета?
        - Да, потому что он был сделан из сладостей.
        - Кем была та женщина?
        - Старухой.
        - Насколько старой?
        - Наверное, как моя бабушка. Старая, как ведьма.
        - Она была доброй или не очень?
        - Совсем не доброй. Сначала я ела только леденцы, потом вообще ничего.
        - Но твой брат ел что-то?
        - Она откармливала его.
        - Как вы выбрались?
        - Мы сбежали.
        К концу этого допроса мой лист был заполнен черными петлями, которые поднимались все выше и выше. Я уже училась искусству сочинять истории, добавляя и вычитая подробности так, чтобы не попасть в неприятности. Мой брат был где-то в другой комнате, излагая собственную версию.
        - Почему вы не позвонили домой? - спросили его.
        - Потому что хотели остаться.
        - Тогда почему вы ушли?
        - Та женщина умерла. В доме ужасно пахло.
        Мой брат дал задний ход только по двум подробностям. Первое: касательно того, что дом был сделан из сладостей. Второе: то, что та женщина умерла, хотя он не мог объяснить, почему мы ушли.
        Когда много лет спустя я читала полицейский отчет, многое из того, что я помнила о том дне, совпадало с тем, что было написано в отчете. Однако допрос проводили не два детектива. Его вела только одна женщина. Неожиданно я осознала, что моя память заменила ее на двух детективов из известного длинного сериала о полицейских. Если даже подобные детали можно поменять так легко, что еще могло сместиться в моей памяти?
        Могу ли я ошибаться насчет того дома?
        Но я помню его.
        Но дома не делают из сладостей.
        Тогда где мы, черт побери, были?
        …Я была одна в своей крошечной кухне, резала огурец, когда зазвонил телефон. Как только на экране высветилось имя моего брата, мое сердце сжалось. Он никогда не звонил мне.
        - Алло? - произнес голос - женский голос, не голос моего брата. - Алло? Гретель?
        - Да? - выдавила я. Мой нож наполовину застрял в огурце.
        - Гретель? - снова повторил голос. - Ты с кем-то встречаешься?
        Это была жена моего брата.
        - Что?
        - Моя сестра сказала мне, что ты кое с кем встречаешься, - пояснила она.
        - Что?
        - Моя сестра сказала, что твоя… - Я услышала секундную паузу, явно взятую для выбора слов. - …твоя партнерша запостила фото в «Инстаграме», или в «Фейсбуке», или еще где. Они ходили в одну и ту же старшую школу.
        - Что сказала твоя сестра? - спросила я. Ну конечно, в городе восемь миллионов человек, но если Джейд запостила мою фотографию, было лишь вопросом времени, чтобы кто-нибудь меня опознал. А может быть, кто-нибудь уже узнал меня до этого. Может быть, Джейд уже в курсе. Я гадала: сколько времени это займет и насколько близкой ты должна быть для кого-то, чтобы тайна стала ложью?
        - Что ты кое с кем встречаешься, - ответила моя невестка. - Она думала, я уже знаю. Это явно тянется уже месяцев шесть.
        Она ждала, пока я что-нибудь скажу - может быть, стану извиняться или объяснять, - но я молчала.
        - Ну ладно, - произнесла она наконец. - Не понимаю, почему ты нам не сказала. Мы бы хотели с ней познакомиться. В общем, передаю трубку твоему брату.
        Приглушенный шум на заднем плане подсказал мне, что мой брат не ожидал такого перехода инициативы к нему.
        - Э-э… привет, - сказал Ганс. - Ты с кем-то встречаешься.
        - Да, - подтвердила я. Неловкое молчание. Я нажала на рукоять ножа, наконец-то закончив отрезать ломтик огурца. - Можно тебя спросить?
        - Конечно.
        - Что сказала твоя жена относительно всего случившегося?
        - Чего случившегося? - уточнил он. Я слышала, как он уходит в другую комнату и закрывает за собой дверь.
        - Выкладывай, - сказала я.
        - Не знаю, - ответил он. - Я обрисовал ей ситуацию в общих чертах. Я имею в виду, она уже о ней читала.
        - Ты рассказал ей о том доме? - спросила я.
        - А что я вообще мог о нем рассказать?
        - Ты его помнишь?
        - Я помню то, что нам казалось.
        Я по-прежнему отчетливо вижу этот дом в конце тупика, словно бы отбившийся от своего квартала. Я по-прежнему вижу коричневые стены, желеобразный строительный раствор, угольно-черные карнизы, полосатую красно-белую кайму, мутные витражные окна, разноцветные украшения на лужайке в виде колокольчиков, блестящие под вечерним солнцем. Даже тогда я была уверена, что мой разум шутит со мной шутки. Мы были потеряны, мы были голодны, крысы нарушили наш план, сожрав аддералл[29 - Аддералл - комбинированный препарат, сочетающий четыре соли амфетаминов. Используется при лечении синдрома дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ) и нарколепсии, а также в качестве спортивного допинга и усилителя когнитивных способностей.], по следу из которого мы намеревались вернуться домой, и теперь они под кайфом носились по городу. Я читала истории о людях, потерявшихся в пустыне, которые шли к воде, блестящей на горизонте, однако вода просто продолжала отдаляться. Но потом мы с Гансом помчались к этому дому, и он остался там, где и был.
        - Мы были детьми, - сказал брат в телефон.
        Я по-прежнему вижу Ганса - который в девять лет был по-детски круглолицым, с неуемной энергией и белокурыми волосами, вьющимися и давно не мытыми, - как он выскребает ногтями строительный раствор и горстями сует его в рот, отчаянно сверкая глазами. Я по-прежнему чувствую на языке вкус имбирного пряника, чувствую, как болит локоть, ободранный от ударов по стене.
        - Кто была та женщина? - спросила я. Лицо у нее было узким, глаза - огромными и дикими, а зубы - и желтыми, и слишком белыми, и отсутствующими, и запломбированными золотом и серебром, как будто их поколениями лечили в разных клиниках, платных и бесплатных. У нее был глубокий, хриплый голос бывшей курильщицы.
        - Почему ты продолжаешь называть ее «та женщина»? - спросил Ганс. - Конечно, она была немного странной, немного одинокой. Но, Гретель, она приютила нас, когда у нас не было никого.
        - Приютила? - прошипела я.
        - Если там было так плохо, почему мы там оставались? - спросил Ганс.
        - Она держала нас в плену! - рявкнула я, отрубая еще один ломтик огурца, потом следующий. - Если она была такой чертовски доброй, почему не позвонила нашим родителям?
        - Ради чего нам было возвращаться домой? Скажи уже, - возразил Ганс.
        - Она держала нас порознь, - сказала я.
        - Она предоставила каждому из нас свою комнату.
        - Я тебя почти не видела, - напомнила я.
        - У меня в комнате была игровая приставка «Плейстейшн».
        - Моя комната была пустой, - сказала я, продолжая рубить огурец. - Эта женщина морила меня голодом. Давала мне только сладости. Потом не давала ничего. Потом я стала лизать окна, потому что мне нечего было есть.
        Я была вся липкой от этих леденцовых окон. Мои зубы ныли от сахара. Язык щипало. Внутри меня была болезненная пустота, голод превыше голода; мой желудок был похож на мешок, который я выворачивала в поисках хотя бы одной крошки еды, но он был пуст. Я привыкла к голоду, стала воспринимать его скорее как силу, чем как слабость. Мне ничего не было нужно. Я могла выжить без всего. Я могла существовать на одной силе воли и воздухе.
        - Ты отказывалась есть нормальную еду, Гретель, - сказал Ганс. - Она пыталась накормить тебя.
        Говяжье жаркое и пирог-киш, спагетти и курица в сырной корочке. Ганс ел все это, но я не осмеливалась стащить ни кусочка. Каким-то образом та женщина могла унюхать в моем дыхании любые следы еды, могла вынюхать мои секреты. Я все еще чувствую царапанье ее ногтя, поднимающееся по моей глотке, от ямки между ключицами до подбородка.
        «Открой», - хрипела она, уже зная, что именно я проглотила.
        - Ты не видел этого, - сказала я. - Со мной она обращалась по-другому.
        - Я просто не понимаю, зачем бы ей понадобилось кормить меня и морить голодом тебя, обращаться со мной как с принцем, а с тобой - как с отбросами, - сказал Ганс.
        - У нее были планы на тебя, - прошипела я. - Она тебя откармливала.
        Эти слова просто сорвались у меня с языка. Последовало долгое молчание, во время которого я гадала, не повесил ли брат трубку, но потом он прошептал:
        - Должно быть, ты так и считала. Я помню, что ты сделала.
        Челюсть у меня отвисла. Мне казалось, будто я сжимала ее годами.
        - Это не мучает тебя? - спросил он.
        - Нет, - ответила я. - Я бы снова так поступила, не сомневаясь ни секунды.
        Я хотела сказать и не сказала о том, что одно воспоминание мучает меня до сих пор - и будет мучить вечно. Это не дом, который то ли был, то ли не был сделан из сладостей, и не та женщина. Это не ее грязные седые волосы, которые сами по себе шевелились у нее на голове, словно там ползали тысячи сороконожек. Не ее огромные странные глаза, не ее жирная коричневая родинка, не ее гнилые желтые зубы и даже не то, что мерещилось мне позади этих зубов, - черная яма желудка, которая переварила столько детишек до нас. Не ее смех, не ее кашель, который пронзал воздух, словно звон бьющейся посуды. Не ее крики, похожие на плач младенца, когда она горела в печи, не тошнотворный запах горящей плоти, смешанный со сладостью карамели. Не тот кошмар, который мы увидели в печи позже - желтые кости, торчащие из скворчащего, обожженного комка почерневшей плоти.
        То, что мучает меня, произошло до этого, до встречи с этой женщиной. Это картина того, как мои родители ведут нас на рассвете по тротуару в незнакомой части города; мой желудок настолько пуст, что ощущается как полный, моя голова словно парит надо мной, как воздушный шар, а мой брат держится позади, оставляя за спиной след из таблеток аддералла - на всякий случай, просто на всякий случай.

* * *
        Рот Эшли невольно приоткрывается.
        - Не вывихни челюсть, - фыркает Руби.
        - Что-о-о? - тянет Эшли. - Что же это за родители, способные бросить своих детей посреди города?
        Она сидит на табуретке перед Бернис, а та заплетает ей волосы.
        - Интересно, - замечает Руби, глядя на Эшли. - Я-то думала, что тебя потрясло это убийство.
        - Судя по всему, та маньячка этого заслуживала.
        - Мы не можем точно знать этого, - говорит Уилл.
        Рэйна качает головой:
        - Вы упускаете важный пункт. Гретель была брошена теми самыми людьми, которым полагалось любить ее. - Она поворачивается к Гретель и произносит мягким, материнским тоном: - Теперь понятно, почему тебе так тяжело верить людям, верить Джейд.
        - Если ты не доверяешь кому-то, то разве ты можешь, типа как, полностью быть с этим человеком? - спрашивает Эшли. Собственный вопрос как будто застает ее врасплох. - Ну то есть как любить полностью того, кому ты не веришь?
        - Как, по-твоему, ты способна на полное доверие? - спрашивает Уилл у Гретель.
        - Она поверила нам, - говорит Бернис, завязывая косу Эшли. - Она рассказала нам все это.
        - Я согласилась на условия групповой терапии, - произносит Гретель.
        - Как, по-твоему, ты способна любить, Гретель? - спрашивает Уилл.
        - Конечно способна, - быстро и твердо отзывается Рэйна. В течение нескольких секунд Уилл выглядит удивленным, а потом почти впечатленным. Рэйна снова поворачивается к Гретель: - То, что ты сделала с той женщиной, ты сделала ради своего брата, что показывает твою огромную любовь к нему - а также и то, насколько ты способна любить.
        - Ты говоришь это с убежденностью, - отмечает Уилл. - И я думаю, ты права. Я думаю, есть мудрость в том, чтобы восстать из обломков крушения. - Он поджимает губы и соединяет кончики пальцев, размышляя. - Какие еще уроки мы можем извлечь из всех ваших историй?
        - Что ты подразумеваешь под «уроками»? - интересуется Руби. - Типа как «не бери конфеты у незнакомых»? Как на всяких там классных часах нам талдычили…
        - Ты не считаешь, что мы должны учиться у прошлого? - спрашивает Уилл. - Чтобы в будущем справиться лучше?
        - Конечно должны, - отвечает Рэйна. - Но, наверное, не следует искать в этих историях мораль.
        - Айша говорит, что мораль создает лабиринт правил, ведущих к обвинению жертвы, - вставляет Бернис.
        - Соглашусь с лампой, - отзывается Руби. Она сидит, воздев указательный палец и приняв шутливо-авторитетный вид. - Будь терпеливой, будь доброй, будь хорошей, говори «пожалуйста», говори «спасибо», не говори первой, пока с тобой не говорят… - Ее голос повышается и убыстряется. - …не забывай улыбаться, не показывай раздражения, слушайся своих учителей… - Она неожиданно умолкает и окидывает взглядом группу, чтобы понять, согласны ли они с ней.
        - Своего мужчину, - добавляет Бернис.
        - Своего мужа, - говорит Рэйна.
        - Своих продюсеров, - произносит Эшли.
        Руби смотрит на Гретель, предлагая ей внести свой вклад. Та сидит, уставившись на свои колени.
        - Но в то же время, понимаете ли, не следуй слепо их советам, - говорит Руби.
        - Держи этот ключ, но не входи туда. - Вздохнув, Бернис качает головой. - Не смей открывать эту дверь.
        - Прежде чем переходить улицу, посмотри в обе стороны, - прибавляет Эшли.
        - Но не задерживайся, - говорит Рэйна.
        - Да, не отвлекайся по пути, - соглашается Бернис, грозя пальцем Руби.
        - Или, на самом деле, знаешь что? - произносит Руби. - Наверное, даже не выходи из дома на улицу, если там темно, если ты одна, если ты ребенок, если ты женщина, - без свистка от насильников на шее, без перцового баллончика в руках, и вообще если ты как-то не так одета.
        - Но, я хочу сказать, при этом не будь ханжой, - говорит Эшли, одергивая подол своего платья.
        Руби кивает Эшли, потом все остальные женщины, кроме Гретель, улыбаются друг другу с неким радостным удивлением - словно участники музыкальной группы, которым наконец-то удалось правильно сыграть мелодию. Гретель смотрит на Уилла. Тот пытается улыбнуться, пытается присоединиться к общему переживанию, но лицо его выражает неловкость и замешательство - как у капитана корабля, застигнутого врасплох ветром с неожиданного направления и ищущего способ выправить курс.
        - Может быть, просто не выходи из дома вообще, - подхватывает Гретель. - Может быть, лучше оставайся дома.
        - Но разве не там происходят несчастные случаи? - возражает Эшли.
        - Значит, запри все двери, - отвечает Руби.
        - Это не всегда помогает, - говорит Бернис.
        - Значит, не впускай никого, - отзывается Гретель.
        - Если ты им не доверяешь, - дополняет Эшли.
        Гретель чувствует, как по ее телу пробегает дрожь. Ее костям становится холодно. Ее зубам. Ее переполняет странное ощущение того, что они, по сути, ветер, и далеко не столь управляемый, как, вероятно, считает так называемый капитан. Потому что сейчас они направляются куда-то без него.
        - Особенно если ты им доверяешь, - заключает Гретель.

* * *
        Мы с Джейд покупали пиво в продуктовом магазине. Маленький телевизор, свисающий с потолка, показывал новости о женщинах, судьба которых никого не волновала, пока не были найдены их обгорелые останки. В то время я не уделяла внимания таким историям, но звук был настолько громкий, а подробности такие жуткие, что казалось невозможным игнорировать эту передачу - хотя кассир как-то ухитрялся. Он смеялся над каким-то видео на своем телефоне, пока мы с Джейд ждали, чтобы он пробил нам упаковку из шести банок пива.
        Когда кассир наконец-то взглянул на мою карточку, то еще раз внимательно окинул ее взглядом, поднял брови и ухмыльнулся.
        - Гретель, а?.. Хотите купить каких-нибудь конфет?
        Телевизор орал во весь голос. Моя улыбка была похожа на дынную дольку - или на мясницкий крюк. Я зачем-то - наверное, чтобы потянуть время - посмотрела на стойку со сладостями, словно оценивая ассортимент: «Боеголовка», «Атомный взрыв», «Зубодробилка», «Плакса». Затем снова повернулась к кассиру.
        - Здесь написано «Герман», - прошипела я, как будто была какой-то другой Гретель.
        …Джейд подождала, пока я засуну упаковку с пивом в холодильник, и только тогда спросила:
        - Что это было? - Ее голос был слишком высоким, чтобы сойти за беспечный.
        - Откуда мне знать? - отозвалась я. Я не могла понять - то ли она действительно не знает, то ли блефует, уж зная все и давая мне еще один шанс рассказать все самой.
        Я легла на кровать и уснула почти мгновенно, хотя была середина дня.
        Я проснулась несколько часов спустя, вся потная, задыхаясь от обилия запахов. Я не могла отличить реальность от сна, а сон - от воспоминаний: блинчики и сироп, чеснок и сливочное масло, лимон и сахар, жареная курица и мед. Мой желудок сжался; тошнота подступила к горлу, потом отступила. Моя квартира была полна дыма. На кухне скворчало мясо. Запах чеснока бил в нос. Липкая сладость висела в воздухе, словно забивая мои легкие.
        На кухне, посреди сырого тумана, я нашла Джейд. Она напевала без слов, склонившись над горячей сковородой; посудное полотенце было заткнуто, словно фартук, за подвернутый пояс ее ярко-розовых домашних штанов. Она прекратила напевать, чтобы попробовать блюдо, зачерпнув его черной пластиковой ложкой.
        Моя футболка липла к груди. Мои домашние штаны приклеились к моим бедрам. От плиты в моей маленькой квартирке стало жарко, как в бане, но Джейд не открыла ни одно окно. Позади нее в закрытом окне люминесцентно-оранжевые послезакатные облака растянулись по всему небу, словно пролитая масса для изготовления ирисок.
        В кухне царил хаос. Голубое пламя лизало стальные сковороды. На каждой конфорке готовилась еда: жасминовый рис, курица, покрытая оранжевой слизью, обжаренные кружки моркови, яркие, словно персик. На разделочном столике лежали две полурастаявших половинки от масляных палочек.
        - Я не смогу съесть все это.
        Джейд очень медленно помешала оранжевую курятину.
        - Может быть, ты съешь хотя бы что-нибудь, - отозвалась она тоном, под которым крылось еще что-то: словно скрип доски, наконец-то начавшей прогибаться под моим весом.
        Как я могла поверить, будто могу встречаться с кем-то?
        - Мои зубы, - напомнила я.
        - Знаю… - Она вздохнула.
        - Стоматологи обходятся дорого.
        - Ты работаешь в одном из лучших музеев мира, - парировала Джейд. - Ты можешь позволить себе ходить к стоматологу хоть каждую неделю.
        Повисло глухое молчание.
        Мы ели как обычно: Джейд на кровати, подложив под спину подушки, я - за столом. Я чувствовала негативную энергию, исходящую от нее словно жар. Открыла окно, но в квартиру не залетел ни один ветерок. Проглотила немного риса, чтобы показать, что мне не все равно.
        - Приятный вкус, - произнесла я, стараясь заполнить молчание, хотя все, что мне удалось, - это подчеркнуть его. Я заставила свои губы растянуться в улыбке - это было похоже на провисшую нить лакрицы. Я гоняла кусочек курятины по своей тарелке, глядя на оранжевый масляный след, остающийся за ним.
        Вместо того, чтобы есть, я пила, и чем больше пила, тем более странным делалось лицо Джейд. Оно сужалось, словно убывающая луна, пока не остался один тонкий ломтик, грозящий совсем исчезнуть. Но ее зубы… они не съеживались. Вместо этого они словно бы росли: длиннее, белее, белые, как сахарные конфеты, эти зубы способны были перемолоть что угодно - фуа-гра или человеческую плоть. Все они были на месте - свои, природные.
        Вскоре тарелка Джейд опустела; ее губы были запачканы оранжевым соусом, зубы она облизала дочиста. Поставив банку с пивом на прикроватный столик, не сказав ни слова, пошла на кухню и достала из холодильника меренгово-лимонный пирог - я даже не знала, что она его испекла. Отрезала один ломтик, в кои-то веки не озаботившись предложить мне то, что я не собиралась есть.
        Вернувшись на кровать, Джейд начала поедать пирог, прокалывая его вилкой и облизывая зубцы, прокалывая и облизывая.
        Я ощутила, как во мне поднимается темная злоба.
        - Давай просто посмотрим что-нибудь, - предложила Джейд.
        Мы пролистали бесконечный перечень онлайн-передач; иконки завлекали нас жирным шрифтом и яркими цветами. Я привередлива, но Джейд нравилось все, все эти дурацкие и пышные шоу, драмы и комедии, детективы и реалити-сериалы.
        «Может быть, когда-нибудь снимут детектив обо мне и моем брате», - подумала я. Он будет называться «Маленькие лжецы». Джейд посмотрит его и обвинит меня в том, что я никогда не рассказывала ей о том, что все остальные в любом случае считали ложью. Или, может быть, это будет реалити-шоу под названием «Младшая сестра». Оно расскажет о двух маленьких детях, у чьих родителей было слишком много работы и слишком мало денег. Старший брат делает младшей сестре макароны-кружочки в томатном соусе. Поворот сюжета: это даже не телешоу. Там нет никаких камер. Никто на это не смотрит.
        Джейд остановила курсор на иконке шоу «Избранница», и на экране начало автоматически прокручиваться вступление к сезону. Радостная музыка и смех, пышные зеленые пейзажи, густо-алые розы, бирюзовое море, массивное помолвочное кольцо, рассыпающее блики света…
        - Давай посмотрим что-нибудь легкое, - сказала Джейд, отворачиваясь от экрана, где шло вступление. - Например, фильм про супергероев.
        Неужели она не может сдвинуть мышку на сантиметр, чтобы эти дурацкие кадры перестали мелькать?
        Тон вступления резко изменился: женщина, которую я еще не знала, кричала: «Я выиграю! Я выиграю, я выиграю!» Потом близким планом показали ее широко открытый рот; ее губы были испачканы красным вином.
        Я не могла сосредоточиться и просто царапала ногтем по своей пустой банке из-под пива. Мои губы кривились от отвращения. Мне захотелось затеять ссору.
        - Легкое? - переспросила я. - А как насчет побочного урона? Супергерой влетает и вытаскивает нескольких бедолаг, а как насчет травмированных посторонних людей? Владельцев малого бизнеса? Как насчет того, что в конце концов герой отказывается убить маньяка-серийщика? Даже в тот момент, когда поймал его на месте преступления и уже держал его за горло?
        Женщина на экране глядела в камеру твердо, вокруг ее глаз была размазана тушь. Она сказала: «Я сделаю что угодно ради любви. Я буду сражаться за любовь. Я не позволю никому и ничему встать у меня на пути».
        «Ты украла мое время», - прошипела она затем. И бросилась вперед.
        - Ты считаешь, каждый человек должен быть судьей и судом в одном лице? - спросила Джейд, пока девушки на экране боролись и кричали. - Что люди должны вершить правосудие на своих собственных условиях? - Она не смотрела на меня. Знала ли она, что я сделала? - Не следует опускаться на их уровень. Не следует реагировать, исходя из одних только базовых инстинктов.
        Джейд забыла про свой пирог; тарелка, накренившись, стояла на бежевом покрывале. Родинка на ее подбородке казалась прилипшей крошкой.
        Мораль Джейд была теоретической от начала и до конца. В то время как я могла убить ради любви - я уже доказала это, - и сделала бы это, даже не моргнув глазом.
        Женщина на экране вскинула окровавленные ладони, словно сдаваясь.
        Я провела языком по верхушкам своих зубов - некоторые из них, обточенные и запломбированные, имели текстуру цемента, а вместо одного зияла пустота - там не было зуба, только гладкая поверхность десны. Я просунула в эту дырку язык - змея, выглядывающая между камней, - потом убрала его.
        - Ты опознала мое имя? - спросила я.
        - А должна была? - поинтересовалась она.
        - Когда-то я знала одну женщину. У нее была родинка на подбородке, как и у тебя. - Я указала на родинку Джейд.
        - Ясно, - сказала та и осторожно спросила: - Кем она была?
        - То ли святой, то ли людоедкой.
        Почему я начала с этого - так зло и наименее достоверно?
        Реклама шоу начала прокручиваться заново, на экране замелькали те же самые кадры. «Ты украла мое время!» - прошипела женщина. Но сколько раз ни повторяй это, украденное время не вернешь.
        - Я не понимаю, что происходит, - произнесла Джейд.
        - Ты спрашивала меня о моем детстве, - откликнулась я. - Разве что ты уже знаешь?
        Джейд моргнула, глядя на меня.
        - Знаю что? Откуда я могла узнать что-либо о тебе, Гретель? Что ты мне дала? Что у меня есть твоего? Ты не принимаешь от меня ничего, - сказала она, указывая на мою полную тарелку, - и не даешь мне ничего. Ничего.
        Когда мы расстались, мне нечего было забирать. В ее доме не было ничего моего; мне не понадобилось менять никакие пароли и отписываться от каких-либо соцсетей, удалять какие-либо фотографии. У меня в квартире по-прежнему стоит односпальная кровать. У меня по-прежнему только одно кресло. На этот раз я даже не оставила следа.
        Кабинет
        Мужчина прокручивает запись назад, еще раз просматривая кадры с приходом Рэйны, наблюдает, как двигаются мышцы на ее руках - чуть заметно, но все же, - когда она идет. Были ли ее руки так тонированы все время? Всегда ли она выглядела так? В эти последние несколько недель Рэйна выглядит такой яркой и свежей, такой уверенной, такой независимой, такой прекрасной, что это ощущается почти как пощечина.
        Он снова отматывает запись назад и смотрит ее в замедленном воспроизведении. На мониторе Уилл медленно расплывается в улыбке. Его глаза практически искрятся. Рэйна так же медленно улыбается в ответ - просто взгляд и приподнятые уголки губ, но это искренняя улыбка. Мужчина ставит видео на паузу. Он чувствует странную, неуместную ревность.
        Нанеся на кожу первый слой крема, мужчина принимается за второй, втирая его в свое тело с головы до пят. Он втирает его в свой скальп, отчего волосы становятся жирными. Он втирает его в лицо, в шею, в грудь, в руки и в живот, и все это время смотрит запись, отматывает назад и смотрит снова.
        «Это долгая история», - повторяет Рэйна, словно настаивая, словно дразня его, хотя она повторяет эти слова только потому, что он снова и снова прокручивает их.
        Что она скрывает, черт побери?
        Он отматывает запись назад еще дальше, опять и опять глядя на то, как Рэйна входит в комнату.
        Ему ведь не померещилось, верно? То, как они смотрят друг на друга… Она и Уилл примерно одного возраста.
        Запись воспроизводится дальше, но мужчина за столом не обращает внимания на историю Гретель. «Любить и защищать?» - говорит она, как будто эти слова всплыли откуда-то из грез.
        Мужчина, уже нагой, уже покрытый кремом, уже втерший его в кожу, смотрит на Рэйну и делает то, что Уилл - из-за отсутствия определенных частей тела - может только мечтать сделать.
        Неделя пятая
        Рэйна
        Рэйна сидит в одиночестве в подвале спортзала, глядя на плачущие оконные стекла и ожидая прихода остальных. Дождь усилился до ливня, и его шум звучит так, как будто толпа бежит к ней, преследует ее.
        В это утро Рэйна отправила дочь в колледж, снабдив ее домашними лакомствами, мини-холодильником, новым компьютером и полностью новым гардеробом.
        «Мам, - твердила дочь, - это уже слишком! Хватит, а? Все со мной будет в порядке».
        После этого Рэйна стояла у высокого, от пола до потолка, окна и смотрела на грозу, обрушившуюся на город. Манхэттен распростерся под ней, сорока этажами ниже, словно диорама. Рэйна слышала, как ее муж расхаживает по кабинету наверху, незримый, но присутствующий, словно мышь в стене. Вид, расстилающийся перед ней, вызывал у нее чувство одиночества, как будто она была королевой, стоящей на балконе с каменной балюстрадой, видя все, но не имея возможности коснуться ничего. Ей было невыносимо и дальше оставаться в доме, поэтому Рэйна ушла на групповую терапию раньше времени. Весь путь от Верхнего Ист-Сайда до Нижнего она проделала пешком под дождем, подкрепляясь порциями латте с обезжиренным молоком, наливая их в свою дорожную кружку-термос и понемногу отпивая по дороге.
        Рэйна одергивает подол своего платья. Это платье с цветочным рисунком из другой эпохи ее жизни - немного короче, чем она обычно носит теперь, и немного теснее, чем было когда-то, но, по счастью, достаточно дешевое, чтобы эластан растянулся. Волосы у нее немного отросли за время, прошедшее с первой недели терапии, и она уже не заботится о том, чтобы заправлять их за уши.
        Рэйна размышляет, не смотрится ли это дешевое платье странно в сочетании с ее шикарной кожаной сумкой и двубортным габардиновым тренчем, который она расстегнула, но не сняла. Выглядит ли она как один человек, сбитый с толку, или же как два человека, смешанных воедино? Ее интересуют половинки, то, как люди расщепляются на части, как одна часть «я» может отделиться от другой настолько полно и решительно, что целостность практически невозможно восстановить.
        Она нашла эти платья среди личных вещей ее отца, которые были отправлены прямиком в хранилище в Бруклине много лет назад. До прошлой недели она даже ни разу не бывала в этом хранилище.
        От коробок пахло плесенью и дешевым виски. В большинстве из них лежали бесполезные мелочи - золотистая солонка, сделанная в форме ступни, подставка для зубочисток в виде ежа, листки бумаги всех видов и размеров, заметки, написанные ее отцом на клейких листочках и страницах, вырванных из книг и блокнотов, разрозненные имена и числа. Одна такая маленькая записка - коктейльная салфетка с десятью цифрами, написанными на ней - когда-то изменила всю ее жизнь.
        Уилл и женщины поодиночке входят в комнату, дождевая вода капает с зонтиков. Все одеты так, чтобы по возможности защититься от дождя: Гретель в старой, слишком большой для нее ветровке, Уилл в светло-коричневом тренче, Бернис в черном дождевике, Эшли в нежно-голубых резиновых сапожках и такого же цвета ветровке, которая выглядит как осовремененная, более яркая версия ветровки Гретель. При виде этого у Рэйны возникает ощущение, как будто время сделало круг, словно вся человеческая культура просто продолжает использовать заново и приспосабливать к себе одни и те же основные шаблоны, созданные давным-давно.
        Гретель слушает что-то в наушниках; ее волосы от дождя закудрявились еще больше. Бернис и Эшли разговаривают о телесериалах; Бернис терпеливо объясняет подтекст, который упустила Эшли. Та экстравагантно зевает. Две женщины из разных миров или, по крайней мере, из-за двух разных обеденных столов, хотя выглядят они в равной степени усталыми: Бернис - менее усталой, чем наделю назад, Эшли - более. Рэйна предполагает, что Бернис нашла какой-то временный способ выспаться - например, заночевать у сестры, как предлагала Руби. Что касается Эшли, то Рэйна думает, что виной всему ссоры с Брэндоном, и что разрыв между ними - лишь вопрос времени. Хотя знать это заранее невозможно. Некоторые люди остаются вместе навсегда, независимо от того, должны они быть вместе или нет. Некоторые люди остаются вместе по причинам более практичным, нежели любовь.
        Рэйна и Уилл затевают ничего не значащий разговор о погоде. Улыбка Уилла похожа на ломтик света, сияющий в просвете между пластинами жалюзи. В первую неделю, когда он обходил круг, глядя на каждую из них, она ждала своей очереди с натянутой, вежливой улыбкой, готовясь посмотреть ему в глаза, чтобы он не только отметил ее присутствие, но и осознал, что она отмечает его присутствие. Этот взгляд Рэйна выработала за годы посещения родительских собраний в школе у дочери. Но когда Уилл посмотрел на нее, она была обезоружена. Он не высматривал ничего в ее лице. Он не пытался соотнести ее с кем-то другим. По сути, он смотрел на нее саму.
        Руби приходит последней, с опозданием. Она насквозь промокла; капюшон ее шубы накинут на голову, испятнанный розовым мех слипся от дождя. Она скручивает в ладонях нижний угол подола шубы и выжимает дождевую воду на плиточный пол.
        - Фу, - говорит Эшли. - Почему с тебя всегда что-то течет? Ты похожа на использованный тампон.
        - Мне хотелось бы думать, что я как-то причастна к тому, что твои ругательства стали более приличными, - гордо откликается Руби. - Сегодня я была на нормальном собеседовании. Если оказаться в нужной части Бруклина, эта шуба смотрится даже круто. - Руби окидывает взглядом цветастое платье Рэйны. - Кризис среднего возраста?
        - Возможно, - отвечает она.
        Рассевшись, все начинают беседу о предыдущих неделях и об этой неделе - в частности, о том, что это последняя неделя терапии, последняя их встреча.
        - Я гадаю, что было бы, если б мир услышал ваши подлинные истории, - говорит Уилл. - Я имею в виду неотредактированные версии. Те версии, которые вы рассказали здесь.
        - В какой вселенной найдутся люди, которые просто поверят нам на этот раз? - спрашивает Руби, пока все остальные кивают.
        Ливень внезапно стихает. Наступившая тишина застает Рэйну врасплох. Она сидит на своем стуле, выпрямив спину. Как будто воображаемая толпа, которая преследовала ее, не остановилась, а, наоборот, окружила жертву и готовится наброситься на нее.
        - Итак… - произносит она.
        - Последняя, но не по значимости, - говорит Уилл.
        Рэйна достает из своей сумки стопку листов, аккуратно вырванных из блокнота. Руки ее дрожат.
        - Надеюсь, вы не против того, что я подготовила кое-какие заметки. - Она разглаживает листы у себя на коленях и перебирает их. Заметки сделаны разным почерком: некоторые фразы - мелким и убористым, другие явно писались в спешке, наклонно, размашисто, черной, синей и красной ручкой; местами на пересечении линий бумага прорвана насквозь, записи отмечены стр?лками и звездочками.
        Каждый вечер с начала групповой терапии Рэйна сидела допоздна, записывая, обдумывая и исправляя эти заметки. Ей казалось, что она в конце концов сведет их воедино, составит некую определенную версию - как будто история была просто фактом, который нужно осознать по-настоящему. Но история продолжала течь, убывать и прибывать, некоторые подробности обретали важность, другие теряли ее; воспоминания всплывали на поверхность, словно водоросли.
        Рэйна берет первый листок желтой бумаги. Он шелестит в ее дрожащих руках, словно осенний лист. Она кладет бумагу обратно на колени, прижимает его согнутыми пальцами, как будто листок издавал звуки сам по себе. Пытается снова, взяв всю стопку сжатыми горстями.
        - Все в порядке, Рэйна, - говорит Уилл. - Все в порядке. Просто начинай.
        Он подается вперед, стиснув ладони, хотя и так уже сидит на самом краю сиденья.

* * *
        - Слушай, - сказал мой отец Джейку - да, тому самому Джейку, которого случайно встретил в баре и узнал, потому что видел его по телевизору, - тебе следовало бы нанять мою дочь. Она умеет все. Съемки? Редактирование? Она может делать все это. У нее волшебные руки. Она знает кинобизнес, она знает рынок, она умеет прясть, она может спрясть золото из долбаной соломы.
        Конечно же, это мой отец мог бы спрясть из соломы что угодно. Когда я была маленькой, он по вечерам нашептывал мне на ухо сказки; его дыхание было теплым и нежным. Прекрасная женщина с волосами длинными, как веревка, зверь с вечным голодом в желудке, другой зверь с голодом в чреслах…
        - Вдобавок она красавица, и молодая, но не слишком юная. В самую пору. Любой скажет тебе, что она самая прекрасная девушка во всем городе.
        Возможно, все мужчины в баре оглянулись и кивнули; возможно, никто не сказал ни слова. Возможно, на них произвело впечатление то, что мой отец вообще заговорил с этим человеком. Различие между ними было видно по одной только их коже: щеки у моего отца были шершавыми, винного цвета, крошечные ветвящиеся сосуды виднелись на них, словно неисправная проводка. Кожа у Джейка была разглаженной, почти размытой, как на ретушированном фото. Они были практически ровесниками, и ни у одного из них на безымянном пальце не было обручального кольца. Мой отец отказался от женского общества еще до смерти моей матери, но Джейк недавно развелся и, по слухам, был готов жениться снова.
        Быть может, мой отец достал из своего бумажника мою фотографию - ту, из рекламы, где я одета в пышное нежно-розовое платье и сверкающую диадему.
        - Могла бы быть твоей, - сказал мой отец… возможно, сказал мой отец.
        Конечно же меня там не было. Я спала в своей комнате и наполовину проснулась только тогда, когда отец вернулся домой; его твердая поступь эхом отдавалась во всем нашем крошечном домике. Потом под дверью появилась тонкая полоска света, и в комнату просочился пьяный шепот отца:
        - Эй, я нашел тебе настоящую работу в городе. Ты меня слышишь? Настоящую работу!
        …На следующее утро я обнаружила на кухонном столике, посреди грязной посуды, чистую белую коктейльную салфетку. «ДЖЕЙК РАБОТА В ГОРОДЕ», - было написано на ней, а ниже был выведен телефонный номер. Почерк моего отца был безупречным, и я подумала, какая невероятная сосредоточенность, должно быть, потребовалась от него, чтобы записать эти сведения и принести салфетку домой в таком хорошем состоянии - после того, как он пил весь вечер. Я сунула салфетку в задний карман и пошла на работу.
        Я работала в закусочной «Королева Сентервилля» - сначала, пока училась в старшей школе, на половину ставки, а после выпуска, бывшего почти два года назад, на полную смену. Я посещала вечерние занятия в общественном колледже - с каждым семестром все реже и реже. В финансовом отношении я едва держалась выше уровня бедности. Всякий раз, когда мне удавалось отложить немного денег, что-нибудь шло не так: ломался аккумулятор в машине, выходил из строя бойлер и все такое прочее.
        «Королева Сентервилля» была старомодным заведением, с панелями из темного дерева, оранжевыми виниловыми выгородками и подвесными светильниками с абажурами из витражного стекла; они висели над проходами, и по краю каждого абажура шел фестончатый мотив с примитивным изображением фруктов, отчего казалось, что лампы истекают гроздями стеклянного фиолетового винограда, неестественными силуэтами яблок и груш.
        Месяцы, проведенные мною на этой работе, были короткими, а дни - длинными. «Чайник, за которым наблюдают, никогда не закипает» - я часто ловила себя на этой мысли, как будто в конце смены должен был раздаться некий сигнал, словно свисток чайника или школьный звонок, провозглашая мои достижения и отпуская меня на свободу. Однако месяцы шли один за другим, такие похожие, что их трудно было разделить на дни.
        Я проходила через распашные двери кухни, неся на подносе водянистый омлет с беконом, пироги со шпинатом и свиные отбивные, море соуса маринара и расплавленной моцареллы, под которыми скрывались ломтики баклажана или кусочки курятины; разносила кофейники с мутноватым кофе и красные пластиковые стаканчики, в которых звякали кубики льда.
        Я улыбалась весь день, пока мои щеки не начинали болеть, а потом улыбалась дальше. Я улыбалась так, как будто улыбка была моей работой - и это действительно было так, из-за чаевых. Я извинялась за то, в чем не была виновата: за сернистый запах водопроводной воды и за внешний вид блюд, которые выглядели еще менее привлекательными, чем на небрежных фотографиях в меню. Рядом с кассой урчал холодильник-витрина, демонстрируя медленно вращающиеся ярусы пенопластовых пирожных и настоящих пирогов. «Все это ведет никуда, - часто думала я, - и даже не быстро».
        Нашими основными посетителями были старшие школьники и пожилые люди. Первые были ненамного младше меня. Некоторых я знала со школьных времен. Они делили счета между собой во всевозможных сочетаниях. В качестве чаевых оставляли монеты, рассыпая их по столу между смятых салфеток и мокрых упаковок от соломинок. Я собирала эти монеты, как птица, клюющая зерна.
        Помимо этого, была череда мужчин с грязными волосами и желтыми зубами, которые - когда не ходили в «Королеву» - сидели по всему городу на облупленных крылечках и сломанных раскладных стульях, пили пиво и курили сигареты. Чаще всего мой отец был должен кому-то из них денег, и иногда, когда я шла на работу, кто-нибудь из этих мужчин кричал мне: «Эй, иди сюда, красотка!», но я даже не оборачивалась. «Я знаю, кто ты! - угрожающе неслось мне вслед. - Ты дочка Миллера!»
        Я и без того знала, кто я такая.
        За обедом мы с этими мужчинами соблюдали молчаливый уговор. Я позволяла им подмигивать мне, лапать и поглаживать меня и притворялась, будто мне это нравится. Потом я получала то, чего хотела: хорошие чаевые.
        К концу своей смены я чувствовала себя грязной с головы до ног, жир и пот липли к одежде.
        То утро, когда я пришла в «Королеву» с салфеткой в кармане, было необычным. Я увидела вереницу почти одинаковых девушек, идущих по нашей убогой главной улице длиной в два квартала; они были одеты в джинсовые шорты с бахромчатым краем, такие короткие, что карманы высовывались из низа штанин. Эти девушки с виду были примерно моими ровесницами, с длинными ногами и загорелой кожей - однако отсутствие белых линий на загаре выдавало их. Вокруг них вилась съемочная бригада - операторы расхаживали туда-сюда, резко отпрыгивали, чтобы убраться с пути. Я что-то слышала о новом реалити-шоу «Избранница», в котором девушки будут бороться за руку и сердце какого-то холостяка из нашего городка, но даже не представляла, что студия захочет вести съемки прямо здесь.
        На нашей Мэйн-стрит было несколько захудалых магазинов, одна парикмахерская, одна пиццерия, два бара и грязная закусочная, где я работала. По контрасту с происходящим городок казался еще более противным и нелепым, словно фальшивый город из вестернов - как будто за грязными фасадами прятались только деревянные столбы, поддерживающие их.
        По указанию какой-то женщины все эти девушки остановились перед лавкой старьевщика «Джанк Джо» и стали трогать вещицы, выставленные снаружи, играя на камеру. Одна склонилась над старой электрической пишущей машинкой, перегнувшись в талии так, что ее зад уставился прямо в камеру. Плотные выпуклые ягодицы выглядывали из-под ее шорт.
        Другая - невероятно тонкая, с острыми лопатками, похожими на проклюнувшиеся крылья - закрыла глаза и устроила целое шоу, наугад выбирая предмет в корзине с товарами за доллар. Она покрутила ладонью над корзиной, так, что лопатка заходила у нее под кожей. Потом сунула руку внутрь и извлекла голую пластиковую куклу с розовой кожей, свалявшимися волосами и одним моргающим глазом. Второй глаз заклинило. Девушка, по-прежнему не открывая глаз, помахала куклой над головой - словно выигрышем в лотерею. Кукла подмигивала мне с другой стороны улицы, как будто разделяя со мной какой-то секрет. Когда девушка наконец открыла глаза, то, казалось, пришла в ужас, обнаружив, что именно она выбрала. Словно нашла настоящего ребенка, живущего в таких условиях, в таком городе, с такой ужасной прической.
        Меня заметила только кукла. Я стояла рядом с истертой пластиковой вывеской, где на желтовато-коричневом фоне было большими оранжевыми буквами выведено название закусочной, а над буквой «К» парила корона. Уголок вывески был пробит, так что были видны лампочки внутри и брошенное птичье гнездо на дне. Я была одета в форму официантки: бежевые бриджи, белую рубашку поло и оранжевый фартук. Мои волосы вились произвольно, ничуть не напоминая продуманную прическу. Мы были такими разными - я и эти девушки.
        «Королева» вся гудела слухами о съемочной бригаде, шоу, знаменитом ведущем - Джейке, который до этого был основным гвоздем цикла игровых шоу. Он был в нашем городке, но отказался остановиться в «Мотеле-6», а вместо этого ночевал в своем трейлере. До меня дошло, что номер на салфетке мог в действительности предполагать какую-нибудь работу в этом шоу.
        Когда в тот день я вернулась с работы под вечер, мой отец спал в старом буром шезлонге, подлокотники которого были исцарапаны нашим дряхлым котом. Серебристый бумбокс - притащенный отцом со свалки, хотя электронику там принимать не полагалось - был настроен на единственную станцию, которую мог принимать. Там играл ужасный кавер на и без того ужасную песню, которую я в тот день уже слышала минимум три раза. Я выключила бумбокс.
        - Я видел, ты забрала салфетку, - сказал отец, неожиданно пробудившись. - Где мой агентский процент?
        Не считая его глаз, сонно ворочавшихся в глазницах, он был совершенно неподвижен, словно бревно, выброшенное на берег. Лицо у него было отекшим - сплошная мозаика из красных прожилок и розовых пятен.
        - Я не хочу участвовать в этом шоу, - ответила я.
        - В каком шоу? - переспросил отец. - С чего ты решила, что я пытаюсь пристроить тебя в это шоу? Чтобы ты вышла замуж за какого-нибудь урода из этого задрипанного городишки? Тоже мне, цель! Ты можешь добиться этого и в своей поганой закусочной, если будешь немного милее. - Он сделал паузу ради драматического эффекта. - Он сказал, что им нужен редактор.
        - Кто - он?
        - Тот красавчик из телика.
        - Джейк Джексон? - уточнила я. Отец что, действительно говорил с Джейком Джексоном? - Я этого не умею.
        - Конечно умеешь, - возразил отец. - Разве вы не делали чего-то такого в колледже?
        - Редакторская работа. Это книги, не кино. У меня даже диплома нет.
        - Ну и ладно, кому какое дело? Ты думаешь, люди получают работу за талант? Я показал ему твою фотку. - Он похлопал себя по нагрудному карману, чтобы нащупать сигаретную пачку, как будто кто-то мог украсть ее, пока он спал. - Ты видела сегодня в городе этих девиц? Они, конечно, симпатяшки, но ты-то настоящая красотка и не выглядишь дурой. Будь у меня твое лицо, я уже был бы королем. - Комплименты моего отца всегда были дешевыми и глубоко зарытыми, словно мелкие монеты в песке. - В общем, я поспорил с ним на две тыщи, что ты именно так хороша, как я сказал.
        - Поспорил? - переспросила я. - И в чем хороша? В редактировании?
        - В редактировании, - подтвердил отец. - В чем угодно, чтобы зацепиться там.

* * *
        Эшли сидит совершенно неподвижно, вытянув шею и выпучив глаза, словно вот-вот взорвется.
        - Джейк Джексон? - выпаливает она, не в силах больше сдерживаться. Рэйна мрачно кивает. - Ты работала в «Избраннице»?
        - Более или менее. Скорее, менее, я полагаю, - отвечает Рэйна. - Это было очень давно. Примерно двадцать лет назад.
        - Почему ты не упоминала об этом? - спрашивает Уилл.
        - Я хотела… я хотела быть собой, без всякого контекста.
        - Без багажа, - произносит Гретель.
        - Именно, - подтверждает Рэйна.
        - И все же… - говорит Бернис.
        - Знаешь, Бернис, - отзывается Рэйна, - ты как-то сказала то, о чем я непрестанно думаю. Ты сказала, что всю жизнь прожила в чьей-то тени - своей сестры, Эштона, тех мертвых женщин… Ты сказала, что всегда была точкой отсчета для кого-то другого.
        - И ты запомнила это? - удивляется Бернис.
        - Да, - говорит Рэйна. - Ты вложила в слова то, что я всегда чувствовала. Моя репутация никогда не относилась ко мне. Я всегда была второстепенным персонажем: красивой дочерью, безмозглой призовой женой, заботливой матерью. И что теперь? - спрашивает она, беря в руки свои заметки, чтобы продолжить рассказ. - Что теперь?

* * *
        Работу - если это можно так назвать - я получила на трехмесячный испытательный срок, во время которого должна была проявить себя. У меня не было нужных навыков, и на самом деле я не хотела работать в реалити-шоу. Я даже не знала, собираются ли мне платить. Принять это предложение было глупо - все равно что прыгнуть с обрыва, чтобы поймать ветер. Но, как заметил мой отец, мне нечего было терять.
        Двухчасовую поездку до города я провела, прислонившись к окну автобуса и глядя, как солнце поднимается на багряное небо. Предыдущим вечером я мылась раз за разом, но все равно боялась, что запах закусочной впитался в мою кожу и что его сразу же учуют. К тому времени как я выползла из подземки, мой желудок завязался узлом. Я остановилась в холодной тени своего места назначения: высокого, сверкающего здания в стиле ар-деко.
        Я использовала лучший из своих навыков - улыбалась. Я улыбалась всем: охранникам в форме с наушниками, свернувшимися вокруг ушей, словно черви-симбионты, администраторше в вестибюле, чьи черные туфли на каблуках щелкали по мраморному полу, пока она провожала меня к лифту, помощнице по персоналу, которая приветствовала меня коротким кивком, стажерам - была ли я одной из них? - которые сердито смотрели на меня, когда я шла мимо, мужчине с головой, лысой, как кегельный шар - Дэйву, моему предполагаемому начальнику, - который проворчал что-то насчет наглых знаменитостей, берущих на работу девушек только на основании разговора в баре, а ему потом разгребать последствия…
        Дэйв провел для меня короткую экскурсию по офису, который был простым и почти пустым по сравнению с великолепной внешней отделкой здания и вестибюлем. Шоу было новым, и вокруг царило некое чувство непостоянства, как будто они не были уверены, сможет ли оно вообще «взлететь». У Джейка Джексона, популярного телеведущего, офис был где-то в другом месте. В темной комнате дюжина телеэкранов показывала кадры с участием всех тех девушек, которые я видела из «Королевы» по другую сторону улицы. Перед этими экранами сидели, склонившись над клавиатурами, мужчины и женщины примерно моего возраста и поспешно записывали то, что транслировалось в их огромных наушниках. Одна из женщин, хмурясь, подняла на нас взгляд; глаза у нее светились, как у поссума[30 - Поссум - сумчатый зверь, обитающий в Австралии.].
        Я подумала, что мне, наверное, скажут присоединиться к ним, но вместо этого Дэйв провел меня по пустому коридору, потом еще по одному в крошечный кабинет без окон, расположенный далеко от всех остальных. Там не было почти ничего, кроме двух офисных кресел и рабочего стола, на котором возвышались два огромных компьютерных монитора. Предполагалось, что мне дадут серию заданий по редактированию, чтобы проверить мой уровень навыков. Дэйв обрисовал первую задачу так быстро, как только мог, используя знакомые мне прилагательные в качестве существительных, которые я не знала.
        - Конечно, в «Эйвид»[31 - Имеется в виду Avid Media Composer, программа для редактирования видеофайлов.], - согласилась я, понимающе кивая. Он ухмыльнулся. Потом с шумом выдохнул через ноздри, забрызгав стол соплями, и ушел, закрыв за собой дверь. У меня было странное чувство, что он запер меня здесь, что я заключена в этом кабинете без окон до тех пор, пока не сделаю работу или не умру.
        Но когда я нажала на дверную ручку, дверь легко открылась. Я сходила в туалет, оказавшийся самой шикарной частью офиса - с черными мраморными полами и отдельными зеркалами над сплошной стальной раковиной. Там уставилась на свое отражение. Мое цветастое платье расширяющегося книзу силуэта - самое любимое из трех моих цветастых платьев - не имело ничего общего с теми черно-белыми офисными костюмами, которые носили все остальные. Однако я действительно выглядела красивой и неглупой. Имело ли это какое-нибудь значение?
        Я не была ни талантливой, ни хорошо образованной, ни хорошо воспитанной и не обладала хорошими связями. Я даже не была предприимчивой, как мой отец. Я понятия не имела, как выпутаться из всего этого.
        Когда я вернулась в офис, за моим столом кто-то сидел. Его голову загораживали компьютерные мониторы, но я видела его поросшую коричневыми волосами руку, лежащую на мышке, а под столом - огромные ступни, болтающиеся в футе от пола. От него исходил густой теплый запах. Этот запах напомнил мне о закусочной, но он был более полным, дружелюбным - или, может быть, мне просто так показалось по контрасту со стерильным запахом офиса.
        - Здравствуйте… - произнесла я.
        Человечек оттолкнулся от стола и вместе с креслом откатился назад, явив себя из-за компьютерных экранов. Когда его лицо показалось в поле моего зрения, я с усилием заставила себя не отводить взгляд.
        Черты его лица не сочетались не только друг с другом, но и с обычной геометрией человеческих лиц: резкие и угловатые здесь, круглые там: огромный бугристый нос; гигантские уши; маленький ухмыляющийся рот с кривыми желтыми зубами. Его острый выпирающий подбородок придавал всему его лицу сходство со щипчиками для ногтей. Его большие стеклянистые глаза были детскими, почти притягательными и контрастировали с его старческого вида головой, которая была такой огромной и тяжелой, что, казалось, это она заставляла его горбить спину. Кожа у него была блестящего золотистого оттенка, словно он обмазался бронзатором.
        Одет он был так, словно собрался не то на Северный полюс, не то на средневековую ярмарку: лосины ржаво-красного цвета, сапоги с кожаными шнурками, зеленая фетровая шляпа и короткая куртка ей в тон - как будто он пришел из другого времени или из другого мира, населенного другими существами, сложенными по другим меркам.
        Он откинулся на спинку кресла, словно намереваясь доказать, что чувствует себя здесь как дома, но спинка не откинулась вместе с ним - он был слишком легким, - поэтому он просто неловко соскользнул по ней, растекшись по углублению эргономичного сиденья.
        - Доброе утро, - сказал он, резко выпрямляясь.
        - Здравствуйте, - повторила я, протягивая ему руку и слегка наклоняясь вперед, чтобы он мог дотянуться до нее - я надеялась, что это не выглядит невежливо. - Как вас зовут?
        Выражение его лица стало недовольным, и я опустила руку.
        - Меня никто не зовет. Я сам прихожу.
        - Можно узнать ваше имя? - перефразировала я.
        - Нет, - резко ответил он. - Нельзя.
        - В каком отделе вы работаете?
        - Я не работаю здесь, - сказал он. - Я пришел, чтобы помочь тебе с твоей мелкой загвоздкой.
        - То есть?
        - Для меня это все - проще простого, - пояснил он, махнув рукой в сторону монитора. - Раз плюнуть. Группируешь, организуешь, отмечаешь проблемы с аудиодорожкой. Честно говоря, это даже немного скучно, учитывая, сколько всего я умею. Я могу сделать историю из ничего. Я могу развернуть видеовставку в полноценную телепрограмму.
        - Извините меня за глупость, - произнесла я, - но я не понимаю.
        - Что ты не понимаешь? Редактирование? Или то, что я делаю?
        - Ну… то и другое, - призналась я.
        - Меня бесит, что люди не могут осознать то, что я делаю, - процедил он. - Я - настоящий мелкий бес в своем деле.
        - Мне кажется, вы просто невысокий человек.
        - О господи, - вздохнул он, закатывая свои большие глаза так, что мне показалось, будто его гигантские карие радужки скроются где-то в направлении его затылка. - Дай угадаю: тебя тоже оскорбляет мой наряд.
        - Нет.
        - А должен бы, - отметил он. - Я устраиваю клоунаду. Это унизительно. - Он окинул меня взглядом - совсем не таким, какие я привыкла получать от мужчин. - Хотя не похоже, чтобы ты была сторонницей уместного дресс-кода.
        Мое лицо вспыхнуло. Вид у человечка сделался виноватый, поэтому я спросила, возвращаясь к более насущным вопросам:
        - Почему вы здесь?
        - Я помогаю людям. И прямо сейчас могу помочь тебе.
        - Что вы хотите взамен?
        - Ничего. - Он оперся локтем на стол и подпер ладонью свою огромную голову, его крошечный бицепс вздулся под ее весом.
        - Тут должен быть какой-то подвох.
        - Я уверен, что позже ты сможешь отплатить мне, - отозвался он, пожав плечами.
        - Но как?
        - Ты хочешь, чтобы я тебе помог, или нет?
        - Хочу, - созналась я.
        Не говоря больше ни слова, он надел огромные наушники, которые, по-видимому, принес с собой, снова придвинулся к компьютеру и взялся за работу - ну, я так полагала.
        Я сидела в офисном кресле напротив него, немного озадаченная и немного обнадеженная. Я видела его лицо в просвете между двумя мониторами, отбрасывавшими голубовато-зеленый отсвет на резкие черты Человечка. Даже с учетом того, что офисное кресло было поднято на максимум, Человечку приходилось задирать голову. Движения мышки были почти незаметны, только указательный палец крутил колесико. Глаза у Человечка были огромные и влажные, зрачки - гигантские и жадные. Выражение его лица могло бы принадлежать какому-нибудь существу, замышляющему злодейский план.
        - Лицо мелкого беса за работой, - произнес он, застав меня за разглядыванием. - Ты можешь заняться чем-нибудь еще?
        Так что я выскользнула в вестибюль и прихватила оттуда несколько журнальчиков со сплетнями. Усевшись, стала читать о серийных убийцах и о неудачах знаменитостей. Рассматривала фотографию бывшей жены Джейка Джексона, сделанную папарацци. На этом снимке женщина, выглядящая постаревшей и усталой, несла большой бумажный стакан с газировкой от разливочного автомата в каком-то заведении быстрого питания. Очевидно, Джейк с женой жили отдельно вот уже несколько лет, но их развод стал общественным достоянием только недавно. Похоже, это причинило некоторый урон репутации Джейка как нового ведущего шоу о любви и браке.
        Ближе к вечеру в дверь негромко постучали, и Человечек метнулся в угол за столом, свернувшись в комок. Я набросила на него свой кардиган как раз в тот момент, когда дверь отворилась.
        Я была потрясена, увидев перед собой Джейка Джексона. Я никогда не видела ни одну знаменитость в реальной жизни. Это было все равно что оказаться в каком-нибудь известном месте, которое до этого видел только на открытках: возле Эйфелевой башни, вздымающейся в синее небо, или среди каменных истуканов острова Пасхи, выглядывающих из зеленой травы. «Больше, чем мне казалось», - скажут одни. «Меньше», - скажут другие. «Я чувствую невероятное единство с землей и всеми живыми существами». Или: «Просто огромный колокол с отбитым краешком».
        Джейк был одновременно ниже и привлекательнее, чем я ожидала. У него была гладкая, свежая кожа, идеальные зубы и волнистые каштановые волосы под цвет его глаз. Он выглядел по меньшей мере на десять лет моложе, чем был.
        - А, - произнес Джейк, прислонившись к дверной раме, - вот и она, дочь мистера Миллера, во плоти, так сказать. Вы выглядите точно так же, как на фотографии.
        Я улыбнулась.
        - Как дела? - спросил он.
        - Хорошо, - ответила я. - Я очень признательна за эту возможность.
        - Честно говоря, после встречи с вашим отцом… я не был уверен… - Он засмеялся. - Я не был уверен в том, чт? получу. Он - превосходный торговый агент.
        - Да, - подтвердила я.
        - Дэйв вас не обижал? Не давал вам невозможных задач?
        - Все оказалось не так уж сложно.
        - Правда? - переспросил Джейк, подняв бровь. Обвел взглядом офис. - Похоже, они сэкономили на роскоши, вы не находите?
        - Мне здесь нравится. Туалет очень роскошный.
        Краем глаза я заметила, как мой кардиган пошевелился.
        После ухода Джейка Человечек поднялся из угла, словно привидение, с кардиганом, все еще свисающим с головы.
        - «Туалет очень роскошный!» - передразнил он меня из-под кардигана, стукнул себя по колену и согнулся вдвое от смеха. Кардиган сполз на пол, открывая странное, открытое лицо Человечка - его глаза сверкали весельем, морщинки разбегались от его крошечного рта, словно рябь на воде от брошенного камня.

* * *
        Голос Рэйны срывается, подбородок дрожит. Она не хочет плакать. Похлопывает стопкой бумаг по своему колену, обтянутому цветастой тканью, словно ей очень важно выровнять листы, но на самом деле просто тянет время.
        Во время рассказа Рэйна перекладывала законченные страницы вниз стопки, хотя это вызывало у нее ощущение неудовлетворенности: как будто эта история никогда не будет закончена, никогда не станет короче, меньше или легче. Как будто она просто продолжит приближаться к этому ужасному финалу, к этой стене, разделившей ее жизнь надвое.
        Дождь стучит в окно. Шуба Руби по-прежнему мокрая; она похожа на мех розового калана, хотя верхняя одежда других женщин развешана на просушку на спинках их стульев. Рэйна так и не сняла свой тренч, и он внезапно кажется ей очень тяжелым. Она сжимает в пальцах воротник, оглядывая комнату в поисках места, куда можно положить плащ.
        - Я возьму, - говорит Уилл, вставая.
        Рэйна выскальзывает из тренча - одно плечо за другим, - и Уилл принимает его у нее. Это выходит настолько изящно и гладко, что они смотрятся почти как супружеская пара, прибывшая на вечеринку. Уилл перекидывает плащ через руку, оглядывает комнату и, за отсутствием крючков, решает повесить его на угол двери чулана.
        - Спасибо, - говорит Рэйна, снова занимая свое место.
        - Изложение этой истории вызывает у вас эмоции, - замечает Уилл.
        - Он был важен для меня, - отзывается она.
        - Джейк, - произносит Уилл, кивая.
        - Человечек, - поправляет Рэйна.
        - А-а, - говорит он.
        Без плаща Рэйна чувствует себя по-другому, легче, как будто сбросила кожу… нет, содрала коросту, под которой скрывалась живая плоть.
        - Кем же на самом деле был этот Человечек? - спрашивает Руби. - Почему он был там?
        - По правде сказать, я этого не знала, - отвечает Рэйна. - Но я не знала также и того, почему я была там. Если б я задалась вопросами о Человечке, мне пришлось бы задаться вопросами обо всем. А я не хотела об этом думать.
        - И еще хочу спросить, - вступает в разговор Эшли. - Джейк Джексон был разведен? Типа, когда это было? Я никогда об этом не слышала или, может быть, забыла об этом. Я думала, что он женат где-то двадцать… - Она ахает: - О господи! - Потом прижимает ладонь к губам. С минуту словно не может выговорить ни слова. В конце концов выдавливает: - Я знаю, кто ты такая. Я видела тебя раньше.
        - Боже, Эшли, - вздыхает Руби и щурится, глядя на Рэйну через очки, на которых остались разводы от дождя: - И кто ты такая?
        На лице Уилла возникает странная улыбка.
        - Да, - отвечает Рэйна. - Я - жена Джейка Джексона.

* * *
        На следующий день, придя в офис, я обнаружила на своем столе переливчатый розово-золотистый набор офисных принадлежностей с запиской от Джейка Джексона. «Добавим роскоши», - было сказано в ней.
        Я села, пощелкала в воздухе ножницами, потом осознала, что Человечек спит под столом, свернувшись, как кот. Я наклонилась к нему и окликнула:
        - Что-нибудь случилось?
        Он потер глаза и заявил:
        - Все готово. Плюс кое-какие дополнительные штуки, чтобы показать, какая ты умница.
        Он выполз из-под стола, запрыгнул на него, несколько секунд помедлил, зевая во всю глотку и разминая ноги, потом подпрыгнул, словно игрушка на пружинке, и скрылся в вентиляционном коробе на потолке.
        - Эй! - позвала я, подняв голову. - Подождите! Вы вернетесь? Как вам позвонить?
        - Я вернусь после обеда, - отозвался Человечек, уползая вдаль с гулким лязгом.
        Дэйв впечатлился до такой степени, что даже впал в подозрения.
        - Это даже больше, чем объединение и подача, - сказал он, сверля меня взглядом. Несколько раз прокрутил в пальцах ручку, потом резко остановил ее и спросил: - Общественный колледж?
        Я лишь кивнула, хотя тон, которым он это сказал, меня задел.
        Когда Человечек вернулся - на этот раз на нем были детского размера джинсы и футболка, - я попросила его показать, что он сделал, чтобы произвести такое впечатление на моего начальника. Человечек пришел в восторг, попросил меня выключить лампу и придвинуть второе кресло к мониторам.
        Мерцающий свет монитора в темноте заставил черты Человечка казаться еще резче, сделал глаза больше и шире, а кожу - еще более золотистой. Программа редактирования была похожа на приборную панель самолета, но Человечек управлялся с ней так, словно это были сущие пустяки. Он использовал сочетания клавиш на клавиатуре, чтобы вывести на экран различные инструменты: аудиоокно с дюжиной ползунков управления, окно коррекции цвета с яркими кругами градиентов.
        - Ты можешь манипулировать практически чем угодно ради правильной подачи, - заявил Человечек с ощутимым энтузиазмом.
        Он прокрутил на экране неотредактированный скучный клип на три минуты, в котором Джейк Джексон объявлял, что Тэмми была избрана для долгожданного индивидуального свидания. Свидание должно было пройти в тематике «принцесса», о чем свидетельствовало платье, которое Джейк Джексон крутил перед собой на вешалке в гардеробной. Когда прозвучало имя Тэмми, она вскинула надо лбом сжатые руки и взвизгнула, в то время как несколько других женщин вежливо похлопали.
        Человечек поставил видео на паузу.
        - Скучно, - произнес он и открыл рот, изображая зевок. Потом продолжил, оживившись: - Настоящая магия - это временн?я шкала.
        Он показал мне эту шкалу, представлявшую собой череду прямоугольников, размещенных бок о бок; каждый прямоугольник символизировал отдельный короткий клип.
        - Можно считать это коллажем, - объяснил Человечек. - Тэмми - естественная кандидатка в злодейки.
        - Почему?
        - Потому что ее нейтральное выражение лица выглядит самодовольным. Потому что она любит выпить. Потому что ведущему она нравится, так что продюсеры могут внушить ей самоуверенность, а всем остальным - зависть.
        Он нажал кнопку воспроизведения. Теперь объявление Джейка Джексона о свидании сопровождалось музыкальным крещендо, потом наступала длинная пауза, в течение которой женщины ждали затаив дыхание. «Тэмми», - сказал Джейк Джексон, и женщины пришли в негодование - открытые рты, распахнутые глаза, одна из них ахнула. Разрозненные аплодисменты казались ледяными, зловещими. Кто-то вышел из комнаты. В индивидуальных интервью женщины высказывались против Тэмми. «Она - полная сволочь», - сказала одна; ее слова прозвучали на фоне крупно снятого лица Тэмми с самодовольной улыбкой на губах.
        Остановив клип, Человечек посмотрел на меня жадными глазами, широко улыбаясь и ожидая похвалы. Я не знала, изумляться мне или ужасаться.
        Человечек махнул рукой куда-то за монитор.
        - «Реалити-ТВ сто один», - произнес он и объяснил, что те двадцать с лишним человек, которых я видела сидящими в темной комнате, делали черновую редакторскую работу по разметке и маркировке отснятых записей. Сотни часов записей за каждый день, включая длинные индивидуальные интервью с каждой участницей, проводимые неутомимыми продюсерами.
        Те знали, какая роль отведена каждой девушке, еще до того, как она ступит на вымощенную брусчаткой дорожку; знали, кто будет злодейкой, кто героиней, кто - несчастной сироткой. Продюсеры действовали как психотерапевты - отыскивали травмы, слепые пятна и уязвимые точки, - потом использовали свои тайные знания, чтобы создать соперничество и выжать слезы. Это все равно что интересоваться чьей-то аллергией только ради того, чтобы подсыпать аллерген в еду. Продюсеры внушали навязчивые мысли, запускали слухи, задавали наводящие вопросы. Они будили девушек посреди ночи ради интервью, заставляли их часами стоять в туфлях на высоких каблуках, ожидая появления Джейка Джексона, пили с ними алкоголь - хотя в рюмках у продюсеров обычно была вода.
        Девушки были просто пешками, работающими на создание сценария, сказал мне Человечек. Ключевой момент редактирования - превратить то, что случилось на самом деле, в то событие, которое тебе требовалось. С хорошими продюсерами это было проще простого, но даже без этого всегда был способ сделать хорошую историю. Реакцию на что-либо можно было вырезать и превратить в реакцию на что-либо другое. Даже отсутствие реакции могло быть реакцией. Синдром стервозного лица был настоящей золотой жилой. Обычное бездумное моргание или взгляд в пространство при правильной подаче можно было превратить в дерзость - или что-нибудь похуже. Можно было дать намек на наготу, наложив поверх бикини черный прямоугольник или размытое пятно. Крайним средством было выдирание из контекста. Этически сомнительный трюк, когда аудиозапись нарезали и склеивали, накладывая на какое-нибудь нейтральное видео. Используя этот метод, можно было приписать девушке любые слова о чем угодно в любом тоне. Рассказывая об этом, Человечек показывал мне примеры, закрывая и открывая окна так быстро, что я едва могла уследить. Фраза «она полная
сволочь» относилась совсем не к Тэмми - это была жалоба на продюсера за то, что та разбудила девушку слишком рано.
        - Вы не чувствуете себя виноватым за то, что так поступаете с людьми?
        - Чувствую ли я себя виноватым? Это твоя работа, - ответил он. - И кроме того, эти женщины не героини. Ты знаешь, сколько капитала красивые люди вкладывают в нарративную экономику? Это едва покрывает дисбаланс. В любом случае, - добавил Человечек, прищурившись, - что бы ни случилось на шоу, с этими девушками все будет в порядке. Они выйдут замуж, родят детей. У них будет все, чего они когда-либо хотели. Более того, они будут считать, будто заслужили это.

* * *
        Рэйна поднимает взгляд от своих бумаг и смотрит прямо на Эшли.
        - Извини, - говорит она. - То, что делают редакторы и продюсеры - это неправильно.
        Эшли пожимает плечами, изучая засохший отпечаток подошвы ее сапожка на плиточном полу.
        - На самом деле, это не твоя вина.
        - Я могла бы больше времени уделить обдумыванию того, как это шоу обходится с людьми, - произносит Рэйна.
        Уилл задумчиво потирает подбородок.
        - Интересно, - говорит он. - Многие люди стали знаменитыми благодаря этим шоу, сделали карьеру на участии в них… Может быть, это в большей степени дорога в два конца, чем мы привыкли думать?
        - Скорее, это тупик, - возражает Руби. - Дескать, или прими это, или ты в пролете.
        - Это шоу ломает судьбы людей, Уилл, - говорит Рэйна.
        - Эшли, - произносит тот, - если б ты могла вернуться в прошлое, решила бы ты пойти в это шоу или нет? Может быть, ты предпочла бы остаться никому не известной и работать и дальше в магазине одежды?
        - Но разве мы вообще становимся известными? - парирует Эшли. - Те «мы», которых мы типа как видим в Сети или по телику, или еще где, - это даже не мы.
        Гретель кивает.
        - Именно поэтому мы здесь, верно? Мы были сведены к фотографии, к нарезке аудио или к морали.
        - Или типа как к пяти сотням разных мемов, - добавляет Эшли.
        Уилл поворачивается к Рэйне.
        - А что скажешь ты? Если б ты могла вернуться в прошлое, позвонила бы по этому номеру или нет?
        - Не могу сказать, что не позвонила бы, - отвечает Рэйна.
        - Какой смысл вообще спрашивать об этом? - фыркает Руби. - Мы не можем вернуться в прошлое.
        - Да, - соглашается Бернис. - Может быть, нам вообще не следует играть с этой мыслью, если мы пытаемся принять случившееся и двигаться дальше. Что, если для кого-то из нас движение вперед включает в себя поиски хорошего в плохом? Или благодарность за то, как мы изменились? Это не значит, будто мы желали, чтобы это плохое произошло.

* * *
        Дни складывались в недели. Мой кабинет был запрятан в пустом коридоре далеко от всех остальных, словно я была принцессой, спрятанной в башне посреди глухого леса. Когда я покидала кабинет, чтобы сходить в туалет или на кухню для персонала, никто не разговаривал со мной, хотя иногда стажеры или транскрипторы из тесной комнаты бросали на меня странные взгляды.
        Задачи, которые не имели никакого отношения к настоящему шоу, были серией тестов, постоянно усложнявшихся. Заставить Линдси выглядеть ничтожной, заставить Тэмми выглядеть дерзкой, намекнуть, что Джорджия спит со всеми подряд, намекнуть, что у Мариссы не все дома. Каждый раз, когда Дэйв давал мне новую задачу, у меня возникало чувство, будто он хочет, чтобы я провалилась. Но Человечек любил вызовы. Человечек справлялся со всем этим.
        Для меня само шоу было чем-то второстепенным. Половину дня я проводила в общественном транспорте, а вторую половину сидела в кабинете напротив Человечка, читая книги и наслаждаясь тем, что нахожусь не в закусочной. Я часто посматривала на часы, просто для того, чтобы подумать о подносах, которые мне не нужно разносить, о том, как у меня не болят ноги… но при этом прекрасно осознавая, что через три месяца я снова могу вернуться к работе официанткой. Я наслаждалась этим перерывом и обществом Человечка. Он любил офисные розыгрыши - стягивал пластиковыми ремешками колечки моих ножниц, заползал под мое кресло, чтобы нажать рычаг регулирования высоты, выпрыгивал из воздуховода прежде, чем я успевала осознать, что он там.
        У меня было мало ожиданий и никакой конечной цели. Сам данный мне шанс казался таинственным и хрупким, словно башня в игре «Дженга», которая рассыплется, если я ткну не в тот блок. Быть может, у Джейка Джексона был какой-нибудь комплекс спасателя, какой бывает у богатых людей. Быть может, у него было обыкновение приезжать в пыльные городки, давать работу самой красивой девушке и смотреть, как она справится. Или как он справится - это тоже приходило мне в голову. Что касается Человечка - возможно, ему нужен был друг. Возможно, ему действительно нравилась эта работа - он все время говорил о телевидении, утверждал, что грядет золотая эпоха телевизора.
        - Реалити-ТВ - не совсем высокое искусство, - заметила я как-то раз за обедом.
        Человечек сидел, забросив ступни на край стола, но для того, чтобы это сделать, ему пришлось сползти вниз по сиденью. Бумажная тарелка занимала почти всю площадь его колен.
        - «Звездная ночь» мне нравится ничуть не меньше, чем любому другому, но на нее можно смотреть только ограниченное время, - возразил он. - А я меняю реальность. Я меняю мысли людей.
        - Хорошо, Ван Гог, - сказала я.
        - Чересчур? - спросил он. Я пожала плечами.
        - Но, наверное, хорошо иметь какой-нибудь талант.
        - У тебя есть таланты.
        - Например?
        - Дотягиваться до высоких полок, - пошутил Человечек.
        - Флиртовать за чаевые, - сказала я.
        - Талант значит не так много, как полагают люди.
        Ободрав корочку с треугольного сэндвича, я спросила:
        - Почему ты делаешь это для меня? Со своими навыками ты мог бы получить работу в один миг. Ты мог бы получить работу наподобие этой. По сути, даже эту самую работу.
        - Может быть, - сказал Человечек.
        - Разве тебе не нужно платить арендную плату? - спросила я. - Оплачивать медицинскую страховку. - Он пожал крошечными плечами. - Ты хочешь, чтобы я что-то для тебя сделала?
        Человечек заерзал в кресле, стряхивая крошки с коленей.
        - Не волнуйся об этом.
        Он продолжал сохранять таинственность. Я почти ничего не знала о нем.
        …Как-то раз Человечек выпрыгнул из воздуховода с выражением чистой радости на лице, как будто только что выиграл огромный приз. Он достал из своего кармана что-то маленькое и протянул это в сложенных ладонях - крошечное безволосое существо, похожее на распухший палец. Крысенок, как сказал мне Человечек. Он нашел его скорчившегося в полном одиночестве на станции подземки.
        Должно быть, я невольно скривилась.
        - Он всего лишь детеныш, - укорил Человечек, отводя руки в сторону от меня.
        - Верно, - согласилась я. - Извини.
        - Такой милый масенький детеныш, - проворковал он, поглаживая крысенка пальцем и глядя на него искрящимися глазами.
        В тот день Человечек практически не прикоснулся к компьютеру - он был слишком занят тем, что рвал принтерную бумагу и устраивал из нее гнездо для крысенка, думал, как его кормить, пел ему песенки. Перед тем как уйти в тот вечер, я оглянулась в дверях и увидела, как Человечек склоняется над картонной коробкой, в которой сделал крысенку постель. Глаза у него были яркие и огромные.
        - Засыпай, Крошка. Не бойся, я позабочусь о тебе.
        Мое сердце дрогнуло.
        …К моему удивлению, Джейк Джексон часто навещал мой кабинет, приходя и уходя по черной лестнице. День ото дня он подходил все ближе к моему столу, пока не уселся за него, закинув ногу на ногу. Когда я сидела в своем офисном кресле, мои глаза оказывались на уровне его колена; во время его визитов Человечек прятался в мусорном ведре с крышкой, которое я позаимствовала из хозяйственного чулана и застелила простыней, привезенной из дома.
        Джейк рассказывал мне о своих занятиях фитнесом, смеялся над юными и порой глуповатыми девушками, которые дефилировали мимо него каждый день - даже смеялся над некоторыми глупостями, которые он сам внедрил на телевидение и даже в свою реальную жизнь, чтобы соответствовать работе на телевидении.
        - Это все - хорошая шутка, - сказал он. - Честно говоря, мы действительно помогаем людям найти любовь.
        Как-то раз Джейк предложил мне отдохнуть от бургеров и пообедать с ним за его счет.
        - От бургеров? - переспросила я.
        - Да, здесь всегда пахнет бургерами, - ответил он.
        Был ли это запах Человечка?
        За кростини[32 - Популярная итальянская закуска.] с мясом краба и салатом с эндивием[33 - Также известен как цикорий салатный.], за филе лосося и кусочками копченой камбалы мы с Джейком Джексоном вели разговор. Он расспрашивал меня о моей жизни, о городе, в котором я выросла, об игорных делах моего отца, о моей матери, которая погибла в аварии, когда я была маленькой. Мы не обсуждали мою работу, но обсуждали его работу. Джейк объяснил, что работа ведущего - лишь ступень к более важным и интересным вещам. Конечно же, он был признателен за это место - по сути, он перенял его у пожилого ведущего, который, к несчастью, сделался слишком стар для такого бизнеса. Джейк Джексон сказал мне, что самое важное в его жизни - то, что он верит в любовь, любовь дает ему надежду, и он надеется жениться снова. Величайшей трагедией его жизни было то, что в первый раз это не сработало.

* * *
        - Экий манипулятор, - хмыкает Руби.
        - Ты так думаешь? - спрашивает Уилл.
        - Да, - отвечают все.
        - Он «верит в любовь»? - продолжает Руби, закатывая глаза. - Кто вообще такое говорит? Я совершенно уверена, что он просто верил в реабилитацию своего имиджа. Вроде как старался изо всех сил, если хотите знать мое мнение. - Она смотрит на Рэйну. - Извини, конечно, но разве это не так?
        - Но он также в каком-то смысле милый, так? - говорит Эшли. - Он типа как кивает тебе, как будто ты имеешь значение? А когда он перестает кивать, ты задумываешься, что ты сделала не так, и очень хочешь стать важной снова?
        - Звучит здраво, - соглашается Руби.
        - Знаете, а ведь его заменили, - говорит Рэйна.
        - ЧТО?! - восклицает Эшли. - Не. Может. Быть. Как ведущего «Избранницы»?
        Рэйна кивает.
        - Сменили на более молодого. Он не очень хорошо это воспринял. Полагаю, сейчас мы оба в кризисе. Моей жизнью была моя дочь, его жизнью было это шоу.
        - Может быть, ты тоже можешь заменить его на более молодого, - предлагает Руби.
        - Я никогда не понимала, почему СМИ уделяют Джейку Джексону так много внимания, - говорит Бернис.
        - В начале всего этого Джейк был другим - энергичным и полным надежд, - объясняет Рэйна. - Или, может быть, это я… может быть, я была другой. - Она делает паузу. - Мне кажется, есть еще одна причина, почему он нравится людям. Произошел несчастный случай…
        Уилл подается вперед.
        - Случай, который СМИ никогда не раскрывали полностью; его не мог понять даже сам Джейк. В конце концов пресс-агент Джейка использовала этот случай, чтобы выставить его в положительном свете. Большинство людей даже не помнят об этом случае, но мне кажется, что этот свет так и не угас.
        - О-о-о, - тянет Эшли. - И что случилось? Имело ли это какое-то отношение к… Мне кажется, я что-то слышала. Типа как он проявил себя героем.
        - Мы еще дойдем до этого, - обещает Рэйна.

* * *
        Я всегда пересказывала Человечку новости, которые узнавала за обедами с Джейком. Как-то раз я сообщила - быть может, немного мечтательно - о том, что Джейк Джексон «действительно верит в любовь». В то утро Человечек пришел мрачный, одетый в свой средневеково-ярмарочный наряд. Я не видела его лицо за монитором, только палец, крутящий колесико мыши с такой яростью, что я была уверена: на самом деле он не работает.
        - Послушай, - сказала я. - Возможно ли, что я, ну, понимаешь, нравлюсь ему?
        - Конечно, ты ему нравишься, - резко ответил Человечек.
        - Я имею в виду, когда мужчине нравится такая девушка, как я…
        - Такая девушка, как ты? - повторил он. К тому времени, как я поняла свою ошибку, было уже слишком поздно, его кулак врезался в стол с такой силой, что дерево треснуло с громовым звуком. Казалось невозможным, что в таком крохотном теле может таиться такая мощь. Я сжалась в своем кресле. Его рука стала ярко-розовой в том месте, где ударилась о стол. Я боялась, что он сломал себе кость.
        - Извини.
        В комнате было тихо. Человечек выглянул из-за монитора. Лицо его было в розовых пятнах, огромные глаза - мокрыми от слез.
        - Нет, это я должен извиняться, - произнес он. - Я считаю, что ты настолько красива, что тебе приходится отсеивать людей. - Он попытался улыбнуться. - А я настолько уродлив, что мне приходится внедряться в их круг.
        - Послушай, - сказала я, - таких, как я, - десять на дюжину. А таких, как ты, больше нет.
        - Ты знаешь, как люди называют меня? - спросил он. - Урод. Мартышка. Фрик-шоу. Лопоухий. Циркач. Попрыгунчик.
        - Скажи людям свое настоящее имя, - предложила я. - Тогда тебя будут называть им.
        - Они не будут его использовать, - возразил Человечек, одернув свою зеленую курточку. - Я сам принижаю себя. Знаешь, что я делаю, чтобы получить деньги по-быстрому? Я играю гоблинов и троллей, сказочных карликов и рождественских эльфов. Я делал такое, что ты и представить себе не можешь. - Он помолчал с минуту, потом сказал: - Такие, как я, в книгах всегда бывают коварными и пронырливыми. Я использую это как преимущество. Вхожу в эту роль.
        - Ты следуешь данному тебе шаблону. Ты стал тем, кем тебя считали.
        - Да, но теперь у меня есть проблема. Я не знаю, как отделить то, кем меня считают, от того, кто я есть в действительности.
        - Ну, я знаю, кто ты в действительности, - возразила я. - Ты талантливый, упорный, энергичный, настоящий волшебник в редактировании и замечательный хранитель секретов. Ты можешь прыгать так высоко, что в это трудно поверить. Это практически готовый перечень для сайта знакомств. Нам нужно только твое имя.
        Человечек втянул воздух своим огромным носом и грустно улыбнулся.
        - Да, и фотография… Нет уж, спасибо.
        …На той неделе я стала ночевать в офисе, поскольку стало ясно, что платить мне не собираются - никто даже не попросил меня заполнить соответствующую форму. Мои скромные сбережения почти истаяли, поскольку проезд общественным транспортом до города стоил дорого. К тому же лопнул ремень ГРМ на моей «Мазде». Пришлось преодолевать девять миль до автобусной остановки на велосипеде - старом ржавом велосипеде с провисшей цепью. Мой отец продолжал твердить: «Терпение окупается», - что было непохоже на него, хотя у него был свой интерес в этой игре. Его любимый афоризм, который он, возможно, сам и придумал, был таков: «Нет ничего бесплатного, но все продается».
        Одной дождливой ночью я лежала, кутаясь в спальный мешок, рядом со своим столом, когда из воздуховода высунулся Человечек.
        - Что ты здесь делаешь? - вскрикнула я.
        - Что ты здесь делаешь? - эхом откликнулся он. Выпрыгнул из воздуховода на пол, потом на стол. - Я просто собирался немного поработать, - объяснил он, нажимая на рычаг подъема кресла и забираясь на сиденье.
        - Тебе не так много платят, чтобы работать по ночам, - сказала я.
        - Тебе тоже.
        Пока он работал, я смотрела, как с его сапог, болтающихся в воздухе, капает вода. Спустя некоторое время я подергала за мокрый носок. Человечек снял наушники и спросил:
        - Да?
        - Тебе так нравится редактировать?
        - Да.
        - А мне вот ничего не нравится настолько.
        - А Джейк? - осведомился Человечек, хмурясь.
        Я пыталась отрицать это, но не смогла удержаться от улыбки.
        - Рэйна и Джейк сидели на ветке, - прикинул он. - Звучит как-то не так. Точнее, звучит попросту глупо.
        - Мне нравится общаться с тобой, - сказала я и похлопала по полу рядом с собой. Человечек неуверенно посмотрел на меня, и я сказала: - Какой смысл работать всю ночь? Отдохни немного.
        Он сполз с кресла и присел на корточки рядом со мной. Я наклонилась к нему, вдыхая его «гамбургерный» запах.
        - Куда ты постоянно ходишь, что от тебя так пахнет?
        - Это мой естественный запах, - ответил он, зевая.
        Я снова похлопала ладонью рядом с собой, и Человечек свернулся у меня под мышкой. Он был таким маленьким, что его колени доходили мне лишь до талии.
        Я вытащила из-под себя спальник и набросила его на нас обоих. В ту ночь мы спали рядом - как и во многие последующие ночи.
        …Джейк Джексон был на съемках на Мальдивах, когда Дэйв вызвал меня в свой кабинет.
        - Садитесь, садитесь, - сказал он, постучал ручкой по столу и посмотрел в окно. - Хотите что-нибудь? Эспрессо? - Я покачала головой, и он продолжил: - Послушайте, я даже не думал, что вы сможете выполнить все эти поручения. Никто никогда не мог сделать их все. Честно говоря, я не уверен, что мне с этим делать, учитывая текущую ситуацию. - Он поправил очки, посмотрел на меня, потом отвел взгляд, пристыженный. - Вы понимаете, что у меня на самом деле нет права взять вас на эту… э-э… должность? Что вы вряд ли останетесь здесь достаточно надолго для такого… э-э… трудоустройства?
        - А? - не поняла я.
        Он прикусил нижнюю губу, снова посмотрел на меня и сказал:
        - Вашу ситуацию вам предстоит обсуждать исключительно с ведущим.
        …В ту пятницу я пришла домой, а моего отца дома не было. Вместо этого я нашла свернутую записку от полиции, втиснутую между сетчатым экраном и дверью: мой отец был в больнице. Я поехала обратно на трассу 23, вверх по дороге, по которой только что спускалась при свете растущей луны. Дул резкий ветер, мои уши горели от холода. Хотя на крылечках не было мужчин, мне мерещились их крики, раздающиеся вслед: «Эй, красотка! Я знаю, кто ты такая! Ты дочка Миллера!»
        Мой отец дремал в пластиковом кресле в травмпункте, уткнувшись подбородком в грудь. Но потом он медленно повернулся ко мне, словно возвращаясь к жизни. У него был подбит глаз, а губы были темными от крови. Я знала, что он пьян.
        - Ты гадаешь, как мы будем за это платить, - протянул отец, потом подмигнул и протянул в мою сторону сложенную чашечкой ладонь. В ней лежал окровавленный зуб. - Зуб Томаса Джефферсона, который ему выбил его соперник.
        - Какой соперник? - спросила я.
        Голова отца снова поникла на грудь, и я решила, что он заснул или потерял сознание.
        - Адамс? - предположила я.
        - Я продам его на «Ибэе», - заявил отец, не поднимая головы.
        - …Я хочу, чтобы все было по-честному, - сказал Джейк. Положив руки на подлокотники моего кресла, он придвигал меня все ближе к себе. - Чего ты хочешь? - Он улыбнулся. Его зубы сияли, словно волшебный портал в другой мир.
        - Того же, что и ты, - ответила я. - Я этого хочу.
        Потом я сидела верхом на его бедрах в большом офисном кресле, подогнув под себя ноги, и никак не могла попасть в ритм. Кресло стонало под нами, моя юбка окружала нас мягкими цветастыми холмами.
        - Хорошо, хорошо, - твердил Джейк.
        Я не могла сосредоточиться. Мои голени горели от напряжения. От него пахло протеиновым коктейлем и ополаскивателем для рта. Я подумала о Человечке, который в этот самый момент прятался в мусорном ведре, пытаясь сделаться еще меньше, чем он уже был. Я навалилась на Джейка, чтобы бросить взгляд на ведро. Оно было неподвижно.
        Я вообразила, как Человечек сидит в темноте, свернувшись в тугой комок, его огромная голова склонена, колени притиснуты ко лбу, большие ступни упираются в пластиковую стенку ведра. В моей памяти вспыхнул образ той пластиковой куклы, мелькающей в воздухе, - ее ужасные волосы, ее яркая нагота, ее жуткий глаз, подмигивающий мне. Казалось, что эта нагая кукла была тысячелетия назад, в прошлой жизни. И эта кукла, и Человечек - они не имели ничего общего с Джейком, они были не просто несовершенными, они были гротескными.
        Но и милыми, на свой лад. Я знаю, что вы думаете о Человечке, о его чертах, самых выпирающих и резких из них. Но в нем были некие необъяснимые хорошие качества, свет и душа, которые не определяются одними только пропорциями. Он был резким и специфичным, как остро пахнущий сыр или вещица в китчевом стиле: золоченая солонка в форме ступни или ядовито-зеленый свитер, которые невозможно не любить. Ты любишь эти вещи не вопреки; ты любишь их, потому что.
        Я содрогнулась; потом содрогнулся Джейк, крепко сжимая мои плечи, словно для того, чтобы не дать мне взлететь.
        Мои бедра сводило судорогой, когда я слезала с него. У меня было ощущение, будто я слезаю с карусели в торговом центре, ноги у меня затекли. Не отдала ли я что-либо бесплатно по глупости? Было ли это пробным предложением - или же я выкинула свою единственную монету? «Зачем покупать корову…» - всегда говорил мой отец. Почему мой отец всегда говорил такое? Почему я его слушала?
        Когда мы прощались, Джейк поцеловал меня в лоб и протянул мне конверт.
        - Это твоему отцу, - сказал он. Я нахмурилась; однако я знала, чт? в конверте. - Это в благодарность, милая, - объяснил Джейк, улыбаясь. - Он привел меня к тебе.
        Вы можете сказать, что отец продал меня, словно невесту в древности. Вы вправе так говорить. Вы можете сказать, что он обманом вытолкнул меня в новую жизнь. Вы можете сказать, что я была его сообщницей.
        Несколькими днями раньше я заметила золотисто-розовый степлер на рабочем столе стажерки - такой же, как Джейк дал мне. Она нахмурилась, заметив мой взгляд.
        - Знаешь, твой маленький уютный уголок на задворках до этого занимал кое-кто еще, - процедила она - первые слова, с которыми она вообще обратилась ко мне. - Розово-золотые офисные наборы - стандартные штуки для привлекательных и неквалифицированных работниц Джейка. Прошлая оставила все это в офисе.
        - Что с ней случилось? - спросила я.
        - Какая разница? Она получила запись о престижной стажировке в своем резюме. - Она перевела взгляд обратно на свой экран. - Полагаю, это тоже способ получить работу, однако нам, остальным, приходится вкалывать, чтобы что-то получить.
        Честно говоря, она была некрасивой. У нее был приплюснутый нос и крошечные глаза. Но у нее имелись свои преимущества: богатые родители, благодаря которым она получила диплом Нью-Йоркского университета, квартиру в Сохо и деньги на проезд на неоплачиваемую стажировку: финансовая безопасность, которая позволяла ей пробовать снова, снова, снова и снова, пока она не добилась успеха. И теперь она заявляла, что просто усердно трудилась, и это наконец-то окупилось, что ее успех был результатом трудолюбия, а не удачного выигрыша. Я была уверена в том, что она никогда не работала официанткой, никогда не улыбалась похотливым клиентам за лишний «бак». Она родилась с золотой ложкой во рту, а я родилась со своей внешностью. Разве это такая уж большая разница - воспользоваться одним своим преимуществом или другим? «Поверь мне, можно торговать чем угодно, - всегда говорил мой отец. - Продавай то, что у тебя есть».

* * *
        Рэйна краем глаза улавливает движение и поднимает взгляд от бумаг. Бернис застегивает и расстегивает кнопку на эластичном поясе своего жакета, висящего на спинке ее стула.
        - Извини, - говорит Бернис, выпуская из рук поясок и садясь прямее. - Я должна сказать кое-что. Я вела себя так же, как эта девушка со степлером, вела себя так, будто твою жизнь просто поднесли тебе на блюдечке, потому что ты привлекательная и… не знаю… цельная, наверное.
        - Все в порядке, - отвечает Рэйна.
        - Нет, не в порядке, - возражает Бернис. - Во-первых, я завидовала, на самом деле не зная ничего о тебе. Во-вторых, я вела себя так, будто использовать свою женственность - худшее оскорбление. Разве не так СМИ поступили с Тиффани? И со всеми этими мертвыми женщинами? И с Руби, если уж на то пошло? Разве не так поступил со мной Эштон? Не то чтобы мы придумали эти правила игры.
        - Общество определяет условия оплаты, - вступает Руби, - потом презирает тебя за то, как ты платишь. А между прочим, Джейку Джексону сошел с рук весь этот фокус с конвертом, не так ли? Охренительная лажа!
        - Как так? - спрашивает Уилл.
        - Что ты, мать твою, имеешь в виду под этим «как так»? - откликается Руби.
        - Такое ощущение, что ее отец вроде как проиграл ее Джейку Джексону, - объясняет Эшли Уиллу.
        - Больше похоже на то, что эти деньги были даром признательности, а не платой, - говорит Уилл.
        - Называй это как хочешь, - фыркает Руби. - Это не меняет ситуацию.
        - Нет, - возражает Гретель. - Не называй это как хочешь. Слова важны.
        - Рэйна была взрослой, и она дала согласие, - напоминает Уилл.
        - Это правда, - говорит Рэйна.
        - Я не говорю, что Джейк Джексон совершил преступление, - уточняет Руби. - Только то, что он подонок.
        Уилл почесывает свое предплечье.
        - У нее был выбор, - без всякого выражения произносит он. - Ее ни к чему не принуждали.
        - Ну, у всех нас был выбор, - говорит Руби. Она отскребает кусочек кожи со своей нижней губы и рывком отдирает его. - Гретель выбрала пойти в дом к чужой женщине, а Эшли выбрала участвовать в шоу, а Бернис выбрала встречаться с Эштоном, а я выбрала флиртовать с волком. Может быть, куда важнее то, что та старая сволочь не должна была держать детей в плену, а продюсеры не должны были делать из реалити-шоу концлагерь, а Эштон не должен был убивать всех своих любовниц, а волк вообще не должен был разговаривать с ребенком. И может быть, Джейк Джексон не должен был делать фальшивое предложение работы нищей официантке на двадцать лет младше него, заключив пари с ее отцом.
        - У тебя кровь течет, - спокойно замечает Уилл, показывая на своей собственной губе, где именно. Руби облизывает нижнюю губу, сердито глядя на него.
        Рэйна крутит кольца у себя на пальце, как будто они вдруг сделались слишком тесными.
        Уилл подается в сторону Руби и говорит:
        - Я вижу, что ты рассержена. Я не нападал на тебя, и теперь не могу понять, почему ты так это расценила.
        - Да пошло оно все на хрен, - шипит Руби.
        В комнате наступает молчание. Снаружи доносится приглушенное тарахтение неисправного глушителя, шипение пневматических дверей автобуса.
        Бернис рассматривает свои ногти и начинает ногтем большого пальца отодвигать кутикулу, потом бросает это занятие и поднимает взгляд на Уилла.
        - Ты делаешь именно то, о чем говорила Руби, Уилл, - произносит она. - Ты переосмысляешь этот разговор так же, как другие люди переосмысляют наши истории. Они смещают фокус на одну мелкую подробность - скажем, на то, какой выбор мы сделали - и упускают из вида полную картину.
        - Это называется виктимблейминг - обвинение жертвы, - говорит Эшли.
        - Это так и называется, - подтверждает Руби.
        - Смысл в том, что ты смещаешь весь разговор, Уилл, - продолжает Бернис, - переводя его на некую проблему с Руби - вместо того, чтобы продолжить взятую тему.
        - И какую же? - спрашивает Уилл.
        - Честно говоря, - отвечает Гретель, - я думаю, что речь шла о проблемах с тобой. Ты можешь ответить на то, что она сказала?
        - Я отвечаю на невербальное содержание, - объясняет Уилл, складывая выпрямленные ладони перед собой, словно для того, чтобы подчеркнуть важность этого пункта, - на диалог, который ведется помимо слов.
        - Но, наверное, мы типа как хотим, чтобы ты ответил на диалог, который ведется словами, - говорит Эшли.
        - Что-то задело нас всех, - соглашается Уилл, кивая. - Давайте сделаем глубокий вдох и вернемся к прежней теме.
        - Или мы можем остановиться на этой, - парирует Руби.
        - Можем, - говорит Уилл. - Но наши занятия посвящены не мне. Они посвящены вам всем, а конкретно эта неделя - Рэйне. - Он поворачивается к ней. - Итак, на чем ты остановилась?
        Рэйна бросает взгляд на Руби.
        - Продолжай, - говорит та. - Тут мы ничего не добьемся.
        - Хорошо, - произносит Рэйна. - Мы говорили о выборе. В конечном итоге у меня было два варианта…

* * *
        Мои три месяца были на исходе, но все по-прежнему притворялись. Я сама притворялась не меньше остальных.
        Был вечер. Человечек сидел на полу в кабинете, вытянув ноги перед собой и раскинув в стороны огромные ступни. Я весь день пыталась кое-что рассказать ему.
        - Послушай… - обратилась я к Человечку, но почему-то не смогла закончить фразу. Его взгляд метнулся к моему животу.
        - А, - сказала я, - ты уже знаешь. Откуда?
        Человечек втянул носом воздух, словно говоря, что учуял это в моем запахе.
        - Ты не обязана это делать, - сказал он.
        - Я оставлю ребенка.
        Неделей раньше я и вообразить не смогла бы, что произнесу эти слова. Но что-то изменилось в тот момент, когда я в ожидании ответа сидела в санузле отцовского дома, где на туалетном бачке стояла банка физраствора с плавающим в нем зубом. Мое будущее вырисовывалось между этими двумя полосками, этими двумя линиями Роршаха. Они выглядели как дорожка, как направление, как указание - волшебная дорога, которая уведет меня прочь из этого санузла, этого дома, этого городка.
        Человечек покачал головой.
        - Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что ты не обязана выходить замуж за Джейка Джексона.
        И я, и он знали, что Джейк Джексон сделает мне предложение, что он выбрал меня из череды офисных девиц, что даже если он захочет передумать, то не сможет это сделать теперь - ребенок от такой юной девушки, как я, без счастливого завершения любовной истории выставит его не в самом лучшем свете. Я уже могла нарисовать себе картину этого предложения: лепестки роз, рассыпанные по белой постели, ведерко со льдом, в котором стоит бутылка безалкогольного шампанского, черная бархатная коробочка со сверкающим кольцом.
        - А что, если я именно этого и хочу? - спросила я.
        - А это так? - переспросил Человечек. Он водил своим корявым пальцем туда-сюда по жесткому ковровому покрытию. - Я мог бы помочь тебе.
        Он мог бы найти работу в редактировании видео. Каждый день выходили новые реалити-шоу. Он мог заработать денег более чем достаточно, чтобы обеспечить этого ребенка, а я, может быть, даже смогла бы закончить колледж.
        - Человечек, - произнесла я, - я ничего не знаю о тебе. Я не знаю, где ты живешь. Я не знаю, сколько тебе лет. Я даже не знаю твое настоящее имя.
        - А ты знаешь настоящее имя Джейка Джексона? - спросил Человечек, скрещивая крошечные руки на груди. - Ты знаешь, сколько ему лет? Ты знаешь, где он живет?
        На самом деле я не знала ничего этого. «Джейк Джексон», как я узнала позже, - это был его сценический псевдоним, а настоящее его имя было Джейкоб и произносилось через «й». Я предполагала, что ему за тридцать, хотя на самом деле ему было за сорок. И я никогда не бывала у него дома.
        - Я даже не знаю, почему ты здесь. Почему ты сделал все это для меня?
        - Это было не для тебя, - сквозь зубы сказал он. Потом достал из коробки скрепку, осмотрел ее и запустил через всю комнату. - Я не домовой. Я не купидон. Я пришел сюда не затем, чтобы сосватать тебя за знаменитость.
        Он не смотрел на меня, а нашаривал в коробке другую скрепку. Потом я увидела, как его плечи задрожали. Человечек прикрыл лицо руками, но на ковровом покрытии все равно расплылись темные круги от его огромных слез. Когда он наконец поднял на меня взгляд, щеки его были розовыми и покрытыми потеками.
        - Иди сюда, иди сюда, - прошептала я, похлопывая ладонью рядом с собой. - Я все равно хочу, чтобы ты был рядом со мной, Человечек. Хочу. Очень хочу.
        Я проснулась посреди ночи от того, что корявые пальцы Человечка перебирали мои волосы; его глаза во тьме блестели точно стеклянные.
        - Я даю тебе три дня, - сказал он.
        - На что?
        - На то, чтобы решить. Он или я.
        - Человечек…
        - Подумай об этом. Если ты скажешь мне «нет», я исчезну навсегда.
        - Я не знаю, кто ты такой, - напомнила я.
        - Тогда узнай.
        Когда я проснулась утром, его уже не было.
        …Человечек не появился ни в этот день, ни на следующий. Я сидела в одиночестве в своем кабинете и не делала ничего, только прокручивала в качестве фонового шума черновой ролик с шоу. Я смотрела на девушек, сидящих в кузове пикапа посреди пшеничного поля в окрестностях моего родного городка; полуразрушенная церковь и старое кладбище с крошащимися надгробиями были вырезаны из кадра. Девушки были одеты в джинсовые костюмы и ковбойские шляпы, они жевали соломинки и пытались представить захудалый пригород из пригородов как некий сексуальный фон.
        Слова Человечка эхом звучали у меня в голове: «Узнай». Но как? Где взять информацию? Это была эпоха телефонов-«раскладушек». Интернет был бесполезен для отслеживания людей. Я проверила мусорное ведро в поисках улик. Там обнаружилось целое гнездо из хлама: скрепки для бумаг, крошки, наполовину съеденная упаковка апельсиновых крекеров с арахисовым маслом, квитанция из химчистки, сложенный пополам проездной на метро, а потом - вот оно! - билет на Лонг-Айлендскую железную дорогу до «Флашинг - Мэйн-стрит».
        Не знаю, что на меня нашло, когда я решила, что смогу найти его там - разве что мне было больше не на что опереться. Я убежала из офиса ровно в шесть часов вечера, и когда мои каблуки уже щелкали по мраморному полу вестибюля, я осознала, что у меня не было причин ждать. На этой работе не требовалось приходить и уходить в строго назначенное время, мне не платили, никого не волновало, какой работой я занимаюсь, и я все равно ничего на этой работе не делала.
        Полтора часа спустя я вышла из поезда в темноту быстро опускающейся ночи на станции «Флашинг - Мэйн-стрит». Я никогда раньше не была в Квинсе - он ощущался как совсем другой город. На облака ложился яркий пурпурный отсвет от неоновых рекламных надписей; улицы были полны народа, сновавшего мимо четырехэтажных и пятиэтажных зданий, увешанных вывесками на китайском языке.
        Я следовала своим инстинктам; я спрашивала людей. «Вот такой», - повторяла я, вытягивая руку примерно на высоте его роста. Я чувствовала здесь запах Человечка, запах более сложный, чем запах бургеров, но меня не удивило, когда я обнаружила, что он живет над бургерной.
        Я вскарабкалась на мусорный контейнер в переулке и подставила ящик, чтобы заглянуть в его окно, используя свое место в нарративной экономике: я отлично знала, что меня не примут за преступницу, хотя в какой-то мере я, возможно, и была таковой.
        Это была неприбранная однокомнатная квартирка: грязные тарелки в раковине, груда грязной одежды на полу, плакаты из фильмов, приколотые к стенам… Жизненное пространство, вполне подходящее для холостяка двадцати с чем-то лет, не считая размера мебели - маленький деревянный столик с крошечными стульчиками, приземистый рабочий стол, детская кроватка в виде машинки. Выключатель лампы, висящей посреди комнаты, был удлинен посредством зеленой ленты.
        Человечек стоял на высокой табуретке в кухне; на нем была детская футболка и облегающие рейтузы, обрисовывающие контуры его крошечных жилистых ног и маленькую выпуклость в паху. Человечек достал что-то из холодильника - что-то похожее на картофельные очистки, - потом слез с табуретки и понес их к клетке, которая была высотой с него самого. В клетке размещались яркие игрушки, гамак и прозрачный тоннель, лесенка и колесо. Серый крыс метнулся к стенке клетки, вынюхивая, какое лакомство Человечек ему принес.
        После этого тот выключил свет и стал смотреть телевизор, лежа на кровати. Экран мерцал в темноте комнаты; тень Человечка появлялась и пропадала на стене, невероятно высокая и узкая, силуэт его лица был похож на полумесяц. Человечек сполз с кровати, увеличил звук и - к моему вящему удивлению - начал петь и танцевать. Он кружился и кружился, подскакивая в воздух с такой силой, что его колени вздымались выше его талии.
        По телевизору передавали песню знаменитого музыканта об имени, но Человечек пел вовсе не то имя, которое звучало в песне. Вместо этого он выпевал что-то другое, что-то настолько длинное и непроизносимое, что сначала мне показалось, будто это какая-то бессмыслица. Он пел это снова и снова, пока оно наконец не застряло у меня в ушах.
        Он пел свое собственное имя.
        Я ощущала себя воровкой. Но все равно не двигалась, не могла двинуться, словно завороженная. Я слышала, как его выкрики перешли в тихую колыбельную, когда он опустился на кровать, скрестил руки на груди и стал покачиваться, убаюкивая себя звучанием собственного имени.
        Меня охватила невероятная усталость. Казалось, я добралась домой лишь много часов спустя. Тащилась обратно к станции, снова и снова шепча его странное имя. Мой язык словно обводил это имя, как будто это был настоящий предмет, спрятанный у меня во рту. Может быть, причиной тому была его длина, нелепость и шипение, все эти твердые согласные и «Т» посередине. Было ли это то имя, которое дали ему его родители? Или он дал себе это имя сам, может быть, когда был совсем юным?
        Всю свою жизнь я была дочерью своего отца. «Эй, я знаю, кто ты такая! Ты дочка Миллера», - постоянно кричали мужчины мне вслед. Они хотели напомнить мне, откуда я взялась, хотели напомнить мне, что я была просто мусором. Я уже знала это. Я жила в крошечном зачуханном городке. Я работала официанткой в закусочной, отделанной темным деревом и оранжевым винилом, где эти самые мужчины совали чаевые мне в карманы, как будто я была стриптизершей - хотя я вполне могла бы докатиться и до этого.
        «Слушай, - сказал однажды мой отец мужчине, которого случайно встретил в баре и узнал, потому что видел его по телевизору, - тебе следовало бы нанять мою дочь. Ты знаешь, что она умеет? Она умеет все. У нее волшебные руки. Она может спрясть золото из долбаной соломы. Тебе следовало бы встречаться с нею. Тебе следовало бы жениться на ней, ради всего святого. Ты ее видел? Она настоящая красавица. Весь этот долбаный город хочет ее. Первоклассное сокровище. И оно могло бы быть твоим».
        «Что будут кричать мне люди вслед, когда я выйду замуж за Джейка Джексона? - гадала я. - Когда я буду навещать родной город, что будут кричать эти мужчины? Будут ли они говорить: “Эй, ты жена Джейка Джексона?” А когда я ничего не отвечу, крикнут ли они: “Что, теперь ты для нас слишком хороша?”»
        Я завидовала Р - за то, что у него есть тайное имя, имя, которое никто не сможет запятнать, никто не сможет изменить, имя, которое принадлежит ему одному.
        На следующий день я снова прокручивала записи наугад, просто для фона. Я смотрела на девушек, позирующих на пшеничном поле, когда ощутила его запах. Я подняла взгляд, и его яркое лицо посмотрело на меня из воздуховода. Он спрыгнул вниз и скорчился на полу, глядя на меня снизу вверх. Я всегда буду помнить его таким: искрящимся в золотистом свете монитора, солнечным и лучистым, мерцающим, словно жук-златка. Его кожа была светящейся, волоски на его руках отражали нездешнее сияние, лицо поблескивало, словно беспорядочно ограненный самоцвет.
        - Р - , - произнесла я. Он склонил голову набок, словно уловил фальшивую ноту в песне. - Я не могу…
        Его лицо изменило цвет, из золотого сделавшись красным. Я по-прежнему ощущаю исходивший от него жар. Я хотела притронуться к нему. Сейчас я отдала бы все, чтобы протянуть руку и притронуться к нему!
        Сначала я почему-то подумала, что он собирается засмеяться. Даже когда его лицо исказилось и налилось алым цветом, я подумала, что жар, исходящий от него, должно быть, каким-то образом объясняется отражением света от монитора. Даже когда он воздел в воздух правое колено, я была уверена, что он собирается шлепнуть себя по бедру и разразиться смехом. И даже когда он этого не сделал, даже когда вместо этого резко опустил ногу, с такой силой, что его пятка ударила в пол, подобно камню, упавшему с обрыва, - даже тогда я не осознала, что он зол. На долю секунды мне показалось, что пол просто прогнулся. А потом сломался с громоподобным треском, расщепленные половицы вздыбились под ковровым покрытием. Пятка, щиколотка, голень, колено - все провалилось вниз. Теперь он стоял, согнув одну ногу, а вторая погрузилась в разбитый пол. Он дернул за застрявшую ногу обеими руками, но не смог освободить ее.
        Только тогда я осознала, что он в гневе.
        Я никогда не смогу забыть и развидеть то, что он сделал после этого. Время катится вперед, но моя память, словно исцарапанная пластинка, бросает меня обратно, обратно, обратно к этому мгновению. Я всегда чувствую так, словно меня тянет в противоположные стороны, растягивает, словно жвачку - один конец вперед, другой назад. Есть так много способов разорваться пополам.
        Его нога не желает освобождаться, и в приступе дикой ярости он хватает правой рукой свою левую ступню и разрывает себя надвое, словно кусок бумаги.
        Вот только это вовсе не бумага. Сначала он похож на костюм на «молнии», расстегивающийся снизу вверх с безумными звуками: треск ломающихся костей, странные щелчки, как будто кто-то хрустит костяшками пальцев, чавкающие звуки, точно кто-то идет в сапогах по грязи. Я не могу осознать это, даже видя, как это происходит. «Он делится», - думаю я. «Делится и преодолевает», - думаю я. Он делится, словно клетка; это что-то вроде самовоспроизведения.
        Время тянется медленно. Комната полна ярких цветов. Лицо у него сверкающе-красное. Никто из нас не кричит.
        Я хочу взять все это назад. Я хочу никогда не говорить его имя. Я хочу просто знать это имя - секрет, который храним мы двое. Так же, как он знает мое имя, так же, как он единственный, кто называет меня этим именем, только иногда, шепотом, тихим криком.
        Его карие глаза широко раскрыты. Эти глаза говорят, что я предала его, что ему жаль меня, что я делаю это с ним - разрываю его на части. Они говорят все это. Они просто продолжают говорить. Они говорят: «Неверный выбор».
        Я чувствую себя так, как будто внутри меня тоже что-то разрывается на части. Я ощущаю это как жжение в груди, как будто я разрываюсь пополам вместе с ним, одна красная мышца отделяется от другой, обнажая рваные края, чувство вины течет, словно кровь, извергающаяся из раны.
        Кожа на его шее расходится полосками, словно мягкий сыр. Перед тем как его лицо расщепляется надвое, он смотрит прямо на меня и, кажется, понимает, что мне больно потому, что ему больно, потому, что я причинила ему боль. Это ужасно… то, что в этот последний момент - его последний момент, его странный последний момент, - он, похоже, думает обо мне и со всей своей добротой дарит мне улыбку. Улыбку, которая говорит: «Эй, все в порядке. Со мной все будет хорошо».
        Но пока он улыбается, его подбородок ломается надвое с костяным щелчком, а потом его рот, сама его улыбка, начинает расщепляться; по центру каждой губы выступает кровь. Так могли бы лопаться губы, потрескавшиеся от зимнего мороза, но теперь они разделены надвое; это две половинки рта, они продолжают улыбаться, каждая из них… словно разрубленное пополам каноэ - корма и нос вздымаются вверх, хотя оно уже тонет. Разрыв поднимается все выше, достигает его переносицы, красная линия пробегает через его лоб, отмечая путь незримой «молнии», и кожа растягивается и рвется подобно резине, и череп лопается с последним хрустом. Теперь он полностью разделен пополам, и он вовсе не делящаяся клетка, и нечего преодолевать, и остается только это: его «я», разорванное на половинки.
        Застрявшая половинка падает на пол. Свободная половинка ухитряется сделать странный полуоборот; кровь разбрызгивается по комнате сверкающими струйками, словно срываясь с юбки кружащейся на месте балерины. Время идет так медленно, что кажется, будто мы навсегда застынем вот так: тело стоит, накренившись, кровь зависла в воздухе, мой рот открыт. Я думаю о фотографиях, сделанных на большой скорости: пуля беспечно плывет в воздухе, оставив позади себя пробитую игральную карту или разорванное яблоко.
        Кажется, будто тело никогда не коснется пола, но оно коснется, оно касается; кровь разбрызгивается, и тело падает, одна половинка раскачивается взад-вперед, словно колыбель, пока не застывает в неподвижности, а потом наступает тишина, тишина, тишина…
        Это конец, думаю я. Может быть, все окончено. Может быть, время остановилось. Может быть, дальше ничего не случится. Может быть, весь сценарий уже сыгран. Какие последствия могут быть после такого? Но, конечно же, время всегда тикает вперед, несмотря на то, как мы его воспринимаем. Его нельзя остановить; «дальше» всегда случается, оно случается сейчас, и это единственное, на что ты можешь рассчитывать.

* * *
        За окном темнеет. Рэйна делает вдох, пытаясь не заплакать. На ее коленях лежит страница, где заглавная буква «Р» сопровождается длинной вереницей черточек.
        - Я была жестока.
        - Я так не думаю, - мягко возражает Бернис.
        - Я видела жестокость, - говорит Гретель. - Ты не была жестока.
        - Я предала его, - почти шепотом произносит Рэйна.
        - Он типа как просил тебя сделать выбор, - напоминает Эшли.
        - Должно быть, было ужасно смотреть, как он рвется на части, - говорит Бернис. - Но ты не можешь винить себя за то, что случилось. Это не ты разорвала его надвое.
        - Он мертв, потому что я была эгоистичной, потому что я была недоброй, - шепчет Рэйна. - Он умер, а я продолжила жить, продолжила жить полной, роскошной жизнью…
        - Жизнью, которая тебе даже не нравится, так? - замечает Руби. Она уже стерла всю влагу с меха своей шубы, так что теперь он просто стоит дыбом.
        - У меня хорошая жизнь, - Рэйна качает головой. - У меня замечательная жизнь. И более того, я эту жизнь выбрала.
        - Из того, что ты ее выбрала, не следует, что она тебе нравится, - возражает Бернис.
        - Это было все равно что сложенная колода, и никто не знал последствий того или иного выбора, - говорит Руби.
        Рэйна проводит большим пальцем по краю стопки бумаг. Потом обводит взглядом остальных.
        - Ваши ошибки, если их вообще можно так назвать, были сделаны в надежде на что-либо. Ты, Эшли, хотела верить, что оказалась в любовной истории. Ты, Руби, хотела, чтобы тебя заметили, как этого хочет любой ребенок. Ты, Бернис, хотела почувствовать себя особенной, чтобы в тебе разглядели ту, кем ты была. Ты, Гретель, защищала своего брата. А что сделала я? Я причинила боль тому… - Голос ее дрожит. - Я причинила боль тому, кого любила, и ради чего?
        - Ради жизни, которую ведешь сейчас, - отвечает Уилл.
        - Ради своего ребенка, - добавляет Эшли.
        - Эти причины не были хорошими, - возражает Рэйна. - Эти причины были очень плохими.

* * *
        Как долго я смотрела на половинки его тела, прежде чем дверь распахнулась и на пороге возник Джейк Джексон без единой кровинки в лице? На секунду мне показалось, что его сейчас стошнит.
        - Что за хрень? - спросил он.
        «Это После, - подумала я. - Я здесь. Я прибыла. Я проживу здесь всю оставшуюся жизнь».
        Я не могла отвести взгляд от Р - . Одна половина его тела упала жуткой стороной вверх, обнажая срез внутренней анатомии: скользкая розовая плоть, мягкие органы, кости с крошечными отверстиями просветов. Органы были по большей части целы, как будто каждый из них, так сказать, выбрал свою сторону, но желеобразный серый мозг разделился точно пополам и по-прежнему удерживался в половинках его черепа - как будто кто-то аккуратно расщепил грецкий орех в скорлупе. Часть внутренностей свисала поверх желудка на пол. Тощая нога была согнута в узловатом колене. Остальная часть ноги наискосок торчала среди расколотых половиц. Рука была частично зажата под туловищем, но ладонь осталась свободна - она лежала ладонью вверх, выброшенная вперед, с растопыренными пальцами, словно умоляя о чем-то.
        Кровь окрасила ковровое покрытие, впиталась в треснувшие половицы там, где он ударил ногой, собралась в лужицы и свернулась. Мускусный, животный запах висел в воздухе: сырое мясо и навоз, железо и соль.
        Я пыталась не смотреть на его половые органы (ведь следовало оставить ему хотя бы какие-то остатки достоинства, соблюсти хоть какие-нибудь приличия?), но ничего не могла с собой поделать. Член тоже был разделен ровно пополам: розовое, губчатое внутреннее содержание и гладкая трубочка посередине. Я хотела бы чем-то прикрыть пах Человечка; я не хотела, чтобы Джейк это видел. Я не хотела, чтобы Джейк шутил над этим, даже мысленно, хотя, похоже, он был не в том настроении, чтобы шутить.
        Когда Человечек был целым, было трудно представить, как работает его тело. Как оно может нести вес такой огромной головы на такой тонкой шее? Как ему удается быть таким проворным с такими неуклюжими ступнями? Эта конструкция всегда казалась невозможной, но теперь я видела всю механику: изогнутый позвоночник под толстыми мышцами горбатой спины - прочными и эластичными от постоянной нагрузки.
        И все-таки больше всего обескураживала не эта ужасная половина, а другая, та, что лежала лицом вверх. Она была похожа на существо, которое все еще живо, только вторая, симметричная половина каким-то образом скрывается под половицами. Я смотрела на это половинчатое лицо, а оно смотрело на меня в ответ: половина носа, половина улыбки, яркий, немигающий глаз, словно шарик из молочного и коричневого стекла, предназначенный для старинной игры.
        - Ты в порядке? - спросил Джейк. Его рука касалась меня - кажется, моего плеча. Но мой разум сейчас пребывал в каком-то ином измерении, нежели мое тело.
        Я посмотрела вниз, на свое цветастое платье, там, где кровь брызнула на него щедрым красным росчерком. Мой мозг работал неправильно, играл со мной шутки, изобретал свою собственную последовательность времени… и на миг мне показалось, что кровь на моей юбке все еще в процессе разбрызгивания, все еще летит, а это значит, что Человечек все еще вращается в воздухе, уже разделенный надвое, но, возможно, еще сохраняющий разум. Ведь, говорят, отсеченная от тела голова несколько мгновений еще живет и видит, а если он еще жив… если это так, то, может быть, у меня еще есть время взять все назад, «отговорить» сказанное, извиниться.
        Но нет. В комнате царила полная неподвижность.
        - Что за хрень тут произошла? - спросил Джейк.
        - Он просто… выпал из воздуховода, - ответила я. - Он на что-то злился. Он разорвался надвое.
        - Что за хрень! - повторил Джейк, явно пытаясь не впасть в истерику. - Такого не бывает. Такое не может случиться.
        В его словах был смысл. Многие из нас разрываются на части от ярости, но никогда настолько буквально.
        Джейк начал расхаживать крошечными кругами, подошвы его кожаных ботинок скрипели.
        - Посмотри на его маленькое… - начал Джейк, качая головой.
        - Тело, - быстро сказала я. - Все его тело маленькое. Он был маленьким человеком.
        - Это не человек, - возразил Джейк. - Это тролль, какое-то странное создание. - Эти слова прозвучали из уст человека, который в будущем сделает столько пластических операций, что будет наполовину состоять из коллагена и ботокса.
        Появился Дэйв. Судя по всему, его вызвал Джейк.
        - Черт побери, - сказал Дэйв. - Какого хрена… - Он подошел ближе. - О господи! Я знаю этого типа.
        Я резко обернулась к нему и спросила:
        - Что?
        - Это Малыш Румпи, - ответил Дэйв.
        - Тот самый Румпи? - спросил Джейк Джексон.
        - Я хочу сказать - посмотри, таких, как он, больше нет на свете, - пояснил Дэйв.
        - Кто он? - спросила я.
        Судя по всему, все в производстве реалити-шоу знали о Малыше Румпи, «юной восходящей карликовой звезде, упавшей так громко», как выразился Дэйв. Ходили слухи, что несколько лет назад, работая над «Знаменитостями-неудачниками», Малыш Румпи отказался редактировать записи так, чтобы выставить человека в механическом кресле на колесах злодеем - он заявил, что этот штамп уже устарел и всем надоел. Это и был камень преткновения, из-за которого его уволили. В припадке ярости Румпи разгромил офис.
        - Я имею в виду - действительно разгромил ко всем чертям, - рассказывал Дэйв. - Разбил рабочие столы пополам, словно какой-нибудь каратист. Повыбрасывал мониторы в окна. До хрена урона из-за такого мелкого типа. Я слышал, что потом он умолял о работе по всем телесетям. Но кто захотел бы нанять его после такого взбрыка?
        У меня в голове не было ни единой мысли. Джейк посмотрел на тело.
        - Может быть, он проник сюда, желая отомстить телевидению?
        - Или, может быть, искал способ вернуться, - предположил Дэйв. - Может быть, хотел снова показать себя, просто ему нужно было какое-нибудь прикрытие. - Он внимательно посмотрел на меня. - Вы никогда не видели его раньше?
        - Нет, - солгала я. - Он просто… - Я указала на воздуховод. Мое горло сжимали судороги.
        - Упал с небес, - сказал Дэйв.
        - У СМИ будет удачный день, когда они узнают об этом, - произнес Джейк.
        Он позвонил своему пресс-агенту с моего офисного телефона, пока я сидела в кресле, слишком потрясенная, чтобы шевелиться. Я была настолько переполнена скорбью, что мне казалось, будто она вытеснила весь воздух из моих легких. Это была скорбь не только по погибшему Р - , но и по… чему? - по будущему, которое теперь было слишком поздно выбирать. Единственное существо, которое когда-либо помогало мне, которое когда-либо называло меня по моему настоящему имени, а я отнеслась к нему словно к второстепенному развлечению.
        Я не слышала ни единого слова из этого телефонного разговора, но позже я осознала, что за историю сплела пресс-агент. Она намекнула, что Джейк Джексон спас мою жизнь от бывшего работника шоу-индустрии, обиженного тем, что его уволили. Она скажет, что из этой трагедии и выросла наша с Джейком любовь. Когда позже Джейка расспрашивали об этом, он отвечал лишь, что не был героем, а лишь сделал то, что должен был сделать. Так что публика узнала лишь немногие подробности этой истории, да и сама она со временем почти забылась. В памяти людей осталось только то, что Джейк Джексон проявил себя хорошим парнем.
        Он все еще разговаривал по телефону, энергично кивая, когда я краем глаза - клянусь! - заметила какое-то движение. Между двумя половинками Р - лежало его сердце, одинокое, выпавшее из его тела так, что оно оказалось в нескольких дюймах от половины его лица. Я увидела сердце только сейчас. Огромный карий глаз Р - , казалось, был устремлен на него. Сердце пульсировало. Действительно ли оно пульсировало? Или это была игра света, причуда моего мозга, обман зрения? Сердце блестело и переливалось в свете офисной лампы. Джейк тоже повернул голову в его сторону.
        Нагое сердце, лежащее на полу, было отвратительно: красно-коричневый комок мышц и беловатой слизи, выступившей по краям, словно жир на куске мяса. Если оно и двигалось, то это было не биение, а скорее слабое трепыхание. Было ли это вообще возможно? Какая разница? Разве любое «возможно» уже не было разнесено в клочья? Разве не лежало на полу кабинета сердце, вылетевшее из тела? Это конкретное сердце словно не знало усталости, словно таило в себе надежду - надежду, превышающую всякую разумность, всякую возможность. На миг я поняла, какое отношение столь гротескный орган имеет к любви.
        Мои руки дрожали.
        Его простертые пальцы, его пульсирующее сердце, его широко раскрытый глаз… они были полны болезненной жажды.
        Мне вспомнилось словосочетание «лучшая половина» - как будто другой человек нужен был для того, чтобы сделать тебя целой. Но обе мои половины были внутри меня. Одна шла по пути наименьшего сопротивления, вторая бунтовала.
        Я склонилась над половинкой крошечного тела, смотрящей вверх. Я была так близко к нему, что, если б он был еще жив - он не мог быть все еще жив, верно? - мое дыхание заставило бы его моргнуть. Он не моргнул.
        Джейк зажал ладонью микрофон телефонной трубки.
        - Милая, - сказал он. - Не трогай его.
        Его тон намекал на то, что я не в своем уме. Но я была совершенно спокойна. День за днем я сохраняю спокойствие. Целая жизнь, полная причин для того, чтобы разорваться пополам, но я этого так и не сделала.
        Я смотрела прямо в широко раскрытый карий глаз Человечка. А потом осторожно, нежно, двумя пальцами закрыла этот глаз.

* * *
        Рэйна начинает плакать, закрыв лицо руками. Ее плечи дрожат, слезы капают на цветастую юбку. Уилл сидит и смотрит на Рэйну, сгорбившись и почесывая запястье; рот его слегка приоткрыт. Похоже, он почти не замечает присутствия остальных.
        Бернис протягивает Рэйне стопку салфеток.
        - Извини, - говорит она, держа их в вытянутой руке, - но единственные настоящие платочки здесь, кажется, лежат у тебя в сумке.
        Рэйна вытирает глаза, сморкается в салфетку, потом смотрит в окно. Дождь прекратился, но кирпичная стена еще мокрая и кажется глазурованной; она блестит в свете уличных фонарей, горящих в конце переулка, где сигналят машины и вздыхают пневматические двери автобусов.
        - Я все еще не могу признать правду, - произносит Рэйна. - Я не могу высказать ее, но мне нужно высказать ее. С каждым моментом, когда я откладываю это признание, я предаю его все сильнее. Я избегала правды в течение всех этих страниц, - продолжает она, перелистывая записи, ее голос становится выше. - Я избегала ее в течение всех этих часов, всех этих лет. Если я не расскажу ее вам сейчас, вся история будет ложью.
        Рэйна перебирает листы, находит один, сплошь черный от пометок, и начинает читать. Лист дрожит в ее пальцах.

* * *
        Его узловатые, мозолистые руки всегда так легко и застенчиво касались моей кожи… Я сама прижимала их к себе. Запах, исходивший от него, был сильным и темным, словно запах горячей еды. Он словно чувствовал, что ничего не должен. Его язык, когда я выманила его из уст Р - , был опытнее и длиннее, чем я ожидала: розовая бархатная лента, которая извивалась и изгибалась. Он весь был таким - маленьким, но мощным, компактным и ловким. Мы исследовали обычные позиции, и когда нашли их сомнительными, создали новые. Лишь однажды я посмотрела между ресниц, чтобы увидеть его, стоящего на четвереньках, словно горгулья, между моими разведенными бедрами. Он свирепо толкался своей маленькой рукой туда-сюда, на его невозможном лице было пьяное, дикое выражение, крошечные губы шептали мое имя, мое настоящее имя. Горячая дрожь пробежала по моему телу, и я увидела, как изменилась его кожа - был ли это трюк света или трюк моей памяти? Или он действительно на миг стал золотым? Я имею в виду, по-настоящему золотым: не просто загорелым, а покрытым золотом, мерцающим в почти полной темноте. Он казался гладким, как
статуэтка, тяжелым и ценным. Я одновременно испытывала признательность и стыд: это была награда, которой я совершенно не заслуживала.

* * *
        - Погодите, она хочет сказать?.. - шепчет Эшли.
        - Боже, - отзывается Руби. - Да. Просто дай ей минуту.
        Рэйна моргает, и одинокая слеза стекает по ее мокрой щеке. Она сжимает в руках лист, но не читает с него, просто говорит, глядя в окно.

* * *
        В ночь смерти Р - на небе была луна, но она была вовсе не золотой. Она была чисто-белого цвета - как кости, как зубы Джейка, и все крысы в мусорных баках отчаянно пищали, когда я медленно тащилась к станции железной дороги, словно волокла за собой труп.
        Шесть месяцев спустя я вышла замуж. У меня был знаменитый муж, новая фамилия, прекрасная квартира на Манхэттене, просторный летний дом на севере штата и ручной крыс по кличке Крошка. Вскоре после этого на свет появилась Орибель - со странными чертами маленького личика, золотистой кожей, заостренным подбородком и выдающимися ушами, с гигантскими влажными глазами, которые я так сильно люблю, - они похожи на каштаны, орошенные дождем.
        Завершение
        «Что? Какого хрена?» Голова у Уилла кружится так сильно, что он вынужден схватиться обеими руками за края сиденья. Быть может, он ослышался. Неправильно понял. Быть может, это неправда. Он смотрит, как Рэйна смахивает слезу костяшкой пальца.
        «Почему она так скорбит? - думает он, еще крепче вцепляясь в стул. - С чего ей так скорбеть?»
        Он не может не заметить того, как изгибается ее рука, когда она вытирает слезу, как слегка натягивается ткань, проявляя мягкие очертания бицепса под россыпью цветов.
        Одна часть его существа хочет наказать ее, покарать по-настоящему, вторая - утешить. В этом-то и проблема того, чтобы быть двумя разными людьми, верно? Ты с трудом понимаешь, кто ты из двух версий своего «я».
        Рэйна отворачивается от окна и грустно улыбается Уиллу. Он улыбается в ответ с такой же грустью. Он думает о том пустом кабинете, о том маленьком уродливом теле, таком странном и загадочном, - кожа разорвана надвое по невероятно ровной линии. Он ни за что не позволил бы себе быть таким уродливым.
        - Джейк, должно быть, знает? - спрашивает Бернис.
        - Я на самом деле не знаю, что знает Джейк, - отвечает Рэйна. - Он никогда ею особо не интересовался.
        - Но разве это типа как не очевидно с первого взгляда? - удивляется Эшли.
        - Наверное, его слишком интересует собственная задница, чтобы он это заметил, - предполагает Руби.
        Уилл их почти не слышит. Рэйна сейчас выглядит как-то иначе, чем обычно. Он миллион раз был настолько близко к ней и еще ближе, но только сейчас, впервые, заметил эту руку, по-настоящему заметил ее, увидел, какая она сильная и нежная одновременно.
        Он представляет, как принес бы ей цветы, дюжину красных роз в белом бумажном конусе. Какой «он» подарил бы ей эти цветы? От которого «него» она бы приняла их? Могла бы она взять их своими невероятно гладкими руками, а потом поцеловать его нежными розовыми губами? Возможно ли, что эта группа, эта его затея, с самого начала была просто его любовной историей, замаскированной подо что-то другое? Он хочет ее так сильно, что это причиняет боль. То, что он так возбудился от мысли о поцелуе, заставляет его почувствовать себя молодым, таким невероятно молодым, и это ощущение себя молодым заводит его еще сильнее.
        Это происходит в одно мгновение. Порыв прохладного воздуха пробегает по его спине, словно щекотка, и к тому времени, как он понимает, что происходит, оно уже происходит, и это невозможно отменить: его собственное желание раскрыло шов. Его кожа морщится и сминается вокруг тела, как будто ее сдувают пылесосом. По его рукам бежит рябь, словно они тают. Кожа на его лице сползает, каштановая шевелюра окружает темные дыры на том месте, где были его глаза и рот.
        Бернис спрыгивает со своего стула, опрокинув его. Эшли пытается сказать «нет», но ее рот так широко раскрыт, что вместо слова получается слабый выдох. Гретель встает медленно и пятится к стене, поближе к выходу. Руби подается ближе, поправляет очки на носу и щурится сквозь них. Рэйна зажимает себе рот обеими ладонями, бумаги разлетаются с ее колен. «Он взрывается? - гадает она. - Неужели я так действую на людей - заставляю их тела проделать невозможное?»
        - Черт! - произносит голос из-под мягкой оболочки лица за пару секунд до того, как эта оболочка падает на грудь, обнажая скрывающееся под ней лицо: лицо с сухой, шелушащейся, туго натянутой кожей, - и волосы, забранные в сеточку.
        - Что за хрень, в самом деле? - спрашивает Руби.
        - О-о… Э-э… Ничего себе, - выдавливает Эшли.
        - Джейк? - произносит Рэйна, недоверчиво моргая.
        Настоящее лицо Джейка так похоже на маску, что у Рэйны возникает зловещее чувство, будто все это просто будет продолжаться, что лица так и будут спадать, что этим маскам не будет конца. Быть может, подо всем этим нет никакого скелета, только кожа, кожа и кожа, и когда все лица будут сорваны, останутся только эти сверкающие, безупречные зубы, которые отправятся на поиски нового лица, чтобы внедриться в него.
        - Это не то, что вы думаете, - говорит Джейк, встряхивая своей настоящей головой так, что другая голова, свисающая на грудь, содрогается и волосы ее покачиваются.
        Взгляд Эшли неистово обшаривает углы комнаты.
        - Я так и знала, - говорит она. - Я знала, что нас снимают.
        - Нас не… - начинает Руби. - Твою мать!
        - Я могу объяснить, - говорит Джейк.
        - Это есть в контракте? - взвизгивает Эшли. - Или я подписала другой контракт?
        - Забудь про контракт, - отвечает Джейк.
        - Правда, Джейк? - спрашивает Рэйна, глядя на него. - Правда?
        - Ты изменяла мне с бесом, - бросает Джейк. - Я растил ребенка… Господи, Рэйна! От беса?
        - Если ты хотел знать мои секреты, тебе не нужно было мучить всех остальных.
        - Дело было не в тебе, - шипит он, почесывая лицо. - Это куда важнее, чем твои секреты. Тебе вообще не полагалось участвовать в кастинге.
        - В кастинге? - переспрашивает Бернис.
        - Ты действительно просто пытался сделать долбаное реалити-шоу? - спрашивает Руби.
        Джейк заставляет себя сделать глубокий вдох. Он в буквальном смысле сорвал свою маску, однако все равно может подать им все это в нужном свете, верно? Он должен попытаться. Он должен сохранять спокойствие.
        - Разве вы не видите? - говорит Джейк. - Это возможность. Вас всех воспринимают неправильно. Это ваш шанс показать миру, кто вы на самом деле.
        - Пожалуйста, - произносит Гретель от дверей.
        - Поговорим об упущенной сути, - говорит Бернис.
        - Неправильные причины, - взвизгивает Эшли. - Мы здесь по неправильным причинам!
        - Речь не только обо мне и не только о вас. - Голова с волосами у него на груди подпрыгивает. Волосы на его настоящей голове торчат сквозь ячейки сеточки. - Речь о высшем благе. Вы понимаете, сколько других женщин могут извлечь урок из ваших историй?
        - Ты с первого дня был гребаным обманщиком, - заявляет Руби.
        - Вам всем нужно очень тщательно обдумать, чего вы хотите, - продолжает убеждать Джейк. - Я рад, что вы на моей стороне. Даже ты, Рэйна, - добавляет он, - несмотря на то, что ты сделала.
        - Ну-ну, - хмыкает Руби, закатывая глаза.
        - Ты сошел с ума, если считаешь, будто мы будем участвовать в этом, - говорит Рэйна.
        Джейк смеется. Его лицо настолько нашпиговано ботоксом, что почти не двигается - только хлопья сухой кожи опадают вниз.
        - Я сошел с ума? - спрашивает он. - Ты сама-то себя слышала?
        - Это ты скрывался под резиновой кожей, изображая другого человека, - напоминает Бернис.
        - Не важно. Это касается не того, кто я есть, а того, кем меня считают люди. - Он улыбается, его зубы сверкают на ужасном сухом лице. - Делайте что хотите, но у меня есть записи. Ваше слово против моего. Публика уже на моей стороне.
        Эпилог
        Бернис
        В тишине возникают новые звуки: стонет старый пружинный матрас, туалетный бачок в течение пяти минут шумно наполняется водой. Я роняю на пол монету в двадцать пять центов, и она, вибрируя, катится по кругу, потом останавливается со звяканьем, которое эхом разносится по пустой квартире. Я высыпаю на пол из бумажного свертка сорок монет, разменянных на оплату в автоматической прачечной, и они вращаются и дребезжат, завершая это последним «звяк».
        А потом наступает тишина. Невероятная тишина.
        Было бы не так-то легко собрать разбросанные четвертаки, но теперь нет мебели, под которой они могли бы спрятаться.
        Я выключаю кондиционер и широко раскрываю окна, впуская в квартиру то, что происходит снаружи: холодный воздух, рокот машин, детские вопли и мужской голос, который снова и снова выкрикивает «Сука!» куда-то в небо.
        Я чувствую себя свободной и одинокой. Я купила другую, подержанную мебель - никакой кожи, никакой кости. Деревянное кресло с полосатой обивкой в стиле семидесятых годов, в горчично-оливковых тонах, дешевую кровать - черный тонкий матрас на стальной раме. На гвозди, вбитые в стену еще до меня, я вразброс повесила абстрактные репродукции в оранжевых и зеленых оттенках, купленные в благотворительном магазине, и добавила несколько пляжных пейзажей с розовыми закатами и потрескавшимися небесами, нарисованных моей сестрой.
        Раздается стон, и я настораживаюсь, заглядывая под подушку, всматриваясь в кресло, - а потом до меня доходит, что он доносится из-за стены. Неужели там тоже есть мертвые женщины?
        Нет, я ошиблась. Это живые существа, издающие живые звуки - бесстыдные звуки секса, которым занимается моя соседка.
        «Ах, ах, ах!» - и каждый звук все громче, и каждый раз это подобно откровению.
        …Кассир в продовольственном на углу, всегда один и тот же, пробивает мне пакет «M&M’s», потом кивает на стойку с желтыми журнальчиками, где я больше не вижу своего лица, только слухи о том, что из одного реалити-шоу уволили его звезду, а из другого - ведущего.
        - Новости о вас уже устарели, а? - спрашивает кассир.
        - Пока что - да, - отвечаю я. Ведущий втянут в свирепую юридическую битву против своей мстительной жены - которая скоро станет бывшей женой - и четырьмя другими женщинами, чьи имена до сих пор официально не названы.
        - Вы отсудили поместье Синей Бороды? - спрашивает кассир. - Это то, что я слышал. Я слышал, что вы скоро станете очень богатой.
        Я пожимаю плечами и улыбаюсь.
        - Вы одиноки? - шутит он.
        Скорее всего, я останусь одинокой навсегда.
        Забираю «M&M’s», а потом еду на метро до «Метрополитена», где в музейном кафе ждет Гретель. Это кафе представляет собой красивый закрытый внутренний дворик со статуями, расставленными на мраморном полу и со стеной окон, выходящих на Центральный парк. Небо угнетающе ясное и кристально-синее. Я отворачиваюсь от него к Гретель, которая аккуратно сдирает крышечку с упаковки сливок и роняет несколько капель в свой кофе.
        - Можно спросить… - глупо начинаю я. - Ты слышишь, как разговаривают сосуды?
        - Какая разница? - отвечает она вместо того, чтобы сказать «нет».
        - Не знаю; может быть, никакой.
        - Кое-кто однажды дал мне хороший совет насчет того, как смириться с незнанием того, что ты не можешь узнать, - говорит Гретель.
        - Иронично, не так ли? Эта групповая терапия была полным обманом, но мы в конце концов действительно кое-чему научились.
        - Да, знаю. - Гретель смотрит в окно у меня за спиной, помешивая кофе. - Как ты думаешь, это шоу выйдет в эфир?
        - Не уверена.
        Я уже воображаю себе рекламный ролик. Эшли кричит во весь голос. Рэйна всхлипывает. Я разговариваю с табуреткой. Руби лежит в обмороке на полу, в мокрой шубе, с красными потеками на лице, на заднем плане воют сирены, а Уилл, как истинный герой, склоняется над ней. Разве вы не стали бы это смотреть?
        - У нас превосходная адвокатская команда, - говорю я. - Хотя всегда есть вероятность, что он все равно куда-нибудь выложит записи - типа как утечка данных.
        - Ты закончила все интервью? - спрашивает она.
        Я киваю, потом рассказываю ей о других женщинах. Говорю ей, что Руби работает в кафе при книжном магазине в Бруклине, что она соблюдает свою часть сделки и больше не носит ту ужасную шубу. Рэйна, которая живет на севере штата, прислала Руби другую - короткую, из искусственного меха, - вместе с коробкой печенья. Она подумывает вернуться в колледж и наконец-то получить свой диплом.
        - А твоя новая соседка? - спрашивает Гретель.
        - В полном раздрае, но она оправится.
        Эшли приехала с огромным чемоданом, полным вечерних платьев. Сначала она много времени проводила, разговаривая со мной через дверь ванной на фоне шума текущей воды. Я сидела на полу в коридоре и слушала ее. Это напоминало мне прежние дни и разговоры с Тиффани.
        Мы с Гретель какое-то время болтаем о пустяках, а потом я в одиночку направляюсь в крыло Древнего Египта, чтобы посмотреть на новый экспонат: четыре сосуда-канопы.
        Крыло выглядит точно так же, каким я помню его по школьным экскурсиям: по бокам прохода выстроились яркие раскрашенные гробы, саркофаги с резными письменами, обмотанные полотном мумии разной величины. Есть экспонаты и поменьше: сверкающие скарабеи, узорный гребень из слоновой кости, украшения из стекла, золота и ляпис-лазури. «С собой на тот свет не заберешь», - гласит поговорка. Это живые хранят свои трофеи.
        Сосуды стоят в стеклянном кубе-витрине под яркими белыми светильниками.
        - Привет, - говорю я, наклоняясь поближе и едва шевеля губами.
        «Я никак не привыкну ко всему этому долбаному вниманию! - гордо заявляет Человекобог Тиффани. - Тут где-то поблизости есть мертвый кот. И обезьяна, и пес, который лает всю ночь».
        «Тебе не кажется, что вон тот гроб похож на меня?» - спрашивает Сокол Тиффани.
        В углу стоит маленький деревянный гроб с невозмутимым профилем птицы.
        - А ты хочешь, чтобы он был похож на тебя? - спрашиваю я.
        «Знаешь что? - клекочет Сокол Тиффани. - В нем никого нет! Эта штука просто наполнена всякой ерундой, в основном песком!»
        «Я, скорее всего, выучу здесь древнеегипетский язык, - говорит Бабуин Тиффани тоном, по которому непонятно, радует это ее или раздражает. - Стану долбаной билингвой».
        «Деньги, деньги, деньги, - повторяет Человекобог Тиффани. - Они делают на мне деньги, а что получаю я? Это хуже, чем поганый стриптиз-клуб».
        - А что бы ты сделала, будь у тебя деньги? - спрашиваю я.
        «Купила бы электросамокат», - отвечает Человекобог Тиффани, и Шакал Тиффани фыркает.
        «А я бы так и сидела здесь, - говорит Бабуин Тиффани. - Здесь я себя чувствую просто моделью. Мне кажется, мумии нам завидуют».
        К нам приближается экскурсантка с угловатой стрижкой каре.
        - Послушайте, - говорю я ей, кивая в сторону Тиффани.
        - Что? - спрашивает женщина, наклоняясь к витрине и блестя глазами. Она водит пальцем по экрану своего телефона, похоже, включая следующий пункт в своем аудиотуре.
        «Идиотка, - хмыкает Человекобог Тиффани. - Нас еще даже не внесли в аудиотур».
        Об этих сосудах нет почти никакой информации. Табличка гласит: «Погребальные сосуды-канопы с крышками, ок. 800 - 900 лет до н. э.». Гретель сказала, что мы, вероятно, никогда не узнаем, чьи органы изначально хранились внутри, а ремесленник, который их создал, скорее всего, был безымянным с самого начала. Мы можем никогда не узнать, через сколько рук прошли эти сосуды, сколько человек владели ими, продавали их, похищали их. Я хотела, чтобы Гретель подтвердила, что внутри находится Тиффани, но, очевидно, сосуды нельзя открывать: есть риск порчи останков из-за воздействия кислорода.
        Даже если музей когда-нибудь найдет останки Тиффани, сомневаюсь, что ее включат в аудиотур: официантку из «Хутерс», исчезновения которой никто не заметил. Может быть, она станет примечанием к истории о некоем миллиардере-маньяке с извращенными наклонностями.
        Я следую за потоком туристов в самый знаменитый зал «Метрополитена», где размещен древнеегипетский храм. Этот зал был специально создан так, чтобы выставить храм в самом зрелищном виде. Храм окружен словно рвом, зеркально-спокойным бассейном под огромным наклонным окном, в котором сияет синее небо. На миг мне представляется, что окно отгородит меня от этой синевы, но этот цвет проникает всюду: отражается в воде, в глазах людей, на их одежде, он окружает меня во всевозможных своих оттенках. Этот цвет есть и внутри меня, в моей крови, текущей по венам ярко-бирюзовыми дорожками. Нельзя сбежать от цвета. И кроме того, я не могу отрицать того, насколько величественно смотрится храм на фоне ясного неба. Он выглядит так, словно находится у себя дома, хотя он далеко-далеко от того места, где был построен изначально.
        Нельзя изменить прошлое, но переосмыслять его можно бесконечно. Ты можешь рассказать одну и ту же историю сотней разных способов, и каждая версия будет в чем-то верной, а в чем-то - искаженной.
        Может быть, шоу в конечном итоге и выйдет в эфир, может быть, запись утечет в интернет, может быть, будет суд, может быть, суд общественного мнения уже начался, может быть, пресс-команда Джейка Джексона уже ведет работу, потому что… разве вы не слышали? У Рэйны был роман на стороне. С Эшли невозможно работать. Гретель - лгунья. Руби спит с кем попало. И разве мой суд за поместье Эштона не доказывает, что я - охотница за деньгами?
        Если наши истории и должны быть скормлены публике, то самое меньшее, что мы можем сделать, - это рассказать их сами. У меня есть благословение других женщин. У меня скоро будут деньги. Мне нужно приступать к работе.
        Благодарности
        Спасибо Дженнифер Феррари-Адлер, моему агенту в «Юнион литерари», и Джин Гарнетт, моему редактору в «Литтл, Браун бук груп», за их терпение и поддержку, сопровождавшие меня сквозь всю ошеломительную реальность написания романа. Спасибо также Карине Гитерман, которая одной из первых прочитала роман и написала на него рецензию, и всей команде «Литтл, Браун бук груп», которая сделала из него прекрасную книгу.
        Благодаря «Классическим волшебным сказкам» Марии Татар в издании «Нортон» я смогла во взрослом возрасте снова познакомиться с миром сказок. Это привело меня к статье Кэролайн Хейлбрюн «Что распускала Пенелопа?» (из книги «Мать Гамлета и другие женщины»), которая подарила мне эпиграф и путеводный свет к созданию этого романа. В основном я использовала в качестве начальной точки для своих историй сказки братьев Гримм и/или Шарля Перро, хотя до того, как они собрали эти сказки в сборник, многие безымянные люди рассказывали эти же истории в различных версиях.
        Несколько подкастов «Холостяка», и среди них «Вечеринка холостяка», «Болтушки» и «Люблю это видеть» (ранее - «Хочу подружиться) внесли свой вклад в мое понимание производства реалити-шоу. Проект «Хеллоузин» с Лулу Миллер посеял первые семена этой книги, а мини-версия истории Гретель была издана в журнале «Тин хауз». Программа обработки текста «Скривнер» невероятно помогла мне в нелегком деле упорядочивания сюжета.
        Любовь и бесконечная благодарность моим родным и друзьям, которых столько, что глаза разбегаются. Спасибо моей маме Карин, моему папе Ричарду, моему брату Джо, моей невестке Саре, моим племянникам и племяннице: Расмусу, Сорену и Тури; и всей семье Адельманнов и Хансенов - тетям, дядям, кузенам, кузинам и другим, более дальним родственникам. Они делали мои успехи слаще для меня, мои неудачи - проще для принятия, и часто даже помогали решать спорные вопросы. Спасибо также многочисленным друзьям, дальним и ближним, старым и новым, из Вентеджа, с Итаки, из Шарлоттвилла, Балтимора, Копенгагена и других мест. Особая благодарность Аманде, которая всегда делает плохой писательский день лучше; тете Мер, которая, вероятно, должна получить процент моего гонорара за распространение этой книги; а также Эстер, которая получает премию «Выдающаяся соседка» за соблюдение полной тишины в то время, когда я писала эту книгу в единственном нашем жилом помещении. И, наконец, спасибо Дереку Денману, который переживал все взлеты и падения этой книги вместе со мной. Он помогал мне найти здравый смысл в неопределенности и
радость в процессе работы.
        notes
        Примечания
        1
        «YMCA» (англ. Young Men’s Christian Association) - «Ассоциация молодых христиан», молодежная волонтерская организация.
        2
        «Конверс» - американская компания, производящая обувь с начала XX века и наиболее известная своими кедами.
        3
        Паве - стиль закрепления камней, скрывающий металл и создающий видимость сверкающей дорожки.
        4
        Нарративный - повествовательный, описательный.
        5
        Огранка повторяет форму октаэдра, то есть структуру необработанного алмазного кристалла.
        6
        Меритократия - власть достойных.
        7
        Deus ex machina - буквальный перевод «бог из машины»; в переносном смысле - неожиданное вмешательство неких сил, спасительное для героя.
        8
        «Улица Сезам» - одна из самых популярных в мире детских передач, впервые вышедшая на экраны в 1969 г.
        9
        Нервюра - выступающее ребро готического каркасного крестового свода.
        10
        «Hooters» - частная сеть ресторанов быстрого питания, где униформа официанток - майки и шорты.
        11
        Хью Хефнер (1926 - 2017) - американский издатель, основатель и шеф-редактор журнала «Плейбой».
        12
        Речь идет о книге В. Франкла «Сказать жизни “Да!”. Психолог в концлагере».
        13
        Поль Вирилио. «Информационная бомба».
        14
        Переходный объект - предмет, создающий ощущение психологического комфорта в необычной или стрессовой ситуации.
        15
        Она увидела волка (фр.).
        16
        «Нью-Йорк Янкиз» - профессиональный бейсбольный клуб, выступающий в Главной бейсбольной лиге.
        17
        Амальфитанское побережье - южное побережье п-ва Сорренто, Италия.
        18
        Здесь и далее: 21 марта 2022 г. деятельность социальных сетей Instagram и Facebook, принадлежащих компании Meta Platforms Inc., была признана Тверским судом г. Москвы экстремистской и запрещена на территории России.
        19
        ЗППП - заболевания, передающиеся половым путем.
        20
        Крупнейшая энергетическая компания США.
        21
        Кьюпи - большеголовые пупсы с большими глазами и улыбками, которые были очень популярны в начале прошлого столетия.
        22
        Психологический эксперимент, который был проведен в 1971 г. в Стэнфордском университете американским социальным психологом Ф. Зимбардо. Он выбрал добровольцев, которые сыграли роль надзирателей и заключенных, и устроил им в одном корпусе настоящую тюрьму.
        23
        «Карнивал» - компания-основатель и самая большая из 12 круизных компаний британско-американского концерна Carnival Corporation & plc. Самый крупный в мире оператор круизных судов.
        24
        Йодль - особая манера пения без слов, с характерным быстрым переключением голосовых регистров, то есть с чередованием грудных и фальцетных звуков.
        25
        «Сакс на Пятой авеню» - торговый центр, центральный магазин сети универмагов дорогой дизайнерской одежды, обуви, украшений и т. д.
        26
        Софтбол - разновидность бейсбола, женский вид спорта.
        27
        Магический шар-на-восемь - пластиковая сфера, выполненная в виде большого восьмеричного шара, которая используется для гадания или получения совета.
        28
        Рамэн - японское блюдо с пшеничной лапшой.
        29
        Аддералл - комбинированный препарат, сочетающий четыре соли амфетаминов. Используется при лечении синдрома дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ) и нарколепсии, а также в качестве спортивного допинга и усилителя когнитивных способностей.
        30
        Поссум - сумчатый зверь, обитающий в Австралии.
        31
        Имеется в виду Avid Media Composer, программа для редактирования видеофайлов.
        32
        Популярная итальянская закуска.
        33
        Также известен как цикорий салатный.